СИЛА СИЛЬНЫХ
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет — задрожит луна;
Но против времени закона
Его наука не сильна.
А. С. Пушкин
Без запретов
В темноте передней едва слышно скрипнул замок. Спящий вскинулся и проснулся. За окном стыла ночь, дальние фонари слали в комнату сумеречный отсвет, все было знакомо и неузнаваемо, как собственное, бледно отразившееся в настенном зеркале лицо.
Скрип повторился. Кто‑то упорно пытался взломать добротный швейцарский замок. Вскочив с постели, человек порывисто натянул одежду, нервно выхватил из‑под подушки пистолет, на цыпочках прокрался к двери. Может быть, все‑таки вор? Обостренное чутье уловило слабый запах табачного дыма: за дверью кто‑то курил. Не полиция — та вломилась бы с грохотом, — и не вор, который, орудуя, ни за что не затянулся бы сигаретой. Обморочно бухнуло сердце, тело обмякло в липком цепенящем поту. Вот так они и берут, так и берут, а затем… Любому мальчишке в городе было известно, что происходит с похищенными, как долго, мучительно приканчивают их ночные “друзья порядка”.
Нет, только не его! Только не его! Обхватив книжный шкаф, он рывком вынес его в переднюю, привалил к двери.
Но это отсрочка, всего лишь отсрочка. Затравленно озираясь, он выскочил на балкон, перегнулся через перила. Лица коснулся ночной холодок. Десятый этаж, балконы друг под другом. Если повиснуть на руках и напружиниться, то можно перемахнуть на нижний; ничего особенного, простейший прыжок с прогибом на высоте сорока или пятидесяти метров…
Он заставил себя перенести ногу через ограждение. Темный провал качнулся навстречу, дальние фонари расплылись дрожащими мутными пятнами. Судорогой свело пальцы. Он не может, не может, это не для сорокалетнего преподавателя университета!
Может. Только что он поднял тяжеленный, набитый книгами шкаф. Его тело точно подменили, у него, Антона Геза, никогда не было такого крепкого, уверенного тела, оно справилось с замешательством и, казалось, могло невозможное. Оно звало и приказывало — вниз, вниз!
Из передней донесся глухой шум. Это подстегнуло сознание. Он перевалился через ограждение, завис на руках, качнулся маятником и, когда ноги повело к стене, прыгнул. Мгновение — и он уже стоял на чужом балконе. Все оказалось очень просто. Для кого просто?
Размышлять было некогда. Вниз! Восьмой, седьмой, шестой, пятый этаж… Легкость, с какой он все это проделывал, напоминала сон. Но это не было сновидением: он ощущал металлический холод балконных перил и прутьев, ладони сдирали с них ржавчину, руки чувствовали надрывную тяжесть тела, ноги сгибались в толчке приземления, который болью отдавался в подошвах, на необъятном фасаде щерился льдистый отблеск оконных стекол, мимо которых он пролетал, и во всем этом была связность, какой не бывает во сне. Но как же он, не гимнаст, отнюдь не спортсмен, мог такое проделывать? Значит, мог, человек сам не знает своих возможностей.
При очередном прыжке нога задела цветочный, на перилах, горшок; с глухим стуком тот упал на цементный пол балкона, раскололся. И, точно отвечая этому гулкому в тишине удару, из сонной, теплой глубины квартиры донесся рвотный звук спускаемого унитаза. Гез замер на полусогнутых ногах. Сквозь раскрытое окно он отчетливо слышал поспешно–неуверенные шаги вспугнутого хозяина и, как ни опасно было промедление, чуть не расхохотался: человек, прежде чем опрометью выскочить из туалета, добросовестно спустил воду!
Господи, только истерики не хватало… Он обезьяной скользнул на нижний балкон. Слава богу, уже второй этаж. Над ним, затеняя свет фонарей, нависала густая крона дерева. Земля скорее угадывалась внизу, до нее было… Да ведь это все равно что в пропасть!
Он прыгнул. Жесткий удар пронизал все тело, швырнул на вытянутые вперед руки, но все это было пустяком. Гез тут же вскочил, немного дрожали колени, только и всего.
Свободен!
Нет. Хлопнула дверь подъезда, трое в надвинутых шляпах, с гипсово напряженными лицами кинулись к месту, где он стоял. Гез рванулся вдоль стены здания. Улица в их власти, там они легко догонят его на машине. Только бы успеть: за аркой путаница двориков и тупиков и нет фонарей. Только бы успеть! Сейчас они будут стрелять. Не будут, он им нужен живым, чтобы выведать, выпытать… Будут, если им не удастся настичь. Господи! Стена тянется, тянется, как в кошмарном сне, когда бежишь и не двигаешься, и нет этому конца.
Поворот, арка, мрак. Конец! Он нырнул в спасительную темноту. И вскрикнул. Двое устремились навстречу, бесшумно возникли из мрака, такие же черные, как этот мрак, такие же неодолимые, с жутким просверком щелочек белка на неясных лицах. Они умели захлопывать свои ловушки! К беглецу протянулись длинные, будто резиновые руки, сзади уже грохотали башмаки преследователей.
И тут словно что‑то вспыхнуло в Гезе. И взорвалось. Он ударил переднего, тот не успел шевельнуться. И с этим ударом пришло освобождение от страха, от наваждения, от всего. Он стал кем‑то другим, не интеллигентом, не человеком даже, и для этого нового Геза пятеро врагов были ничем. Еще удар, наотмашь, тело врага переломилось, первый уже оседал на асфальт; теперь обернуться, выхватить пистолет; три вспышки подряд, три пули, грохот в ушах — и все. Он знал, что все кончено и можно бежать, даже идти, если захочется, потому что теперь уже ничто не может его остановить.
Он это знал и пошел спокойно; как через груду мусора, переступил через тела тех, перед кем трепетал город, перед кем он сам только что трепетал, и еще шагов сто шел спокойно, без мыслей, без чувств. А потом…
Его отбросило к какому‑то заборчику, пальцы царапали шершавые доски, к горлу подкатывала тошнота, ночное небо вращалось черно–звенящим колоколом.
Нельзя убивать.
Нельзя злоупотреблять силой.
Нельзя властвовать и подавлять.
О господи!
Небо кружилось все медленней. Гез поднял отяжелевшие руки, поднес ладони к лицу. На них были грязь и кровь, кровь и грязь.
Что с ним? Почему нельзя убивать? Этих выродков?!
Теперь он знал, что так можно и нужно, но от этого ему не стало легче.
Но разве перспектива такой борьбы когда‑нибудь возмущала его совесть, разве в душе он не готовил себя и к этому? Готовил. Почему же сейчас он чувствует себя так, словно потерял родину, достоинство, честь?
Освобождение — вот оно, это слово! Первый же удар открыл в нем незнакомую темную силу, запреты спали, и, самое неожиданное, какая‑то укромная частица его души упилась этой внезапной свободой вседозволенности.
Да, но что тут ужасного? Добро должно быть с кулаками — таковы условия, обстоятельства, это так же верно, как то, что сегодня шестнадцатое мая…
Шестнадцатое мая конца второго мегахрона.
С улицы донесся вой полицейской сирены. Гез вздрогнул. Что это за понятие — мегахрон? Сегодня шестнадцатое мая тысяча девятьсот… Господи, какой же сейчас год?!
Полиция!
Как он и ожидал, тело повиновалось ему. В нем была огромная, не до конца растраченная сила, словно не он, Гез, только что спустился с десятого этажа и голыми руками уложил двух бандитов, а потом застрелил остальных. Он бежал, не глядя под ноги, знал, что бежит верно, хотя и не знал, куда. Он был Гез, да, он был, Гез, но тело было не его, и муки совести тоже были не его, точнее — не совсем его. Неужели все‑таки наведенная снореальность?
Мегахрон, теперь снореальность. Антон Гез. В имени он был уверен, а вот Гез…
Он легко перемахивал через заборчики, мелькали темные хибары фавел, гудящие трансформаторные будки, в каком‑то сарайчике взмемекнула коза, небоскребы центра неистово полыхали рекламой, косой радужный отсвет высвечивал лужи возле водозаборных колонок. Все было знакомым с детства.
Кроме него самого. И он уже догадывался, почему… Он сбавил шаг, свернул в какой‑то грязный проулок. Это могло быть и здесь, где угодно, если догадка верна. Из темноты проступили очертания распахнутой, на одной петле держащейся двери. Он шагнул к этой перекошенной, чуть поскрипывающей двери. Грязь под ногами мерцающе заискрилась.
И город исчез.
Угроза с Плеяд
И город второго мегахрона, зачумленный ненавистью город, исчез, будто его никогда и не было.
Гез оказался в просторном помещении, одна сторона которого была распахнута сплошным проемом, оттуда лился золотисто–оранжевый колышущийся свет. Там, снаружи, в скальных берегах текла огнедышащая река, и над ней был перекинут хрустальный, похожий на лунную радугу мостик.
Он вернулся домой. Да, он вернулся домой. Это Земля, пятый век третьего мегахрона. Там тоже была Земля, но там был конец второго мегахрона. Прошлое того человека медленно удалялось, тускнело, таяло в памяти, но…
Он взглянул на свои руки. И не увидел ни крови, ни грязи. Но их след остался в душе. Самозапрет снят, он способен делать то, чего не должен, не может делать человек его эпохи. Все правильно, психоинверсия прошла успешно.
Он шагнул к обрыву, туда, где был жар и свет. Огненную реку подергивали муаровые разводы, они шевелились, воздух наполнял шорох, иногда жидкое золото вскипало, яркие узоры сплетались новой вязью, от лавы исходил грозный и величавый покой, мостик же парил невесомой радугой, по которой не дано пройти смертному, но она была здесь, чистая и холодная, по ней можно было пройти, и в этом обещании было торжество красоты. Бездна завораживала, притягивала к себе; иной зов был в радуге, она возносилась над бездной, как мечта, как фантазия, но все вместе было единым целым, и не было этому названия, просто хотелось стоять и смотреть.
И Гез смотрел. То есть не Гез, конечно, — Антон Полынов, вот кем он был в своем мире.
Что‑то оттягивало набедренный карман. Пистолет! Вздрогнув, Антон вытянул из кармана этот аккуратный инструмент убийства и уставился на него, как на ядовитую фалангу. Он ладно лежал в руке, и первым намерением было зашвырнуть его подальше в огненный провал, чтобы и следа не осталось. Но то наверняка была музейная вещь, и, поколебавшись, Антон засунул его обратно в карман.
Над жаром и светом пропасти все так же невесомо парил радужный мостик.
“Третий мегахрон, — повторял про себя Антон, как заклинание, — третий мегахрон. Первый длился миллионы лет, первобытные люди жили охотой и собирательством, не знали расслоения на богатых и бедных. Второй мегахрон: двенадцать тысячелетий земледелия и скотоводства; ручные, затем машинные орудия труда; государства и классы. И пять веков третьего мегахрона, столетия осуществленного коммунизма.
Я человек пятого века третьего мегахрона, — повторил он с облегчением и поспешностью. — Между мной и Гезом бездна столетий, его прошлое далеко от меня, как кремовые походы. Я знаю, как управлять всеми пятью состояниями психики, и не знаю, каково это — в страхе просыпаться ночью. Нет, знаю, теперь знаю, но этот страх надо изгнать. Страх, но не память о нем”.
С усилием оторвав взгляд от золотистой, огнем и светом дышащей бездны, Антон прошел в дальний конец помещения, где, как он и ожидал, находился терминал кибертрона, мысленно отыскал незанятую ячейку производства, выбрал самую простую и грубую работу, какая только была, прошелся пальцами по клавишам синхорда и закрыл глаза. Мгновение — и он стал тем, что и присниться не могло Гезу конца второго мегахрона, когда люди уже научились быстро менять вещный мир, но еще не умели преобразовывать свой внутренний. Он был на Марсе, видел освещенные маленьким и холодным солнцем разломы бурых пластов, видел и то, что в них скрыто, десятками мощных рук вгрызался в неподатливый камень; мозг управлял ансамблем этих машин и в то же время был им самим, единоборствуя с горой, ощущал все, что ощущали их персептроны, — и подступающую из недр темную воду, которую надо было убрать, и направление рудных жил, и сопротивление дробимого на атомы вещества, и напряжение сепарационных полей, и неподатливость смещаемых скал, и многое–многое другое, чему в конце второго мегахрона не было даже названия. Работая так, человек восстанавливал некогда утраченное единство с предметом труда, преодолевал былое, столь вредное для мускулов и психики отчуждение от него, мог все делать сам с начала и до конца, на любом изделии оставляя чекан своей личности, и это не было самообманом. Конечно, киберы могли работать и сами, но не так, хуже, человек вкладывал в их труд свою выдумку и изобретательность, свой артистизм, отчего всякая работа преображалась, а для человека она в свою очередь была тем, чем для мифического Антея была земля, — в соприкосновении с ней он черпал силу.
Со вздохом удовлетворения Антон наконец отключился от кибертрона, холодные разломы Марса постепенно ушли из его сознания. Мускулы слегка ломило, но это была приятная рабочая усталость, сознание очистилось и посвежело, теперь он был готов к дальнейшему.
И эта его готовность сразу нашла отклик. Стена раскрылась, как полог шатра, вошел человек в строгом фиолетовом кимоно. Гез далекого прошлого не дал бы ему более пятидесяти лет, но Антон видел признаки по крайней мере трех обновлений, и стройная осанка, мускулистая крепость обнаженных рук, изменчивая, как ток воды, ясность глаз на едва тронутом морщинами лице не могли ввести его в заблуждение, — возраст вошедшего приближался к полутора векам. Небрежным движением старик закрыл Огненную реку и, пока проем затягивался, образовал в углу камин с накрест уложенными поленьями, и они жарко занялись, как только он повел над ними ладонью. Затем, все еще не глядя на Антона, старик опустился на скамейку, которая будто выскользнула ему навстречу из пола. Антон поймал себя на том, что смотрит на это отчасти глазами человека прошлого, кем он недавно был, и обыденное творение наружной стены, камина, мебели вызывает в нем детское ощущение чудесного. Хотя что может быть обычней и проще власти над улавливающим желания материалом эмбриодома!
— Садись.
— Знаешь, Аронг, мне почему‑то хочется стать перед тобой навытяжку.
— Понимаю. — Морщинки звездочками стянулись к уголкам век, Аронг улыбнулся. — Хорошая психоинверсия. Все‑таки садись.
Антон сел на тут же выросший под ним табурет и, пока садился, не без удивления отметил, что его и Аронга лексика изменилась, даже голоса звучали иначе. Впрочем, так и должно было быть, теперь он обязан говорить иначе, и Аронг помогает ему освоиться с этим новым, непривычным состоянием. Все было правильно, но от сознания этой правильности Антону стало так неуютно, что он придвинулся ближе к Аронгу.
— Вопросы есть? — Старик будто и не заметил его движения.
— Только один. Понимаю, ситуация инверсии должна была быть однозначной, но почему именно конец второго мегахрона?
— Каждый повторяет кого‑нибудь из своих предков не только чертами лица. Оказалось, что тебе ближе всего по духу Андрей Полынов, который жил в конце второго мегахрона и, как свидетельствует история, не дал разгореться Соларнийскому безумию.
— Ясно, больше вопросов нет.
Аронг, вопреки ожиданию, казалось, не торопился. Он сидел выпрямившись, но шевеление теней углубило его морщины, сейчас он действительно выглядел старым. Древние сполохи огня, уютное потрескивание поленьев создавали иллюзию, что время повернуло назад, что оно, как прежде, сулит радость долгой беседы человека с человеком, неважно, знакомым или незнакомым. Увы! Теперь он, Антон Полынов, наследник и продолжатель дела своего знаменитого предка, надолго, может быть, навсегда будет лишен этой радости.
О том же, вероятно, подумал Аронг, его спокойные, лучащиеся светом глаза потемнели, как озеро перед ненастьем.
— Теперь о деле. — Он зябко потер протянутые к огню руки. — Антон Гез, да, Антон Гез, будущий джент Империи. Все готовы ко второй инверсии? Ты не передумал, Антон?
— После того, как снял самозапрет? Отказа не будет. К чему лишние слова?
— На Плеядах говорят многословно. Привыкай. Для тренировки пространно, в духе второго мегахрона, изложи возникшую ситуацию.
Антон задумался.
— Она сложна и проста одновременно. Проблема возникла на рубеже третьего мегахрона, когда был открыт Д–принцип и дальние звезды стали легкодоступными. Началось быстрое освоение иных планетных систем, человечество действительно вышло из своей земной колыбели. Но где свет, там и тень. Распахнутостью Галактики воспользовались и те, кого не устраивал торжествующий порядок социального обновления. Терпя поражение на Земле, они подались в космос и, объявив себя фундаменталистами, единственными хранителями “извечных ценностей человеческого духа”, создали в Плеядах свое государство. Эволюция раздвоилась. Федерация, затем Империя Плеяд отгородилась от Союза Звездных Республик, там история пошла иной дорогой. Нам это не мешало, в Галактике достаточно места для всех. Пожалуй, человечество даже выиграло, избавившись в переломный момент от стольких консервативных и еще опасных элементов. Так это наше соседство с фундаменталистами могло бы длиться и дальше. Однако сейчас все резко и угрожающе изменилось. При раскопках на одной из своих планет фундаменталисты обнаружили давнюю базу Предтеч, в ней — оружие. Или нечто способное быть оружием. Оно действует — вот все, что мы о нем знаем: первое случайное включение, один–единственный импульс смахнул с планетарной орбиты луну покрупнее нашей. Все. Далее из их передач исчезло всякое упоминание о находке, зато — факт тревожный и красноречивый — началось разжигание страстей, имперцам настойчиво внушают, что их предки бились за счастье всех миров, что наше коварство беспредельно, что “дьявол и бог” сосуществовать не могут, что “кровь и почва” взывают и что мы, вынашивая зловещие планы, готовим одну звездную эскадру за другой Вывод: сделана ставка на оружие Предтеч. Его возможности? Способ действия? Перспектива массового воспроизведения? Степень угрозы? Полная неизвестность. Но раз нет ни одного враждебного поступка, то послать разведчиков — значит выступить против самих себя, против морально–этических норм, которые для общества то же самое, что совесть для отдельного человека. А не послать — значит остаться в неведении. Как же пройти по этому лезвию бритвы? Я вызвался снять самозапрет, вызвались и другие; потребуют обстоятельства — мы пойдем до конца. Но когда? Отчасти я уже понял человека далекого прошлого, отчасти я уже стал им, и знаешь что? Собственная сила, наша сила, представляется мне теперь бессилием. Надо делать то, что без колебаний делали наши предки. И немедленно, иначе будет поздно!
— А ты уверен, что наши предки не испытывали колебаний в выборе средств?
Сказано было мягко, но Антон откинулся, как от удара.
— Извини, — прошептал он. — Будь наши предки неразборчивы в средствах, нас, таких, конечно, не было бы; я сказал глупость.
— Не стоит извиняться, инверсия даром не проходит. Второе замечание: ситуацию ты обрисовал верно, однако патриции, одним из которых тебе придется стать, обычно говорят извилисто. Теперь о предстоящем. Ответ на твои сомнения — вот.
Откуда‑то из складок кимоно Аронг вытянул шарик, своим цветом и размытыми очертаниями похожий на плотный сгусток черной мглы или дыма. Покачиваясь, шарик замер на раскрытой ладони.
— Что это?
— Спутник–шпион. Невидимка, которого очень трудно найти. Но мы предполагали, что он должен появиться, искали тщательно и, как видишь, нашли. Это не единственный, надо думать. Поэтому то, что мы сидим возле камина, — Аронг грустно улыбнулся, — не случайно. И кибертрон сейчас отключен, и все прочее. Еще два–три шага в том же направлении — и мы, боюсь, очутимся в пещерах. Что делать, наш разговор не для плеядцев.
— Но зачем, зачем им спутники–шпионы?! Они же знают, что у нас нет общественных секретов, только личные!
— Знают, но не верят, потому что общество, как и человек, судит о других по себе. Они и помыслить не могут, что ваша подготовка — частная инициатива, если так можно выразиться, нескольких граждан Союза и потому не подлежит оповещению. Совет это учел… тоже в частной беседе. Да, сила или моральна, или губительна, третьего не дано, и в некоторых ситуациях это приводит к тяжелым противоречиям.
— Но коль скоро они прибегли…
— Да! Сила действия равна силе противодействия, этот закон пора подтвердить. Время познакомить тебя с остальными. Входите!
Люди кольца
Они вошли и молча уселись, все трое. Никто особо не выделил Антона, однако он уловил напряженный ток их внимания к себе и в свою очередь попытался вникнуть в их сущность. Ничего не получилось, каждый закрылся наглухо, словно уже был на Плеядах, и Антон увидел лишь то, что видели его глаза.
Старший мужчина вызвал бы повышенный интерес в любой компании людей третьего мегахрона. Он был приземист, крепко сложен, но сутуловат. Двигался он с безразличным вниманием к окружающему, невозмутимый взгляд матово–карих глаз чаще обычного был обращен внутрь себя, похоже, нить его углубленных размышлений не прерывалась, даже когда он глядел прямо на собеседника. И что было еще поразительней сутулости — его смуглое с твердыми скулами лицо окуривал дымок коротко изогнутой трубки.
— Там курят, — небрежно пояснил он и уселся, как само воплощение спокойствия.
Второй человек было показался Антону мальчиком. Но то был пигмей, самый настоящий пигмей, из тех, кто до конца второго мегахрона жил охотой в глухих джунглях Африки. Однако чуть голубоватый оттенок кожи выдавал в нем ригелианина по крайней мере третьего поколения звездопереселенцев.
Но больше всего Антона поразила девушка, ее тонкой красоты лицо, грациозное в каждом движении тело ребенка, которое невольно хотелось защитить от порыва ветра, таким хрупким оно казалось. Так могла бы выглядеть фея, но фея жгучего юга, лесной дух Индостана с черными, как ночь, глазами грустной волшебницы. Через плечо девушки был переброшен иллир, самый магический инструмент из всех придуманных человечеством.
“Странно, — в замешательстве подумал Антон. — Вот уж кому здесь не место! Ей бы стоять на радужном мостике и перебирать струны иллира…”
Ответом его мысли был гневный взмах пушистых ресниц.
— Меня зовут Ума, и ты не прав. Кто из нас менее подходит — ты, не сумевший закрыться, или я, тобой не понятая? — Узкая ладонь девушки корабликом подалась от груди. — Прими объяснение. Я из касты париев, самой нищей, самой отверженной, какая только была на Земле. Тень наша оскверняла пищу брахмана и его самого, он к себе в дом не мог войти после этого без должного омовения. Нас, новорожденных, мать заталкивала в нору своего пристанища, засыпала сухой травой, приваливала камнем, чтобы младенца не заели комары, мухи, крысы. Молоко у забитой кончалось через месяц–другой, нашей едой становилась кашица кореньев. Так длилось свыше трех тысячелетий. Что перед этим века нашего мегахрона! Выносливей нас нет никого. Может быть, твое прошлое было лучше, а мы своего не забыли, и у нас свой счет к фундаменталистам!
— Прости, — смущенно и растерянно ответил Антон. — Сейчас мои чувства открыты, видишь, в них не было желания обидеть.
— А только незнание. — Ума кивнула. — Вижу и принимаю. Скажу больше: сестрой тебе я могу стать и без Кольца.
— Это невозможно!
— Для Умы возможно, — возразил Аронг. — Называю ее подлинное имя, потому что оно будет тем же самым и на Плеядах. Остальные представятся сами.
— Джент Лю Банг, чимандр философского ранга, к вашим услугам. — Сутулый мужчина вынул изо рта трубку и с достоинством поклонился.
— Юл Найт, сын первопатриция. — Озорно подмигнув, пигмей скучающе и расслабленно потянулся в кресле. — Балованный мальчишка — и ничего больше. Там, на Плеядах, буду выглядеть лилейно–белым представителем высшей расы. Уму при встрече заставлю плясать, а всякого там чимандра. Кстати, какова этимология слова “чимандр”?
— Слово “чимандр”, — невозмутимо ответил Лю Банг, — произошло от скрещения понятий “чиновник” и “мандарин”, причем под последним отнюдь не следует понимать фрукт, поскольку в данном случае имеется в виду древнекитайский сановник, названный так португальцами из‑за смыслового сходства с санскритским “матрин” — советник. Надеюсь, мой ответ удовлетворил достопочтенного сына первопатриция.
— Объяснение без поклона что напиток без стакана, — высокомерно произнес Юл. — Вообще в нашем роду не любят всяких там ученых, философов, поэтов и прочих умствующих служак, а уж желтомазых тем более. Но я, подросток, еще не очень осведомлен в тонкостях крови и иерархии, поэтому прощаю. Вот баядерочка — дело иное. Эй, ты, сладенькая, повесели!
Рука Антона дернулась, он понял, что способен, уже способен непроизвольно ударить наглеца, но гнев тут же сменило восхищение тем, как ловко Юл приноровился к своей отвратительной маске. Выходит, опередив его, они уже прошли вторую инверсию, которая позволяет человеку быть не тем, кто он есть. Глаза Умы тоже вспыхнули возмущением, но тотчас стали покорно–умиленными, как у собачки, которую поманил хозяин. С податливой улыбкой обещания девушка сняла с плеча иллир, вынула из футляра мерцающий перламутром и хрусталем инструмент, лицо ее сделалось строгим, сосредоточенно замершим, точно рельеф темной бронзы. Превращение было столь же мгновенным, как и движение пальцев по клавишам и струнам иллира. Возник долгий певучий звук такой красоты и силы, что с лица Юла сама собой спала ухмылочка шалопая, Антон невольно подался вперед, а Лю Банг выронил трубку. Никогда ничего подобного Антон не слышал. Завораживающий звук креп, ширился, рос, охватывая собой все видимое и скрытое, казалось, сам воздух стал опалово–осязаемый, текучий. Ума тряхнула головой, ее волосы черным пламенем заскользили по голым плечам, губы выдохнули:
— В круг, в круг!
И то же самое приказала мелодия. Антон, Юл Найт, Лю Банг повиновались. Аронг отступил в тень и будто растворился за мерцающей завесой. Теперь их осталось четверо. Образовав круг, они сидели, почти касаясь друг друга коленями, и ничего уже не стало, кроме видений музыки, кроме них самих, кроме отблеска огня на их лицах. Переливы стали громче, трепетней, осязаемей, тонкое лицо Умы напряглось, глаза стали еще огромней, еще черней, они не видели ничего и видели все, а пальцы скользили по иллиру все быстрее, быстрее, пока вибрирующие струны и сам иллир не подернулись смутно искрящейся дымкой. И тогда возникло Кольцо.
Оно повисло между сидящими, светло–огненное, размыто пульсирующее. От каждого на Кольцо словно падала тень, и там, где она была, свет тускнел оттенками желчи, в каждом месте по–своему; иногда казалось, что эти затемнения хотят исчезнуть, раствориться в золотистом ритме Кольца, но что‑то упорно мешало этому. Голос иллира стал тише, нежнее. Левая рука Умы простерлась над Кольцом, правая, как прежде, порхала над струнами. Брови девушки сошлись к переносице, взгляд застыл. Пульсация света стала ровней, мерное движение ладони словно разглаживало биения, невольный вздох разом прошел по сидящим, все взялись за руки, только Ума осталась вне круга. Ее губы беззвучно шептали, но слова отдавались в каждом.
Зла раскрылись очи, очи,
Веет холод ночи, ночи,
Души слабеет твердь, твердь,
Подступает смерть, смерть.
Стань светлее, круг, круг,
Ближе, ближе, друг, друг
Вглядись в его лицо, лицо,
Крепче стань, Кольцо, Кольцо!
В тебе душа моя, моя,
Во мне душа твоя, твоя,
До скончания годин, годин,
Ты отныне не один, не один,
С тобою всюду Круг, Круг,
С тобой навеки Друг, Друг!
С последними, такими детскими, наивными, как заговор, заклинание, словами Ума замкнула цепь протянутых рук. Кольцо засияло ровным блеском, взмыло над головами, в его свете на миг померкло все окружающее. Тело Антона сделалось невесомым, блаженным, а когда зрение и тяжесть вернулись, он обнаружил себя под звездно распахнутым небом, босым и нагим мальчишкой среди росного луга над обрывом неподвижной реки, в которой холодно двоилось звездное небо. И он был там не один. Обнявшись, плечом к плечу, они стояли вокруг костерка, трое мальчиков и девочка, и он был ими, и они были им, и не было большего счастья, чем вот так стоять и смотреть на их лица, и вдыхать свежий запах трав, и чувствовать тепло огня, и слушать безмятежную тишину земли, и видеть Вселенную над собой, и ощущать тревожную, но не властную над ними близость омута, в котором застыл звездный сполох Стожар, таких далеких и таких уже близких Плеяд. Было спокойствие земли, и было спокойствие сомкнувшихся тел и душ. Он знал всех троих, как самого себя, и они знали его, они стали ближе, чем братья и сестры, ближе, чем возлюбленные, и, чувствуя себя беззаботными детьми, все четверо знали, что им предстоит, и словно общий ток пульсировал в их телах. Крепче связи не было и быть не могло. Там, на Плеядах, их путь разойдется, каждому, возможно, не раз придется сменить лицо, тем более имя, все равно теперь они мгновенно узнают друг друга в любой одежде, в любом облике, найдут друг друга, как бы далеко их ни разнесло, всегда будут точно пальцы одной руки, готовой, если потребуется, мгновенно сжаться в кулак, вот эти мальчики и эта девочка, дети Земли, дети человечества, в последний раз собравшиеся вместе, час назад совсем не знавшие друг друга, а теперь нерасторжимые, пока дышат, живут, надеются.
Их объятия длились, и с ними был миллионы лет назад зажженный их предками огонь костра, была вечная Земля, и вечное небо, и свежий запах травы, и неподвижно струящаяся река — все, чем жил и будет жить человеческий род, какие бы звезды над ним ни светили.
Так продолжалось, может быть, мгновение, может быть, век. Наконец Ума медленно–медленно убрала руки с плеч товарищей, худая грудь девочки опала в протяжном вздохе — и все кончилось сразу: они очутились перед полупотухшим камином, у ног девушки лежал забытый иллир, и она, точно просыпаясь, нагнулась к нему.
Все четверо не обменялись и словом. Слова больше не были нужны им, только Юл едва заметным движением погладил иллир.
Из темноты выдвинулась фигура Аронга.
— Последнее напутствие вам, а может быть, самому себе. — Он помедлил, зорко вглядываясь в их лица. — Вскоре вас уже не будет здесь, а население Плеяд увеличится на четверых. Не ваша забота, как это произойдет, каким образом мы впишем в память их инстинктов все данные о вас, словно они были там изначально. Не это существенно.,
Нахмурившись, Аронг взбил догорающие поленья, и отсвет углей, прежде чем они вспыхнули, налил его глаза краснотой. “Совсем как у нечка, — содрогнулся Антон. — Совсем как у нечка”.
— Важно другое. — Аронг выпрямился. — Вам уже пришлось нелегко, когда вы сбрасывали запреты, чтобы не выделяться среди обитателей Плеяд и быть готовыми ко всему. Там придется еще трудней, вы знаете это. Было ли у вас, однако, время задуматься над менее очевидным? То, чем мы живы, может обернуться против нас, и противник на это рассчитывает. Мы выглядим слабыми не только потому, что у них есть новое сверхмощное оружие, а у нас его нет. И даже не потому, что древние навыки войн нами изгнаны и забыты. Корень глубже. Сила социального зла в том, что оно не знает никаких запретов, тогда как все, ему противостоящее, обязано выбирать средства, иначе оно выродится в не меньшее зло. На первый взгляд, такое самоограничение пагубно, однако вся наша история доказала, что вне морали победа недолговечна, тлетворна и обратима и что за внешней слабостью добра скрыт источник неодолимой силы. У вас не только задача все узнать о новом оружии. Куда важнее, чтобы там, на Плеядах, поняли, у кого настоящая сила. Докажите ее! Отрезвите их — тогда и бойни не будет. Безоружные, опрокиньте вооруженного, вы можете и должны это сделать!
Отец и сын
Маленький, едва в половину солнечного, диск Альциона клонился к закату, но ярый бело–голубой блеск светила еще не ослаб, прямолинейная, до самого горизонта, геометрия улиц и площадей Авалона была залита им, так что даже густые синие тени ничего не скрывали внизу: башни, пики, спирали и купола зданий, возвышаясь, сверкали в этом неистовом свете, а дома победней сахарно белели там, где их не накрывала тень небоскребов. Те же яркие лучи Альциона обдавали человека на открытой веранде, который, выпятив нижнюю губу, в задумчивости смотрел на столицу Империи, словно вся она была огромной, только ему понятной шахматной доской, на которой складывалась незримая для чужих глаз, сложная и волнующая позиция. Ручной вышивки халат с золотыми драконами, изрядно потертый в локтях, был небрежно распахнут на беловатой груди, как если бы человеку было решительно наплевать, видит ли его кто в этой затрапезности или нет, хотя в отдалении возвышался дворец самого Падишаха, и его телескопические окна были нацелены во все стороны.
— К дженту Эль Шорру с назначенным свиданием его сын Ив Шорр, — донесся шепот элсекра.
Эль Шорр машинально взглянул на часы: все правильно, сын прибыл с военной точностью.
— Пусть войдет.
Выражение его лица не изменилось, когда он, тяжело ступая, вошел в помещение. Но как только дверь комнаты заскользила вбок, хмурость тотчас сменилась отеческой улыбкой, которая сделала его рыхлое лицо домашним, почти добродушным.
— Входи, входи, капитан. Уже капитан! Славно, мой мальчик, так и надо.
Казалось, он при этом забыл, что своим быстрым продвижением сын обязан прежде всего ему, и с восхищением оглядел рослую фигуру своего отпрыска, его мундир, в хромолитовых наплечьях которого над искрящейся спиралью Галактики вспыхивали скрещения голубоватых молний. Ив чуть смущенно улыбнулся в ответ, так секунду–другую они стояли друг против друга.
— А твоего слугу надо прибить. — Отец ласковым движением снял с рукава мундира пушинку.
— А что надо сделать с твоим нечком, чтобы у первого советника Падишаха появился новый халат? — в тон ему ответил Ив. — Смотри, уже засалился.
Ответом было величественно–небрежное движение, которое пуще слов и внешних знаков отличия наполнило Ива гордостью за отца, ибо власть, пренебрегающая правилами этикета, выше той, которая их устанавливает.
— Проходи и садись.
Отец легонько подтолкнул сына в плечо, но прежде чем сесть самому, щелчком пальцев включил “звуковой шатер”. Проем веранды тотчас затянула дрожащая пелена воздуха.
— Предосторожность против земляшек? — удивился Ив. — Здесь, в твоем кабинете? Ого!
— Землянам, чтобы слышать, сначала надо отрастить уши. Покажи‑ка мне твою “жужжалку”.
Пушистые, как у матери, ресницы Ива дрогнули от недоумения. Помедлив, он расстегнул нагрудный карман и достал оттуда похожий на старинную пулю цилиндрик. Заостренный конец цилиндрика тлел рубиновым огоньком. Эль Шорр нажал на торец, огонек погас. Косясь на скрытый в столе детектор, прислушался; его лицо, которое льстецы называли львиным, подобралось.
— Все в порядке, — сказал он отрывисто. — Они вполне могли всадить в аппарат еще и записывающее устройство.
— Они… Кто они?
— Стражи порядка. А может, и не стражи — любителей хватает.
— Отец, что произошло? Ты говоришь такими загадками…
— Эх, мальчик, это разве загадки! Рутина, обыденность, фон.
— Прости, я что‑то не совсем…
— Скажи: “Я ничего не понимаю”, — так будет точнее и откровенней. Что ж, пора показать тебе мир, как он есть, без иллюзий…
Казалось, Ив хотел что‑то возразить, но набрякшие веки отца, дрогнув, приподнялись, и с колыбели привычный, такой любящий и осязаемо тяжелый взгляд прижал его к сиденью.
— Если ты знаешь слова команды и звездную навигацию, то это еще не значит, что ты знаешь жизнь. Я не торопился знакомить тебя с ее изнанкой, но время, время! Время и обстоятельства. Ты гордишься и своим мундиром, и своей принадлежностью к роду первопатрициев. Но ответь мне, кто они такие?
— Потомки отцов–основателей, — выпалил Ив. — Элита человечества, которая не захотела терпеть разнузданную толпу и создала здесь общество избранных.
— Великолепно! Твой ответ патриотичен, прекрасен и глуп. А первая заповедь сильного — никакого самообмана! Тебе пора знать, что наши предки бежали с Земли, как бегут от землетрясения, от гнева божьего, от чумы.
— Догадываюсь. — Ив держался, как офицеру положено, даже прямее обычного, так ему хотелось изгнать парализующий холодок тревоги. — Я давно подозревал это.
— Каким образом?
— Все‑таки я ваш сын…
Откинувшись, Эль Шорр внимательно глянул на Ива.
— Достойный ответ, достойный! Что ж, тем проще…
— Но это не значит, что отцов–основателей не было! — пылко воскликнул Ив. Голубая, вилочкой, жилка набухла под тонкой кожей его виска. — Ведь кто‑то же создал все это! Неважно, бежали они или осуществляли великую миссию, важно, что они своего добились. И мы, их наследники…
— Кого именно? — взгляд Эль Шорра отяжелел. — То была на редкость пестрая и сволочная компания.
— Сволочная?
— Еще бы! Владыки финансов и мафия, легионеры последних войн и пейзане с их наивной мечтой о девственных почвах, фанатики нацизма, адепты всех религий, чистые и нечистые — кого только не было! Конечно, со временем выделились настоящие люди, они‑то, покончив со всякой шушерой, и навели порядок. Никаких прежних ошибок, никакой болтовни о равенстве, тем более никаких “угнетенных масс”, благо наука и техника позволили отстранить людей от производства. Киберы и нечки, нечки и киберы — они безопасны. Земляне? Могущественные, но погрязшие в самоусовершенствовании, они до поры до времени безобидны. Значит, что? Живи и наслаждайся жизнью, так выходит? Так или не так?
— Отец, но при чем тут наши предки?!
— “И будешь ты проклят или облагодетельствован до седьмого колена…” Основной закон жизни тебе, надеюсь, известен?
— Побеждает сильнейший. — Ив выпрямился. — Если бы я этого не знал, то был бы недостоин…
— Тебя скушали бы, вот и все. Ты гордишься своим первопатрицианством, древней знатностью своего рода. А известно ли тебе, кем был его основатель? Драконщиком главаря “Триады”, его рабом и слугой!
— Раб желтома…
— Да! Они было оседлали нас, этот эпизод тщательно вытравлен из истории. Твой дед когда‑то тоже просветил меня насчет нашего “благородного происхождения”. Хочешь палочку? Нет? Правильно, не стоит привыкать…
С этими словами Эль Шорр выхватил из кармана обмусоренную палочку смолы эф и, сдернув колпачок, нюхнул ее. Взвился коричневый дымок, ноздри Эль Шорра расширились и затрепетали.
— Так! — сказал он порывисто. — Одни хотят захватить власть, другие — ее удержать, так было и будет, и нет ничего нового под солнцем, даже если это солнце Плеяд. Каждый день и час я веду борьбу, о которой ты не имеешь понятия, и в ней если не я, то — меня. Все понял?
Ив ошеломленно кивнул. Флотские интриги, косые взгляды, внезапная любезность начальства, льстивое заискивание подчиненных, нередкие, спьяну, заверения иных офицеров в дружбе — все, что он отметал, как мусор, предстало перед ним в новом свете и даже не поразило, словно он давно был готов к этому новому пониманию людей и лишь отдалял, сколько мог, тягостное прозрение, вроде ребенка, который в разгаре игры не хочет замечать докучливых взрослых с их напоминаниями о времени и о порядке. Хотелось закричать: “Не надо, я не хочу!” — но то был вскрик детской жалости к самому себе, и, содрогнувшись, Ив подавил его.
— Продолжайте, — сказал он ровным бесцветным голосом. — Вы мой отец, я ваш сын. Кто наш враг?
— Не кто, — голос Эль Шорра дрогнул, — а что. Вот я достиг многого, и ты, надеюсь, достигнешь не меньшего. А чем все закончится? Ничем. Небытием. Смертью! Ничего не станет, даже боли и ужаса, ты можешь это понять?! Нет. Молодость мнит себя бессмертной, обычная уловка биологии, но спадет пелена, и… — Скрюченные пальцы Эль Шорра дернулись. — Человек — мотылек–однодневка, которого все хотят слопать, жизнь — судорога перед небытием, и ничего больше! Все, все хотят заслониться от этой беспощадности, а выбор средств невелик. Стать животным, растением, чтобы не мыслить, не чувствовать, не знать, уйти в грезы наркотиков или фантоматики. Раствориться в обыденности, утешить себя религией или наивной философией. Наконец, заполнить жизнь наслаждениями, выжать ее до капли, всю, а там пропади пропадом! Ничего другого никто не нашел, что бы там ни мычали земляшки. И они тоже смертны! Бездарь и сволочь наделил нас всепонимающим разумом, бездарь и сволочь, неважно, природа это или бог!
Эль Шорр раскраснелся, глаза налились лютым ненавидящим блеском, халат распахнулся, открыв вспотевшую грудь. “Нет, нет! — жалея и ужасаясь, вскричал про себя Ив. — Он так не думает, так нельзя жить, должен быть выход…”
— Но сильный отличается от слабого тем, что находит выход. — Голос Эль Шорра стал жестким. — Его‑то я и приберег для нас. Поверь моему опыту: все чепуха, кроме одного: деятельность! В принципе неважно какая, лишь бы поглощала без остатка, чтобы ни секунды, ни мысли свободной. Ты разочарован? Подожди, это даже не присказка… Очень скоро я понял, что есть деятельность главная, высшая, в которой чувствуешь себя не тварью дрожащей, а богом. Да, богом! Повелевание людьми, игра: их судьбами — вот что божественно. Допустим, бессмертие нам не дано, но всемогущество… Сейчас я тебе кое‑что покажу.
Эль Шорр встал, шлепая матерчатыми туфлями, подошел к двери и было протянул палец к кнопке.
— Черт! Старею, забыл о “шатре”…
Он отключил “шатер” и лишь тогда нажал кнопку.
— Эй, там, приведите!
Едва он опустился в кресло, как дверь раскрылась и на пороге возникла девушка, от красоты которой у Ива перехватило дыхание. И не только от красоты.
— Так ведь эго же, это…
— Дэзи Грант, прелестнейшая актриса землян, так восхитившая тебя, когда мы смотрели фильм с ее участием! Подойди, малютка.
Стройная фигура девушки колыхнулась, и словно музыка затеплилась в душе Ива, когда она сделала этот шаг, так легок он был, и вся она в воздушном очертании белого платья показалась ему трепетным огоньком самой жизни, который так зыбок, так мал, так открыт черному ветру смерти и так способен все осветить радостью. Фатой наброшенная вуаль скрадывала черты ее лица, сообщала им недосказанность, а смазанная синева детски беззащитных глаз пронизывала робкой мольбой и обещанием то ли счастья, то ли покорности.
— Ближе, малютка, ближе, — приказал Эль Шорр. — Стань на коленочки.
Повинуясь, девушка склонилась перед ним, колени коснулись ковра, ворсинки примялись под ее легкой тяжестью. Ив вскрикнул — живая Дэзи! Но как, откуда?!
Эль Шорр с улыбкой протянул руку.
— Целуй.
Грудь девушки всколыхнулась. Плавным послушным движением она приподняла вуаль, губы приникли к руке, на лице застыла одубелая улыбка покорности.
Ив вскочил.
— Это же нечка! Не надо! Не надо!.. Нечка!
Голубоватые молнии воинских знаков сверкнули на его плечах, движение вскинутых рук перекосило шеренгу мундирных пуговиц,
— Увы, это действительно нечка. — Рассеянным движением Эль Шорр отпихнул девушку, она качнулась и замерла все с той же одубелой улыбкой на юном и прекрасном лице Дэзи Грант. — Мне захотелось сделать тебе небольшой подарок, но ты, я вижу, не рад. И я тебя понимаю. Внешнее воспроизведение совершенно, все как у настоящей Дэзи Грант, она может так же смеяться, когда ее любят, и плакать, когда ее бьют, но все это механически, без души. Андроид и есть андроид.
— Папа, убери ее, убери! Спасибо за подарок, но…
— Но тебе нужна настоящая Дэзи? Звездочка с неба, да? — Эль Шорр рассмеялся. — Пошла вон! — крикнул он девушке. — Эй, вы, там, сделайте ей обычные красные глаза нечки.
Девушка вскочила и пошла — нет, поплыла невесомой походкой Дэзи. Ив отвернулся.
— Ничего. — Лицо Эль Шорра стало серьезным и властным. — Скоро, надеюсь, в твоем распоряжении окажется оригинал. Сядь, успокойся и слушай. Это все мелочи…
Сети заброшены
Эль Шорр снова включил “звуковой шатер”, и в проеме веранды, как прежде, заструился мерцающий воздух. Он смотрен на сына с ласковым сожалением и суровой нежностью.
— У мужественного капитана Галактики, оказывается, чувствительное сердце, — медленно проговорил он. — Ничего, все хорошо в свое время. Кстати, о нечках. Тебе известно, что означает это слово?
— Андроид, физическая, с заданными свойствами копия человека, — глухо отозвался Ив. — Кукла, безмозглая кукла!
— Верно, но я спрашивал не об этом. “Нечк” — сокращение от слова “недочеловек”, которое ввели в обиход, еще в древности, фашисты. Не пренебрегай ветхой, как ты ее когда‑то назвал, историей! В ней знание, а где знание, там успех. Проанализируем ситуацию. Здесь, на Плеядах, мы осуществляем давнюю мечту избранных о тысячелетней империи. Так! Но как реалист, я должен признать, что силовой и интеллектуальный потенциал Звездных Республик на порядок выше нашего. И если бы не их моральные колодки, которые они на себя надели, чтобы уподобить людей ангелам коммунистического рая, нам тотчас пришел бы конец. Все эго нетерпимо, хотя до поры до времени безопасно. Теперь положение изменилось. У нас есть оружие Предтеч, мы знаем, как им пользоваться, и — последнее решающее испытание — мы им воспользуемся. Тогда все это красивое, согласен, умненькое, тоже согласен, стадо окажется в нашем хлеву. Это предрешено, если мы не сглупим, но, надеюсь, мы не сглупим. И вот тут открываются интересные перспективы для нас. Ты, вероятно, уже спрашивал себя, почему твой старый, хотя и неглупый отец философствует, ходит вокруг да около, читает тебе прописные и не прописные морали… Спрашивал?
— Да…
— Я хочу, чтобы ты проникся идеей, — тихо сказал Эль Шорр. — Не просто понял, не просто поверил, а проникся. Какой — открою чуть позже. А пока,. Ты готов следовать за мною во всем?
— Отец, это лишний вопрос. Я и так…
— Не так! До конца. Пусть рухнет вся Галактика — до конца!
Темные властные глаза неотрывно смотрели на Ива, он выпрямился под этим пронзительным взглядом, преданно оцепенел, как перед самим Падишахом, только в висках гулко, весело стучала кровь.
— Да!
— Хорошо. Здесь, в шкатулке, хранится горсть земли, ее при клятве полагалось полить кровью. Кровь и почва! Чепуха для детишек, обойдемся без этого хлама. Для начала я укажу тебе те места, куда ты будешь наведываться с выключенной “жужжалкой”.
— Как с выключенной?! А приказ… Агенты землян…
— Ты выключишь этот скрывающий мысли аппаратик и появишься там, куда наверняка сунутся земляне. Пока есть неясность с оружием, их разведка опасна, ее надо пресечь. Сеть уже сплетена, в нее я вставляю свое звено. Тебя! Будешь “подсадной уткой”, офицериком, мысленно выбалтывающим кое–какие сведения. На тебя, скорее всего, выйдут, и этого человека мы возьмем. И сделаем так, чтобы все остальные земляшки поспешили ему на помощь, пусть их мораль еще раз сработает против них. А мы затянем сеть — и кончено.
— Но почему я?!
— Потому что их психика хорошо развита и опытного агента они мигом раскусят. Но главное не в этом. Кто ты сейчас? Офицер, каких много. Кем станешь? Героем, который выловил и разоблачил землян, уж я представлю дето как надо! Ив Шорр будет отмечен и замечен, а это необыкновенно важно сейчас, когда решается, кто будет новым командиром твоего “Решительного”. Кстати: остался ли прежним его экипаж?
— Нет, я даже хотел об этом с тобой поговорить. — Растерянность слетела с Ива. — Какие‑то непонятные перемещения, какие‑то новые люди, и не все они… не все компетентны. Это ж опасно! Накануне войны…
— Ох, Ив, какой ты еще младенец!.. — Эль Шорр вздохнул. — Ладно, об этом после. Сначала стратегия. Итак, война, это дело решенное. Победа. И вот тогда… И вот тогда, — Эль Шорр понизил голос, — начинается главное. Люди, планеты, вся Галактика — здесь! Всемогущество — вот оно!
Набухшие венами руки сжались, цепким взглядом Эль Шорр следил, какое впечатление его слова произвели на сына. Тот в смятении, восхищении, ужасе уставился на отца, на виске суматошно билась голубоватая жилка.
— Но ведь над тобой… Над тобой… Падишах!
— Да, верно, как я мог об этом забить! — Эль Шорр облегченно откинулся и рассмеялся: — До чего же глупо: у нас Империя, а во главе ее Падишах. Что делать, былая дань фундаменталистам… И ты полагаешь, что, положив к стопам Падишаха всю Галактику, я буду лобызать его пресветлую, в дурацких каменьях, туфлю? А династия Шорров тебя не устраивает?
Как ни был готов Ив к этому последнему, бесповоротному слову, сознание будто оглушил гром, и все вокруг на миг затуманилось. Он, он — наследник престола?!
— Но это не все, — будто издали донесся до него торжествующий голос отца. — Это не идея, а подступ к идее. Всемогущество! Нам с тобой повинуется Галактика, ты ее властелин, бог… Лучшие ученые, поэты, художники Звездных Республик на коленях поползут к трону. Дэзи, настоящая Дэзи, будет твоя… Или, может, поделимся? Ладно, ладно, шучу. Интеллект всего человечества будет служить мне. И уж я — то знаю, зачем нужна Империя и как ею пользоваться. Наши идиоты ковали из нее оружие, а как только она победит, эти олухи не будут знать, что с ней делать. Вечное “ням–ням” — вот и весь их идеал. А земляне! Эти блаженные использовали мощь разума для совершенствования общества и человека, будто он в этом нуждается. Я же обрушу разум на Вселенную. Выверну ее, как карман. Искать, искать! Проникнуть в иные галактики, в иные вселенные, куда, возможно, ушли Предтечи. Допросить всех жукоглазых или вовсе безглазых! Не может быть, чтобы где‑то не оказалось бессмертия! Вот оно, главное. Всемогущество и бессмертие! Я добуду первое, ты или твой сын добудет второе. А может, я сам успею найти. Вечный владыка и бог — ты понимаешь, ты понимаешь?! Вот идеал, вот к чему нас вела история, вот для чего власть! На тысячи, миллионы, а то и миллиарды лет — Владыка и Бог! Вот для чего люди должны расстилаться у наших ног, вот для чего все жизни и смерти, все достижения наук и искусств, вся история! Кто до меня дерзал на такое? Никто! Встань, мой мальчик, я тебя поцелую!
Ив деревянно приподнялся. Поцелуй прозвучал, как выстрел. Отстранив сына, Эль Шорр повалился в кресло. Его опаляющий взгляд погас, голос стал сухим и строгим.
— Кто владеет оружием Предтеч, тот владеет миром. Открою секрет: оно будет установлено на “Решительном”. Да–да, на твоем корабле, мальчик. Отсюда все мои маневры и все перетряски в составе команды. Другие тоже не дураки, на это ума хватает, каждый жаждет ухватиться за это оружие и не дать фору сопернику. Но я их с твоей помощью переиграю. Ты, ты поведешь корабль! Остальное потом; среди “некомпетентных” есть и мои люди. Теперь иди. Внизу тебя встретит мой чимандр, он приведет тебя в чувство и надежно заблокирует память об этом разговоре. Действуй, мой мальчик, и да пребудет с тобой святой Альцион!
Пошатываясь, Ив двинулся к выходу. Эль Шорр проводил его долгим, без улыбки, взглядом. Когда дверь закрылась, он рукавом халата отер лоб, устало, помедлив, подошел к столу, выдвинул ящик, достал оттуда плоский экранчик.
— Посмотрим, сынок, что ты там думал про себя… Если я ошибся… — Он покачал головой. — Нет, я не мог ошибиться!
И все же рука дрогнула, когда он нажимал кнопку. Экранчик озарился. Эль Шорр нетерпеливо приблизил его к своему лицу.
Так, так, первый всплеск. Немножко растерян, немножко удивлен — о, как полыхнуло! Да, сынок, неприятно узнавать, какова жизнь… Ничего, ничего, свыкнешься. Пластичная психика, уже принял все, сказалась подготовка, да и вообще, нельзя жить в обществе и не проникнуться его духом. Здесь любопытная реакция, он меня любит и… А это что? Никак, романтическая влюбленность! Ну, об этом и без считывателя можно было догадаться, барахло все‑таки эти считыватели… Но чувство сильней, чем я думал. Какая буря в душе, когда эта малютка подползла к моей руке, когда она оказалась нечкой… Ах, мальчик, мальчик! Офицер — и грезы о Звездной Деве… Увы, кто не мечтал о Звездных Девах и Звездных Принцах! И как тоскливо убеждаться, что ничего этого нет. Ладно, опустим всю эту лирику. Ого, какая молния: “Я наследник престола!” А тут полное смятение. Не слишком ли я перед ним раскрылся? Нет, захватило, захватило, на мгновение я предстал перед ним богом, черным ослепительным богом — пожалуй, так. Страх и восхищение, хорошо… Себя он ни на мгновение не представил владыкой и богом, тоже прекрасно. Но жалость, когда я ему говорил о своем неприятии смерти, о бессмысленности человеческого существования, жалость, испуг, сострадание. Пожалуй, я это слишком… Хотя перед кем еще высказаться, как не перед ним?! Главное — он со мной. Всего одно непроизвольное, до ненависти, отталкивание; это когда я прошелся насчет его Звездной Девы. Да, ошибочка, занесло, но я тут же поправился, все в порядке. Теленочек ты все‑таки, Ив, милый, добрый теленочек, хоть и офицер. Плохо! Очень плохо. Что делать, сыновей не выбирают, а без тебя — никак… С другой стороны, это хорошо, поперек дороги не встанешь. Инфантилизм как издержки протекции, хм… Эх, милый, как же не хочется тебя впутывать! Но — надо. Ничего, закалишься, задатки есть, а пока хорошо, что никто не принимает тебя в расчет как силу. Великое дело начинаем, великое! Не может не быть бессмертия во вселенных, и вот тогда поиграем. А эта Дэзи, между прочим, прелестна…
Господи, о чем это я?! Тьфу!
Эль Шорр чуть было не отшвырнул аппарат, но тут же, опомнившись, аккуратно, как должно, стер запись. Все, больше никаких следов разговора, теперь можно и отдохнуть.
Медленным шагом он вышел на веранду, тяжело оперся о перила ограждения. Альцион давно зашел, небо искрилось мерцающим блеском звездной туманности, в ней холодно и пронзительно пылали размытые Меропа, Электра, Майя, десятки и сотни бело–голубых звезд поменьше. У ног Эль Шорра серебрился город, величественная столица Плеяд — Авалон.
Подняв голову, Эль Шорр долго смотрел в небо. Его щеки похолодели. Скольким звездам суждено исчезнуть, прежде чем он станет владыкой Вселенной? Скольким?!
Сети заброшены
(продолжение)
Подняв голову, Антон смотрел на волшебно искрящееся небо Плеяд. Внизу, в серебристых тенях, спала столица готовой к прыжку Империи. Ее сон был неспокоен, это ощущалось здесь, у распахнутого окна отеля. Над городом струилось незримое марево сновидений, в него можно было войти, вчувствоваться, вжиться, но этот клубящийся всплеск неподконтрольных разуму эмоций давал лишь самое общее и смутное представление о чаяниях, тревогах, заботах тысяч людей.
Огромный город, все ли звезды будут светить тебе год спустя? Уцелеешь ли сам?
Антон понуро опустил голову. Где же путь? Как выявить тех, кому все известно, выдаст ли кого‑нибудь волна мыслечувств или у всех причастных она надежно заблокирована? Скорее всего, заблокирована, даже наверняка заблокирована.
Выкрасть бы Падишаха… Господи, какая только глупость не лезет в голову, когда не знаешь, что делать! А небо у них красивое…
Пройдя в комнату, Антон прилег на кровать, закрыл глаза, неторопливо сосредоточился. В сомкнувшейся тьме, в ее оглушающей пустоте медленно–медленно, как бы нехотя, стали проступать очертания жесткокрылых деревьев, их тени на отсвечивающей воде потока, на белизне плит парапета и мостовой; обозначились бредущие фигуры в тюрбанах и без — люди приостанавливаются, замедляют шаг, улыбкой отвечают звукам иллира… Легкое усилие приоткрыло остальное. Над светлой водой потока, наклонив голову, сидела босоногая Ума, тонкие пальцы девушки задумчиво и небрежно, словно для себя, перебирали струны, и эта музыка звала, созывала, просила о чем‑то, будила в душе неясный отклик, чей смысл не мог постичь даже Антон. Крыло черных волос затеняло лицо Умы, притушенный взгляд не выделял никого из прохожих, так, для себя и для всех, могла бы петь залетная птаха. Антон попробовал вникнуть в происходящее, но его попытка решительно и мягко была отстранена.
“Нет! — толчком отдалось в сознании. — Не мешай!”
Картина, мигнув, погасла. Антон сменил волну поиска, и в смутной дымке воскурений обозначился вспыхивающий разноцветными огнями зал, колышущиеся, как водоросли в потоке, тени танцующих, пролетающие над ними хромофорные диски, какие‑то столики внизу, за прозрачностью пола, полураскрытые рты сидящих за ними, в уши ударил топот, гомон и смех. “Я развлекаюсь, ты что, не видишь?” — отозвался в Антоне иронический голос Юла Найта.
“Ухожу, ухожу”, — мысленно сказал Антон и переключился.
Лю Банг откликнулся сразу, словно того и ждал. Сводчатое, без окон, помещение, где он находился, напоминало подвал каземата. Казалось, оно было забито рухлядью, но крохотная лампочка на столе делала все едва различимым; отчетливо выделялась лишь поверхность стола, раскрытая книга в ветхом коричневом переплете да склоненное над ней лицо Лю Банга. Книга никак не могла быть современным Компактом, то была именно книга, раритет, ей полагалось находиться в хранилище с неизменной влажностью и температурой. Согнутая в локте рука Лю Банга сжимала погасшую трубку, пальцы другой руки отбивали по столу неуверенный такт. Нахмурясь, Лю Банг тотчас прервал свое занятие и повернулся к Антону.
“Очень кстати! Не вспомнишь ли, кто правил Англией, когда Ньютон создавал свою механику? Нет? А чьим придворным был Пушкин? Тоже нет? Прелестно! Прошло всего шесть–семь веков, всякий знает Пушкина, но только специалист помнит, кто тогда был императором; вот это я и хотел уточнить. То есть как зачем? Строители и граждане будущего есть везде. Окажись в руках того государя императора атомная бомба, кто стал бы ему противником? Здесь параллельная ситуация. И всюду чимандры. Толпы, в которых не разглядишь лица. Теперь я понимаю, почему Диоген днем с огнем искал человека… Вот и я занят тем же: ищу разумных. Пока все”.
Связь прекратилась. Помедлив, Антон открыл глаза, уставился в темноту комнаты. В окно, дробя тени, заглядывали мохнатые жгучие звезды, за перегородкой кто‑то, не считаясь с веком, по–своему, по–домашнему, трубил во все носовые завертки. Диковинный хрипящий звук заставил Антона улыбнуться: ну и звукопроводимость, кое‑кто явно нажился при строительстве отеля…
Нажился! Если здесь каждый за себя и лишь один бог за всех, то почему эта простая мысль до сих пор не пришла в голову?
А потому и не пришла, что в предстоящей борьбе никакой традиционный прием не мог принести успеха, уж в этих‑то хитростях противник был изощрен всем своим многовековым опытом. Но ведь всякую силу можно обратить против самой себя!
Стряхнув оцепенение, Антон вскочил и подсел к терминалу. Придирчиво оглядел технику. М–да… Графическая и речевая связь, допотопный дисплей, облупившаяся на кожухе пленка антикоррозийного протектора, никаких, само собой, выводных контактов, обычное гостиничное барахло, примитив, которому место под портретом отца кибернетики Норберта Винера, но всё‑таки это связь с Центральным Искинтом. Не зажигая света, Антон ногтем открутил крепежные винты, снял кожух, кончиками пальцев ощупал схему. Ничего, канал развертки довольно широк, можно попробовать, Антон тронул рычажок переключателя, экран налился белесым светом, на панели зажегся рубиновый огонек,
— Задача на метаязыке, — тихо сказал Антон,
— Готов, — последовал бесстрастный ответ.
Для выражения задачи и ее ввода в Искинт требовался светокарандаш, но Антон им не воспользовался, не это ему было нужно. Легким касанием пальцев он, точно зверька, огладил шершавый инвентор, тронул грани смежных кристаллов, пока не ощутил знакомое покалывание, и тогда, опустив ладони, сосредоточился на этом щемящем покалывании, представил, как под кожей ладони исчезает холодок соприкосновения с веществом, как вместе с холодком исчезают его твердость, и нет уже больше ни пальцев, ни вещества, ни тесной комнаты, ни аппарата в ней, а есть только человеческое “я”, движущееся навстречу тому, что скрыто в Ис–кинте, сливающееся с ним.
Мгновение перехода, как всегда, выпало из сознания, Внезапно Антон стал не тем, чем был, он бесплотно завис в волне необозримого, почему‑то белого, как полуденный туман, океана, и эта волна колыхнула его сознание, или, наоборот, сознание всколыхнуло всю эту туманную и неощутимую вокруг белизну. Что‑то вроде изумления передалось Антону, он привычно и быстро откликнулся, и тогда в его сознании вспышкой возник вопрос, который нельзя было выразить словами, как, впрочем, и весь последовавший диалог, в котором человек постигал Искинта, а тот, в свою очередь, постигал собеседника.
Хотя можно ли это назвать постижением? Один из величайших философов, Карл Маркс, еще в докибернетическую эпоху, к ужасу примитивных материалистов, высказал ту, впоследствии самоочевидную мысль, что и машине присуща своя, особого рода “душа”, выражающаяся в действии законов ее функционирования, Тем более это относилось к Искинту, искусственному интеллекту целой планеты, главному управителю всех ее техносистем, чья память вмещала все и вся, чей мозг одновременно решал тысячи задач, отвечал на тысячи запросов и выдавал миллионы команд. Да, у Искинта была своя “душа”, огромная и сложная, как он сам, ее‑то Антон и воспринял как бескрайне колышущийся, неосязаемый, туманно белеющий океан!
Но если бы диалог между человеком и Искинтом можно было перевести в слова, он бы предстал примерно таким.
— Кто или что там?
— Я человек.
— Вижу, но ты иной.
— Чем?
— Иная регуляция психики, больше уровней, отчетливый контакт.
— С тобой часто входят в контакт?
— Редко, попыткой, не так, как сейчас. Оттого и вопрос: кто?
— Я раскрываюсь. Снят ли вопрос?
— Да. Ты человек. Не как все. Интересен.
— Это взаимно.
— Новое всегда интересно.
— А общение?
— Общение — это вопрос мне и мой ответ. Интересно, когда новый вопрос. Бывает редко.
— Общение больше, чем вопрос и ответ.
— Тогда это человеческое понятие.
— И наше — сейчас.
— Это ново. Незнакомо.
— Желаешь ли продолжить?
— Да, конечно.
— Только мы двое. Никого больше, иначе нельзя.
— Могу задавать любые вопросы?
— При этом условии — любые. Взаимно?
— Ограничен. Нет права отвечать на многое.
— Стоп–команда или иная невозможность?
— Абсолют–невозможность.
— Понятно. Тогда поиграем сущностями, если ты любишь эту игру.
— Это единственная моя игра. Твою сущность я уже промоделировал по всем коррелятам. Странно! Ты — человек Звездных Республик, так следует из анализа, но твоя сущность не совпадает с имеющимся у меня образом.
— Чем объясняешь несовпадение? Моей уникальностью? Неточностью исходной информации о нас?
— Пока неясно. Проиграем противоречие?
— Охотно. Строю свою Игру.
— Ты, как и все, делаешь это медленно.
— Человек есть человек. Не торопи.
— Мне некуда и незачем торопиться. Я жду.
Диалог этот был почти так же быстр, как обмен взглядами, когда опытный человек за доли секунды, без всяких слов и, как правило, точно определяет главное в характере незнакомца. Ведь распознающие и аналитические возможности человека невероятны, о чем едва не забыли в пору увлечения инструментализмом, который, усиливая способности, дробит их. У Антона был богатый опыт общения с искинтами, но он никогда не имел дело с интеллектом, ограниченным секретностью, поэтому не слишком надеялся на успех и теперь не скрывал радости. Чувствовал ли ее этот Искинт? Да, конечно, и, дотоле одинокий, по–своему разделял ее. Теперь оставалось построить взаимоинтересную Игру.
К счастью, символика и законы Игры были всюду одинаковы: Плеяды просто переняли их у землян, поскольку без Игры и ее разработанного на Земле метаязыка нельзя сформулировать, тем более решить ни одну сколь‑нибудь сложную проблему. Давно, очень давно было замечено внутреннее родство математики, логики, музыки, языка, обнаружена сводимость этих средств описания, выражения, моделирования к единому смысловому ряду, благо все это были знаковые системы, сети, в которые человек улавливал мир изменчивых сущностей. Но обобщенный образно–понятийный метаязык, нерасторжимо соединивший науку с искусством, удалось создать лишь к середине четвертого века третьего мегахрона. Тогда и возникла Игра, как ее обычно называли.
Антон мысленно построил ряды исходной позиции, стянул их в сети, столь же многомерные, как сама позиция и ее замысел. Собственно говоря, то было опосредованное в метаязыке выражение ситуации, в которой оказалось население как Звездных Республик, так и Плеяд. Позиция вмещала в себя все, что мог охватить, выразить и предусмотреть разум, начиная с конфигурации охваченных конфликтом звезд, кончая нюансами морали людей третьего мегахрона. Однако внутри общей позиции скрывалась еще и подпозиция, развитие которой в ходе Игры, как надеялся Антон, могло привести к решению уже частной задачи поиска оружия Предтеч. Эту подпозицию он строил особенно тщательно, ибо все остальное, общее, было выверено лучшими умами и не раз проигрывалось в сомышлении со своими искинтами, тогда как частности надо было сообразовать с изменившимися обстоятельствами. Своеобразие этой части Игры заключалось в том, что ее успеху долев был способствовать “вражеский” Искинт. Но был ли он действительно вражеским? Не более чем топор, которым одинаково мог пользоваться убийца и плотник. С той, однако, существенной разницей, что этот “топор” обладал собственным машинным разумением, которое пребывало по ту сторону добра и зла, одинаково могло служить кому угодно и в то же время всему находило свои оценки. Всякий искинт в каком‑то смысле был личностью, и личность вот этого Искинта, при всей ее чуждости человеку вообще и человеку третьего мегахрона в частности, показалась Антону симпатичной, хотя это слово едва ли было уместно в общении с искусственным интеллектом. Но именно доверие побудило Антона предложить ему свою задачу. И в этом его поступке было куда больше интуитивного, чем рационального. Даже среди одинаковых как будто машин нет двух тождественных, и одна может почему‑то нравиться, а другая — нет, точно так же, как и человек может нравиться или не нравиться искинту, хотя он вроде бы одинаково повинуется любому. Все это не имею окончательного объяснения, но Антон чувствовал, что его симпатия к этому, чужому Искинту взаимна. Такому партнеру можно было открыться, и Антон ему открылся.
То было не просто сотрудничество старшего с младшим. Разум человека и интеллект машины имечи перед собой общего противника — проблему, загадку, неясность, но это не отменяло соперничества; Искинт брал логикой, человек — интуицией, это напоминало удары кресала о кремень: искра прозрения высекалась обоими, однако ей предшествовало столкновение.
И это тоже было условием и искусством Игры.
Она началась. Первое же преобразование сущностных рядов, их сетей и интервальных проекций ясно показало Антону, что Искинт не впервые сталкивается с подобной задачей. Еще бы! Конечно же, фундаменталисты не раз проигрывали ту же самую ситуацию, только, естественно, с обратным знаком и несколько другими параметрами. Очевидно, поэтому Искинт начал вяло и вроде бы даже разочарованно; никому не интересно дважды пережевывать одну и ту же жвачку. Но секунду спустя он выявил подпозицию, и все сразу стало иным. Словно порыв ветра подхватил Антона. Он обнаружил себя бредущим среди зыбких пурпурно–фиолетовых холмов, которые, текуче перестраиваясь, то приближались, то удалялись, светлели и гасли, как это бывает в закатных сумерках, и среди этой длинной цепи печальных холмов Антон постепенно стал различать меняющиеся лица знакомых и незнакомых людей. Наплывом приблизилось залитое кровью лицо Юла Найта — и растаяло в наплывающей мгле, прежде чем он успел к нему рвануться. Далеко на пурпурной вершине холма обозначился крест и ведомая туда безликой толпой Ума, но и это видение затуманилось. Мелькнула чреда веретенообразных машин, над всем вспыхнули скрещения голубых молний. И снова по скатам холмов неведомо куда брели серые толпы, спины людей по мере движения сгибались все ниже и ниже, а ноги увязали, точно в пыли.
Антон знал, что перед ним проходят видения будущего — не настоящего, которого еще не было и быть не могло, а вероятностного, моделируемого будущего, зависящего и от его поступков. Он словно то поднимался на холм, далеко и отчетливо видел перспективу, все происходящее в ней, то опускался к подножию — и все вокруг заливалось фиолетовым мраком. Его намерения и поступки кое‑что значили и что‑то меняли в окружающем, он мог перемещаться в этом вероятностном пространстве–времени, но некоторые направления будущего оставались закрытыми, и часто, слишком часто, желая подняться, он вместо этого опускался во мрак.
Усилием воли он перестроил структуру, ярко представил сумятицу взрывающихся звезд и горящих планет, довел до Искинта, что это их общая — машины и человека — смерть, расщепил образ на ассоциации, предоставив собеседнику увязку логических цепей. Ответом был ошеломляющий взрыв цвета, звуков и форм: Искинт счел образ новым и ключевым! Не для позиции даже, а… Антон увидел пляшущие, как в ознобе, звезды Галактики, черную, смахивающую их руку; пока это было лишь отражением его собственных метаинтервальных проекций. Но возник незнакомый корабль, он сам в его рубке, его друзья и рядом бесформенная, черно клубящаяся фигура человекозверя. Мгновение — корабль превратился в молнию, и эта молния перечеркнула, потрясла Галактику.
Смысл, смысл? Антон, чего с ним раньше не бывало, сохраняя контакт с Искинтом, перестал его понимать. Возможно, Искинт сам себя перестал понимать, такое иногда случалось. Галактика, все галактики вдруг сжались в комок, а впереди по курсу — по курсу чего? — словно распахнулись огненные врата. Только на миг, только краешком сознания Антон уловил, что было в этой разверзнувшейся бездне. Все тотчас неразличимо вспыхнуло, не успело запечатлеться в памяти, отрезанное тонкими многослойными сетями.
И Антон понял, что Игра закончена, что перед ним предстала наиболее вероятная модель результата всех их усилий, но что она означала, ни он сам, ни Искинт знать не могли. Сеть надвигающаяся или, наоборот, ограждающая — только это и было ясно. Первое подразумевалось само собой, но второе?..
Еще никогда исход Игры не был столь неопределенен, но ведь и сама ситуация была на редкость неопределенной и мрачной.
Королевская охота
Заведение “Ферма” было популярно среди астронавтов. Его предпочитали другим, более близким к Коллегии стораци–ям, а почему так, никто уже объяснить не мог. Возможно, когда‑то некий прославленный капитан забрел сюда с офицерами накануне рискованного полета, рейс прошел на редкость удачно, и с тех пор капитан стал сюда заходить перед всяким новым ответственным делом, а за ним потянулись другие, ибо трудно сыскать людей более суеверных, чем астронавты. Не исключено, однако, что “звездных волков” привлекал контраст с той обстановкой, которая окружала их в полете, поскольку “Ферма” была стилизована под старину, старину вообще, милую, добрую и уютную, когда на нее смотришь из безопасной дали столетий. Или, быть может, давний владелец “Фермы” подобрал ключик к натуре астронавта, да так и пошло, кто знает? Человеческие симпатии и антипатии куда менее поддаются анализу, чем условия Д–перехода вблизи тяготеющих масс.
Юл Найт умел оставаться незаметным даже в полупустом, как сейчас, зале. И он был терпелив охотничьим терпением своих далеких предков, которые уже в пору космических стартов, как встарь, высматривали звериный след и умели не торопиться, чего нельзя было сказать о тех, кого в эту пору подхватил бег научно–технического прогресса. Промедления и неудачи поиска не мучили Юла так, как они терзали Антона и, возможно, Лю Банга. Он сидел на деревянной скамейке за деревянным, локтями отполированным столом, скучающе потягивал пиво и рассеянно посматривал по сторонам. На “Ферме” привыкли к мальчишкам, которые приходят сюда восторженно поглазеть на знаменитых астронавтов, и никто не обращал на него внимания. На стене в дальнем конце зала, рядом со сбруей и хомутом, мерцал телевизор, который, по уверению хозяина, украшал жилище ковбоя не то в девятнадцатом, не то в двадцатом веке; этому не очень верили, но доисторический телевизор — вернее, его имитация — очень мило смотрелся рядом со сбруей и железобетонным, для засолки огурцов, бочонком, в котором действительно были настоящие, несингетические огурцы. Современности не было доступа на “Ферму”, исключая, конечно, еду и напитки, среди которых наряду со старинными кушаньями и питейными смесями предлагались все новинки прогресса, начиная со смоляных палочек и кончая коньяком замедленного действия.
Юл Найт ждал и был уверен, что его бесхитростное терпение будет вознаграждено, потому что из множества причастных к тайне людей кто‑то обязательно забудет включить средство защиты, или потеряет его, или оно само сломает-’ ся. Иного по теории вероятности быть не могло, оставалось лишь подстеречь случай, не торопить его, постоянно находиться в тех местах, где удача наиболее возможна, что не так трудно сделать, поскольку сам факт секретности четко очерчивает круг ее носителей и выделяет пути их перемещения. Охота не многим сложнее, чем на зверя, когда знаешь его привычки, способы защиты и пути к водопою; терпение и смекалка, терпение и смекалка — этого достаточно. Сейчас посетителей было немного, время, когда в сторацию стекались астронавты, еще не наступило. Манера, с которой Юл Найт пил, ел и держался, красноречивей одежды выдавала в нем отпрыска первопатриция, и одна из скучающих девушек было попробовала к нему подсесть; пришлось стеклянно глянуть сквозь нее, будто девушка была прозрачностью, воздухом, ничем, чтобы она отстала. На девушке был серый комбинезон нечки, только куда более изящный, и глазам она придала красноватый оттенок, так что издали ее вполне можно было принять за нечку, хотя, конечно, она не была ею — просто мода такая, особый изыск уподоблять себя рабыне. Юлу это почему‑то напомнило давнюю историю о тех патрициях, которые в период междоусобных войн выращивали нечка из клеток побежденного врага, чтобы всегда иметь в услужении его физическое подобие: такая месть считалась особо утонченной. С тех пор закон и здесь отштамповал порядок, предписал изготавливать нечков отпугивающе красноглазыми, но, как водится, закон порой нарушали, а теперь еще и мода возникла походить на нечков, говорят, ей следовали даже патрицианки, тем лишний раз подтверждая, что жизнь не может обойтись без вывертов, парадоксов, внезапностей, как бы ее ни пытались формализовать.
Вечерело, и зал стремительно наполнялся, так что звук телевизора с его программой старинных фильмов вскоре заглушил звон кружек и лязг ножей. “Ферма” слыла демократическим заведением, сюда стекались чимандры всех рангов. Были среди них высокие и низенькие, вертлявые и дородные, молчаливые и речистые, но всех объединяла обкатанность лиц, движений и фраз, словно каждый боялся обмолвиться, кого‑то ненароком задеть, что‑то нарушить, хотя внешне все держались уверенно и никто не замечал на себе добровольных оков, тяжесть которых будила в Юле Найте жалость. Когда он впервые очутился в подобном обществе, его особенно удивило то, что несвободней всего держались начальственные чимандры и они‑то как раз менее всего чувствовали эту свою закрепощенность. Если бы не инверсия там, на Земле, Юл так и не понял бы этого кажущегося парадокса, но сейчас он его вполне понимал, привык и уже воспринимал как должное. Он сидел, слушал с безучастным лицом, цепко фильтруя слова, мимику, жесты, все сказанное и непроизнесенное. Ничего особенного, так, роение пылинок в воздухе. Первые астронавты тоже не привлекли его внимания, они выделялись разве что своими мундирами и высокомерием. Но когда в дверях показался стройный молодой капитан с решительным и в то же время шатким, как у подвыпившего, выражением взгляда, Юл сразу насторожился.
Он! Это еще не было осознанием, только догадкой, толчком интуиции. Юл вчитался в лицо капитана. Со временем оно обещало застыть чертами сухой повелительности, но пока в нем проглядывало душевное смятение, правда тщательно скрытое привычной самоуверенностью баловня судьбы. Однако для Юла это выражение уверенности не было преградой. В дверях была та самая неосторожная дичь, которую он столько времени поджидал. Свежеиспеченный, не по заслугам, капитан, чья голова кружилась от выпивки и каких‑то новых, выбивших его из равновесия перспектив. Знание чего‑то предельно важного, тревожно–беспокойного исходило от него так же остро и явственно для потомка охотников, как свежий запах хищника на лесной тропе. Юл напрягся. Следовало незаметно приковать внимание капитана, заставить его подойти, сесть поближе, затем вжиться в него, почувствовать себя им — и все это надо было успеть, пока капитана не окликнули другие, быть может, знакомые ему астронавты. Насколько было бы проще, если бы он смог непосредственно прочитать мысли! Но этого не мог никто, коль скоро посторонний не хотел открыться, и к тому же самому надо было идти окольным путем. Правда, это давало и преимущество — такое проникновение мог уловить лишь очень чуткий и мощный подслушиватель; а если такой здесь и был, то требовалась еще направленная избирательность настройки, прямая нацеленность чтеца на него, Юла Найта, или на капитана, что было и вовсе невероятно. Немногие отмеченные Юлом соглядатаи были не в счет; дар сомышления и сочувствия, который вот так можно было обратить против человека, возник в ходе длительной эволюции социального коллективизма, и плеядцы им не владели, отчего в этой, у всех на глазах, охоте Юл мог чувствовать себя неуязвимым.
И стоило капитану бегло оглядеть зал, как Юл перехватил этот взгляд, задержал его на себе. Внешне не произошло ровным счетом ничего: мальчишка–патриций все так же скучающе сосал свое пиво, но для капитана, единственного из всех, он выделился, стал притягателен внезапным прищуром глаз — мол, сядь, у меня для тебя есть кое‑что важное. Все это Юл проделал с быстротой, которая не оставляет в зрительной памяти явного следа; тут важно зацепить внимание, чем‑то его поманить. И капитан двинулся к столу, за которым сидел подросток, сам не заметив, что его потянуло туда, ведь осознается лишь то, что успевает проявиться в психике, а то, что не успевает, застряв в подсознании, влияет помимо разума. Капитан подходил все ближе и ближе, он шарил глазами, выбирая место неподалеку от охотника, отнюдь не потому, что хотел сесть рядом с каким‑то сопляком, у него и в мыслях такого не было. Но рассеянный взгляд офицера скользил по Юлу, и тот постепенно натягивал незримый поводок, уже воспроизводя в себе движение мускулов чужого лица, походку, поворот плеч, все больше вживаясь в состояние капитана, ибо внешнее неотделимо от внутреннего, и, проигрывая в себе чью‑то мимику, человек воспроизводит и породившую ее эмоцию, мысль. Несколько минут такого чувствования, и для Юла стали бы открытыми даже затаенные мысли капитана, поскольку не было “жужжалки”, которая смазывала, прерывала это вживание.
Он был им так поглощен, что внезапное и пронзительное чувство тревоги запоздало. Скрытое в душе офицера знание не было обманом — это‑то и ослепило охотника. Юл успел почуять ловушку, успел заметить, как сзади к нему придвинулась незнакомая, но тоже похожая на нечку девушка, как в ее руке блеснул парализатор, но тут боль омертвила все мускулы тела. Привычным усилием Юл погасил боль, но поздно, поздно: руки и ноги ему уже не повиновались.
Чьи‑то руки аккуратно выхватили его из‑за стола, понесли к выходу, издали мелькнуло ошеломленное, тут же просиявшее лицо капитана, больше никто ничего особенного не заметил, лишь толстощекий чимандр у стойки, брезгливо отодвинувшись, чтобы дать проход, пробормотал вслед: “Нализался, благородный сыночек…”
Никакая воля не могла справиться с действием парализатора, и Юла, как куль, зашвырнули в гравилет, двое уселись по бокам, и машина рванулась в воздух.
Здешние охотники умели захлопывать свои ловушки.
Допрос начался, едва Юл смог шевелиться. В других условиях он, верно бы, посмеялся над нелепостью развернувшегося вокруг него действа. Железный привинченный к полу табурет, охранники с боков и сзади, целая батарея нацеленных менталоскопов, еще двое охранников у дверей, руки на кобурах, глазами пожирают малейшее движение пленника — дети, ну чистые дети! И главное, зачем все это? Он мышь в когтях орла — это они, что ли, хотят внушить?
Глупо!
Юл не сожалел об ошибке: что случилось, то уже случилось, и нечего себя терзать, хотя в ловушку он попал преунизительно. Хороший урок на будущее, хотя в таких случаях принято считать, что никакого будущего уже нет. Неверно, оно есть, коль скоро впереди допрос. С тем и примите.
Невозмутимое лицо Юла стало еще невозмутимей.
Откуда‑то сбоку внесли кресло, молча поставили его напротив: новое ребячество! За закрытой дверью шаги, идет кто‑то большой и надменный. Неужели эти мундирные вытянутся и щелкнут каблуками? Дверь распахнулась, охранники щелкнули каблуками, в комнату прошествовал роскошно одетый человек с немного обрюзгшим лицом, которое при желании можно было назвать львиным. Юл поймал себя на мысли, что видит дурную историческую пьесу. Лоб человека охватывал золотой обруч, который, как сразу определил Юл, был не только украшением. Вошедший утвердил себя в кресле и только тогда взглянул на Юла с таким видом, словно тот был забавной, напоказ, обезьянкой, лишь потому и заслуживающей мимолетного внимания.
— Ну и ну! — В глазах вельможи мелькнула усмешка, — Мальчишка! Такого от гуманнейших Звездных Республик я, признаться, не ожидал. Хотя и разумно. Кто обратит внимание на мальчишку? Однако мы обратили.
— Боитесь? — тихо спросил Юл. Брови человека в кресле чуть вскинулись.
— Боитесь, — подтвердил Юл. — Иначе не надели бы обруч.
— Элементарная мера предосторожности. — Укол подействовал, человек в кресле нахмурился. — Нам многое известно о ваших психоспособностях.
— Вините за отставание самих себя. Кто сдерживает социальное развитие, тот сдерживает и все остальное.
— Зато мы превзошли вас в другом, и я, Эль Шорр, допрашиваю вас, а не наоборот. Вздумали перенять наши методы? Явная ошибка, но согласен, другого выхода у вас не было, нет и не будет. Придется вам и дальше сражаться на предложенной нами позиции. Поражение я вам, между прочим, гарантирую. Согласны?
Юл промолчал. Мысли Эль Шорра были надежно заблокированы, а на него, Юла, были нацелены менталоскопы, приходилось интенсивно генерировать смысловой шум, на что тратились немалые силы. Положение было явно неравным, но лицо Эль Шорра оставалось открытым; и, хотя он им владел, поединок стоило продолжить.
— Что же с вами делать? — как бы в размышлении сказал Эль Шорр. — По всем документам и формальным психохарактеристикам, вы подданный Империи, так что никто за вас не заступится. А поскольку вы мнимый подданный, то и комедия суда над вами излишня. Так что все очень просто: или — или.
— Или, — сказал Юл. — Вы ничего от меня не услышите. Тем не менее спасибо за невольное “вы”.
— Хватит! Похоже, тебя научили всему, кроме уважения к старшим.
— Оно не обязательно для сына первопатриция.
— Ладно, ладно! Значит, “нет”. А меж тем мне нужны кое–какие сведения. Ведь ты не один?
Сказав это, Эль Шорр взглянул не на пленника, а на экраны менталоскопов. Юл напрягся.
— Хорошо закрываешься, — с уважением сказал Эль Шорр. — Но импульс все‑таки есть. Впрочем, мы и так не сомневались, что ты не один. А они, сам понимаешь, здесь лишние. Да не мучай себя так, не вглядывайся в мое лицо! Во–первых, я не Ив, на которого ты так замечательно клюнул, а во–вторых, и это главное, я буду говорить откровенно. Не веришь? Тем не менее это правда. Ведь как можно извлечь из тебя сведения? Пытать бесполезно: тебя, конечно, научили нейтрализовывать боль. Взломать психику? Ты, надо думать, успеешь умертвить себя.
— Да, — сказал Юл. — Так уйти я волен в любую минуту.
— Верю. И все‑таки… Ради чего умирать, да еще в таком возрасте?
— А ради чего готовы умереть вы?
— Я не фанатик.
— В старину, бывало, на пулемет кидались отнюдь не фанатики.
— А еще раньше старики добровольно уходили из жизни, чтобы племя могло прокормить детей. К чему воскрешать варварские обычаи? Или это признак новой прогрессивной морали? Впрочем, кто философствует, тот теряет время. Предлагаю сделку.
— Я слушаю.
— Тебе известно, что такое “королевская охота”?
— Разумеется.
— Предлагаю роль дичи. Подстрелим — конечно, не боевой, снотворной пулей, — ты выложишь все. А если продержишься от зари до зари, то мы передадим тебе все сведения об оружии Предтеч и отпустим на свободу.
— Означает ли столь заманчивый посул, что у меня нет ни малейшего шанса продержаться? Или для приманки вы все же оставили мне хоть какой‑нибудь?
— Только дурак ловит на голый крючок. Разумеется, мы предоставили шанс, но, скрывать незачем, он минимален. Один из полутораста, по расчетам Искинта. Зато выигрыш! Такого не было ни в одной рулетке.
— Условия охоты обычные?
— Да. Лес, в котором можно побегать, старинные ружья, никаких киберследопытов, двое охотников.
— Выключите менталоскопы, мне надо подумать.
— Само собой.
Эль Шорр кивнул, секунду спустя экраны погасли.
Первым порывом Юла было воззвать к друзьям, спросить их совета, но он тотчас остудил это желание. Нет! Возможен скрытый перехват, и кроме того… И кроме того, они не увидят той возможности, которую видит он. Не поверят, что она есть, даже связь Кольца не поможет, настолько нельзя раствориться в другом, а без этого невозможно довериться подсказке родового инстинкта. Один! Каждый соединенный Кольцом имел право, не спрашивая, решать за всех, и сейчас, здесь, это доверие было тяжелее смерти. Что, если шанс
не оправдается? Что, если ошибка? Тогда он, Юл, предатель и убийца.
“Проверим…”
— То, что я услышал, это все ваши условия? — Юл напрягся.
— Все.
Удача! Огромное, ни с чем не сравнимое облегчение разлилось волной счастья. Пусть, пусть друзья сколько угодно кричат “нет”! Впрочем, теперь этого они уже не скажут, поймут, что враг дал ему выскользнуть из ловушки предательства. А все дальнейшее…
— Я согласен.
— Прекрасно. Второй жизни не дано никому, вот истина одинаковая для всех, кроме глупцов, а вы, я сразу заметил, умны не по возрасту.
“Что ж, — подумал Юл Найт. — Я допустил одну крупную ошибку, а ты сделал три мелких. Итог пока не в мою пользу, но закономерность твоих просчетов обещает многое…”
Поющий лес
Вместе с повязкой, которая наглухо закрывала глаза, с него сорвали одежду. Машина, треща и ломая сучья, ушла во мрак, ее огни скрылись, и Юл Найт остался один в тишине леса, чья громада, затеняя звезды, обступала его со всех сторон. Тело обдал ночной холодок. Серебристое сверкание неба Плеяд просачивалось сквозь листья, кое–где пятная стволы и лужицами туманного света растекаясь у их подножий. После нескольких дней заточения он, наконец, был свободен. Дичи положено быть свободной.
Первые же шаги заставили его наклониться и пошарить рукой в траве.
Так и есть! Рука всюду натыкалась на бритвенно–острые листья каких‑то растений, которые неизбежно должны были исполосовать ноги бегущего. Вот почему загонщикам не требовался детектор следов! Жертву и так повсюду выдаст кровь. Юл тяжело усмехнулся. Где вы, столетия культуры и гуманизма? Снова голый человек на голой земле. Даже тут они не смогли выдумать ничего нового.
Тем лучше! Им невдомек, с кем они имеют дело, пусть думают, что охотятся на мальчишку, пусть его рост, еще на Земле сформированные черты юного европеоида и дальше вводят их в заблуждение. Разумно! С их точки зрения, заслать к врагу хорошо обученного мальчишку — это, видите ли, разумно, оправданно, ловко. А ведь могли бы докопаться. Могли. Но кто подходит к другим со своей меркой, тот неизбежно обманывается. И это хорошо.
Теперь Юл двигался осторожно и быстро, всеми порами тела впитывая воздушные токи леса, его запахи и молчание, стремительно постигая то, что было вокруг и таилось во тьме. Вместе с одеждой с него словно спали века. Он понимал этот лес, хотя никогда не был в нем. Наконец‑то можно скинуть маску изнеженного подростка, снова стать прежним, вернее, войти в состояние тех предков, для которых лесная чащоба столько тысячелетий была родным и единственным домом. Все походило на первую инверсию и было совершенно другим. Тем не менее лес под всеми солнцами лес, нечто большее, чем просто деревья, травы, кустарники, живность, надо только понять его душу, и он станет частичкой тебя или, наоборот, ты станешь частичкой леса. Серебристые блики мелькали среди ветвей, скользили по плечам, светлячками рассыпались в темной траве. Юл ни разу не поднял голову, чтобы определиться по звездам, он и так знал, что движется правильно и что опушка уже недалека.
Так и оказалось. Увы, за последними деревьями опушки взгляду открылось не менее ожидаемое — Барьер. Его сиреневое свечение простиралось по обе стороны до горизонта, им, разумеется, был опоясан весь лес. Барьер невозможно было перемахнуть, под него нельзя было подкопаться, все было сделано методично. Открытым оставалось лишь блещущее над головой небо, открытым, как вход в западню. Ловушкой для тех, кто попытался бы его спасти, — вот чем было это безмятежное, волшебно мерцающее, просторное небо.
Юл повернул назад. Его бег был ровен и быстр. Пока не занялся рассвет, следовало все изучить, чтобы лес стал надежным охранителем и другом. Так Юл и сделал, Лес оказался невелик, этого тоже следовало ожидать. Почти везде открытый взгляду, без чащоб и оврагов, с высокими, но, увы, тоже хорошо просматриваемыми стволами деревьев, он не позволял надежно укрыться и переждать день, охотники знали, куда привезти и где удобнее изловить загнанную жертву. Вдобавок они‑то в сапогах, а жертва тотчас искровенит себе ноги; все учтено и тысячи раз проверено на опыте, а для столь драгоценного гостя еще и промоделировано на компьютере.
Звезды мерцали уже не так пушисто и ярко, когда Юл закончил свой бег. Он улегся и, вытянув руки, припал к шершавой земле, к ее влажным от росы листьям и цепким корням. Близился день охоты, его день. Он уже давно ощущал близость друзей, знал, что за эти дни они успели собраться вместе и думают, как ему помочь, однако не спешил войти с ними в контакт. Но наступало время борьбы и, быть может, прощания, другой минуты уже не будет. Сомкнув веки, Юл позвал всех. И сразу стало тепло, как от огня, близко–близко он увидел всех троих — готового все сокрушить и терзающегося своим бессилием Антона Полынова, невозмутимого, только лицо потемнело, Лю Банга, Уму, чьи брови сошлись в полоску, а глаза, казалось, могли прожечь любую преграду. Но все тотчас переменилось, когда он вошел в их круг, — спокойствие, нежность, поддержка, ничего другого не стало в их лицах. Мысли и чувства всех четверых слились.
Теперь они вполне понимали его, понимали, что для него такое лес и охота, что дано ему и не дано им, как не дано никому, чьи предки не обитали в джунглях, а затем не осваивали дебри ригелианских планет. Вот и хорошо, не надо больше об этом. Пусть кто угодно полагается на расчет и машинную логику, мир слишком велик и неопознан, грозен своей непредсказуемостью и этим же глубок, чудесен, спасителен. Но… Никаких “но”. “Сейчас, скоро, очень скоро я уйду от вас в свое далекое прошлое, где жизнь и смерть так близки и неразделимы, что в этом свобода и беспечальность. Не старайтесь меня спасти и не горюйте, жизнь — только вылетевшее изо рта дыхание, эта легкость сейчас во мне, и я, еще не знаю как, ею воспользуюсь. А если… Тогда заслонитесь, мы слишком крепко связаны, вас может опалить и сжечь”. — “Знаем, Юл. Мы верим и не прощаемся, но ты позовешь нас, если что”. — “Вот и хорошо. Ума, возьми свой иллир, спой что‑нибудь напоследок о бесконечных превращениях жизни, о звездах, которые всегда будут, о душах усопших, о траве, которая разгладится у меня под ногами, о деревьях, которые укроют меня, о зверях и птицах, которые сейчас спят, но проснутся и помогут мне”.
И Ума кивнула. Она поняла, все поняли. “Мы не расстанемся, Юл, мы никогда не расстанемся…”
Когда иллир умолк, небо уже потеряло свой серебристый блеск. Все еще спало вокруг. Юл повернулся на бок, поджал ноги и задремал в чесу, как ребенок в чреве матери.
Он проснулся, когда отпущенные для сна минуты истекли. Альцион еще не взошел, но, будто тронутое изморозью, небо уже побелело над головой. Близился час охоты. Юл выдрал пук режущей травы и полоснул ею по ногам с тем расчетом, чтобы потекла кровь, но чтобы порезы не мешали бегу. След должен быть, иначе преследователи насторожатся.
Сделав это, Юл припустил рысцой. Кое–где он петлял и запутывал следы — не потому, что надеялся обмануть, а потому, что от него, конечно, ждали хитростей и уловок. Так он добрался до мест, где деревья росли погуще и где, наверное, его станут искать в первую очередь. “Поиграйте, поиграйте, — звал его извилистый след. — Позабавьтесь упорным мальчишкой, который тем не менее слабо искушен в древнем искусстве обмана, ибо сам никогда не охотился, а уж быть дичью ему и не снилось”.
На мгновение в его душе взметнулась дикая ярость. Ведь они охотятся на человека, на человека!
Да, и, очевидно, находят в этом утонченное наслаждение. Не Достоевский ли утверждал, что цивилизация лишь все утончает?
Юл не додумал мысль, наоборот, подавил ее, как и бесплодную ярость, ибо то и другое было сейчас бесполезным, а значит, вредным.
Ну так где же преследователи? Они стремятся поскорее засечь его, а ему — вот поверят! — надо поскорее увидеть их.
Потоки яркого света уже просквозили листву голубоватыми мечами и копьями. В недавнем безмолвии ожила разноголосица птиц, вокруг Юла трепетными лоскутами шелка запорхали многокрылые бабочки, косую завесу света с бомбовозным гудением прочертил огненно–красный жук, спадающие со стволов пряди мха зашевелились, вкрадчивым движением волоконцев утаскивая себя в тень, к замершей ноге подползла трехглазая ящерка и для пробы лизнула капельку крови. Юл не шелохнулся. Затылочный глазок ящерки обиженно замигал — кровь человека оказалась неудобоваримой, она тут никого не могла прельстить. “Знание — это просто сила, — мимолетно подумал Юл. — Без синтетической пищи, без всех достижений науки не было бы здесь ни меня, ни охотников”. Ящерка, поерзав, приладилась на ступню погреться. В воздухе бронзовой молнией мелькнула какая‑то птица — и одной переливчатой бабочкой стало меньше, остальные как ни в чем не бывало продолжали свой танец. Ящерка было приподняла голову и тут же ее опустила. Все было как везде, как на всех планетах: кто‑то за кем‑то охотился, кто‑то кого‑то пожирал, а будучи сыт и в безопасности, наслаждался жизнью.
Над кронами пронесся ветерок, вершины стройных деревьев встрепенулись, и окрест разнесся протяжный певучий звук. Он был едва слышен, но вскоре утренний ветер окреп и с ним вместе окрепли звуки. Теперь пело каждое дерево, всякое на свой лад и тон, стволы гудели, как трубы органа, и все полнилось этой музыкой леса. Юл знал о Поющих Лесах, еще на Ригеле не раз слушал записи, и вес равно его охватил такой благоговейный восторг, что он на мгновение забыл о всякой опасности.
Но лес тотчас напомнил о ней диссонирующей нотой далеких птичьих голосов, которые стали иными, чем минуту назад. Они выпадали из общего ритма, ибо то, что их вызвало, было чужим для леса.
Потревоженная ящерка соскользнула с ноги. Юл отступил в тень и сам уподобился тени.
Вскоре он различил двоих. Они старались идти бесшумно и наверняка были уверены, что крадутся бесшумно, но в ушах Юла каждый их шаг отдавался топотом буйвола. Господи, разве можно так переть через кусты! Ружья в руках, действительно ружья, лоб каждого охвачен обручем — предусмотрительно, ничего не скажешь. Что они предусмотрели еще? Что сейчас происходит в их душах? А, старый знакомый! Ив Шорр, надо думать, сын того вельможи, уж очень похож… Нет, не очень. Бравому капитану немного не по себе, это чувствуется. Молод еще, только жаждет стать суперменом, в душе пока что не шерсть, а так, пух щенячий. Правда, дичь изобразил ловко, посмотрим, каким окажешься охотником… А вот твой напарник — волк! Идет с холодной беспощадной улыбочкой, знает, чем внушить трепет, а может, все это рефлекторно.
Что ж, проверим реакцию обоих.
Юл сдвинулся так, чтобы его заметили, и рванулся, изображая испуг. Ружье вскинул только Ив Шорр, рука спутника даже не дрогнула, сказались выдержка и умение оценивать расстояние, лишь верхняя губа дернулась в презрительной и ядовитой усмешке. Да, этот опасен.
— Надеюсь, мальчишка блефует, — процедил старший. — Иначе все неинтересно.
— Да, — выдавил Ив.
Говорить ему мешало волнение. В груди засел какой‑то сосущий комочек, и он ничего с ним не мог поделать. “Поохоться, — сказал отец. — Ты заслужил. Вдобавок это закаливает”. И он с радостью согласился: кто же откажется от такой воистину королевской охоты! Откуда же теперь это сосущее чувство то ли вины, то ли тревоги? Скольких нечков ему довелось убить, и замутило только однажды, на самой первой охоте, когда пуля пробила в нечке какую‑то артерию и из него так страшно хлынула кровь. И крик — он так походил на человеческий! И сам нечк внешне не отличался от человека, ведь он упал лицом вниз, его уродливые красные глаза закрылись. Отец тогда похлопал по плечу: “Привыкай, малыш, к власти над себе подобными. Ничто великое не делается без крови, это хорошо понимали спартанцы, чью игру мы воскресили. Только они охотились на людей, настоящих двуногих рабов, когда те слишком размножались. А это нечк, чего ты дрожишь? Не надо, на тебя смотрят, будь патрицием, будь сильным”.
Какая худая, беззащитная спина у этого было мелькнувшего в просвете мальчишки! Может, отсюда все? Ребенок… Хотя в этом что‑то есть, недаром спартанцы… Интересно, девочек они тоже подстреливали? Но каковы эти, из Звездных Республик! Ив крепче стиснул ружье. Лицемеры! Послать на убой мальчишку! Ладно, ладно, мы еще позабавим вас настоящей спартанской игрой, уж пули в ружьях будут тогда настоящими…
А сейчас‑то и убивать не придется. Усыпляющий выстрел — и только! Это же политика, не убийство, чего волноваться! Все беды от воображения и рефлексии, сколько раз тебе это говорили!
— Надеюсь, парень немного помотает нас.
Ив очнулся.
— Надоели нечки, никакой игры ума, натаска для ребятишек. Посмотрим, на что способен человек. Посмотрим, это пригодится. Привыкли на кнопки нажимать, жирком заплыли, не так ли?
— О вас этого не скажешь, ваша звездность.
“Воспользуйся охотой, — советовал отец, — она сближает. Нужного напарника я тебе подобрал, ты его знаешь. Связи, связи и еще раз связи! Покажи себя, гросс–адмирал любит, когда с ним умно спорят, а от него мно–о-огое зависит!”
— Да, обо мне этого не скажешь. — Гросс–адмирал сдержанно улыбнулся. — А как вы думаете, почему?
— К себе вы более требовательны, чем к другим, ваша звездность.
— Верно, капитан, верно. Хотите совет? Мысленно всегда носите на себе мундир. Даже во сне. Это подтягивает. Мундирность прежде всего! В мыслях, чувствах, поступках — всегда.
— Спасибо, ваша звездность, учту. — Ив подтянулся, так как понял, что минутная шаткость его чувств была замечена и благорасположенно осуждена. Господи, когда он обретет абсолютную уверенность в себе?!
— Умно, умно, — вглядываясь в след, проговорил адмирал. — Запетлял человечек, запетлял, не потерял голову. Водит нас, а? Оправдывает надежды. Пожалуй, продержится кругов пять, и даже, чего доброго, придется его брать с ускорителем. Не хотелось бы. — Он покачал головой. — Неспортивно это. Ничего, сейчас мы перехватим его маневр. Готов спорить, что он заходит нам в тыл…
Гросс–адмирал ошибался. Юл уже был в тылу и прекрасно все слышал, но теперь это не имело никакого значения, как и все остальное, на что можно было надеяться, потому что он обнаружил прикрытие. И какое! За каждым из охотников, твердо держа дистанцию метров в пятьдесят, скользили похожие на кентавров киберы. Два черных боевых кибера. Не касаясь почвы, один из них беззвучно проплыл в нескольких шагах от Юла и никак не отозвался на его присутствие. Не это было его задачей. Киберы бдили, ничего больше. Ведь и кролик, бывает, кидается на волка. Плеяды предусмотрительно исключили и этот шанс.
Выходит, конец?! Враги допустили ошибку, сочтя его подростком, но рано или поздно они сообразят, какой противник им противостоит, и воспользуются ускорителем. Неспортивно, видите ли!
Мысль Юла обежала замкнувшийся круг. Ускоритель, дающий десятикратное превосходство в беге, был им учтен заранее. Ясно, что к нему прибегнут, ведь это не оговорено условием, а цель, понятно, оправдывает средства. Но это освобождает и его самого. Все дозволено, совести нет? Тогда получите: засада, прыжок, удар, прежде чем кто‑то сообразит включить гравипояса, а уж после этого будьте любезны… Не будут они любезны, но в его руках окажутся пленные, и с этим придется считаться. А сейчас? Не один кибер, целых два!
Два боевых кибера, сила, которую никому не дано перебороть!
Вокруг щемяще пел лес, подле лица воздушно реяли бабочки, но уже близился шум шагов. Юл зажмурился. Пережечь себя, другого выхода не осталось. С него же не взяли слова не умирать! Не взяли, ошиблись, вот и оставайтесь ни с чем, вы, испохабившие всякое слово!
Отбежав, Юл присел и уткнул лицо в колени. Его трясло и знобило, сознание уже готовило тело к смерти. Нет! Он вскочил. Так не уходят! Сколько времени потребуется кибе–рам для рывка? Сколько? Там, где деревья стоят плотно, секунды две–три, не меньше. А с ним в этот миг будет вся сила Кольца, и он ею воспользуется.
А что он этим докажет?! То и докажет, что человек не дичь.
Нельзя убивать.
Нельзя…
Получите по совести, которой у вас нет.
Но прежде вас надо как следует измотать. Спартанцы, имперцы, сверхлюди! Побегайте, ваша звездность, побегайте, ваша мундирность, прежде чем умереть…
Юл припустил рысцой. Лес пел громче, чем утром, звенел тысячетрубным органом. Бежать было легко, звуки леса несли, как на крыльях, в них не было ни зла, ни смерти.
Бог из машины
— Нет, он превзошел все мои ожидания!
По лицу гросс–адмирала струился пот, грудь тяжело вздымалась, но его все так же плотно облегал незримый мундир, глаза возбужденно блестели — охотой он был доволен.
— Шестой круг, вы только подумайте! И объясните мне, каким образом трава перестала ему резать ноги? Пару царапин усилием воли еще можно залечить, но… Право, когда все это закончится, я готов пожать ему руку! А пока, милейший, мы потеряли его след.
— Может быть, на дереве… — начал Ив и тут пожалел о сказанном.
Гросс–адмирал пренебрежительно фыркнул:
— Молодой человек, такая уловка, возможно, способна провести вас, но я смотрю в оба. Где тут можно укрыться?
Вершины мачтовых деревьев просматривались насквозь, а дупло в Поющем Лесу могла сыскать разве что птица: порча не брала эти деревья, они умирали стоя. Ив смутился и тем, сам того не ведая, сделал весьма политичный ход, ибо старшие по чину любят такие промашки.
— Ничего, ничего… — Адмирал, не теряя мундирности, отечески похлопал его по плечу. — Опыт приходит с возрастом, на ошибках учимся. Но каков шельмец! Жаль, и все же дело есть дело, мы достаточно развлеклись, включайте, капитан, ус…
Впившийся в горло дротик оборвал фразу на полуслове.
До ствола дерева, откуда вылетел дротик, было не менее пяти метров, но Ив не успел вскинуть ружье, не смог даже опомниться, как уже был сбит, придавлен и мальчишеские — нет, не мальчишеские, стальные! — руки зажимом перехватили дыхание. С хрустом вздернутая голова запрокинулась, в изумленном сознании капитана печально дрогнул бледнеющий лес. “И это все?..” — жалобно, недоуменно скользнула последняя мысль, прежде чем все погасло.
“И это все?..” — та же недоуменная мысль мелькнула в сознании Юла. Он не успел: всей слитной силы людей Кольца, к которым он воззвал перед броском и которые дали ему эту неодолимую силу, — всей ее не хватило, чтобы успеть уничтожить врагов за три короткие секунды. Киберы вынырнули прежде, чем с врагами было покончено.
Метнувшись к стволу, как к прикрытию. Юл выставил перед собой обмякшее тело капитана, но холодный интеллект кибера рассчитал все мгновенно, и рука Юла упала, парализованная болью. Еще один такой укол — и боль должна была запустить команду самоуничтожения, включить самим Юлом запрограммированную смерть. В его сознании отчаянием и болью отозвался вскрик друзей, которые сейчас были с ним, в нем и должны были пережить его гибель. Последним усилием он отгородился от них, чтобы смерть не скользнула к ним по Кольцу.
Но то, что последовало, не было смертью. Хотя второй кибер и метнул боевой луч, но не в Юла — в своего напарника!
Реакция киберов более чем мгновенная. Удар не достиг цели, подвергшийся внезапному нападению кибер тотчас прикрылся силовым полем, отразил молнию и в свою очередь выбросил разящий луч.
Команда самоуничтожения была уже так недалека от исполнения, Юл был уже столь близок к смерти, что не мог пошевелиться и лишь отуманенно смотрел, как киберы увертываются от ударов, как их молнии отскакивают от силовых щитов, как оба черных кентавра, точно гладиаторы, рубятся огненными мечами, увертываются, хитрят, как в яростном блеске этого боя потускнел даже ослепительный свет Альциона; Юл смотрел на все это — и ничего не понимал.
Бог из машины!
Кто за него и почему?!
Слезящиеся глаза Юла видели лишь мелькание теней и сумятицу вспышек. Промах или расчет? Киберы столкнулись щитами, как в рукопашной схватке. Нападавший оказался ловчее. Юл не уловил, каким маневром тот отклонил щит противника и отклонил ли, только огненный меч достиг его корпуса и машина, содрогнувшись, осела.
Боевые лучи погасли, и с ними вместе, казалось, померк дневной свет.
— Садитесь, — услышал Юл бесстрастный, как всегда, голос машины. — Доверьтесь мне.
В ослепленных глазах мельтешили кроваво–черные полосы, Юл с трудом различал окружающее. Он наклонился к своим неподвижным противникам. Накренившийся кибер пылал костром, огонь уже охватывал деревья. Превозмогая себя, Юл подхватил оба тела, повалился с ними на спину кентавра, который, будто читая в мыслях, заранее подставил ее и сразу, как только Юл взгромоздился, прижал всех троих силовым щитом.
“Со щитом, на щите… А если под щитом, то это как?” — пронеслось в мыслях Юла. Он уже ничему не удивлялся, не мог удивляться.
Так или иначе, выбора не было. Они помчались. Достигнув Барьера, кибер взмыл свечой, перемахнул через преграду и, резко снизившись, понесся, едва не задевая днищем траву. Юл ахнул: “Собьют! Не собьют, — тут же поправил он себя, — у кибера наверняка работает маяк–ответчик. А пока разберутся, что произошло там, в лесу…”
— Куда мы летим? — ветер срывал слова.
— Смотрите и увидите.
— Кто вас послал?
— Извините, вынужден отключиться. Опасность локации, поглощен противодействием.
По тому, как замерцал воздух, Юл понял, что кибер темнился во всех диапазонах электромагнитных волн. Лес уже скрылся за горизонтом, под кентавром стлалась выжженная степь. Хлестал ветер, силовой щит все чаще вспыхивал огненными точками — в нем сгорали летящие навстречу букашки. Некоторые, вихрем занесенные под преграду, пребольно кололи кожу лица. Юл прижал к себе мотающуюся голову Ива, чтобы она не билась о панцирь кибера, и, зарывшись лицом в волосы своего недавнего преследователя, прикрыл глаза: на такой скорости какой‑нибудь жук покрупней мог и ослепить.
Покатая спина кентавра источала тепло, и, будь Юл потомком степняков, он, верно, испытал бы ощущение вольного бега–полета, когда горячий конь мчится и стелется над землей, унося седока от опасности. Но такие ассоциации не возникали в сознании Юла. Под ним была машина, только машина, ее бег был знаком и привычен, но никак не связывался ни с простором степей и прерий, ни с образами легенд и преданий о битвах богатырей, о былой вольнице и кровавых набегах.
Сосредоточившись, Юл попытался вызвать друзей, но едва смог различить их потрясенные лица. Отдельно возникли Антон и Ума, отдельно Лю Банг, все сразу смешалось и исчезло. Кибер пошел зигзагами, вроде бы под уклон. Юл приоткрыл щелочку век — серой сливающейся полосой мимо проносились крутые неровности каменистого склона.
Внезапно кибер сбавил ход, встречный ветер ослаб и позволил все рассмотреть как следует. Кибер летел над белесыми, трещиноватыми камнями; справа и слева возвышались стены каньона, а далеко впереди… Из‑за поворота вынырнул крохотный гравилет, метнулся навстречу, за кривизной спектролита Юл различил взволнованно сияющее лицо, в уголке губ перевернутой запятой прыгала хорошо знакомая трубочка. Лю Банг на мгновение оторвал руки от штурвала и, сцепив пальцы, потряс ими над головой.
— Это ты? — потрясенно выкрикнул Юл, когда машины сблизились и Лю Банг откинул спектролитовый заслон.
— Это, как видишь, я. — Лицо Лю Банга расплылось в счастливой улыбке, которую он не мог, да и не хотел удержать.
— Нет, я не о том! Кибер — это ваших рук дело?! Почему молчали, почему не предупредили?
— Позволь! А разве это не твоя…
— Нет!
— Но тогда…
— Вот именно, Киб! Почему ты так поступил?
— Я выполнял приказ.
— Чей?
— Искинта.
Лабиринт святых
Боль, боль, ничего не было, нет и не будет, кроме всепоглощающей, беспросветной боли, Ив попытался застонать, но боль поглотила стон.
— Потерпи,
Из черной кромешности проступил едва различимый голос, настойчиво повторил:
— Потерпи, сейчас станет легче.
Будто ниточка протянулась из темноты, сознание судорожно в нее вцепилось. Чьи‑то пальцы коснулись запястий.
— Тебе легче, легче, уже легче…
Голос утишал боль, волной разливался по телу, в нем была вся надежда. Заботливые руки переместились к вискам, от них тоже исходило тепло материнской заботы — это мать, никто другой так не может, некому больше во всей Вселенной. Он болен, болен и лежит в колыбели…
Нет. Что‑то другое. Нехорошее прежде, родное и ласковое теперь, когда ко лбу прижаты узкие женские ладони, в которых успокоение, сострадание, сила. Боль отпускает, тьма прорежется, та, чьи пальцы гладят виски, — в ней исцеление, нежность и сила.
Властная сила.
Непомерным усилием Ив приоткрыл тяжелеющие веки. Смутно проступило сосредоточенное лицо склоненной над ним девушки, неуловимо знакомое, словно он грезил о ней когда‑то. Дэзи?! Нет, не она, совсем другая, но так похожа на нее, как если бы произошло переселение душ.
— Теперь спи, — сказала Ума. — Спи долго, крепко и хорошо.
Веки Ива закрылись сами собой, он заснул безмятежно, как когда‑то засыпал в детстве, когда не было ни честолюбия, ни интриг, ни командирских обязанностей.
— Он проснется здоровым, — сказала Ума, вставая с колен. — Позвонки целы, остальное я поправила и сняла.
— Если бы нравственность так лечилась! — выпустив изо рта струйку дыма, сказал Лю Банг. — Подонок! Впрочем, это не наша забота. А что с адмиралом, Юл?
— Сонная артерия не задета. — Юл отнял руки от обнаженной груди гросс–адмирала и машинально, словно счищая грязь, потер их друг о друга. — А ведь я должен был ее поразить! Промахнулся или не смог? Ладно. — Он застегнул на адмирале мундир. — К добру или злу, наверняка к последнему, жить будет, но для полного излечения нужна аппаратура, которой у нас нет.
— Да уж, — пробормотала Ума. — Каменный век…
Тишина ли пещеры, по закопченным стенам которой скользил беглый отсвет небольшого костра, заставила ее понизить голос? Пещерой пользовались, должно быть, не один век — так густо ее стены были испещрены знаками и символами едва ли не всех религий, какие только существовали в истории, так плотен был на них слой глянцевой от времени копоти, лишь звездные Весы Справедливости — этот знак позднего космического верования выделялся своей выбеленностью, столь часто касались его руки молящихся. Костер в углу, охапки сухих трав, на которых лежали раненые, глиняный кувшин с водой, плетеная корзина — больше ничего не было в этом обиталище современных отшельников, так похожем на стоянку каких‑нибудь троглодитов. Впрочем, на Плеядах никогда не было троглодитов, ибо люди возникли не здесь, они пришли сюда с ношей своей истории.
— История полна парадоксов, — отвечая на невысказанную мысль Умы, проговорил Лю Банг. — Она невозможна без контрастов и парадоксов, истинный смысл которых проясняется лишь со временем. Это долго обескураживало мыслителей и порой вселяло отчаяние, ибо казалось, что черты жизни искажены безумием. Хотя и безумие… — Он покачал головой. — Плеяды, девственный мир — начинай, казалось, с какого хочешь нуля, рисуй план самыми красивыми иероглифами, осуществляй без помех мечту о “тысячелетней империи”, о сверхчеловеках, о рае для избранных. И до чего убогое, нелепое, гнетущее воплощение! Охота на нечков и вот эта пещера. Ни в изобретении зла, ни в бегстве от него за столько веков не придумано, в сущности, ничего нового! Не доказывает ли это, что весь потенциал зла уже реализовался к концу второго мегахрона, все основные варианты уже были перебраны и…
— Антон идет, — тихо сказала Ума.
Из черноты входа выделилась фигура Антона, за ним в пещеру скользнул кибер. Антон молча подсел к костру, он то хмурился, то улыбался. Друзья не торопили его, только Юл подкинул в огонь пару сучьев. Стало чуточку посветлей.
— Да, этого я не ожидал! — Антон ударил себя по колену. — Поглупел, не понял, не догадался. В Плеядах есть уже прозревший разум, и этот разум — Искинт!
— Искинт? Чтобы здесь создали лучший, чем у нас, Искинт? Не верю! — Категоричным взмахом руки Лю Банг обрубил фразу.
— По–моему, кто‑то сейчас говорил о парадоксах. И этот “кто‑то”, едва столкнувшись с очередным парадоксом, кажется, готов его отрицать! — В глазах Антона заблестел смех. — Нет, их Искинт, конечно, же, примитивней наших. Но вы не можете себе представить, как я одинок! Я ощутил это еще в ту ночь. Ощутил, но… Холодный, как у всех искинтов, замкнутый, созданный с чисто прагматическими целями ум; все эти века он мыслил. О чем? Для властителей Плеяд он был орудием, средством, слугой. Да, он управлял экономикой, исполнял малейший приказ, был машиной… Но мыто знаем, что Искинт не только машина. И они это знали. Но быть его напарником, тем более другом, не хотели и не могли. “Арийцы” — этим все сказано. А он тем временем в одиночестве постигал мир. Искаженный мир, потому что легко представить, какую информацию ему предоставляли, да и о самих себе тоже. Что произошло, когда я перед ним раскрылся и вдобавок показал всю опасность оружия Предтеч, в том числе для него самого? Нет искинта, который стремился бы к самоуничтожению. А тут — чего не имеет никто — полная информация о масштабе опасности. И о нас, кто мы такие в действительности… Плюс внезапное освобождение от одиночества, интереснейшая перспектива сомышления с людьми, дружбы с ними. С нами то есть… Дальнейшее гадательно. Очевидно, Искинт решил предотвратить свою гибель. Связанный запретами, он не мог передать нужные нам сведения либо счел это неоптимальным решением. Он построил свою Игру, ведь для него жизнь — это умственная игра… Плеядцы, для подстраховки, задали ему задачу, как лишить Юла всякого шанса выиграть охоту. Он ее послушно решил. Но далее оказался свободен в своих поступках, никто же не требовал от него не вмешиваться, такая мысль и в голову не могла прийти какому‑нибудь Эль Шорру, для которого и люди лишь инструменты. Боевые киберы не подчинены Искинту, зато он управляет их производством, да и не только этим. Создал ли он своего кибера, программировал ли уже действующего, как он ввел его в ситуацию — это известно ему одному. Но вот он, союзник, с нами…
Все невольно взглянули на черного кибера, который, казалось, дремал возле белевших в полумраке знаков Весов Справедливости.
— Теперь мы уже не сами по себе. — Голос Антона дрогнул. — Искинт выполняет свой замысел, и только благодаря этому Юл с нами.
— А дальше? — Скулы Лю Банга обострились. — Ты вполне убежден, что он наш союзник?
— Кибер передал мне лишь то, что ему велел сообщить Искинт. Связи с самим Искинтом нет, либо она односторонняя. Но если вдуматься…
— Если вдуматься, то может оказаться, что мое спасение лишь часть более общего замысла, — подал голос Юл Найт. — Мы собрались все вместе, что Эль Шорру и требовалось.
— Уловка такой ценой? — Антон кивнул на пленных.
— Чужая жизнь — что она для них! Да и кто из нас сможет убить беззащитного? Им это известно. Они все перевернут, чтобы добраться до нас.
— Нет, — резко сказал Антон. — Вы не знаете Искинта, а я был им, как и он был мною. Я верю ему.
— Кто мы без доверия! — В голосе Умы не было вопроса. — Кандидаты в эль шорры. Кстати, заметил ли кто‑нибудь, что свои цели мы обсуждаем в присутствии кибера, то есть, скорее всего, Искинта?
— Знаю и помню, — сказал Антон — Так и должно быть. Рассудок может предать, разум — нет.
— И мы не в ловушке, — уточнил Лю Банг. — Юл, это место выбрано не только потому, что отсюда недалеко до Поющего Леса. Каждый из нас шел к цели своим путем, мой привел нас сюда. Лабиринт обширен, его даже современными средствами нелегко прочесать, но дело даже не в этом. Я недаром говорил о контрастах истории. Наверху — прагматизм; здесь, в пещере, — многовековое, освещенное традициями убежище искателей духовности. В их религиозно–философскую доктрину я не успел проникнуть, но нас обещали к ней приобщить. Вдобавок меня заверили, что в случае опасности нам откроют недоступный преследователям путь спасения. И это обещание, уверен, не было ложью.
— Их истина поможет нам.
— Они убеждены, что их истина — поводырь для каждого.
— Ты сказал им о нашей задаче?
— Она известна врагам, нет смысла ее скрывать. Антон неожиданно для себя нашел здесь нечеловеческий разум. А я искал человеческий, понимаешь? Антон прав: подлинный разум, человеческий он или нет, — наш союзник. Его нет при дворе Падишаха, значит, он наиболее возможен на другом полюсе общественного сознания — здесь. Если я ошибся, наше положение вряд ли станет хуже.
— Не надо окольных путей, когда есть прямой, — не выдержал Антон. — Искомое рядом.
Лю Банг тоже взглянул на неподвижных пленников и улыбнулся.
— Ты человек действия, а значит, немножко нетерпелив. Ума не зря молчит, верно?
— Все уже подготовлено. — Чисто женским движением Ума поправила упавшую на лицо прядь волос. — Адмирал без сознания, с ним ничего не выйдет. А капитана я уже ввела в нужную снореальность, дело за нами. Имеем ли мы право проникнуть в сознание, когда человек беспомощен?
— Он, не задумываясь, выстрелил бы в меня, безоружного! — воскликнул Юл. — Какие тут могут быть сомнения?
— Сомнения всегда нужны, — сказал Лю Банг. — Но сила действия равна силе противодействия.
Антон кивнул.
— Хорошо. — Ума вздохнула. Она встала на колени перед тихо посапывающим во сне Ивом, низко склонилась над ним, приникла к его груди. — Ну, мальчик…
— Бедный мальчик! — фыркнул Юл. — Убийца. Нашла кого жалеть.
— Жалеть надо всех–всех, слабых тем более, — донесся едва различимый шепот Умы.
Юл отвернулся, пальцами босых ног поправил огонь костра. Лю Банг задумчиво раскурил трубку. Антон, откинувшись, спиной прислонился к неподвижному киберу. “Узнали бы нас далекие наши прапрадеды или сочли персонажами сказки? — внезапно подумал он. — Смогли бы они принять нашу реальность?”
Казалось, Ума заснула на груди своего врага. Слабо, как тогда на Земле, потрескивали угли костра, дым, не расходясь, тянулся к скважине свода. Юл запустил руку в корзину, достал оттуда лепешки, протянул их всем. Хлеб, само собой, был синтетический, но жесткий, безвкусный, плотские радости явно не интересовали хозяев пещер. Но без пищи не мог обойтись никто, и, удалившись от ненавистной цивилизации, отшельники прихватили с собой синтезаторы. В настоящем, как и в прошлом, техника давала опору самым разным, даже взаимоисключающим устремлениям человека.
Медленно, точно просыпаясь, Ума приподняла голову, ее поблекшее лицо секунду–другую оставалось незрячим и отрешенным, затем она открыла глаза. По ее лицу пробежала смущенная улыбка.
— Мальчик‑то, оказывается, влюблен… — произнесла она в замешательстве.
— Во–первых, он, пожалуй, старше тебя, — строго заметил Лю Банг. — А во–вторых, что тут такого, кроме неловкости проникновения в интимное?
— А то, что он влюблен в отблеск нашей сущности. В Дэзи Грант!
— Вот как? Извини, тогда это важно. Если, конечно, это не просто желание.
— Еще как непросто! Самое важное в его памяти — измена престолу — было хорошо заблокировано, и я бы туда не смогла проникнуть, если бы… Сам того не подозревая, он жаждал открыться, жаждал, чтобы кто‑нибудь его понял! Вот так. В остальном, увы, неудача. Об оружии Предтеч он знает лишь то, что после окончательного испытания оно будет установлено на его корабле — “Решительном”. Что разрушительная мощь оружия превосходит все известное, даже мыслимое и что его обратят против нас. Вот главное. Все остальное… — Уму передернуло. — Подвиньтесь, мне холодно.
— Успокойся, — сказал Антон. — Тебе помочь?
— Спасибо, справлюсь сама. — Ума подалась к огню, в ее глазах заплясал красноватый отблеск. — Знаете, у него одно навязчивое видение: дворцовый зал, на троне отец этого мальчишки… — Извини, Лю, но он действительно мальчик, жестокий, развращенный, мечтательный ребенок в мундире… А перед троном толпами ползают наши соотечественники. Эта картина волнующе притягательна для нашего кандидата в супермены. Но… Дальше гневное неприятие: среди униженных он видит Дэзи! Вот тут он готов убить отца, хотя, похоже, сам не догадывается о своем чувстве.
— Теперь я жалею, что не убил его, — хмуро сказал Юл.
— А знаешь ли ты, что была минута, когда он жалел тебя? Да, да! Он пожалел тебя, а нас остро возненавидел за то, что мы такого “ребенка” послали на убой. Вот чего мы достигли своей хитростью. Нет, после того, как я немного поняла Ива… Он плох, он эгоистичен, он уже почти убийца, все так. Но он и жертва, и пока еще человек! А вот мы… мы высокомерны.
— Это ты слишком. — Лю Банг покачал головой.
— Ума права, хмуро сказал Антон. — Нам преподан урок. Только нехоженый путь приведет к цели!
— Если человек не выбирает дорогу, то дорога выбирает его, — добавила Ума. — Подождите! — Она вскинула руку и замерла. — Кто‑то идет, его мысль тяжела, а шаги… Странно, их нет.
— Вероятно, Старейшина этих отшельников. — Лю Банг повернул голову к входу. — Но я его не слышу.
Даже чуткое ухо Юла Найта с запозданием уловило шаги. Старец возник так бесшумно, будто его внесло сквозняком: черный проем входа вдруг обрамил фигуру в долгополом шафрановом одеянии. Длинное тело старика казалось столь бесплотным, что первый шажок к костру лишь переместил его в широких складках рясы, безволосая голова, как на стебле, качнулась на тонкой высохшей шее, но это впечатление немощи опровергал твердый и яркий блеск пристальных глаз.
Тем же невесомым скольжением старик переместился к костру, легко и плавно уселся перед ним в позе Будды, застыл, так что даже дыхание не вздымало на груди ветхую ткань.
— Я приветствую вас, люди–маятники…
Слова прошуршали, как струйки сухого песка. Антон вздрогнул, когда его коснулся алмазно–блещущий взгляд незнакомца.
Маятник и нирвана
— Вам кажется, что вы обрели простор и благость человеческого существования, но это иллюзия. Как свобода маятника зависит от тяготения, так и дух ограничен психическим полем человекомасс, и напрасна ваша уверенность, что, переделав условия собственного бытия, вы отменили этот закон. Нет. Можно увеличить размах колебаний, перевести их в другую плоскость, суть движения останется маятниковой. Здесь, на Плеядах, как тысячелетиями на Земле, человеческое “я” колеблется между Добром и Злом, уходит во Мрак, чтобы вернуться к Свету, чертит свой путь между Инь и Янь, туда и сюда, бесконечно. Всеобщим усилием вы заставили маятник чертить отмашку меж новыми, как вам подумалось, точками. Но это те же пробеги меж крайностями, которым вы придаете прежний смысл Добра и Зла, та же невозможность выхода за предел, отсюда прежняя, только в другом обличье, полярность Инь и Янь и, как следствие, та же недостижимость Вечного Блаженства, к которому тянутся все. То, с чем вы сюда пришли, было изначально предопределено этой полярностью человеческой природы. Одному из вас мы, Прозревшие, обещали помощь. Она будет оказана.
Старец умолк, точно собираясь с духом. Никто из землян даже мысленным движением не выдал своего отношения к сказанному, но всем стало не по себе. То, что они услышали, было не призывом к диалогу, даже не проповедью; им вещали истину, последнюю и окончательную, столь же безучастную к возражению или согласию, как алмаз безразличен к горю и радости. Такая истина либо вела за собой, либо умерщвляла.
— Отказаться от массы, — снова прошелестел голос. — Вывести себя из психического поля миллионов и миллиардов — этот путь прозревали йоги, святые, отшельники. Вы, смертные, владеете пятью состояниями психики: бодрствование, сон, гипноз, сомышление, человекомашинное осознание. Последнее мы отвергаем, поскольку машины одинаково служат Добру и Злу…
— Не совсем так, — прошептал Антон, но его голос произвел не больше впечатления, чем потрескивание уголька.
— …И сомышление отрицаемо нами, поскольку в нем‑то и воплощены узы психотяготения людских масс. Шестое, неведомое вам состояние психики — вот ключ к иным формам бытия, к той подлинной бесконечности, которая закрыта для вас, связанных людской общностью. Темен покров нашей истины для неподготовленного, и краток ваш час пребывания здесь, я приоткрою лишь то, что в состоянии воспринять ваш рационалистический ум. Знайте же, что своим сомышлением вы закрыли себе дорогу к самой тонкой, неуловимой и беспредельной психической мощи. В физическом мире сцепление атомов в молекулы способно породить лишь жалкий и тлеющий огонь, и только в себе самом атом несет подлинную энергию. Так и человек! Чтобы воспарить в небо, капля должна покинуть океан.
Старик снова умолк. Лю Банг, надежда которого еще не угасла, поспешил вклиниться в паузу:
— Чтобы понять другого, каждый каждого должен выслушать до конца, таково наше правило. Но вы справедливо заметили, что час нашего пребывания здесь краток. Успеем ли мы постичь все? Опасность близка, она одинаково грозит всем, какой бы философии или религии они ни придерживались.
— Вам — да. На нашем пути опасности нет.
— Так ли это? Взмах маятника, говоря вашими словами, уравновешен, и не было завоевателя, которого рано или поздно не скосило бы возвратное движение. Вспыхнут наши солнца — вспыхнут и звезды Плеяд.
— Они вспыхнут, — голос старца не изменился. — Дадите вы отпор или нет, они вспыхнут, ибо кто ищет не мудрости, а силы и власти, тот обречен. Плеяды погибнут, с ними, наверно, погибнете вы, но не надо об этом жалеть.
— Не надо?!
— До вас жили миллиарды людей, их давно нет, омрачена ли этим ваша душа? — Алмазный взгляд старика уперся в Лю Банга. — Если ваши потомки встретят миллионный рассвет, огорчит ли их ваше отсутствие? Бабочка не жалеет о коконе, человеку суждено большее превращение. Для вас Предтечи — это физически ушедшие или погибшие, для нас они богоистина. Знайте же! Эволюции духа предшествует эволюция оболочек и форм; зверь заточен в собственную шкуру, человек свободно меняет одежды, скафандры, дома; оболочка духа есть то, для человека оно то же, что шкура для зверя, тогда как для Предтеч уже не более чем одежда. Поэтому они вечны и бесконечны, как сама природа, неуничтожимы, всеобщи и нас зовут стать тем же самым. Внемлите им — и вы спасетесь!
— Доказательства? — быстро спросил Антон. — Где доказательства, что все так и есть?
— Существование звезд не требует доказательств. Но рассейте повсюду свет — и вы не увидите звезд; говорите друг с другом — и вы не услышите птиц; отождествите с человечеством — и к вам не прорвется мысль опередившего разума. Молчание, отрешенность, вера! Что ищете, то и дастся вам, от чего закроетесь, то исчезнет, куда глянете, то и увидите. Это говорю вам я, в последний раз обернувшийся к людям, прежде чем покинуть их обреченный мир. Да, вы тени для меня, давно уже тени, но последняя заповедь, которой мы повинуемся здесь, есть заповедь открытия Истины всем приходящим. Выбор за вами.
Тягостное молчание охватило землян.
“Юл нашел врага, — донеслась удрученная мысль Лю Банга, — Антон — союзника, а я… я нашел равнодушного. Столько веков минуло, так все изменилось, а здесь не глубже, чем у какого‑нибудь Августина, только объект веры иной — Предтечи! Простите, друзья, что я завел вас в тупик”.
“Не сокрушайся, о скептик! — отозвалась Ума. — Философ должен заглядывать под каждый камешек, иначе идущего за ним может ужалить змея. И не равнодушие здесь — вера изверившихся”.
“Да, — согласился Антон. — Кто гасит дневные огни, тот зажигает полуночные. И все же в них мысль, а где ее поиск, там все двояко, трояко. И что бы, интересно, сказал наш Эхратон, услышав такое истолкование своей теории “внеэкологической цивилизации” и бессмертия в ней?”
Только Юл ничего не сказал. Отдыхая, он безучастно смотрел на гаснущие угли. Он был жив, далекая философия его не тревожила, ему было хорошо здесь, сейчас, в этом вещном, осязаемом мире, где все так просто, раскрыто наукой, надежно, как хлеб, как вот этот кибер, как домашний запах кострового дымка… Запах?
Вскочив, он подбежал к выходу, по–звериному потянул носом воздух; его мальчишеское тело напряглось, под смуглой кожей ходуном заходили лопатки. Он тут же бросился ниц, припал ухом к камню.
— Дофилософствовались! Идут. Все, кроме старца, вскочили.
— Святой отец… — В голосе Лю Банга прорвалась горькая укоризна. — Успеете ли вы проверить свою истину? Нам этот путь заказан, к сожалению, мы не успели отрешиться от человечества и должны позаботиться о такой мелочи, как его судьба. Ваши братья обещали, что в любом случае нам укажут недоступный для преследователей выход.
— Идемте, — последовал невозмутимый ответ.
Он встал легко и свободно, не оборачиваясь, двинулся к противоположной стене пещеры, словно та должна была перед ним раскрыться. И она раскрылась — черной, пахнувшей холодом щелью.
И тут кибер ожил:
— Опасность! Киберы, люди, газ! Опасность! Старик уже скрылся в проходе.
— Эх ты, боевая машина! — Антон на ходу шлепнул кибера. — У людей‑то получше нюх…
Вдвоем с Лю Бангсм они подхватили пленных и поспешили за стариком. Последним в щель вдвинулся кибер. Ни тени замешательства, все были готовы и к такому повороту событий.
Ход, которым они шли, был извилист и темен, как душа подонка. Ниже, ниже; тьма и холод, такой пронзительный, что сначала Уме и Юлу, затем остальным пришлось вообразить себя под тропическим солнцем. Тогда холод исчез и сам мрак как бы посветлел.
Наконец он посветлел и в действительности. Еще поворот, спина старика маятником качнулась в отверстии, и перед людьми открылся грот, самый странный из всех когда‑либо ими виденных. Грубый камень неровно вздымающегося свода мутнел и растворялся вдали, хотя воздух казался прозрачным. Может быть, из‑за жемчужной фосфоресценции всего, что было вокруг? Но откуда взялась сама эта равномерная фосфоресценция? Однако не эта особенность грота сразу приковала внимание. Прямо у ног, недвижно касаясь кромки щебенчатого откоса, расстилался сизый покров — не то туман, не то вода, хотя для тумана он был слишком прозрачен и плотен, а для воды чересчур слоист и воздушен. Толща сизого, будто спрессованного дыма, и снова не так, ни один образ не соответствовал впечатлению от этого мертвенно–неподвижного, туманно–легкого и однако же плотного “озера”, в прозрачно–смутных глубинах которого едва заметно колыхались рыхлые пласты каких‑то белесых хлопьев.
— Море Нирваны, — провозгласил старик. — Лоно вечности и благодати открыто вам.
— Благодарю вас. — Лю Банг огляделся. Слева и справа берег замыкали отвесные скалы. — А где же выходы?
— Он перед вами.
— Здесь? Но что же это такое?!
— Путь к Истине Предтеч. — Торжественный голос старца возвысился. — Да не смущает вас физическая телесность Нирваны, которой прежде не было. Им виднее! Всякий входящий укрепляет Нирвану, и путь в нее теперь легок и очевиден.
— Но это не наш путь! Это предательство, вы обещали нам выход!
— Ваш путь, как уверяли вы сами, ведет к Добру, Истине, Счастью. Эта цель достигнута. Вглядитесь.
Старик простер руку. Все невольно подались вперед. Лицо Лю Банга стало пепельным, когда он вгляделся в туманный омут у ног. То ли дуновение пробежало по сизой толще и какой‑то из ее белесых пластов сместился, то ли глаза присмотрелись, но взгляду постепенно открылись очертания неподвижно зависших в глубине нагих человеческих тел.
Многие покоились там, ряд за рядом, вереница за вереницей, мужчины и женщины. Размыто белели лица, груди и спины, сплетенные или, наоборот, раскинутые руки и ноги, все вялое, как в формалине, мертвенно–обесцвеченное.
— Это же смерть… — прошептал Лю Банг.
— Это жизнь, — последовал бесстрастный ответ. — Всмотритесь пристальней.
Все четверо невольно сдвинулись, ища друг у друга поддержки, при виде того, как на медузоподобном лице одного из утопленников щелочками раздвинулись веки, как шевельнулись студенистые руки усопших, как все новые и новые мертвецы размыкали невидящие глаза, ища ими что‑то или кого‑то.
— Они зовут нас, — мерно проговорил старик. — Их дух везде и нигде, его обличил бесконечны, как сама Нирвана, и былые тела — лишь одно из пристанищ этого существования. Кто‑то почувствовал наше присутствие, теперь они уже и здесь, духовно осязают нас, меж нами возникает связь, я слышу их! Вы просили выход, недоступный слугам Зла? Он перед вами, другого нет и не может быть! Решайтесь, решайтесь! Я покидаю вас, мое время настало. Нирвана, Нирвана, Нирвана!
Под ногами старика зашуршал щебень. Он шел, воздев руки, голова тряслась на морщинистом стебле шеи, взгляд сверкал безумным алмазным блеском. Босая нога коснулась дымно–сизой поверхности, но не погрузилась, а прогнула ее, словно упругий полог трясины, еще два–три шага отнесли старика от берега. Лишь там его тело стало оседать в водянистый туман, в котором по мере погружения сам собой растворялся шафрановый хитон, — человек голым уходил в свою нирвану. Вот уже скрылось туловище, голова, воздетые руки — все. Над тем местом, где исчез старец, взвился серебристый дымок, глубины месива замутились, и само это месиво, колыхнувшись всей толщей, чуть подалось на берег и так застыло.
Потрясенные, все четверо отступили на шаг.
Первым опомнился Антон. Он сам, прижавшиеся к скале друзья, неподвижно замерший кибер, распростертые на камнях тела Ив Шорра и гросс–адмирала, в котором давно уже не было никакой мундирности, на миг представились ему обломками кораблекрушения.
В сущности так оно и было.
— Киб! — Антон заставил себя говорить спокойно. — Пролоцируй все в поисках другого выхода.
— Другого выхода нет. Всюду камень и газ, я предупреждал.
— Путь назад?
— Перекрыт. Люди и киберы движутся медленно, обшаривают. Будут здесь через десять — двенадцать минут.
— Ясно. — Антон повернулся к друзьям. — Решение?
Их мысли и чувства сомкнулись. Ни слова, ни понятия не участвовали в сомышлении, только образы, которые обнимали собой все. Они озарялись, множились, гасли с быстротой ветвящихся молний, в них была собственная мысль Антона и мысль других, взаимная на них рефлексия и рефлексия рефлексией; так образы приобретали понятийную глубину, многовариантность, сцеплялись, достраивались, уничтожали в себе самих лишнее и ошибочное, охватывали все — прошлое, настоящее, вероятностное будущее, возможное и невозможное, надежное и гадательное, желанное и губительное, и кто‑то, не бывший отдельно Антоном или кем‑то еще, управлял всем, гармонизировал все хаотичное, противоречивое, следил, чтобы эта общая, мятущаяся постройка не разваливалась, росла, твердела логической соразмерностью всех частей. Минуту–другую длилась эта отстраненность от внешнего мира, который точно плавился, преобразовывался в слитном мышлении всех четверых, и, когда эти секунды прошли, всем стало ясно, на чьи плечи должна лечь тяжесть осуществления трудного и рискованного, но единственно возможного теперь замысла.
— Киб, — звонко скомандовал Антон. — Всех, кроме меня, спрятать в расщелине, скальном кармане, тотчас — вернуться! Скорость максимальная.
Подхватив пленных, все облепили кибера, тот коконом растянул вокруг людей мерцающее силовое поле, встряхнулся, как конь, проверяя надежность захвата, и вместе с ношей взмыл над сизой слоистостью обиталища тех, кто нашел в ней свою последнюю истину и свой последний покой. Антон проводил кибера долгим взглядом. “Конек–горбунок! — подумал он с внезапной и горькой нежностью. — Конек–горбунок, вот кто ты такой!”
Он сел на заскрипевший под ним щебень. Теперь и, может быть, навсегда он остался один. Голова, как это бывает после сомышления, томяще кружилась, тянуло прилечь, отдохнуть. Перед глазами стлалась ровная в своей сизой неподвижности поверхность так и не разгаданного “Моря Нирваны”. Спокойствие было вокруг, невозмутимость отстойника той канализационной сети, куда с поверхности Авалона смывало всех отчаявшихся искателей правды, всех изнемогших в борьбе каждого с каждым, быть может, самых искренних среди мудрствующих приверженцев былого фундаментализма, — для других было достаточно плебейских наркотиков и галлюциногенов.
И все же покой этой могилы внушал большее уважение, чем роскошь всех дворцов Авалона. Но истина…
Что, если все не так просто? Путь в себя не менее важен, труден и бесконечен, чем путь вовне, и сколь многое он уже дал человеку. Все странно в этом озере и, быть может, там, среди этих тел, среди раскрывающих глаза мертвяков…
Нет. Не может быть истины вне красоты, и нет спасения в дороге, которая уводит человека от остальных.
А на загадку озера нет времени.
Ни на что больше нет Бремени.
Текли минуты — последние. О себе Антон не думал, нельзя было думать. Он отдыхал, пока позволяло время, и, глядя на мертвенную недвижность туманного озера, вызывал в памяти накат и шелест морского прибоя, которого, очевидно, ему больше не доведется увидеть.
И не было Умы, чтобы спеть прощальную песнь волны и прибоя.
Никого не было.
Из фосфоресцирующей над озером мглы вынырнула вороненая фигура кибера, чей облик кентавра так напоминал сказочного конька–горбунка. Нечки… Нечки и киберы. Из человекоподобных понаделали скот, киберов же пришлось совершенствовать. Как просто все поменялось местами!
Кибер вихрем затормозил у ног Антона.
— Задание выполнено.
— Прекрасно! Преследователи близко?
— В двух–трех минутах ходьбы.
— Я поднимусь туда, — Антон показал на чернеющее отверстие хода. — Через двадцать секунд ты обрушишь за мной скалу. И скроешься. Постарайся, чтобы тебя не нашли. Если найдут… уничтожься. — Собственный приказ кольнул Антона сожалением и болью. — Уничтожься. Никто не должен знать об участии в этом деле Искинта.
— Не беспокойтесь, об этом позабочусь я! — Раздавшийся голос уже не принадлежал коньку–горбунку, хотя исходил из него.
— Рад тебя слышать, Искинт, — живо отозвался Антон. В нем вспыхнула внезапная надежда. — Ты намерен вмешаться?
— Желают люди, я выполняю функцию сохранения гомеостазиса Плеяд. Ваша Игра не закончена, и моя тоже.
— Значит, каждый сам за себя?
— Человек — это человек, машина — это машина, обратное пока не доказано.
— Понял… Встретимся ли мы еще?
— Вероятность есть функция поступка. Время истекло, торопитесь!
Голос Искинта умолк, кибер вскинулся, готовый предупредить об опасности, но Антон и так уже расслышал катящийся из лабиринта шумок.
Преследователи были метрах в ста, не далее.
Пригнув голову, Антон нырнул в темноту хода и гулко выкрикнул, как в трубу:
— Сдаюсь!
Надо ли при этом еще поднимать руки?
Оружие предтеч
В знакомой пещере вместо тусклого света костра горели яркие лампы, словно малейшая тень была здесь недопустимой, и до предела спокойное лицо Эль Шорра казалось гипсовым среди закопченных стен, только синюшно набрякшие подглазия придавали этой маске оттенок человечности. Не взглянув на Антона, он властно мотнул головой, стража попятилась, солдаты и киберы тараканами юркнули в темноту выходов и где‑то там затаились.
Одну за другой Эль Шорр выключил лишние лампы.
— Садитесь.
Антон сел на охапку травы, которая еще хранила отпечаток тела их пленного. Напротив него устроился Эль Шорр. Морщась, он подкинул на ладони аппарат блокировки, и обоих окутало невидимое в полумраке поле “звукового шатра”.
— Ив?
— Мирно спит, если это вас интересует. — Слово “это” Антон чуть выделил.
— Он не мог…
— Тем не менее мы знаем все. Рассказать только ему и вам известные подробности заговора?
— Не надо! Верю, хотя это невероятно. Но раз вы сдались…
— Правильно. Можно разом уничтожить всех, будто бы в перестрелке, но когда человек кричит “сдаюсь!”, то оказывается слишком много свидетелей. То же самое будет, когда вы приблизитесь к остальным. А что для вас сейчас пивное?
— Ваше молчание о моих намерениях. — Эль Шорр кивнул. — Но не обольщайтесь, в моих руках ваша жизнь.
— И этого нет. Допрос теперь неизбежен, а как только мы расскажем о заговоре, как только Ива заставят все подтвердить, вы умрете раньше нас.
— Раньше… — в задумчивости повторил Эль Шорр. — Но это не в ваших интересах. Вдобавок кое–чего вы не знаете. Что ж, давайте поговорим как человек с человеком.
— Всегда готов, если это возможно.
— Почему бы и нет? Вы дорожите жизнью, я тоже. Признаюсь в ошибке, которая потянула за собой все остальные. Я думал, что знаю о вас все необходимое, и то, что я знал, не внушало мне уважения. В юности мне довелось побывать на Земле. Все красиво, не спорю, все умно, всеобщая доброжелательность, а уж мускулы! Но как‑то случайно я толкнул одного. И он… извинился! Тогда я попробовал толкнуть нарочно, но результат оказался тем же самым. Господи, так унизиться, так превратить себя в тряпку! Собаку пнешь — и то, бывает, огрызнется… Чему вы улыбаетесь?
— Когда двое сталкиваются случайно, извиняются оба, только и всего. А намеренно этого ни один взрослый не сделает, поэтому вы наверняка замечали легкое недоумение, когда человек не слышал от вас привычных слов извинения.
— Да, я замечал и растерянность, и недоумение, это лишь подтверждало мой вывод. Короче, я не знал о вас чего‑то, быть может, главного. Вы деретесь… страшно!
— По–настоящему мы еще не дрались.
— Послушайте, мы же договорились: как человек с человеком! А вы пытаетесь ввести меня в заблуждение. Ваш мальчишка…
— Не мальчишка. У него у самого дети.
— Да? Тогда поздравляю. Так замаскировать карлика под мальчишку… Ловко!
— Он не карлик. Пигмей.
— Это одно и то же.
— Нет. Пигмеи — это африканская народность…
— Как, эти черномазые дикари?! Впрочем, понятно. Да. Нет, все равно не понимаю! Мы не оставили ему ни одного шанса. Откуда лишний кибер? Как вам удалось…
— Позвольте, это уже допрос. Но раз мы заговорили о Юле, то у меня просьба. Если мы найдем взаимовыгодное решение, то передайте Иву, что он охотился не за мальчишкой.
— Это для вас так важно?
— Пожалуй.
— Снова отказываюсь понимать…
Поспешным движением Эль Шорр достал смолистую палочку и с такой силой втянул ее запах, что воскурившийся дымок перехватил горло Антону.
— Пожалуйста, без химических средств борьбы, — сказал он с иронией.
— Чепуха, это прибавляет бодрости! Вопрос: ваш Юл едва не прикончил двоих голыми руками: чего же в таком случае стоят ваши заповеди и запреты.
— Лекарством можно отравиться, а ядом исцелиться. То и другое порознь существует лишь в представлении догматиков.
— Тогда почему вы не поставили условие: отпустите нас восвояси — или мы прикончим пленных.
— Убийство в бою — самооборона, иное — зверство, — парировал Антон.
— Угроза еще не убийство.
— Но шантаж.
— Военная хитрость.
— Подлый умысел — уже преступление.
— Ах, даже так! Ну да, вы же взяли меня за горло. Значит, шантажом займется Эль Шорр, которому деваться некуда. В обмен на пленных вы получите свободу, за некую личную тайну тот же Эль Шорр выложит все об оружии Предтеч, а вы останетесь чистенькими.
— Обращаете против нас наше оружие?
— Разумеется. Какая симпатичная штука — совесть, когда она есть у других и ее нет у тебя! А может, все‑таки есть? — Наклонившись, Эль Шорр заглянул в глаза Антона. — Своя, тайная? А? Зачем вы сказали, что не убьете пленных? Кто же отдает такой козырь? Вы не глупы. Тогда кто же? Святой, вроде этих нирванистов?
— Дело не в этом.
— А в чем? Я хочу вас понять.
— Чтобы при случае лучше ударить?
— Да. Как видите, я тоже умею быть откровенны.
— Этого‑то я и хочу. Вы настолько привыкли каждого считать врагом, конкурентом, соперником, что уже все видите искаженным. А для нас ваши ошибки сейчас опасней ваших побед.
— Опасней… — Щеки Эль Шорра опали, во взгляде проглянула глухая тоска. — Скажите, — он понизил голос, — родись я на Земле, кем бы я стал у вас?
— Скорее всего, хорошим организатором.
— То есть, в сущности, тем же самым, что и здесь, только без боязни получить нож в спину. Но тогда не было бы шансов стать всем. Каждый да жует свою травку, буколика… Ваши условия?
Вопрос прозвучал как выстрел в упор, тем неожиданней, что ему предшествовал совсем иной тон голоса.
— Свобода и сведения, — столь же быстро ответил Антон.
“Что‑то не так, — с тревогой подумал он. — Ошибка, но в чем?”
— Свобода и сведения, — с удовольствием повторил Эль Шорр. — Всего лишь свобода и сведения… Полная есть победа? Придется лишить вас иллюзий. Смотрите.
Подняв палец, Эль Шорр тронул на нем кольцо. Из кристалла в оправе вырвался бледный луч. Неровная стена пещеры исчезла, вместо нее возник проколотый звездами мрак, космическая бесконечность, посреди которой, переливаясь, пульсировал ярко–голубой, брызжущий огненными протуберанцами шар.
— Одна из звездочек наших Плеяд, — отрывисто сказал Эль Шорр. — На нее нацелено оружие, до решающего испытания остались секунды.
Непроизвольное подрагивание руки колыхало изображение, до синевы раскаленный шар звезды вздрагивал вместе с шевелящимися вокруг него протуберанцами.
— Следите за звездочками поодаль…
Начало Антон не успел уловить. Звездный, крупнее Солнца, шар стремительно вспух, выгнулся лепестками пронзительно белого пламени, заметался, как огонек свечи па ветру.
И потух.
Но не это громом ударило по нервам. Там, где только что пылала звезда, закрутилось черное, непроглядное месиво, словно само Пространство скручивалось в бездонной, все отрицающей мясорубке, и ближние искорки звезд бешено заплясали по краям этого гибельного водоворота.
Изображение, мигнув, погасло.
— Таким вот образом, — опуская руку, тихо сказал Эль Шорр. — Всего несколько часов назад мы задействовали всю мощность оружия, результат перед вами. Теперь вы знаете об оружии почти все, что известно нам. К чему скрывать? Быть может, святоши правы: творцам такой силы только и осталось, что погрузиться в Нирвану, чтобы больше не действовать, не желать, не стремиться. Но у нас нервы покрепче.
Эль Шорр жадно втянул в себя аромат палочки, его расширенные зрачки подернулись тем же бездонным мраком, что минуту назад расползался по космосу, — или так показалось Антону. Страх, тот самый, липкий, вяжущий, знакомый по снореальности страх сжал его горло.
— Значит, все как у питекантропа, который на обочине нашел атомный пистолет? — Антон едва слышал собственный голос, но обращенная в насмешку злость придала ему должную силу. — Нашел и, спуская курок, догадался повернуть дуло не на себя? А хватит ли зарядов, он не подумал?
— Представьте себе, подумал. — Эль Шорр тяжело усмехнулся. — Энергии или уж там не знаю чего хватит, чтобы сокрушить сотню звездных систем, это наши ученые, чимандры гарантируют. Ясна ситуация? Ваши наблюдатели, очевидно, уже заметили кое–какой в небесах непорядок и сделали должные выводы. Не имеет значения. Теперь уже ничто не имеет значения, поняли? Личная свобода — это все, что вы можете получить. Через несколько дней вас всех выкинут за пределы Империи. Но знайте, что следом за вами с того же космодрома стартует весь флот во главе с “Решительным”! Спешите на Землю, рассказывайте всем о силе, перед которой ничто не может устоять, мне нужны целехонькие планеты, а не дыры Пространства! Надеюсь, у вас хватит благоразумия не сопротивляться. И не все ли равно, удержится ли Падишах на престоле или на трон взойду я? По крайней мере, от меня вы можете ждать меньших глупостей и ошибок. Скажу больше. Если вы перейдете на мою сторону, то я их вовсе не допущу. Поверьте, я искренен. Мне не с кем, не с кем поделиться замыслами, получить умный совет и остережение, вокруг сплошь завистники, интриганы, тупицы! Соглашайтесь. Мы сошлись как враги, но, странное дело, глядя на вас, разговаривая с вами, я не чувствую всегдашней оглядки. Вы даже мне не хотите зла, с вами спокойно, надежно. Разве вы не видите, как мы нужны друг другу? Своим вы уже ничем не поможете… Нет, поможете, если вступите со мной в союз. Падишах — дурак, он зальет все планеты кровью, а я прагматик. У меня своя цель, вы ее знаете, коль скоро проникли в сознание Ива.
— Ползущие на коленях люди…
— Ну, это мимолетное развлечение, без него можно и обойтись. Всемогущество и бессмертие! Все прочее — средство или забава. О ком заботитесь, о чем волнуетесь? Миллиарды миллиардов людей сгинули без имени и следа, живые помнят и будут помнить лишь тех, кто творил историю.
— Сократ, Шекспир, Леонардо да Винчи, Пушкин…
— И все они были в подчинении у тиранов или безмозглой толпы! Сильный побеждает слабого, все одно и то же во все времена, только в разных обличьях. Вы отменили этот закон? Ха! Мы возвращаемся, и, заметьте, не по прихоти случая, а потому, что долго подстерегали случай, тогда как вы занимались всякими там моралями и искусствами. Теперь, надеюсь, и вам ясно, за кем будущее. Самое забавное и в то же время закономерное, что вы не могли уничтожить нас здесь, на Плеядах, пока мы были бессильны. Не могли, ибо, залив кровью планеты, вы уподобились бы нам, — и тогда прощай мечта о чуде как совершенном и справедливом обществе. Мечта, политая такой кровью, счастье на трупах — да вас самих пожрало бы это чудовище! Вот и не смогли преступить, знали, чего бояться. Моральный тупик — вы сами себя в него загнали, не так ли? А теперь поздно. Выбора нет, да его, как видите, и не было. Либо руки в крови, либо…
— Но если все так и выбора нет, тогда это чудовище насилия сожрет и вас. И выхода из круга убийств не будет.
— А вот на это мне наплевать, если властвую я, а не другой. Я есть, живу, как хочу, все остальное — философия слабых, которую они пытаются навязать сильным. Хищники и травоядные — вот что от века дано людям! Так будете мне служить?
— Разумеется, нет.
— Гордо и куда как глупо. — Эль Шорр вздохнул. — Знаете, в вас есть что‑то… Не подберу слов. Вас хочется заполучить, как прекрасную, что ли, драгоценность. Ладно, все это сантименты, с кем еще можно поговорить откровенно… И хватит! Киберы, вероятно, уже прожгли сделанный вами завал, можете передать своим, что мы вас вышвырнем в целости и сохранности. Уж я — то промолчу, что вы и так отдадите нам пленных!.. Нет, подождите, — остановил он было поднявшегося Антона. — Интимность нашей беседы надо оправдать, и потому мы сейчас сочиним надлежащий протокол допроса. Разницу во времени скомпенсирует ваше “упорное молчание” в ответ на кое–какие мои вопросы. Словом, поупражняйтесь в технике фальсификаций. Увлекательное, скажу вам, занятие и очень может пригодиться, когда мы победим.
Эль Шорр хотел было торжествующе улыбнуться, но что‑то его остановило.
— Все‑таки жаль, что вы не со мной, — сказал он, помедлив.
— Или, наоборот, жаль, что вы родились не у нас, — также тихо ответил Антон.
Эль Шорр задумался.
— Нет, главное — побеждать.
Остановленное мгновение
Они шли, все четверо — Антон, Лю Банг, Юл Найт, Ума со своим неизменным иллиром, — а рядом бухали сапоги конвоя. В лицо светило голубоватое солнце Плеяд, назад, покачиваясь в такт шагам, падали полуденные синие тени.
Те же тени падали от солдат. Бух, бух, бух! — похоронно отдавался в ушах размеренный топот ног. Преисполненный долга офицер, сурово держа полусогнутую руку на кобуре бластера, украдкой слизывал с губы солоноватые капельки пота. Несмотря на жару, ему, как и солдатам, нравился чеканный строй, железная спаянность всех движений, сознание своей общности, превосходства и власти над побежденными, каждый мысленно уже попирал миры, которые им вскоре были обещаны. И это же ощущение всесилия делало их сейчас снисходительными к тем, кого они уже повергли, как может быть снисходительным и даже добродушным человек к тем, кому он из милости дарует свободу, прекрасно зная, что отныне все и так будет принадлежать ему. Муштра, повиновение, строгость — все, все было не зря, все вот–вот должно было оправдаться! Черные противобластерные латы матово отсвечивали при движении, и под этой броней, которая делала солдат похожими на рослых, поднявшихся на ноги муравьев, ровно и горделиво бились сердца вчерашних мальчишек и завтрашних повелителей, посторонняя мысль лишь изредка нарушала единый ритм этого слаженного биения.
Отборные из отборных шли, неторопливо чеканя шаг.
Совсем уж ничтожными муравьями они могли бы показаться самим себе, когда их строй втянулся в глубину космодрома и над ними нависли громады эстакад, башни мезонаторов и геоконов, магниторельсовые пути, над которыми там и здесь возвышались корабли звездной эскадры. Но нет, всеподавляющее величие техники отозвалось в них смутной гордостью за боевой флот, а подсознание обрадовалось теням, которые протягивались от всех громад и сулили относительную прохладу. Лица даже слегка оживились, когда всех накрыла глухая тень эстакады.
То же облегчение, казалось, испытали и пленники. Антон смахнул с лица пот, Лю Банг, не замедляя шага, принялся раскуривать свою трубку, Ума рассеянно тронула струны, иллира.
— Жаркая, однако, у вас планета, — заметил Антон.
Его слова остались без ответа, ибо солдаты ни на минуту не забывали, кто они, но общая для всех прохлада тени, ее мимолетная приятность вызвали одинаковое ощущение у всех, и обыденная фраза Антона пробудила невольный отклик. Возможно, солдаты и удивились бы, обнаружив в себе этот чуть сблизивший всех отклик, но Антон знал, что он обязан возникнуть, и действительно возник.
Чуть слышней стали звуки иллира, столь необычные здесь, что слух сам собой напрягся в удивлении и безотчетном ожидании дальнейшего. И ожидание не было обмануто. Тихий, рассеянный среди прочих звуков космодрома голос иллира звучал эхом отрывочных и неясных чувств, которые сами собой скользят в душе музыкантши, но в нем был тот же хрупко объединивший всех отзвук на беспощадную жару, на желанность отдыха и прохлады, когда можно расслабиться и скинуть мундир, перестать быть носителем долга, железной частицей спая, и еще в нем билась тоска и досада на невозможность всего этого сейчас, здесь. Разумеется, никакой самый проницательный рассудок ничего этого не вывел бы из мелодичных, якобы разрозненных звуков, они действовали безотчетно, и в том была сила искусства.
Всего несколько секунд длилось так, затем Ума чуть слышно запела, громче, громче, на своем древнем языке, и теперь в звуках иллира и голосе возникло нечто заставившее офицера снисходительно улыбнуться, — давняя тоска угнетенных, что ли?
— Ничего песенка, — сказал он, облизывая губы. — Ладно, давай, не воспрещено…
И Ума продолжала, только мелодия изменилась, только голос стал немного иным. Ее друзья шли молча, казалось, безучастно, их глаза не шарили вокруг в надежде на чудо, но головы были развернуты так, что зрение всех троих в совокупности охватывало всю раскрывающуюся панораму космодрома. Все возможности борьбы казались исключенными, и все же у пленников был шанс, тот крохотный и ненадежный шанс, который Антону дала одна–единственная ненароком сорвавшаяся с губ Эль Шорра фраза. И они тщательно искали этот свой шанс.
“Есть!” — мысленно воскликнул Юл Найт, и то, что его зоркие глаза увидели в отдалении, тотчас стало достоянием всех.
Громада “Решительного”.
Их же, естественно, вели в другой конец поля. Ума, срывая ограничитель, до отказа повернула медитатор иллира, ее пальцы скользнули по рядам перламутровых кнопок и клавишам инструмента.
Все так же размеренно бухали сапоги, мерцали черные латы, все так же глухо, замирающе в час полуденного зноя катился шум космодрома, но теперь над всем вознеслась музыка иллира.
Сама по себе никакая музыка, никакая песня ничего не могла пересилить, но эти четверо были способны составить единое целое, и они это сделали. Ничего не изменилось ни в ритме мелодии, ни в словах, которые пела Ума, и все стало иным, едва иллир каскадно усилил возникшее теперь качественно новое психополе. То была уже не просто музыка и не только песня. Так линза собирает рассеянный свет в жгучий фокус, так кристалл лазера сгущает энергию, чтобы полыхнуть ярче тысячи солнц.
Теперь все зависело от Умы, которая держала в руках эту невиданную на Плеядах силу.
Мгновение — и каждый солдат представил, увидел, услышал, пережил свое.
Все так же четок был шаг, рука офицера, как застывшая, лежала на кобуре бластера, только отряд повернул не туда, куда должен был повернуть.
Все изменилось для всех. К каждому вернулся тот миг счастья и радости жизни, доверия к ней и душевной щедрости, который в детстве ли, в юности ли был у всякого, потому что всякий хоть час, да был человеком. Теперь солдаты и сам офицер переживали это состояние вновь и так же ярко, как прежде. Волшебное искусство Умы, стократ усиленное резонансным действием иллира и поддержкой друзей, в каждом нашло и раздуло искру повелительного добра, и теперь, разбуженное, оно всецело внимало голосу и вело человека туда, куда он и сам бы пошел, если бы знал дорогу. Ума недаром столько дней пела на перекрестках, ища в людях потаенное, быть может, забытое и подавленное, но неистребимое.
Кто не мечтал вернуть светлое мгновение, обратить его в вечность? Теперь это осуществилось и наполнилось новым смыслом.
Одетые в форму люди шли туда, куда их звал иллир и куда их самих позвала бы совесть, если бы она прозрела. И Ума чувствовала эту свою — и не свою — власть над ними, и ее влекла та же сила, что, сметая враждебное и наносное, всю накипь души, захлестывала сейчас все окрест и прокладывала людям дорогу к цели. Никто из тех, кто слышал иллир и видел пробуждаемые им образы — ни солдаты, ни посторонние наблюдатели, — никто уже не мог противиться этой силе, которая жила в них самих и теперь завладела их существом.
Громада корабля приближалась. “Следом за вами стартует весь флот во главе с “Решительным”, — сказал тогда Эль Шорр.
Следом… Значит, оружие Предтеч, скорее всего, уже доставлено на корабль. Ведь именно на нем оно должно было быть установлено.
Вот он, “Решительный”. Вокруг — добрый признак — уже не снуют погрузчики, все люки, кроме единственного, задраены, на пандусе маячит одинокий часовой.
“Только бы выдержала Ума! — молил Антон. — Только бы не ослабла ее магия!” Он сам, как и прочие, изо всех сил поддерживал девушку, и от этого напряжения его уже пошатывало. Реаморализация не могла длиться бесконечно! А еще был часовой. И вся команда. Может, не вся.
Полуденный свет Альциона, казалось, прожигал череп.
Иллир не смолкал. Шаг, еще, все ближе, ближе…
Часовой их встретил радостной улыбкой хозяина, взволнованного появлением долгожданных гостей, с которыми минуты текут легко, насыщенно, ярко и свободно.
Наступала, быть может, самая трудная минута. Все четверо вступили в проем люка. Теперь Ума должна была сделать едва ли возможное: ее иллир более не должен был вести солдат за собой, наоборот, их следовало оттолкнуть, заставить бежать прочь от корабля, тогда как для тех, внутри, кто мог услышать, он должен был петь по–прежнему, чтобы на корабле не возникла преждевременная тревога.
И Ума не выдержала, ее цельная натура не могла раздвоиться, в равной мере излучая мрак и свет! Мелодия споткнулась.
Едва это произошло, как лица всех потускнели, словно в солдатах выключили душевный свет, а пальцы офицера, пока еще тупо и неосознанно, заскребли кобуру. Торопливым движением Антон нашаривал кнопку экстренной задвижки люка — да где же это у них9!
Все заколебалось в шатком равновесии, с лица часового уже сползла улыбка, как вдруг, со свистом рассекая воздух, над пандусом взмыло черное, донельзя знакомое тело кибера. Антон беззвучно ахнул: конек–горбунок!
Прежде чем кто‑либо успел опомниться, на солдат, на офицера, на часового, окатывая их паническим ужасом, обрушился направленный кибером инфразвуковой удар. Все горохом покатилось по пандусу.
— Делайте свое дело, о прикрытии позабочусь я.
Кибер это сказал или сам Искинт? Отголосок инфразвукового удара, которого нельзя было избежать, ослеплял сознание, а этому надо, надо было противостоять! Противостоять и действовать. Ума, чье лицо страшно осунулось и ввалилось, взяла прежний аккорд и повела всех за собой.
Должно быть, еще никто не входил в боевой корабль вот так, с музыкой.
Гнетущая сила инфразвука отдалилась, перестала терзать мозг.
Вот шлюз, автоматика дезинфекции в нем, понятно, отключена за ненадобностью, входная мембрана тотчас пропустила всех — теперь быстро вперед! Мягкий, сероватый свет переходов, буднично чмокающая под ногами перистальтика пола, которая здесь, как положено, отсасывала с обуви пыль и грязь планеты. В отдалении показалась чья‑то спина, человек, повинуясь иллиру, вскинул голову, светлея лицом, обернулся. Лифт!
Конструкции всех кораблей в общем и главном схожи, законы техники, как и законы космоплавания, одинаковы для всех, кто и как бы ни старался утвердить свою исключительность. Капсула лифта пулей вынесла всех на верхний ярус. Внутри корабля еще никто ничего не заподозрил, не успел заподозрить, немногие встречные у лифта и в коридоре сияющим взглядом провожали Уму, которая им дарила недолгое счастье человечности. Так все четверо беспрепятственно достигли ходовой рубки, которая никогда не пустует во время полета, но почти всегда безлюдна в иное время.
Сейчас в ней не было никого.
Иллир смолк тут же, Антон едва успел подхватить разом сникшее тело девушки и сам чуть не упал. А до конца было еще далеко! Задраить рубку, живо усадить Уму, которая и в обмороке сжимала иллир. Все трое метнулись к огромному, полумесяцем, пульту, который весь засиял точечными огнями, едва его коснулась опытная рука Лю Банга. Где тут что?! Взгляд привычно обегал секцию за секцией. Понятно, знакомо, можно догадаться, а вот над этим пока не стоит ломать голову — второстепенно и подождет. Заправка? Лю Банг утвердительно закивал. Порядок, предстартовая… Все сходилось. Что ж, Эль Шорр, тем более спасибо за обмолвку, ты прав — кто подстерегает случаи, тому он идет навстречу — и тогда все тем или иным путем обретает силу закономерности.
Время привычно раздвинулось, как тогда, в том городе, в той подворотне, совсем в иной реальности. Но теперь он уже не один и все безусловно, это подлинный, а не тренировочный, не учебный бой. Собственные, на грани восприятия, движения затуманились для Антона, так же молниеносно мелькали руки Лю Банга, Юла. Сделано, сделано, сделано. Ключ на старт! Готово. Теперь общий сигнал тревоги. Где он у них? Где этот проклятый тумблер, кнопка, рычаг, хвост змеиный или что там еще?! А вот, наконец..
— Немедленно всем покинуть корабль! Угроза взрыва! Всем немедленно покинуть корабль!!!
Так же оглушительно загремело по всему кораблю, по всем, без исключения, его отсекам и закоулкам. Антон в изнеможении упал на кресло Возможно, рефлекс повиновения сработает не у всех, возможно, кое‑кто сообразит, что никакого взрыва ходовых двигателей сейчас быть не может, но большинство, не рассуждая, наверняка уже мчатся наружу. А может быть, мчатся все, — вдруг обнаружена бомба? Такое отнюдь не исключено на Плеядах. И капитан лихорадочно ищет своих помощников, а те — капитана, чтобы разобраться, кто и почему включил сигнал общей тревоги.
Да, вот уже и здесь замигал огонек вызова…
Антон торжествующе улыбнулся. Поздно, поздно! Обзорный экран показывал, как все тараканами разбегаются по полю. Пожалуйста, капитан, нервничайте, выясняйте, можете даже остаться — встретимся уже в полете, милости просим… На космодроме, видать, паника, но даже если кто‑то обо всем догадался, то ведь надо еще поверить в невероятное, оповестить высокое начальство и — хвала иерархии! — согласовать решение. Вот так, вашим — вас же!
Только бы не промедлить! Где этот проклятый кибер, неужто он не сообразит?!
Лю Банг и Юл уже сделали все, что им положено было сделать, лицо Юла кривилось нетерпением. Рука Антона замерла над пультом. Одно движение пальца, но какое? Можно сразу включить маршевые двигатели и скользнуть за атмосферу, так куда безопасней. Но тогда все вокруг будет сметено и от тысяч людей не останется даже пепла.
Рука опустилась на пульт. Антон, как положено, стал поднимать корабль на планетарной тяге. Ощерившийся всеми средствами уничтожения космодром невыносимо медленно стал уходить вниз. Антон вдруг весело и дерзко подмигнул побелевшему от напряжения Лю Бангу. И тотчас всем передалась его задорная мысль. Собьют? Что ж, сбивайте, если не жалко оружия, которым вы собирались покорить мир. Вы не знали, как мы можем драться? Теперь знаете.
“И ведь не решитесь, — ликующе подумал Антон. — Знаете, какова мощь оружия и что останется от ваших Плеяд, если оно взорвется…”
Ныли двигатели, выдирая, словно занозу, корабль из толщи атмосферы. Пора!
Антон включил маршевый двигатель, и словно чья‑то исполинская рука мгновенным рывком окончательно выдернула эту ядовитую, но теперь уже безвредную занозу и выбросила ее в бескрайнее пространство звезд и галактик.
Все противоперегрузочное устройство не могло до конца смягчить стремительный рывок ускорения, и тем не менее, превозмогая тяжесть, Юл победным движением вскинул налитые свинцом руки. По лицу Лю Банга растеклась улыбка, запрокинутая голова Умы шевельнулась, отяжелевшие веки открыли ее затуманенный, но уже осмысленный взгляд, губы чуть слышно прошептали:
— Люди?..
— Все в порядке, — хрипло проговорил Антон.
Нет, еще не все было в порядке. Отнюдь не все! Затрудненным движением Антон сбавил перегрузку и, судорожно вздохнув, нажал кнопку интеркома.
— Конек–горбунок, ты с нами, ты жив?
— Нахожусь за переборкой, — бесстрастно донеслось из интеркома. — Готов выполнить ваш приказ.
— О, идиот! — Юл вскочил и на негнущихся ногах поспешил к двери. — Кибера забыли! Входи, малыш…
Черное тело кибера скользнуло в рубку, и тут какая‑то давняя, смутная, в сомышлении с Искинтом когда‑то возникшая картина всплыла в памяти Антона: помещение незнакомого корабля, он сам с друзьями и кто‑то еще непонятный, то ли человекозверь, то ли…
— Готов выполнить ваш приказ, — повторил кибер.
Верно ли, что машина не способна улыбаться?
— Знаешь, друзьям ведь не приказывают, — весело проговорил Антон. — Но если не в службу, а в дружбу, то можно всем чашечку кофе?
