I

Первое в возрожденной Польше офицерское артиллерийское училище было создано в те знаменательные дни, которые переживала люблинская земля летом 1944 года.

В один из таких жарких дней у здания управления железных дорог в Хелме, где еще недавно заседал Польский комитет национального освобождения и откуда на всю страну разнеслись слова Июльского манифеста, остановился газик. Из него вышли генерал дивизии — командующий артиллерией Войска Польского и полковник Ольчик.

Оживленно разговаривая, они вошли в здание, обошли все его помещения, затратив на это около часа. Потом осмотрели окружавший главный корпус плац, хозяйственные постройки, санитарно-техническое оборудование. После этого генерал направился к своей машине, бросив на ходу идущему на полшага сзади него Ольчику:

— Занимайте это здание. Лучшего в городе не найдете…

— Помещения для спален слишком маленькие… — заметил полковник.

— Да что вы! Отличные! Это здание намного лучше казарм за городом. А те передадим танкистам.

— Да и разместившиеся здесь гражданские учреждения не спешат уезжать отсюда…

— Уедут, уедут… Правительство должно иметь свой аппарат под рукой. В Люблине мне сказали, что это займет максимум неделю. Принимайтесь не мешкая за работу! Еще сегодня дам телеграмму в Новоград-Волынский, чтобы поскорее прислали сюда рязанский учебный дивизион. Мне сообщили, что он уже прибыл туда и к концу недели будет в Хелме. К атому времени вы должны все подготовить. Что вам в первую очередь нужно для этого?

— Автомашины, — не раздумывая, ответил Ольчик.

— Пришлю. Может быть, даже еще сегодня… Еще что?

— Хозяйственную роту…

— Хорошо. Получите. Еще что?

— Несколько офицеров.

— Сколько?

— Ну, для начала хотя бы пятерых…

— Получите. И за работу! Три раза в неделю докладывайте мне лично, как идут дела. Я тоже сразу же начну действовать. Объявлю на всей освобожденной территории набор в училище. — Генерал еще раз взглянул на массивное здание. — Сколько здесь поместится людей — батарей двадцать?

— Нет. Самое большее — восемнадцать.

— Да нет, больше…

— Максимум — восемнадцать. Я подсчитал… — стоял на своем полковник.

— Итак, в ближайшие дни начну направлять вам кандидатов. Отбирайте самых лучших! Помните, это будущий кадровый состав нашей артиллерии.

Генерал попрощался и уехал. Спустя несколько часов к Ольчику явился хорунжий, командир хозяйственной роты. Вечером у здания училища остановился транспортный взвод. А на следующий день из Люблина прибыли шесть офицеров. Генерал сдержал свое обещание.

* * *

Полковник Ольчик был сыном лодзинского рабочего, приговоренного царскими властями за участие в революционном движении к ссылке. Родился он в Сибири. Родителей потерял рано. После Октябрьской революции шестнадцатилетний паренек был направлен в школу красных командиров, которую окончил с отличием. Затем учился в военной академии в Москве. После ее окончания сражался с японскими милитаристами на озере Хасан, принимал участие в советско-финляндской войне.

С первых же дней нападения гитлеровской Германии на Советский Союз находился на фронте. Пережил тяжелое время отступления, сражался под Смоленском, под Москвой. Был несколько раз ранен. Но всякий раз быстро, как он говорил, «скоростным методом», залечивая раны и возвращался в строй. В четвертый раз немецкая пуля настигла его при освобождении Украины. На этот раз рана оказалась тяжелой, и полковник почти полгода пролежал и госпитале в Москве.

В свою часть уже не вернулся. Со свойственной ему энергией принялся за формирование вверенного ему полка легкой артиллерии в 1-й дивизии Войска Польского. Потом началось наступление, и его отозвали в распоряжение Главного штаба Войска Польского. Там он получил новое задание: организовать офицерское артиллерийское училище в Холме.

С первых же дней Ольчик с головой ушел в работу. Ему приходилось заниматься массой всевозможных дел — учебных, политических, хозяйственных, начиная с вопросов снабжения и кончая подбором офицерских кадров для несуществующих еще батарей. Надо было построить большую столовую с кухнями на три тысячи человек, оборудовать медпункт и лазарет с необходимыми медикаментами, завезти койки, постельное белье, обмундирование, оружие. Требовалось где-то раздобыть множество вещей, достать которые в военное время было практически невозможно: продукты, дрова и уголь, доски, стекло, наглядные пособия, канцелярские принадлежности. Транспорт в возрожденной Польше функционировал слабо, а беспомощный, недавно созданный гражданский административный аппарат был бессилен предпринять что-нибудь радикальное.

Ольчик часто не успевал поесть, недосыпал, стараясь ничего не упустить из виду. Ругал и хвалил, метал громы и молнии и обещал представить к наградам. Работал без отдыха и требовал того же от других.

Генерал дивизии не ограничивался чтением докладных Ольчика и чуть ли не ежедневно звонил ему и расспрашивал:

— Сколько человек вы уже можете принять? Как со снабжением? Офицерскими кадрами? В чем еще нуждаетесь?

Эти разговоры заканчивались, как правило, категорическим напоминанием:

— Торопитесь, полковник, торопитесь. Вы же не дом отдыха организуете, а военное училище. Вы что, не знаете, как нам нужны офицеры? Нельзя терять ни одного дня…

Ольчик поддакивал, а потом набрасывался на своего интенданта:

— Вы что, майор, решили, что училище будет создаваться лет пять или больше? Сколько раз я должен напоминать вам про койки?

Интендант, добродушный толстяк, молча выслушивал нагоняй, думая про себя: «А где я, черт побери, найду эти койки? Шутка сказать, полторы тысячи штук…»

Потом садился в газик и надолго исчезал.

Через несколько часов присылал кого-нибудь за машинами, которые возвращались нагруженные «трофеями». А знакомым жаловался:

— Загонял меня совсем старик… — Ольчик был моложе его лет на пятнадцать. — Похудел за это время на шесть килограммов.

Полковник Ольчик жил училищем и уже представлял себе, каким оно будет через месяц, через две недели, через несколько дней… Эта картина наполняла его чувством гордости.

— Таких училищ, как наше, еще не было в Войске Польском. Это будет самое большое, на современном уровне военное учебное заведение. У нас имеется все, чтобы сделать его именно таким. И мы этого добьемся.

Своим энтузиазмом он заражал окружающих, заставлял их отдавать делу создания училища все силы.

* * *

Рязанский дивизион прибыл в Хелм в назначенный срок. Выгрузили технику, снаряжение, и молодые парни в выгоревших гимнастерках стали первыми курсантами училища.

Дивизион был дисциплинированным, хорошо подготовленным подразделением. Батареи начали заниматься еще в Рязани, и вскоре им предстояли выпускные экзамены.

Приезд «рязанцев» завершил начальный, организационный период. Этот коллектив с опытными преподавателями и строевыми офицерами составил костяк создаваемого училища. Теперь Ольчику уже было на кого опереться.

Командир рязанского дивизиона и его замполит были переведены на другие должности. Первому из них было поручено организовать учебную часть. Задача была нелегкой. Не хватало надлежащим образом оборудованных аудиторий, лекционных залов, макетов стрельбищ…

Каждый день в училище прибывали новые офицеры, преподаватели, инструкторы. Начали приезжать и будущие курсанты. Вскоре одна за другой стали формироваться учебные батареи.

Заместитель начальника училища по политико-воспитательной работе капитан Орликовский впервые в жизни принимал участие в такой серьезной работе. Он временами совершенно терялся, хотя всячески старался не показать этого, нервничал, видя, как быстро растет число людей, за которых он должен отвечать. Кто они? Каков их моральный и политический облик?

 

II

В первых числах августа в Люблине состоялась тщательно законспирированная встреча.

В то раннее утро узкий переулок, образованный каменной оградой старого костела и стеной соседнего о ним монастыря, был совершенно пуст. Вдруг послышались чьи-то быстрые шаги, и к воротам монастыря подошел мужчина. Энергично постучал, а когда калитка приоткрылась, сказал что-то шепотом, и его впустили.

Вскоре в монастырь вошел еще один мужчина. Его провели мрачными коридорами в трапезную, наполненную веселыми лучами солнца, проникающими через витражи стрельчатых окон.

Пришедшие поздоровались и тихо обменялись несколькими фразами. Затем умолкли. Прошло довольно много времени, прежде чем в трапезную вошел человек, увидев которого присутствующие почтительно вытянулись.

Это был высокий мужчина в одежде прелата. Он уселся поудобнее в большое резное кресло и только тогда сказал:

— Вольно! Когда получили мой вызов?

— Вчера вечером, — ответил старший из прибывших.

— Почему вы, майор, такой хмурый?

— Не вижу особых поводов для веселья, — угрюмо ответил тот.

— Да, вы правы, — согласился «прелат». — Что поделаешь, все это мы предвидели еще год назад. Если бы тогда не отвергли наши предложения, дела могли принять иной оборот. Жизнь доказала, что мы были правы. Следовало договориться с немцами…

— В городе начались аресты…

— Знаю, знаю… — помрачнел «прелат». — Вчера вечером они нанесли нам еще один весьма ощутимый удар: раскрыта одна из наших подпольных радиостанций. Вряд ли нашим людям удастся выкрутиться. Они, правда, объясняют, что рация осталась у них еще с оккупации. Только поверят ли?..

Он стряхнул с себя мрачное настроение.

— Но я вас вызвал не для того, чтобы жаловаться и плакаться. Хочу поручить вам новое ответственное задание. Политическую обстановку в стране вы, думаю, знаете. Наших коммунистов поддерживает Красная Армия. Им удалось увлечь за собой сельскую и городскую голытьбу. Опираясь на этот сброд, они приступили к созданию своей администрации. Но нам ни в коем случае нельзя допустить, чтобы их власть укрепилась. Особую опасность для нас представляет формируемая ими армия. Поэтому мы должны прежде всего вырвать ее из их рук, любой ценой овладеть ею и как можно скорее повернуть эту силу против них самих. Надеюсь, это понятно?

Слушавшие его согласно закивали.

— Я получил вчера известие, что коммунисты организуют в Хелме офицерское артиллерийское училище, — продолжал «прелат». — Ясно, что это училище будет воспитывать молодежь в коммунистическом духе. Наша задача — не допустить этого.

Он умолк, внимательно вглядываясь в лица присутствующих. После некоторой паузы продолжил:

Вас, майор, я назначаю ответственным за эту операцию. — «Прелат» поднялся с кресла и, скрестив по-наполеоновски руки, начал расхаживать по трапезной. Тщательно подбирая слова и выражения, он сформулировал задачу предстоящей операции: — Разумеется, помешать созданию училища нам уже не удастся. Однако необходимо попытаться разложить его изнутри с помощью активной политической работы. Это все, что мы пока можем сделать. Короче говоря, надо формировать у курсантов и офицеров такие настроения, чтобы в нужный момент поднять их на борьбу против новой власти. А теперь несколько слов о методах ваших действий. Вы, майор, получите от меня документы и поедете немедленно в Хелм. Там явитесь в райвоенкомат. С кем поддерживать связь — я вам сообщу. Вы должны соблюдать строгую конспирацию и не принимать участия в операциях. Ваша задача — руководить. Связь со мной будете поддерживать в соответствии с инструкцией «Елена». Майор молча кивнул.

— А вы, капитан, — человек в одежде прелата повернулся к другому из присутствующих, — отправитесь в Люблин и явитесь там в Главный штаб к человеку, которого я вам назову. Он поможет вам устроиться в училище по вашей специальности. Вам я тоже запрещаю участвовать в каких-либо операциях.

В трапезной воцарилась тишина. Яркий луч солнца с любопытством заглядывал в окно. Узкая его полоса мягко легла на измученное тело Христа на большом, из красного дерева распятии.

Вдруг снаружи донеслись приглушенные голоса. Через минуту можно было уже различить звуки какой-то торжественной мелодии. «Прелат» остановился, прислушиваясь. Затем подошел к окну, взглянул на видимую отсюда главную площадь города, но тотчас же отвернулся.

— Опять демонстрация, — процедил он сквозь зубы изменившимся голосом и возвратился на место. Уселся в кресло, уставился на накрытый сукном стол и только спустя некоторое время, словно вспомнив о присутствующих, проворчал: — За все они заплатят сполна… Так вот, возвращаясь к нашим делам… — Он уже взял себя в руки и продолжал строгим голосом человека, привыкшего отдавать приказы: — Хочу вам дать еще несколько указаний и советов. Прежде всего — действуйте осторожно, опирайтесь на абсолютно верных и преданных людей. В организацию принимайте только проверенных в деле лиц. Командование наших отрядов в Хелме установит с вами связь. Для работы с курсантами и офицерами училища привлекайте и гражданское население, особенно женщин, — он улыбнулся при этом, — молодых, красивых женщин. Жилье найдете себе сами. Позже получите от нас другое, более надежное. Ну вот, пожалуй, и все… Вопросы есть?

Офицеры молчали. «Прелат» встал. Инструктаж закончился.

— Вы, майор, задержитесь еще на минуту. Надо изменить вам немного внешность, а то вас здесь хороню знают.

Сказав это, он опустил руку в бездонный карман сутаны и вынул толстый требник. Открыл его, вытащил лежавшие между страницами две сложенные вчетверо тонкие папиросные бумажки, расправил их и вручил другому офицеру:

— Это вам, капитан. И желаю успеха. Во имя нашего общего дела, — протянул он костлявую руку. — Прощайте!

Когда за капитаном закрылась дверь, человек в одежде прелата уже другим тоном обратился к майору:

— Слава богу, что вы не ушли с другими на Запад. В это тяжелое для родины время так мало осталось заслуживающих доверия людей. Позавтракаете со мной?

— С большим удовольствием, генерал.

 

III

Уже вечерело, когда на железнодорожную станцию в Хелме прибыл товарный поезд из Люблина. Из последних трех вагонов на перрон высыпали молодые парни. Большинство из них были в гражданской одежде, с узелками в руках. Вокзал заполнился шумом и гамом, который никак не могли утихомирить два командовавших группой офицера.

После построения, которое заняло немало времени, один из офицеров, рыжеватый блондин, сказал другому:

— Я побегу в училище, а вы, товарищ Чарковский, приведете ребят.

И, быстро покинув здание вокзала, он двинулся по улочке, ведущей в бывшее управление железных дорог. Вскоре он уже входил в вестибюль училища. Спросил у дежурного офицера, где найти начальника.

В кабинете полковника Ольчика находился и капитан Орликовский. Вошедший офицер обратился к начальнику училища:

— Поручник Лис с группой новобранцев из Люблина прибыл в ваше распоряжение…

Тем временем со стороны вокзала к училищу приближалась нестройная, растянувшаяся колонна ребят. Они шли не в ногу, не соблюдая равнение в шеренгах. Вид у них был далеко не военный. Когда подошли к главному корпусу училища, Чарковский остановил колонну, подозвал одного из парней и, оставив его за старшего, вошел в здание. Навстречу ему поднялся дежурный офицер, который тепло поздоровался с вошедшим и начал его расспрашивать о люблинских новостях. Они разговаривали, пока не появился поручник Лис. Тот еще издали крикнул Чарковскому:

— Отведите ребят на плац за училищем! Пусть там располагаются. Сегодня им придется спать под открытым небом.

— На голой земле? — забеспокоился Чарковский.

— Ну и что такого? — спокойно ответил Лис. — Лето же, ничего с ними не случится. Пусть привыкают к неудобствам.

— И кормить их сегодня не будут?

— Приготовим чай. А продукты у них, наверное, остались. Ведь получили сухой паек.

— Да, получили… Но, может, им все же дать чего-то горячего?

— Посмотрим, может, раздобудем где-нибудь котел супа. А теперь отведите ребят на плац. Когда ужин будет готов, я дам вам знать.

Дежурный офицер и Лис остались в здании, а Чарковский снова долго пытался сформировать из неорганизованной группы походную колонну. Подпоручник привел ее на простиравшееся за главным зданием поле и подал команду: «Приготовиться к ночлегу!»

Распоряжение вызвало замешательство среди будущих курсантов. Это были в основном молодые ребята, призванные в армию прямо из дома. Теперь они с интересом и беспокойством разговаривали о предстоящей службе.

— Неплохо для начала, — разглагольствовал один из них. — Спать на голой земле, когда рядом такое громадное здание. Пустили хотя бы в какой-нибудь зал, выспались бы на полу…

— Боишься ревматизм заработать? — рассмеялся невысокого роста, коренастый, почти квадратный, блондин. — Ты, Куделис, подумал, наверное, что едешь на дачу, а не…

— Заткнись, Сумак! — не выдержал тот. — И не цепляйся к моим словам. Надоели твои колкости…

— Смотрите-ка на него! Даже пошутить нельзя… Ишь ты, какой нежный…

В нескольких шагах от них группа ребят, разложивна земле свои узлы и готовясь к ночлегу, вела разговор об ужине.

— Интересно, дадут нам чего-нибудь поесть? — беспокоился худой шатен.

— И куда только в тебя все это влезает? Солитер, что ли, у тебя завелся? Все время что-то жуешь, а вечно голодный. Впервые встречаю такого, — добродушно смеялся уже лежащий на земле парень с курчавыми, непослушными волосами. — Столько ешь, Вирчиньский, а по тебе не видно. Выглядишь, как… ну как будто вышел из Майданека…

Худой паренек с невозмутимым видом выслушал колкости своего товарища и буркнул:

— Да ну тебя, болтай сколько хочешь, а я с удовольствием съел бы сейчас чего-нибудь. Например, горохового супу с тушенкой…

По соседству с ними обсуждали более серьезные проблемы.

— Здание-то красивое, а вот как сложится жизнь в этом училище — еще неизвестно. Началась она, прямо скажем, неинтересно, — задумчиво рассуждал вслух хозяин основательно набитого продуктами рюкзака. — И вообще, я жалею, что меня не направили в интендантское училище… Я же бухгалтер.

— В артиллерия математика тебе тоже пригодится. Да что теперь говорить об этом! Лучше посмотри на технику, — и паренек показал на стоявшие посредине огромного плаца, в двухстах метрах от них, орудия рязанского дивизиона, — отличные, а?

Ребята оживились. Один из них предложил:

— Может, подойдем поближе?

— Ведь поручник запретил расходиться…

— Да мы сразу же вернемся!

Группа ребят двинулась к орудиям. Не успели они сделать и нескольких шагов, как услышали:

— Вернитесь! Нельзя расходиться!

Ребята нехотя повернули назад, возмущаясь вполголоса:

— Черт побери, этот Берендорф такой же новобранец, как и мы, а строит из себя невесть что. Может, поэтому поручник и назначил его старшим. Подумаешь, командир!

Разместив ребят на лужайке, Чарковский собрался было уходить, когда увидел идущего к ним Лиса в сопровождении какого-то подофицера. Лицо последнего показалось ему знакомым. Подофицер остановился возле группы курсантов, а Лис подошел к Марковскому:

— Это старшина нашей батареи Зубиньский. Опытный вояка. А в данный момент начальник училища решает, кого назначить командиром батареи. Вы свободны, Чарковский, можете отдыхать. С ребятами останется Зубиньский.

Фамилия ему ничего не говорила. Марковский неуверенно поглядывал на подофицера, и тот, перехватив его взгляд, подошел к нему.

— Разрешите представиться, товарищ подпоручник, старший фейерверкер Зубиньский.

Застигнутый врасплох, Марковский смущенно поздоровался с ним, неуверенно пробормотал свою фамилию и, чувствуя крепкое рукопожатие старшего фейерверкера, заметил одновременно в его глазах заговорщический огонек, который, правда, тотчас же погас.

Подпоручник Марковский еще до войны закончил офицерское училище в Торуне и собирался стать кадровым офицером. Среди курсантов он слыл компанейским парнем, веселым, дружелюбным, общительным, незаменимым на вечеринках и пьянках. Он был хорошим спортсменом, прекрасно ездил верхом и неплохо играл в волейбол. У женщин имел всегда успех. И начальство любило его.

Во время войны Марковский укрылся в глухой деревушке. Занимался немного конспиративной деятельностью против оккупантов, развлекался как мог. После освобождения страны от гитлеровцев пережил серьезный конфликт. Молодые люди из его окружения не прекратили свою конспиративную деятельность, но уже против новой Польши. Марковский долго колебался, как ему быть. В конце концов решил порвать с ними.

Вскоре он встретил одного из своих давних, еще довоенных, знакомых, который служил теперь в штабе. Тот уговорил его вступить добровольцем в Войско Польское.

— Не теряйте времени. Приходите завтра с утра, и я постараюсь вас куда-нибудь определить. Могу направить в создаваемое в Хелме офицерское училище, где сможете спокойно просидеть до конца войны.

Марковского устраивало такое предложение. Война шла к концу, но впереди еще было немало тяжелых, кровопролитных боев. Какой же ему смысл лезть под пули?

В Хелм он явился спустя два дня после этого разговора. Вначале его назначили адъютантом к полковнику Ольчику, но пробыл он у него всего один день — не справился с многочисленными обязанностями. После этого Ольчик хотел было доверить ему командование одной из формируемых батарей, но и тут подпоручника постигла неудача. Экзамен, который устроил ему полковник, он фактически завалил. Выяснилось, что за пять лет оккупации Чарковский забыл почти все, чему его учили в Торуне. Ольчик покачал головой, порекомендовал ему основательно подтянуться и… назначил командиром взвода.

Чарковский вначале это тяжело переживал, но, будучи оптимистом по натуре, вскоре позабыл обо всем. Был рад, что обязанности адъютанта, которые занимали у него много времени, перешли к кому-то другому. Через несколько дней его вместе с поручником Лисом направили в Люблин отобрать в запасном полку кандидатов в училище…

Там у него оказалась масса свободного времени. Лис беседовал с офицерами запасного полка, разговаривал с новобранцами, одним словом, был занят с утра до позднего вечера. Чарковский же никаких поручений не имел, изнывал от скуки, бродил по городу. Там он встретил многих знакомых. Неприятный осадок остался у него только от разговора с товарищем по оккупации, энэсзетовцем. Тот пытался уговорить Чарковского включиться в подпольную работу против новой Польши.

Чарковский слушал его без особого энтузиазма, а в конце беседы категорически заявил, что к конспиративной деятельности возвращаться не намерен. Они расстались, не подав друг другу руки.

Когда Лис отобрал необходимое число кандидатов и закончил свою работу в запасном полку, они привели колонну новобранцев на вокзал. Погрузившись в вагоны, долго ждали в тупике, пока наконец поезд, который тянул старенький паровоз, не потащился в сторону Хелма, останавливаясь на каждой станции.

Чарковский возвращался в училище в безмятежном настроении. Он уже успел познакомиться с несколькими офицерами, встретил приятеля из Торуня, подыскал себе хорошую квартиру. Сидя в шумном вагоне, смотрел на медленно уходящие назад телеграфные столбы.

«Наконец-то поживу спокойно, — с облегчением подумал он. — Вовремя покончил со всем этим ребячеством…»

 

IV

Отборочная комиссия шестой батареи должна была начать свою работу на следующий день. В ее состав входили начальник училища полковник Ольчик, представитель отдела политико-воспитательной работы, который замещал капитана Орликовского, уехавшего куда-то по служебным делам, поручник Лис, командир шестой батареи поручник Казуба и его замполит подпоручник Слотницкий.

Лис предложил пригласить на заседание комиссии и Чарковского, который дорогой сдружился с новобранцами и мог бы дополнить их характеристики.

Комиссия приступила к работе сразу же после завтрака. Дневальный вызывал по алфавиту кандидатов и группами по пять человек отводил оробевших, нервничавших ребят по длинному коридору к кабинету, в котором заседала комиссия. Оставлял их у двери, а сам входил в кабинет и докладывал поименно о прибывших.

В кабинет ребят приглашали по одному. Перед председателем комиссии лежал список кандидатов. Первым в нем значился рядовой Анёл.

Войдя в кабинет, он робко остановился, как ученик, плохо подготовившийся к экзамену. Мял в руках фуражку, перекладывал ее из одной руки в другую, нервно глотал слюну.

Офицеры внимательно разглядывали его. Первым заговорил Ольчик:

— Какое у вас образование?

— Окончил технический лицей, — ответил тот запинающимся голосом.

— Свидетельство имеете?

— Так точно. — Паренек полез было за пазуху, но не успел он достать требуемый документ, как услышал следующий вопрос, который задал ему Лис:

— Что делали во время оккупации?

— До сорок третьего учился, потом работал.

— В подпольных организациях не участвовали? — спросил вдруг сидевший сзади Ольчика толстый подпоручник.

— Нет.

— Как это нет? Спокойно взирали на то, что вытворяли гитлеровцы?

— Так уж получилось… — пожал беспомощно плечами паренек.

— Математику любите? — спросил полковник.

— Да! — Анёл хотел было еще что-то скачать, но прозвучал следующий вопрос:

— Из какой семьи происходите? — Поручник Лис не спускал глаз с парня.

— Отец — каменщик, мастер.

— В какой партии он состоял?

— Точно сказать не могу. Кажется, в ППС.

Вопросы сыпались один за другим, не оставляя парню времени подумать. Он покрылся потом от волнения и мечтал лишь о том, чтобы все это поскорее закончилось. Когда ему разрешили уйти, он закрыл за собой дверь и с облегчением перевел дух.

— Ну и дали мне жару… — сказал он ожидавшим своей очереди товарищам.

— Ну а что вы скажите об этом Анёле? — спросил председатель комиссии Чарковского.

— Дисциплинированный, исполнительный, толковый, — ответил подпоручник.

— Ну так что, зачислим? — обратился полковник к присутствующим.

* * *

На плацу Анёла окружила толпа новобранцев. Его засыпали вопросами. Но тот не отвечал — вначале расположился поудобнее на траве, а затем с важным видом разрешил:

— А теперь спрашивайте. Только по очереди…

— Приняли?

— Не знаю. Ничего не сказали.

— О чем спрашивали?

— Обо всем. Об отце, матери, бабке, тетках и дядях.

— Брось шутить! Отвечай серьезно. Дают хоть немного подготовиться?..

— Ну что еще? Спрашивали, из какой семьи, какое у меня образование, что делал во время оккупации. Одним словом, всю биографию.

— А по математике задавали вопросы?

— Мне не задавали.

— А о подпольных организациях опрашивали?

— Спрашивали.

— Ну и что ты им сказал?

— Правду. Что не состоял.

— И поверили?

— Иди да спроси! — Анёлу уже надоели эти расспросы. — Откуда мне знать, что у них в голове? Оставьте меня в покое!

Ребята, разбившись на группки, начали оживленно обсуждать. Некоторых беспокоила возможная проверка знаний.

— Черт побери! А вдруг спросят что-нибудь по тригонометрии? Тогда я пропал. Все вылетело из головы! — громко жаловался кто-то.

Тем временем от группы отделились трое парней и направились в сторону орудий, словно намереваясь осмотреть их вблизи.

Один из них, высокий, с девичьим лицом, озабоченно спросил:

— Что сказать, если спросят про организацию?

— Я думал, Роттер, ты умнее! Если признаешься, то твоя песенка спета, — буркнул со злостью невзрачный блондин.

— Ну так что, говорим, что не состояли?

— Конечно. Иначе не попадешь в училище. Я им заправлю такого арапа, что они разинут рты: ни в какой организации не состоял, сын электромонтера… и так далее и тому подобное…

— А если все-таки узнают?

— Да ты что! В таком-то балагане?

Молчавший до сих пор самый старший из тройки — высокий брюнет со светлыми, холодными глазами пожал презрительно плечами:

— Целиньский прав, а ты, Роттер, рассуждаешь как баба. Какие еще могут быть сомнения? Помнишь инструкции? Ясно, что мы не должны раскрывать себя. И давайте оставим эту тему, я хочу поговорить с вами о чем-то другом. Что вы думаете об остальных?

— Мне кажется, что их можно будет перетянуть на нашу сторону, — ответил Роттер. — Чувствуется, что это боевые ребята.

— А ты, Добжицкий, как считаешь: надо вовлекать их сразу в нашу организацию? — спросил Целиньский.

— Нет. Дождемся приказа. А пока надо действовать осторожно. Будем присматриваться к ним, а сами помалкивать. Вдруг среди них затесался какой-нибудь шпик…

— А какое впечатление произвел на тебя Чарковский?

Добжицкий на минуту задумался, прежде чем высказать мнение об офицере.

— Возможно, он парень и неплохой, но для конспиративной работы не годится. Болтливый и несерьезный. Поживем — увидим. — И они не спеша вернулись к остальным.

* * *

Комиссия единогласно приняла в училище Анёла, говорливого Антоняка, Бжузку, заикающегося от волнения Бонна. Подошла очередь Берендорфа…

— Гм, фамилия у вас какая-то немецкая… Из Силезии? — полувопросительно заметил Лис, пытливо поглядывая на парня.

— Так точно, — подтвердил тот без тени смущения.

— А какие это имело последствия для вас во время оккупации?..

Берендорф не дал ему закончить:

— Мой отец погиб в Майданеке. Отказался принять немецкое гражданство.

— Ах так… — Лица офицеров приняли сочувственное выражение, но Лис продолжал расспрашивать:

— А вы?

— Я тоже. — Берендорф произнес это твердо, уверенно, с какой-то особой интонацией. Лис кивнул, дав понять, что у него нет больше вопросов. И фамилия Берендорфа была внесена в список. Комиссия единогласно зачислила его в курсанты.

Минуту спустя в дверях появился и застыл по стойке «смирно» восемнадцатилетний паренек. Уверенным голосом назвал свою фамилию: Барчевский.

После нескольких вступительных вопросов поручник Лис спросил его, что он делал во время оккупации.

— Был в АК, — спокойно ответил Барчевский.

Подпоручник Слотницкий нервно заерзал на стуле. А Лис продолжал расспрашивать:

— Что побудило вас вступить в АК?

— Желание сражаться с немцами.

— Ну и как, сражались?

— Да не очень-то. Мы ушли в лес лишь в начале мая… А как только началось наступление и фронт переместился на запад, я сразу же вернулся в Люблин и вступил в Войско Польское.

— А остальные?

— Не знаю… Наверное, разошлись по домам…

— Из какой семьи происходите?

— Мать работает на почте, отец умер.

Барчевскому задали еще несколько вопросов и отпустили. Когда дверь за ним закрылась, Ольчик, просматривая записи, спросил:

— Ну и какое ваше мнение?

— Принять, — спокойно сказал Лис.

— Но… — возразил Слотницкий, — стоит ли брать в училище аковца?

— Считаю, что стоит, — ответил Лис. — Парень еще молод — из него можно воспитать хорошего офицера. Раз признался, что был в АК, значит, не собирается больше заниматься нелегальной деятельностью против народной Польши. А впрочем, я уверен, что среди тех, кто заявил нам, что не состоял в подпольной организации, есть немало и таких, которые еще не решили, порвать с конспиративной деятельностью против нас или нет.

Пополудни был объявлен список будущих курсантов первого офицерского артиллерийского училища Войска Польского. Около тридцати ребят, не принятых главным образом из-за недостаточной грамотности, были отправлены обратно в запасной полк.

Во время обеда поручник Лис подсел к Орликовскому, чтобы поделиться впечатлениями о заседании отборочной комиссии.

— Знаете, товарищ капитан, что меня больше всего поразило? Из ста тридцати ребят не было ни одного сражавшегося в Гвардии или Армии Людовой.

— Знаю. Я уже сообщил об этом в Люблин. Кто-то приложил к этому руку. Это, безусловно, осложнит нашу задачу…

— Конечно. Хотел бы посоветоваться с вами еще по одному вопросу. — И Лис рассказал о решении комиссии принять в училище тех аковцев, которые сами признались в своей прежней деятельности. — Мы их приняли… Они производят впечатление более надежных, чем многие из тех, которые утверждают, что не состояли в период оккупации ни в каких подпольных организациях.

— Ну что ж, думаю, что вы поступили правильно, — подумав, заявил Орликовский. — Но помните, что теперь на вас лежит еще большая ответственность. Надо окружить их особым вниманием…

 

V

Надвигается гроза. Низко нависли тучи. Кажется, что они вот-вот заденут за крышу училища. По плацу гуляет сильный ветер, швыряя быль и песок в глаза стоящих в шеренгах курсантов.

Из главного корпуса выходит офицер. Увидев его, Марковский подает команду «Смирно!» и рапортует. Значит, это их командир! Курсанты критически разглядывают поручника, сравнивают с Чарковским.

Казуба подходит к замершему строю, отдает честь и зычным голосом приветствует:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здравия желаем, товарищ поручник! — нестройно звучит в ответ.

— Отвечать надо дружно, а не как стая ворон, — продолжает Казуба. — С сегодняшнего дня вы — курсанты. Это налагает на вас определенные обязанности. Да вы и сами понимаете, что начинается служба и учеба. Старший фейерверкер Зубиньский!

— Слушаюсь!

— Ведите батарею получать обмундирование!

«Да, этого Казубу красавцем не назовешь, и язык у него не особенно подвешен», — подсмеиваются над ним ребята. Зубиньский подводит их к зданию, называемому «карантином». Они получают обмундирование, переодеваются, складывают свою гражданскую одежду в узлы и отдают на хранение старшине. Отовсюду доносятся взрывы громкого хохота, от которого дребезжат стекла в окнах.

— Черт побери! Старшина выдал мне два левых сапога! — жалуется один из курсантов. Другой беспомощно озирается — гимнастерка с успехом могла бы заменить ему шинель.

— Ты выглядишь так, как будто обокрал родного отца! — издевается над ним его товарищ и с гордостью оглядывает себя — форма ловко сидит на нем. Однако спустя минуту на его довольном лице появляется жалкая улыбка — конфедератка ему явно велика, закрывает даже уши.

Вдруг в коридоре раздается резкий голос. Звучит команда. Все неподвижно застывают.

— Чтобы больше не морочили мне голову с обменом вещей! — гремит Зубиньский. — Это вам не магазин, не салон мод, а армия! Даю вам полчаса — меняйтесь сами, с кем хотите и чем хотите. Вольно!

Шум голосов снова заполнил коридор. Со всех сторон раздавались возгласы:

— Кому велика шинель? У меня совсем маленькая!

— Меняю конфедератку!

— Кто ищет поменьше брюки?!

Понемногу шум стихает. Через полчаса старшина велит выйти из строя тем, кто так и не подобрал себе обмундирование. Таких оказалось всего шестеро. Зубиньский опытным глазом выбрал хозяина крохотной фуражки и двух владельцев невероятно больших сапог. Остальных трех обругал и привел как пример беспомощности. По его команде совершив обмен между собой, они тоже подобрали себе форму нужного размера.

Затем Зубиньский велел отнести сложенную гражданскую одежду на склад и сообщил курсантам батареи печальную весть: все должны немедленно постричься наголо. Эта процедура длилась до поздней ночи и не обошлась без конфликтов. Некоторые пытались спасти свои прически, прибегая ко всевозможным уловкам и даже обману, но это не помогло. Зубиньский ставил таких по стойке «смирно» и собственноручно выстригал машинкой широкую полосу посредине головы, со лба до затылка. А недовольных отправил чистить уборные. Это были первые наложенные им взыскания.

Ребята внимательно разглядывали в зеркальца свои изменившиеся, выглядевшие совсем по-детски лица, подтрунивали друг над другом.

— Вылитый Швейк! — громко хохотал Сумак, глядя на Малину.

— А ты кто? Рудольф Валентине? — огрызнулся тот,

— Посмотри на себя в зеркало. Теперь видно, что уши у тебя торчат, как у идиота.

На следующий день курсантам делали профилактические прививки. Во время этой процедуры у них были кислые лица, они охали и потихоньку стонали. Но Зубиньский не давал им расслабляться. Тех, кто покидал кабинет врача, растирая места укола, он тотчас же отправляя убирать помещения, отведенные батарее в главном корпусе.

Уборка шла весь следующий день. У некоторых ребят от уколов поднялась температура, у всех болели плечи.

Но, стиснув зубы, они таскали койки, матрацы и узлы с постельными принадлежностями.

С первой минуты Зубиньский развернул яростную борьбу за чистоту помещений. Грязный, запущенный паркет курсанты должны были отциклевать, а потом отполировать. Эта кропотливая, нудная и изнурительная работа сразу же стала сущим наказанием для личного состава батареи.

В спальных помещениях был установлен идеальный порядок. Ничто не ускользало от внимательного взгляда старшины. Койки должны были заправляться безукоризненно. На одеялах, простынях и подушках не могло быть ни морщинки, ни неровности. Каждая пылинка, микроскопический кусочек какой-нибудь бумажки вызывали громы и молнии. Именно по такому поводу состоялась церемония, которая перешла затем в традицию.

Однажды, обойдя спальные помещения, старшина объявил вдруг сбор третьего взвода. Приказал выйти из строя пятерым правофланговым, привел их в спальню, стянул с первой койки одеяло и разложил его на полу. Затем велел четверым взять за концы, а пятому показал на лежавшую под койкой соломинку, выпавшую, по-видимому, из матраца. Тот моментально вошел в роль, церемониально поднял соломинку и положил ее на середину одеяла. Четверо верзил с деланным усилием подняли его и направились к двери. За ними, хихикая, двинулся весь взвод.

Зубиньский на минуту задержался в помещении и догнал взвод уже у выхода из училища. Затем приказал отнести роковую соломинку далеко в поле. Ребята отнеслись ко всей этой церемонии как к забаве. Однако лица у них вытянулись, когда они, запыхавшись, вернулись в помещение батареи. Старшина успел сбросить со всех коек на пол одеяла и белье, нужно было убирать заново.

Курсанты надолго запомнили этот урок, и теперь даже Зубиньский не мог обнаружить беспорядка в помещениях.

К этому времени окончательно определился офицерский состав вновь сформированной батареи. Ее командиром был назначен поручник Казуба, замполитом — подпоручник Слотницкий.

Первый взвод принял Чарковский, а остальные — советские инструкторы лейтенанты Чернюк, Романов и Виноградов, которые уже несколько месяцев служили в 1-й армии Войска Польского.

На следующий день Зубиньский объявил подъем по всем правилам. После завтрака батарея, разбившись на взводы, приступила к занятиям по строевой подготовке.

Небольшие группки курсантов маршировали на плацу перед училищем и в лабиринте окружавших его улочек. С каждым разом будущие офицеры тверже печатали шаг, лучше держали равнение. Они все больше осваивались с воинской дисциплиной.

После длившихся весь день занятий командиры взводов назначили своих заместителей. Чарковский уже давно решил, что у него эту должность займет Берендорф, лейтенант Романов выбрал рослого, с зычным голосом Малину, а Виноградов — вечно улыбающегося, энергичного и жизнерадостного Сулиму. Лейтенант Чернюк долго колебался, кого назначить: Добжицкого, которого он считал самым дисциплинированным во взводе, или же Сумака, пользовавшегося авторитетом у товарищей. В конце концов остановил свой выбор на Добжицком. Тот производил впечатление армейского служаки, привыкшего командовать. Кроме того, он был самым старшим во взводе, его отличали серьезность и представительный вид.

 

VI

Фамилия Добжицкий была вымышленной, но пользующийся ею молодой человек иногда сам забывал об этом. Си привык, что фамилия и профессия в его подпольной работе были реквизитами, которые часто приходилось менять. Имя он оставил свое — Зигмунт. Родом он был из Варшавы. Его отец, зажиточный торговец, не жалел сил, чтобы любимый сынок имел беззаботную и обеспеченную жизнь. С детских лет он привык быть в центре внимания, В школе, харцерской организации и в братстве святой Марии старался выделяться среди остальных, командовать другими. Среднюю школу окончил в 1938 году. Отец без труда добился для него отсрочки призыва на военную службу, и после долгих дебатов по поводу того, какое высшее учебное заведение выбрать, Зигмунт поступил на юридический факультет. Учеба не доставляла ему особых хлопот, но и не приносила удовлетворения. Всю свою энергию он направлял на занятия спортом — даже принес однажды домой какую-то грамоту, — также на ухаживание за девушками.

Его совсем не интересовала политика. Эхо далеких бурь, бушевавших в Абиссинии и Испании, он воспринимал как нечто второстепенное, ничем не отличавшееся от обычных спортивных передач. Болел за Луи, дравшегося на ринге со Шмеллингом, желал победы генералу Франко и набиравшему силу итальянскому фашизму. На формирование его взглядов оказывала влияние среда, в которой он жил.

Осенью 1938 года Зигмунт познакомился с молодым, но уже подававшим большие надежды юристом, одним из организаторов ОНР. Это была «восходящая звезда» варшавской адвокатуры. Посватавшись к сестре Зигмунта, он сразу обратил внимание и на брата. Отметил его интеллигентность, отсутствие каких-либо серьезных интересов, внутренний холодок, внешнее равнодушие, прекрасные физические данные.

Последовали беседы, дискуссии. Зигмунт с жадностью проглатывал специально подобранные для него книги, постигая азы политических наук, в которых находил подтверждение своих взглядов. Он восхищался Ницше, восторгался идеей государственности, основанной на слепом повиновении, непоколебимой иерархии и глубокой вере в элиту, к которой относил, несомненно, и себя. К этому времени у него уже стали проявляться претензии на лидерство. Он прослыл среди варшавской молодежи теоретиком. Благодаря начитанности не раз одерживал победы в дискуссиях. Когда соперник ссылался на тот или иной раздел политэкономии, он обрушивал на него поток заранее обдуманных фраз о великодержавной Польше, чистоте крови и исторической миссии своего поколения.

В руководимую им группу входили молодые люди, близкие ему по взглядам. Все они люто ненавидели коммунистов, презирали и санационное правительство, считая его никчемным и трусливым, без широкого кругозора. В них кипела ненависть к любой, как им казалось, либеральной личности. Их распирало чувство собственной значимости. Внимательно прислушиваясь к отголоскам, доходившим до них из Германии и Италии, они верили, что наступит их день, когда они захватят власть, когда страна почувствует сильную руку, когда закончатся закулисные переговоры с масонами, придет день расплаты с красными, евреями и коммунистами.

Но тот день так и не наступил. Вместо него в Польшу пришел кровавый сентябрь с воем падающих бомб, сеющих повсюду смерть. Зигмунт забросил труды Ницше, обозлился на все на свете. Ненавидел немцев, в основном за то, что те ставили поляков ниже себя, но больше всего он ненавидел красный Восток, проклинал западных «масонов». Весной 1941 года Зигмунт покинул Варшаву. После скитании, показавшихся ему сначала романтическими, но быстро надоевших своими тяготами и постоянной необходимостью быть начеку, он оказался в Полесье, у школьного товарища, принявшего его в своем доме.

На небольшой усадьбе, чем-то похожей на усадьбы прошлого века, он прожил целых два года. Оказалось, что его друг возглавляет местное отделение ЗВЗ. Зигмунт и здесь начал играть ведущую роль. Легко устанавливал связи. Группа готовилась к предстоящей борьбе.

Занятия продолжались целый год, пока Зигмунту все это не надоело. Летом 1942 года, встретив в лесу двух советских десантников, он бросил против них весь свой отряд… Это и решило дальнейшую судьбу Зигмунта.

Ребятам из того отряда было не совсем понятно, за что они убили советских солдат, хотя поручник Бритва — такую кличку носил Зигмунт — «убедительно доказывал» им о существовании двух врагов — с Запада и Востока.

Летом 1943 года Зигмунт покинул гостеприимный дом. Его друг женился на девушке из соседней усадьбы. В глухой деревушке трудно было удержаться от соблазна пофлиртовать от скуки. Хозяин часто бывал в отъезде, и дело зашло так далеко, что чуть было не закончилось дуэлью. А в последнюю минуту Зигмунт сообразил, что было бы просто глупо рисковать жизнью ради женщины, к которой в общем-то равнодушен. И он перебрался в Люблинское воеводство.

Попробовал поселиться в городе. Но жизнь там оказалась настолько однообразной и скучной, что он снова ушел в лес. Возглавляемый им отряд совершал внезапные рейды в глубь лесов, где хозяевами были красные партизаны.

Когда фронт переместился на запад, Зигмунт вернулся в Люблин, раздобыл новые документы и собирался было перейти линию фронта, как вдруг получил приказ устроиться в училище.

Это поручение он выполнил без особого энтузиазма. Военная дисциплина, необходимость унижаться, как какому-то сопляку, подчиняться ненавистным командирам, наконец, сотрудничать с красными — все это усиливало в нем озлобленность. Он чувствовал, что облегчение ему может принести только пролитая кровь. Когда ему бывало особенно трудно, он горел желанием убивать. Однако эти чувства тщательно скрывал. Ведя трудную борьбу с самим собой, он вживался в новую роль.

Назначение на должность заместителя командира взвода Добжицкий воспринял болезненно, посчитав это личным оскорблением. Выслушивая указания работавшего в училище советского преподавателя, он с ненавистью думал: почему он, националист и офицер подполья, должен стоять навытяжку перед большевиком, подчиняться его решениям, выполнять его указания? Еще сильнее обострилось чувство ненависти. Но он решил взять себя в руки, проявить выдержку, дождаться того времени, когда сполна рассчитается со всеми. Ни о чем не догадывающиеся ребята, относящиеся к нему как к ровеснику, узнают, кто он на самом деле и на что способен. Вот уж будут ошарашены!

С той минуты Зигмунта преследовала только одна мысль: нужно сделать так, чтобы в решающий момент повести за собой молодежь училища. Нужно добиться этого любой ценой. Но прежде всего надо начать с оргработы в условиях глубокой конспирации. Добжицкий глядел на веселые лица курсантов, и его охватывало чувство пренебрежения и презрения к ним. Он считал их безголовыми тупицами, лишенными национальной гордости. Среди них было не много таких, на кого можно положиться. Некоторых он знал еще по службе в запасном полку. Они признались ему, что принадлежат к антикоммунистическому подполью. Вот их-то и нужно было привлечь в первую очередь. Осторожно, тщательно обдумывая каждый свой шаг и каждое слово, Добжицкий готовился действовать…

 

VII

Пролетели первые дни пребывания в училище. Батарея уже не являла собой сборища посторонних, случайно встретившихся людей. Жизнь бок о бок, учеба, интересы и прежде всего совместная работа сближали курсантов и способствовали их сплочению, установлению искренней и крепкой дружбы между ними. Взводы становились своего рода семьями в небольшом коллективе — батарее.

Артиллеристы открывали друг у друга достоинства и недостатки, веселый нрав и способности. Вся батарея гордилась тем, что в ней служит талантливый художник-график Кшивка, смеялась над вечно голодным любителем добавки Вирчиньским, переживала по поводу амурных похождений постоянно влюбленного Вихшиньского, особенно тогда, когда из-за распорядка дня срывались его встречи с той или иной девушкой. Во взводах царила атмосфера взаимного доверия и товарищеской солидарности.

Такие настроения благоприятствовали работе Добжицкого. Имевшиеся в каждом взводе преданные ему люди приступили к тщательно продуманной агитации. Добжицкий понимал необходимость скрывать свое истинное лицо и обращал на это внимание своих людей. Их деятельность не бросалась в глаза, хотя именно они были инициаторами различных дискуссий на политические темы, стараясь придать им такую направленность, чтобы вызвать разброд и шатания среди курсантов.

В батарее не было ребят, которые во время гитлеровской оккупации были связаны с ППР или Армией Людовой. Тем не менее значительное большинство их вступили в армию в искреннем порыве, увидев в Люблинском правительстве законную власть, и с первой же минуты заявили о своей поддержке демократического строя.

Но все же работа Добжицкого приносила свои плоды, поскольку в батарее почти не было политически зрелых людей, сознательных и закаленных, способных противостоять испытанным приемам, применявшимся Добжицким и его приспешниками. Не прошедшие школу политической борьбы курсанты не чувствовали опасности, не замечали вражеской работы. Дискуссии, умело направляемые людьми Добжицкого, казались им проявлением демократии, основанной на свободе слова.

Отношения сложились бы иначе, если бы командиром батареи был человек, который по политическому опыту и идейным качествам смог бы противопоставить себя группе Добжицкого. За передовым командиром, за идейным и умным воспитателем пошло бы большинство ребят. Но такого воспитателя не было, хотя эта роль отводилась Слотницкому.

* * *

Подпоручник Слотницкий ни дома, ни в школе не приобрел никакого политического багажа. Годы войны научили ею избегать опасности, не лезть на рожон, И он спокойно пережил гитлеровскую оккупацию. В армию пошел добровольцем. После освобождения части страны от фашистов тоже поддался охватившему молодежь энтузиазму. Добровольно поступил на офицерские курсы по подготовке замполитов. На этот раз он действовал уже из корыстных побуждений, полагая, что таким путем будет легче сделать карьеру, которая была его заветной мечтой.

Слотницкий обрадовался, получив назначение в Хелм, в артиллерийское училище. Подальше от фронта, думал он без тени смущения, решив в то же время воспользоваться любой возможностью, чтобы пробить себе дорогу наверх.

Однако первое же столкновение с курсантами охладило его пыл. Он быстро сообразил, что ребята — по крайней мере многие из них — превосходят его умом, знаниями, жизненным опытом, Слотницкий не мог противопоставить им ни настоящей идейной закалки, ни политических знаний. В то же время он был достаточно самокритичен, чтобы уже после первых бесед суметь правильно оценить расстановку сил. Ему все чаще казалось, что во время бесед его хотят на чем-то подловить и скомпрометировать. Он начал докладывать вышестоящему начальству о своих подчиненных, что они реакционно настроены, затрудняют его работу, что зачастую не соответствовало действительности.

Непосредственным его начальником был поручник Лис. Слотницкий направлял все усилия на то, чтобы завоевать расположение Лиса. Часами просиживая в канцелярии дивизиона, заводил с командиром беседы на ту или иную тему. Это были, собственно говоря, даже не беседы. Лис, страстный книголюб, все время листал книги и лишь изредка вставлял короткие фразы. Слотницкого же отличало однообразное многословие. Он критиковал реакцию, высмеивал политическую близорукость своих соотечественников, выражал сомнение, выйдет ли что-нибудь путное из «его» курсантов. Постоянно повторялся, прибегая к одним и тем же избитым фразам.

В батарее он проводил политическую работу по установившейся когда-то схеме — чтение газет и пропагандистских брошюр, беседы. Курсантов утомляли бессодержательность и формализм таких занятий. Они без особого труда усвоили скудный запас догм, который велел им вызубрить Слотницкий. Вскоре к нему прилипло прозвище «преподаватель закона божьего», которым наградил его балагур батареи курсант Сумак.

Как-то раз после очередной беседы Слотницкого он рассмеялся:

— Ну прямо как наш ксендз! Осталось только надеть на него сутану и выстричь тонзуру…

Обстановка в батарее накалилась, когда Слотницкий начал проводить рекомендованные ему Лисом «индивидуальные беседы», больше смахивавшие на допросы. Ребята относились к таким беседам как к тяжкому наказанию. Они уже видели в Слотницком не безобидного зануду, а настоящего инквизитора.

В то же время курсантам нравились строевые занятия, высокая подготовка и самоотверженная работа преподавателей училища. Несмотря на отдельные недостатки, жизнь в подразделении нормализовалась.

И вдруг ни с того ни с сего на батарею обрушились несчастья…

Как-то раз после обеда, когда курсанты были заняты самоподготовкой, Слотницкий, проходя по коридору, заметил торчавшую из кармана одной из висевших шинелей бумажку. Ради любопытства вытащил ее и, прочитав, чуть не упал в обморок. Он бросился к Лису, а с ним — к Орликовскому. Когда страсти улеглись, он возликовал в душе: сбылись его предсказания, батарея настроена враждебно и непримиримо. В разговоре с Орликовским он недвусмысленно дал понять, что на ней нужно ставить крест.

Ему поручили провести расследование этого дела. Он начал с тех, кто сознался в принадлежности к Армии Крайовой.

— Кто подбросил листовки? — был его первый вопрос к каждому допрашиваемому. Ребята не знали. Слотницкий попытался вызвать их на откровенный разговор. Расспрашивал, кого они подозревают. Те молчали. Их поведение приводило его в бешенство.

— В лесу, в АК, вы все понимали, все видели, а здесь нет! Как будто ослепли! А если прижать вас, то наверняка скажете, — говорил он с угрозой в голосе.

Весть о расследовании и методах его проведения молниеносно облетела батарею. У всех было удрученное, подавленное настроение, даже Чарковский стал неразговорчив. Казуба, увидев результаты такого расследования, отправился с жалобой к Лису. Слотницкий в разговоре с Лисом пытался оправдаться:

— Что-то Казуба стал таким добреньким… И по уши влюблен в аковцев…

Заместитель командира дивизиона молча поглядел на него и прекратил разговор на эту тему.

 

VIII

Появление листовки оказалось для Добжицкого не менее неожиданным, чем для политотдела. Значит, кроме его группы в батарее действует еще кто-то. Как он понял из разговора с Роттером и намеков его сообщников, это была их работа. Он не пытался разубеждать их и после долгого раздумья пришел к выводу: «Тем лучше для дела, а руководство я не отдам никому».

Тем временем обстановка в батарее осложнилась еще больше. Слотницкий действительно обладал удивительным даром восстанавливать людей как против себя, так и против провозглашаемых им идей.

В тот день, когда он проводил расследование, Добжицкий отвел в угол Роттера и Целиньского.

— Ну и что вы думаете по этому поводу? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Видите, какое настроение в батарее? Это прекрасно. Вот уж не думал, что Слотницкий будет играть нам на руку.

— Как это нам? Ребята перетрусили и теперь притихнут, — возразил Роттер.

Добжицкий посмотрел на него, презрительно скривив губы.

— Ну какой из тебя политик!.. Завтра или послезавтра увидите, какую шутку я над ними сыграю… Но дело не в этом. Мы должны еще глубже уйти в подполье. Я превращаюсь в демократа, вы остаетесь на прежних позициях. И прекратим наши дружеские отношения. Как будто поссорились и расстались навсегда.

* * *

В это время в училище стали поступать обмундирование, боеприпасы, оружие, топливо и продовольствие. Охрану прибывающих эшелонов прежде несли батареи рязанского дивизиона. Поскольку приближался ожидавшийся с таким нетерпением день их выпуска, начальник училища, желая освободить курсантов-выпускников от караульной службы, приказал недавно сформированным батареям принять на себя охрану эшелонов.

В группе, заступившей на охрану прибывших на станцию цистерн с бензином, оказался и курсант Добжицкий. Начальник назначил его разводящим. Выставив посты, Добжицкий остался наедине с курсантами Лубиньским и Станецким в будке обходчика, временно занятой под караульное помещение. Выбрав удобное время, он заговорщицки прошептал:

— Подойдите-ка поближе, я должен вам кое-что сообщить. Я считаю, что вы честные люди и не выдадите меня. — Он внимательно поглядел на них, чтобы убедиться, какое впечатление произвели на них его слова. Когда, к своему удовлетворению, заметил, что оба побледнели, продолжал, медленно цедя сквозь зубы: — Вам лучше отсюда смотаться… Иначе… — и жестом показал, как затягивается петля на шее.

— Почему? — сорвавшимся от испуга голосом спросил Лубииъский.

— Потому. Я случайно слышал разговор Слотницкого с Лисом. Вас хотят посадить.

— Нас? За что?

— Тебя, Станецкий, за АК. Подозревают, что это ты подбросил листовки.

— А меня? Меня-то за что? — нервно допытывался Лубиньский.

— Им известно, что твой отец служил в полиции. За то, что ты скрыл это от них…

— Кто же это мог им сказать? Ведь только вы об этом знали… — прошептал Лубиньский.

— У них своя агентура, — ответил Добжицкий и добавил: — Я предупредил вас на свой страх и риск. А теперь, если не хотите попасть к белым медведям… — Что же нам делать? — спросили они.

— Я иду проверять посты. Когда вернусь, чтобы духу вашего здесь не было. И ваших винтовок. Поторапливайтесь. Вернусь и сразу же подниму тревогу.

— Куда же идти? — Станецкий нерешительно топтался на месте.

— Если не знаешь, то жди. Слотницкий найдет место, куда тебя доставить…

Лубиньский, уже решив, резко оборвал Станецкого: — Хватит валять дурака! Собираем манатки и сматываемся…

* * *

Известие о дезертирстве было вторым ударом по батарее.

На этот раз Слотницкий понял, что дело зашло слишком далеко и вряд ли закончится для него благополучно. На него как на воспитателя курсантов батареи ложилась ответственность за дезертирство.

После некоторых размышлений он написал рапорт с просьбой перевести его на другую должность и отправился с ним к Орликовскому, надеясь, что заместитель начальника училища правильно воспримет его поступок и оставит в училище.

Однако этому не суждено было сбыться. Орликовский как раз составлял донесение в Люблин и без колебаний принял решение по рапорту Слотницкого. Он тут же дописал: «Заместителя командира батареи, в которой произошло дезертирство, направляю в распоряжение вышестоящего начальства».

Наутро Слотницкого уже ее было в Хелме.

Зато осталась шестая батарея, внутри которой велась ожесточенная борьба. Орликовский настаивал на ее расформировании, но полковник Ольчик категорически возражал против этого. Он даже заявил своему заместителю, что, по его мнению, такая обстановка в училища вызвана отчасти его бюрократическими методами работы.

Вместо Слотницкого занятия вел Лис. От этого они не стали интереснее. Лис говорил сухим, казенным языком… При этом заместитель командира дивизиона и не скрывал своей неприязни к курсантам. Те сразу почувствовали это. Их будущее казалось им совсем беспросветным.

Несколько дней спустя после случая дезертирства тяжело заболел лейтенант Чернюк. Казуба разузнал, что врачи не обещают его быстрого возвращения в строй. Второй взвод остался без командира.

Ребят из шестой батареи охватило подавленное настроение. Им казалось, что все относятся к ним враждебно. Опозоренные, бессильные что-либо предпринять, не имея доказательств своей непричастности к этим происшествиям, они постепенно свыклись с мнением остальных, что являются противниками народной власти… Эти настроения использовала группа Добжицкого. По батарее расползлась, словно гнилая, вонючая плесень, сплетня о том, что во взводах сидят шпики, которые доносят о каждом разговоре, что батарея вот-вот будет распущена, а курсантов отправят в штрафные батальоны…

Такова была обстановка в шестой батарее, когда в училище прибыли подпоручник Мешковский и хорунжий Брыла.