I

Брыла обычно просыпается первым. Еще темно, комната тонет в густом, убаюкивающем мраке. Глубокая тишина навевает сон. Теплая постель согревает расслабленное тело. Как бы продлить это удовольствие еще на полчасика! Ну хотя бы на пять минут!

Брыла не поддается искушению. Он сбрасывает с себя одеяло и одним махом выскакивает из кровати на середину комнаты, включает свет, прогоняя остатки сна. С шумом умывается. Натыкается на табуретки. Насвистывает какую-то мелодию. Однако Казуба еще спит. Пора его будить, но сделать это не так-то просто. У командира батареи необычайна крепкий сон.

Когда тот наконец просыпается, Брыла уже собирается уходить. Хорунжий с завистью бросает взгляд на спящего Мешковского и исчезает в сумерках наступающего утра. До училища всего несколько сот метров. Утреннюю зарядку заменяет короткая пробежка.

И Брыла и Казуба немного завидуют Мешковскому. У него есть еще время поспать. Ему не нужно, как им, восполнять пробелы в образовании. При случае Брыла шутя говорит ему об этом. Мешковский почему-то обижается. Наутро он совершает «героический» поступок: встает вместе с Казубой. Что-то читает, учит. И это продолжается дня два. На третий день, проснувшись, Мешковский долго лежит на кровати, наконец отворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.

Казуба слегка подтрунивает над ним.

— Что делать — у каждого свои слабости, — ворчит с обидой Мешковский. — Я, например, люблю поспать.

И больше уже не пытается лишать себя этого удовольствия. Тем не менее с того памятного воскресенья он здорово подтянулся. Изучал материальную часть, пополнял знания по тактике. Эти занятия не доставляли ему особых хлопот. Обстановка в квартире способствовала учебе.

* * *

Курсанты быстро привыкли, что Брыла ежедневно является в батарею за полчаса до подъема. Он входит, слегка запыхавшись, принимает рапорт от дневального и, здороваясь с ним, задает один и тот же вопрос:

— Как жизнь?

До подъема они беседуют. Брыла безошибочно угадывает, что интересует курсанта, и время бежит быстро, надо только не прозевать подъем.

Вспоминают детство и школьные годы, довоенную жизнь и гитлеровскую оккупацию. Говорят о своих любимых занятиях и планах на будущее.

Вряд ли кто в батарее догадывается, что эти утренние беседы, задушевные и непринужденные, являются важным фактором воспитательной работы Брылы. Хорунжий придает им огромное значение, они помогают поближе узнать каждого курсанта, понять настроение.

Благодаря этим беседам курсанты относятся к нему с большей симпатией. Ребята видят, что он такой же, как и они, и ничем особым не отличается. После подъема Брыла отправляется в преподавательскую и начинает читать. Но, как только дневальный объявляет построение на зарядку, снова появляется в коридоре, наблюдает за курсантами.

Осенний день наступает поздно, утренний рассвет хмурый и промозглый. Зарядка проводится на плацу перед училищем. Не каждому курсанту удается побороть себя, чтобы выйти без сожаления из теплого помещения на улицу, где слякоть и холод.

Первые дни Брыла молча присматривался к своим подопечным. Однажды во время утренней поверки он подал команду:

— Курсант Куделис! Выйти из строя!

Тот выходит с недоуменным выражением на лице. Он смущен — видимо, совесть у него не совсем чиста.

Брыла говорит серьезно, хотя глаза его светятся улыбкой.

— Расскажите, Куделис, какие тактические приемы вы применяете, чтобы обвести вокруг пальца командира, а самому не ходить на зарядку?

Ну и врезал ему хорунжий! И вообще-то он мастак на такие штучки! Стекла в окнах задрожали от хохота. Куделис стоит красный как рак, пытаясь что-то бормотать в оправдание. А его товарищи все еще продолжают смеяться. Даже старшина Зубиньский, обычно невозмутимый, и тот тихонечко хихикает.

А результаты оказались неожиданными.

Курсанты перестали игнорировать утреннюю зарядку, старшине уже не приходится разыскивать их по разным уголкам, в коридоре и помещениях батареи и силой выгонять на плац. Так Брыла сумел добиться того, за что давно и безуспешно боролись многие командиры.

На утренней поверке хорунжий обращает внимание курсантов и на их внешний вид. Те постепенно подтягиваются, выглядят стройнее. Впрочем, не только они.

Как-то вечером, за ужином, Брыла спросил Казубу:

— У тебя есть костюм?

Командир батареи посмотрел на него с удивлением.

— А почему это тебя интересует?

— Я разговаривал со старшиной… Надо подогнать твой мундир.

Казуба настолько удивился, что даже отложил вилку.

— Тебе что, делать нечего?

— Да ты посмотри, мундир висит на тебе как на вешалке.

Чтобы скрыть обиду, Казуба склоняется над тарелкой и тут же иронически замечает:

— Я и не стремлюсь соперничать с Чарковским…

— Дело не в этом. Ты должен иметь приличный вид. Нельзя относиться к этому небрежно, — категорическим тоном заявляет Брыла.

Командир батареи молчит. Настроение у него испорчено на весь день. Но Брыла от своего не отступает. И через несколько дней Казуба является на построение в хорошо подогнанном мундире, вызвав тем самым сенсацию во всем училище. Теперь все видят, какой представительный поручник Казуба.

Брыла все чаще думает о нем: «Золото, а не парень…» Это определение как нельзя лучше подходит к Виктору Казубе. Прекрасный товарищ, опытный наставник, хороший, хотя порой и чересчур уж мягкий, командир. Главная черта его характера — настойчивость. Учился он много и упорно, стремясь постичь тонкости артиллерийской науки. Казуба не ограничивался книгами. Он присутствовал на всех полевых занятиях и совещаниях. Его кумир — полковник Воронцов, поражавший его глубиной знаний вопросов тактики.

После завтрака начинаются занятия. Брыла побывал на самых важных. Он поставил перед собой нелегкую задачу: в короткий срок овладеть артиллерийской наукой в объеме офицерских курсов.

Курсанты замечают, что политработник учится вместе с ними. Некоторые пытаются подсмеиваться над этим, но большинство относится к этому с уважением. После лекций — самоподготовка. Брыла ведет семинар в одном из взводов. Ребята охотно участвуют в дискуссиях.

Наконец ужин, затем немного свободного времени — и вечерняя поверка. Чаще всего бывает так, что батарея уже спит, а хорунжий только возвращается домой.

Все вечера трех проживающих вместе офицеров похожи один на другой. Брыла корпит над какими-нибудь трудами по общественным наукам. Казуба учит тактику, Мешковский изучает материальную часть.

Командир батареи все время приносит домой новые учебники. Бисерным почерком заполняет тетради. Из всех карманов у него торчат блокноты. Читает конспекты за завтраком, обедом и ужином, в перерывах между занятиями и даже по дороге в училище.

— Вы просто одержимый, — не без уважения подтрунивает над ним Мешковский, — ведь так можно и загнуться!

— Ничего со мной не случится, — философски отвечает Казуба, — поймите, что я поставил перед собой цель…

— Знаем, — опережает его Брыла, — стать преподавателем.

Чаще всего Мешковский ложится спать первым и тут же засыпает, Брыла следует его примеру где-то через час, нередко и позже. Последним засыпает Казуба.

Брыла шутит:

— Могу спорить, что каждую ночь тебе снится твоя любимая…

— Это кто же? — не понимает Казуба.

— Любимая тактика…

Их рабочий день длится семнадцать часов.

 

II

Перекрывая уличный шум, Кшивка с жаром рассказывает о своих невзгодах во время гитлеровской оккупации:

— …и тогда брат крикнул мне: «Беги, а я их задержу!» Я не хотел оставлять его одного, но он как врежет мне под ребро! «Сматывайся! — кричит. — Сматывайся!.. Хоть один из нас останется в живых!» У меня не было оружия, и ничего не оставалось делать, как уходить, хотя сердце подсказывало другое. Я перепрыгнул через забор, а там дворами…

Брыла слушает с большим вниманием. Воспоминания разволновали Кшивку, лицо покрылось пятнами.

Офицер и курсант идут по главной улице Хелма с покупками. Сумка Брылы набита тетрадями, акварельными красками, мелками и тушью. Кшивка несет огромный рулон ватмана и пакет с бритвенными принадлежностями, которые просили купить товарищи.

Миновали перекресток. Разговор пришлось прервать, поскольку их разделила толпа, а шум стоял такой, что слов не разобрать. На противоположной стороне улицы толчея была не меньше.

— Такая давка, что трудно пробиться, давай лучше свернем в какой-нибудь переулок, — предлагает Брыла.

В это время посреди площади, в том месте, где больше всего народа, раздается выстрел. За ним второй, третий… Шум тут же смолкает, а спустя минуту одновременно с новыми выстрелами раздается истерический крик. Мимо двух военнослужащих несется куда глаза глядят охваченная паникой толпа. Бегут мужчины, женщины, дети… Люди толкаются, стремясь поскорее оказаться подальше от этого опасного места. Брыла отскакивает к стене и тянет за собой Кшивку.

На площади, где стоят подводы, продолжают греметь выстрелы. Кто-то строчит из автомата над головами людей. Невдалеке со звоном падает стекло. Весь этот шум перекрывает чей-то истошный вопль. Через минуту стрельба затихает так же неожиданно, как и вспыхнула.

Площадь опустела. Слышен лишь топот бегущих. Другие испуганно жмутся к стенам. На проезжей части, среди брошенных подвод, стоя на четвереньках, кричит человек.

На противоположной стороне улицы, на ступеньках у дома с вывеской «Коммунальный банк», лицом вниз лежит мужчина. Пальцы его вытянутой руки судорожно царапают тротуар.

Брыла подбегает к стоящему на четвереньках человеку, вместе с Кшивкой поднимает его и укладывает на траву. Это крестьянин среднего возраста, приехавший, видимо, на ярмарку. Он ранен в грудь и уже умирает. Слегка загорелое лицо его приобретает желтоватый оттенок…

— Ой, боже ты мой…

Стон постепенно стихает.

Улица и площадь снова заполняются народом. Притихшие люди окружают раненых плотным кольцом. Появляются милиционеры, кто-то приводит врача. Тот склоняется над раненым и говорит:

— Надо перенести его в аптеку напротив.

Несколько мужчин поднимают умирающего, медленно и осторожно несут через дорогу. Слышится громкий женский плач.

Брыла с Кшивкой направляются к банку. И здесь собралась толпа. Подъезжает офицер милиции, несколько человек в штатском.

Лежащий на ступеньках человек мертв. Из-под полы его черного грязного сюртука вытекает струйка крови.

Офицер милиции велит внести убитого в здание банка. Кшивка видит его старческое лицо, широко открытые глаза. Курсанту кажется, что никогда он не забудет эти глаза, перекошенный от боли рот, седые сбившиеся волосы.

Тело вносят в помещение банка. У входа поставили молоденького милиционера.

— Прошу разойтись! — покрикивает он время от времени.

Вдруг из толпы выбегает женщина. С обезумевшим выражением лица она бросается ко входу в банк.

— Нельзя! — останавливает ее милиционер.

— Там мой муж! — кричит срывающимся голосом женщина. — Пустите меня! Там мой муж…

— Успокойтесь, пожалуйста… Туда нельзя, — пытается объяснить милиционер, но седая худенькая старушка вырывается и с криком бежит к двери.

— Пропустите ее, товарищ милиционер. Это жена убитого, — обращается к нему стоящий поблизости мужчина.

Кшивка спрашивает его:

— Кого убили?

— Бухгалтера или кассира.

— За что?

Тот пожимает плечами:

— Откуда я знаю? Сейчас такие времена, что убивают друг друга неизвестно за что.

В разговор вмешивается милиционер:

— Сволочи! Бандюги! Погубили невинных людей!

— Кто это сделал? — допытывается курсант.

— Как это кто? Лондонские! Кто же еще… Узнали, что у кассира при себе большие деньги, как это обычно бывает в базарный день. Из всех банковских служащих только этот старик поднял тревогу. Выбежал даже сюда, тут его и кокнули…

— А за что того парня?

— По-видимому, случайно… Попал, наверное, под руку тому, кто автоматом прикрывал отход…

Слушая его пояснения, Кшивка горестно размышлял: «За что убили этих людей? Пережили немецкую оккупацию, чтобы погибнуть от рук поляков…»

 

III

Когда хорунжий явился на построение, старшина доложил ему о численности личного состава, затем устроил разнос двум курсантам за то, что недостаточно тщательно вычистили оружие. После этого к курсантам обратился Брыла:

— Мы решили выпустить стенгазету. Для этого батарея должна избрать редколлегию — по одному курсанту от каждого взвода. Они будут готовить материалы для газеты. Это не означает, что только они должны писать заметки. Итак, выбирайте. Кто от первого взвода?

Батарея зашумела. Ребята совещались между собой. Кто-то засмеялся, в дальних рядах разгорелся спор. Не прошло и нескольких минут, как первый взвод назвал своим кандидатом веселого, симпатичного верзилу Ирчиньского. Тот не проявлял особого восторга по этому поводу. Он протестовал, раздавая направо и налево тумаки. Но Брыла уже перешел ко второму взводу.

— А вы кого предлагаете?

— Кшивку! Кшивку! — раздались голоса.

— Тихо! — прикрикнул Добжицкий и, повернувшись к Брыле, сказал: — Кшивка подходит больше других. Он хорошо рисует.

— У Кшивки и так будет много работы. В редколлегию нужно избрать кого-нибудь другого, — не согласился Брыла.

Курсанты взвода посовещались еще минуту.

— Чулко! — назвали другую кандидатуру.

— Вы что? Я с учебой еле справляюсь, а тут еще стенгазета… — попытался отбиться Чулко. Но его протесты не помогли.

— От нас Ожеховский, — услышал Брыла фамилию курсанта из третьего взвода. В отличие от других, он, казалось, был доволен своим избранием.

Четвертый взвод выбрал курсанта Клепняка.

После поверки Брыла созвал членов редколлегии и Кшивку на короткое совещание.

— Садитесь, — указал он на места за столом. — Сегодня у нас понедельник. Газету надо вывесить в четверг утром, согласны?

— Времени маловато, — обеспокоенно сказал Чулко.

— Достаточно. Вы должны привыкать делать газету оперативно, чтобы материал не потерял актуальности. Например, после учений. Значит, утром в четверг, договорились? А теперь я хотел бы сказать несколько слов о предыдущих стенгазетах, — продолжал Брыла. — Знаете, что они мне напоминают? — Курсанты с интересом поглядели на офицера. — Рекламные плитки шоколада в витринах кондитерских магазинов. На них красивая, яркая упаковка, блестящая фольга, только внутри вместо шоколада кусок доски. Так же выглядели и ваши предыдущие газеты. Стенгазета должна учить, воспитывать. Понимаете? А ваши газеты? Нарисовал Кшивка хорошо, вот и все. А содержание?..

— Были и заметки, — возразил Ожеховский.

— Какие-то туманные, неясные. С сегодняшнего дня будем помещать только дельные материалы, затрагивающие важные для всех вопросы. Одним словом, наша газета должна иметь четкую идеологическую направленность.

— Не любят ребята писать… — Клепняк, по-видимому, выразил мнение всей редколлегии, потому что остальные согласно закивали.

— Редколлегия для того и существует, чтобы научить их писать. А как вы это сделаете — ваше дело. Вы должны заинтересовать товарищей. И еще одно. Первый номер выйдет без художественного оформления. Договорились?

На лицах курсантов застыло удивление.

— Посмотрим, что из этого выйдет, — заключил Брыла. — Если мы заинтересуем батарею такой стенгазетой, тем интересней будет читать очередные номера, уже красочно оформленные. Ну а теперь о содержании заметок. Предлагаю первому взводу тему «Почему армия с радостью приняла декрет об аграрной реформе?», второму — «Об Июльском манифесте», третьему — «О случае дезертирства в нашей батарее» и четвертому — «О братстве по оружию с воинами Советской Армии». Согласны?

Курсанты беспокойно переглянулись. Ошеховский снова выразил опасения присутствующих:

— Не захотят писать…

— Это уже ваше дело, перед вами стоит важная политико-воспитательная задача. Есть еще вопросы?

Все молчали.

— Хорошо. Итак, завтра вечером дадите мне подготовленные заметки. Помните, что вы должны тесно взаимодействовать. Надо почаще собираться и отоваривать актуальные вопросы, чтобы каждое событие тут же находило отражение в газете. Ну, за работу!

Когда все двинулись к выходу, Брыла попросил Кшивку задержаться.

— Останьтесь, хочу поговорить с вами.

После ухода курсантов Брыла, критически глядя на висевшего на стене вырезанного из бумаги орла, обратился к Кшивке:

— Это ваша работа?

— Да.

— Почему у него обрезанная голова?

Кшивка смутился и неуверенно пробормотал:

— Это все подпоручник Слотницкий… — и замолчал.

— Что? Отрезал у него корону?

— Так точно.

— А зачем вы изобразили его с короной? Вы что, монархист?

Курсант усмехнулся:

— Нет, ну что вы… Просто так, по привычке.

— Вы, наверное, знаете, что символом нашего демократического освободительного движения был орел без короны.

Кшивка молчал.

— Слотницкий говорил вам об этом?

— Нет. Он велел лишь срезать корону.

— Ну хорошо. Поговорим об этом еще раз со всеми курсантами батареи. А теперь хочу обсудить с вами замысел плаката, который вам предстоит нарисовать. Я это вижу так: на переднем плане — простой молодой парень, рядом энэсзетовец сует ему в руку револьвер, показывая на идущего человека в рабочем комбинезоне. Вам ясна идея плаката?

Курсант кивнул.

— Сегодня вы сами воочию убедились, как они действуют. Несколько дней назад застрелили молодого парня, рабочего, отца маленького ребенка. За что его убили? За то, что на заводском собрании осмелился сказать, что никогда больше не вернется власть капиталистов, что мы будем бороться за свободу против немецких и своих фашистов. Вот памяти этого человека и посвятите свой плакат.

— Не знаю, сумею ли…

— Сумеете.

После минутного молчания Кшивка вынул из кармана карандаш и на листке бумаги стал делать набросок размашистыми, смелыми штрихами. Брыла с интересом наблюдал за его работой.

— Вот так… Именно так я себе это и представлял. Замечательно!

* * *

Члены редколлегии приступили к работе сразу же после возвращения курсантов с совещания. Однако начало не предвещало ничего хорошего. Ирчиньский отправился в свой взвод. Курсанты сидели за книгами и тетрадями.

— Кто из вас напишет к завтрашнему вечеру заметку в стенгазету об аграрной реформе? — спросил он.

Курсанты на миг подняли головы, но тут же вернулись к своим занятиям — желающих не оказалось. У Ирчиньского вытянулось лицо. Он попытался было уговорить их:

— Надо написать… Хорунжий поручил…

— Пусть редактор и напишет! — сказал кто-то язвительно.

Потеряв всякую надежду, Ирчиньский обратился к Берендорфу:

— Скажи им, может, тебя послушают…

— А мне-то какое дело? — безразлично пожал плечами заместитель командира взвода.

После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:

— Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…

— Отстань, у меня своих дел невпроворот.

— Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?

— Напиши, Карчек, — засмеялся кто-то в углу.

— Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.

— А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! — вспылил Карчек. — Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!

— Не грози, а напиши, — добавил Берендорф. — Не спеши и не делай орфографических ошибок.

Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.

— И чтобы к завтрашнему дню, — бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.

Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:

— Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.

И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…

В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела — о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.

Вечером по батарее разнеслась весть, что Кшивка рисует какой-то плакат. Интерес возрос еще больше, когда прошел слух, что художник «ушел в подполье». Ему отвели преподавательскую, куда вход курсантам был запрещен, а когда туда заходили заместители командиров взводов, Кшивка прикрывал плакат. Его освободили даже от поверок, и он с удовольствием рисовал допоздна.

Около одиннадцати часов вечера в комнату вошел старшина батареи. Тихо подошел к столу, на котором лежал лист ватмана с рисунком.

Заметив старшину, Кшивка встал.

— Сидите, работайте, работайте, — сказал тот, с интересом разглядывая плакат. — Ну и придумали… Смотрите, как бы вас за это не кокнули.

— Я никого не боюсь.

— Ну-ну… А карьеру сделаете наверняка. В этом нет никаких сомнений, — проворчал Зубиньский.

 

IV

Орликовский курил сигарету без всякого удовольствия. Сделав последнюю затяжку, бросил окурок на пол и раздавил ногой. Затем снял фуражку и вытер лысину платком. Несмотря на холод, он вспотел.

— Пусть все катится к чертям! — выругался он. Он нервничал все больше, хотя и пытался взять себя в руки. Вся эта история не предвещала ничего хорошего, и предчувствие не обмануло его. Еще вчера, получив вызов в Главное управление политико-воспитательной работы Войска Польского, он понял, что положение неважное. С тех пор Орликовский постоянно думал над тем, почему он отнесся невнимательно к акту, копию которого оставил ему майор Фульда. Теперь этот проклятый акт у него с собой. Капитан читал его сегодня несколько раз. Пытался подготовить кое-какие контраргументы, но в голову ничего не шло.

Майор Фульда прибыл в Хелм неделю назад с проверкой, которая продолжалась четыре дня. Присутствовал на занятиях, беседовал с курсантами и офицерами, совещался с полковником Ольчиком и начальником учебного отдела.

— Обычная проверка, — успокаивал себя Орликовский, наблюдая за Фульдой. Без всякого интереса выслушивал его замечания, давая объяснения. Капитан с облегчением вздохнул, когда проверяющий начал готовиться к отъезду. Настроение ему испортил только этот акт. Орликовский счел его чересчур резким, необъективным. Вызвал Лиса, которого считал способным политработником, и показал ему акт.

— Читайте, — сказал он.

Лис пробежал глазами исписанный убористым почерком листок бумаги и пожал плечами.

— Критиковать-то легко… — заключил он.

Такой довод Орликовский посчитал подходящим. У этих штабников простая задача — раскритиковать любую работу. А попробовали бы сами…

По дороге в Главное управление политико-воспитательной работы он вновь перечитал акт и проанализировал критические замечания. Только теперь ему стало ясно, что замечания майора Фульды, к сожалению, не лишены оснований.

* * *

Из приемной начальника Главного управления вышли, громко разговаривая, офицеры. В дверях появился адъютант, в звании поручника, и пригласил:

— Заходите, капитан.

Орликовский сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком в воду, и последовал за поручником.

В кабинете начальника Главного управления находились несколько офицеров. Капитан знал только майора Фульду и самого начальника. Стоя в дверях, он козырнул, пересчитав про себя собравшихся: «…шесть, семь… нет, восемь…»

Обстановка говорила о важности рассматриваемого вопроса. Начальник указал ему на стул посреди комнаты.

— Садитесь, капитан.

В наступившей тишине Орликовский чувствовал приближение грозы. Нервно заерзал, облизнул пересохшие губы. «Скорее бы уж начинали», — подумал он.

Полковник перекладывал с места на место какие-то бумаги. Орликовскому показалось, что минула целая вечность.

— Мы вызвали вас, капитан, — заговорил наконец полковник, — чтобы разобраться с обстановкой в вашем училище. Доложит майор Фульда. Но мне хотелось бы вначале сказать несколько слов.

Взгляды полковника и Орликовского встретились, и капитан сразу все понял.

— …С сегодняшнего дня вы отстранены от должности заместителя начальника училища. В Хелм вернетесь, чтобы в течение трех дней сдать дела майору Мрузу.

Орликовскому показалось, что мир рухнул, что он погребен под его обломками. Чувствовал себя несчастным, не способным ни думать, ни защищаться. Удар был неожиданным. Фульда заговорил громче, и Орликовский как бы очнулся.

Майор Фульда стоял у стола и докладывал тихим, ровным голосом. Иногда, надев очки, заглядывал в записи. Затем, сняв их, всякий раз старательно укладывал в футляр. Капитан, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этой никелированной плоской коробочки.

— …Прежде всего я, разумеется, решил поинтересоваться социальным составом курсантов, — докладывает Фульда, окидывая взглядом присутствующих. — Но отдел политико-воспитательной работы училища не располагал такими данными.

Орликовский отлично помнит, как майор попросил у него список личного состава.

— Сходите к кадровикам, — предложил он в ответ. — Они в курсе.

— А вы нет?

— Мы не занимаемся статистикой.

— Тогда хотя бы сориентируйте меня приблизительно.

— Вам лучше все-таки обратиться в отдел кадров. Мои данные могут быть неточными, — выкрутился Орликовский.

Теперь, слушая майора Фульду, он понимал, что легкомысленно отнесся к этим вопросам.

— В отделе кадров я получил следующую справку. — Фульда вынул листок бумаги, исписанный колонками цифр. — Вот, познакомьтесь, товарищи. — Он передал листок сидевшему ближе всех к нему офицеру. — Данные совпадают с отчетами, которые всех нас так беспокоили. Я просмотрел протоколы аттестационных комиссий…

Орликовский снова потерял нить выступления майора. Им всецело овладела одна мысль: «С училищем придется распрощаться. Столько проработал, и такой конец».

— …Несмотря на четкие указания Главного управления, в училище дошли до того, что рабочая и крестьянская молодежь составляет в некоторых батареях меньшинство. Капитан Орликовский объяснил это образовательным цензом, предъявляемым к кандидатам.

Услышав свою фамилию, Орликовский вздрогнул.

— И действительно, в годы санации пролетарскую молодежь не допускали в школы. Но Орликовский неправильно информировал меня. Это подтверждает хотя бы последний набор в училище. Среди кандидатов довольно много рабочей и крестьянской молодежи.

Майор начал листать записную книжку и, найдя нужную страничку, продолжал:

— Просматривая протоколы, я наткнулся еще на один факт, свидетельствующий, что капитан Орликовский не понимает всей важности проблемы. Так вот, оказывается, начальник учебного отдела предлагал капитану Орликовскому принимать в училище рабочую и крестьянскую молодежь, окончившую два класса гимназии, организовав для нее дополнительные занятия по общеобразовательным предметам. Но тот не поддержал его инициативу!

— Боялся, что не потянут… — простонал Орликовский и замолк.

Фульда кивнул.

— Да, товарищи. Эти слова как нельзя лучше характеризуют капитана Орликовского… Он боялся! Боялся всего. Он не верил ни в свои собственные силы, ни в силы молодежи. Боялся любого смелого шага!

Каждое слово Фульды било по Орликовскому. Он сознавал справедливость предъявленных ему обвинений. Сначала он думал, что майор сгущает краски, недоброжелательно относится к нему. Но теперь убедился, что тот очень объективен в изложении фактов.

Майор продолжал:

— Товарищи, я долго не мог соответствующим образом охарактеризовать деятельность отдела политико-воспитательной работы училища. Капитан Орликовский представил мне подготовленные со знанием дела подробные планы занятий, но им, однако, грош цена, поскольку они оторваны от жизни. Ничего боевого и живого в них нет… Не спорю, они могут служить примером добросовестного канцелярского труда, но не имеют ничего общего с революционной политработой.

Орликовский успокоился. В нем произошли какие-то странные перемены, появилось ощущение, будто бы его оперируют и под скальпелем хирурга обнаружилась скрытая до сих пор опухоль. Истина была горькой и неоспоримой. И у Орликовского впервые сформировалось четкое мнение о самом себе: «Завалил работу».

— Неумелая, шаблонная работа по политическому воспитанию на руку нашим врагам, — продолжал майор. — А ведь это работа особой важности, если учесть, что многие строевые офицеры служили в армии еще до войны.

…Майор Мруз не предполагал, что ему придется покинуть свою часть, которая находилась на передовой. Он привык к своей дивизии, и расставание будет нелегким. Перевод в училище сейчас, когда готовится наступление, — особенно некстати. К тому же несколько недель назад Мруз получил известие, что Эльжбета, самый близкий ему человек, погибла в Павяке.

— Еще несколько слов о политработниках… — Голос Фульды снова оживился. — Порой среди них есть люди, настроения которых лучше всего характеризует такой случай. В частной беседе со мной один из заместителей командиров дивизионов по политико-воспитательной работе высказал мнение, что в конечном счете соглашение с Лондоном будет достигнуто. Он пытался убедить меня, что все должно идти своим чередом. Посудите сами, товарищи, может ли человек с такими взглядами воспитывать офицеров народной армии? И поэтому я также вношу предложение немедленно отстранить от должности поручника… — Фульда заглянул в записную книжку, — Лиса.

Майор Мруз, глядя на Орликовского, думал: «Партия доверила ему такую работу, а он… Завтра же приму от него дела. Работа, бесспорно, интересная».

— Итак, капитан Орликовский проявил халатное отношение к своим обязанностям, отсутствие классового инстинкта. Вот два характерных примера. Одним из писарей политотдела капитан взял сына владельца крупнейшего пивоваренного завода в Люблине. Через руки этого человека проходила секретная переписка. А мне капитан Орликовский объяснил дело так: «Я не знал о его происхождении. А почерк у него очень красивый». Другим примером, — продолжает Фульда, — являются представления на очередное звание. Капитан Орликовский одобрил кандидатуру поручника Кшивули, известного на все училище пьяницы, придерживающегося реакционных взглядов. Полковник Ольчик указал ему на его неправильные действия…

Фульда заканчивает выступление, закрывает тетрадь и убирает очки.

Думая об Эльжбете, Мруз как-то по-новому представил себе свою работу в училище. Ведь теперь он будет воспитывать молодежь, учить ее защищать те идеалы, за которые отдала жизнь его Эльжбета…

 

V

Как Брыла и обещал, он внимательно прочитал собранные членами редколлегии заметки. Кроме указанных им тем набралось еще кое-что. Шутки, сатирические строчки по поводу недобросовестной чистки оружия. Хорунжий высказал свое мнение:

— Заметки об аграрной реформе, Июльском манифесте и братстве по оружию хорошие, последняя даже очень хорошая. Стишки тоже можно поместить. А вот материал о факте дезертирства явно не удался. Желательно, чтобы ее написал не член редколлегии.

— Но никто не хотел, — пожаловался Ожеховский,

— Мы еще вернемся к этому. Давайте сначала поговорим о содержании самой заметки. Все ее читали?

— Так точно. Я давал товарищам почитать, — подтвердил автор.

— Мне кажется, что эта заметка, написанная по принятому шаблону, может пригодиться для газеты любой армии мира. Переведи ее на немецкий, и она могла бы появиться в какой-нибудь фашистской газете, на английский — у англичан и американцев. И везде она бы подошла. Везде, но не в такой армии, как наша, в народной армии.

Ожеховский искренне недоумевал:

— Но почему?

— Сейчас объясню. Но давайте сначала подумаем над самой сутью дезертирства. Ведь такие случаи бывают в каждой армии, верно?

— Да, — согласился Ожеховский.

— Чаще всего причина этого — нежелание участвовать в войне, боязнь умереть. Так? Когда же солдаты понимают, что их посылают на фронт для защиты интересов кучки капиталистов, дезертирство приобретает массовый характер и является одной из форм революционной борьбы. А теперь скажите, можно ли назвать случаи дезертирства в нашей армии формой борьбы?

Курсанты молчали. Наконец Ирчиньский решился:

— Ну нет…

— Почему?

— Тут другие мотивы.

— А какие?

— Ну, политические… реакционные.

— Как вы это понимаете?

— Очень просто. Дезертировали, потому что враждебно настроены к демократическому строю.

— Правильно, — согласился Брыла. — Вот в этом и суть. А Ожеховский пишет обо всем, но только не об этом. Об «опозоренном мундире, верности знамени, проявлении трусости». Все это только слова, а вопрос должен быть поставлен иначе. Дезертир — это враг. Против кого он повернет оружие, которое забрал с собой? Против рабочих, крестьян, против власти трудящихся. В защиту чьих интересов? Капиталистов и помещиков, всех тех, кто выступает против народа. Понимаете, Ожеховский? Или взять другой вопрос. В вашем взводе курсанты не захотели написать об этом. Не верю, чтобы курсанты взвода были солидарны с дезертирами. За исключением, может быть, отдельных лиц. Возможно, ребята еще не умеют высказать, обосновать свое мнение. Это свидетельствует о недостаточной политической зрелости. Понимаете? Какой же отсюда вывод?

Брыла изучающе поглядел на сосредоточенные лица курсантов.

— Наша газета должна вести пропаганду и в этом направлении. На вашем месте, Ожеховский, я поступил бы так: сначала постарался организовать широкое обсуждение случая дезертирства. Думаю, что равнодушных не будет. Если все же никто не захочет написать статью, можете написать сами. Просто расскажите о том, как прошло обсуждение. Когда ваши товарищи увидят в газете высказанные ими мысли, они почувствуют себя как бы соавторами. Попытаются написать и сами.

Совет Брылы пошел всем на пользу. В тот же вечер Ожеховский принес длинную заметку, живую и интересную, написанную тремя курсантами.

Газета вышла вовремя. Ее вывесили утром рядом с красочным плакатом Кшивки. Около нее сразу же образовалась толпа. Брыла отметил с удовлетворением, что газета заинтересовала батарею.

* * *

Первые часы занятий в четвертом взводе Брыла рассказывал об экономической отсталости Польши и ее причинах. Затем курсант Клепняк, обычно неразговорчивый, рассказал о забастовке в «Семперите».

В противоположность Слотницкому, строгому и официальному, Брыла старался придать беседам свободный, непринужденный характер. Садился за какой-нибудь стол, чтобы быть поближе к курсантам, и задавал вопросы, поправлял ответы.

Ребята привыкли видеть преподавателя на кафедре, что создавало определенную дистанцию между ним и курсантами. Брыла на своих занятиях отказался от этого.

Во время такой оживленной дискуссии в аудиторию вошел Лис. Хорунжий отдал рапорт.

— Какая тема занятий? — спросил Лис.

Брыла смутился. Уже несколько дней он вынашивал идею прочесть лекцию о международном капитале и его влиянии на формирование структуры народного хозяйства Польши. Он решил также посвятить очередной номер газеты теме: «Почему мы боремся за национализацию тяжелой промышленности и аграрную реформу?» Одновременно, правда, была запланирована беседа о роли магнатов в Польше до ее разделов. По этой теме, в которой Брыла был не очень-то силен, он готовился по материалам популярной литературы. Хорунжий понимал, что большинство курсантов уже читали широко распространенную в армии брошюру на эту тему. Он колебался: либо, как Слотницкий, зачитать брошюру, добавив несколько общеизвестных фраз, и на этом закончить, либо провести занятия на другую тему.

Брыла хотел было посоветоваться с Лисом по этому поводу. Но, вспомнив с его педантичности, подумал: «Он наверняка заставит провести плановую беседу о магнатах».

Учитывая это, Брыла старательно записал в своей тетради, не предназначенной для чужих глаз, тезисы подготовленной им лекции о международном капитале… Он никак не ожидал, что заместитель командира дивизиона явится на занятия. А Лис уже стоял на кафедре и требовательным тоном обратился к Брыле:

— Покажите ваши тезисы.

Склонившись над журналом, он прочитал запланированную тему занятий — о «злосчастных» магнатах.

«Вот влип! — со злостью подумал Брыла. — Зачем было записывать в журнал другую тему?» И попытался объяснить:

— Я подготовил занятие на другую тему…

Лис взял тезисы, пролистал пару страниц, поглядел на Брылу, снова просмотрел несколько страниц. Отложив тетрадь, решительно сказал:

— Занятия я проведу сам. Потом поговорим…

Хорунжий сел за последний стол. Слушая невыразительный, монотонный голос Лиса, пересказывающего содержание известной брошюры, он с беспокойством подумал: «Теперь скандала не избежать… Надо было вести занятия по плану».

Когда офицеры покинули аудиторию, среди курсантов вспыхнула перепалка.

— Честно говоря, ребята, наш политрук мне нравится, — уверенно заявил Барчевский.

— Откуда вдруг такая любовь? — поморщился Целиньский. — С первого взгляда?

— Парень что надо. Сразу видно.

— Что же ты в нем увидел? Политрук, и все…

— Да разве сравнить его со Слотницким и даже Лисом?

— Не вижу никакой разницы.

— Как это не видишь?

— Разница, может быть, только в том, что Брыла лучше подготовлен…

— Брось ерунду пороть! Это идейный борец! Как можно сравнивать его со Слотницким?

— А что это ты в таком восторге? Может, он и тебя уже перековал на свой лад?

— Что это значит — «перековал»? Если он прав, то я признаю это…

— Ага! — сверкнули злостью глаза Целиньского. — Вы только послушайте его, ребята! Наступили нашему аковцу на хвост, так он со страху уже перекрасился.

— Ничего подобного! Просто знаю, как было дело…

— Значит, уже по-другому запел? — Целиньский сменил тон и заговорил теперь с язвительной ухмылкой: — Вот что значит умело поставленная пропаганда. Сразу видны ее результаты. А Барчевский просто трус. Получил, видимо, по мозгам и теперь дрожит за свою шкуру.

— Глупости говоришь! — возмутился Барчевский. — Еще раз говорю, если он прав…

Но Целиньский оборвал его:

— Теперь понятно! Надо быть осторожным с такими, как ты.

Такого оскорбления Барчевский уже не выдержал. Сжав кулаки, он бросился на Целиньского. Вмешался заместитель командира взвода.

— Только без драки! — строго прикрикнул он.

— А ты, Целиньский, не болтай, что взбредет тебе в голову, — встал на защиту Барчевского его приятель Клсштяк. — За то, что оклеветал человека, стоит врезать тебе по морде.

— А что я такого сказал? — начал вдруг оправдываться Целиньский. — Я и не собирался оскорблять его. Сказал просто так, чтобы поддержать дискуссию…

 

VI

После окончания занятий Лис пригласил Брылу к себе и начал выговаривать ему:

— Почему вы не приготовили конспект?

— Приготовил, но по другой теме…

— Кто вам разрешил менять ее?

Брыла молчал.

— Если не желаете составлять конспекты…

— Но я ведь всегда готовлюсь к занятиям… — пытался объяснить Брыла.

Лис не дал ему договорить, хлопнул ладонью по крышке стола и неожиданно заорал:

— Замолчите! Слушайте, что я вам говорю…

Хорунжий замолчал. Заместитель командира дивизиона подошел к окну и повернулся спиной к подчиненному. Он, по-видимому, был вне себя от злости.

— Вас назначили на трудную и ответственную должность. Оказали доверие. А вы? Пренебрегаете работой, игнорируете утвержденный план занятий, не составляете конспектов. Вместо того чтобы проводить занятия, устраиваете какую-то… — он не мог подобрать подходящего определения, — какую-то болтовню! Я стоял у двери и все слышал.

— Я проводил занятия, — возразил Брыла.

— Лучше помолчите! — повысил голос Лис. — Какие это занятия! И вообще, вы еще слишком молоды, неопытны, чтобы применять свои собственные методы работы. Кстати, по-моему, порочные… Или взять хотя бы вашу последнюю стенгазету… Как она выглядит! Ни оформления, ни рисунков. Вы думаете, что курсанты будут ее читать?

— Будут! Большинство уже прочитали.

— Но какой у нее внешний вид! — возмутился Лис. Брыла хотел объяснить, что это только эксперимент, что таким образом он хотел привлечь внимание батареи к газете, но Лис срывающимся от возбуждения голосом произнес: — Из-за этой вашей дурацкой затеи мы потеряли первое место в конкурсе стенгазет между дивизионами. Хотя у вас, в шестой батарее, неплохие художники. Вот что из этого вышло…

— Но газета свою роль сыграла.

Лис нетерпеливо махнул рукой. Дальнейший спор не сулил Брыле ничего хорошего.

Вдруг зазвонил телефон. Поручник нервно вздрогнул и снял трубку.

— Поручник Лис слушает.

В трубке послышался скрипучий голос. Лис удивленно поднял брови.

— Меня и командира дивизиона? — переспросил он. — Закончим пока наш разговор, — сказал поручник, обращаясь к Брыле. — Меня вызывают к начальнику училища.

— Мне подождать?

— Видите ли… — начал он неуверенно и заключил: — Нет. Если потребуетесь, я вас вызову.

* * *

Увидев хорунжего, дневальный Врубель торопливо отложил небольшую книжку в светло-голубом переплете. Брыла успел взглянуть на название. Это был Полевой устав.

«Штудирует, — подумал офицер. — Вообще-то не положено заниматься этим во время дежурства».

Врубель смотрел как провинившийся школьник. Брыла, пряча улыбку, спросил:

— Все в порядке?

— Так точно, — ответил тот ломающимся голосом. Хорунжий направился в преподавательскую, но у двери вдруг обернулся.

— Дневальный, ко мне! — крикнул он.

По коридору раздался топот сапог Врубеля. Тяжело дыша, тот подбежал и отчеканил:

— По вашему приказанию прибыл!

— Где стенгазета?

Врубель огляделся, отыскивая взором стенгазету и плакат. С утра они висели напротив преподавательской. Но сейчас их не было.

— Не знаю… Кто-то снял… — пробормотал курсант озабоченно. Но тут же высказал догадку: — Может, старшина? Сейчас спрошу…

— Как вы несете службу? — разозлился Брыла. — Старшина!

В это время Зубиньский выходил из своей каптерки. Он запер дверь на засов и подошел к Брыле.

— Вы сняли газету? — спросил хорунжий.

— Я? Ну что вы… — Зубиньский тоже поглядел на голую стену. — Куда она могла деться? Дневальный, кто ее взял?

— Не знаю… Не видел…

— Разгильдяй, черт бы тебя побрал! — разошелся Зубиньский. — Находишься при исполнении служебных обязанностей и не видишь? Ну и дневальный! Кто же мог ее взять? — Он повернулся к Брыле. — Может, кто из дивизиона?

— С тех пор как поручник Лис вышел вместе с вами, товарищ хорунжий, здесь никто больше не проходил… — возразил Врубель.

— Молчать! — рявкнул Зубиньский. — «Не проходил»! Что ты мог видеть? У такого дневального можно всю батарею увести. — Он задумался. — Хотя нет! Если это кто-то из дивизиона, он увидел бы его. Кто же все-таки мог снять газету? Вы заступили в восемь?

— Так точно.

— Утром была, сам читал… — рассуждал вслух Зубиньский. — А кто потом проходил?

— Курсанты, — едва не плача ответил Врубель. — Направлялись на занятия.

Старшина не задавал больше вопросов. Пожав плечами, беспомощно поглядел на Брылу.

Брыла угрюмо смотрел на светлый прямоугольник окна, затем решительно сказал:

— Смените дневального Врубеля и отправьте его на гауптвахту… Трое суток ареста за недобросовестное несение службы. А о газете пока никому ни слова.

Он вошел в офицерскую комнату и тяжело опустился на стул. Уставившись на крышку стола, вспомнил побледневшее лицо Врубеля. «Кто же мог это сделать? Врубель? Вряд ли. Притворяться он не умеет. Из него просто сделали козла отпущения. Но кто? Трудно сказать. Это мог сделать любой курсант. И наверняка не один. Кто-то должен был его страховать, помочь… Что же делать?»

* * *

В штабе дивизиона Брыла узнал, что Лис еще не вернулся от начальника училища. «Пойду довожу капитану. Надо что-то предпринять», — решил он и отправился в отдел политико-воспитательной работы.

В приемной начальника отдела лихорадочно трещал старенький «ундервуд», и худой, весь в веснушках подпоручник громко ворчал, копаясь в разбросанных на столе папках.

— У вас поручник Лис? — спросил Брыла.

— У заместителя… — ответил подпоручник, продолжая искать какие-то бумаги.

Брыла нерешительно кашлянул.

— Видите ли… Мне надо с ним поговорить…

— Тогда подождите.

— Нет, ждать не могу — дело срочное.

Тот отложил папку и недоуменно поглядел на Брылу. Затем подозвал его и таинственно прошептал:

— Ты, дружище, наверное, ничего еще не знаешь… У нас большие кадровые перестановки. Капитан сейчас передает дела новому замполиту… — И, довольный тем, какое впечатление произвели его слова, добавил: — Вот так-то, брат. Бо-о-льшие перемены! Твой Лис тоже уходит. Сидит у начальника училища уже полчаса. Похоже, ему намыливают шею. Не знаешь, случайно, за что?

Брыла промолчал. Подпоручник понизил голос:

— Думаю, что это результат проверки майора Фульды из Главного управления. У тебя он не был…

Ошеломленный новостями, хорунжий нетерпеливо прервал его:

— Послушайте, мне надо немедленно доложить!

— А что случилось?

— У меня в батарее средь бела дня украли стенгазету.

Подпоручник протяжно свистнул.

— Не может быть! Шестая по-прежнему шалит. Но кому ты хочешь докладывать? Не Орликовскому же и не Лису. Они, собственно, уже сдают дела.

Брыла беспомощно поглядел на подпоручника.

— Хотел бы посоветоваться…

— Дело, конечно, серьезное, — согласился подпоручник. — Лучше всего тебе подождать здесь. Вот-вот должен выйти новый заместитель командира твоего дивизиона, поручник Ожох.

Ожидание растянулось на двадцать минут. Затем из кабинета вылетел бледный и взволнованный Лис. Прошло еще несколько минут, и в дверях показался коренастый поручник. Подпоручник многозначительно моргнул Брыле. Хорунжий подошел к поручнику и представился:

— Заместитель командира шестой батареи. Хотел бы доложить вам о чрезвычайном происшествии.

Поручник Ожох был немолод, волосы на висках тронуты сединой. Серые с прищуром глаза глядели холодно и испытующе.

Выслушав краткий доклад Брылы, он нахмурился.

— Вам следовало бы тотчас же доложить об этом замполиту… Хотя сейчас он очень занят. Пойдемте в дивизион, там и решим, что делать…

По дороге Ожох успел расспросить хорунжего об обстановке в батарее и о послужном списке Брылы.

— Вот как! Значит, вы только начинаете службу в училище. Да, говорят, политико-воспитательная работа здесь запущена, — невесело вздохнул он. — А ваша батарея, можно сказать, поднесла вам подарочек…

Хорунжий вначале недоверчиво разглядывал нового начальника. Но не успели они дойти до штаба дивизиона, как поручник уже завоевал его доверие. Хорунжий дал ему понять, что оказался в полном одиночестве, не получая никакой помощи ни со стороны заместителя начальника училища, ни со стороны заместителя командира дивизиона.

Ожох понимающе кивнул.

— Теперь будем работать вместе. Новый замполит — прекрасный организатор, с большим опытом. Так что не падайте духом.

— Я по природе оптимист, — заверил Брыла.

— Это хорошо, — улыбнулся Ожох. — А теперь вернемся к происшествию с газетой. Давайте подумаем… Какую цель преследовал враг и какую пользу он хотел извлечь из всей этой истории?

— Для него важно было дезорганизовать батарею, вызвать у курсантов чувство неуверенности… Одним словом, навредить…

Поручник задумчиво потер плохо выбритый подбородок.

— Кого-нибудь подозреваете?

— Нет…

— Да… Надо принять срочные меры! — сказал Ожох. — Враг должен понять, что каждый такой выпад не останется без последствий.

— Я уже думал об этом. Хочу обсудить это ЧП на построении…

— Правильно! — подхватил Ожох. — И постарайтесь убедить курсантов, что удар был направлен непосредственно против них. Ясно?

— Так точно!

— Необходимо добиться всеобщего осуждения этого проступка, настроить батарею против тех, кто уничтожил газету. Пусть ребята выскажутся. Но это еще не все. Надо как можно скорее выпустить новый номер газеты, поместить там материал об этом случае. Когда вы можете подготовить следующий номер?

— Если удастся, может быть, и завтра.

Поручник удовлетворенно кивнул.

— Хорошо. Но не забывайте и о расследовании…

— Я уже пытался разобраться.

— Ну и что?

— Ничего конкретного. Дневальный получил трое суток гауптвахты. Но он тут ни при чем. Это сделал кто-то другой.

Когда Брыла собрался уходить, поручник задержал его:

— Подождите-ка! У вас есть брат?

— Есть.

— Его зовут Анджей?

Брыла ответил утвердительно. Ожох как-то по-особому улыбнулся ему:

— Я рад, что познакомился с вами, товарищ Брыла. В период санации я вместе с вашим братом сидел в тюрьме. За наше общее дело. Он часто вспоминал своих близких…

* * *

Перед обедом Брыла приказал всем построиться. Командиры взводов и Казуба уже знали о происшествии. Один только Чарковокий не был поставлен в известность: он нес караульную службу в городе и со вчерашнего дня его в батарее не было.

Больше всех переживал по поводу случившегося Казуба.

— Опять начинается… — заохал он. — Ну что ты скажешь?..

— Надо переходить в контратаку, — спокойно ответил хорунжий.

Когда Зубиньский доложил, что батарея построена, Брыла обратился к собравшимся:

— Товарищи курсанты! Все, наверное, уже знают, что произошло сегодня в нашей батарее. Кто-то выкрал из нашего помещения стенгазету и плакат Кшивки.

По коридору прокатился гул возбужденных голосов. Брыла жестом успокоил курсантов.

— Мы должны выяснить, кто и с какой целью это сделал. Во-первых: почему это случилось именно с этим номером газеты, а не с предыдущим? Ответить на этот вопрос нетрудно. Видимо, газета свою задачу выполнила! Задела кое-кого за живое. Во-вторых: почему врагу это удалось? Из-за отсутствия бдительности у нашего дневального. Вы только представьте себе, что бы произошло, если бы украли оружие, боеприпасы! Мы должны постоянно помнить о бдительности, враг использует любой наш промах, чтобы нанести удар. Ну и третий вопрос: какую цель преследовал враг, уничтожив газету? Она, как я уже говорил, выполнила свою задачу, большинство из вас прочитали и обсудили ее. И все же исчезновение газеты накладывает пятно на всю нашу батарею. А это на руку врагу. Хотя торжествовать ему рано! У нас выкрали газету — выпустим новую, еще лучше. На всякую провокацию ответим еще большей сплоченностью наших рядов. И еще один вывод: эта история послужит нам хорошим уроком. Будем более добросовестно относиться к своим служебным обязанностям, повысим бдительность. Это не должно повториться! Брыла умолк. На лицах курсантов было негодование.

— Кшивка! Так когда же будет готов новый плакат?

— Завтра к утру! — ответил курсант.

— А стенгазета?

— Завтра к утру! — дружно прозвучало в ответ.

Батарея сдержала слово. Утром были вывешены новый плакат Кшивки и второй номер стенгазеты. Он оказался значительно лучше первого, с более четкой политической направленностью.

 

VII

Уже после вечерней поверки из отдела политико-воспитательной работы училища вышла группа офицеров. Закончилось совещание, созванное майором Мрузом.

Брыла собирался еще заскочить в свою батарею. У порога остановился с замполитом пятой батареи.

— Ну вот, дождались наконец-то… — констатировал тот. — Теперь перейдем в наступление!

Брыла был того же мнения. Майор совершенно непохож на капитана Орликовского. Уже с первых слов нового заместителя начальника училища собравшиеся поняли, что существовавшая до сих пор система работы будет перестроена. Словно в затхлом воздухе вдруг повеяло свежим весенним ветром.

Мруз детально разобрал обязанности замполита батареи, полностью отказавшись от прежней практики Орликовского. Требовал самостоятельности, инициативы. При оценке деятельности замполитов превыше всего ставил живое революционное слово, подкрепленное делом. Рекомендовал вовлекать в политическую работу не только офицеров, но и младший командный состав — подофицеров, тем самым ликвидировать существовавшую доселе обособленность политработников.

У Брылы все еще звучали в ушах слова майора: «Наше основное оружие — умение вести дискуссию и убеждать! Оно укрепляет наши позиции, привлекает на нашу сторону новых людей. Следует терпеливо и вдумчиво вести политико-воспитательную работу, и не только на политзанятиях. Говорите с людьми о волнующих проблемах, умейте спорить, доказывать, не отставайте от жизни…»

Хорунжий с удовлетворением подумал, что именно так он и представлял свою роль в батарее, и тут же невольно вспомнил одну из бесед с Орликовским и его указания: «Не ввязывайтесь в споры, курсанты могут вас скомпрометировать!»

А майор-то как раз категорически требует: «Не бойтесь вступать в дискуссию! Следует только быть хорошо подготовленным!»

Курсант Бжузка сегодня дневальный. Бойцы уже спят, в расположении части полный порядок. У него есть немного свободного времени, и он заходит в пустую преподавательскую, чтобы еще раз прочесть полученное в тот день из дому письмо. Семья парня вынуждена была бежать из Львова в 1941 году, после захвата города немцами, потому что старший Бжузка после установления Советской власти на Западной Украине активно работал в профсоюзах. После возвращения из Советского Союза его родители поселились в Люблине.

«Дорогой сынок! — пишет отец. — Мы живы-здоровы, чего и тебе желаем. Мать жалуется, что ты редко нам пишешь. Я знаю, что у вас много занятий, но, несмотря на это, ты бы мог черкануть пару строк и почаще. Особенно радуется каждому твоему письму мать. Сидит теперь, бедняжка, вечерами одна, у меня ведь после работы уйма дел в профсоюзе. Не всем, видно, это нравится, как-то мне даже подбросили письмо с угрозами. Но я никогда мерзавцев не боялся. Ты, смотри, береги честь семьи. Мать собирает тебе посылку. Свитер, ушанку и шерстяные носки. А пока посылаем немного денег. Думаю, пригодятся…»

Бжузка, наверное, в десятый раз перечитывает письмо и снова испытывает волнение. Из состояния задумчивости его выводит скрип открываемой двери. В комнату заходит Брыла.

Курсант, как положено, докладывает. Офицер замечает письмо.

— Из дому? — спрашивает Брыла, потом предлагает: — Садитесь, поговорим… Или, может, хотите спать?

Беседа затягивается до поздней ночи. Бжузка рассказывает о своем детстве, об отце, его профсоюзной деятельности и участии в забастовках в довоенное время. Потом говорят о политработе, ее целях и методах. Брыла намеревается вовлечь а нее актив батареи.

* * *

На следующий день хорунжий собрал курсантов-активистов на совещание. От первого взвода присутствовали энтузиаст аграрной реформы Карчек, часто выступавший в дискуссиях Лазарчик и курсант Бак, сын железнодорожника из Седлеца. Второй взвод представляли Кшивка, Чулко и Суняк. Из третьего Брыла пригласил курсанта Бжузку, капралов Жмурковского и Ожеховского, из четвертого — Мулика, Клепняка и Барчевского.

Брыла уже достаточно знал этих парней по их все более откровенным высказываниям. Они активно участвовали в любой дискуссии, решительно отстаивая свои взгляды, и еще до совещания у майора он решил вовлечь их в пропагандистскую работу.

— Мы не должны забывать, — подытожил Брыла долгую и оживленную беседу, — что как до сентября, так и во время оккупации против нас, наших идей действовало много реакционных сил. Санационная пропаганда с ее старой, апробированной в тогдашней школе воспитательной системой стремилась всеми возможными средствами опорочить в глазах молодежи все прогрессивное и радикальное… Она не гнушалась при этом ни клеветой, ни оговорами. Ясно, что такая работа, проводившаяся на протяжении десятков лет, должна была принести свои плоды. И посему нам придется еще сталкиваться с ее последствиями. Необходимо постоянно помнить: нам нельзя упустить, потерять ни одного человека! Но нельзя проглядеть и врага! Прежде всего определите, кто из курсантов политически незрел, кто одурманен вражеской пропагандой. Там, где вы видите отсутствие политической ориентировки либо чуждые, враждебные нам взгляды, надо работать активнее, спорить, убеждать! Наша задача заключается в том, чтобы все курсанты осознали, против кого будут повернуты автоматы, похищенные дезертирами, какую цель преследовали распространители листовок, кому на руку вся та грязная работа, которую пытаются вести в нашей среде. Когда мы добьемся своего, вы убедитесь: враг будет разоблачен, пригвожден к позорному столбу…

После совещания активисты с энтузиазмом принялись за работу. Хорунжий, наблюдая это, с радостью думал: «Батарея будет нашей, обязательно будет…»

 

VIII

Улица круто обрывается. За последними домами к холмам, маячащим на горизонте, тянутся голые бурые поля, все в ямах, камнях и вывороченных пнях. Ноги вязнут в рыжем сыпучем песке немощеной дороги. Взвод теряет темп. Курсанты шагают молча. Они волнуются, потому что направляются на первые в жизни учебные стрельбы…

Полигон находится на склонах холмов, которые местные жители называют выгонами. Еще пять минут ходу — и они на месте.

Мешковский смотрит на часы. Потом разрешает парням перекурить. Одновременно инструктирует тех, кто назначен показчиками, — они будут сообщать результаты стрельбы.

Курсанты тем временем обсуждают предстоящее занятие.

— Ну, сейчас выяснится, кто на что способен! — весело объявляет Ожга. Он уверен в своих силах. Во время летнего наступления не раз держал винтовку в руках. — Хвастать-то каждый мастак…

У Добжицкого выпал не лучший в жизни день. С утра он не может совладать с нервами. Стоит у обочины и молча докуривает сигарету. Бросив окурок, подходит к командиру взвода:

— Товарищ подпоручник, вы хорошо стреляете?

— Так себе, средне.

— Может, попробуем, кто из нас лучше?

— Давай-ка в другой раз. Сегодня в зачет пойдет стрельба повзводно. На состязание между нами не хватит времени. Наш взвод стреляет первым…

Вскоре первая четверка, в том числе Добжицкий и Ожга, занимает огневые позиции и изготавливается к стрельбе лежа.

Программа занятий предусматривает стрельбу по цели, находящейся на расстоянии ста метров, из положения лежа. Каждому дается три патрона. Мешковский, махнув рукой показчикам, подал команду:

— Цель — мишень! Дистанция — сто, три патрона, огонь!

Первым стреляет Ожга, вслед за ним — Добжицкий. Почти одновременно раздаются выстрелы остальных курсантов. И звучит сигнал отбоя.

У мишеней появились показчики — они проверяют результаты стрельбы. Ожга попал в восьмерку. Добжицкий — в шестерку, у остальных результаты хуже.

Когда первая четверка закончила упражнение, оказалось, что Ожга выбил двадцать три очка из тридцати. Добжицкий отстал на очко. Заместитель командира взвода помрачнел и, как бы оправдываясь, проворчал!

— Я сегодня не в форме…

Ожга уже хотел было съязвить по этому поводу, но сдержался.

В третьей четверке стрелял Куделис.

«С этим намаешься», — подумал Мешковский, наблюдая за его поведением на линии огня. И действительно, сразу после выстрела Куделиса раздался голос показчика:

— Мимо!

Мешковский, подавив в себе чувство неприязни и успокоившись, лег рядом с курсантом и начал объяснять:

— Прижми приклад покрепче к плечу, задержи дыхание. И не закрывай оба глаза, когда стреляешь…

Снова грохнул выстрел. Мешковскому незачем было дожидаться результатов. Он и так их знал.

— Мимо! — бросил он раздраженно. — Будь внимательней, когда целишься, и задерживай дыхание в момент выстрела.

Третья пуля также угодила куда-то в земляной вал. Это уже разозлило офицера.

— Ты чего глаза закрываешь? Так никогда не попадешь!

Куделис поднялся и, старательно отряхивая кусочка глины с колен, пробормотал:

— Я ведь раньше никогда не стрелял.

Следующий стрелок — курсант Сумак — уже на огневой позиции. Мешковский начал инструктировать его, как вдруг услышал сказанное шепотом замечание:

— Критиковать-то просто. Наверняка он такой же стрелок, как и артиллерист.

Мешковскому не надо было даже оборачиваться. Он не сомневался, что эти слова принадлежат Куделису. Его самолюбие было задето. Сразу вспомнилось пережитой недавно унижение во время «экзамена», устроенного ему курсантами. Рванул было винтовку у Сумака, но тут же взял себя в руки и довел стрельбы до конца. Когда же последний курсант поднялся с земли, место на линии огня занял Мешковский.

Показчик сменил мишень.

Мешковский поправил приклад, быстро прицелился и выстрелил. Передернув затвор, выбросил стреляную гильзу и, оставив его открытым, отложил винтовку в сторону.

— Восьмерка, слева внизу! — донеслось сообщение показчика.

Офицер снова зарядил винтовку, прицелился…

— Девятка, справа вверху!

Снова поправка — и последний выстрел. Вставая о земли и оправляя мундир, подпоручник крикнул показчику:

— Забирайте мишень, строимся!

Спустя минуту прибежал запыхавшийся курсант. Это был Ожга. Еще находясь в нескольких десятках шагов, он прокричал:

— Десятка, товарищ подпоручник!

Курсанты окружили его и с любопытством рассматривали мишень. Мешковский удовлетворенно ловил их полные уважения взгляды.

В училище взвод возвращался в ускоренном темпе. Стрельбы затянулись дольше, чем предусматривалось расписанием занятий, и они опаздывали на лекцию.

Мешковский шагал рядом с первой четверкой. Время от времени поглядывал на Добжицкого. Этот курсант нравился ему, как, впрочем, и другим офицерам батареи. Казуба считал его железным кандидатом в отличники боевой и политической подготовки. Брыла был с ним согласен. Добжицкий всегда — на занятиях или же в дружеской беседе — был выдержан и тактичен, пользовался авторитетом у товарищей.

«Переживает, — думал офицер, наблюдая расстроенное лицо Добжицкого. — Не везло ему сегодня».

Сам он недавно пережил нечто подобное. Чтобы вывести парня из мрачного состояния, завел с ним разговор.

В казармах, во время чистки оружия, обсуждались итоги стрельб.

— Да-а, подпоручник показал сегодня, на что он способен! — Сумак не переставал восхищаться Мешковским с того момента, когда впервые столкнулся с ним, и теперь откровенно радовался за командира.

— А что в этом удивительного, — холодно оценил успехи командира Добжицкий. — Просто набил себе на этом руку.

— Ты говоришь так, потому как самому нечем похвалиться, — пошутил Заецкий. — Твою сегодняшнюю стрельбу трудно назвать мастерской…

Добжицкий зло поглядел на него, забрал вычищенную винтовку, вынул затвор и тщательно осмотрел его. Потом проверил чистоту ствола и буркнул:

— Не беспокойся. Если понадобится, не промахнусь. — И, изменив тон на приказной, добавил: — А ствол-то грязный, словно шомпол к нему и не прикасался, придется почистить еще раз.

Он был явно недоволен собой. Раздраженное состояние не покидало его до самого вечера. После поверки и отбоя он отыгрался на Сумаке.

— Курсант Сумак! — поднял он с постели уже засыпавшего парня. — Ко мне, бегом!

Когда сонный, еще не пришедший в себя курсант подбежал к нему, Добжицкий показал на засохшую на каблуках его сапог глину.

— Кто так чистит обувь?! Вы кого хотите обмануть? Сейчас же привести в порядок! Доложите через три минуты. И чтобы блестели, как… — Он употребил крепкое выражение. — А в качестве наказания пойдете чистить сортир.

«Какая муха его укусила? — ломал голову Сумак. — Видно, что-то у него не заладилось…»

 

IX

Вечереет. Скоро курсанты вернутся с самоподготовки. В помещениях батареи — тишина, прерываемая только шагами дневального, который, весело насвистывая, расхаживает по коридору.

В казарму входит подпоручник Мешковский.

— Еще не вернулись? — спрашивает он дневального.

— Нет.

— А когда должны быть?

— Минут через десять.

Офицер с облегчением вздыхает. Засиделся у Рогова и едва не опоздал к занятиям на артиллерийских тренажерах. Вроде бы мелочь, но Казуба, этот всеведущий Казуба. несмотря на их дружбу, не преминул бы сказать: «Так негоже, коллег»!..» Мешковский же слишком самолюбив, чтобы равнодушно выслушивать упреки, как, например, Чарковский. Он зашел в офицерскую комнату, постоял в нерешительности… Вспомнил, что сегодня еще не проверял спальные помещения. А ведь не далее как вчера его взводу крепко досталось от старшины за то, что постели были плохо заправлены. Надо сходить проверить!

Двухъярусные нары установлены рядами. Стоя у дверей, Мешковский смотрит, ровно ли заправлены простыни, одинаково ли уложены подушки. Удовлетворенно отмечает, что сегодня все в полном порядке. Вдруг до него доносится какой-то странный звук. Офицер внимательно прислушивается, смотрит по сторонам. Еще раз бросает взгляд на нары нижнего яруса — они пусты, затем на верхние — тоже. Но все же в комнате кто-то спит! До Мешковского явственно доносится мерное похрапывание. Вдруг его осенило. Встав на колени, заглянул под нары. «Ну конечно Ожга!.. Как и следовало ожидать — он! — догадывается Мешковекий. — Опять удрал с занятий!»

Курсант Ожга — известный на всю батарею соня. Утром его невозможно добудиться, он дремлет на занятиях, убегает с них, чтобы только поспать. Учится неплохо, но из-за этой злосчастной слабости уже нажил себе кучу неприятностей. Был даже как-то посажен на гауптвахту, потому что Казуба застал его спящим на посту.

«На сей раз это ему даром не пройдет!» — решил Мешковский. Не церемонясь, он выволок завернувшегося в несколько шинелей парня из-под нар. Ожга заспан и перепуган. Смотрит, словно вот-вот расплачется.

— Два наряда вне очереди! — объявил офицер. — Может, это на вас подействует. Дневальный, доложите старшине: Ожге за то, что спал во время занятий, я назначаю два наряда вне очереди!

Ожга поспешно уходит. Ему еще повезло. Попадись он Зубиньскому, все кончилось бы значительно хуже, хотя два наряда вне очереди тоже не подарок. Тут уж не поспишь…

Тем временем курсанты вернулись с самоподготовки. В дверях преподавательской Мешковский столкнулся с Виноградовым. Лейтенант был на этот раз в советской форме. У него довольное выражение лица, и он тут же докладывает Мешковскому:

— Отдал польский мундир в мастерскую вышить на нем звездочки. Завтра получу, увидите, какой элегантный!

Входит Романов. Услышав последние слова Виноградова, язвительно замечает:

— Ну и щеголь же ты, Юрий! Самое главное для тебя — вышитые звездочки!

Виноградов заметно смущен.

— Может, и не главное, но все же…

Мешковский зашел в преподавательскую, чтобы взять оставленные там фуражку и планшет. Он берет в руки фуражку, и из нее падает на пол бумажка. Офицер поднял записку, текст которой напечатан на машинке. Прочитав, положил в планшет, сказал едва слышно:

— Сукины дети!

Во время занятий на артиллерийских тренажерах он не находит себе места, и это замечает весь взвод. Сразу же после ужина Мешковский спешит в штаб — доложить Казубе и Брыле о случившемся.

В тот день после обеда Брыла засиделся в отделе политико-воспитательной работы. Майор Мруз предупредил, что отныне один день в неделю сотрудники этого отдела занимаются изучением марксистско-ленинской теории. Продиктовал перечень литературы, распределил темы докладов, с которыми в будущем должен будет выступить каждый из них, назначил время консультаций. Так началось осуществление намеченных им мероприятий.

— Знаете, что больше всего бросается в глаза при анализе прежней деятельности отдела политико-воспитательной работы, — сказал майор Ожоху на следующий день после того, как принял дела от Орликовского, — какая-то, я даже не знаю, как это назвать, политическая безликость. Орликовский боялся кого-нибудь задеть… С этим пора кончать. Необходимо поставить работу на партийные рельсы…

— Не забывайте, товарищ майор, что среди замполитов батарей, кроме Брылы, нет членов партии.

— Знаю. Но их надо приблизить к партии. Им явно не хватает необходимых теоретических знаний. Их надо вооружить. Организуем курсы по марксистско-ленинской подготовке. В этом деле не обойтись без вашей помощи.

Когда майор диктовал список литературы для изучения, некоторые тяжело вздыхали. Брыла же записывал с удовольствием — наконец-то начнутся систематические занятия.

Перед семинаром майор отозвал хорунжего в сторону:

— Вот что, товарищ Брыла. Мы хотим дать вам ответственное партийное поручение. Речь идет о Казубе. Надо готовить его к вступлению в партию. Это во всех отношениях подходящий человек: из рабочих, самоучка.

Брыла ответил:

— По правде сказать, товарищ майор, я кое-что ужа сделал…

— Займитесь теперь этим всерьез. Такие люди, как Казуба, вступив в партию, будут настоящими командирами народной армии.

Возвращаясь в батарею, Брыла все еще находился под впечатлением этого разговора с единомышленником. Теперь он не одинок. Рядом надежные товарищи, и у них общая цель.

* * *

Мешковский сидел за столом, угрюмо уставившись в висевшую на стене схему. Казуба нервно расхаживал по комнате.

— Вот, читай! — обратился он к вошедшему Брыле. Хорунжий взял листок и внимательно прочел.

— Откуда это у тебя?

— Перед занятиями на тренажерах я оставил фуражку в офицерской комнате. Вернувшись туда, обнаружил засунутый за ремешок вот этот листок, — ответил Мешковский.

— Ты выяснял, кто в это время заходил в комнату?

— Да, проверил — там было несколько курсантов, оставшихся переписать расписание занятий, дневальные, Виноградов…

— Черт побери! — выругался Брыла. — Опять провокация.

Он сел на койку и задумался. Казуба никак не мог успокоиться:

— Знать бы кто… Я бы ему показал!

— Так что будем делать?

— Именно об этом я и думаю… Мы должны как-то отреагировать.

— Может, провести обыск?

Брыла аж подпрыгнул на месте.

— Э-э-э, ерунду говоришь! Прахом бы пошли все наши усилия по установлению взаимного доверия в батарее. Тут надо действовать по-другому…

Он поднялся с койки, снял мундир и начал умываться. В комнате воцарилось молчание. Казуба внезапно прервал свое хождение:

— Я знаю, как следует поступить! Мешковский сам должен дать ответ на провокацию.

— Я? — удивился командир взвода.

— Именно ты! Тебе надо сказать своим курсантам, что ты думаешь по этому поводу.

Мешковский был не в восторге от такого предложения.

— Я отродясь не выступал и в политику не лез.

К нему подошел Брыла. Вытирая мохнатым полотенцем свое мускулистое тело, он зло бросил:

— Послушай, Мешковский, хватит этих избитых фраз об аполитичности. Нельзя оставаться в стороне. Либо ты с нами, либо с ними.

— Я солдат! — возразил Мешковский. — Хочу сражаться, а не играть в политику. Это ваше, замполитов, дело.

— А знаешь, как расценивает твою позицию враг? — неожиданно вмешался Казуба. — Думаю, так: «Мешковский боится, поэтому и не высовывается. К тому же он еще довоенный офицер и в душе, наверное, сочувствует нам». Поэтому тебе и подсунули эту листовку!

— Казуба прав! — сказал Брыла. — Абсолютно прав.

— Позвольте, но я ведь в самом деле никогда не занимался политикой.

Брыла сел рядом с командиром взвода и начал убеждать его:

— Мы давно знакомы с тобой, Янек. Я хорошо помню наши беседы в Брянске и в ресторанчике Богушевского. Уверен, ты просто не сумел освободиться от балласта идей довоенной армии.

— Какого еще балласта?

— Там тебе вбили в голову, что «армия вне политики». И ты как попугай повторяешь это, хотя с тех пор утекло много воды. Несмотря на то что, как ты сам утверждаешь, твой образ мыслей изменился… Пойми, вся довоенная болтовня об аполитичности армии была ложью. Кто был вне политики? Полковники, которые цементировали аппарат санации? Может быть, генералы, которые на политике сколачивали состояния? Аполитичными должны были быть солдаты и такой вот одураченный офицеришка, как ты! А зачем? Да затем, чтобы ты не понял, что являешься составной частью аппарата угнетения собственного народа, что служишь в армии, главнейшим предназначением которой является защита богатства буржуев, их власти. Чтобы смог повернуть оружие против собственных братьев, если это потребуется правящим классам. А ты всего этого до сих пор не понял.

Мешковский неспокойно заерзал. Брыла остановил его:

— Погоди-ка, дай закончить. Именно такое состояние я и называю балластом.

— К черту! — выпалил Мешковский. — Это что же, каждый должен заделаться политиком? Тогда какой должна быть армия?

— Максимально политически активной, понимаешь? Сознательной и активной. Народная армия не может быть вне политики. Она будет драться за наши политические цели и идеалы, за социальные реформы, будет стоять на страже завоеваний трудящихся, бороться с фашизмом. Мы не хотим никого обманывать и поэтому говорим открыто: наша армия — надежная опора народной власти. Надежная и сознательная!

Казуба подошел к Мешковскому и положил ему на плечи руки.

— Пойми, Янек, пора определиться. И не только в беседах с нами. А перед всей батареей. Не кажется ли тебе, что курсанты считают тебя кем-то вроде Чарковского? И тебе не стыдно?

— Так что же мне делать?

— Ты должен занять ясную, однозначную позицию.

— Я это уже давно сделал. Брыла. Еще в Брянске я говорил тебе, что власть должна перейти в руки народа. А затем не раз подчеркивал, что считаю предательской деятельность реакционного подполья…

— Ты все никак не можешь понять, о чем идет речь, — вздохнул Казуба. — Знаешь, и я раньше допускал ту же ошибку. Тоже считал, что для меня достаточно стать на сторону народной власти, а политические вопросы оставлял Слотницкому. И что из этого вышло? Реакционные силы сумели увлечь за собой большинство курсантов батареи. И каков же вывод? Брыле надо помочь! Ты подумай, ведь эту листовку запихивали в твою Фуражку с какой-то целью. Как знать, может, тем временем враги распространяют в батарее слух, что Мешковский симпатизирует реакционному подполью. Завтра ты должен поставить все точки над «и», четко продемонстрировать свою позицию, высказав личное отношение к тем, из Лондона, и к тем, из леса. Осудить подрывную деятельность в нашей батарее. Договорились?

— Хорошо. Скажу.

— Ну вот видишь! — обрадовался Казуба. — И поможешь тем самым Брыле. А потом и я добавлю пару слов.

На следующий день после утренней поверки Мешковский и Казуба выступили перед курсантами своей батареи.

Когда взводы отправлялись на занятия, к Мешковскому подошел Чарковский.

— Ну и силен же ты речи толкать! — съязвил он. — Я даже не ожидал. Самого Брылу заткнешь за пояс!

Мешковский разозлился и собирался было сказать Даде пару «ласковых» слов, но тут подоспел Казуба и отправил его в канцелярию.

 

X

В тот день Брыла, как всегда, заглянул в штаб дивизиона; чтобы обговорить с поручником Ожохом текущие дела. Хорунжий все еще находился под впечатлением последних перемен. Разговор начал с самокритики. Признал, что до сих пор недооценивал значение враждебных настроений в шестой батарее.

— Погодите, погодите… Так вы считаете, что враг действует внутри батареи?

Брыла развел руками.

— Не знаю. Сам все время ломаю голову, но до конца не могу уяснить. Впрочем, не только я, но и Казуба, активисты…

Ожох, нахмурившись, молчал. Наконец предложил:

— Вы можете охарактеризовать мне офицеров вашей батареи?

Брыла, немного подумав, начал:

— Казуба…

— Этого я знаю, можете пропустить. А что вы о Мешковском думаете?

— Парень политически еще очень незрелый. Со старыми порядками не в ладах из-за каких-то личных неудач. Раньше ему было плохо, но это еще не политическое сознание. Тем не менее хороший, знающий офицер. И со временем будет полностью с нами…

— А Чарковский?

Брыла непроизвольно поморщился:

— Это совершенно другой человек. С нами у него нет ничего общего… И не будет…

— Вы пробовали поработать с ним?

Брыла помедлил с ответом:

— Пока нет…

Ожох удивленно посмотрел на него:

— Почему?

— Я с ним не говорил… Не раз собирался это сделать, но как-то не получалось, не мог решиться. Вы должны меня понять.

— Поясните-ка, Брыла, почему…

Брыла чуть ли не со злостью объяснял:

— А собственно, о чем мне с ним говорить? Агитировать его? Ведь Чарковский при старой власти жил себе припеваючи. А я должен его убеждать, что санационный режим был несправедливым?

— Погодите-ка… Так нельзя ставить вопрос.

Брыла вздохнул:

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Понимаю и поэтому намереваюсь поговорить с ним, но все как-то…

— Это необходимо сделать, — отрезал Ожох. — Как вы думаете, Чарковский может иметь отношение…

— К тому, что произошло?

— Да.

— Не думаю.

— И все же вы должны присмотреться к нему… — заявил поручник. Немного помолчал, глядя на помрачневшее лицо Брылы, и улыбнулся: — А теперь я вам сообщу кое-что приятное. Я разговаривал с Казубой, и он считает, что вам удалось привлечь на свою сторону личный состав подразделения. По его мнению, батарея изменилась в лучшую сторону, прямо не узнать…

Брыла скептически поморщился:

— Конечно. Об этом свидетельствует появившаяся средь бела дня листовка…

— И все же люди стали политически активнее, и в этом, несомненно, ваша заслуга…

Хорунжий оживился:

— Просто мне удалось вовлечь в политическую работу нескольких курсантов. Вот и все мои заслуги. Они и до моего появления составляли демократическое ядро в батарее. Только бездействовали. Но до того, чтобы завоевать всех на свою сторону, еще далеко. Знаете, как я оцениваю расстановку сил?

Поручник вопросительно посмотрел на него.

— Группа активистов, подавляющее большинство пассивных и небольшая кучка почти не маскирующихся реакционеров. Вот вам полная картина батареи. Но как добраться до тех, кто ведет подрывную работу? Проповедники чуждых нам взглядов в последнее время все чаще активно и открыто вступают в дискуссии. Это вроде бы свидетельствует об отсутствии конспиративной деятельности… Но разве враг не может укрыться среди аполитичного большинства или изображать из себя активиста?

* * *

В преподавательской хорунжий застал командира батареи и Воронцова. Полковник только сегодня узнал о подкинутой листовке. Здороваясь с Брылой, он сказал:

— Это дело тех же рук… А я уж было подумал, что после случая с дезертирством они успокоились… — Он возвратился к прерванному разговору с Казубой, потом, вдруг что-то вспомнив, снова повернулся к Брыле: — А ты приглядись повнимательнее к этому… как его… Чарковскому.

Хорунжего застали врасплох слова полковника. За последние несколько часов эту фамилию ему называл уже второй человек.

Казуба живо откликнулся на замечание Воронцова:

— Да что вы, товарищ полковник, не может быть…

Воронцов покачал головой:

— Конкретных доказательств у меня нет… Но интуиция подсказывает, что с ним не все в порядке.

— А-а-а, интуиция… — поморщился Казуба.

Воронцов усмехнулся:

— Послушайте, что я вам скажу. Вот Мешковскому, например, я доверяю, а Чарковскому нет… А над моей интуицией вы напрасно смеетесь. Она меня еще ни разу не подвела. — Он резким движением снял фуражку, наклонил голову и, раздвинув коротко стриженные волосы, буркнул: — Вот… поглядите…

От шеи через весь затылок до самого темени тянулся широкий шрам.

Воронцов выпрямился, поправил волосы и сказал:

— Вот из этого складывается моя интуиция…

В гражданскую войну Воронцов, тогда еще молодой командир батареи, служил в кавалерийской бригаде, набранной из донских казаков. Среди ее бойцов было много зажиточных крестьян, и это влияло на настроения в бригаде. Они были неустойчивы: от симпатии к большевикам до открыто контрреволюционных. Командир одного из эскадронов, в прошлом есаул царской армии, прослужил в бригаде всего несколько недель — до ее боевого крещения.

— И вот в решающий момент, — рассказывал Воронцов, — этот гад повел свой эскадрон в атаку с фланга не на противника, а на мою батарею. И оставил на моей башке вот эту отметину. В том, что я выжил, его нельзя винить — просто крепкий мужицкий череп… Вот так-то… А ваш Чарковский уж очень напоминает мне того есаула… Нет, внешне он совсем не похож — тот был невысокого роста и темноволосый. И все же у них есть что-то общее. — Сдвинув фуражку на затылок, полковник засмеялся: — Примите к сведению, что я вам сказал. А глаз у меня острый… И зрение отличное.

В этот момент в комнату вошел Чарковский. Воронцов что-то буркнул и направился к выходу, за ним последовал Казуба. Чарковский, увидев, что остается наедине с Брылой, попытался было ретироваться. Хорунжий уже не раз замечал, что командир первого взвода избегает его. На этот раз Брыла решил все-таки поговорить с ним.

— Садитесь, подпоручник, хотел бы побеседовать с вами.

Чарковский не любил, даже боялся таких разговоров. Они не сулили ему ничего хорошего! Вот и сейчас им овладел внезапный беспричинный страх… Сидя напротив Брылы, он удрученно подумал, что жизнь его опять дала трещину. Что за невезение: здесь, в училище, он снова встретил «того»!.. Охватило предчувствие чего-то неприятного, может даже катастрофического. Ведь «тот» теперь не отстанет от него…

И Брыле еще что-то нужно.

Веки его непроизвольно дрожали. Только бы этого не заметил Брыла. Наверняка это покажется ему подозрительным. Чарковский, пытаясь придать беседе легкий, шутливый тон, спросил:

— Хотите, чтобы я исповедовался перед вами?

— Почему вы так решили? — Брыла смотрел проницательно.

Дада натянуто засмеялся, затем, став серьезным, достал сигарету и заговорил:

— Тогда в чем же дело?

Хорунжий долго раздумывает, прежде чем задать следующий вопрос. Этот человек откровенничать не станет — он тщательно скрывает свои мысли от окружающих, словно ядро ореха в скорлупе.

— Хочу спросить вас, подпоручник, как вы оцениваете обстановку в батарее?

Чарковский делает глубокую затяжку и быстро выпаливает:

— Как и все…

— Погодите-ка, я еще не успел даже спросить вас, что именно меня интересует, — усмехнулся Брыла.

— Нетрудно догадаться. Листовки, случай дезертирства, история со стенгазетой…

Хорунжий кивает.

— И как же вы все это понимаете?

Чарковский пожимает плечами. Какое-то время молчит, потом, будто пораженный догадкой, вспыхивает:

— Полагаю, вы не считаете, что я имею к этому какое-то отношение?!

— Я этого не говорил…

Командир взвода уже потерял контроль над собой. Срывается со стула и, перегнувшись через стол, цедит сквозь зубы:

— Скажите прямо… Вы считаете, что я…

Брыла смотрит на него в упор:

— Я вас в этом не подозреваю.

Чарковский облегченно вздыхает, но недоверчивость не оставляет его:

— Э-э-э… вы же всех довоенных офицеров подозреваете…

Хорунжий отрицательно качает головой:

— Ничего подобного. Вам ведь известно мое отношение к Мешковскому. Для нас каждый офицер одинаково ценен! Каждый честный офицер, — подчеркивает он.

Чарковский присвистнул:

— Мешковский! Да он же ваш с потрохами!

Хорунжий на этот раз взглянул на него без тени доброжелательности:

— Что значит «ваш»?

«Проклятое веко! Дергается все сильнее. Куда клонит Брыла? Что он хочет выудить у меня? Может, все знает? А если да?..»

Чарковский неожиданно находит выход из положения и, снизив голос до шепота, говорит:

— Послушайте, коллега, хватит ходить вокруг да около. Давайте-ка брать быка за рога. Вы хотите знать, чего можно ждать от меня? Я вам откровенно скажу об этом… Разумеется, если вы захотите выслушать меня…

— Говорите…

— Я не политик — не такой, как вы, и даже не такой, как Мешковский. Я не умею излагать свои взгляды, но могу вас заверить, что не дам втянуть себя ни в одно дело, направленное против вас, против народной власти… В этом можете быть абсолютно уверены. Вы мне верите? — И, глядя с вызовом прямо в глаза Брыле, повторил: — Верите? Вот вам моя рука…

Брыла колеблется. Потом пожимает руку Чарковского. Делает это с большим усилием. Оставшись один, брезгливо думает: «Слюнтяй! А строит из себя героя. Разве можно ему верить?»

 

XI

Неожиданно Добжицкий получил приказ явиться в условленное время на одну из конспиративных квартир для встречи с условно назначенным НСЗ начальником училища. Это известие не доставило ему большой радости — ведь он сам рассчитывал занять это место, а теперь эти планы оказались несбыточными.

Направляясь на встречу с начальством, от которого могла зависеть его дальнейшая судьба, знал только его кличку и звание: майор Смельчак. Он терялся в догадках, кто этот человек. Похоже, что действует в училище давно.

Видимо, сорванные в шестой батарее стенгазета и плакат — дело рук его людей. Но и Добжицкий не бездействовал. Наделавшее столько шума дезертирство — его работа, хорошо продуманная и четко выполненная. Несмотря на это, он понимал, что обстановка в батарее складывается не в их пользу. Влияние Брылы постоянно росло — курсанты втянулись в политическую деятельность, в спорах и дискуссиях одерживали верх над группой Добжицкого. А сам он находился в глубоком подполье. Внешне должен был изображать из себя человека, далекого от политики, занятого исключительно учебой и исполнением своих обязанностей.

В последнее время самые надежные из его людей, такие, как Роттер и Целиньский, видимо, допустили где-то промахи, поскольку восстановили против себя большинство курсантов батареи. Оказалось, что людей, настроенных против власти, совсем немного!

А Брыла действовал все энергичнее.

«Влетит мне от начальника… Мы уже не владеем инициативой в батарее, нас заставили занять оборону…» — думал Добжицкий, направляясь на встречу.

Неожиданно у него мелькнула догадка: ну конечно, майор Смельчак — не кто иной, как командир пятой батареи! Как же он раньше не мог сообразить! Тот ведь в звании майора, кадровый офицер… Все сходится.

В комнате, куда его провела хозяйка квартиры — крашеная блондинка, — его ожидал сюрприз. На диване сидел человек, которого он хорошо знал, но не рассчитывал увидеть здесь. «Что он тут делает?» — подумал Добжицкий.

Тот, не поднимаясь с места, назвал пароль. Добжицкий был настолько ошарашен, что забыл сказать отзыв.

— Вижу, вы удивлены, — засмеялся Смельчак. — Такие вот в жизни бывают парадоксы, не правда ли?

Добжицкий уже взял себя в руки. Щелкнул каблуками и представился:

— Подпоручник Бритва…

— Очень приятно. Майор Смельчак. Давайте-ка сразу приступим к делу. Докладывать об обстановке в батарее нет необходимости. Мне она хорошо известна.

Оба улыбнулись, а майор продолжал:

— Вас следует похвалить за соблюдение конспирации. Хотя я внимательно наблюдал за вами, у меня не возникло никаких подозрений. Однако ближе к делу. Как вы оцениваете обстановку в батарее?

Добжицкий коротко изложил свои соображения. Майор внимательно слушал, а когда тот закончил, подытожил:

— Да, были допущены серьезные ошибки. Во времена замечательного Слотницкого надо было ориентироваться не на организацию массового сопротивления в батарее, а, наоборот, на сколачивание ядра сторонников. Этого сделано не было, поэтому Брыла оказался в лучшем положении. К тому же следует признать, что он умелый организатор.

— Тем он опаснее, — добавил курсант.

— Несомненно. Скажите, какие шаги по противодействию ему вы намереваетесь предпринять?

Добжицкий задумался. Потом неуверенно заявил, что не видит возможности для проведения каких-либо конкретных действий. На лице майора появилась ироническая ухмылка. Когда курсант закончил, Смельчак мрачно рассмеялся:

— Да, хороши же наши «успехи»! Еще совсем недавно, всего несколько недель назад, батарея была нашим бастионом в училище. Ее хотели расформировать как безнадежно потерянную для коммунистов. А вы мне сейчас говорите: «Ничего невозможно предпринять». А ведь делать что-то надо. Мы не собираемся сдаваться. Ясно?

— Я пытался. Листовки…

— Знаю! Но пользы от этого мало. Как, впрочем, и от случая со стенгазетой. Брыла действует стремительно и умело использует наши шаги против нас же самих. Он играет на так называемом батарейном патриотизме. Поэтому нам необходимо в ближайшее время что-то предпринять.

— Я считаю, что самым лучшим выходом было бы убрать его…

— Еще не время. Это крайняя мера, да и то сомнительная. Но в принципе мы от нее не отказываемся. Время покажет. Сейчас надо предпринять что-то такое, что могло бы всколыхнуть батарею… Есть ли у вас в батарее люди, в которых вы абсолютно уверены? — спросил майор.

— Немного.

— Боевые ребята?

— Скорее на словах. В деле еще не проверенные.

— В случае проведения операции в училище будет ли от них какая-нибудь польза?

— Видимо, небольшая. Парни необстрелянные…

— Я так и предполагал. Но другого выхода нет — прикажете двоим из них немедленно уйти в лес.

— Дезертировать? — удивился Добжицкий.

— А что в этом странного?

— Тем самым мы ослабим нашу готовность…

— Не мелите чепухи! — оборвал майор. — А если эти двое будут сидеть в батарее, словно мыши в норе, это укрепит наши позиции?

— Нет.

— То-то же! Вы согласны со мной, что случай дезертирства вызовет в батарее шок?

— Да, конечно.

— Ну вот и славненько! — торжествовал майор. — Одним махом лопнет миф о гениальном Брыле, способном за три недели превратить всех курсантов в «красных». За это он получит нагоняй от начальства. Мне известно, что хорунжий головой ручается за батарею. Я бы вовсе не возражал, если бы он лишился ее.

Оба засмеялись. На этот раз уже естественно и весело.

— Ну как идея?

— По-моему, отличная…

— А как будем осуществлять ее на практике? Срок — на этой неделе. И пусть постараются увлечь за собой еще нескольких, понятно? Здесь уже должна поработать ваша голова. Бежать они должны обязательно с оружием. Неплохо было бы, если бы им удалось прихватить с собой и артиллерийскую оптику. Это произведет впечатление. Курсанты начнут строить догадки: «А для чего она им?» И придут к выводу, что в лесу есть артиллерия… Я верно излагаю?

Добжицкий усмехнулся в ответ.

— Они должны уйти из училища сразу после занятий. Тогда их исчезновение обнаружат не скоро. Дайте им явки. Направьте в Грубешовский район либо на Замойщину, там идет концентрация наших отрядов. Они готовятся к проведению серьезных операций. И вообще, подпоручник, нас ждут великие дни борьбы и славы…

Часом позже Добжицкий, входя в класс самоподготовки, услышал срывающийся от волнения голос курсанта Кшивки:

— Нас обманывали! Врали, пудрили мозги! «Великая держава»!.. А на самом деле думали лишь о том, как бы побольше нахапать!..

Добжицкий подошел к спорящим и, делая вид, что не понимает, о ком речь, спросил:

— О ком это вы?

— О Беке, Мостьцицком, Соснковском, всей этой клике… — ответил Кшивка.

— Ты что, поймал их с поличным, если так говоришь? — возразил Роттер.

Добжицкий счел, что разговор заходит слишком далеко, и решил прекратить его:

— Их уже нет…

— Но остались пособники! Соседи по кормушке, которых и сегодня, кроме собственной шкуры, ничто не интересует. Предатели!.. Почему мой брат должен был погибнуть в концлагере? Почему гибли миллионы простых людей, а наши правители укрылись в безопасной месте?.. Уже одно это — предательство!

Добжицкий собирался было что-то ответить, но сдержался. Буркнул только:

— Может, ты и прав, но какое мне до этого дело? — и дал команду строиться на ужин.

Внутри у него все кипело. Он чувствовал сильную антипатию, почти ненависть к Кшивке. Хотя Бека и всю ту клику он до войны тоже презирал и Соснковский не был его кумиром. Но сейчас он не мог вынести, чтобы их критиковали сопляки, сагитированные коммунистами. Слова Кшивки подтверждали, что они теряют власть над курсантами. А чего стоят так называемые единомышленники Роттер и Целиньский — об этом лучше вообще не думать!

* * *

Политические споры во втором взводе до сих пор случались довольно редко. Их умело пресекал Добжицкий. Если разговоры курсантов развивались в выгодном ему направлении, он делал вид, что ничего не слышит, углубившись в чтение. Но как только обсуждался вопрос, в котором Роттер и постоянно ассистирующий ему в спорах Куделис начинали плавать, Добжицкий тотчас же вмешивался:

— Хватит попусту чесать языки, беритесь за учебу! Это училище, а не парламент. Вы должны учиться, а не политиканствовать.

Однако так прекратить дискуссию удавалось далеко не всегда. Тогда он пользовался своим правом командира и объявлял построение или назначал главным спорщикам наряды…

Вскоре во взводе обратили на это внимание, и курсанты решили, что Добжицкий не выносит разговоров на политические темы. После появления Брылы в батарее произошли перемены. Ребята горячо обсуждали проблемы, которых вдруг появилось великое множество. Жаркие дискуссии не миновали и второй взвод. Прекратить их в приказном порядке было невозможно, прежние методы уже не действовали. Споры ненадолго утихали, чтобы затем разгореться с новой силой.

Так было и в тот день. После ужина Кшивка в очередной раз затеял спор с Куделисом.

— Да брось ты! — говорил Куделис. — Постарайся разобраться в этом объективно.

— О какой объективности ты говоришь?

— О такой! Вы, не задумываясь, клеите ярлыки: «фашист, бандит».

— А как их иначе называть?..

— Вот, пожалуйста, — поморщился Куделис: — Да что тут говорить! Вы необъективны…

— Да ты что?..

— Погоди, погоди! Дай договорить. Вы называете их бандитами… Какие же они бандиты? Враги — согласен, реакционеры — согласен, но не бандиты! Как бы там ни было, но они идут в лес, чтобы бороться за идею! И это надо учитывать.

Кшивка пожал плечами:

— Вот тебе на… И идею сюда приплел…

— Конечно, — подтвердил Куделис. — Пусть это неверная идея, реакционная, но все же идея!

— Нет, браток! — категорически отрезал Кшивка. — Я не считаю идейными людей, способных убивать из-за угла, а называю их своим именем — бандиты!

Куделис махнул рукой. Кшивка, распаляясь все больше, продолжал:

— Несколько дней назад я видел своими глазами, как они расправлялись с мирными жителями. Так могут поступать только бандиты.

— Ты просто фанатик! — повторил Куделис. — Не можешь понять, что идет политическая борьба; а где лес рубят, там и щепки летят…

Чулко какое-то время прислушивался к разговору и теперь не выдержал.

— Ты, Куделис, излагаешь очень оригинальные взгляды, — едко заметил он. — Можно сказать, чрезвычайно оригинальные…

Куделис удивленно посмотрел на него. А тот, вдруг потеряв самообладание, закричал:

— Ты просто пляшешь под энэсзетовскую дудку!..

— Ну, знаешь… — обиделся Куделис. — Может, еще скажешь, что я энэсзетовец?

— И скажу, — зло бросил Чулко. — Это они убивают из-за угла, совершают диверсии в тылу Советской Армии! На кого же они работают, спрашивается? Конечно, на гитлеровцев! А ты называешь это идеологической борьбой…

— Погоди, погоди… Не заводись, — старался осадить его Куделис.

Но Чулко продолжал на повышенных тонах:

— Думай, как хочешь, но то, что ты говоришь, льет воду на энэсзетовскую мельницу! Можно сказать, ты восхваляешь их! И фактически работаешь на них! А этого мы тебе не позволим!

— Но ведь мы же спорим, а в спорах рождается истина… — пытался защищаться Куделис.

Чулко не дал ему закончить:

— К черту споры, в которых ищут оправдание для убийц! Иди поговори с семьями убитых. Поглядим, захотят ли они слушать твои доводы! Поверят ли тебе, что это не убийцы! Хватит морочить нам голову так называемой объективностью. Все это вранье! Это не что иное, как пособничество бандитам! — Он помолчал, в упор посмотрел на Куделиса и закончил: — А ты поступаешь именно так… Пособничаешь им, бандитам!

Куделис побледнел. Заикаясь, с трудом выдавил из себя:

— С вами невозможно спорить! Не даете… Да и не имеет смысла. Вы не умеете дискутировать, можете только горлопанить!

— Дискутировать?! — подхватил Кшивка. — То, что ты несешь, это просто-напросто реакционная брехня…

Куделис возмутился:

— Выбирайте выражения! — Он махнул рукой и, обозленный, выбежал из комнаты.

— По-моему, мы перестарались, — покачал головой Кшивка.

— В самый раз… — убежденно сказал Чулко. — Я за ним уже давно присматриваю.

Кшивка наклонился к нему и спросил шепотом:

— Не кажется ли тебе, что он замешан?..

— В том деле? Нет, не думаю, — ответил Чулко. — У меня есть другие подозрения…

— Роттер?.. — полувопросительно произнес Кшивка.

Чулко кивнул.

— Может, поговорить с хорунжим?

— Подожди пока… Понаблюдаем. Это только предположения. Может, мы ошибаемся. У нас ведь нет никаких доказательств!

 

XII

Жизнь порой любит выкинуть коленце… На следующий день после памятного разговора Чулко с Куделисом произошел случай, кардинально повлиявший на взгляды последнего.

В тот день шестая батарея несла караульную службу. Куделис был назначен во вторую смену. В сумерках, уже после ужина, он забился в угол мрачной караульной, примостившись к самой печке. Даже шинели не снял, так замерз на построении, только сумку с противогазом повесил на спинку стула.

На коленях он держал открытую книжку. Сонными глазами с трудом разбирал буквы в наставлении по стрельбе. А мысли его витали где-то далеко. В последнее время он пребывал в дурном расположении духа. Чувствовал себя обиженным. Обвинения Чулко в его адрес казались ему необоснованными… Он считал, что своим поведением не дал ни малейшего повода для этого.

«Заткнули мне рот — и радуются. Будто мне нужны их разговоры и споры… Впрочем, разве они умеют спорить?»

Обиженный на всех и вся, он пришел к выводу, что в училище ему не повезло с самого начала. Товарищи относились высокомерно, пренебрежительно. Наставники были невысокого мнения о его способностях. Учеба давалась ему с трудом. Даже Мешковский относился недоброжелательно. А почему?

Из невеселых раздумий Куделиса вывел скрип открываемой двери. В караульную вошел пузатый майор-интендант, а следом за ним, с недовольным лицом, Мешковский, который был в тот день начальником караула.

Майор огляделся вокруг, что-то буркнул Мешковскому и зычно гаркнул:

— Внимание, ребята! Кто из вас хорошо знает окрестные места?

Куделис решил, что наконец-то подвернулся случай проявить себя. Прежде чем кто-либо успел ответить, он уже стоял перед интендантом. Заверил его, что отлично знает здешние места.

Майор внимательно поглядел на него, спросил, как проохать к одной деревушке. Куделис разъяснил.

— Сможешь провести нас, не заблудишься ночью? — еще раз хотел удостовериться интендант.

Курсант клятвенно заверил, что подобного с ним никогда не случалось. В глубине души он ликовал. «Ну и повезло, — думал Куделис. — На дворе дождь, слякоть. Стоять в карауле в такую ночь, как сегодняшняя, — сущее наказание. Что и говорить, приятнее ехать в машине, чем торчать под дождем и мерзнуть».

— Тогда собирайся! — принял решение майор и бросил хмурому Мешковскому: — Забираю его. Ничего не поделаешь, подпоручник, таков приказ начальника училища.

— Что уж тут говорить, — поморщился Мешковский. — У меня из-за этого весь график караульной службы к черту летит, ведь можно было взять кого-нибудь из интендантского взвода.

— Никто из них не знает дороги, — отрезал майор и, обращаясь к Куделису, сказал: — Поторапливайся, времени у нас в обрез!

— Автомат брать?

— Зачем, не на фронт же едешь! — Не дожидаясь курсанта, он вышел из караульной. Куделис поспешил за ним, застегивая на ходу ремень и пуговицы на шинели.

До него донеслись завистливые слова кого-то из товарищей:

— Ну и шустрик! Открутился от караула.

— А ты не мог?! — парировал Куделис, бросая торжествующий взгляд в угол караульной, откуда послышался голос. Он считал, что на этот раз ему в самом деле повезло.

На дворе были густые сумерки. Ветер хлестал по лицу струями ледяного дождя. У здания училища стоял газик интенданта. Майор уже сидел в нем, кутаясь в огромный тулуп, какие выдавали караульным.

— Садись рядом с водителем. Но если завезешь не туда, получишь десять суток губы, — шутливо пригрозил майор.

— А если туда?.. — засмеялся Куделис.

— Гляньте-ка на него, он еще торгуется! — захохотал басом интендант.

Водитель возился с брезентовым верхом, который с большим трудом удалось наконец натянуть. Потом он запустил мотор и включил фары. Темноту ночи разорвали два ярких белых снопа света. Выхваченные ими окружающие предметы походили на театральные декорации.

Куделис, подняв воротник, забился поглубже на сиденье. С боков машина была открытой. Ветер рвал набухший от дождя брезент. На дороге в лучах фар серебристо блестели лужи, окна стоявших по обеим сторонам дороги домов горели отраженным светом.

Мир неузнаваемо изменился. Чем дальше они удалялись от Хелма, тем больше Куделис терял уверенность в себе. Ночью все вокруг выглядело совсем по-иному, чем днем.

«Только бы не заблудиться, черт возьми!» — с беспокойством думал он. Но на вопросы майора, которого, видимо, мучили те же мысли, неизменно отвечал:

— Едем правильно… Я здесь ориентируюсь, как у себя дома…

Дождь прекратился, но ветер усилился. Брезентовый верх еще громче хлопал над их головами. Это действовало майору на нервы. Он приказал водителю остановить машину и снять брезент. Затем вновь спросил Куделиса:

— Послушай-ка, ты уверен, что мы едем правильно?

На этот раз курсант ничего не ответил. Машина подпрыгивала на ухабах. Они въехали в лес. Деревья, выхваченные светом фар, в сумасшедшем темпе проносились мимо, их поглощала темнота.

Одолевавшие Куделиса в караульном помещении мрачные мысли улетучились, и он предавался сейчас приятным воспоминаниям. Время от времени перед глазами всплывало доброе лицо матери, потом его заслонили воспоминания детства. Интересно, как встретят его родные, когда он появится в офицерской форме? Он уже видел себя в новом мундире. Куделису не было еще и двадцати, а в этом возрасте многое видится в радужном свете. Верится, что мечты сбудутся.

Лесная дорога сузилась. Они как раз проезжали крутой поворот, и водитель сбавил скорость. Раздумья Куделиса были внезапно прерваны. Силой инерции его швырнуло вперед, и он ударился головой о ветровое стекло. Очнувшись, осмотрелся…

От резкого торможения машину занесло и отбросило к обочине. Метрах в пятидесяти дорогу преграждало поваленное дерево. Вокруг него суетились люди. Один из них подавал сигналы фонариком, другие бежали к машине.

Куделис обернулся. В темноте он скорее почувствовал, чем заметил, что майора нет. «Удрал!» — подумал он.

Все это продолжалось какие-то доли секунды. Водитель выругался:

— Влипли, черт побери… — и, погасив фары, дал задний ход.

Из-за поваленного дерева раздались два выстрела, потом полоснула автоматная очередь. Машину опять резко занесло, она накренилась и угодила задними колесами в ров. Мотор заглох.

— Засели, — констатировал водитель и включил фары. Буквально в десяти шагах от них маячили фигуры бегущих людей.

— Стой! Стой! Стрелять будем! — кричали они.

— Мы и так стоим! — крикнул в ответ водитель и толкнул Куделиса в бок. — Вылезай-ка, братец… Ну и влипли же мы… Если бы не занесло, могли смыться.

Пока Куделис сообразил, что и как, его уже выволокли из машины. Ему было приказано поднять руки, кто-то больно ткнул автоматом под ребра. Другой ударил по лицу и сказал с угрозой:

— Смыться хотел!..

Он бы упал, если бы не подхватили чьи-то крепкие, грубые руки. Курсант тряхнул головой, вытер тыльной стороной ладони лицо и почувствовал кровь.

«За что?» — в отчаянии подумал он.

Свет фар освещал участок шоссе, по которому бежали вооруженные люди. Куделис дрожал и не мог вымолвить ни слова. Зубы стучали, колени подгибались.

Из темноты вынырнул человек в польском офицерском мундире с пистолетом в руке. Куделиса подтолкнули к нему. Рядом оказался водитель. Он вытирал рукой окровавленное лицо.

Человек в мундире, размахивая пистолетом, первым допросил водителя, интересуясь, кто они, откуда и куда направляются. Потом обратился к Куделису. Тот стоял, подняв руки. С трудом отвечал на вопросы. Когда он сказал, что с ними ехал еще майор, то невольно оглянулся, словно выискивая его взглядом.

— И где же он, этот ваш майор? — переспросил человек с пистолетом.

Куделис хотел было объяснить, что тот, наверное, выскочил из машины, но его остановил многозначительный взгляд водителя. Он запнулся. За него ответил шофер:

— Остался во Влодаве… Дальше мы ехали вдвоем.

Задав еще несколько вопросов, человек с пистолетом заорал:

— Знаете, кто мы такие?!

Водитель кивнул.

— Ну? — настаивал тот.

— Эти, из леса…

— Ах ты!.. — Куделису показалось, что офицер вот-вот ударит шофера. — Не «эти», а те, кто не желает служить коммуне, понял? Кто не предал Польшу… Хотите вступить в наши ряды?

Такого вопроса Куделис не ожидал. Шофера он тоже застиг врасплох.

— Нет… у меня семья…

— Ах так… — зашипел главарь. — У тебя семья? А у меня, думаешь, ее нет? — Обращаясь к Куделису, спросил: — А ты?

Не в состоянии вымолвить ни слова, он отрицательно качает головой. С ужасом глядит на окруживших их плотным кольцом людей. Из мрака ночи то появляется, то исчезают чужие и злобные лица.

— Ах так!.. — продолжает орать человек с пистолетом. — Ну что ж, думаю, мы сумеем охладить вашу любовь к большевикам… — Его голос переходит в хриплый крик. — А ну-ка, ребята! Разденьте их побыстрее…

Куделис и шофер не шелохнулись. Кто-то, стоящий сзади, крикнул прямо в ухо:

— Раздевайся! Ты что, не понимаешь, что тебе говорят? Может, и польский язык уже успел позабыть?

Шофера тащат в темноту. Оттуда доносятся хохот, глухие удары и стоны.

С Куделиса уже стаскивают шинель. Он ничего не понимает. Почему над ним издеваются? Почему его раздевают в такую холодную осеннюю ночь? И он громко кричит:

— Пустите меня! Что я вам сделал?! Ведь я такой же поляк, как и вы…

И вот он уже стоит — без шинели, в одном мундире без ремня.

— Снимай мундир, да побыстрее! — приказывают ему. В этот момент к курсанту подходит главарь банды.

С деланным интересом он рассматривает его нарукавные нашивки.

— Так вы курсант?.. — с издевкой говорит он, делает полшага вперед и с размаху бьет Куделиса по лицу. — Свинья! Хочешь стать большевистским офицером…

Куделис потерял сознание.

* * *

Интендант вернулся в училище на крестьянской подводе. К месту нападения тотчас же была направлена машина с курсантами. Спустя несколько часов потерпевших доставили в Хелм.

У водителя серьезных телесных повреждений не оказалось. Куделису же сломали ключицу.

Казуба уже доложил о происшествии начальнику училища и замполиту. Майор велел Брыле немедленно отправиться в госпиталь и выяснить подробности нападения.

Вернувшись из госпиталя, хорунжий с негодованием рассказывал Казубе:

— Ну и изуродовали парня! Едва жив остался…

Майор Мруз вызвал Брылу и подробно расспросил о состоянии здоровья Куделиса и реакции курсантов на этот случай. Распорядился немедленно направить в госпиталь нескольких человек — проведать товарища.

— Пусть парень почувствует, что батарея — его семья.

— Время-то уже позднее, товарищ майор…

— Ничего. Сейчас позвоню начальнику госпиталя, и вас пропустят.

Было уже совсем темно, когда Мешковский с группой курсантов вышел из училища. За пятнадцать минут они добрались до госпиталя. Дежурный, предупрежденный об их приходе, впустил сразу. Но в коридоре на втором этапе их остановил чей-то требовательный голос:

— Вы куда, товарищи?

К ним подошла медсестра, видимо, дежурная по отделению.

— Ищем общую палату, — объяснил Чулко.

Медсестра — молодая светловолосая энергичная девушка-категорически отрезала:

— В такое время посещения запрещены! Приходите завтра после обеда…

— Но у нас есть разрешение… — попытался объяснить Мешковский.

— Мне никто никаких указаний не давал, — не сдавалась она. — Поэтому я вас в палату не пущу.

— Да поймите же, мы пришли навестить товарища!

— А я должна заботиться о покое больных!

Чулко пришел на подмогу офицеру.

— Ну… Не будьте же такой строгой! — начал он шутливым тоном. — Разрешите!

— Нет! Правила для того и пишутся, чтобы их выполнять. Так что, будьте любезны, приходите завтра…

— Ну что ж, придется идти к начальнику… — промолвил Мешковский. Но в этот момент в коридоре появился врач. Офицер обратился к нему.

— Да-да, — кивнул тот, как только услышал, в чем дело. — Я забыл предупредить вас, сестра, что начальник разрешил посещение. Проводите, пожалуйста.

Мешковский, следуя за девушкой, подтрунивал над ней:

— Ну вот видите? Все-таки вышло по-нашему! А так нельзя было поверить? Ох какая вы строгая! Если бы на вашем месте была старая дева… А вы-то молодая, симпатичная…

Девушка сверкнула глазами и рассмеялась:

— Не будь я такой строгой, мне бы не справиться с вами. А вы к тому курсанту, которого привезли утром?

— Да. Как он там?

— Все время стонет… Его зверски избили, да еще перелом. Слава богу, хоть жив остался! Могли бы и убить, им это ничего не стоит… Только что к нам привезли женщину с огнестрельной раной. Сейчас ее оперируют…

— Женщину? — переспросил Мулик.

— Да. Секретаря партячейки какой-то гмины…

— Сволочи! Стрелять в женщину!

— Им все равно, будь то женщина или мужчина…

Они остановились у двери в конце коридора. Медсестра предупредила:

— Только, прошу вас, говорите тихо. И недолго…

Мешковский улыбнулся:

— Хорошо, хорошо…

Куделис лежал у окна. Под глазами чернели синяки. Правая рука, в гипсе, лежала поверх одеяла.

Увидев вошедших, он не мог сдержать радости:

— Это вы?.. И товарищ подпоручник! Спасибо, что пришли! Я даже не ожидал…

Товарищи сочувственно смотрели на него.

— Ну и досталось же тебе… — протяжно сказал Ожеховский. — Сукины дети! И за что?

Куделис хотел было приподняться, но тут же, поморщившись от боли, упал на подушки.

— За то, что я в военной форме. А когда разглядели, что курсант…

Чулко смотрел на Куделиса и думал о недавнем разговоре с ним. Их взгляды встретились.

— Вот так-то, браток, — вздохнул Куделис. — Должен признаться, Чулко, что я был чертовски зол на нас. А теперь вижу, что вы были правы. Это настоящие бандиты… Так и передайте от меня всем ребятам в батарее — это бандиты, и больше никто! То, что произошло со мной, — ерунда! Вот тут рядом лежит человек, у которого застрелили жену и ребенка. Его ранили, но он сумел скрыться, тогда те в отместку расправились с его семьей… Чтобы запугать других!

— Их это не спасет, — буркнул Чулко. — Сами себе могилу роют!

— А как шофер? — спросил Мешковский.

Куделис оживился и. покряхтывая, уселся поудобнее.

— Мировой парень! Если бы не он, они наверняка поймали бы майора… Потому что я со страху чуть было не проболтался, что интендант выпрыгнул из машины. А шофер сказал им, что он остался во Влодаве. И те поверили. А потом, когда нас избили и раздели почти догола, я потерял сознание, а он тащил меня на себе до ближайшего села.

— Ему тоже крепко досталось?

— Да, только парень уже научен горьким опытом. «Меня били и не такие… — рассказывал он. — Поэтому научился так подставлять бока, чтобы поменьше доставалось…» Но, несмотря на это, все его лицо превратилось в сплошной кровоподтек.

Ожеховский присел на краешек койки.

— Давай, Куделис, поправляйся поскорее и возвращайся в батарею. Мы все ждем тебя.

Раненый с усилием улыбнулся.

— Спасибо, ребята, спасибо вам! — В его голосе слышалось волнение. — Я и сам хочу вернуться поскорее. Необходимо бороться, ведь столько еще мрази вокруг! Ты, Чулко, наверное, меня понимаешь?

Чулко кивнул. Куделис с мольбой в голосе обратился к Мешковскому:

— У меня к вам, товарищ подпоручник, огромная просьба!

— Говори… Если могу…

— Я не хочу отставать в учебе, ведь я и так не особенно силен. Если к тому же много пропущу, то не смогу наверстать…

— Мы тебе поможем! — воскликнул Ожеховский.

— Попросите, чтобы меня перевели в лазарет училища… — продолжал Куделис. — Туда бы могли ежедневно приходить товарищи и рассказывать, что было на занятиях…

— Хорошо, постараюсь…

— Обязательно сделайте, товарищ подпоручник. Если можно, завтра же, чтобы не оттягивать…

Договорились! Сделаю все, что в моих силах, — еще раз пообещал Мешковский.

— Я уже говорил об этом с хорунжим Брылой. Он мне тоже обещал…

Мешковский обратился к курсантам:

— Ну что ж, нам пора. Вот-вот придет медсестра и прогонит нас…

— А кто сегодня дежурит? — поинтересовался Куделис.

— Такая строгая…

— Рыженькая… Ольга? — В глазах парня мелькнули веселые искорки. — Девушка что надо…

— Ну раз ты обратил на нее внимание, значит, раны твои не так уж опасны, — улыбнулся Мешковский.

В коридоре они снова столкнулись с Ольгой. Мешковский остановился, словно что-то припоминая.

— Подождите меня у выхода, — велел он курсантам и догнал девушку.

Выясняя у нее возможность перевода курсанта из госпиталя в лазарет, офицер испытующе оглядывал девушку. Только сейчас он увидел, какая она красивая. Ольга почувствовала это и едва заметно улыбнулась.

— Да забирайте его хоть завтра. У нас каждая койка на учете. А он может лечиться и в лазарете, — ответила она на вопрос Мешковского.

Офицер заглянул ей в глаза и выпалил:

— Ну и дурак же парень…

— Почему? — удивилась она.

— Дурак, и все. Сам хочет поскорее выбраться отсюда. Я бы на его месте с удовольствием полежал под вашей опекой месяца два!

— Неужели? — насмешливо поглядела она на Мошковского.

— Клянусь вам!

— Не клянитесь. Может, и дня бы не выдержали…

— Давайте попробуем, — поспешно предложил Мешковский.

Девушка удивленно посмотрела на него:

— Это как же?

— Встретимся еще…

Ольга весело рассмеялась:

— Вы, я вижу, привыкли атаковать с ходу!

— Конечно, — не растерялся Мешковский. — Значит, договорились?

— У меня на это нет времени. Но есть выход…

— Какой же?

— Заболейте. Тогда вас положат в госпиталь, а я со своей стороны, обещаю вам заботливый уход…

* * *

На следующее утро Мешковский снова отправился в госпиталь — Куделиса переводили в лазарет училища.

Пока курсант с помощью санитара одевался, Мешковский разыскал медсестру, с которой познакомился накануне. Но и на этот раз ему не удалось договориться с ней о свидании.

Вечером, лежа в постели, Мешковский признался товарищам:

— Знаете, а я познакомился с симпатичной девушкой…

— Что-о? Где? — заинтересовался Казуса.

— В госпитале.

— Ну и что, договорился о встрече?

Мешковский тихо засмеялся:

— Договорился, только еще не знаю точно когда.

Брыла оторвался от книги и покачал головой:

— Теперь понятно, чего это ты весь день улыбаешься самому себе. А я-то ломал голову…

Мешковский разузнал, когда у Ольги заканчивается дежурство. В сумерках он ждал ее у госпиталя, чтобы проводить домой…

 

XIII

Организованные Воронцовым занятия на местности продолжались целый день. В учениях, максимально имитирующих реальный встречный бой, участвовали все взводы — первый и второй были выдвинуты на огневые позиции, третий и четвертый поделили на подразделения саперов, разведки, телефонной и радиосвязи.

В училище батарея вернулась вечером. После позднего обеда полковник собрал офицеров, чтобы разобрать с ними ход учений.

…Обсуждение только что закончилось. Воронцов, как всегда, еще весело балагурил с «молодежью» — так он называл офицеров батареи, — излагая на этот раз свои планы на будущее:

— …А когда войн уже не будет, когда рухнет капиталистическое окружение, а моя бренная плоть еще не будет изношена на все сто процентов, знаете, чем я займусь? Стану экскурсоводом в музее минувших войн. Вы только представьте себе: Кирилл Платонович Воронцов, гвардии полковник в отставке, старый вояка, ведет экскурсию школьников и объясняет: «А это, ребятки, «небельверфер» — страшное гитлеровское оружие, которое не спасло фашистов, как и другие «изобретения». А это «тигр» — танк, с помощью которого гитлеровцы намеревались одолеть советские танки. Но из той затеи у них также ничего не вышло…» А ребятишки слушают, таращат глазенки, удивляются и, уходя, говорят: «Навоевались наши отцы, чтобы мы могли жить в мире…» Приятная будет работенка, верно?

И полковник заразительно смеется, увлекая других. Хотел было еще что-то рассказать, но в этот момент в комнату влетел старшина батареи. Он так возбужден, что, несмотря на присутствие полковника, обращается прямо к Казубе и отзывает его в сторону. Они долго о чем-то шепчутся. Командир батареи затем подзывает Брылу, и они втроем выходят в коридор.

— Что-то стряслось, — говорит Романов.

В комнате повисло тягостное молчание. Воронцов, перестав балагурить, собирает вещи, направляется к двери и сталкивается с Казубой, который громко объявляет:

— Товарищи! У нас опять дезертирство!

— Кто?

— Роттер и Целиньский…

Мешковский и Виноградов посмотрели друг на друга: дезертиры были из их взводов.

— Может, они где-то отстали? — предположил Романов.

— Нет, — возразил Казуба, — приехали вместе со всеми, но не явились на обед и не сдали оружие. Дежурный офицер видел, как они выходили из училища. Остановил. Но те сказали, что получили задание, и ушли в сторону станции.

— С оружием?

— С оружием, сукины дети…

В комнату заходит Брыла:

— Это, конечно, дезертирство. Просьба ко всем вам, товарищи, проверить наличие оружия и личного состава в ваших подразделениях. — Глядя на Казубу, он заканчивает с тяжелым вздохом: — А мы пойдем доложим!

* * *

Известие о дезертирстве быстро распространилось по батарее. Во второй взвод его принес Добжицкий.

— Роттер удрал в лес, — лаконично сообщил он ребятам, занятым чисткой оружия.

— Не может быть! — ужаснулся Сумак.

— Как это «не может быть»! — пожал плечами Добжицкий. — Сведения точные.

Ребята заволновались. В комнате загудело, как в улье. Кшивка подошел к Чулко.

— Это наша вина! — буркнул он.

— Почему?

— Да потому… Если говорить честно, моя и твоя…

Чулко никогда еще не видел своего товарища таким возбужденным. Побледневший Кшивка со злостью бил шомполом по голенищу сапога.

— Мы уже давно подозревали, что Роттер якшается с энэсзетовцами. Но успокаивали себя отсутствием фактов… А надо было давно разоблачить гада… Теперь он будет стрелять в нас из-за угла…

Сзади них стоял Добжицкий. Вроде бы занятый своими мыслями, он внимательно ловил каждое слово.

«Ну и типы, — думал он с ненавистью. — Ну что ж, разберусь с вами при первом же удобном случае. Тогда вы у меня по-другому запоете».

Кшивка тем временем говорил вполголоса:

— Это нам еще один урок. Мучаемся угрызениями совести, везде и во всем проявляем терпимость, снисходительность. А враг пользуется этим. Действует напролом. И если, не дай бог, кто-то из нас угодит к нему в лапы, церемониться не станет…

Чулко вздохнул:

— Прошляпили… Это факт!

В приоткрытую дверь заглянул Бжузка и вызвал их в коридор,

— Вы уже знаете? Ну и сволочи, черт бы их побрал! Столько времени жили среди нас, а мы… как слепые котята…

— …и дурные, — закончил Кшивка. — Но человеку свойственно учиться на ошибках.

— Надо немедленно созвать актив и обсудить случившееся.

— Ты говорил об этом с хорунжим?

— Не успел. Он ушел с командиром батареи в дивизион. Но дожидаться не будем. Время не терпит, мы должны как-то отреагировать. Потом согласуем с ним…

После того как активисты вышли, Добжицкий стал внимательно наблюдать за остальными курсантами взвода.

«Многое изменилось в батарее… — мрачно размышлял он. — У Брылы появились преданные люди… Сагитировал…»

Тягостные мысли преследовали его. Он всячески старался себя успокоить: «Да что значат люди Брылы? Несколько сопляков, не представляющих никакой реальной силы. А этот Брыла неотесанный чурбан. Нет, пока оснований для волнений нет. Ему, правда, удалось перетянуть некоторых на свою сторону, но это вполне объяснимо — поддались самые слабые… Но почему же в моем взводе за Брылой идут самые толковые ребята?»

* * *

Казуба и хорунжий шли в дивизион в мрачном расположении духа.

— В этой чертовой шестой батарее хуже, чем на фронте! Как в бою…

— Это и есть настоящий фронт, — буркнул Брыла.

— Предчувствую, что крепко нам достанется…

— Ничего не попишешь!

— Тебе хорошо говорить! А я уже переживаю подобное во второй раз…

Командира дивизиона в штабе не оказалось. Застали там только Ожоха. Он выслушал доклад Казубы и решил:

— Пойдемте к майору…

Мруз спокойно воспринял сообщение о случившемся.

Спросил только Брылу, что собой представляют дезертиры. Хорунжий объяснил: отпетые реакционеры, но в последнее время актив бил их в спорах и дискуссиях.

— Случай дезертирства для нас крайне неприятен, — заключил после короткого раздумья замполит. — Но мы не должны его оценивать односторонне. Что за этим кроется? Во-первых, в шестой батарее идет борьба и для вскрытия вражеской деятельности мы должны обострить ее еще больше! Во-вторых, чаша весов в этой борьбе склоняется на нашу сторону. На чем основывается такая моя оценка? Так вот, в период, когда произошел первый случай дезертирства, у нас еще не было своего актива, в роте верховодили реакционные элементы. Сейчас же положение выглядит иначе. Актив существует и действует! Мы владеем положением в батарее, а дезертировали те, кто почувствовал близость разоблачения и бесперспективность своих усилий…

По мере того как майор говорил, лицо Брылы прояснялось. Мруз посмотрел на него и продолжал:

— Теперь другой вопрос: почему стало возможным дезертирство, да еще с оружием в руках? Потому что офицеры батареи позабыли о том, что идет борьба! Утратили бдительность. Кто больше других виноват в этом? Вы, Брыла! У вас просматривается опасная склонность к самоуспокоению. Знали, что эти двое придерживаются реакционных взглядов, но не приняли вовремя меры. Это ваш просчет, и вы за него ответите…