I
Хотя план Смельчака, по его мнению, был безукоризненным, он не принес ожидаемых результатов. После случая дезертирства в батарее ему ничего существенного сделать не удалось. Более того, ширились настроения, способствующие активизации политической работы Брылы. Все курсанты решительно осудили сбежавших.
С каждым днем менялась к лучшему и обстановка во всем училище. Новый заместитель начальника училища по политико-воспитательной работе майор Мруз оказался опытным человеком. В батареях усилилась политическая работа. Были проведены некоторые перестановки и среди политработников училища. Смельчак понимал, что действовать в этих условиях будет трудно. Удрученный Добжицкий высказал с беспокойством:
— Необходимо что-то срочно предпринять, иначе вся наша работа пойдет насмарку. Время работает на коммунистов…
«Да! Этот Добжицкий разумный парень. Он абсолютно прав, — размышлял Смельчак. — В конце концов настало время подключить к операциям лесные отряды, которыми я командовал до назначения в училище». В его голове зарождался план операции, охватывающей не только училище, но и Хелм и его окрестности.
Спустя несколько дней после дезертирства Смельчака вызвали в Люблин. Ранее он слышал о перестановках в руководстве подпольем, об объединении нескольких нелегальных партий. Теперь его желало видеть новое начальство.
Смельчаку удалось получить двухдневный отпуск под предлогом семейных обстоятельств у него дома, «неподалеку от Бяла Подляски».
Понятно, что отправился он совсем не туда. На следующее утро вышел из битком набитого поезда в Люблине, смешался с толпой пассажиров и быстрым шагом двинулся к центру города. На Краковском предместье исчез в темноте подъезда большого дома. Вышел оттуда, до неузнаваемости изменив внешний облик. На нем были серый гражданский костюм, демисезонное пальто и мягкая фетровая шляпа.
Быстро свернув в район, застроенный особняками, прошел еще несколько шагов и оказался у цели. Сквозь застекленные двери была видна просторная гостиная. Когда Смельчак вошел, голос из соседней комнаты позвал его:
— Проходите сюда, пожалуйста…
В дверях показался высокий подтянутый мужчина в военном мундире. Поздоровался с гостем, взял его под локоть и провел в кабинет. Плотно закрыл за собой дверь, ведущую в гостиную.
— Теперь мы можем поговорить спокойно. — После некоторого колебания спросил: — Если мне не изменяет память, мы уже знакомы?..
Смельчак едва заметно улыбнулся:
— Маневры в тридцать пятом году…
— Да, действительно, — обрадовался хозяин. — Прошу вас, майор, присаживайтесь. Как говорится — сколько лет, сколько зим…
Они сели друг против друга. Смельчак — строго официальный и как бы настороженный — испытующе присматривался к новому начальнику.
У полковника было красивое, с заостренными чертами, усталое лицо и совершенно седая голова. Если бы не мундир, его можно было бы принять за дипломата или актера. У него отсутствовали армейская осанка, военная выправка, которые вырабатываются за долгие годы службы.
Хозяин квартиры так же внимательно наблюдал за майором.
— Я уже давно хотел побеседовать с вами, — обратился он к нему, угощая сигаретами. — Вам сообщали об этом?
Смельчак кивнул и начал было оправдываться:
— Раньше никак не мог… Мое нынешнее положение не позволяет мне… Я ведь подвластен…
— Конечно, конечно… — понимающе кивнул полковник. — Но мой предшественник, а ваш, насколько мне известно, друг оставил мне дела в состоянии… как бы поточнее сказать, не очень понятном. Поэтому и приходится начинать с личных бесед, которые, надеюсь, помогут войти в курс дел.
Смельчак додумал о предыдущем начальнике: тот всегда умел устраиваться! Сейчас он уже далеко отсюда. «Как это он тогда выразился?.. — злорадно пытался вспомнить майор. — Ага… «В эти тяжелые для отчизны времена наша обязанность — оставаться здесь, в стране…»
Скрывая свое истинное отношение к бывшему «другу», майор спросил:
— Как он там, что-нибудь известно?
— Да… До Англии долетел благополучно. Могу себе представить, как он полезен там сейчас… — Полковник усмехнулся какой-то неожиданно пришедшей ему в голову мысли. — Вы, кажется, очень удивились, узнав, что вместо него назначен я…
Смельчак слегка прищурился.
— Честно?
— Конечно…
— Значительно меньше, чем тогда, когда услышал, что вы помогаете коммунистам.
Это замечание пришлось явно не по вкусу хозяину.
— Вопрос тактики, — поморщился он и тут же перевел разговор на другую тему: — Давайте-ка перейдем к делу… Расскажите, пожалуйста, о результатах вашей работы.
Смельчак восстанавливал в памяти сухие, сжатые фразы из последнего донесения, подготовленного уже довольно давно. Говорил тихо, монотонно. Полковника от него закрывала завеса табачного дыма. Казалось, что все внимание того поглощено висевшей за спиной Смельчака картиной.
— Следовательно, вам удалось внедрить наших людей почти везде? — спросил он, когда майор умолк.
— Так точно. Мои люди есть и в учебном отделе, и в интендантстве, были и в отделе политико-воспитательной работы. К сожалению, в последнее время…
— Знаю, — прервал его полковник. — Следует ли из вашего доклада, что училище готово к возможному выступлению?
Смельчак заколебался:
— Думаю, что нет…
— Да-а-а?! — удивился полковник.
Чтобы избежать дальнейших вопросов, майор пояснил:
— У нас достаточно сильная организация. Все училище охвачено конспиративной сетью. Однако я считаю, что мы не везде владеем положением…
— А каково влияние коммунистов?
— Наша организация сильнее.
Полковник поднялся и начал размеренно расхаживать по комнате.
— Как позволите понимать вас, майор? Вы утверждаете, что перевес сил на нашей стороне, но одновременно исключаете возможность проведения любой серьезной операции…
Смельчак хотел было что-то ответить, но полковник перебил его:
— Это удивило меня уже при чтении ваших донесений. Именно поэтому хочу, чтобы вы разъяснили мне некоторые вещи. Это же парадокс: люди есть, организация есть, а сделать ничего нельзя!
Смельчак покраснел. Он не привык к такому тону. Откашлявшись и стараясь сохранять спокойствие, начал объяснять:
— Я, пан полковник, старый конспиратор, еще со времен первой мировой войны. Позже имел возможность изучить и применять на практике методы борьбы с подпольщиками. Можно сказать, что в этом деле я собаку съел. Да и моя деятельность во время последней войны свидетельствует о том, что я не привык сидеть сложа руки. Поэтому утверждаю: моя оценка правильная. Подавляющее большинство курсантов пассивны, аполитичны, что и являются основным препятствием для проведения какой-либо операции… Нет никакой ясности, как поведет себя основная масса, за кем пойдет…
Полковник прервал хождение и, вернувшись на прежнее место, достал новую сигарету.
— А откуда берется сия аполитичность? Это что — следствие психологического террора?
Смельчак неожиданно вспылил:
— Поляки никогда не страшились террора! В данном случае мы имеем дело с чем-то другим. Порой мне кажется, что нынешняя молодежь-духовно мертвое и безыдейное поколение… Прогнившее… И поэтому наши идеи не увлекают его.
— Ах так… — На лице полковника появилось скептическое выражение. — А не думали ли вы, майор, что идеи, которые не увлекают, становятся утопией?
Полковник, сподвижник Пилсудского и член ППС, был в довоенной армии популярной личностью. За ним утвердилась слава «мошенника в политике». Слыл либералом и масоном. Но сейчас многие деятели подполья видели в нем человека, которого можно привлечь к борьбе с коммунизмом. Смельчак, однако, не очень-то верил ему. Чувствовал, что тот лавирует, балансирует, выжидает. Когда стало известно, что полковник оказывает подполью неоценимые услуги, преодолел это недоверие. Теперь же, после его высказываний, оно возникло снова.
«Циник, скептик, — думал он о нем, — ни во что не верит… Гнилой, как все парламентские деятели».
— Как мне понимать ваши слова? — Смельчак еле сдерживал гнев.
Полковник со снисходительным выражением на лице объяснил:
— Согласитесь, майор, что идея — понятие абстрактное. А в нашей деятельности абстракциям не должно быть места. Люди во время этой войны «перебродили». Вы меня понимаете? Поэтому ваши идеи могут прийтись им не по вкусу, или же коммунисты переплюнут вас по этой части и подбросят им более привлекательные… Великая держава, великая Польша… Все это старо, и лучше выбросить такие идеи на свалку. Сегодня мы должны привлекать людей чем-то иным. Ими движут амбиции, интересы, ненависть, страх… Но вернемся к делу. Так что же вы предлагаете — бездействовать?
Смельчак энергично запротестовал:
— Ни в коем случае. Это означало бы капитуляцию. Тем более что влияние коммунистов, к сожалению, возрастает. Их пропаганда приносит свои плоды…
— Неужели?
Смельчака даже передернуло от этой реплики, но он тут же взял себя в руки и продолжал:
— Я разработал подробный план. Пассивность курсантов можно преодолеть с помощью какой-нибудь сильной встряски. Мой план, как мне кажется, гарантирует это. Если позволите…
* * *
Атмосфера встречи совершенно изменилась, когда после обсуждения дел в Хелмском училище был подан кофе. Полковник теперь умело играл роль располагающего к себе хозяина. Беседа перешла на общие темы.
— Мы должны были договориться с немцами… — Смельчак оседлал своего любимого конька. — Наши государственные интересы…
Хозяин отпил кофе и оживился:
— Снова абстракция! А что такое «государственные интересы»? — Видя, что майор хочет возразить, опередил его: — Анахронизм. Если мы желаем эффективно бороться с коммунизмом, необходимо отказаться от этих пережитков. От коммунизма должны защищаться не государства и народы, а их элита. Фронт этой борьбы пройдет через каждое общество. Можно ли в этих условиях говорить о каких-то государственных интересах?
— Но польский народ… — пробормотал Смельчак.
— Что это за понятие? В предстоящей борьбе уже не будет польского народа. По одну сторону будем мы, а по другую — все те, кого сагитируют коммунисты… Вы ведь сами только что говорили, что их пропаганда…
— Несмотря на это, поляки… — гнул свое Смельчак, но полковник и на этот раз не дал ему высказаться:
— Поляки? А что их, собственно, объединяет? Кто вам духовно ближе, какой-нибудь мужичок из Билгорая или же офицер западной армии? Ага! Так где же эти ваши знаменитые национальные узы?
Поверженный Смельчак только вздохнул, а полковник закончил:
— Вот так-то, майор. Мы должны перестать верить в мифы. Будущее легко предугадывается. Борьба развернется совсем в иной плоскости. Наш мир можно спасти только с помощью силы. А она там, на Западе. Поэтому мы должны служить этой силе. И понятие «народ» может даже помешать нам в этой борьбе. Иначе как быть, если большинство поляков станут на сторону коммунистов?..
II
Надвигался полдень, но в комнате царил полумрак. Стоящая на письменном столе лампа с зеленым абажуром отбрасывала неестественный свет на лица. Полковник Ольчик нервно барабанил пальцами по толстому стеклу на столе. Он был не в духе и, как всегда в таких случаях, немного заикался:
— А-а… вы не можете послать туда своих людей?
У сидевшего за столом человека было серое от недосыпания и накопившейся усталости лицо. Услышав вопрос, он только пожал плечами:
— У меня нет столько подготовленных людей. Могу выделить троих-четверых, но ведь этого явно недостаточно.
Полковник задумался. Потом вдруг взорвался:
— А я где их возьму? Вы знаете, сколько училище выставляет караулов? Это и так на пределе наших возможностей…
Человек в штатском посмотрел на Мруза.
— Помогите, товарищ майор, — с мольбой в голосе попросил он. — Вы ведь знаете, какие могут быть последствия…
Мруз до сих пор не принимал участия в разговоре. Сидел за кругом, очерченным светом. Когда человек в штатском обратился к нему, он подвинулся ближе. Из полумрака выглянуло его хмурое лицо. Полковник, однако, не стал дожидаться, что скажет майор.
— Последствия, последствия… Я это хорошо понимаю! Но где взять людей?
Человек в штатском, бывший люблинский рабочий, был начальником городского управления госбезопасности. Всего две недели назад партия направила его на эту работу. Предшественника застрелили в собственном доме бандиты.
Янчура — фамилия нового начальника управления — не успел еще толком разобраться в своих новых обязанностях, как получил множество писем с угрозами и приговорами подпольных судов. Особого значения он этому не придавал, а к подстерегающей его опасности давно привык. За плечами Янчуры — годы партийной работы в подполье и в партизанском отряде. Но вчера он получил известие, крайне обеспокоившее его: подполье готовилось захватить местную тюрьму.
Янчура реально оценивал силы своих людей. Знал, что аппарат повятового управления госбезопасности еще не подготовлен в достаточной мере. А силы подполья были ему неизвестны. Опасность была велика. Вот Янчура и решил обратиться за помощью к армии.
Среди многих расположенных в Хелме частей он выбрал офицерское артиллерийское училище прежде всего потому, что лично знал майора Мруза по партийной работе. К тому же училище находилось неподалеку от тюрьмы. Если бандиты отважатся на нее напасть, помощь из училища будет оказана быстро.
Мруз хорошо понимал ситуацию, но, однако, не мог единолично принять решение. Он привел Янчуру к начальнику училища. Полковник Ольчик без энтузиазма отнесся к предложению увеличить количество караулов.
Янчура, видя это, еще раз умоляюще взглянул на Мруза и повторил:
— Подумайте о последствиях, товарищ полковник! Если бандитам удастся отбить заключенных, это придаст им смелости. Реакция поднимет голову!
Мруз решил, что пришло время высказаться.
— Надо обязательно помочь! — решительно заявил он. — Дело серьезное.
Ольчик тяжело вздохнул:
— Да я и сам понимаю. Конечно, надо… Но как? Людей у нас маловато. В караул ходят только шесть батарей. Остальные курсанты либо накануне присвоения офицерского звания, либо еще не приняли присяги. А тут еще дополнительный караул. Сколько же необходимо выделить людей?
— Человек пятнадцать. Нужно выделить им ручной пулемет.
— Пятнадцать курсантов плюс офицер — начальник караула. Надолго?
— Трудно сказать…
Янчура глянул на Мруза и едва заметно улыбнулся. Он понял, что вопрос решен.
Между тем полковник Ольчик ворчливо продолжал:
— Вот, пожалуйста!.. Пятнадцать плюс один! И неизвестно еще — на сколько дней!
— Иного выхода нет. Надо помочь! — повторил Мруз.
— Ну, надо, конечно же, надо… — ворчал начальник училища. — Хороши бы мы были, если бы у нас под носом бандиты захватили тюрьму! Но сколько будет потеряно учебных часов! Если это будет продолжаться целый семестр, мы выпустим на пятнадцать офицеров меньше.
— Вряд ли понадобится так долго, самое большее — месяц, — успокоил его Янчура. — Я поставил в известность воеводское управление в Люблине, наверняка оттуда подбросят людей.
Полковник помолчал, размышляя о чем-то, и снова обратился к Янчуре:
— Что за птицу вы держите в тюрьме, если они так горят желанием отбить ее? Какого-нибудь матерого преступника, энэсзетовского фюрера?
Янчура пренебрежительно пожал плечами:
— Да откуда!.. Несколько человек из довоенной охранки и осведомители гестапо. Остальные — уголовники и воры, мелкие жулики…
— Зачем же они им нужны? — удивился полковник.
— Рассчитывают на психологическое воздействие и пропагандистский эффект…
Ольчик принял наконец решение. Он встал и, протянув на прощание руку, сказал:
— Хорошо! Уже сегодня вечером выставим караул…
— Я не сомневался, что вы согласитесь помочь… — обрадовался Янчура.
— Ну а как же? Надо, — значит, надо! — улыбнулся начальник училища. — Пришлите своих людей проинструктировать курсантов. Условимся о пароле и отзыве.
Янчура попрощался и вышел.
Майор думал в этот момент о том, сколько еще жертв будет в этой борьбе. Вспомнил, что в период гитлеровской оккупации ему порой казалось, что борьба закончится вместе с освобождением страны. Теперь он убедился: чтобы одержать победу, нужны усилия многих. Враг не отступает без боя…
Слова полковника прервали его размышления:
— Пятнадцать человек…
— Другого выхода нет! Нельзя допустить…
— Вы опять за свое, — вздохнул полковник. — Знаю, знаю… — И вдруг, словно угадав мысли майора, добавил: — Вероятно, придется понести еще немалые жертвы…
Поднял трубку телефона.
— Я должен распорядиться… — объяснил он. Ожидая, пока его соединят с абонентом, глянул в окно.
— Что это? Снег? — удивился он.
— Валит уже с полчаса…
— Хорошо, если морозец ударит, — вздохнул полковник. — Подсушит полигоны…
Майор стоял у окна и глядел в серовато-белую мглистую даль — на запад.
— И Висла станет! — добавил он, думая о далеком разрушенном городе.
В воздухе летали белые мухи. Перед училищем маршировало подразделение бойцов, оставляя на заснеженной мостовой темные следы от множества подошв. На стволах орудий, установленных у главного входа в училище, образовались пушистые шапки снега. Все кругом побелело. Мокрый, тут же таявший снег валил крупными хлопьями.
III
Известие о карауле в тюрьме повергло всех офицеров в уныние. Брыла отправился в политотдел — разузнать обо всем поподробнее — и, как всегда, застрял там на добрых два часа. Казуба на клочке бумаги высчитывал количество людей, которое должна была выделить батарея. Итог ему не понравился. Помрачнев, принялся пересчитывать еще раз.
— И так на три смены не хватает людей, — раздраженно констатировал он, — а тут еще дополнительный караул!
Когда после занятий Мешковский вернулся в преподавательскую, Брыла, который в этот момент совещался с Казубой, сказал:
— Готовься, Янек, будешь начальником караула в тюрьме…
Мешковский старался не показать неудовольствия.
— Что-нибудь случилось?
— Да…
— И что же?
— Энэсзеговцы готовятся захватить тюрьму.
— Вот оно что… — пробормотал Мешковский. — А что, милиция и госбезопасность не могут этим заняться?
* * *
Снег шел весь день. Лампа, высоко висевшая над тюремным двориком, раскачивалась от резких порывов ветра. В ее мерцающем свете кружились хлопья снега, то медленно опускаясь на землю, то стремительно поднимаясь.
Мешковского и караульных привел с инструктажа к месту дежурства охранник — немолодой уже и несносно болтливый человек. Офицер узнал от него, что охрана тюрьмы вот уже два дня живет в постоянном страхе перед нападением бандитов.
— Коль уж люди говорят, то обязательно накличут, — убежденно объяснял охранник. — Нападут, обязательно нападут. И черт знает, сколько их будет! Может, сто, может, и двести, — мрачно пророчил он.
Тюрьма, построенная еще до первой мировой войны, была отгорожена от улицы массивными стенами и железными воротами. С тыльной стороны ее отделяло от просторных заснеженных полей только хилое ограждение из колючей проволоки.
Курсанты стояли на постах, внимательно прислушиваясь ко всем звукам. Сильная метель слепила, заслоняя все вокруг. Ветер завывал и свистел, кружа снежные вихри. Тюремной охраны нигде не было видно.
«Попрятались, сукины дети!» — подумал со злостью Мешковский и впервые почувствовал реальность грозящей опасности. Когда, расставив посты и проверив подходы к тюрьме, он вернулся в темное, мрачное караульное помещение, его обуял страх. «Если они решатся напасть, — размышлял он, — то сделают это непременно сегодня ночью. Все им на руку. И вьюга, и сильный ветер. Выстрелов не будет слышно. А со стороны поля можно подойти беспрепятственно. Колючую проволоку ничего не стоит перерезать даже простыми ножницами».
Подпоручник не мог усидеть в караульном помещении и отправился обходить посты, ругая себя за то, что не захватил хотя бы несколько гранат.
Метель не утихала. Завывания ветра напоминали временами человеческие голоса. Офицер и караульные, вслушиваясь в эти звуки, улавливали в них какие-то крики, команды…
Ночь тянулась медленно. Мешковский ни на минуту не сомкнул глаз. Он насквозь промочил сапоги, промерз до костей и уже не мог понять, дрожит ли от холода или от нервного возбуждения.
Когда же начало светать, он с облегчением повалился на нары и заснул мертвецким сном. Даже не почувствовал, как разводящий — курсант Клепняк — осторожно снял с него мокрую шинель и накрыл своей сухой.
Его разбудили чьи-то голоса. Это прибыли Брыла и курсант с термосом.
* * *
После завтрака Мешковский вместе с хорунжим прошли по темным коридорам тюрьмы. Охранники, которых вечером и ночью вообще не было видно, выползли откуда-то и теперь разносили завтрак.
Заключенных было немного: подозрительные личности в форме немецких вспомогательных служб, несколько типичных уголовников.
К Мешковскому подошел охранник, тот самый, который привел их вчера после инструктажа, и фамильярно усмехнулся:
— Ну и как? Натерпелись, наверное, страху? Ну и ночка выдалась!
Коридор подметал заключенный в довоенной форме польского полицейского. Брыла заговорил с ним. Конечно же, тот был невиновен и попал сюда по ошибке! Ждал только окончания следствия. Жаловался на недоброжелательность людей, на злые языки. Совесть его чиста. Во время оккупации он сделал людям столько хорошего, а теперь они его вот так отблагодарили.
— Вот врет! — засмеялся охранник, когда заключенный вернулся в камеру. — Брешет как сивый мерин! Наводил ужас на всю округу. Люди боялись его больше, чем немецких жандармов.
Дневной свет разогнал ночные тревоги Мешковского. Он уже мог иронизировать над своей «храбростью».
— И ты веришь, что они хотят освободить этих уголовничков? — спросил он хорунжего.
— А почему не верить? — удивился Брыла.
— После знакомства с ними мне кажется, что это какое-то недоразумение…
— Не думаю.
— А я вот думаю. По правде говоря, вчера я настолько проникся мнимой опасностью, что всю ночь места себе не находил…
— А сегодня ты уже в это не веришь?
— Нет! Что им даст освобождение нескольких уголовников? Вряд ли станут рисковать ради них!
Брыла пожал плечами:
— Наивно рассуждаешь! Неважно, кто сидит. Реакция постарается обработать соответствующим образом общественность, представить бандитов национальными героями…
Мешковский скептически усмехнулся:
— Это только предположения.
— Конечно, — согласился Брыла. — Но не лишенные оснований.
— А я все-таки считаю, что никакого нападения не будет… — заключил командир взвода.
* * *
После неприятных ночных переживаний нервное напряжение у Мешковского спало. Он находился в приподнятом настроении, шутил с курсантами, никак не мог дождаться конца дежурства. «Успею еще, наверное, забежать в госпиталь. Ольга в шесть кончает работу. Провожу ее домой», — решил он.
Когда пришла смена из седьмой батареи, Мешковский водил ее командира по территории тюрьмы и, показывая расположение постов, успокаивал взволнованного офицера:
— Конечно, надо быть бдительными и соблюдать все меры предосторожности! Но вам повезло с погодой, вот-вот взойдет луна. На этом поле все будет видно как на ладони!
— А вчера была отвратительная погода. Наверное, натерпелись тут страху, а? — сочувственно расспрашивал начальник нового караула.
— Да, невесело было… — признался Мешковский и добавил: — Но я, откровенно говоря, не очень-то верил в возможность нападения.
Спустя несколько дней это мнение стало преобладать в училище. Поговаривали даже, что караулы в тюрьме вот-вот снимут.
Шестая батарея жила в ожидании приближающихся экзаменов.
IV
Новость принес Вирчиньский. Он влетел в учебный класс, запыхавшись от быстрого бега.
— Внимание! — заорал курсант таким голосом, что все моментально затихли. Отдышавшись, взволнованно сообщил: — Экзамены начнутся в понедельник… На них будет присутствовать начальник училища.
Кто-то недоверчиво спросил:
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — отрезал Вирчиньский. — Экзамены будут по всем предметам.
Прижатый товарищами к стене, он рассказал, как разузнал об этом. Все в батарее знали, что Вирчиньский ухаживает за Зосей, официанткой из офицерского клуба. Их последнее свидание состоялось в укромном уголке рядом со входом в клуб. Уединение было нарушено голосами двух офицеров, выходивших из столовой после обеда. Их беседа заинтересовала Вирчиньского, когда он услышал, что речь идет о шестой батарее.
— В шестой экзамены начинайте самое позднее в понедельник, — сказал один из них.
— Я тотчас же доведу это до сведения Казубы, — ответил другой.
— Полковник Ольчик обещал присутствовать…
В этот момент офицеры миновали влюбленную парочку. Курсант узнал в одном из них заместителя начальника училища по учебной части, а в другом — командира дивизиона.
Когда они удалились, Вирчиньский, даже не попрощавшись с девушкой, со всех ног бросился в батарею, чтобы поделиться с товарищами этой сенсационной новостью.
Всю вторую половину дня продолжались споры относительно достоверности этих сведений. Сомнения были окончательно рассеяны Казубой во время вечерней поверки.
— Ну, ребята! — сказал он. — Не подкачайте! Мы должны занять первое место в дивизионе! Кто хорошо сдаст, будет повышен в звании! Хотелось бы, чтобы в нашей батарее прибавилось подофицеров!
Со следующего дня началась подготовка к экзаменам. Преподаватели волновались ничуть не меньше курсантов. Экзамены должны были показать результаты их труда. Консультации продолжались с утра до позднего вечера. Пользуясь случаем, Брыла поближе познакомился с преподавателем матчасти капитаном Воловским.
Капитан — кадровый офицер Советской Армии — был родом из-под Житомира. Уже с первого взгляда в нем угадывался солдат и артиллерист по призванию. Воловский не пожелал уйти в отставку, хотя имел инвалидность. У него были страшно изуродованы руки, все в шрамах. Приходилось только удивляться, как он мог держать авторучку.
Воловский же только посмеивался:
— Все это ерунда. Могло быть и хуже! Руки — не самое главное. Для артиллериста важнее голова. А она на месте.
Его никогда не покидало хорошее настроение. Многое довелось ему испытать во время войны. On был юмористом и отменным рассказчиком. В его интерпретации даже самые трагические ситуации приобретали комический оттенок. В таком ключе капитан рассказал Брыле о своем боевом крещении в сорок первом.
Война застигла Воловского в Бресте. Получив контузию уже в первом бою, он пролежал в каком-то саду, пока не стемнело. Когда пришел в себя, город уже заняли фашисты.
Воловский, в то время молоденький лейтенант, двинулся догонять фронт, ушедший в глубь Белоруссии. Брел через топи, болота, по бездорожью, лесами, укрывался в высоких хлебах. Поначалу шел один, но вскоре собрал под своей командой небольшой отряд из таких же, как он, бойцов, мечтавших вернуться к своим.
Его одиссея продолжалась почти месяц. Однажды в лесу они натолкнулись на батарею 76-мм пушек. Все командиры в батарее погибли, а расчеты понесли тяжелые потери. В Воловском заговорил артиллерист. Уничтожить пушки?! Ни в коем случае! Он пополнил расчеты своими товарищами, приободрил бойцов. Сам являл пример бодрости духа.
— А чего мне было грустить? — объяснял он свое тогдашнее состояние Брыле. — У меня ведь снова были пушки!
В баках тягачей не осталось горючего. Лейтенант отправился на поиски тягловой силы. Вернулся с лошадьми и волами. Тягачи привели в непригодность и двинулись дальше на восток. Обходя опасные места, попали в болота. В течение нескольких дней пробирались по болотам, вытаскивая пушки и зарядные ящики из трясины, и наконец вышли уже за линией фронта.
— Этот участок обороны занимал полк, который отходил с боями от самой границы, — рассказывал Воловский Брыле. — Когда я явился к майору — командиру полка, он посмотрел на меня как на привидение. Бритву я потерял, поэтому сильно оброс, грязная одежда висела клочьями. «Лейтенант Воловский прибыл…» — докладываю ему. «Откуда? — спрашивает командир полка. — С того света?» «Из окружения»! — отвечаю. «Хорошо! — говорит майор. — Занимайте позицию и поддерживайте огнем пехоту». И на сем закончил. Немногословен был… — со смехом закончил свой рассказ Воловский, подкручивая щеголеватый ус.
Усы были предметом его гордости. Капитан тщательно холил их, считая, что каждый артиллерист должен иметь именно такое украшение.
— Это старая артиллерийская традиция, — объяснял он.
За эти усы курсанты прозвали его Усачом. Впрочем, каждый из начальников имел прозвище, которым окрестили его курсанты,
Баймагомета прозвали Али-Бабой, что было связано не только с его экзотическим внешним видом, но и с преподаваемым им предметом — топографией. Али-Бабой называли в шутку и один из топографических приборов — алидаду.
Казубу нарекли Марабу. Это прозвище как нельзя лучше подходило к нему: командир батареи был действительно похож на птицу-философа.
Чарковского прозвали Ромео. А Виноградова за его женственный вид — Джульеттой, Мешковский за невысокий рост был прозван Паном Володыевским.
Брыла как-то раз случайно услышал и другое прозвище командира взвода.
— Знаешь, как тебя называют?
— Ну?
— Шпунтик. Здорово, а?
— Что же тут «здорово»? — обиделся Мешковский. — Впрочем, и ты не остался без прозвища.
— Какое же мне дали?
— Марат!
— Это большая честь, — улыбнулся Брыла. — Только бы не нашлась эта… Ну, как ее? Понимаешь, о ком я говорю?
— Догадываюсь. Шарлотта Корде.
— Вот-вот.
* * *
В день начала консультаций капитан Воловский пригласил Брылу в класс теории артиллерийской стрельбы. Когда хорунжий вошел, капитан, облокотившись на столик перед макетом полигона, записывал что-то в общую тетрадь.
— Вот что… В батарее отсутствует взаимовыручка при подготовке к экзаменам, — сказал он Брыле. — Во взводах каждый учит материал сам по себе. А это плохо, не дает нужных результатов. Вы должны что-то предпринять! Это ваша задача, замполит…
Потом он уселся рядом с Брылой и начал подробно рассказывать о применяемой в офицерских училищах Советской Армии практике. Советовал, доказывая ее преимущества…
— Видите ли, возможности одного человека ограничены! — убежденно говорил он. — Допустим, во взводе найдется парочка отличников, в батарее — с десяток… А остальные? Будут выезжать на троечках! При коллективной подготовке все выглядит иначе! Курсанты будут проверять друг у друга знания, подтягивать отстающих. Достижение хорошего результата станет общим дедом. Коллектив — это сила!
В тот же день на совещании офицеров батареи Брыла представил проект создания «групп самоподготовки». Казуба и Романов поддержали его. И только Мешковский сомневался…
— Как бы не получилось наоборот…
— Что ты имеешь в виду?
— Сильные курсанты потеряют много времени и не успеют подготовиться как следует. А извлекут ли из этого пользу более слабые — это вопрос.
Несмотря на его сомнения, было решено проводить план в жизнь. После долгих раздумий взводы поделили на группы. В каждой из них лучшим курсантам вменялось в обязанность взять шефство над менее успевающими товарищами.
Мешковский решил, что период предэкзаменационной подготовки дает ему возможность окончательно реабилитировать себя в глазах курсантов. И он основательно подготовился: проштудировал заново все наставления по стрельбе и теперь мог доказать, что является хорошим артиллеристом. На тренажерах он отстреливался скорее, чем лучший математик взвода курсант Заецкий.
Но особое признание курсантов Мешковскпй заслужил знанием теории стрельбы. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде, ведь математика — основа артиллерии — была его страстью.
— Мешковский — это голова! — пришли к единодушному мнению во взводе. — Знает теорию артиллерии, как таблицу умножения.
Быстро пролетела неделя, отделявшая курсантов от экзаменов. Накануне, в воскресенье, никто даже не попросил увольнительную в город. Только вечером, после долгих раздумий, туда решил отправиться Сумак.
— Я уже выучил все, что только можно! — пошутил он. — А перед экзаменом неплохо слегка проветриться.
Во время вечерней поверки Казуба предупредил:
— Хватит зубрить! С этого момента и вплоть до завтрашнего дня запрещаю прикасаться к книгам. Необходимо отдохнуть. И никаких ночных бдений! Дежурный проследит, чтобы все спали. Кто нарушит этот приказ, будет иметь дело со мной.
Несмотря на это, у дежурного офицера по батарее Романова ночка выдалась беспокойной — ведь нашлись и такие, кто даже в последние часы перед экзаменом пытался наверстать упущенное.
V
В окно заглянуло солнце. Покрытые изморозью стекла наиграли всеми цветами радуги. Ожили причудливые узоры, вытканные ночным морозом. За окнами царствовала зима.
Большая светлая аудитория с огромными венецианскими окнами поделена надвое. В одной половине находится макет полигона, точно отображающий висящую рядом на стене топографическую карту. В другой половине аудитории на полу белой краской нанесены квадраты, соответствующие координатам карты. В каждом из них виднеется треугольник — условный знак наблюдательного пункта или огневой позиции.
В одном из квадратов Мешковский устанавливает стереотрубу. Наклонившись к ней, наводит резкость. Расплывчатые очертания пейзажа на макете полигона приобретают четкость: он буро-зеленый, осенний, резко отличающийся от того, что за окнами.
Второй взвод дожидается своей очереди на экзамен по теории стрельбы. Мешковский нервничает. Временами ему кажется, что сдает его он, а не его взвод. Каковы будут результаты? Бросает взгляд на своих курсантов: видно, что они тоже волнуются. Сидят на поставленных вдоль стен скамейках, листают учебники и тетради, повторяют формулы.
В аудиторию торжественно входит капитан Воловский, даже усы у него торчат сегодня как-то по-особенному. Мешковский докладывает о готовности взвода к сдаче экзаменов, потом отходит и садится в углу. На этом его роль пока закончена. Теперь он может только слушать, как отвечают его подопечные, радоваться успехам и переживать неудачи. Подпоручник кладет на колени планшет, вынув из него общую тетрадь для проверки правильности ответов экзаменующихся.
Капитан подходит к стоящей у стены кафедре и раскрывает журнал.
Кто будет первым? Об этом думают и Мешковский и курсанты. В аудитории напряженная тишина. Идти первым никто не хочет! В этом случае человек всегда больше волнуется… Другое дело — сдавать третьим или пятым, когда экзаменационная атмосфера становится привычной.
Воловский отрывает взгляд от журнала и улыбается:
— Сейчас увидим, кто как подготовился. Отвечайте спокойно, не торопясь…
В этот момент в аудиторию заходит начальник училища в сопровождении заместителя по учебной работе и незнакомого советского полковника. Инспекция!
Воловский командует: «Смирно!» — выходит навстречу прибывшим и докладывает. Затем начальник приветствует его и обращается ко взводу:
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здравия желаем, товарищ полковник! — отвечает взвод.
Инспектирующие садятся рядом с преподавателем. Переговариваются шепотом.
Хотя все знали о возможной инспекции, все же волновались. Одно дело — сдавать экзамены своему преподавателю, а другое — известному своей строгостью и высокой требовательностью начальнику училища!
Полковник Ольчик сидит спиной к Мешковскому. Вдруг поворачивается к нему и спрашивает шепотом:
— Ребята подготовились?
— Так точно… — не совсем уверенно отвечает Мешковский. Да и кто может предвидеть, что произойдет во время экзаменов?
В глазах Ольчика веселые искорки. Понизив голос так, что его слышит только Мешковский, спрашивает:
— А вы сами-то подтянулись?
Командир взвода не знает, что ответить. Положение спасает Воловский. Обращаясь к начальнику, он спрашивает:
— Разрешите начать, товарищ полковник?
Мешковский в раздумье. Полковник помнит его не слишком удачный дебют в училище! Если теперь у ребят экзамены пойдут наперекосяк, то Ольчик решит, что это вина командира взвода. Ну а как же иначе? Каков командир, таков и взвод. Звучит первая фамилия:
— Курсант Кшивка!
Мешковский едва не уронил планшет: «Неужели Воловский не мог вызвать первым кого-то другого? Он же знает, что Кшивке всегда трудно давалась теория стрельбы. И начал именно с него… Что будет? Ведь мог же вызвать кого-нибудь из лучших стрелков взвода — Заецкого, Сумака или Добжицкого…»
Тем временем капитан обращается к курсанту:
— Подойдите, пожалуйста, к стереотрубе… — и задумывается, выбирая тему.
«Дал бы ему что-нибудь полегче», — переживает Мешковский.
Воловский уже решил:
— Вы ведете стрельбу в следующем положении. Большой угол наблюдения…
Мешковский записывает исходные данные, которые диктует Кшивке преподаватель. Видит, как начальник училища заглядывает в журнал. Наверное, проверяет оценки Кшивки. А они не самые лучшие, красуется и двойка…
Кшивка что-то записывает в тетрадь, потом оглядывается. Мешковский не замечает растерянности на его лице. Сидящий неподалеку от командира взвода курсант Заецкпй удовлетворенно улыбается.
«Чего это он?» — с удивлением думает офицер. Если бы Ольчик не сидел так близко, командир взвода попробовал бы подсказать Кшивке. Заецкий, кивая и улыбаясь, вырывает листок из блокнота и через соседей передает записку Мешковскому. Тот читает: «Мы эту тему проштудировали от «а» до «z»! Он досконально знает ее!!!»
Командир взвода только теперь вспоминает, что Кшивка из группы Заецкого. А экзаменуемый уже начал отвечать.
«Неплохо, неплохо…» — отмечает про себя Мешковский. Кшивка ведет «стрельбу» хорошо. Да что там хорошо, просто отлично, грамотно и быстро, уверенно вводит необходимые поправки. Команды подает звонким голосом, от которого все в аудитории улыбаются. Когда он закончил отвечать, Мешковский взглянул на Воловского. Капитан удовлетворенно подкручивает ус и обращается к Ольчику:
— У вас, товарищ полковник, будут вопросы к экзаменуемому?
Мещковский не видит лица начальника училища, только замечает, что тот отрицательно качает головой. И одновременно слышит, как полковник в советской форме громко шепчет:
— Молодец!..
Эту оценку слышит весь взвод. Лица ребят светлеют. Каждый из них многое бы отдал, чтобы заслужить такую похвалу, но никто не чувствует зависти. Кшивка, как и Заецкий, заслужил ее. Сосед одобрительно хлопает его по плечу. Мешковский заговорщицки подмигивает Заецкому.
Экзамен продолжается. Через два часа все курсанты уже «отстрелялись», и никто во взводе не получил неудовлетворительной оценки.
Уходя, Ольчик подзывает к себе Воловского и командира взвода.
— Я доволен, — говорит он. — Благодарю вас, товарищи офицеры!
— Во славу родины, товарищ полковник! — отвечает Мешковский.
VI
В перерыве после каждого часа экзаменов Казуба переписывал у преподавателей оценки курсантов, складывал их, делил и умножал. Полученный средний балл каждого взвода и лучшую личную оценку он старательно вычерчивал на специально приготовленной таблице.
С первого дня экзаменов стало ясно, что борьбу за первенство поведут между собой взводы Мешковского и Романова. Чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Разгоряченный Мешковский бегал ежечасно в батарею и обеспокоено следил за появляющимися на таблице результатами.
Взводы Виноградова и Чарковского отставали, что беспокоило Казубу, который волновался за общий исход соревнования между батареями дивизиона. Два раза в день он подсчитывал средний балл всей батареи, а потом с равнодушным видом, который, впрочем, уже никого не мог ввести в заблуждение, отправлялся на разведку в другие батареи дивизиона. Настроение у него было отменным: шестая батарея шла впереди.
Наконец наступил последний день экзаменов. Он принес победу третьему взводу. Не зря Романов был на фронте командиром подразделения топографов. Преимущество, проявленное его курсантами в этом предмете, оказалось решающим.
Когда Мешковский узрел на таблице цифры, отображающие разницу в баллах, набранных вторым и третьим взводами, он покраснел и недоверчиво принялся за расчеты, чтобы самому убедиться в их правильности. За этим занятием его и застал Казуба. Мешковский исподлобья взглянул на него и продолжал считать. Наконец огорченно вздохнул — расчеты оказались верными.
Подошел всегда спокойный Романов, только на этот раз его глаза весело блестели. Мешковский протянул ему руку:
— Ну что ж, поздравляю.
Появился и Брыла. Уже издалека он крикнул Мешковскому:
— Проиграл, браток!
— Что делать, не повезло.
Мешковский произнес это с такой досадой, что хорунжий захотел приободрить его:
— Не огорчайся, это ведь только первый семестр. Посмотрим, как будет на финише…
Мешковский прищурился и тряхнул головой:
— Я из кожи вылезу, но в следующем семестре мой взвод займет первое место. Спорим на планшет и парабеллум.
Казуба аж крякнул и ударил себя по колену.
— Ну, Ромашка, — так ласково называл он Романова, — пользуйся случаем! Парабеллумы на дороге не валяются!
— Идет! — протянул руку Романов. — Только не вылезай из кожи. И вообще, исход соревнования зависит прежде всего от ребят, а уж потом от тебя.
* * *
Казуба сиял. Брыла также поддался общему настроению. Майор Мруз присутствовал на экзамене по страноведению.
— Экзамены ваша батарея сдала хорошо. Налицо результаты проведенной вами работы, — отметил он.
— Это просто ребята молодцы, товарищ майор, — скромно заявил Брыла.
— Да-а-а, — проворчал Мруз.
Хорунжий сразу понял, что имеет в виду майор.
— Я думаю, что с тем уже покончено. Это, наверное, была работа дезертиров.
— Вы так думаете?
— Так точно. Я почти уверен в этом. Теперь мы хозяева положения.
Майор пристально посмотрел на него.
— Запомните, борьба только началась. Враг затаился, но использует любой наш просчет…
Вскоре были оглашены окончательные итоги экзаменов, и хорунжий вместе с другими офицерами батареи праздновал успех своего подразделения. Шестая батарея заняла первое место в дивизионе как в общем, так и в личных зачетах, где результаты соревнований оказались неожиданными. Первое место занял Чулко. Добжицкий, который считался основным претендентом, занял только четвертое место, вслед за Бжузкой и Сулимой. Но самым удивительным было то, что он не очень-то переживал по этому поводу.
— От этого еще никто не умирал, — отшучивался заместитель командира взвода.
«Скрывает свои истинные чувства, — думал Мешковский. — Ведь он чертовски самолюбив».
Жизнь в училище вернулась в свое обычное русло. И уже на следующий день утихли разговоры о недавних успехах и неудачах. Последний день экзаменов пришелся на четверг. На следующий день стало известно, что в субботу третий дивизион устраивает вечер художественной самодеятельности и танцы.
Мешковский все еще никак не мог прийти в себя от своей «неудачи». Это заметил Казуба и сказал ему:
— Янек, не теряй времени и дуй к своей девушке. Пригласи ее завтра на танцы. Считай, что это приказ. Пора и нам с ней познакомиться.
* * *
Пятница была в госпитале днем посещений. В приемном покое было многолюдно.
По горло занятый дежурный только после неоднократных и настойчивых просьб отправился позвать Ольгу. Когда она появилась в дверях, Мешковский обеспокоенно подумал: «А вдруг не примет приглашения?»
Увидев его, Ольга обрадовалась. Офицер взял ее под руку и отвел в коридор. Здесь они были одни.
— Знаете, Ольга, — объяснил он ей цель своего прихода, — завтра в училище устраивают танцы. Я хочу пригласить вас. Придете? Прошу вас, не отказывайтесь…
— Увы! Не могу…
— Ольга!
— В самом деле, не могу. Завтра у меня дежурство.
— Такая возможность, Ольга! Я просто горю желанием потанцевать с вами. Может, кто-нибудь вас подменит?
Ольга задумалась.
— Подождите немного, пойду поговорю с подругами. Когда она вернулась, Мешковский уже издалека понял, что ничего не получилось.
— Увы… — произнесла девушка.
— Жаль…
Он выглядел таким расстроенным, что девушка залилась смехом.
— Не расстраивайтесь, я пошутила. Мне удалось найти себе подмену.
* * *
Дневальный, увидев Мешковского, крикнул:
— Вас ищет поручник Казуба!
«Что-то случилось», — подумал Янек, направляясь в канцелярию. Там он застал командира батареи и старшину. Зубиньский что-то выписывал из журнала дежурства.
— А-а… это ты, — проворчал Казуба, увидев его. — На нашей улице опять праздник. Очередной караул!
Мешковского охватило недоброе предчувствие.
— Когда?
— Завтра.
— Черт побери! — выругался командир взвода. — Сорвались у ребят танцы. Всегда самые паршивые караулы выпадают на долю нашей батареи. И завтрашний вечер пропал, и воскресенье…
— Ничего не поделаешь, — пожал плечами Казуба и обратился к старшине: — Значит, выставляем караул в том составе, который наметили. Что касается офицеров, то я буду дежурным по училищу, а хорунжий Брыла — начальником караула.
— Кроме того, мы должны направить в гарнизон еще двух офицеров: старшего патруля и проверяющего.
— Так, — задумался Казуба. — Пусть это возьмут на себя Романов и Виноградов.
Мешковский напряженно слушал. Задействует ли его Казуба?
— И еще караул в тюрьме, — напомнил старшина. Казуба заколебался. Многозначительно поглядел на Мешковского.
— Может, ты возьмешь его, а?
— Я только что договорился… — волнуясь, проговорил командир взвода.
— Ничем не могу помочь…
Вмешался Зубиньский.
— Подпоручник Чарковский свободен… Он смог бы… — добавил он.
Казуба, склонившись над столом, молчал. Старшина подмигнул Мешковскому:
— Вы уже были в карауле в тюрьме. А подпоручник Чарковский и тогда не привлекался, и сейчас…
Мешковский выжидающе посмотрел на Казубу. Командир батареи все еще колебался. Наконец решил:
— Ладно. Пусть тюрьму возьмет на себя подпоручник Чарковский.
«Все же старшина хороший малый, — подумал Мешковский. — Помог найти выход из затруднительного положения. А мне почему-то казалось, что он относится ко мне с антипатией…»
* * *
Брыла не был в восторге от распределения караулов.
— Чарковского не следовало ставить на тюрьму…
— Так получилось, — объяснил Казуба. — Во-первых, Мешковский уже был там в карауле, во-вторых, у него завтра свидание с девушкой.
— Это еще не повод…
— Конечно, — согласился Казуба. — Но, видишь ли, старшина обратил внимание, что Чарковский прошлый раз был свободен от караульной службы. Поэтому я не мог не назначить его: пойдут разговоры, что для него создаются какие-то особые условия.
— Что теперь-то говорить об этом! А кто разводящий?
— Добжицкий.
— Ну, это меняет дело. На него можно положиться.
VII
В подъезде Смельчак стряхивает снег с шинели и шапки, затем не спеша поднимается на третий этаж.
Дверь ему открывает Беата и молча впускает в прихожую.
— Ты одна? — спрашивает майор.
— Да.
Смельчак, не дожидаясь приглашения, раздевается.
— Шинель и шапку убери с глаз долой… Пусть здесь не висят, — распоряжается он.
Хозяйка, забрав вещи, исчезает в чулане. Смельчак проходит в гостиную. Вытирает платком влажное от растаявшего снега лицо.
Когда Беата возвращается, гость уже сидит на диване. Услышав шаги, поднимает глаза.
— Придет? — спрашивает он.
— Должен быть минут через пятнадцать…
Женщина стоит посредине комнаты, освещенная мягким светом лампы под абажуром. Смельчак молча смотрит на нее. От этого взгляда голос Беаты звучит неестественно.
— Ну и как? Ты доволен мной?
Майор встает и подходит к ней. Они почти одного роста. Смотрит ей прямо в глаза.
— Ловко у тебя все вышло…
— Правда? — В ее голосе слышны радостные нотки.
— Когда он придет, оставь нас одних. И не забудь про патефон, поставь на полную громкость…
— А это зачем?
Он делает вид, что не расслышал вопроса, и обнимает Беату за талию. Женщина выскальзывает из его объятий. Но Смельчак не уступает.
— Ну! Будь паинькой… Я принес кое-что для тебя. Красивая вещица? — В его руке поблескивает какой-то небольшой предмет.
Лицо Беаты проясняется. Смельчак возвращается на прежнее место и небрежно бросает на столик браслет.
— Это тебе за работу… И чтобы была со мной поласковее…
Беата жадно рассматривает поблескивающее красными, словно капли крови, камнями украшение. Но слова, которые она слышит в следующий момент, поражают ее:
— Если вдруг с ним возникнут какие-то осложнения, придется… Ну, ты понимаешь… Тогда получишь от меня еще кое-что…
— Не собираешься ли ты…
Тот пожимает плечами. Беата, уже не владея собой, чуть ли не кричит:
— Только не здесь, не у меня!
Смельчак брезгливо морщится:
— Не будь истеричкой. Может, обойдемся и без этого. Думаю, что мы договоримся.
Беседу прерывает звонок. Беата бежит к двери. Открывает. Из коридора доносится визгливый голос Чарковского:
— Это что еще за рандеву? Снова воспылала ко мне любовью?
Чарковский входит в гостиную, но, увидев Смельчака, застывает на месте.
— Это ты? Что за сюрприз?..
— Да, я приказал вызвать тебя, — холодно объясняет Смельчак. — Присаживайся, потолкуем…
— Если ты опять за свое…
Смельчак не дает ему договорить. Смотрит на побледневшую Беату.
— Оставь нас одних…
Чарковский садится в глубокое кресло и лениво рассматривает свои ногти.
— Не трать время попусту…
— Слушай, Чарковский, — перебивает его Смельчак, — давай-ка раз и навсегда покончим с игрой в кошки-мышки. Ты нам сейчас очень нужен.
— Но я не желаю иметь с вами ничего общего, — протестует Дада. На его лице появляется выражение бессилия, страха и гнева.
— Это не имеет значения! Ты нам нужен — поэтому вопрос решен!
— Вам мало того, что я молчу? Я и так рискую! — В голосе Чарковского звучат истеричные нотки. — Вам не удастся меня принудить! Понимаешь? Не удастся… Я не хочу сотрудничать с вами!
— Боишься? — презрительно спрашивает Смельчак.
— Да, боюсь. Не хочу погибать из-за ваших дурацких амбиций. Я с вами порвал окончательно и бесповоротно.
— Это тебе только кажется… Ну, хватит торговаться. Ты должен понять, что мы держали тебя в резерве, не трогали, пока могли обойтись. Но сейчас настал момент, когда ты нам нужен. Вот так… Или — или…
— Это что, угроза?
— Кому? Тебе? — морщится Смельчак. — Мы не угрожаем, я только повторяю: или — или…
— Что это значит?
— Или сделаешь то, что тебе приказывают…
— Или?
— Чего спрашивать? Сам можешь догадаться…
Дада хочет встать, но его останавливает властный жест Смельчака. Пока он продолжает говорить дружеским тоном:
— Даю тебе пять минут на размышление…
Смельчак встает и, засунув руки в карманы, начинает расхаживать по комнате, словно позабыв о присутствии Чарковского.
Дада нервно кусает губы, сжимает кулаки так, что пальцы трещат в суставах. На его лице можно прочитать то страх, то гнев, то ненависть. Наконец он взрывается:
— Нет! Не хочу, не хочу! Вам не удастся заставить меня! Я сыт этим по горло! Хочу жить!!!
— Успокойся, — говорит Смельчак. — Успокойся и прими к сведению, что у тебя осталась всего минута…
— А если не соглашусь?
— Ты ведь знаешь, как мы поступаем с предателями.
— Запугиваешь?.. Не верю! — Чарковский берет себя в руки. — Не боюсь я ваших угроз…
В соседней комнате тенор надрывно заводит песню о Розамунде. Дада бросает взгляд на дверь и бледнеет.
— Ну? Решай…
В словах Смельчака звучит какая-то новая нота, от которой Чарковский буквально обмяк в кресле. Нервы его сдают. Он почти беззвучно шевелит губами:
— Чего вы хотите от меня? Что я должен сделать?..
Смельчак расхохотался.
— Ну и к чему было городить весь этот огород? — язвительно говорит он, усаживаясь рядом с Чарковским. Спокойно достает сигареты, угощает Даду и закуривает сам. — Послушай, Чарковский. Если ты окажешься подлецом, то в тот же день отправишься к ангелочкам! Учти это! Ты ведь порядочная свинья, от тебя можно всего ожидать!
— Что я должен сделать? — повторяет Чарковский, жадно затягиваясь дымом.
— Поможешь провести нам одну операцию. А потом катись на все четыре стороны. Сможешь уйти в лес, хотя для этого ты не годишься. Чересчур нежный. Если пожелаешь отправиться за границу, снабдим тебя документами. Организуем даже переброску через линию фронта. Сам выбирай…
— Что за операция?
— Ну вот видишь! Наконец-то заговорил по-мужски, — удовлетворенно заметил Смельчак.
* * *
Майор проводил Чарковского до самых дверей, на прощание покровительственно потрепав его по плечу:
— Но-но! Выше голову… Теперь все будет хорошо. — Захлопнул дверь и, облегченно вздохнув, вернулся в комнату, где Беата напевала под патефон.
— Выключи, — велел он, затыкая уши. — Я никогда не любил музыки…
Смельчак сел на диван и, обнимая одной рукой Беату за талию, другой начал расстегивать пуговицы на воротничке мундира.
— Ну вот видишь, напрасно ты волновалась. Все прошло хорошо. — Он весело засмеялся. — А теперь у меня есть и для тебя часок…
* * *
Спустя час появился Добжицкий. Потом подошли еще несколько человек — военные и двое в штатском. Когда все собрались, Смельчак торжественно начал:
— Завтра, друзья, наступит наш великий день. Я представил на рассмотрение командования план серьезной операции, и его утвердили. Я ждал только подходящего момента. И он пришел! Мы осуществим этот план!
Все молчали. Смельчак, небрежно развалившись в кресле, следил за выражением лиц присутствующих. Говорил неторопливо, часто останавливаясь и затягиваясь сигаретой.
— Как вам известно, Храбрый во главе лесного отряда должен был совершить нападение на тюрьму. Черт знает как, но об этом пронюхали коммунисты. И теперь это известно всему городу. Люди думают, отважимся ли мы на такой шаг… Вы понимаете, что сейчас на карту поставлен наш престиж… А у Храброго нет уверенности…
— Я не могу взяться за это дело, пока тюрьма усиленно охраняется… — раздраженно бросил один из штатских.
— Верно, — поддакнул Смельчак, — это могло бы дорого обойтись нам…
— Конечно. Поэтому дайте гарантию, что училище не вмешается…
— Погодите, погодите, — усмехнулся Смельчак. — Не нужно торопиться. Как вы считаете, можем ли мы гарантировать это?
Собравшиеся молчали. Смельчак удовлетворенно глядел на их лица. Сейчас он блеснет своим талантом. Он сделал жест, словно хотел всех обнять.
— Подойдите поближе, — понизил голос Смельчак, — я изложу вам свой план…
По мере того как он говорил, на лицах слушателей появился интерес, потом — одобрение и, наконец, — восторг. Смельчак изложил свой план, как опытный штабист. Назвал часы, минуты, очередность проведения операций, каждому поставил задачу.
— Начнем с тюрьмы, — объяснял он. — Ею я займусь сам. Мне будет помогать подпоручник Бритва. Ровно в восемь мы впустим на территорию тюрьмы людей Храброго. К сожалению, у нас нет возможности повлиять на состав завтрашнего караула, в нем могут оказаться лица, сочувствующие коммунистам. Этих мы уберем без шума. В восемь десять с тюрьмой будет покончено. Отсюда напрямик через поля до урочища всего метров триста. Люди Храброго в штатском вернутся в город и захватят почту, электростанцию. Одетые в форму разбиваются на две группы. Первая под командованием подпоручника Бритвы взорвет склад горючего и смазочных материалов училища, я же возглавляю вторую, которая нападет на караульное помещение. Ну и что вы скажете?
— Блестяще, — пробормотал кто-то.
Другие согласно закивали.
— Это только начало. — Смельчак выпятил губу. — Поймите, мы должны нанести завтра коммунистам ощутимый удар. А для этого необходимо использовать на сто процентов каждую возможность.
— А кто примет участие в операции на территории училища? — спросил один из военных.
— Именно для этого я и собрал вас. В ней будут задействованы все наши боевые группы. Училище завтра должно перестать существовать!
Собравшиеся заволновались:
— Мы не успеем подготовиться к завтрашнему дню…
Смельчак повелительным жестом восстановил тишину.
— Выслушайте меня до конца, а потом будете спорить! Завтра, как вам известно, в училище устраивают вечер художественной самодеятельности. Он продлится — это мне доподлинно известно — до десяти часов, то есть во время нашей операции почти весь командный состав будет присутствовать на этом вечере. Теперь-то вам понятно, почему я тянул? Они все вместе окажутся в наших руках. Капитан Герман, в вашем распоряжении будет пятнадцать человек, вооруженных пистолетами. Помните, что это наши лучшие люди в училище. Ваша задача: во время суматохи, которая неизбежно возникнет в зале после взрыва склада горючего, ликвидировать руководство училища. Это следует сделать обязательно в зале. Задание трудное! Если вы его не выполните, вся наша работа пойдет насмарку. Понятно?
Герман — пожилой человек в военной форме — кивнул.
— Вопросы есть?
— Я хотел бы получить список тех, кого следует убрать в первую очередь.
— Это мы еще подробно обговорим. Пока же запомните: не церемониться… Конечно, могут быть и случайные жертвы. A la guerre komme a la guerre. Но пусть это не будет препятствием. Каждый офицер училища может помешать осуществлению наших планов. Это вам понятно?
— Конечно…
— А теперь задание другим боевым группам. Не дать возможности коммунистам предпринять какую бы то ни было ответную операцию. Для этого необходимо: обезвреживать, ликвидировать командиров батарей и дивизионов, одновременно сеять панику, заставлять колеблющихся курсантов переходить на нашу сторону, уничтожать склады с оружием и боеприпасами… Все ясно?
Поскольку и на этот раз ни у кого не возникло сомнений, Смельчак продолжал:
— Еще раз повторяю порядок проведения операции: тюрьма, затем я атакую караульное помещение… — Он сделал паузу и, разминая пальцами сигарету, усмехнулся. Поискал взглядом Добжицкого. — Пользуясь случаем, сведу и личные счеты. Вы знаете, кого, я имею в виду?
Бритва догадался: Казуба и Брыла, в первую очередь Брыла. Смельчак вернулся к изложению плана:
— Одновременно взорвем склад горючего. Ликвидируем командование училища. Мы станем хозяевами положения. Что дальше — покажет развитие событий. Ну и как? У кого какие соображения?
Никто не проронил ни слова, но на лицах было написано одобрение.
— Повторяю еще раз: вы приступаете к осуществлению операции только после взрыва. Ни минутой раньше! Любое отклонение от плана может все испортить и привести к ненужным потерям. А теперь обговорим детали…
* * *
Из квартиры Беаты заговорщики выходили поодиночке или небольшими группами. Смельчак возвращался вместе с Добжицким. Курсант был взволнован.
— Я давно ждал этого дня, — признался он. — Ну и разгуляюсь я завтра! От одной мысли у меня чешутся руки.
— Если все удастся, я думаю, мы сумеем преодолеть пассивность молодежи. — Смельчак развернул перед ним дальнейшие планы: — Если нам удастся увлечь за собой массы — поверьте, они всегда руководствуются стадным чувством, — то весь фронт может затрещать по швам… В тылу русских будут нарушены коммуникации, линии снабжения, и они вынуждены будут отступить…
— И что тогда?
— Как-нибудь договоримся с немцами…
VIII
На темной синеве неба сияет холодный лик луны. Дома и деревья отбрасывают резкие тени. Искрящийся снег скрипит и похрустывает под ногами. Шаги звонко отдаются в тишине.
Ну и морозец! Мешковский то и дело растирает рукавицей уши. Но от своих принципов не отступает: он считает, что опускать уши шапки неприлично для военнослужащего.
Он спешит… Вскоре впереди замаячил темный контур трехэтажного здания. Офицер ускоряет шаг и буквально взлетает вверх по лестнице. Чувство радости, охватившее с самого утра, распирает его.
В дверном проеме на фоне падающей из комнаты полосы света стоит Ольга. Она с улыбкой встречает его. Мешковский держит ее ладонь дольше, чем требуется для рукопожатия. Девушка высвобождает руку и ведет гостя в квартиру.
В комнате Ольги стоят софа, туалетный столик и старый неуклюжий шкаф. Лампа, затененная узорчатым куском шелка, отбрасывает мягкий свет. В комнате тепло и уютно.
Мешковский с удовольствием остался бы здесь. Не может отвести глаз от лица девушки — настолько она очаровательна!
— Через минутку я буду готова. Можете проверить по часам, — шутит Ольга. Надевает пальто, но одной рукой никак не может попасть в рукав. — Могли бы и помочь мне, — улыбается она, встретившись взглядом с офицером.
— Загляделся вот на вас…
— Он-о и видно. К тому же у вас был такой взгляд…
— Какой?
— Забавный. Словно впервые увидели меня. — Одевшись, девушка берет Мешковского под руку. — Ну, пошли…
Мороз стал еще крепче. Молодые люди идут быстро, временами переходя на бег. Локоны Ольги от горячего дыхания покрываются инеем. Щеки зарумянились. Когда поднялись на вершину холма, с которого видна темнеющая внизу громада главного корпуса училища, Мешковский решается на признание:
— Я, кажется, влюбился…
— Добавьте еще: «безумно», — шутливо подсказывает Ольга.
— Не смейтесь, я серьезно.
Девушка умолкает. В голосе офицера звучит искренность, которая не позволяет ей иронизировать дальше.
— У вас масса достоинств, — продолжает Мешковский, — а это, видимо, явное доказательство того, что…
Ольга ускоряет шаг и прерывает его:
— Если вы будете поддаваться мимолетным настроениям, подпоручник, то мы наверняка опоздаем.
В вестибюле училища у столика дежурного офицера сидит нахохлившийся Казуба. Сегодня он исполняет обязанности хозяина училища. Увидев Мешковского, командир батареи улыбается. Подходит к нему и шепчет на ухо так громко, что слышат почти все в вестибюле:
— Представь меня…
Подпоручник смотрит на Ольгу изучающе, в упор. Знакомясь с ней, говорит:
— Так вот вы какая…
Девушка удивленно спрашивает:
— Какая же? Вы что-то знаете обо мне?
— Ба!.. — смеется Казуба. — Ведь ваша персона всех нас, то есть друзей Янека, давно уже интересует…
— Моя? — искренне изумляется Ольга. — Почему?
— Нам хотелось поскорее увидеть ту девушку, которая лишила Янека сна. Ведь парень по уши влюблен.
Мешковский не ожидал такого поворота. И Ольга, хотя изо всех сил стремится показать, что не воспринимает слов Казубы всерьез, явно смущена. Когда они идут из гардероба в актовый зал, Мешковский чувствует на себе ее взгляд — серьезный, несколько встревоженный и теплый.
Актовый зал, празднично прибранный, сверкает огнями. У входа в него тесно и шумно. Мешковский находит свободные места только в последних рядах. Останавливается, придерживая Ольгу за руку, увидев, что кто-то в середине зала машет ему рукой.
Это майор Рогов показывает на два свободных стула рядом с собой. Мешковский знакомит Ольгу с майором. Рогов, обращаясь к девушке, говорит:
— Вы даже не догадываетесь, сколь вы мне обязаны… — Видя изумление Ольги, объясняет: — Ведь я удержал этого юношу в училище. Он хотел было бежать из Хелма.
Мешковский смутился. Торопливо перебил майора:
— Почему Ольга должна быть вам обязана?
Рогов смеется и хлопает подпоручника по плечу.
Его глаза, окруженные сеткой морщин, приобретают отеческое выражение.
— Меня, стреляного воробья, на мякине не проведешь. Хотя мои молодые годы уже давно миновали, молодых я еще могу понять! А по вас издалека видно, что вы влюблены друг в друга.
Ольга снова заливается краской.
Появление на импровизированной сцене ведущего концерта выручает молодую пару. Ольга слегка касается плеча Мешковского. Он радостно глядит ей в глаза.
Выступления продолжаются уже час. Певцов сменяют чтецы, свое мастерство демонстрирует ансамбль мандолинистов, затем следует жанровая сценка. Зрители тепло встречают участников концерта, кажется, что громче всех аплодирует майор Рогов. Каждый номер он воспринимает чуть ли не с юношеским задором.
— Стараются ребята! — объясняет он Ольге, которая явно снискала его симпатию. — И они заслуживают похвалы!
Мешковского меньше всего интересует концерт. Он всецело поглощен Ольгой. И открывает в ее лице что-то новое, чего до сих пор не разглядел… Длинные ресницы, розовые щечки, пушок над верхней губой, спадающий на лоб непослушный локон, морщинки в уголке губ… Он уже не в состоянии скрыть очевидного для себя факта, что влюблен.
Вскоре ведущий объявляет пятнадцатиминутный антракт. Зрители выходят покурить. Рогов продолжает занимать Ольгу разговорами, и девушка то и дело заразительно смеется. Мешковский тоже улыбается, хотя не может уловить смысла в рассказе майора. Он смотрит на Ольгу и все более поддается волне нахлынувшего чувства. Вдруг кто-то берет его за локоть. Подпоручник оборачивается и видит подофицера Суслу.
— Что-то вы, товарищ подпоручник, забыли своего старого знакомого, — говорит он с укором.
Мешковский просит извинения у Ольги и Рогова и отходит с Суслой в сторонку. Тот без умолку что-то рассказывает, расспрашивает об обстановке в батарее, о том, как служится… Вдруг он понижает голос:
— Хочу предупредить вас, товарищ подпоручник, — шепчет Сусла, — будьте осторожны с Зубиньским. Это — темная личность.
Мешковский слушает, изображая интерес на лице, а сам все время бросает нетерпеливые взгляды в ту сторону, где зеленеет платье Ольги.
«Старик снова сел на своего любимого конька. Теперь уж не отвяжешься от него до конца антракта», — раздраженно думает он и назло Сусле говорит:
— Вы с предубеждением относитесь к нему. Зубиньский — образцовый служака!
Сусла обиженно восклицает:
— Вы мне, старику, не верите?! Мне, с которым вместе… Э-э-эх… Да что говорить… — Отчаявшись, машет рукой. Однако не сдается и шепчет: — Представьте себе, товарищ подпоручник, что этот Зубиньский вовсе не Зубиньский… Я знаю его уже с десяток лет, в свое время он служил поручником в охранке…
Мешковский недоверчиво смотрит на собеседника.
— Вы уверены?
Сержант негодует:
— Я слов на ветер не бросаю! Он изменил свою внешность, но не настолько, чтобы я его не узнал…
— Так что же вы молчали?!
Сержант краснеет:
— Я собирался, да все передумывал. А вдруг человек исправился за эти годы, изменился? В конце концов решил поделиться с вами своими сомнениями.
Оторопевший Мешковский рассуждает вслух:
— Если бы изменился, зачем ему скрываться под чужой фамилией?
Разговор прерывает звонок. Сусла поспешно прощается. Мешковский возвращается к Ольге и Рогову.
IX
Ольга замечает, что Мешковский чем-то сильно взволнован, и наклоняется к нему:
— Что-нибудь случилось?
Офицер взглядом показывает на сцену и прикладывает палец к губам. Ведущий объявляет следующий номер: литературно-музыкальную композицию, посвященную 1-й дивизии Войска Польского. На помосте у фортепьяно становится хор, чтецы располагаются в первом ряду. Зал наполняется звуками знакомой мелодии.
Мешковский никак не может сосредоточиться: Зубиньский не выходит у него из головы. Он обдумывает сообщенную Суслой новость: «Вот так птичка! И кто бы мог подумать! Такой исполнительный… Оказывается, все это для отвода глаз…»
Подпоручник решил завтра же переговорить об этом с Брылой и Казубой. Но уже через несколько минут понял: откладывать это нельзя. Дело требовало немедленного решения.
«Похоже, что история со стенгазетой и листовками — дело его рук. А у нас не зародилось и тени сомнения…»
В голову неожиданно пришла новая догадка, от которой он похолодел: «С какой целью Зубиньский предложил заменить меня в карауле Чарковским? Может быть, он заинтересован в этом? Нет, хватит сидеть и наслаждаться музыкой и пением, надо немедленно поставить в известность Казубу».
— Я должен извиниться и ненадолго покинуть вас… По очень срочному и важному делу, — шепчет он на ухо Ольге.
— Вы вернетесь? — В голосе девушки обеспокоенность.
Мешковский, не ответив, встал и быстро проскользнул вдоль рядов.
На лестничной площадке и в коридорах слышна доносящаяся из-за приоткрытой двери песня: «…как Висла широка, как Висла глубока…»
* * *
В вестибюле пусто, даже посыльные с разрешения Казубы отправились на концерт. Сюда заглянул Брыла. Покинув ненадолго караульное помещение, он решил воспользоваться возможностью и переговорить с командиром батареи наедине.
Казуба долго над чем-то размышляет, прежде чем спросить хорунжего:
— Слушай, ты… не против дать мне рекомендацию для вступления в партию?
— С большим удовольствием, — отвечает Брыла.
— А у кого бы попросить вторую?
— У Ожоха. Он ведь знает тебя еще со времени формирования первой дивизии в Седльце.
— Завтра же поговорю с ним.
Хорунжий прячет улыбку.
— Я уже беседовал с ним на этот счет. Он готов дать…
Казуба взволнован. Чтобы не показать этого, начинает расхаживать по вестибюлю, затем подходит к Брыле:
— Как только вспомню свое детство, нужду и невежество, в которых я вырос, столько хочется сделать, столько изменить! С тех пор как я понял, что это может сделать только партия, всегда старался работать и бороться так, чтобы приблизить лучшее завтра… А теперь вот учусь. И все для того, чтобы быть достойным…
Слышно, как кто-то бежит по лестнице. Из глубины коридора появляется Мешковский. Видно, что он сильно взволнован.
— Хорошо, что ты здесь, — говорит он, увидев Брылу. — У меня скверная новость.
— Что такое?
— У нашего старшины фамилия вовсе не Зубиньский… Это — довоенный офицер охранки. Мне только что рассказал об этом знакомый подофицер. Сведения достоверные, он знает его уже много лет.
Известие обрушивается на Брылу и Казубу как гром среди ясного неба. Какое-то время оба молчат, потом хорунжий стучит себя по лбу:
— А я, осел, никогда не подозревал его! А ведь и стенгазета и листовки наверняка дело его рук…
— Его необходимо арестовать, — горячится Мешковский, — и немедленно…
Казуба не дает ему закончить:
— Послушайте! Зубиньский с полчаса назад отправился в тюрьму якобы занести караульным ужин…
Мешковский на полуслове перебивает его:
— Вы обратили внимание, как он настойчиво подсовывал кандидатуру Чарковского вместо меня? Может, за этим что-то кроется…
Брыла уже взял себя в руки.
— Надо немедленно идти туда. Ты, Казуба, вызове дневального, пусть подежурит здесь, а я пойду возьму несколько человек…
— Я тоже с вами, — говорит Мешковский.
Хорунжий колеблется, потом говорит:
— Хорошо… Можешь пригодиться…
— Предупредить кого-нибудь? — размышляет вслух Казуба.
— Нет времени, дорога каждая секунда. Прикажи своему заместителю: пусть поднимет на ноги оперативный отдел и дежурную батарею. Всякое может случиться…
Через несколько минут из училища вышел небольшой отряд: три офицера и шесть курсантов. Брыла, отобрав из числа караульных самых надежных, объяснил, что им предстоит арестовать предателя, который проник в батарею и намеревается помочь энэсзетовцам захватить тюрьму.
Казуба предупреждает:
— Будьте внимательны и осторожны. Может, придется применить оружие…
Отряд быстро пересекает широкую улицу, ведущую от училища к железнодорожной станции, затем сворачивает направо, в темные закоулки пригорода. Хотя время еще не позднее, кругом ни души. Из-за забора вылетает кудлатый пес и провожает бойцов яростным лаем. Наконец из темноты появляются ярко освещенные ворота тюрьмы. Перед ними, согреваясь, притоптывают двое часовых.
Казуба останавливает отряд. Вдвоем с Брылой подходят к часовым. В этот момент со скрипом открывается окошечко в воротах, появляется лицо Добжицкого — он удивлен неожиданной проверкой.
Обменявшись паролем и отзывом, офицеры шепотом переговариваются, затем Казуба дает знак, чтобы подошли Мешковский и курсанты.
Мешковский с облегчением думает: «Положение не безнадежное. Даже если они сейчас нападут, продержимся до подхода подкрепления».
* * *
Зубиньский пришел в тюрьму двадцатью минутами раньше. Привел с собой Ожгу, навьюченного термосами с горячим ужином.
— А-а-а… Старшину, да еще с горячим ужином, всегда пропустим, — пошутил Добжицкий.
Проходя мимо него, Зубиньский буркнул:
— Пока останьтесь здесь, у ворот…
Добжицкий торчал на морозе, ломая голову, чем вызван приказ Зубиньского.
Часы показывали десять минут восьмого. Операция должна была начаться в восемь. Добжицкий замерз и искал предлог, чтобы вернуться в караульную. Вдруг услышал чьи-то шаги. Подошли Брыла и Казуба.
«О черт, — забеспокоился он, — они могут нам помешать».
Но тут же успокоился. Обычное дело — дежурный офицер и начальник караула проверяют отдаленные посты. Правда, странно, что они пришли сегодня так рано.
Обычно поверяющие появляются поздно ночью, когда часовых больше всего клонит в сон…
«Решили облегчить себе жизнь, — успокаивал себя Добжицкий. — Конечно, удобнее сделать обход вечером, а потом спокойно спать. Но сегодня вам поспать не придется…»
Когда же из темноты вынырнул Мешковский с группой курсантов, иллюзии его рассеялись. Стало ясно, что дело осложняется. Это была не просто проверка. А когда Брыла поинтересовался, где старшина, сомнений не осталось — грозит провал.
«Неужели Чарковский предал? — подумал Добжицкий, но сразу же отбросил эту мысль. — Нет, здесь что-то другое, что-то случилось в последний момент». Он трезво оценил силы. Преимущество не на их стороне. Надо как-то предостеречь Смельчака.
Тем временем Брыла давал новые распоряжения:
— С вами, Добжицкий, останется подпоручник Мешковский. Разведите дополнительных часовых по постам.
Мозг Добжицкого лихорадочно работал. Да! Это явный провал. Кто-то выдал Смельчака. Даже если он попытается предупредить его, эти трое без труда справятся с ним. Нет, об этом не может быть и речи! Пусть Смельчак спасается сам. А ему надо поскорее сматываться!
Командир батареи и Брыла, прихватив одного курсанта, направились к главному корпусу тюрьмы.
— Что случилось? — допытывается Добжицкий у командира взвода.
Мешковский в нескольких словах рассказывает ему о Зубиньском.
«Обо мне они, слава богу, ничего не знают», — с облегчением констатирует Добжицкий. Но все равно он неотступно думает о побеге — ведь в любой момент может всплыть и его фамилия,
К воротам они возвращаются вдвоем. Вдруг до них доносятся едва слышимые, заглушаемые толстыми стенами звуки выстрелов. Мешковский останавливается, чутко прислушиваясь. Звон разбитого стекла и чьи-то крики доносятся со стороны главного корпуса. Видимо, Смельчак не хочет сдаваться.
У Добжицкого мелькнула было мысль пальнуть из автомата в стоящего рядом офицера, а потом прорваться мимо ошеломленных часовых за ворота. Но события подсказывают другой, более легкий выход.
— К воротам! — командует ему офицер. — Отвечаете за этот пост головой! — А сам бегом возвращается в караульную.
Добжицкий уже принял решение. Подбегает к воротам. Часовые перепуганы.
— Что это? Кто-то стрелял? — обеспокоенно спрашивают они.
— Слушай мою команду! Никого не впускать и не выпускать! — кричит на ходу Добжицкий. — Тревога! Я сейчас вернусь с подкреплением…
И он исчезает в темноте. Вначале бежит в сторону училища, затем резко сворачивает в какой-то двор, перемахивает через забор в сад, пробирается по глубокому снегу и выходит на узкую, петляющую по пригорку стежку. Замедляет шаг, от усталости и возбуждения дышит тяжело и прерывисто. Отойдя от тюрьмы примерно на километр, оглядывается… Внизу лежит город. Луна уже заходит. Сейчас она его союзник. Впрочем, пока они там разберутся… Можно перевести дух. Слава богу, с училищем все покончено. Наконец-то он сбросил с себя это ненавистное ярмо. И снова свободен! Добжицкий любовно поглаживает приклад автомата — теперь пригодится. Еще один взгляд назад — и в путь!
«Что и говорить, я родился в рубашке, — думал он, — Смельчак наверняка уже отправился в мир иной. Может, даже в сопровождении Чарковского и кого-нибудь из коммунистов. Ведь он просто так не сдастся… Хотя теперь уже все равно. Сейчас самое главное — поскорее добраться до какого-нибудь отряда в лесу. Потом перебраться через линию фронта и… начать новую жизнь».
X
Во внутреннем дворике снег убран. По голым булыжникам мостовой глухо звучат шаги. Казуба идет первым, за ним Брыла и Бжузка.
Бжузка замечает, как командир энергичным движением передвигает кобуру с пистолетом вперед. Курсант воспринимает это как сигнал: будь внимателен, держи оружие наготове! Может, вот-вот придется вступить в бой! Крепче сжимает автомат. Сквозь тонкую перчатку пальцы ощущают холод металла.
Входят в главный корпус. В коридоре их останавливает часовой курсант Ожеховский. Начальник караула Брыла приказывает:
— Будьте предельно внимательны. Без моего разрешения никого не впускать. Сюда может войти только подпоручник Мешковский.
Вытаращив от удивления глаза, часовой хочет еще раз убедиться:
— Даже…
Казуба перебивает:
— Никого. Понятно? Никого…
Дверь караульного помещения находится за углом коридора. Казуба подходит, нажимает ручку, входит.
Бжузка заходит последним. Закрывает за собой дверь, потом встает сбоку, напротив зарешеченного окна. Ему кажется, что это помещение сегодня еще мрачнее, чем во время его последнего дежурства. Посредине, на столе, сколоченном из едва оструганных досок, коптит керосиновая лампа, бледный свет которой едва освещает комнату. У одной из стен стоят нары, на которых отдыхают часовые, у другой — пирамиды с винтовками.
За столом сидят двое. Их головы, наклоненные друг к другу, отбрасывают огромные дрожащие тени. Один из них — Чарковский. Он встает из-за стола и поворачивает голову к двери. Видимо ожидая увидеть Добжицкого, приходит в замешательство.
Второй мужчина, сидящий спиной к двери, медленно поднимается и вдруг резко оборачивается. Казуба узнает Зубиньского. Командир батареи вплотную подходит к нему и упирается в холодный, полный ненависти и решимости взгляд старшины.
— Что вы здесь делаете, Зубиньский? — спрашивает Казуба.
Тот отвечает вопросом на вопрос:
— Как что? Я же докладывал вам…
Интуиция подсказывает Зубиньскому, что наступил решающий момент. Но он хочет выгадать время, стремясь оказаться по другую сторону стола. Казуба, подавшись вперед, готов в любую минуту схватить его.
— Мы знаем все! — яростно бросает командир батареи. — Вы арестованы!
Изображая удивление, Зубиньский пятится от него.
— Я? За что? — Он выхватывает пистолет.
Но Казуба опережает его. Схватив руку Зубиньского, выкручивает ее. Но тот не сдается. У силача Казубы опытный противник…
В караульной возникает суматоха. Часовые вскакивают с нар и, глядя на схватку, не могут понять, что происходит.
Брыла и Бжузка бросаются на Зубиньского. Хорунжий резким движением выбивает из его руки пистолет. Но того не так-то просто взять. Он пытается вырваться из рук-клещей Казубы. Срывающимся от бешенства голосом кричит:
— Чарковский! Стреляй же, идиот!
Когда разоружали Смельчака, ошеломленный Чарковский не знал, что ему делать. Страх парализовал его. Надеялся, что события пройдут стороной, что о нем ничего не узнают…
Крик Смельчака разрушил все. Остался единственный выход — убить Казубу и освободить Смельчака… Так еще можно спастись.
Брыла вовремя заметил опасность, грозящую командиру батареи, и молниеносно бросился между Казубой и Чарковским. Гремит выстрел… второй…
Бжузка не может стрелять: позади Чарковского толпятся курсанты. Схватив автомат за ствол, он наотмашь бьет того по лицу. Чарковский, уронив пистолет, падает и выбивает локтем оконное стекло. Огонек лампы дрожит от порыва морозного воздуха.
Брыла склоняется над столом, пытаясь удержаться на ногах, но силы оставляют его. Он прижимает руку к животу и оседает на пол… Конфедератка слетела с его головы, светлые волосы рассыпались.
Часовые наконец понимают, что произошло. Спустя минуту r караульную влетает Мешковский, останавливается у двери, с ужасом глядя на Брылу, которого в этот момент поднимают с пола.
Зубиньский и Чарковский уже обезоружены. Бжузка следит за ними, держа палец на спусковом крючке автомата. Бывший старшина сидит на нарах, закрыв глаза. Выражение его лица все время меняется. Чувствуется, что он еще не смирился с поражением. Чарковский постепенно приходит в себя, беззвучно шевелит губами, из глаз его катятся слезы…
Брылу нужно как можно быстрее доставить в госпиталь. Казуба направил связного за машиной. Чтобы не терять времени, он распорядился положить раненого на носилки и осторожно отнести в училище. Дорога каждая минута: хорунжий истекал кровью.
По вызову Казубы вскоре прибыл взвод седьмой батареи во главе с командиром — он сразу же заступил в караул, усилив посты. Если потребуется дополнительная помощь, будет дана зеленая ракета.
Мешковский, Казуба и еще двое курсантов с автоматами наготове ведут Смельчака и Чарковского в училище. Командир батареи шагает позади.
— Если попытаетесь выкинуть что-нибудь, — предупреждает он, — влеплю вам пулю в лоб.
Смельчак отвечает взглядом, полным ненависти. Чувствуется, что он готов на все. У Чарковского жалкий вид. Он уже не опасен.
— Это он меня заставил… Это он… — бесконечно повторяет заговорщик.
У входа в училище стоят несколько курсантов. Кто-то из них громко говорит:
— Расстрелять на месте, сукиных детей! Гитлеровские прихвостни!
Руководство училища поставлено в известность. Подняты по боевой тревоге еще две батареи. В самом училище все спокойно. В актовом зале заканчивается концерт.
Казуба передает заговорщиков офицеру оперативного отдела, который доставляет их в кабинет начальника училища. Допрос ведет майор Мруз.
Смельчак упорно молчит. Создается впечатление, что он чего-то ждет. Чарковский сильно перепуган, словно только сейчас понял, что натворил, говорит без умолку, стараясь вызвать жалость. О планах реакционного подполья ему известно немногое, но то, о чем он рассказал, дает представление о грозившей училищу и городу опасности.
Около девяти вечера со стороны тюрьмы доносятся звуки выстрелов. Смельчак оживился, вытягивает шею, внимательно прислушивается. Но перестрелка стихает так же внезапно, как и началась.
Услышав выстрелы, Казуба выходит из здания и обеспокоено глядит на небо. Ракеты не видно. Посланный патруль приносит известие, что какая-то группа людей пыталась подойти к тюрьме. Часовые, укрывшись за воротами, после предупреждения открыли огонь. Нападавшие исчезли в темноте.