После нападения волка в роще старого Пита я больше недели пролежал в горячечном бреду, Позже я узнал, что Уэшти делила ночные дежурства у моей постели с бедной старой Джуди Хоскинс, моей экономкой, а между ними она часто приносила мне с дядиной кухни супы, желе и другие лакомства. Но в периоды просветления сознания я принимал ее присутствие за лихорадочные видения моих беспокойных снов. Она возникала в углах комнаты, и цвет ее платья и кожи, незаметно переходя от одного оттенка в другой, смешивался с тенями, и только белая буква «У» ее шарфа тускло светилась в слабом отблеске ночного огня. А под блестящими кончиками остриев ее тюрбана, словно под священными рогами ритуального головного убора некой жрицы, теплились ее большие глаза, сверкающие в темноте огнями наитемнейшего сердолика.

Странное чувство первобытного голода овладело мной, голода, который насмехался надо мной видениями окровавленных суставов; и когда это чувство увеличивалось до размеров, превышающих мое естественное отвращение к такой «трапезе», и я в ужасе начинал метаться по постели, большая рука Уэшти словно отводила от меня эти страшные картины моего болезненного воображения и ставила передо мной блюдо с прохладным виноградом из подвалов дядиного дома. Но когда она вновь укладывала меня в постель, мной опять овладевала жажда и, к своему ужасу, я желал крови. Я, кажется, уже знал ее вкус, помнил ее и желал ее так страстно, как никогда и ничего другого в жизни. Я думал о животных, наполненных кровью, о людях, в чьих жилах она струилась, и о наиболее соблазнительных из них всех: о маленьких детях. Я думал о школе, об единенных тропинках, ведущих к ней, и о маленькой девочке с золотистыми волосами и розовыми щечками, вприпрыжку бегущей ранним утром к тенистым зарослям, где я, спрятавшись, буду поджидать ее…

В щели между задернутыми занавесками возник сумрачный свет раннего утра. Начинался день. Тайком я сполз со своей кровати, но был Принужден этой большой женщиной вновь возвратиться на нее. Уэшти поменяла мою повязку с такой ловкостью, что я не почувствовал никакой боли, хотя рана снова открылась и стала кровоточить. Посыпала ли она при этом мою рану странным порошком с тяжелым запахом, сопроводив это действие монотонными заклинаниями?

Баран Абрахама, нашего отца,

пойманный в кустах за рога.

Спаси это дитя, как спас ты маленького Исаака.

Черный козел, Козел отпущения,

черный Козел отпущения с гор,

Спаси это дитя, забери его беду себе.

Господь Бог, Господь Иисус Христос,

Козел отпущения всех народов,

Если эта рука погрешила против тебя, выдерни ее,

Но не позволь этому здоровому телу и душе погибнуть в твоем адовом огне.

Находился ли в это время в свернутом стеганом покрывале, лежащем в ногах моей постели, рогатый череп козла, с которого только недавно содрали плоть, так что было видно пламя горящей внутри черепа свечи, и пустые глазницы вместе с отверстиями ноздрей и маленькими челюстями животного явили в темноте образ мерцающего креста?

Должно быть, что-то из всего этого происходило на самом деле. Иначе где еще я мог услышать эти слова заклинания или столкнуться с такими видениями — я, человек, который до сего времени никогда не слышал о священном поклонении Вуду, который никогда не придавал особого смысла рассказам Фелиции о том, что Уэшти почиталась среди ее соплеменников как колдунья, и у которого не было ни малейшего предчувствия, что он и его любимая уже опутаны паутиной опасностей? Но были еще более веские доводы, о которых я расскажу позднее, заставляющие поверить в реальность этих вещей.

Доктор Браун поднял большую суматоху из-за смененных бинтов. Уэшти, которая ушла на время, чтобы прислуживать своей госпоже, было приказано не пускать в дом. Мое плечо, на котором до этого появились признаки заживления раны, стало выглядеть намного хуже. Начиналась гангрена; и операция становилась необходимой; и моя правая рука с каждым днем делалась все тоньше и слабее. Но никогда больше я уже не испытывал то извращенное чувство голода, ту омерзительную жажду крови, которые превзошли даже ужас, переполнявший меня, и застывшие в моей душе глубоким, вызывающим тошноту, отвращением.

Другие сны, наполненные обычными страхами, от которых я пробуждался, вспотев от испуга, заняли место этих кошмаров. Или это был, вероятно, один-единственный сон, повторяющийся на протяжении четырех или пяти ночей. Фелиция и я, вновь и вновь снилось мне, опять пробирались через снежные сугробы вокруг Холма Повешенных по следам исчезнувшего Де Реца. Но когда мы достигали опушки небольшой рощицы, следы изменялись и превращались в такие же маленькие отпечатки, как и тот один-единственный, который мы с адвокатом обнаружили на золе около камина старого Пита. Опять в моих ушах звучал страшный вопль Фелиции.

Но когда я, поваленный в сугроб бешеной атакой монстра, напрягаясь изо всех сил, метался на снегу, вдруг явился мосье де Сен-Лауп, помахивающий своей украшенной кисточкой тростью, и в его глазах была та же ироническая усмешка, как и при нашей последней встрече. Одет он был так же тщательно и аккуратно, как и всегда, исключая только то, что семенил он к нам по вновь выпавшему снегу босыми ногами.

Бывало, что я просыпался, как я уже сказал, потный от страха, и лежал без сна долгие ночные часы, рассматривая в окно пустую улицу, по которой мимо моего дома изредка, неуклюже переваливаясь с боку на бок, проходил в шинели с надвинутым на голову капюшоне караульный, или запоздалый весельчак, покачиваясь, шел в лучах яркого лунного света, или ближе к рассвету матросы с какого-нибудь корабля, опустив покатые плечи, тяжело ступали по мостовой, ловя ветер надежды в свои большие коричневые паруса. Дважды я видел пробежавшего мимо Де Реца, и каждый раз, словно чувствуя на себе мой пристальный взгляд, волкодав поднимал голову и смотрел прямо в тусклый прямоугольник, каким в ночном полумраке на сплошном фасаде дома должно было выглядеть мое окно.

Приблизительно через две недели после рецидива моей болезни, когда доктор разрешил мне наконец принять несколько визитеров, одним из первых посетителей стал м-р Сэквил. Он наскоро соорудил из моего умывальника импровизированный алтарь и причастил меня, лишь посмеиваясь в ответ на мои возражения, что я-де нахожусь не в таком же критическом положении, чтобы оправдать его намерения.

— Тьфу, тьфу! — предостерег он меня. — Но я должен причастить вас, как если бы вы действительно были при смерти. Да почему бы и нет, если вы начинаете поправляться? Почему обращение к религии должно быть связано только с печальными сторонами жизни? Напротив, она должна сопровождать нас и в самых радостных, самых счастливых моментах бытия. — И его глаз остановился на мне с выражением такой глубокой душевной теплоты, что я положил освященный хлеб в рот, и пастор кивнул мне своей седой головой с таким сердечным одобрением, что я потом долго еще не мог объяснить себе этот его поступок.

Затем пастор опустился на стул и с юмором и со всеми подробностями начал пересказывать мне городские сплетни: как была распакована вся мебель, выписанная из Нью-Йорка мосье де Сен-Лаупом; и что за прекрасное местечко сделал он из бедного и скучного жилища старого Пита; и как, несмотря на то, что он не хотел иметь прислугу, живущую с ним под одной крышей, к нему из города каждый день приезжает вдова средних лет, которая готовит ему еду и убирает его дом; и как, несмотря на возвращение своего хозяина, Де Рец ежедневно, презрев превосходную конуру в своем доме, на несколько часов является в дом моего дяди для того, чтобы быть рядом с Фелицией и сопровождать ее во всех прогулках.

Было очень жаль, что собака не была так же усердна в ту ночь, когда на меня напал волк, отметил я с некоторой горечью. Ибо мое раненое плечо стало причинять мне боль и днем, хотя до сих пор это случалось лишь с наступлением темноты. Тогда пастор довольно быстро прервал меня, словно никогда прежде не выслушивал от меня историй, дающих ему полное удовлетворение от сказанного.

— Как я понимаю, — собака помчалась прочь, преследуя кого-то, а вы и мисс Пейдж последовали за ней, чтобы она не попала в какую-нибудь беду. Это очень странно, что собака не почуяла волка прежде, чем волк встретил вас в роще, не так ли?

Я согласился, что это так, но еще более странным показалось мне то, что мосье де Сен-Лауп вернулся в наш городок за день до прихода пакетбота. Как он ухитрился сделать это, спросил я.

Как мне удалось выяснить, ответил м-р Сэквил, приятель француза отправлялся из Чатхема в Гарлемскую долину и привез его из Нью-Йорка в фаэтоне и, проехав по дороге между холмов и вовсе не заезжая в город, доставил мосье прямо к дверям его дома.

На мой следующий вопрос пастор ответил, что Де Реп не появлялся в городке вплоть до позднего вечера. После того как меня принесли домой и, положив на постель, оставили на попечении доктора и Джуди Хоскинс, дядя пригласил француза на ужин, и они вдвоем просидели допоздна, обсуждая новости из Нью-Йорка, которые дядя с таким нетерпением ожидал все эти дни. Мосье ушел на свое квартиру, и дядя уже собирался отправиться спать, когда услышал жалобно скулящую собаку. С тех пор животное каждый день проводит некоторое время рядом с Фелицией и почти каждую ночь появляется в доме, охраняя ее сон.

— А что на это говорит Томас? — спросил я.

— О, я понимаю, сейчас Де Рец вполне освоился на кухонной веранде.

— И волен бегать там, где ему нравится? — с удивлением воскликнул я. — Я полагал, что его дикий и свирепый облик вызовет действенные протесты против его вольного пребывания на улицах городка.

Наоборот, заверил меня м-р Сэквил, поведение животного стало настолько осмотрительным, что люди не просто терпимы к нему, но еще и считают, что его присутствие на улицах ночного города делает их более безопасными. Мосье де Сен-Лауп уверен, что его собака защищает город от набегов волка куда более эффективнее, чем вознаграждение, предложенное за голову зверя городским советом.

— Я что-то не вижу, что его хозяин получает от него видимую пользу.

— Это ваше замечание приводит нас к одному очень важному выводу, — ответил м-р Сэквил. — Когда мосье де Сен-Лауп покидает свой дом, собака всегда остается в его стенах. Когда мосье, к примеру, ужинает у вашего дяди или прогуливается с мисс Фелицией, Де Рец отсутствует, вероятно, охраняя дом старого Армиджа от того, кого могло бы одолеть искушение заняться проверкой старых сплетен о зарытых в саду сокровищах, либо соблазнить новая роскошь француза. Это совершенно поразительно, как им удается распределять между собой обязанности дежурных.

О других новостях, которыми я интересовался, священник мало что знал, или, как я полагал, знал только то, что говорил.

— Коммерция? — уклонялся он от ответа. — Я слышал, что достаточно плоха, но не настолько, чтобы «Баркли и Баркли» не выдержала шторма. — Затем, считая, вероятно, что в его возможностях легко успокоить мои тревоги, пастор добавил:

— Ваш дядя говорил мне, что он может добиться определенных частных соглашений, касающихся кредитов, которые обеспечат хороший подъем в его делах.

— Что?! — воскликнул я. — Уже?! Взгляд на открытое лицо этого пожилого человека показал мне, что он уловил внутренний смысл моего горького вскрика. Он выждал несколько секунд, прежде чем я услышал его ответ.

— Мосье де Сен-Лауп представляется мне превосходным джентльменом, — сказал он наконец. — Просто после всего происшедшего за последнее время ни вы, ни я не можем относиться к нему с симпатией.

— Я уверен, что мой дядя мог бы подождать немного и навести о нем справки. Отправить письмо нашему посланнику в Париже — или, может быть, он написал французскому консулу в Нью-Йорке?

— Я пришел к выводу, что ваш дядя не рискнул ждать, — рассудительно ответил м-р Сэквил. Произнося эти слова, он поднялся со стула и торопливо покинул мой дом. Лежа в кровати, я видел, как он шел по пустой серой улице. Голова его была наклонена вперед, руки соединены за спиной, и весь его необычный облик резко отличался от внешнего вида бодрых, идущих широким размеренным шагом мужчин с высоко поднятыми головами — обычных прихожан его церкви.

Между тем я не видел никого из тех людей, что были близки и дороги мне. Когда я лежал в коматозном состоянии или метался в горячке, дядя дважды навещал меня в воскресные дни и каждый день утром и вечером посылал Барри справляться о моем состоянии. То, что он не приходил ко мне с тех пор, как я начал поправляться, меня не удивляло. Я знал, что он действительно меня любит, и любит так же, как и прежде: просто ради больного племянника нарушать заведенный порядок каждого дня и вечера было для него немыслимым делом, и в первое же воскресенье, когда я был в сознании, он уже обедал с мосье де Сен-Лаупом. Но мне было обидно и тревожно от того, что проходили дни за днями, а Фелиция так ни разу и не навестила меня. Конечно, наша родственная связь, даже если бы рядом с ней и не было такой надежной горничной, как Уэшти, даже если бы я был только вполовину таким больным и беспомощным, как это было на самом деле, вполне могла избавить девушку от боязни связанного с посещением моего дома скандала, думал я. И, вспоминая мучительную сладость тех слез и поцелуев, которыми она осыпала мое лицо там, в лесу около дома старого Пита, я понимал, что это должно иметь для Фелиции куда большее значение, чем тот страх, который удерживал ее от встречи со мной. Означало ли это, что ей было что сказать мне, а я был еще недостаточно окрепшим, чтобы выдержать откровенность ее слов?

Фелиция пришла вместе с дядей в следующее воскресенье. Снег, принесенный тем первым ураганом, весь растаял под теплыми солнечными лучами, и это был один из тех ярких, сухих, неистовствующих ноябрьских дней, которые воспламеняли даже вялую кровь человека, как и я, долгое время лежащего в постели, и заставляли стремительно, как доброго коня под наездником, скачущего по окрестным холмам, нестись мои мысли. Сквозь небольшие прямоугольники стекол моего окна я видел множество белых облаков, летящих по яркому голубому полотну неба, печные трубы с метелочками дыма над ними и качающиеся верхушки обнаженных деревьев. Лучи заходящего солнца превращали мою тусклую комнату в яркое и светлое пятно. Полинявший ситец моих прикроватных занавесей, штор на окнах и чехлов на стульях заиграл в их свете Яркими и пестрыми красками. Сердце мое учащенно забилось, едва я услышал пыхтенье старой Джуди, спешащей вверх по ступенькам впереди моих гостей, чтобы оповестить меня о том, кто посетил меня в этот час, и хоть немного, прежде чем впустить их, привести меня в порядок., Позади нее раздавался глухой стук тяжелых, царапающих когтями по дереву ступеней, лап, и Де Рец, помахивающий большим хвостом, с высоко поднятой головой проследовал за ней в комнату.

Дядя, с порога сердечно поздоровавшийся со мной, шагнул в сторону, чтобы дать войти Фелиции — и неожиданно все померкло в холодном великолепии этой девушки, излучающей прежде щедрое благородное сияние на все, что окружало ее. Сейчас она была похожа на бриллиант, притягивающий к себе весь свет. Вы почувствуете тот же самый эффект, столкнувшись с любой молодой девушкой, готовой на блестящее замужество без любви. Ее глаза блестели, щеки пылали, а улыбка сверкала: но это было холодное великолепие солнечного дня посреди зимы.

— Ну, кузен, как хорошо вы выглядите! — воскликнула она и, быстро подойдя к моей кровати, уронила на мой лоб поцелуй, легкий и холодный, как снежинка. — Я и не надеялась, что увижу вас столь успешно выздоравливающим. Если бы мы только знали об этом, дядя Баркли, мы могли бы привести с собой и мосье де Сен-Лаупа, ведь он просил нас об этом.

— Верно, — согласился дядя, опускаясь на стул, поставленный для него Джуди Хоскинс. — Мосье просил меня передать вам привет от него, Роберт.

После этого последовала небольшая пауза, затруднительная для моего дяди, но не для меня, слышавшего, казалось, удары своего сердца, бьющегося в груди: Фелиция сидела напротив меня спокойная, прекрасная и безмятежная ко всему окружающему. Чтобы удержаться от взгляда на нее, я рассматривал Де Реца. Он уселся в ближайшем к девушке углу и, опершись на передние лапы, держал свое большое тело почти вертикально, словно демонстрируя, как высоко подняли его над своей животной сутью его ум и смышленность. Его высунутый язык покачивался между рядами больших белых клыков, а глаза перемещались с девушки на меня с выражением обжигающей силы.

— Вы будете рады узнать, Роберт, что мои финансовые затруднения стали менее острыми, — прервал наконец дядя свое молчание.

— Пастор сказал мне, что вы обнаружили конфиденциальный источник кредита, сэр, — ответил я.

Волнуясь, мой дядя становился привлекательным.

— Да, да, конфиденциальный источник, — запнулся он. — И я доволен этой своевременной возможностью сообщить вам об этом, так как после моей смерти — а в моем возрасте, мой мальчик, смерть ходит рядом с человеком — фирма «Баркли и Баркли» станет твоей и твоей присутствующей здесь кузины.

— И, я полагаю, мосье де Сен-Лаупа, — взорвался я с чрезмерным негодованием, не позволившем мне изобразить некоторое почтение к выставленным напоказ дешевым чувствам, ради которых он сделал небольшую паузу.

— Ax! — взглянув на Фелицию, воскликнул он, превращаясь в скучно играющего актера. — Что касается этого, то вы, видимо, располагаете иной, нежели я, информацией. Но мосье де Сен-Лауп сам на прошлой неделе предложил мне оплатить в срок мои подлежащие погашению векселя на сумму в тридцать тысяч долларов, и по моей просьбе немедленно сделал это на десять тысяч.

— И после этого вы уже не можете продолжать оставаться такой упрямой, не так ли, кузина? — внезапно повернувшись к Фелиции, спросил я с презрительной усмешкой, за которой — да простит меня Бог — я старался спрятать свое унижение.

— Смогла ли бы какая-нибудь девушка устоять против такого очевидного богатства и благородства поклонника, кузен? — вздернув свой изящный подбородок, возразила она. — Я услышала о его предложении только в среду, и не смогла сделать больше, чем пообещать мосье де Сен-Лаупу дать ему ответ сегодня вечером.

— Я желаю вам всего того счастья, которое, несомненно, будет у вас, — сказал я.

— Ну, вот и прекрасно, — воскликнул дядя с добрым радостным смешком. — Должен сказать, что вы галантны, Роберт. Ваши слова достойны джентльмена! Мысль о том, как вы воспримите эти новости, признаюсь, была причиной некоторой моей неловкости. Неосведомленный о состоянии ваших чувств, я боялся, однако…

Находясь в таком волнении, дядя мог сказать и больше, но даже если бы я и слушал его, то в этот момент я забыл бы все его слова. Неприступность его своенравного недомыслия заставили Фелицию и меня бросить друг на друга быстрые, полные изумления взгляды, и тотчас все мое существо запылало от восторга. Ибо в ее глазах, которые с момента ее гордого возражения на мою насмешку были опущены, я вдруг увидел слезы, и я понял, что радостный внешний вид и светящийся взгляд девушки были всего лишь игрой, исполненной ради дядиного спокойствия — факт, который только такой великий глупец, как я, мог не заметить с самого начала.

— Вы, я думаю, позабыли другие наши новости, дорогой дядя, — сказала она, когда он в конце концов перестал выражать свое удовлетворение моим достойным поведением.

— Ах, будь уверена, — воскликнул дядя. — Все наши неприятности близятся к концу. Волк, Роберт, ваш старый враг, выслеженный в своем логове, мертв, мой мальчик — он застрелен фермером примерно в пятнадцати милях отсюда.

— Но не без последнего гротескного штриха, который характеризует эту тварь. Не забывайте об этом, дядя Баркли.

— Гротескный штрих? Характеризует? Я не знаю, о чем идет речь, моя дорогая…

— Я имею в виду черного козла, — прервала дядю Фелиция. — Около двух или трех недель назад, кузен Роберт, на берегу реки было найдено тело мертвого черного козла. Козел был обезглавлен, но его голову найти не смогли. И сейчас я назвала этот штрих гротескным, не так ли? Я имею в виду, что козел был не тронут, что ни одна часть его туши не была съедена.

— Волк, — сказал дядя, — ни в один из своих набегов на наши окрестности не занимался добычей съестного для себя. Это очевидно. Он был убийцей, убивающим ради простого вожделения к крови. Старые переселенцы знакомы с таким типом волков.

— Но не странно ли, сэр, — спросила Фелиция, — что не было известий о набегах волка на овечьи стада или о его проникновении в загоны для крупного скота у наших соседей? Очевидно, совершая свои набеги, зверь соблюдал строгий пост.

— Во всяком случае, он нарушил свой пост, и очень действенно, на той ферме, владелец которой застрелил его, — ответил дядя. Но я признаюсь, что не обратил особого внимания на этот обмен репликами. В моем сознании всплыла та ночь, когда я находился в бреду.

«Черный козел, Козел отпущения, черный Козел отпущения с гор, Спаси это дитя…»

Я слышал это не в бреду. Уэшти, с ее бедным невежественным сознанием, действительно совершила надо мной обряд заклинания. Но почему ей показалось, что мне необходимы ее заклинания?

— Вы убеждены, что застреленное животное — действительно тот самый волк-убийца? — спросил я, обнаружив, что дядя с Фелицией прекратили разговор и смотрят на меня.

— Мосье де Сен-Лауп не верит в это, — ответила Фелиция.

— Но во Франции в королевских лесах охота на дичь была для него забавой или чем-то вроде этого, — сказал дядя. — Мосье просто не может представить себе, насколько невероятно, чтобы две таких твари могли бы бегать где-то рядом друг с другом.

Но после того, как мои визитеры ушли, после того, как я поужинал и Джуди оставила меня с зажженными свечами наедине с книгой, голова козла и причины, из-за которых Уэшти решилась использовать ее, заняли мои мысли. Нет, эти размышления не казались мне бесцельными; но если я настойчиво удерживал на этом свое сознание, то, по крайней мере, тем самым я отгонял от себя видения великолепия холодной красоты Фелиции или — что еще хуже — ее наполненных слезами глаз. И вдруг, призвав на помощь свою зрительную память, я увидел тот странный набор предметов, которые были разложены в ту ночь на моем стеганом покрывале: небольшой череп, перекрещенные прутья, ярко горящие свечи; я увидел и другие абсурдные картины: небольшую кучку на полу дядиной конюшни перед денником Де Реца, состоящую из костей, кусочков стали, цветных стекол, клочьев шерсти и венчающего весь этот холмик кровоточащей головы петуха. Я вспомнил вялые извинения Томаса за этот неубранный мусор… В моей памяти всплыл и рассказ Фелиции об Уэшти, о которой среди ее родного племени шла слава заклинательницы духов: и мой разум нашел ту связь между двумя феноменами, которая в рассудке более праздном могла бы быть проигнорирована как чересчур фантастическая даже для случайной мимолетной мысли.

Не был ли оба раза громадный пес целью заклинаний Уэшти? Не оказался ли я в темном рассудке этой бедной негритянки жертвой дьявольских сил зла? И был ли то Де Рец, а не волк-убийца, повергший наш городок в ужас, напавший на меня в роще около дома старого Пита, чудом промахнувшийся той полночью, когда мы с эсквайром Киллианом оказались в саду скряги и убившего маленького бесцветного клерка адвоката на тех же ступенях, которые он запятнал кровью старика Армиджа? Не было ли все это твердым убеждением гаитянки?

Но если это так, то почему Уэшти не учитывает факт появления в нашем городке Де Реца не раньше чем через много дней после кровавого убийства старого Пита? Легкомысленно позволив этой экстравагантной идее овладеть моим воображением, я разрешил моим мыслям порезвиться. Допуская, что громадная собака не имела никакого отношения ни к смерти старого Пита, ни к убийству Неро, ни к преследованию пастора Сэквила, ни к таинственному появлению волка за окном дядиной гостиной, я полагал, что Де Рец мог быть виновен лишь во всех остальных происшествиях — если бы действительно было правдой то, что собака покидала и возвращалась в денник по своему желанию, минуя запертые на замок ворота и закрытую на засов дверь в дядиной конюшне, как это утверждал старый Томас.

Внезапно, вопреки законам логического мышления, меня обожгло сожаление, что мне не удалось изучить следы на снегу, выпавшем в тот вечер, когда я был свален с ног напавшим на меня волком. Не показали бы они, что Де Рец имел двойника, незаметно подкравшегося к нам сзади, когда я и Фелиция были целиком поглощены пылкой и страстной беседой?.. Куда, собственно говоря, исчез в тот вечер огромный пес, не заметивший волка и даже не почуявший запаха его следов? Уэшти, как я догадался, задавала себе этот вопрос и, нескованная границами рационального мышления, нашла на него легкий ответ. Поведение Де Реца, который вел нас с адвокатом по следам волка на протяжении нескольких миль, было для нее, вероятно, не более чем примером, подтверждающим его коварство. И вдруг она явилась предо мной, словно материализованная из покойного воздуха моей комнаты моей попыткой проникнуть в ее сознание и желанием понять ход ее мыслей.

Я не могу сказать, что, подняв глаза, я обнаружил ее рядом с собой. Я думаю, что, погруженный в свои фантастические идеи, я просто пристально смотрел в пространство прямо перед собой. Я не услышал ни звука и не почувствовал ни малейшего движения. Но в призрачной раме между инкрустированными стойками моей кровати, темным балдахином и стеганым покрывалом, лежащим в моих ногах, вдруг появилась в своем блестящем тюрбане и повязанной крест-накрест поверх платья косынке черная гаитянка. Ее сильные руки были сложены на груди, а сверкающие глаза задумчиво устремлены на мое лицо.