За тридцать пять лет, прошедших после первого издания этой книги, Россия сменила политический строй, но собственного лица так и не обрела. В 1991 г., с падением коммунизма и распадом Советского Союза, перед будущим России открылись более широкие перспективы. Однако после десятилетия хаотической зачастую свободы предназначение России по-прежнему остается неясным.

Я все еще питаю выраженный тогда сдержанный оптимизм в отношении будущего России — и лежащую в его основе веру в то, что ключевым фактором совершенствования является культура. Однако в русской культуре присутствует не только свет, но и тьма, а предсказания кое-кого из лучших русских писателей бросают мрачную тень на воспрянувшие поначалу надежды касательно нового для России демократического пути. Изданная посмертно прощальная повесть Юрия Нагибина озаглавлена «Тьма в конце туннеля». Долго писавшаяся и изданная также посмертно эпопея Леонида Леонова «Пирамида» оказалась мрачной апокалиптической фантазией. Самый популярный из новых прозаиков 90-х гг. Виктор Пелевин в повести «Желтая стрела» пишет: «Весь этот мир — попавшая в тебя желтая стрела».

Внезапно совершившееся в России ниспровержение коммунизма как идеологии и Советского Союза как имперской державы осталось столь же необъяснимым ретроспективно, сколь неожиданным было оно в августе 1991 г. Термин «революция» тут совершенно непригоден. Все современные революции были насильственными и сочетали в себе возмущение низов с верховным лидерством политизированных интеллектуалов, которые руководствовались светскими идеологиями. Последовательное крушение коммунизма в Восточной Европе и в России полярно противоположно революции. Оно оказалось на удивление ненасильственным, а движущей силой его была скорее «стихийность» народных масс, нежели «самосознание» вождей, вдохновляемых традиционными верованиями и склонных скорее к эволюционным, чем к революционным переменам. Целью было не достижение некоего утопического идеала, но создание «Цивилизованного», «нормального» общества.

Историческая метаморфоза России была, в сущности, более нравственной, чем политической. Никто не смог предсказать всей внезапности и полноты крушения коммунизма. Однако обладавшие нравственным видением представители культуры подошли к предчувствию такого конца ближе, чем не позволявшие себе оценочных суждений социологи. Именно в сфере культуры наиболее явственно просматривались признаки того, что за фасадом мощи Советов таится возможность фундаментальных перемен.

Ниспровержение этой мощи было продуктом скорее русской культуры, нежели национального характера русского народа. Ключевые роли сыграли три глубоко укоренившиеся в культуре и всё пережившие силы: православное христианство, восхищение Западом и чувство природы. Но прежде чем переходить к обсуждению того, сколь удивительно сошлись эти силы в отвержении коммунизма, важно проследить роль иных, отличных от русской, национальностей в распаде последней из великих европейских империй.

Исторически русская империя всегда была многонациональной, а к разросшейся после войны империи советской это относится в еще большей степени. Тем не менее руководителям-ленинистам не удалось ни раздавить, ни подкупить движение «Солидарность», возникшее в самом большом их этническом сателлите, Польше.

«Солидарность» была — если воспользоваться термином из классического «Исследования истории» Арнольда Тойнби — вызовом, на который внешне неодолимая система правления не сумела найти ответ. Силы, стоявшие за этим вызовом, были силами нравственными. То было массовое движение снизу, преданное идее ненасильственных действий, уходящее корнями в религию и поддержанное Папой-поляком.

По мере того как в каждом из советских государств-сателлитов крепло стремление к свободе, нравственные и религиозные силы способствовали тому, чтобы не просто лишить легитимности коммунистическое правление, но и внушить самим властям моральные запреты на использование насилия для подавления таких устремлений.

Если не считать Румынии Чаушеску, избавление от коммунистического правления оказалось в Восточной Европе поразительно бескровным. В ключевые моменты этого процесса протестантские пасторы Восточной Германии и Румынии играли роль, подобную той, которую в Польше сыграли католические ксендзы.

Под конец советского периода небольшие, развитые в культурном отношении национальные республики балтийской и кавказской окраин Советского Союза внесли огромный вклад в губительное для коммунизма брожение, совершавшееся в русской культуре. Форма и существо «социалистического реализма» были подорваны, соответственно, отвлеченным экспрессионизмом фильмов «Тени забытых предков» (шестидесятые годы) и «Цвет граната» (семидесятые) армянина Сергея Параджанова и Сюрреалистическим антиавторитаризмом «Покаяния» грузина Тенгиза Абуладзе, фильма, ставшего сенсацией восьмидесятых годов. Латвийские и эстонские кинорежиссеры также предлагали в конце советского периода альтернативные подходы к искусству и отражению жизни общества.

Победа реформаторов и ненасильственная конфронтация в Москве августа 1991 г. очень многим обязаны более ранним реформистским вызовам, которые бросались советскому правлению в Грузии и Литве. В обоих случаях советские политические руководители возложили вину за убийство людей, поднявших голос протеста, на армию и службу безопасности, и в итоге те отказались еще раз прибегнуть к насилию в Москве без четких письменных приказов, которые хунта подписывать не захотела. Московское сопротивление возникло не из какой-либо организованной силы, не вследствие отчетливого призыва к действию, но как охвативший почти все слои населения, в первую очередь молодежь, могучий нравственный порыв.

В ходе сопротивления коммунистическому перевороту в Москве погибли лишь трое молодых россиян, да и те по причине несчастного случая. Увековечение их памяти показывает нам, как подспудная религиозность России вышла на свет, чтобы превратить политическое событие в культурное.

Похоронная процессия, прошедшая по улицам Москвы, стала торжеством иудео-христианского идеала искупительного смысла невинной жертвы. Трое молодых людей были уподоблены первым русским святым Борису и Глебу, юным сыновьям первого христианского правителя Руси, сознательно пошедшим на смерть, чтобы не допустить унижения народа. Звуки православной «Вечной памяти» смешивались со звуками «Кадиша», поскольку один из убитых был евреем.

Самый запоминающийся миг настал, когда Борис Ельцин сказал, обращаясь к родителям трех молодых людей: «Простите меня, что не смог уберечь, защитить ваших сыновей». «Простите меня» — с такими словами русские православные часто обращаются перед принятием причастия к тем, кто находится рядом с ними; это последние слова трагических героев двух великих русских опер — «Бориса Годунова» Мусоргского и «Мазепы» Чайковского.

Этими словами было нравственно узаконено новое средоточие власти. Человек, которого не в чем было винить, принимал на себя ответственность — и это в обществе, где никто из стоящих у власти никогда не брал на себя ответственности за какое бы то ни было негативное явление. Тоталитарное правление уничтожало не только свободу, но и ответственность. «Эго от меня не зависит» — таким было рациональное обоснование как жестокости, так и безответственности бюрократической власти.

В первые 48 часов августовского кризиса, когда исход его еще оставался неясным, гражданам России пришлось принять на себя личную ответственность за осуществление нравственного выбора по части слов и поступков, произносимых и совершаемых при полном отсутствии уверенности в их последствиях. Не получив ясного объяснения происходящего, не доверяя контролируемой прессе, русские руководствовались двумя контрастирующими образами, представшими перед ними в первый же день переворота: одним был Ельцин, который улыбался, стоя на башне танка и воздев над головою кулак, другим — номинальный глава переворота Геннадий Янаев, сидящий, с трясущимися руками и темными кругами вокруг глаз, в окружении прочих членов хунты на первой телевизионной пресс-конференции. Руки и лицо — это части иконы, которые никогда не закрываются металлическим окладом: считается, что они передают духовную суть священного изображения. Разница между двумя этими образами оставляла мало сомнений насчет того, кто тут хороший, а кто плохой; то было мгновенное документальное свидетельство кризиса, выдержанное в простой контрастной манере средневековой хроники; а словом, к которому все и каждый прибегали для описания конечного итога происшедшего, было слово «чудо».

Это и впрямь было чудом — двести вооруженных граждан России, находившихся внутри ельцинского Белого дома, и несколько тысяч разношерстных его защитников, собравшихся снаружи, сумели устоять против пятимиллионной армии и сил безопасности, готовых пойти на них в атаку. Однако, как раз за разом повторяет Ветхий Завет, чудеса, исходящие от сил зла, не гарантируют последующей приверженности человека добру. Вскоре русские обнаружили, что жизненный уровень их падает, что вокруг — преступность и коррупция, что им навязывают, с одной стороны, авторитарные методы их прежней тоталитарной системы, и с другой — разброд и вседозволенность, проистекающие из ново-обретенных свобод. Да и сам Ельцин спустя недолгое время уже обстреливал из танков тот самый Белый дом, который некогда оборонял, и предпринял два военных похода на Чечню.

Тем не менее и он, и избранный им преемник Владимир Путин одержали ошеломляющие победы на президентских выборах 1996 и 2000 годов соответственно. Русское общество понемногу продолжало заново открывать для себя религиозные и нравственные основы жизни. Интерес к ним играл центральную роль в расцвете русской культуры начала XX в., как и в литературе русской эмиграции советского периода, — все это систематически возвращалось в Россию и издавалось в ней после падения коммунизма. Православие переживало период повсеместного восстановления церквей и крещения молодежи — равно как и заметного расцвета жизни церковных приходов, нередко руководимых молодыми образованными священниками. Другие христианские и иные вероисповедания также участвовали в восстановлении веры после крушения первого в мире эксперимента по использованию власти для искоренения религии.

Устойчивая авторитарная тенденция норовила вновь обратить Русскую Православную Церковь в основную и главную — как и в прислужницу власти. Даже многие из тех, кто получил православное крещение, предпочитали теперь называть себя просто христианами.

Любая крупная православная община России видела в XX столетии немало мученических смертей, и теперь Русская Церковь в России начала с запозданием чтить «новых мучеников», давно уже признанных Русской Церковью за рубежом. Однако общество в целом гораздо ревностнее, чем официальная церковь, чтило память последнего из новых мучеников, самого известного и деятельного из тех, кто нес проповедь христианства образованному молодому поколению поздней Советской России, — отца Александра Меня. В сентябре 1990 г. его зарубили топором по дороге в церковь, и убийство это так и осталось нераскрытым.

Если чувство ответственности русские черпали в собственных традициях, то вкус свободы они узнали благодаря расширению контактов с западным миром. «Перестройка» Михаила Горбачева оказалась всего-навсего ленинистским лозунгом, однако его же «гласность» стала новой реальностью, способствовавшей окончательному разрыву России с ленинистским правлением. Хотя возглавлявшая коммунистический переворот 1991 г. хунта и захватила все традиционные средства связи — издательские центры, телеграф, телевидение, радио, — она не смогла остановить поток электронной информации, которую в Москве распространяли коммерческие радиостанции, и печатные издания, выходившие нелегально, в условиях, близких к подпольным. Горбачев открыл не просто «окно», а круговую панораму с видом на Запад.

В ходе истории русские, сталкиваясь с необходимостью культурных перемен, раз за разом прибегали к обширным заимствованиям у своих западных противников. В X и XI столетиях они переняли культуру и религию Византии, на которую до того совершали набеги; свои первые современные правительственные учреждения они позаимствовали в начале XVIII в. у шведов, с которыми долго сражались; язык и образ жизни аристократии — у французов, разграбивших в начале XIX в. Москву; основные формы организации промышленности — у немцев, с которыми они в XX столетии дважды сражались в мировых войнах. Затем, в пору «холодной войны», главным западным врагом Советской России, которого она стремилась «догнать и перегнать», стали Соединенные Штаты — и именно в них постсоветские реформаторы видели основной образец для построения в континентальных масштабах федеральной демократии и рыночной экономики.

Совершенно ясно, что в стране с многонациональным населением и автократической политической традицией создать подотчетную, согласованную систему правления трудно. Утверждение конституционного правления закона — дело скорее искусства, чем науки. Однако русским удавалось в прошлом демонстрировать поразительные достижения в тех областях искусства, где опыт их был невелик. За временами невзгод нередко следовали быстрые рывки вперед. Опыт прежних неожиданных прорывов к новым формам искусства сулит, быть может, надежды на удачный исход нынешних усилий России по овладению искусством демократического правления.

Россия была, по словам жившего в Эстонии великого русского гуманитария Юрия Лотмана, «культурой взрыва». Основу периодических мощных всплесков новаций в совершенно новых для России областях составлял трехсторонний процесс. Во-первых, Россия вдруг целиком и полностью перенимала новые формы искусства у былого зарубежного врага. Затем, столь же неожиданно, она стремилась породить собственный оригинальный вариант заимствованной формы искусства. И наконец, она обладала склонностью отвергать и уничтожать собственное, несущее самобытные черты творение.

Форма искусства либо разрушается изнутри, либо разбивается снаружи. Разрушение происходит вследствие метафизической перегруженности — постоянно возникающего у великих русских художников стремления искать в своем искусстве не просто удовлетворения, но спасения. Разбиваются же новые формы творчества посредством авторитарного нажима — из-за разрушительных порывов, постоянно возникающих у неуправляемых вождей с присущей им военно-бюрократической антикультурой.

Иконопись — первая, целиком заимствованная у Византии форма искусства, в которой русские художники достигли самобытного величия, — просуществовала долгое время. Затем, как раз когда Россия оправлялась от монгольского ига, совершенно внезапно возник новый, неземной стиль Андрея Рублева. А после, еще более неожиданно, за одно лишь пришедшееся на конец XVII в. десятилетие бурных перемен, нахлынул натурализм, навсегда уничтоживший самобытность и красоту иконописи, хотя и не традиции иконного письма.

Рублев с чудотворной внезапностью достиг вершин своего мастерства, отыскав краски веры в лесах Севера. Самая суть его достижений была уловлена в одном из последних великих фильмов, порожденных прерванной оттепелью хрущевской эры: в «Андрее Рублеве» Андрея Тарковского. Сергей Эйзенштейн воспользовался резким переходом от черно-белого изображения к цветному, чтобы драматизировать обращение Ивана Грозного к террору, — незадолго до того, как Сталин задумывал новые «чистки». Тарковский столь же неожиданно переходит от чернобелых тонов к цвету, чтобы показать движение в противоположном направлении: от насилия монгольской оккупации и вседозволенности языческой жизни к покою и красоте, созданным в самый разгар невзгод таинством веры и таинством мастерства.

Великий фильм Тарковского — подобно большинству превосходных фильмов поздней советской эры — не пропускался цензурой в течение двух десятилетий застоя, последовавших за отставкой Хрущева в 1964 г. Но именно в этот период, когда подавлялось западное влияние, когда руководители Русской Церкви были связаны по рукам и ногам, а великие деятели культуры, такие, как Солженицын и Мстислав Ростропович, изгнаны из страны, начала проявлять себя третья подспудная сила русской культуры: чувство природы.

В 70-х и начале 80-х гг. основным движением в культуре России стало творчество писателей-деревенщиков. Сибирь, земля Архипелага ГУЛАГа, породила новую разновидность протеста против советской системы. Новые писатели не столько восславляли российскую деревню и провинцию, сколько обличали советскую бюрократию, уничтожившую их ценности и загрязнившую землю и воду. Элегические, нередко ироничные рассказы и фильмы Василия Шукшина вскоре уступили место более жесткой полемике Валентина Распутина, перешедшего от экологической защиты озера Байкал к разносторонним нападкам на советскую систему в целом. Члены Академии наук несколько лет снимали в летние месяцы посвященный истории Волги документальный фильм «Разоренная земля», в котором на всем протяжении этой реки прослеживалось загрязнение воды и уничтожение деревень коммунистическим режимом. В распутинском «Прощании с Матерой» одинокая лиственница оказывается последней героической свидетельницей того, как по распоряжению советских плановиков затопляется старая русская деревня. Роман этот напоминает знаменитый рассказ Льва Толстого «Три смерти», в котором дерево умирает с большим, чем человек или животное, благородством.

Похоже, в постсоветской России зреет осознание того, что Сибирь — это не просто колоссальное вместилище природных ресурсов, но и девственные леса, последние «легкие» планеты, ключ к будущему России. Неуловимый идеал «свободы» часто определялся в России как «воля» плюс «пространство». Попытки выразить этот идеал в громоздких эпических фильмах вроде «Сибириады» Андрея Кончаловского (1978) и «Сибирский Цирюльник» Никиты Михалкова (1999), возможно, и не увенчались полным успехом, однако отразили стремление нового поколения русских людей выйти за узкие границы семьи или «круга», в которых сохранялись свобода и чистота, к более широким горизонтам глубинной России.

Происшедший в 1986 г. катастрофический взрыв Чернобыльской ядерной электростанции представлялся многим русским и украинцам апокалипсическим знаком — в частности, и оттого, что слово «чернобыль» родственно тому, которым у русских обозначается звезда «полынь» из «Откровения Иоанна Богослова». Подобным же образом 1000-летняя годовщина введения христианства на Руси воспринималась многими в России и на Украине как конец тысячелетия. При Горбачеве советские власти старались утвердить свою легитимность, превратив этот тысячелетний юбилей в полуофициальное, проводимое в масштабах всего государства чествование традиции русского православного христианства.

Плановые органы поздней советской эры намеревались повернуть вспять великие реки Сибири, чем и ускорили кончину советской системы. Ультраконсерваторы вроде Распутина начали в конце 80-х открыто предлагать Верховному Совету вывести Россию из состава Советского Союза, чтобы предотвратить столь радикальную порчу ее природной среды.

В определенном смысле колоссальная Российская республика и стала первой, кто отделился от Союза Советских Социалистических Республик, — когда при сопротивлении затеянному сторонниками жесткой линии коммунистическому перевороту 1991 г. здание правительства и парламента Российской республики стало местом сбора демократической оппозиции, бросившей вызов попытке коммунистического переворота в 1991 г. Существенную роль в демократическом сопротивлении сыграли сибиряки, привезенные в Москву, чтобы приветствовать эмигрантов, съехавшихся в Россию на «Конгресс соотечественников», который должен был открыться в тот самый день, когда начался переворот. Сыновья и дочери ГУЛАГа вернулись, чтобы заявить о притязаниях на свое наследие, и к концу 1991 г. Горбачев был отстранен и сменен Борисом Ельциным, выходцем из лежащего в глубине России, там, где Урал встречается с Западной Сибирью, Екатеринбурга.

Изгнанный из России летописец ГУЛАГа Александр Солженицын олицетворял возврат к религиозным основам русской культуры. После падения коммунизма он возвратился в Россию и, прежде чем достичь Москвы, совершил неторопливое паломничество по Сибири и провинциальной России. Андрей Сахаров, великий физик, отправленный в ссылку, отстаивал идеалы Запада в движении за права человека, так многое сделавшем для привнесения нравственного пыла и приверженности к демократии в научную культуру советского истеблишмента. Сахаров, посвятивший свою жизнь преобразованию России в открытое общество, умер в 1990-м, слишком рано для того, чтобы увидеть, как Россия рванется к свободе.

К концу XX столетия Россия обратилась в страну без героев. Сахаров, всемирно известный защитник прав человека, был по большей части забыт. К голосу Солженицына, пророческому голосу русских традиций, почти не прислушивались. К Горбачеву за границей относились с куда большим уважением, чем дома.

Ныне культура уже не является исключительной монополией привилегированной элиты. Коммунистический переворот 1917 г. уничтожил культуру, созданную как старой монастырской элитой Москвы, так и новой аристократической элитой Петербурга. Преобразования 1991 г. и последовавшее за ними раскрепощение рыночных сил не только в значительной степени уничтожили коммунистическую элиту, которая заменила собой все более ранние, но и урбанизировали русскую интеллигенцию, смысл жизни которой составляло противостояние коммунизму.

Свержение коммунизма не было делом рук новой элиты. Впервые в русской истории мирные политические перемены были осуществлены снизу, став импровизацией самых разных людей с самыми разными интересами. В дальнейшем формировании политического и экономического развития России участвовали представители множества профессий и провинциальных центров. Несмотря на сохранение тяжкого гнета централизованной бюрократии и на возникновение полукриминальных монополий, Россия, впервые за ее современную историю, начала мирно преобразовываться силами, действующими снизу вверх и от периферии к центру. Почти 4000 молодых политических лидеров приезжали в Америку в 1999–2000 гг. в рамках организованной Конгрессом США в Библиотеке Конгресса программы «Открытый мир», направленной на обучение российских руководителей. Они представляли 88 сфер политической жизни и 51 национальность; больше трети из них составляли женщины, средний возраст не превышал 40 лет. Людей, принимавших их в 48 штатах Америки, поразило, насколько это поколение более открыто и полно надежд даже в сравнении с ранними реформаторами.

Приватизация привела культурный истеблишмент, долгое время живший за счет государственных субсидий, к материальным затруднениям; свобода создала новую непривычную возможность показать, чего человек Действительно желает, — вместо того, чтобы просто выступать против нежеланной тирании. Представляется, что в новой, более открытой массовой культуре постсоветской России особую роль играют две формы искусства: тенденциозная журналистика и телевизионная сатира.

Новый русский журнализм по преимуществу склонен скорее критиковать, нежели восхвалять централизованную политическую власть. В настоящее время средства массовой информации наполнены не сочиненными историями и стихотворениями прежних времен, но прозаическими аргументами, касающимися реальных проблем. Это скорее «публицистика», нежели «беллетристика». Тем не менее одна общая тема присутствует повсеместно — от Калининграда до Камчатки, от провинциальных газет до увесистых «толстых журналов»: поиск новой самобытности России.

Этот поиск представляет собой нечто большее, чем еще один вариант знаменитого спора между западниками и славянофилами, поскольку почти все его участники исходят из того, что строительство новой России должно вестись на основе собственных ее традиций, но с привнесением внешних элементов. Ответ на вопрос о том, как можно улучшить национальное самочувствие русских, в значительной мере определит, что следует брать извне. Ибо за многократно описанными экономическими и политическими проблемами постсоветской России стоит психологически-культурный кризис людей, внезапно потерявших значительную часть территории и сколько-нибудь ясное представление о своем прошлом и своих общих целях.

Многие ошибочно приняли классическое долготерпение и внешнюю покорность русских людей, проявленные ими в первое десятилетие свободы, за показатель того, что их уже не заботит более общая самобытность России. Однако устойчивый рост русского национализма и всевозрастающее обращение всевозможного рода политиков к всевозможного рода национальным символам ясно указывают на то, что существенную роль в легитимизации политической власти и выходе России из постсоветской поры невзгод должно сыграть усиление чувства гордости за свою страну.

Существуют лишь два логически связанных способа, позволяющих возродить согласие между людьми и их гордость за свою огромную страну, пытающуюся оправиться от хаоса тех времен, когда ее население было занято по преимуществу местными и повседневными проблемами.

Один способ состоит и развитии новой формы авторитарного национализма:- Вполне возможно обрядить военную и охранительную бюрократию центрального диктатора в одежды Православия и попытаться сплотить народ посредством ритуального проявления враждебности как к внутренним «козлам отпущения», так и к внешним «врагам». Связующей основой может в этом случае стать национальная принадлежность, средством управления — корпоративная государственная экономика, а конечным итогом — русский вариант фашизма. Ранние европейские формы фашизма возникали — что не исключено и в России — в странах с сильной авторитарной традицией на развалинах неудавшегося демократического эксперимента.

Лексикон подобной идеологии уже можно предугадать по широко распространившимся новым для России словам: «державники», «государственники», «русскость», отдающим изменой «русофобия» и «атлантизм». Многим хотелось бы заменить этнически нейтральное слово «россияне», коим обозначаются граждане Российской Федерации, более простым и, как уверяют, более живым словом «русские».

Самый многообещающий путь к установлению в России авторитарного национализма может дать обновленный вариант евразийского движения. Возникшее после Первой мировой войны в среде русской эмиграции как консервативная альтернатива большевизму, это движение толковало понятие русской национальной принадлежности расширительно, включив в нее как азиатские, так и европейские элементы и особо подчеркивая стародавнюю, замешанную на панславянском самомнении, идею о том, что Запад пребывает в состояний окончательного упадка, а Россия — на подъеме. Ожившее в сочинениях Льва Гумилева, единственного сына двух великих поэтов, Анны Ахматовой и Николая Гумилева, новое «евразийство» внушает мысль о том, что обладающий «пассионарностью» народ, каковым является и народ русский, всегда одолеет те народы, сила которых коренится лишь в вещах материальных.

Новой русской журналистике присуща тенденция язвительно осмеивать мысль о том, что географическое положение России, соединившей в себе два континента, означает, что «Евразия» объединяет лучшие особенности культур этих континентов. Журналисты предлагают для этой нарождающейся самобытности, сочетающей в-себе как раз худшие элементы культуры обоих континентов — азиатский деспотизм и европейское упадочничество, — другое название: «Азиопа».

Второй, менее политизированный, путь к возрождению национальной гордости состоит во всемерном восстановлении былых достижений русской культуры, подразумевающей русско-тюркскую самобытность, основу которой составляет само происхождение язычников дохристианской поры. Полное усвоение и прославление разнообразных творений русской культуры, созданных во втором тысячелетии, за время существования писаной истории России, позволило бы так обогатить и расширить диапазон «русскости», что она стала бы крепким фундаментом более открытой и плюралистической демократии.

Под конец советского периода молодой монах Симон возродил иконопись как акт богослужения, расписав к празднованию тысячелетия русского христианства самый старинный из московских монастырей, Свято-Даниловский, фресками, выполненными в древней манере. И именно этот возродивший традицию человек возглавил движение, имевшее целью достичь в посткоммунистической России экуменической общности с другими христианами. Престарелые митрополиты и епископы, которых за их приверженность к дисциплине в советском духе иногда обозначают общим словом «Митрополитбюро», осудили его. Тем не менее многие молодые люди, также воодушевляемые традиционными для России чувством природы и поисками веры, пытаются отыскать западные модели создания более единого и управляемого общества.

Все эти подспудные силы, которые, как мы видели, привели к изменениям в русской истории, теперь, на заре нового тысячелетия, все чаще соединяются в опыте работающей среди простых людей молодежи. И все эти три силы гармонично слились в жизни и облике человека, в последние десять лет прошлого тысячелетия ближе всех подошедшего к тому, чтобы стать совестью России: Дмитрия Лихачева.

Лихачев был ведущим авторитетом по старинной русской культуре монастырской Москвы и одновременно — последним из живых представителей космополитической культуры предреволюционного Санкт-Петербурга. Он видел и большевистскую революцию 1917 г., и торжество демократии в августе 1991-го — и выступил перед Зимним дворцом (на сцене первого из событий) на самом многочисленном в России митинге, в поддержку демократии. В таких его последних трудах, как «Заметки о русском» и «Поэзия парков», он негромко, но страстно отстаивал «культуру экологии», равно как и «экологию культуры». Лихачев пережил долгий, начавшийся в 1928 г., срок заключения в первом из созданных тоталитаризмом XX в. лагерей смерти — на Соловецких островах. Десять лет спустя, в период сталинских чисток, Лихачев чудом избежал расстрела, жертвы которого отбирались совершенно произвольно, и с тех пор его преследовала мысль о том, что вместо него, дабы набрать нужное число казнимых, взяли кого-то другого. Он считал главным своим жизненным долгом говорить от имени этой безымянной жертвы. Делая это, он заново утверждал идею христианства об искупительной ценности страданий невинных людей.

Когда Михаил и Раиса Горбачевы в стремлении укрепить свою легитимность, помогая академику Дмитрию Лихачеву, учредили Советский культурный фонд, который ему предстояло возглавить, они неосознанно возродили давнюю практику, согласно которой неограниченная власть обращается во времена испытаний к носителям неприкрашенной истины — подобно тому, как цари обращались к юродивым и пророчествующим сектантам. Лихачев ответил тем, что принялся в замечательной череде писем внедрять в сознание носителей политической власти нравственные начала. Он просил Патриарха восстановить путем покаяния чистоту Русской Православной Церкви и тем самым замолить грех имевшего место в позднюю советскую эру раболепного служения государственной власти. Он настаивал, чтобы Ельцин прекратил войну в Чечне, чтобы лично присутствовал при перезахоронении останков последнего царя и тем самым ознаменовал завершение столетия насилия и раздора в жизни России.

Работая над книгой и над серией телепередач «Лики России» (1988), я сосредоточил особое внимание на пяти художниках, которые представлялись мне отчетливо русскими: на Рублеве в живописи, Растрелли в архитектуре, Гоголе в литературе, Мусоргском в музыке и Эйзенштейне в кино. И лишь впоследствии мне пришло в голову, что ни одного из них нельзя с уверенностью назвать этнически чистым русским. О национальности Рублева нам ничего не известно, однако ближайшим его соратником был Феофан Грек, и вполне вероятно, что и сам он происходил из греков или южных славян. Растрелли был итальянцем, Гоголь — украинцем, Мусоргский — отчасти татарином, а Эйзенштейн — отчасти евреем, отчасти балтийским немцем.

Никто не говорил о многонациональной природе русской культуры настойчивее Дмитрия Лихачева, великого пропагандиста особенностей этой культуры. Мне никогда не забыть его программной речи на состоявшемся в Москве в 1990 г. Международном конгрессе преподавателей русского языка и литературы, в которой он уподобил Древнюю Русь своего рода этническому плавильному котлу посреди степей, или высказанного им в тот же день сдержанного неодобрения китчевой манере, в которой были представлены однообразно одинаковые русские народные танцы. Во время нашей последней под конец столетия долгой беседы он говорил о необходимости создания как универсальной библиотеки, которая сделала бы культурное наследие каждого народа достоянием всех остальных, так и межнационального Балтийского университета, каждый факультет которого располагался бы в одной из стран этого региона. Проявленная им в последние месяцы жизни готовность помочь мне в качестве сопредседателя «Открытого мира», образовательной программы Библиотеки Конгресса для русских руководителей, имела решающее значение для успешного развертывания этой новой программы обмена в первые летние месяцы 1999 г. Письма, которые он получал от молодых людей со всех концов России, помогли сориентировать нашу программу на внушающие надежду силы, созревающие, по его наблюдениям, в провинции.

Возможность поддержки определенной общей культурной самобытности в среде действующих в Российской Федерации центростремительных сил немало зависит от роли, которую станут играть в будущем аудиовизуальные средства массовой информации, в значительной мере заменяющие, по части предоставления информации нации в целом, средства печатные. Стоит отметить и важное значение фильмов Сергея Бодрова, противостоявшего усилиям националистов по восхвалению войны в Афганистане («Возвращение домой») и в Чечне («Кавказский пленник»). Телевидение, более всех преуспевающее и общедоступное, ближе всего подошло к унификации культуры, показывая ожившие сатирические карикатуры на политических деятелей или внезапно разбогатевших и зачастую коррумпированных «новых русских».

Энергия и притягательность нового журнализма породили враждебность не желающих расставаться со своими позициями политических и экономических лидеров, что привело к целому ряду не раскрытых и поныне заказных убийств. Если в ранний советский период существовало «поколение, убивавшее своих поэтов», то ранняя постсоветская эра грозит породить поколение, убивающее своих журналистов. Однако пришедшееся на начало нового века развитие Интернета, похоже, гарантирует дальнейшее расширение доступа к внешней информации, способного обойти любые попытки централизованного контроля и облегчить дальнейший рост духа критицизма, столь существенного для открытого общества.

В основе «Встречи рубежей», цифрового интернетовского проекта, осуществляемого совместно Библиотекой Конгресса и российскими Национальной и Государственной библиотеками, лежит идея о том, что между экспансией России на Восток и Америки на Запад существует много общего. Материалы, рассказывающие о строительстве трансконтинентальных железных дорог, о разработке природных ресурсов, об отношениях новых поселенцев и коренного населения, о многом другом, — эти материалы могут облегчить взаимопонимание двух прежних противников со столь различным историческим прошлым у каждого.

Сумеет ли Россия в конечном счете создать гражданское общество, достойное ее культурного наследия, или все происходящее выльется в очередной эпизод бюрократического и военного подавления — этот вопрос все еще остается открытым. Лихачев противопоставлял патриотизм, основанный на позитивном утверждении своего наследия, национализму, который определяется негативным отношением к наследию чужому. В последнем нашем с ним разговоре я спросил у Лихачева, почему великие произведения русского искусства в таком множестве оставались незавершенными даже в мирные времена. Он высказал предположение, что многие из величайших фигур русской культуры стремились не столько создать законченное произведение искусства, сколько продвинуть вперед сам процесс творчества. Для человека, вовлеченного в изучение русской культуры, то обстоятельство, что теперь в ее свободном формировании имеет возможность участвовать куда большее число рядовых русских людей, — источник значительного удовлетворения. Мне часто казалось, что русским присуща надежда на то, что сочиняемые ими тексты каким-то образом переплавятся в текстуру их собственных жизней и что пока еще не известный нам итог всего происходящего сможет объединить всех нас — хотя бы и в мире, совершенно несхожем с нынешним.

Джеймс X Биллингтон,

Вашингтон, округ Колумбия, 21 марта 2001 г.

Марджори