Мope встретило нас ревом надвигающегося шторма. Кроваво-красное солнце зловеще выползало на горизонте. Пароход «Англия» только что вышел из порта в дальнее плавание к берегам Австралии и Африки. На, палубе еще видны были следы погрузки… Всюду валялись бревна, доски, концы, тросы, брезенты, мусор. Люки были еще раскрыты. Все это надо убрать, закрепить, люки на ходу задраить. А волны, падая через борт, мешают работе. Ноги скользят. Непромокаемая одежда и тяжелые сапоги стесняют движения.

Смутная тревога, предчувствие чего-то тяжелого, недоброго закрадывается мне в сердце. Среди матросов (нет ни одного знакомого. Мало привлекательны их лица, на которых заметны следы бурно проведенного в порту времени. С этими людьми мне придется в напряженной работе, бок о бок, прожить долгие месяцы. Но не они смущают меня и не начальствующий состав парохода. Меня беспокоит только один человек – коренастый парень, который распоряжается нами.

Мы, матросы, больше зависим от него, чем от штурманов и капитана. От него зависит распределение нашей работы. В его власти избавить нас от излишней работы и, наоборот, нагружать нас и надоедать всякими мелочами, а если он к тому же свиреп и физически силен, – не избежать нам его кулаков. Вся наша жизнь, замкнутая бортами парохода, в руках этого человека. Этот человек – боцман. Он-то и вызывает во мне недоброе предчувствие, хотя оснований для этого пока еще нет. Обычный моряк средних лет. Зеленовато-серые глаза. Каштановые волосы. Темно-желтые жесткие усы на бритом лице. Говорит спокойно. Что же вызывает во мне тревогу? Усмешка. Странная, кривая, нехорошая усмешка. Что-то в ней есть звериное, волчье. Нет, не нравится мне этот боцман! Не быть добру… А может, я ошибаюсь. Может, первое мое впечатление неверно, ведь и так в жизни бывает… Да, наконец, впервые, что ли, в жизни встречаю я дурных боцманов?

Словно почувствовав на себе мой взгляд, он резко обернулся. Наши взгляды встретились. Усмешка сошла с его лица. Я первый отвел глаза… «Коман!» – услышал я его голос, и в тоне послышалась угроза… Я нагнулся и с силой рванул тяжелый люк.

На этом большом океанском пароходе палубная команда состоит всего-навсего из шести матросов, боцмана, плотника и юнги. Начальство – капитан и три помощника – штурманы и боцман – англичане. Среди матросов – только один англичанин; все остальные представляют собой «интернационал». Так же пестр национальный состав и в подпалубном мире, в кочегарке и машинном отделении. Но начальство и там – механики-англичане. Из палубной команды вахту несут только матросы. Сменяются каждые четыре часа, вечером же от четырех до восьми смена происходит через два часа. Вахта означает работу, подвахта – отдых. Если вычесть завтрак и обед (ужин входит в вечернюю двухчасовую вахту) и пробуждение за четверть часа до вахты, времени для сна остается не больше трех часов. Столь малое время для сна полагалось нам на все время нашего плавания по океану, до берегов Австралии.

Наша вахта состояла из трех человек: Франсуа, черноусый пожилой француз, с огромным туловищем на коротких ногах; швед Питер – рослый блондин, двадцати семи лет, и я, русский парень двадцати лет, невысокого роста, коренастый и проворный…

Пройдет еще несколько дней, пока мы ближе узнаем друг друга. Тогда каждый из нас ровным и бесстрастным голосом расскажет о себе. О заработке, полеченном за предыдущий рейс на другом судне, о количестве выпитого виски, о девушках и прочих прелестях портовой жизни, а также о лишениях и мытарствах, которые были неизбежны после того, как приходили к концу заработанные деньги. Но сейчас не до разговоров. Мы жадно пьем холодный чай и воду – внутренности обожжены спиртом. Завтрак – рис с какой-то зеленой густо наперченной подливкой – не годится для наших желудков. Мы молча набиваем трубки, закуриваем, дымим…

– Что вы думаете, ребята, насчет нашего судна? – прервал я молчание.

Швед пожал плечами. Прошла вечность, пока заговорил француз.

– Судно, как судно… Солонина, картошка в мундире, рис, каша с телячьей кровью, – проворчал он.

– Бурый песочный сахар, который дают свиньям, галеты и маргарин, – добавил швед.

– А работа? – спросил я.

– Работа, как работа, – в том же тоне продолжал Франсуа. – Скучать не будешь.

– Матросская доля, как собачья воля, – мрачно подытожил швед словами из песни.

– А боцман? – настойчиво продолжал я.

– Боцман, как боцман… «Коман! Коман!» – передразнивая боцмана, ответил Франсуа.

На этом беседа кончилась. Облокотившись о стол, тупо уставившись в одну точку, мы запыхтели трубками.

Я стоял на палубе и курил. Из своей каюты вышел боцман. Прислонившись к двери, он рассеянным взором оглядел море, капитанский мостик и, наконец, остановил свой взгляд на мне. Вынув изо рта трубку, он усмехнулся.

. – Русс? – спросил он. Это слово звучало в его устах иронически.

– Да, русский!

Последовала короткая пауза.

. – А русска Машка добра, добра! – Эту фразу произнес он по-русски, хитро подмигивая. – А вот с Японией русским не повезло; всыпала она вам, здорово всыпала.

Насмешки по поводу поражения русской армии я уже не раз слышал от других, и мне это чертовски надоело.

– Маленькая Япония нокаутировала русского великана, – продолжал боцман.

Я молчал, сдерживая накипавшую злобу.

– Небось, обидно?

– А тебе не обидно, что буры помяли Англии бока? – в тон ответил я.

– Но Англия их побила.

– Побила, да только вся морда в крови.

Боцман злобно уставился на меня.

– Полегче! Англия кормит тебя.

– Я работаю, я сам кормлю себя.

Он грозно посмотрел на меня, сердито выбил пепел из трубки и повернулся ко мне спиной. Так началось наше знакомство.

Прошла неделя; кажется, мои подозрения неосновательны. Боцман, как боцман. Мне только не нравится частое напоминание о Японии и кличка «русс».

– У меня есть имя, – не вытерпел я однажды.

– Мне так больше нравится, – ответил он, усмехнувшись по-волчьи.

– Я прошу называть меня по имени.

– А если я не желаю?

– Тогда я не стану отвечать.

– Попробуй, – угрожающе произнес он.

Спустя несколько минут я (попробовал.

– Русс! – крикнул он, стоя на баке.

Я не отвечал.

– Русс! Русс!

Я молчал.

– Русс! Годдем! Ступай сюда, тебе говорят!

Я даже не повернулся. Тогда он подбежал ко мне и ткнул кулаком.

– Ты почему не отзываешься?

– Потому, что я не русс, а русский, и у меня есть имя.

– Наплевать мне на твое имя. Когда зову, должен отвечать.

(Слово «наплевать» считалось у моряков оскорблением.)

– Хоть кровью плюй, не отзовусь! – вспыхнул я.

– Смотри! – пригрозил он пальцем. – Я шутить не люблю.

– А я и не прошу тебя шутить.

– Молчать! – заорал он, потемнев от ярости. – Ступай на бак!

«Началось», – подумал я и тоскливо поплелся на бак.

Я решил настоять на своем, но, повидимому, и боцман не собирался уступать. Теперь к слову «русс» он прибавлял еще нецензурные выражения.

– Берегись! – кричал он. – Я из тебя выбью эту дурь.

Угроза не действовала. Матросы сочувствовали мне.

. – Правильно! – подбадривал меня Франсуа.

– Правильно! – поддакивал Питер.

Но боцман счел мое упорство нарушением дисциплины и пожаловался старшему штурману.

– Ты почему молчишь, когда тебя боцман зовет? – сурово спросил штурман. – Ты знаешь, чем это пахнет?

Я объяснил ему суть наших раздоров.

– Ладно, – недовольно нахмурился он и, обратившись к боцману, велел называть меня по имени. Боцман подчинился приказу штурмана. Но дорого обошлась мне эта победа.

Пароход, как взбесившийся конь, становится на дыбы и стремглав с оглушительным плеском и шумом ныряет в клокочущий океан. Палуба покрылась водой. По ней плывет оторвавшаяся бочка. Боцман велит мне выловить ее.

– Стоит ли из-за дрянной бочки барахтаться в холодной воде?! – возражаю я.

– Не разговаривать!

В этот момент на спардеке показался капитан. Боцман что-то говорит ему, указывая на меня. Резко повернувшись, капитан категорическим жестом указывает мне на бочку. Стиснув зубы, я бросаюсь в воду. Чтобы меня самого не смыло за борт, я хватаюсь за что попало. Но бочка круглая, она ускользает из моих рук и уплывает за борт. Измученный, задыхающийся, я поднимаюсь на палубу. Бочка за бортом. Капитан, глядя на меня, произносит: «Ол-райт!!» Но это звучит как угроза. На лице боцмана снова появляется волчья усмешка.

Боцман заставляет меня чаще других мыть стены кают известковой паклей, смоченной в растворе каустика. От каустика, известки и ветра до крови трескаются руки. И всякий раз, когда опускаешь руку в ведро с каустиковой водой, кажется, будто опускаешь ее в кипяток. Боцман заставляет меня отбивать и отчищать ржавчину с железной палубы стоя, согнувшись в три погибели. И торопит, торопит. Другим разрешается сидеть во время этой работы, а мне запрещено. После двух часов такой работы лицо наливается кровью и кажется, что вот-вот лопнут сосуды. Вместо «русс» я слышу теперь свое имя или «русский», но произносится это с подчеркнутой насмешкой. Работы на английском судне и без того много, но боцман ухитряется нагружать меня сверх предела. Чем дальше в океан, тем больше издевается боцман. Самую тяжелую, грязную и противную работу он оставляет для меня. Крики и понукания: «Коман! Коман!» – действуют на меня, как удар бича… К концу вахты я дышу, как загнанная лошадь… Питер смотрит на меня участливо и уступает мне первому мешок с охлажденной водой… Я пью жадно и долго.

– Этак он тебя совсем заездит, – участливо говорит Питер.

– А ты не гони, – советует мне Франсуа, хмуря густые черные брови. – Не бегай… Работай обыкновенным темпом.

– Правильно! – горячо подхватывает Питер.

– И чего это он, собственно, к тебе пристал?

– Не понимаю, – удивляется Франсуа.

– Должно, глаза ему твои не нравятся, – смеется швед.

Я слушаюсь советов, не гоню, но это бесит боцмана. Он неистово ругается. Меня вызывают к штурману. Никакие доводы и оправдания не убеждают штурмана. Свирепо распекая меня, он угрожает:

– Каждое заявление боцмана – вычет из твоего жалования. Если и это не подействует, мы поставим на твоей матросской книжке черную печать, и ни один капитан не возьмет тебя к себе на судно. Понятно?

Я ухожу, как побитый. Бесконечен наш путь… Мы не прошли еще и четверти рейса…

Душно, как только может быть в тропиках. Я уже отбыл на руле свои два часа, но мне предстоит еще отстоять столько же за больного товарища – за шведа. Четыре часа в духоте, не отрывая глаз от компаса, держать руль на курсе – работа напряженная. Но вот, наконец, пробили склянки. Спускаюсь по трапу. В этот момент судно качнулось, и потная рука скользнула по поручням. Я потерял равновесие, сорвался с мостика, ударился животом и головой о палубу. Вышибло дыхание. Я мычал от боли, корчился от мук, щекой растирая по палубе кровь. Грохот падения всполошил капитана.

– Что случилось?! Что там упало?! – крикнул он.

– Все на месте, сэр, – ответил штурман.

– Но ведь что-то грохнуло?!

Штурман спустился на палубу. Поглядев на меня, не сказав ни единого слова, он стал спокойно взбираться на мостик.

– Все в порядке, сэр. Это «русс» сорвался.

– Дурак, – уже спокойно проворчал капитан.

Боцман приказывает мне перенести огромную бухту стального троса с кормы на бак. Обычно ее перетаскивают двое, а у меня к тому же еще болит бок.

– Боцман, мне одному не под силу, – пытаюсь я возразить. – После вчерашнего падения с мостика вот здесь, в боку, больно.

– Коман! – последовал ответ.

С трудом взвалив себе на спину бухту, я, пошатываясь, донес ее до трапа, но подняться оказалось выше моих сил. Разозлившись, с проклятием и грохотом я сбросил бухту на палубу. Боцман, услышав шум, подбежал.

– Это что такое?! – заорал он.

Выведенный из терпения, я послал его… Но за это получил такой удар в челюсть, от которого помутилось в голове. Я едва устоял на ногах. Потеряв рассудок, я вырвал из ножен матросский нож и кинулся на боцмана. Он ловко увернулся. Нож скользнул по его руке, и в тот же миг он выхватил свой нож и зверски оскалив зубы, захрипел: «Коман? Коман!.. Ну!..» С минуту мы стояли, пригнувшись, дико тараща глаза, нервно сжимая рукоятки. Я первый убрал свой нож, но бухту с тросом все же не поднял.

С волнением ожидаю я вызова капитана. Я знал, что за нож, поднятый против боцмана во время несения службы, на английском судне не милуют. Но прошел день, другой, и никто не вызывает меня. – На роже боцмана бродит загадочная усмешка.

Я готов принять любую кару, лишь бы не находиться в этом томительном ожидании. Боясь огласки, я скрыл этот инцидент и от товарищей по вахте. Но на третий день все стало ясно. По окончании вахты, когда я уже собирался лечь на свою койку, боцман позвал меня к себе. Засучив рукав, он указал на кривой шрам от моего ножа.

– Стоит мне только сообщить об этом капитану, и тебя засадят на два года в тюрьму или дадут волчий билет.

Он замолк, наслаждаясь моим волнением.

– Но я еще погожу, – продолжал он, – посмотрю, как ты будешь вести себя. Для начала убери мою каюту, завтра воскресенье.

Я побледнел. Какой позор! Убирать каюту боцмана не входит в обязанности не только матроса, но и юнги. Это было явное издевательство над моей профессиональной гордостью и человеческим достоинством. Что скажут товарищи?!

– Нет! Не могу! – воскликнул я.

– Ну что же… тогда пеняй на себя. Даю пять минут на размышление.

Через пять минут я убирал его каюту…

Но этим дело не кончилось. Боцман заставил меня приносить ему воду, мыть посуду и даже… стирать белье.

Теперь об этом известно уже всей команде и даже кочегарам. Не зная, в чем дело, они считают, что я взял на себя эту роль добровольно. Каждый считает своим долгом подарить меня насмешливым взглядом или наградить крепким словцом.

– Что с тобой? – презрительно морщась спрашивает Франсуа. – Ты с ума сошел? Уж не думаешь ли ты своим холуйством заслужить любовь боцмана?

– Совершенно верно, он спятил с ума, – говорит Питер.

Я не знаю, что ответить. Краснею… Бледнею…

– Я вынужден… он заставляет меня… – лепечу я.

– Не подчиняйся! – почти кричит Франсуа.

– Не подчиняйся! – повторяет швед.

– Но тогда он меня совсем заест, – говорю я.

– Но я не вижу, чтобы твое холуйство избавляло тебя от этого, – продолжает Франсуа.

– Наоборот, все прибавляется – стирать белье! – весело хохочет Питер.

Я окончательно теряюсь. Открыть им истину? Но тогда надо открыть ее всем. Слух дойдет до капитана, и мне не сдобровать: тюрьма или «волчий билет», мне, иностранцу, заброшенному на край света…

– Если ты не в состоянии защищать себя, тебе нужна нянька, – говорит Франсуа, – я готов взять на себя эту роль.

– И я! Мы вместе! – горячо подхватывает Питер.

– Но только в том случае, если ты изменишь свое поведение.

– Вот именно! – повторяет Питер.

Heт… Заступничество не избавит меня от кары, оно только ускорит ее. Боцман тоже не робкого десятка. Нет! Надо молчать… Старый матрос с презрением отворачивается. Его примеру следует и швед. Я невыносимо страдаю. А впереди – бесконечный простор океана. Долог путь корабля…

Как в горячке, мечусь и ворочаюсь я на своей койке и, несмотря на усталость, не смыкаю глаз. Стыд и злоба разъедают душу, отравляют кровь. Нет сил! Что-то надо предпринять… Что-то решить, сделать. Но что? Мозг мой, одурманенный злобой, отказывается мыслить. Обычно подобные истории на английским судне разрешаются дракой, Значит, нужно в нерабочее время затеять с боцманом кулачный бой, но так, чтобы инициатива исходила от него. Независимо от победы или поражения, я рискую штрафом, Наплевать! Ну, а если боцман сообщит капитану об инциденте с ножом? Это пугает меня. Но внезапно счастливая мысль озаряет меня: «Я буду все отрицать! Ведь свидетелей нет, прошло больше месяца, и шрам у него на руке зажил».

– Почему, – спросят боцмана, – ты до сего времени молчал?

– Правильно! – шепчу я. – Правильно! Отрицать! Отрицать!

И как это я раньше не додумался? Кончено! Не стану я больше унижаться. Успокоившись, я решаю: итак, драться, драться по-джентльменски, но без перчаток. Драться так, чтобы у боцмана отпала охота преследовать меня. Ну, а если боцман победит?

Я не считаюсь слабым. Но боцман значительно сильнее меня. И боксирует он, вероятно, неплохо… Я же едва постигаю это «искусство». Все шансы на его стороне. Он не только одолеет меня, но, что хуже всего, изуродует, так как бокс будет хотя и джентльменский, но без перчаток. А я молод. Я люблю девушек. Я мечтаю о любви. В девушках вижу я главную, если не единственную приманку жизни. Я недурен… пользуюсь успехом. Что скажет моя милая, когда я вернусь из рейса с расплющенным носом и выбитыми зубами? Она отвернется от меня. Какой смысл терять лучшую радость в жизни? О» дьявол! Кой чорт столкнул меня с этим выродком-боцманом! С каким наслаждением я уничтожил бы его… Нет, из драки ничего не выйдет, кроме неприятностей.

Есть еще один способ избавиться от своей холуйской роли, но он так унизителен… И все же я испробую его. Я вошел в каюту боцмана, когда тот закончил свой ужин и набивал трубку.

– Всполосни-ка мне посуду, – встретил он меня.

– Я не за тем пришел. Мне нужно поговорить с тобой.

Боцман удивленно вскинул на меня свои зеленоватые глаза.

– Я хочу тебя спросить, как долго ты будешь издеваться надо мной?! Впереди еще много месяцев плавания. Неужели ты думаешь все это время меня мучить? Зачем тебе это? И чем я это заслужил?

– Ты русс… – ответил он.

– Так что из этого? – недоуменно спросил я. – Ведь, кроме меня, на этом судне имеются и другие национальности.

– Русские в Одессе едва не отправили меня на тот свет. Однажды, когда я гулял с Машкой, на меня напали два оборванца. Я легко расквасил им рожи, но тогда один из них полоснул меня ножом. Вот след!

Он обнажил грудь и указал на глубокий шрам.

– Я потерял много крови и с тех пор ненавижу русских.

– Хорошо, но с какой стати я должен отвечать за каких-то оборванцев? Я в этом столь же повинен, как и в войне царя с микадо… Я…

– Хватит! – резко прервал он, стукнув трубкой по столу. – С первой встречи ты противен мне, и я не успокоюсь, пока не выживу тебя отсюда. Тебе не место на английском судне.

– Но ведь не ты хозяин судна, – возразил я. – Хозяин может и тебя прогнать, если ты не понравишься ему. И потом: куда мне итти? Кругом океан!

– Хоть за борт! – последовал ответ.

Я едва не задохнулся от ярости. Остается испытать последнее средство. Я чувствую, как краска стыда заливает мне лицо, как отвратительно звучит мой голос.

– Тогда вот что… – начинаю я. – Я готов искупить вину оборванцев частью своего жалованья…

Боцман пристально смотрит на меня, молчит, выбивает пепел из трубки… На лице его, наконец, появляется обычная усмешка.

– Взятка?

– Часть заработка… Гм… Мало даешь, мало…

– А сколько хочешь?

– Все! За весь вояж! – хохочет он.

Я понял, что он издевается. Сделка не состоялась.

– Стану я пачкаться твоими грошами, – презрительно продолжал он. – Я и свои в два счета пропью! Ты лучше пойди к помпе и хорошенько вымой эту посуду.

– Плевать! – вспыхнул я. – Плевать я хочу в твою посуду! Лучше тюрьма, волчий билет! Иди, жалуйся капитану! Иди!

Боцман удивленно вытаращил глаза. Я хлопнул дверью. Облокотившись о борт, я долго не мог притти в себя. Подавленный, растерянный, я тупо уставился в темную пучину. Она манила, тянула к себе…

Я уже не холуй… Я вернул себе расположение товарищей, но боцман бесится еще больше.

– Ты перехитрил меня, чортов русс! Выждал, пока зажил след ножа и прошло время… Ол-райт! Но это не избавит тебя от каторги. Ты получишь ее. Здесь будет тебе Сибирь!

Я часто ловлю на себе его мстительный взгляд.

– Я уничтожу тебя! – цедит он сквозь зубы.

Со мной творится что-то странное. Я осунулся, опустился, потерял сон и аппетит.

В работе рассеян и так путаю все, что oбращаю на себя внимание начальства и вызывал насмешки даже у юнги.

– Я пытался поговорить с боцманом о тебе, – говорит Франсуа, – но он так отшил меня… Это какой-то выродок.

– Может, дать ему по носу? А? – спрашивает Питер.

– Потом не отделаешься. Дисциплина!

– Тогда в порту с ним расправимся. За. маним в кабак и там…

– До порта еще далеко. Да и заманишь ли? Такого зверя не легко заманить.

Через несколько минут оба уже храпят на своих койках, а я ворочаюсь и не могу заснуть. Как острую физическую боль, я ощущаю его отвратительную усмешку. Мысленно я жестоко с ним расправляюсь, а в действительности, когда он шипит: «Уничтожу!», идиотски улыбаюсь. Он парализовал мою волю.

А ведь я был лихим моряком и на парусных судах смелостью снискал одобрение даже у старых шкиперов, морских волков. Боцман отлично видит, что я ненавижу его, и наслаждается моим бессилием. Пожаловаться капитану – рискованное дело: боцман узнает… Но что я теряю?!

Капитан – безмолвная личность, с глубоко мысленным видом жующая табак, выплюнул жвачку и, не глядя на меня, изрек:

– Сочиняешь!..

Словно в тумане прошел для меня путь до самых берегов Австралии. И когда в яркий, солнечный день с бака донесся звонкий, радостный крик: «Земля! Земля!», я не ощутил этой радости. И даже мощный, бодрящий грохот якоря, звучащий как салют земле, не тронул меня…

…Темная) ночь. Тишина в порту. Мрак и сон. Я один уныло брожу по палубе. Где-то далеко-далеко, на севере, в снегах моя родина. Я ночной вахтенный. Сплю днем, когда идет погрузка. Над самой головой по железному потолку кубрика стук, топот, лязг, крик, будто ты находишься в железном котле, по которому стучат десятки молотов.

Команда вечером, после работы, уходит на берег, а мне можно уйти только днем, отрывая время от сна. Конечно, назначение меня ночным вахтенным – дело рук боцмана. В ночную вахту сон неумолимо преследует меня, а заснуть нельзя. Поэтому я стараюсь вздремнуть стоя, прислонившись спиной к борту или мачте; когда подкашиваются ноги, я пробуждаюсь…

Но в эту ночь дремота меня не мучает. Я снова ищу выхода. Что предпринять? Самый простой способ перед отходом судна сбежать на берег. Но… во-первых, это значит очутиться в чужом краю без денег (все жалованье, во избежание бегства команды, выплачивается только по возвращении в Европу), во-вторых, придется потерять заработок за несколько месяцев рейса; выбросить весь свой тяжелый труд «за борт» в угоду боцману, и в-третьих, слово «бежать» звучит позорно.

Разве я трус? Такой поступок не достоин моряка. Я молод, но опыт мой говорит, что решиться на такой шаг – значит, погубить себя. Нет!.. Будь я проклят, если я на это решусь! Лучше остаться уродом, лучше смерть! Сегодня же, вот в эту ночь, я должен найти какой-то выход. Надо только придумать.

Я прошелся по палубе. Покачав рукоятку помпы, я подставил голову под холодную струю воды. Так! Решение есть… Пусть изуродует меня, пусть убьет, но я буду завтра драться с ним до последнего вздоха. Драться так, чтобы у него навсегда отпала охота преследовать меня. А хватит ли пороху? Надо проверить себя, испытать… Как? Чем?… А очень просто.

Наш пароход пришвартован к бетонной стене мола. Борт судна почти на одном уровне с поверхностью мола. Пароход то отступает от мола, то с такой силой прижимается к нему, что пробковые кранцы, смягчающие удары, сжимаются в лепешки. Прыгнуть днем с борта на берег – это пустяки… Но прыгнуть ночью, во мраке, когда борт отходит от берега на расстояние метра и этот промежуток кажется черной пропастью!

Промахнуться в прыжке – значит, погибнуть. Вынырнешь, а в этот момент борт снова прижмется к молу, и от тебя останется только кровавое месиво.

Так вот: если у меня хватит духу прыгнуть с судна на мол, когда борт от него отойдет, тогда можно завтра схватиться с боцманом.

Такая проверка нервов может дать мне гарантию, что завтра я не сдрейфлю. Ну что ж… Попробуем. Я подошел, взобрался на борт, встал. Глянув вниз, в черную пропасть, и почувствовал легкую дрожь в ногах. Выждав момент, когда борт снова отошел or берега, я приготовился, пригнулся и… ни с места… Ноги приросли к борту. Сердце забилось. Выступил пот. О, чорт! Выждав момент, я снова пригнулся, и снова то же самое. И так в третий, четвертый и пятый раз. Не могу оторвать ног от борта. Я соскочил с борта, прошелся по палубе. Передохнул. И опять… И опять… Прошел, вероятно, час. Усталый, весь мокрый от пота, опустился я на палубу и, если бы не стыд, заплакал бы.

Вяло, пошатываясь, снова взобрался я на борт и вдруг, неожиданно для себя, словно кто толкнул меня в спину, глухо вскрикнул и… прыгнул. Ослабевшие ноги скользнули по стене мола, но я успел ухватиться руками, повис… Мгновенно взобравшись на мол, я круто повернулся и уже оттуда прыгнул обратно за борт. Покачнулся. Сорвался на палубу. Без передышки я повторил свой прыжок туда и обратно… Хватит. Ура! Гордый, счастливый, я прошелся по палубе.

В этот день я спал крепким сном, и обычный шум на палубе не мешал мне. Проснулся я раньше времени. Рабочий день кончался, грохот лебедки затихал. На железной печке стоял котелок с водой. Котелок принадлежал боцману. В нем он варил крабов. Боцман с минуты на минуту должен был притти будить меня. Кроме меня в кубрике никого не было.

– И так душно, а он завел моду зажигать печь в нашем кубрике. У себя бы зажег, мерзавец! – проворчал я.

«А вдруг он на этот раз не придет? – по думал я со страхом. – Тогда весь мой план будет нарушен…»

Схватка должна произойти здесь, в кубрике, один-на-один. Я предварительно убрал от себя подальше нож, чтобы сгоряча не прибегнуть к нему. Драка будет без перчаток и не по-джентльменски, а как придется.

Послышались шаги… Он! Дыхание у меня участилось. Спокойно! Я приготовился. Закрыл глаза и притворился спящим. До боли стиснув челюсти, сдерживая дыхание, я весь напружинился.

Вот он вошел, подходит ближе… ближе Сквозь ресницы вижу невыносимо-отвратительную усмешку. Вот он занес свою здоровенную лапу, чтобы грубо разбудить меня Я открыл глаза и глянул на него в упор, Боцман отшатнулся. Его рука повисла в воздухе. Он стоял, идиотски выпучив глаза, а я, не сводя с него глаз, подымался на койке, торопливо застегиваясь. И вдруг с глухим криком всем своим телом обрушился прямо ему на голову.

Боцман грохнулся на пол, как подкошенный, и не успел он притти в себя, как я уже сидел на его спине, мертвой хваткой сдавив его горло. Боцман, извиваясь, хрипел и ворочался подо мной. В таком положении он никак не мог воспользоваться боксом. Он повернулся на спину раз, другой и придавил меня своим телом. Напрасно… Я крепко держал его за горло. Тогда в отчаянии он поднялся на ноги и, как безумный, заметался по кубрику. Он пытался стряхнуть меня со спины, разорвать петлю моих рук. Тщетно.

Он бросился к стене и с силой ударился о нее моей спиной. От удара в посудном шкафу треснули дверцы, посыпалась посуда. Удар о железную стойку пришелся по позвонку. Зверея от боли, я впился зубами в его шею.

Руки мои против воли разжались сами собой, и я сползаю, сползаю. Он хотел воспользоваться этим и повторить свой удар о стойку, но промахнулся, и мы оба упали. Голова моя ударяется о железный пол. Меркнет свет. Боцман подымается на ноги. В моем помутившемся сознании вспыхнула мысль: неужели нокаут?! Нет! Нет! И, подброшенный какой-то внутренней конвульсией, я вскакиваю на ноги, стремительно бросаюсь на врага…

О, чорт! С разбега натыкаюсь на встречный удар. Он пришелся прямо по носу. Кажется, будто треснул череп. Мутная волна подкатывает к горлу. Сломан нос… Я урод… Нет! Еще не все кончено.

Прикрыв лицо рукой, изогнувшись, я снова бросаюсь вперед и снова встречный удар, Но я пригнулся и удар пришелся мимо. Теперь я приблизился вплотную к боцману, вцепился и, подпрыгнув, изо всех сил нанес ему удар головой в лицо. Раз! Другой! Боцман покачнулся, тяжело задышал.

Он пытался оторвать меня, но я повис на, нем, как бульдог. Ему удается одной рукой обхватить мою шею. Другой он глушит кулаком снизу по лицу, по носу… Я слышу удары, но не чувствую их… Не в силах вырваться, я пускаю в ход свои крепкие зубы. Боцман взвыл и выпустил мою голову. Молниеносно обхватив его прямым поясом, я с размаху швыряю его на горящую печь. Я слышу его панический вой…

С шумом вбегают люди и видят: в дыму, и копоти два окровавленных человека, воя и рыча, катаются по железному полу.

Я лежу на койке, не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Они крепко связаны. Хочу поднять голову и тоже не могу…

– Эй, кто здесь! – зову я и не узнаю своего голоса: глухой, тяжелый, сиплый. С нижней койки кто-то встает.

– Что такое?

– Развяжи.

– Не велено, – говорит матрос-швед. Он как будто смущен.

– Развяжи! – угрожающе настаиваю я.

– Развяжи, – советует француз.

Швед развязывает, приговаривая:

– А здорово он тебя расквасил.

– А я его?

– Родная мать его не узнает, – смеется швед.

Я доволен. Мне подают зеркало. Я плохо вижу. Чтобы посмотреть на себя в зеркало, я должен раздвинуть пальцами веки. Что такое? Кто это?! В зеркале страшная, окровавленная маска. Вместо глаз – огромные черные опухоли.

На месте, где должен быть нос, бесформенная кровавая масса. Неужели это я? Как ни готовился я к такому исходу, но на деле это оказалось страшней… Я выпускаю из рук зеркало. Я урод… Представляю себе девушек, хохочущих над моей рожей. Тоска… Да, дорого мне досталась моя победа. Я возмущен. За что все это, ведь я честно зарабатываю свой хлеб тяжелым трудом! За что?

– Спокойно! Спокойно! – удерживает меня француз. – Теперь он тебя не тронет. Кончено!

– Кончено, – повторяет швед.

– Нет, не кончено! Нет! – сипло кричу я.

Ночную вахту несет другой. Утром меня будят на работу. Тело ноет, острая боль в позвоночнике. Сдерживая стон, я подымаюсь, моюсь, с трудом глотаю чашку цикория, но жевать не могу – ноют зубы. Матросы смущенно молчаливы, но внимательны и предупредительны. Выхожу на палубу. Вдыхаю свежий утренний воздух. На мостике штурман. Из каюты боцмана, кряхтя, тяжело cтупая, выходит человек. Я ахнул… Какая-то бесформенная масса вместо головы… Огромные, выпяченные вперед губы похожи на челюсти гиппопотама. Где-то высоко, на макушке, торчит кепка, из-под которой видна марля. Да ведь это же боцман!

– Галло, красавчик! – злорадно захохотал я, приближаясь к боцману. – Продолжаем! Я еще не рассчитался с тобой!

– Но, но! – кричит боцман, отступая. – Но, но!..

Резкий свист с мостика. Штурман зовет.

– Я тебя уничтожу! – говорю я боцману. – Уничтожу! – и, повернувшись, нарочито медленно направляюсь к штурману. Ни капли смущения, ни подобия робости: теперь мне наплевать не только на штурмана, но на самого короля.

– В чем дело? – грубо спросил я, не прибавляя, как это полагается, слово «сэр».

– Капитан зовет, – ответил штурман, отвернувшись.

Капитан сидел на корме, в откидном кресле, и сосредоточенно жевал табак. При виде моей физиономии, он скорчил было гримасу, означающую улыбку, но моментально убрал ее: по выражению моего лица он понял, что улыбка здесь неуместна. Приняв обычный холодно-суровый вид, глядя в сторону, он выплюнул жвачку и для пущей важности насупил брови, выдерживая паузу.

«Ладно», – подумал я.

Наконец он произнес:

– Твое счастье, что вся эта бойня произошла в порту, где действуют законы суши, иначе бы тебе не сдобровать.

Я сделал шаг вперед.

. – Ваше счастье, – сказал я в тон капитану, – что и законы суши также на вашей стороне, иначе бы и вам не сдобровать.

Капитан грозно вскинул голову.

. – Вы видите это? – я указал на свое лицо. – Это дело ваших рук.

Мое и без того страшное лицо в настоящий момент, в припадке ярости, сделалось, вероятно, ужасным.

– Вы виноваты в этом! Вы! – наступал я, – И вы ответите за это!

– Почему я? – промычал капитан.

– Потому, что вы не изволили обратить внимание на мою жалобу. Этим вы дали боцману право издеваться надо мной. Вы, вероятно, думаете, что командуете галерой и держитесь ее порядков. Кто дал вам право так думать? – запальчиво кричал я. – Кто?

Капитан растерялся.

– Ладно. На обратном пути этого не будет, – сказал он. – Я приму меры.

– Не извольте беспокоиться, сэр, – иронически заметил я уходя, – меры уже приняты!..

Об этом разговоре я рассказал товарищам.

– Начальство бережет свой авторитет, как куртизанка свое лицо, – изрек Франсуа. – Твое счастье, что тебя некем заменить в этом глухом порту, но в Англии тебе об этом напомнит.

– Напомнят, напомнят, – повторяет Питер.

– Наплевать! – говорю я.

На берегу портовый врач, бритоголовый молодой человек с наглыми глазами, встретил меня очень весело.

– Какой национальности?

– Русский.

– Русс! А кто это вас так разукрасил?

– Боцман.

– А он кто по национальности?

– Англичанин.

– Англичанин! Здорово! Мой соотечественник… – и он весело захохотал.

– Погодите смеяться, – прервал я его. – Вот увидите своего соотечественника, тогда будете смеяться.

Доктор продолжал хохотать.

– Если вы сомневаетесь, – глухо говорю я, перегнувшись через стол, – я могу то же повторить и на вашем лице. Это будет точная копия с рожи боцмана.

– Но! Но! – отшатнулся доктор. – Я вам верю! Верю! Я, извините, пошутил… Я дам вам лекарство, – заторопился он, – которое быстро вернет вашему лицу натуральный вид.

Фальшиво улыбаясь, он сунул руку в один из ящиков своей аптеки и протянул мне горсть каких-то белых таблеток…

– Прекрасное средство, исключительное.

– Что я с ним должен делать?

– Растворять одну таблетку в рюмке с водой…

– И выпить?

– Но, но!.. Полоскать нос, то есть влить нос, а потом вылить.

– И это выпрямит мой нос?

– Обязательно! Будете благодарить.

Я благодарю его на своем матросском лексиконе, швыряю о пол таблетки и, хлопнув дверью, выхожу на улицу.

Я с любопытством наблюдаю жизнь маленького города. Но женщины, один вид которых так сладостно волнует меня, смотрят на меня с испугом, усмешкой, удивлением, словно на диковину, Я отворачиваюсь, подойдя к витрине магазина, я с проклятием отшатываюсь: в стекле, как в зеркале, отражается изуродованная рожа…

– Эх! Выпить бы! Но денег нет… – Мрачный возвращаюсь я на судно и, столкнувшись с боцманом, зловеще шепчу: – Я еще с тобой рассчитаюсь…

Снова океан. Идем в Африку. С иным чувством хожу я теперь по палубе. Команда относится ко мне с уважением. Резко изменилось и отношение начальства, хотя я хорошо знаю, что под маской сдержанности и равнодушия скрывается глубокая неприязнь. Я дышу свободней, но все же мне совсем не весело.

– Ты изменился и как будто постарел. Да и глаза у тебя злые, – говорит Франсуа.

Француз прав, я изменился, и причиной этому мой нос. Сошла опухоль, зажили кровоподтеки, ссадины и раны, и только нос потерял свою естественную форму. Он стад кривой, лежит «на борту». И всякий раз, когда я бреюсь или смотрю в зеркало, у меня портится настроение. Я не могу простить этого боцману. Правда, и ему не лучше. Он весь дергается и все еще похож на гиппопотама. Давно исчезла его волчья усмешка, но меня это не радует. Встречаясь с ним, я ребром ладони провожу по своему горлу. Этот жест понятен боцману. А ночью стоя на баке, я, нагибаясь к вентилятору его каюты, прислушиваюсь. Боцман ворочается на своей койке. Тогда я тихо поворачиваю рупор вентилятора против ветра, всовываю голову в рупор, и до ушей боцмана ветер доносит зловещий, воющий шопот: «Убью!..»

Боцман, как говорят англичане, «потерял свой нерв». Он с трудом скрывает это. Распоряжения отдает торопливо, не глядя мне в глаза. Он нервничает, льстит мне. Мы поменялись ролями. Теперь боцман служит предметом насмешек.

– До капитана дошел слух, что ты угрожаешь боцману, – говорит мне старший штурман.

– Передайте капитану, что боцман сочиняет, – дерзко отвечаю я и поворачиваюсь спиной к штурману.

В другое время штурман за такую дерзость спихнул бы меня с мостика, но у меня на поясе нож, в руке молоток, и дерусь я не по-джентльменски, – лучше не связываться.

– Русские добродушны, но отчаянны, когда их разозлишь… – подслушал Питер разговор двух штурманов.

Да им лучше не связываться со мной. В моих несчастьях, в уродстве моем виноват не только боцман…

Мы вступили в полосу самых сильных штормов. Пароход наш, делая не более трех узлов в час, грудью пробивает себе дорогу сквозь огромные горы волн. Иногда удары бывают такой силы, что судно, кряхтя, содрогаясь всем своим корпусом, отступает назад, и водяные обвалы рушатся на палубу покрывая все и всех.

Наша вахта, отработав свои часы, спустилась в кубрик. Не успели стащить сапоги, как раздалась команда:

– Все на палубу!

Стремглав рванулись из кубрика…

– На корму! – кричит штурман.

Волной разбило навес для австралийских овец. Обезумев от страха и шума волн, овцы отчаянно вырываются и с диким блеянием прыгают за борт, принимая почерневшую поверхность океана за землю. Капитан орет, ругается, топает ногами…

Но что можем сделать мы, шестеро матросов? Овец сто двадцать штук, а палуба уходит из-под ног. Вода швыряет и нас и овец от борта к борту. Крики, проклятья, блеяние, шум – все слилось в какой-то адский концерт. Я быстро прихожу в себя.

– Ага, гад! – злорадствую я при виде капитана. – Это тебе за бочку! – Несмотря на отчаянное брыкание, мне удалось поймать за задние ноги двух овец. Но в этот момент палуба так круто накренилась, что, казалось, еще немного – и судно перевернется. Меня! вместе с овцами понесло к борту…

– Берегись! – услышал я крик боцмана. – Пусти их! Пусти!

Я, разумеется, выпустил овец, но меня удивило внимание боцмана. В продолжение всей этой кутерьмы он несколько раз сдерживал меня. «Странно! – подумал я. – Тут что-то неладно…»

С овцами было покончено. Из ста двадцати овец с трудом спасли восемнадцать.

Боцман велел мне и шведу направиться на носовую часть судна и поставить кливер. Надо выровнять ход судна. Здесь, на носу, значительно хуже, чем на корме… Сюда со всей силой рушатся обвалы воды. Горе тому, кто в этот момент не успеет уцепиться за что-нибудь прочное и надежное. Его смоет за борт… Из-за бака нам не видно, что делается впереди, поэтому о приближении водяных гор предупреждают с мостика тревожным криком: «Берегись!» Трижды пытаемся мы поставить бешено бьющийся парус, и всякий раз крик «Берегись!» вынуждает нас выпускать фал. Мы мокры насквозь. Сердце надрывается от напряжения. Легким не хватает воздуха. Четвертый раз… Балансируя, скользя по палубе, как по льду, мчится боцман. Втроем тянем фал… «Берегись!» О, будь ты проклят!.. Осталось так мало, только закрепить.

– Крепи! – кричу я.

За спиной зловещий, быстро надвигающийся, все усиливающийся рокот…

– Скорей! Скорей! – кричат с мостика. – Берегись!

Оглушительный удар, как из орудия. Шипение… Исчезло небо, померк свет, холод воды. Правая рука схватилась за лебедку, но крен и напор воды так силен, что, кажется, оторвет мне плечо. Вдруг толчок и удар по руке. Пальцы разжались. Меня несет, несет… «Пропал!» Тщетно я пытаюсь за что-либо ухватиться, я задыхаюсь. Глотнул соленой воды. Больно ударился головой о железо. Волна скатывается за борт, я вишу в воздухе над палубой, я застрял между вант. Я падаю на палубу. Боцман спешит ко мне, но я вижу в глазах его недобрый огонек. Это он толкнул меня. Он! Боцман воровато отводит глаза. Мы понимаем друг друга… Ладно.

Франсуа успокаивает меня:

– В Европе обратись к костоправу. Он тебе в два счета выправит нос.

Но я помню встречу с портовым врачом, его таблетки… и отвергаю эту возможность.

Нет! Я лучше обращусь за помощью к товарищам. Франсуа отказывается делать операцию, но швед охотно берется за нее…, Я сажусь на скамью. Швед засучивает рукава, ставит ведро морской воды, кладет на стол паклю и самодельный бинт из старой парусины. Потом, для солидности, надувает щеки, левой рукой берет меня за шею, и правой, ущемив пальцами мой нос, начинает осторожно отгибать его. Я сразу закряхтел, из глаз посыпались искры и потекли слезы. Холодный пот выступил на лбу, но я сдерживаю стон и подбадриваю шведа:

– Давай! Давай!

Швед еще более надувает щеки, на лбу у него от усердия тоже выступил пот. Окружающие серьезно и страстно консультируют. Но увы! Нос все в том же положении – «на борту». Шведа сменяет кочегар-грек, выскочивший из кочегарки. От его закопченных рук меняется цвет моего носа… Хватит! Я тяжело отдуваюсь. Франсуа мокрой паклей смывает кровь и с помощью парусинового бинта делает перевязку. Вид у меня неважный, настроение тоже. И все из-за боцмана! Неужели это ему пройдет даром?

Игра становится напряженной… Следить за каждым движением врага – нелегкое дело Подозрительный шорох, каждый звук заставляют меня вскакивать с койки. Сон тревожен. Ночью на вахте оглядываешься: не стоит ли боцман за мачтой! Спускаясь в трюм, невольно задираешь голову кверху: не летит ли оттуда тебе на голову люк, железный блок или бревно. Качаясь на подвеске во время покраски мачты, невольно поглядываешь вниз: не отдан ли конец, который держит тебя на блоке. Шагаешь ли по борту или по бимсам открытого трюма, всегда помнишь о том, что достаточно толчка, и ты полетишь вниз. При желаний, конечно, можно найти момент для расправы. Взять хотя бы случай с лебедкой. Я и Франсуа стаскивали с люков, покрывавших трюм, ручную лебедку с намотанным на барабане тросом. Лебедка тяжелая, громоздкая, весом пудов в двенадцать. Килевая качка усложняла эту работу.

– Боцман! – крикнул я, увидя его шагающим по спардеку. – Иди, помоги нам!

Боцман с готовностью подбежал, чего раньше никогда бы не сделал. Мы стали втроем ворочать лебедку. Я очутился посредине, и центр тяжести пришелся на мою грудь. Пока с обеих сторон лебедку поддерживали, тяжесть ее была терпима. Но вот боцман неожиданно выпустил из рук лебедку, и она с такой силой валится на меня, что я не могу вздохнуть. Тяжесть гнет меня назад, ломает спину. Сдерживать я ее не в силах, а выбраться из-под нее не могу. Она давит на грудь, выгибает дугой спину. Вот-вот хрустнет позвонок. Из моего широко раскрытого рта вырывается харкающий стон. Я слепну от прилива крови к голове. Франсуа мечется, но он не в силах помочь мне!

– Боцман! Сакраменто! Боцман! – яростно ругается он.

Боцман снова берется за лебедку, но так порывисто, что от толчка я еще более выгибаюсь, и не догадайся Франсуа за миг до этого подпереть плечом мою спину, меня бы сломало на-двое. Лебедка сброшена на палубу. Я слышу, как оправдывается боцман:

– Качнуло… Оступился…

Еще не отдышавшись, пошатываясь, я под хожу к насторожившемуся боцману и хочу ножом ударить по его невыносимой роже Боцман едва успевает отшатнуться. От второго удара, меня удерживает Франсуа.

– Брось! Сакраменто! Спокойно! – хрипит он от натуги. – С ума сошел?!

– Пусти!.. Я начерчу крест на его роже. Он хотел убить меня…

Боцман поспешно отступал.

– Да, – покачивает головой Франсуа. – Вам, я вижу, вдвоем тесно на палубе.

…Тоби! Тоби! Моя славная девочка! За тысячи миль я ощущаю твою горячую ласку Как встретишь ты меня на этот раз? Ведь твой друг вернется к тебе уродом: нос «на борту». Неужели ты отвернешься от меня? Нет… Я не могу этого допустить! Я должен выровнять свой нос во что бы то ни стало Попробую сам сделать себе эту операцию… Превозмогая боль, приподнимаюсь на койке и обеими ладонями сверху вниз усердно массирую свой нос. Из глаз сыплются искры, слезы катятся по щекам, холодный пот выступил на лбу, но я упорно, методично продолжаю свой массаж. Хруст… Что это? Совсем сломал?! Какой ужас! Дрожащей рукой ищу зеркало… Сакраменто! Дэм! Сатана! Где зеркало?! Вот оно… Осторожно, с опаской всматриваюсь. Из глубины его на меня глядит красное, возбужденное лицо, дико расширенные глаза и… нет, этого быть не может! Это бред! Протираю глаза и снова вглядываюсь. На этот раз на меня смотрит улыбающееся лицо Улыбка расплывается все шире и шире… Я счастлив. У меня прямой, почти прямой нос!.. Ура! Все в порядке… Правда, не совсем. Если внимательно приглядеться, нос все же имеет несколько изогнутую форму, если потрогать – ощутишь перебитую и вогнутую кость с правой стороны. Но это пустяки! С таким носом жить можно!..

А через час, на вахте, я вою в вентилятор боцману:

– Убью! Убью!..

…Боцман отзывает меня в сторону.

– Я предлагаю мир, – бормочет он. – Мой заработок намного больше твоего, и я обещаю по возвращении в Европу отдать тебе треть своего жалованья за весь рейс.

– Треть? – усмехнулся я. – Ты слишком дешево ценишь свою жизнь.

– Могу дать больше.

– Нет! Никакие деньги не окупят тех мучений, которые ты причинил мне! Ты едва не убил во мне человека. Но ты слишком туп, чтобы понять это. Никакие блага мира не искупят твоей вины…

Я произношу эти слова с болью, со скрежетом. Боцман инстинктивно отступает на шаг.

– Но что же я должен делать? Чего ты хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты очистил палубу, – четко говорю я.

– Куда же мне уйти?

– Туда, куда ты мне предлагал… За борт.

Боцман кривит рот и быстро уходит.

Тихо. На малом ходу, словно боясь потревожить таинственную сень африканских лесов, входим мы в широкое устье реки, С вершины мачты за мохнатой зеленью леса вдали, видны горы, прикрытые легкой дымкой. В застывшей тишине лесов лишь изредка слышен писк птиц, визг обезьяны, крик попугая. Там, в глубине, таится целый мир. Позади синеет океан. Грохот якоря грубо нарушает безмолвие природы, и лес встревоженно шумит, как от порыва ветра. И снова тихо… Тишина какая-то особенная, словно вступаешь в необитаемый край. Из всех нор корабля на палубу выползли люди. И даже команда звучит тише, сдержанней.

Вот невдалеке мелькнула голова акулы. Узкая пирога с двумя чернокожими неожиданно вынырнула из темных зарослей. У одного из них в руке мелькнул сайгам (метательное копье), у другого – весло. Мех вокруг бедер – вот их весь наряд. Пирога мелькнула в освещенной части реки и вновь скрылась на другом берегу.

Вот две женщины. Одна молодая и очень стройная, словно выточена из черного мрамора… На руках ее сверкают браслеты… У другой, постарше, на спине годовалый ребенок. Она кормит его грудью, закинутой на плечо. Вокруг бедер у женщин что-то вроде юбок, они испуганно поглядели на пароход и скрылись.

А на другой день палуба покрывается темнокоричневыми кафрами и до блеска черными зулусами. Это грузчики. У некоторых из них в ушах, губах и даже в носу – кольца. На руках и на ногах – браслеты. У зулусов (их всего несколько человек) волосы короткие и курчавые; у кафров – они в виде огромной шапки собраны на голове и насквозь проткнуты длинными иглами.

С утра и до самых сумерек на палубе мечутся негры, подгоняемые белыми надсмотрщиками. Обнаженные тела их лоснятся под раскаленными лучами солнца. Мужчины, женщины и дети с корзинами угля на головах, словно непрерывно движущаяся цепь, понуро шагают с баржи на палубу. Надсмотрщик подгоняет их пинками, проклятиями, кулаками, а чаще всего – ударами плетки.

Их силой пригнали на палубу и заставляют работать за фунт хлеба в день. И (все же грузчики поражают своеобразным благородством, которым никак не могут похвалиться их цивилизованные господа в белых костюмах и белых касках, пришедшие с берега принимать груз.

Во время обеденного перерыва ко мне подошел высокий зулус и тихим, усталым голосом на ломаном английском языке попросил у меня закурить.

– Моя два дня не кушал хлеб, нехватать на трех, – как бы оправдывался он. – Macа (надсмотрщик) сердит, а я сил мало.

Я поспешно вынес ему несколько галет с маргарином из своего пайка. Зулус не поблагодарил меня, он только посмотрел тем умным и глубоким взором, который сильнее всяких слов, и тут же, отвернувшись, произнес:

– Няма! Чау!

Двое кафров подбежали к нему. Зулус поровну на троих разделил пищу. Это было так просто и трогательно, что я в смущенно отвернулся.

Молодой краснощекий господин, сидя с группой приятелей под тентом, забавы ради метко швырял кусками угля в старика-негра. Старик смешно подпрыгивал на своих необычайно тонких ногах и этим до слез смешил молодого повесу. Хохотали и его приятели.

– Нельзя ли прекратить эту забаву? – крикнул я с вант.

Молодой человек не удостоил меня ответом и снова, когда старик нагнулся запустил в него куском угля. Уголь попал в цель. Старик опустился на палубу, ловя воздух руками и широко раскрывая рот. Он завыл от боли… Это было уж слишком. Я спрыгнул с трехметровой вышины на палубу и, подбежав к господину, ударил его по уху. Затрещина прозвучала, как удар бича. Молодой человек юлой завертелся на палубе, белая каска его отлетела несколько шагов, работа прервалась.

Негры изумленно уставились на нас. Но вот на помощь белому с проклятием ринулись его приятели. Ко мне бежали матросы. Но, прежде чем те и другие столкнулись, раздался визг. Это несколько негров во главе с зулусом набросились на белых господ. Мы с трудом удержали негров. Им пришлось бы плохо, если бы белые пустили в ход револьверы.

Отвратительно ругаясь, ястребом налетел на негров надсмотрщик, но тут же поперхнулся: наш Питер кулаком заткнул ему рот. Дело не обошлось без скандала, вызова к штурману и выговоров…

– Твое счастье, что тебя некем здесь заменить, но в Англии тебе об этом напомнят, – повторил за обедом Франсуа.

– Плевать! – сказал я.

– Плевать! – повторил Питер.

В селениях, окруженных чащей лесов, туземцы встречают нас добродушной улыбкой.

– Няма! Няма! (Кушать! Кушать!), – умоляюще просят их дети.

Безмолвно, затаив злобу, влачат свое существование негры, и только в песне изливают они свое горе, боль и тоску. Поют они страстно, горячо, надрывно и долго, запрокинув голову, закрыв глаза, обливаясь потом… И никакие пинки, проклятья, удары, никакая сила не может прервать песню. Не эту ли песнь, «песнь отчаяния», пели их предки когда в трюме, душном и темном, как rpoб, закованных в цепи везли их на американский рынок?

С тяжелым чувством смотрю я на удаляющийся берег и горы Африки – интересной и жуткой страны. Вот скрылись горы – и снова открытый океан. Штиль… Палящий, ослепительно сверкающий диск солнца на яркосинем небе. Океан широк, как небо… Неизмеримая сила таится в его величавом спокойствии, в его чуть вздымающейся необъятной груди… Но что за тревога на палубе? Что за шум! Тревожные голоса. Бегает штурман, матросы. Ищут, рыщут. Зовущие голоса: «Боцман! Боцман!..» Доносится ругань с мостика. Bсе ясно. Боцмана нет. Боцман остался на берегу. На малом ходу он незаметно спрыгнул на баржу. Из груди моей непроизвольно вырвался глубокий вздох облегчения. Я рад, что победа моя обошлась без крови. Я знаю: впереди меня ждет коварное возмездие капитана, но это не омрачает радости победы. Смело и бодро смотрю я вперед, в ясную даль океана…