1 Слово, язык, речь

Философская герменевтика занимается такими "языковыми явлениями" как понимание, непонимание, взаимосогласие; феномен понимания — главный предмет ее исследований (ср. АП, 43). Для углубления в проблематику понимания нам нужен следующий шаг: знакомство с феноменами языка, речи и слова. Прежде всего, попытаемся разобраться с понятием "слова". Гадамер пишет: "Говоря "слово", я имею в виду не слово, множественным числом которого являются die Worter в том виде, как они представлены в словаре. Я не говорю также и о слове, множественное число которого — die Worte и которое вместе с другими словами образует контекст предложения. Я имею в виду слово, которое есть singulare tantum ("только в единственном числе" латин. — прим. В.Б.). Это слово, к кому — то обращенное, кем — то выслушиваемое, слово, "роняемое" в определенной жизненной ситуации и становящееся осмысленным благодаря этой ситуации" (АП,53). Это то слово, которое не говорят, а молвят. Пожалуй, такое слово находится в ряду феноменов, неподдающихся определению, как добро, истина, любовь. Именно в таком ракурсе мы можем рассматривать связь слова со Словом (подробно об этом — в разделе 2.1), ведь, по словам Гадамера, "за этим singulare tantum слова стоит в конечном итоге язык Нового Завета" (АП,53).

Итак "слово" — это слово, направленное к личности и ею "внимаемое", интенциональное, ситуативное по появлению и возможности уловить его смысл. Определяя его отрицательно, можем сказать, что "слово" не является словом словаря или словом контекста, оно — не логическое высказывание (там же). Это не миметика или звукоподражание, не вещь для знака и даже не знак (ИМ, 484), не термин (ИМ, 482), не "идея" Платона (ИМ, 474), не имя (ИМ, 471, 475, 479), не "грамматический элемент лингвистического анализа", не "мельчайшая единица речи" (АП, 57), не "психический образ" у нас в голове (АП, 58). Попытаемся немного больше узнать о "singulare tantum",посмотрев на феномен "слово" в контексте таких явлений как "язык" и "речь".

в понимании Гадамера — это не простое орудие для обмена информацией (ИМ, 473), не этнический язык, но единство мысли (ИМ, 468) и среда, в которой мы взаимопонимаем (ИМ, 452). Мы можем сказать, что в области мышления, которое Платон называет "беседой души самой с собой" (ИМ, 474), во всех нас "звучит" один и тот же язык. Любопытна в этом отношении мысль Ноэма Хомского, крупнейшего лингвиста, который считает возможным овладение любым языком, т. к. "мы созданы такими, чтобы научаться языкам, основанным на общем множестве принципов, которые мы могли бы назвать универсальной грамматикой, которая является общей суммой всех неизменных принципов, которые наследственность встраивает в речевой орган. Иначе говоря, универсальная грамматика является наследственным генетическим даром, который делает для нас возможным говорить и научаться человеческим языкам" [2]. Гадамер мыслит иначе.

Следует отметить, что для Гадамера в "медиуме языковости" находится всякое понимание между людьми (ср. АП, 43). Более того, "процесс понимания вообще представляет собой событие языка" (АП, 44). Философ относит к медиуму языковости и мышление (беседу души самой с собой), и "молчаливое согласие", и "немотствующее удивление" (там же). По мнению о. Фиоренцо Риати весь человек, как "мысль, отношение и язык" [3] в некотором смысле "погружен" в среду языка, однако постигает его неглубоко. Причина нашей ограниченности такова: "В языке заключена хранящая и оберегающая сила, препятствующая рефлексивному схватыванию и, как бы, укрывающая в бессознательном все, что в языке свершается" (АП, 60). Существо языка является "скрывающе — раскрывающим" (там же), способным вдруг "разверзнуть Бытие", поставить перед Истиной через слово и речь, затем все скрыть, оставаясь всегда тайной. Видим, что язык логики высказываний, например, выглядит на этом фоне очень бедно, только "как один из моментов" для узкого применения (ср. там же). Язык в широком смысле для Гадамера — это бытие, которое может быть понято: "Sein dass verstanden werden kann". Другими словами, язык — вся "понимабильная" часть бытия. Широкий горизонт жизненного единства языка открывается нам, прежде всего через те формы, которые снова обретает в " философской, религиозной и поэтической речи" (там же). В этом смысле язык — дом нашего бытия, мы дома в таком слове (ср. там же). Однако язык нуждается в речи для актуализации.

В свою очередь речь, или говорение, — это "способ бытия языка" (АП, 58). Язык живет процессом речи (ИМ, 471), ею "идеальный смысл возвещает о себе" (ИМ, 456, а также 454, 484). Речь (логос) "есть носитель истины (и, разумеется, также неистинны)" (АП, 58). Все мы, люди, являемся участниками речи, говорения, но никто в отдельности (ср. АП, 58). Говоря образно, она, как река, вовлекающая нас в свое русло, ею же прокладываемое (ср. АП, 59). "Речь — действие глубоко бессознательное, но выполняется оно существами сознающими" (там же). Как "устроена" речь? Она состоит из слов-фонем, каждое из которых имеет способность располагать "гибким веером значений" (АП, 58). Гадамер предполагает, что именно эта неоднозначность слов — "значимых моментов речи" образует основу языка (там же). "Значимые моменты речи фиксируются только в самой речи, в ее длящейся реализации, причем моменты эти постоянно корректируют друг друга, выстраивая языковой контекст" (там же). Почему мы можем воспринимать речь, как она "работает"? Речь (логос) — доступное внешним чувствам проявление идеального языка, поскольку она состоит из физических звуков голоса или из букв голоса "умолкнувшего и застывшего" в тексте (ср. АП, 44). Речь "фактично выговаривает себя большей частью в языке и ближайшим образом говорит способом озабоченно — осуждающего обращения к "окружающему миру"" [4]

Подводя итоги сказанному, попытаемся схематично представить место "слова" в совокупности языковых феноменов. Переплетающиеся, постоянно трансформирующиеся в своем значении слова-фонемы в живом потоке — это речь. "Слово" стоит за речью и является ее источником, тем идеальным смыслом, который говорящий направляет к слушающему посредством речи, играя ее словами по правилам языка и так достигая схватывания первоначального смысла собеседником. За "словом" стоит "язык-единство мысли всех людей", таинственно связанный с языком Нового Завета (Логосом). Этот язык действует, творит, устанавливает правила, "излучает силу", указывает на неотделимую от человеческого разума "жажду бытия" (ср. АП, 53). Он как бы включает в себя "слово", а через него пробуждает речь. Являясь средой взаимопонимания, язык "говорит на нас" (ИМ, 535). Слово (singulare tantum) — истинный способ существования языка [5]. Возможно, Слово — это активность, творческий акт Языка, такое его воплощение, как речь — воплощение языков этнических. Несовершенный человеческий (этнический) язык живет таким же несовершенным и конечным набором высказывательных форм — речью, а Язык — "понимабильное" (т. е. доступное пониманию) Бытие осуществляет себя в слове — singulare tantum.

Здесь невольно возникает аналогия с тремя уровнями речи ("вак") в индийской философии [6]. Слова нижнего уровня — обыкновенные материальные фонемы или морфемы. Слово среднее ("медха") подобно гадамеровскому и является тем самым идеальным смыслом, который "хочет" воплотиться в материи звука. А за ним (словом средним) индийцы располагают верхний уровень — Брахмана [7].

Уже у Хайдеггера есть противопоставление языка — "дома и истины Бытия", "просто языку", "традиционному языку с его грамматикой". Выше мы видели, как Гадамер отделил этнические языки от Языка в широком смысле, но еще глубже пошел Ойген Розеншток-Хюсси (1888–1973), противопоставляющий этническим языкам Слово-Логос, как " язык языков". [8]

1.2 Слово и понимание

Понимание — цель и плод разговора между людьми, народами, эпохами, религиями. Слова "понять, принять" происходят от корня "-ять, иму" [9] и близки по значению к "схватить", "уловить".(ср. лат. "capio").

Почему сегодня вопрос понимания исключительно актуален? Г.Г. Гадамер указывает на следующие причины:

— "обострение геополитической и общественно-политической ситуации"

— "усиление пронизывающих нашу эпоху противоречий"

— "отсутствие общего языка и обесценивание привычных ключевых понятий" (АП, 43).

Теперь рассмотрим собственно процесс понимания.

"Говорить" и " слушать" понятия между собой неразрывно связанные и первое условие понимания — услышать.в своей беседе "На слова: внемли себе" приводит любопытный образ. Слово он уподобляет ладье, а слушающего — пристани. Если у пристани глубокая тишина и безмолвие, со вниманием и старанием можно взять драгоценный груз истины из ладьи. Если же в слушателях смятение, то "слово, рассеявшись в воздухе, претерпит кораблекрушение" [10]. Итак, для начала нам нужно внимание (внутренняя тишина и открытость, готовность по-нимать и при-нимать), нужно очистить "пирс восприятия" для нового "груза". Однако, этого недостаточно. "Герменевтическое свершение" для Гадамера — это такое восприятие слова текста или устной речи, которое "одновременно истолкование и усвоение" (ИМ,535–536), или иными словами понимание и приятие. Философ считает, что герменевтическое свершение образуется языком, но не языком-грамматикой или лексикой, а языком-"обретением языка", языком, "высказанным в предании" (там же). Что значит "образуется языком"? Гадамер полагает, что язык активен, что это он "говорит на нас", а не мы на нем (там же).

Итак, для герменевтического свершения с нашей стороны нужны три шага: внимание, истолкование, усвоение. Но что здесь зависит от нас и что от языка? Заканчивается ли герменевтическое свершение усвоением слова или, как в живом организме, оно служит дальнейшему росту и развитию? Остановимся на первом вопросе. Выражение "язык говорит на нас" на первый взгляд принижает значение говорящего, делает автора высказывания инструментом. Но если говорящий — не творец языка, то, возможно, со-творец? Язык творит нашу речь. Как живое предание он дает нам выбор слов- морфем, дает универсальные формы высказываний и не только это. Язык ведет нас в нашем общении, так что "собеседники являются в гораздо большей мере ведомыми, чем ведущими" (ИМ, 446). Он несет в себе "свою собственную истину, то есть "раскрывает" и выводит на свет нечто такое, что отныне становится реальностью" (там же). Так он являет, рождает, творит новую реальность. Гадамеровский "язык — обретение языка", "язык — сказанное в предании", пожалуй, действительно, творит нашу речь, наше вербальное общение, облекаясь в слова (verba), но предание и обретение необходимо требует "перво-дания" и личности "перво-дателя". Кто это? Здесь по аналогии с пятью путями к Богу св. Фомы, мы можем предположить еще один: "via hermeneutica".

Итак, язык образует "герменевтическое свершение" (истолкование — усвоение). Причем, Гадамер не разводит понятий "истолкование" и "понимание", но исходит из единства мышления и языка, открытого Гердером и Гумбольдтом и считает, что в рамках герменевтического феномена оно "предстает перед нами как единство понимания и истолкования" (ИМ, 469).

Весь человек, определяемый как мысль, отношение и язык, [11] задействован в процессе понимания и говорения, он — автор и слушатель одновременно. Понять другого в разговоре означает не постановку себя на место собеседника и "воспроизводство" его переживаний, но достижение взаимопонимания "в том, что касается сути дела" (ИМ, 446). Этот подход Гадамера противоречит романтическим представлениям Шлейермахера об интерпретации, где первостепенное значение придается дивинации, "превращению себя в другого" [12]. Гадамер против такой искусственной аппликации и говорит о понимании так: "Мы исходим из тезиса: понимать — это значит, прежде всего, понимать друг друга" (ИМ, 227). Он считает, что полное взаимопонимание в диалоге не связано с конкретным вопросом, предметом, но означает, что собеседники понимают друг друга "вообще во всем существенном, что связывает людей" (ИМ, 228). Пожалуй, подобное явление мы наблюдаем, когда множество разных людей, услышав истину, до сих пор прикровенную, одновременно и единодушно замирают в удивлении (ср. 2Ездр. 4, 41)

Понимать — значит ведать и видеть. Эти глаголы не случайно содержат в себе общий корень [13], подобно словам "по-казывать" и "рассказывать" [14].Мы уже говорили о том, что слово выявляет истину. Оно естественным образом ассоциируется в нашей речи со светом и всем тем, что свет нам являет, позволяет увидеть. Услышанное вызывает в нашем сознании образы, картины, некую "видеозарисовку" принятого и понятого слова, которая является своего рода "машиной времени и пространства".

Яркий пример тому — притча, сказка, художественная литература. Понимать — значит быть причастным в данный момент к некогда сказанному (ИМ, 455). Эту мысль философ повторяет многократно и одной из важнейших сторон такой причастности, причастия является представление, созерцание отображенного в слове. Это отображенное не есть мертвая схема, "но сделано пребывающим, присутствующим" (ИМ, 481). Уже для Гумбольдта (см. ИМ, 509) язык является мировидением. Гадамер пишет, что язык "действительно раскрывает наше отношение к миру в его целостности" (ИМ, 519), делает видимой ту реальность, "которая возвышается над сознанием каждого отдельного человека" (ИМ, 520), сберегает "непосредственность нашего видения мира и самих себя" (там же) и этой непосредственностью распоряжается. Так философ подтверждает основной постулат реализма о возможности познания мира через непосредственное его наблюдение благодаря "целокупности языка". Слово ставит нас перед тайной (ср. СББ, 932). Слыша речь, мы употребляем и мышление, и внутреннее зрение, и память. Весь человек как "духовная монада" Лейбница постоянно воспринимает и стремится все лучше воспринять реальность, потому что таким сотворен.

Понимать — значит сохранять в сердце и растить, развивать.

Приведем знаменитые слова о понимании Св. Писания. Он пишет, что" мысли священных книг должно записывать в своей душе трояким образом: простой верующий должен назидаться как бы плотью Писания (так мы называем наиболее доступный смысл); сколко-нибудь совершенный (должен назидаться) как бы душою его; а еще более совершенный и подобный тем, о которых говорит апостол: "Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал" (1 Коринфянам 2, 6–8), — такой человек должен назидаться духовным законом, содержащим в себе тень будущих благ. Ибо как человек состоит из тела, души и духа, точно так же и Писание, данное Богом для спасения людей, состоит из тела, души и духа." [15]

Гадамер отмечает, что сказанное мы понимаем лишь потому, что оно находится "в смысловом единстве с бесконечностью не-сказанного" (ИМ, 542). Само говорение, взаимное объяснение "удерживает" это единство (там же). Именно поэтому "сама сущность" сказанного может постигаться через "самые привычные и обыденные слова", проводящие нас к смыслу.

1.3 Слово как язык народа

Чем же отличается конкретный язык определенного народа от Языка в широком смысле и от "языка Нового Завета", единого Слова? Может быть, язык этнический является лишь модусом, одним из способов существования Языка? Может быть "общий для всего языкового коллектива набор значений и средств их выражения" — это язык, а использование этого "набора" — речь (Мечковская, 24)? Гадамер делает экскурс в историю решения данных проблем. Гердер и Гумбольдт, например, рассматривали "каждый язык как некий организм" (ИМ, 508), при этом, не уходя от идеи Языка. В трудах Гумбольдта "вместе с чувством индивидуальности всегда возникает и предощущение цельности, и потому углубление в индивидуальность языковых явлений понимается им как путь к постижению языковой природы человека (Sprachverfassung) в ее целостности" (ИМ, 508). Таким образом, Язык мы можем назвать целостной языковой природой человека, в которой являет себя "истина слова" (там же), а языки — индивидуальными проявлениями этой природы. Гумбольдт говорит о человеческой "духовной силе", которая порождает языки (ИМ, 509) и стремится к некой всеобщей цели (там же). По его мнению, все человеческие языки, хотя и в разной степени и разными средствами, стремятся "воплотить идею совершенного языка в жизнь" (ИМ, 509). Именно по степени приближения языков к этой цели он мог их дифференцировать. Кроме того, каждый язык "постоянно развивается и совершенствуется, все полнее выражая свой опыт мира" (ИМ, 528). Языки как отдельные монады Лейбница обладают свойством воспринимать и стремиться ко все более совершенному восприятию. Гадамер утверждает, что "монадологический универсум" Лейбница и есть "тот универсум, в котором фиксируется различие человеческих языков" (ИМ, 509). Действительно, утверждение Гумбольдта о том, что всякий язык — это особенное мировоззрение (см. там же) полностью "укладывается" в метафизику индивидуальности Лейбница, где монады приобретают индивидуальные черты благодаря уникальности "точки воззрения" каждой из них. Путем абстракции языковых явлений к их форме, Гумбольдт пришел к выводу, что языки имеют значение "зеркала духовного своеобразия народов" (там же). (В этом контексте становится возможным множественность мнений об одной и той же, единственной Истине).

"Всякий язык обладает собственным бытием, возвышающимся над всем тем, что говорится на этом языке в каждом данном случае" (ИМ, 510). И в то же время по Гумбольдту языкам, языковой практике "противостоит бесконечная и поистине безграничная область, совокупность всего мыслимого" (цит. по ИМ, 510) Возможно, эта область и есть Язык? Языковая практика — "бесконечное использование конечного набора средств" (там же). Здесь мы, пожалуй, можем развести понятия языка и речи, приняв этнические языки за отдельные бытия, а речь — за практикование этих языков — "бытий", за их действие, "говорение на нас". Еще одно важное прозрение Гумбольдта: "Не смотря на то, что языки "говорят на нас" и обладают некой властью над нами, мы все же имеем определенную свободу по отношению к ним" (ИМ, 510). Власть языков над их носителями Гумбольдт поясняет через "историческую жизнь духа", которая "стоит за" языками-формами. Он говорит, что мы отчетливо и живо чувствуем "как даже отдаленное прошлое все еще присутствует в настоящем — ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание" (цит. по ИМ, 510). Гадамер признает, что обоснование Гумбольдтом феномена языка и исторической подвижности языковой жизни через понятия языковой силы и внутренней формы может удовлетворить, однако, как он пишет, "такое понятие о языке представляет собой абстракцию, от которой мы, ради наших собственных целей, вынуждены отказаться" (там же). Дело в том, что, абстрагируя язык как форму, Гумбольдт пренебрегает его содержанием, самым важным для герменевтики. Гадамер говорит: "Если всякий язык есть мировидение, то он обязан этим не тому, что он являет собой определенный тип языка (в каковом качестве его и рассматривают ученые-лингвисты), но тому, что говорится или соответственно пере-дается на этом языке" (там же). Или: "В рамках герменевтического опыта языковая форма не может быть отделена от содержания, дошедшего до нас в этой форме" (там же). Таким образом, язык народа не есть абстрактная идеальная форма (как Язык или слово — singulare tantum.), но бытие, явление реальное и материализованное. Этнические языки — это мировидение, они едины со своими преданиями (см. ИМ, 510). (Подробнее о предании будем говорить в разделе "Слово и традиция"). Любопытно, что освоение нами иностранного языка никогда не может стать присвоением еще одного мировидения. Мы всего лишь "в большей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке" — считает Гумбольдт (цит. по ИМ, 511). Но то, что ограничивает лингвиста, является для герменевта важнейшим способом осуществления герменевтического опыта (см. там же). Наша неспособность обладать "несколькими мировидениями оставляет единственный способ миропонимания — "позволить сказанному на этом языке сказать себе то, что оно говорит" (ИМ, 512), что не возможно, "если мы не введем в дело свое собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке" (там же). Пожалуй, в этом состоит принцип (начало) всякого понимания вообще: и другого языка, и другого человека, и Другого. Язык принадлежит не к сфере "я", но к сфере "Ты" [16]. Мир неродного языка "другой по отношению к нам" (ИМ, 511). Он не только заключает в себе свою собственную истину — он также обладает этой истиной для нас" (там же) и понять ее или предание целиком мы можем, только обращаясь к "уже знакомому и родному, которое должно быть опосредовано высказыванием текста" (там же). Т. е. для понимания нужно взглянуть на речь другого или на текст, сопоставив со "знакомым и родным", с нашим собственным мировидением. Гадамер соглашается с Гумбольдтом в вопросе о сущности языка. Она — "в живом процессе речи, в языковой деятельности (энергейя)" (ИМ, 512), а не в догматичной грамматике. Поддерживает Гадамер и взгляд Гумбольдта на происхождение языка, "который с самого начала является человеческим" (там же) и какого-либо человеческого мира, лишенного языка не существовало (см. там же). Понятие языков как мировидений открывает еще одну грань феномена языка: на языках основано и в них выражается то, что для людей есть мир, "тут-бытие" этого мира (см. там же). Однако об этом мы поговорим в следующем разделе.

Итак, из одной и той же ограниченной материи звуков и ограниченной в средствах грамматики "произведены" многочисленные этнические языки, подобно многообразным блюдам из одной корзины картофеля. И в то же время они — зеркала, отражающие "языковую природу человека"(Язык), слово — singulare tantum и сам "язык нового завета". Здесь наблюдаем такой же парадокс, как с человеком, который одновременно и "изделие" из праха (ср. Бытие 2.7), и образ Божий (ср. Быт 1.26). Языки же человеческие, в том числе этнические (существуют также смешанные и искусственные), строятся из материальних знаков и являются изменчивыми, неустойчивыми как в смысле их многообразия, так и в смысле неоднозначности выражений в одном отдельно взятом языке [17]. На любом из языков можно сказать все [18],ведь "каждый язык имеет способ обсуждения события, случившегося в прошлом, способ сформулировать отрицание, задать вопрос, попросить, дать команду, выразить эмоции и т. д. Схожие категории(части речи, такие, как существительные, глаголы, наречия и прилагательные) встречаются во всех языках. Носители всех языков могут обсуждать не только события, людей, качества, вещи и действия, но также и такие абстракции, как понятия добра и зла, души, духа, любви и красоты."4 Украинский филолог А. Потебня, одобряя множественность языков, говорит следующее. "Самое раздробление языков с точки зрения истории языка, не может быть названо падением; оно не гибельно, а полезно, потому что, не устраняя возможности взаимного понимания, дает разносторонность человеческой мысли." [19]

"Человек, изучающий иностранный язык, не изменяет своего отношения к миру как изменило бы его водное животное, сделавшееся наземным, — но, сохраняя свое собственное отношение к миру, расширяет и обогащает его за счет другого языкового мира. Тот, кто имеет язык, "имеет" мир". (ИМ, 524)

1.3. Слово и бытие

" Sein dass verstanden werden kann…"- в этом определении языка (в широком смысле слова) уже видим связь его с бытием (Sein) и пониманием (Verstanden). Это значит, что человек есть особое место в бытии, его "Здесь" (Da des Seins), такая точка в нем, в которой только и может быть поставлен вопрос о смысле бытия" (АП, 326). Чтобы говорить о бытии у Гадамера, нужно вспомнить, как определяет его Мартин Хайдеггер для человека. Последний утверждает, что "существо человека есть da sein" (там же). В плане герменевтики понятие "da sein" преобразует для европейской мысли взгляд на понимание как на замкнутый герменевтический круг между субъектами и объектом (АП, 326), так как понимающий здесь является не наблюдателем бытия, а его частью "изначально вовлеченной внутрь того, что понимается " (АП, 327).

Понимание — "характеристика самого существования" человека, "способ его бытия", нечто неотъемлемое от нас, глубинное, присущее каждому из нас (потому нас объединяющее). Такой взгляд на феномен понимания стал причиной коренного пересмотра основ герменевтической практики. "Во-первых, меняется смысл истолкования. Истолкование перестает быть внешней задачей по отношению к истолковывающему, превращаясь в экзистенциальную акцию" (АП 326), т. е. "захватывает все существо" герменевта (там же). Во-вторых, меняется взгляд на основную методологическую трудность интерпретации, известную под названием — герменевтического круга (ср. там же). Как возможно понимание? Каковы условия его осуществления? — вот что важно для Гадамера (ср. там же).

В.С. Малахов говорит: "К бытию как предельной смысловой возможности человек приходит через понимание. Понимание, таким образом, выступает не в качестве одной из черт человеческого познания (наряду, скажем, с объяснением), а в качестве определяющей характеристики самого его существования, не как свойство познавательной активности человека, а как способ его бытия" (АП 326).

Хайдеггер заявляет: "Язык есть дом Бытия" [20], "Язык — дом истины Бытия", " В жилище языка обитает человек", "Язык есть просветляюще-утаивающее явление самого Бытия", "Язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа" [21]. Язык — "самое истинное лоно культуры" [22] и это он говорит "людьми" [23]. Уже у Хайдеггера есть противопоставление языка — "дома и истины Бытия", "просто языку", "традиционному языку с его грамматикой". Выше мы видели, как Гадамер отделил этнические языки от Языка в широком смысле, но еще глубже пошел Ойген Розеншток-Хюсси (1888–1973), противопоставляющий этническим языкам Слово-Логос, как " язык языков" (Мечковская 307).

Но что есть "бытие"? Это "сущее, поскольку оно является сущим" (Аристотель, цит. по КФЭ, 57). Это последнее неопределимое, " потому что за ним уже ничто не стоит" (Гартман Н., цит. по КФЭ, 57). Это "философская категория, обозначающая, прежде всего существование, бытие в мире данное бытие, например, в предложении: "Я есть"" (КФЭ, 56).

Однако, для Хайдеггера бытие не есть сущее, а некая "просека", "которая открывает тайну сущего, делает его понятным" (КФЭ, 57). "Смысл бытия, согласно Хайдеггеру состоит именно в этой функции раскрытии тайны" (там же). Итак, в картине Хайдеггера есть "все сущее" и бытие — "просека", позволяющая войти в сущее, открыть его и понять. Причем бытие "пребывает по ту сторону сущего, возвышается над ним, поэтому и понимание бытия означает возвышения над сущим — над всем, что нам дано в эмпирическом опыте и может осмысливаться в понятиях науки и категориях метафизики" [24]. Какова же роль человека в этой картине? Она ясна из сказанного выше — это именно он открывает и понимает бытие. "Человек — такое (и единственное) сущее, которому бытие может открыться" (там же). "Разверзание бытия" — это есть для Хайдеггера истина (см. там же). Понимание бытия — "центральная жизненная задача человека", его "экзистенциальное свершение" и "победа его духа над силами, уводящими его от бытия" (там же). Гадамер следует за Хайдеггером, принимая многие его положения, например, о da sein (см. цит из Мелехова).

Конечно, сколько бы мы не пересматривали философских картин мира, все они останутся наивными детскими домиками из песка, слепленными, глядя на дом, построенный отцом. Но есть "домики", лучше других, напоминающие о Доме и Отце.

Вернемся еще раз к определению языка: " Sein dass verstanden werden kann" и постараемся приблизиться к его смыслу постепенно, "от земли". Родной язык человека выражает "то, что для человека есть мир", "тут бытие мира" (ИМ. 512). Язык, в среде которого вырастает человек, определяет "его связь с миром и отношение к миру" (ИМ. 513). "Через слово, дающее имя людям и вещам, мир обретает знакомый человеческий облик. Словопозволяет человеку ориентироваться в мире и осознавать смысл своего существования" [25]. Язык этнический самостоятелен по отношению "к отдельному человеку, принадлежащему к данному языковому сообществу" (там же). Все это описано еще Гумбольдтом, однако, Гадамер, идя дальше, замечает, что выводы предшественников вытекают из несвободы, несамостоятельности языка от мира, "который получает в нем языковое выражение" (там же). Далее он пишет: "Не только мир является миром лишь постольку, поскольку он получает языковое выражение, — но подлинное бытие языка в том только и состоит, что в нем выражается мир" (там же). То есть язык, в узком смысле, выражает собой "тут — бытие мира". Но мир "тут — бытие мира" как соотносится с бытием и сущим экзистенциализма? Мы находим здесь непосредственную связь. "Бытие в мире" — "это основной принцип человеческого существования" (КФЭ, 533), где "мир" — "это трудовой мир, мир вещей, которые являются предметом заботы" (там же). Согласно экзистенциализму, присущая существованию интенциональность делает невозможным "оторванность субъекта от мира", его "бытие — вне — мира" (там же). Гадамер говорит, что понятие "мир (Welt)" противоположно понятию "Umwelt" (окружающий мир, среда) (ИМ, 513). Мир (Welt) — мир языковой, человеческий, а "Umwelt" — все живые существа (там же). "Языковой мир, в котором мы живем, не есть граница, препятствующая познанию в-себе-бытия, но этот мир в принципе охватывает все, во что может проникнуть, к чему может возвыситься наше познание (Einsicht)" (ИМ, 517). Миры различны для разных языков, культур, но все выражают "человеческий мир" с языковой природой (там же). Поэтому всякий "мир способен к познанию иного, а значит, и к расширению своего собственного образа мира; он соответственно доступен и для других миров" (там же). Таким образом, языки устремлены к общему Языку, который есть " Sein dass verstanden werden kann", доступному каждому человеку без исключения.

2.1. Слово как воплощение (таинство)

Сравнивая Слово божественное с человеческим, Гадамер отмечает следующее. Существует некий момент "творческого сходства" (ИМ, 503). И Слово, и слово творят, но по-разному. "Божественное Слово хотя и творит мир, но отнюдь не во временной последовательности творческих мыслей и дней творения. Напротив человеческий дух обладает целостностью своих мыслей лишь во временной очередности" (там же). Говоря об аналогии, "творческом сходстве" Слова и слова, Гадамер ссылается на св. Фому Аквинского и Николая Кузанского. Он приводит мысли последнего о слове как процессе свертывания и развертывания. Для Кузанца слово "не есть нечто отличное от духа, не есть какое-то уменьшенное, или ослабленное явление духа" (ИМ, 504). "Множество, в которое развертывается человеческий дух, не означает его отпадения от единства, или утрату им своей родины" (там же). Это единство сохраняется благодаря тому, что "человеческий дух одновременно свертывает и развертывает" (там же). Итак, слово в данной философской системе есть развертывание духа, прибывающее в единстве с ним. "Человеческий дух развертывается в "дискурсивное многообразие" понятий (см. там же), различные наименования этих понятий образуют уровень этнических языков.

Слово — это воплощение. Как мы можем понимать это? Гадамер, опираясь на труды Фомы Аквинского, говорит о подобии отношений духа и слова с отношениями между Лицами Святой Троицы. "Нам тем более следует обратить внимание на этот основной момент христианской религии, что для христианской мысли идея инкарнации теснейшим образом связана с проблемой слова" (ИМ, 486). Философ вспоминает своих предшественников, говоривших об отношениях мышления и речи (см. ИМ, 486). Отцы опирались на пролог Евангелия от Иоанна, в котором находим "и Слово стало плотью…" (Ин.1). Такой подход к слову сделал переворот в мысли, ведь теперь "логос освобождается, наконец, от своего спиритулистического характера…" (ИМ, 486), феномен языка освобождается "из его погруженности в идеальность смысла" и становится объектом философского размышления (ср. ИМ, 486). Следовательно, слово христиан становится противоположностью идеальному логосу греков (ср. там же).

Человеческое слово для Отцов Церкви, конечно, было объектом второстепенным, "лишь примером, лишь отправной точкой для теологической проблемы Слова, verbum dei (Слово Божие), для проблемы единства Бога — Отца и Бога — Сына" (ИМ, 487). Здесь нам следует познакомиться с концепцией "внутреннего слова". Гадамер указывает, что для христиан, в отличие от стоиков, понятие внутреннего и внешнего слова означают не "мировой принцип" и внешнее повторение слов, не слово внутреннее и его озвучивание голосом (см. там же). Любопытно, что Гадамер рассматривает учение о Святой Троице как образ, пример в изучении слова. То есть он идет в направлении, противоположенном Отцам. Так он пишет: "…собственно акт спасения, посылание Сына, мистерия инкарнации, в самом прологе Евангелия от Иоанна описывается как явление Слова. Экзегеза усматривает в озвучивании слова такое же чудо, как в том, что Бог стал плотью" (ИМ, 487). Что позволяет сделать такое смелое сравнение? Философ считает, что между воплощением и Воплощением есть явное сходство, и в обоих случаях, с точки зрения христианской философии, видим сохраняющееся единство между словом внутренним и воплощенным (ср. там же). Христианство, учение о Святой Троице позволило по-новому взглянуть на "мистерию языка и его связи с мышлением" (там же). По Гадамеру мышление (внутренняя речь) становится речью внешней, т. е. "слово становится плотью и обретает внешнее бытие" (ИМ, 488). Это поистине чудо языка. Однако величайшим чудом философ считает не это, а тот факт, что воплотившееся слово остается словом навсегда (см. там же). Обращаясь к святому Августину, Гадамер акцентирует внимание на его учении о "истинном слове", о "verbum cordis" ("слове сердца") (см. ИМ, 488). Здесь внутреннее слово сердца не может быть раскрыто внешними словами (человеческими языками) в "своем истинном бытии". Это verbum cordis является зеркалом и образом Слова Божьего (см. там же). И, достраивая схему, Гадамер говорит, что "внутреннее слово духа точно так же единосущно мышлению, как Бог — Сын Богу — Отцу" (ИМ,489). Действительно, невероятно важная аналогия открылась евангелисту Иоанну, ведь "при всем своем несовершенстве человеческое отношение мышления и речи соответствуют божественному отношению Троицы" (там же). Гадамер говорит даже, что чудо языка "служит зеркалом для тайны Троицы" (ИМ, 488), так как слово ничего не имеет от себя, но только от знания, из которого рождается (ср. там же). Бытие слова заключается лишь в том, "что оно раскрывает, делает очевидным" (там же). Оно (слово) подобно Иисусу — Слову Отца, ведь "Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил" (Ин.1.18). Философ заостряет внимание на единстве мышления и слова. Он говорит, что как для слова, так и для Слова важно, прежде всего, единство. Так в мистерии Троицы "важно не земное явление Искупителя как таковое, но, прежде всего Его совершенная божественность, Его единосущность с Богом" (там же). На самом деле, первостепенное значение в феномене слова имеет таинство его воплощения. Слово — это, действительно, таинство, поскольку нематериальное проявляет себя в материальном, как Христос в хлебе, как Отец в Сыне.

Следуя хронологии, Гадамер позднее обращается и к Фоме Аквинскому. В мировоззрении последнего, то же воплощение слова предстает перед нами с другой точки зрения, описывается иными словами и образами, прежде всего, образом источника. В божественном отношении Слова и Интеллекта "слово не является лишь причастным к интеллекту, но целиком и полностью из него проистекает" (ИМ, 492). Человеческое слово подобным образом "возникает из другого totaliter, т. е. проистекает из самого духа" (там же).

Итак, мы видели сходство воплощения слова и Слова, однако, аналогия предполагает сходство в малом и различие в большом. Каковы различия? Философ, вновь опираясь на труды Фомы Аквинского, указывает на следующее. Во-первых, мистерия Троицы, Воплощение остается для нас недосягаемой при каких угодно усилиях мышления (см. ИМ, 492). Во-вторых, в отличие от Духа Божественного, человеческий дух сначала содержит слово потенциальное, формируемое, несовершенное. В процессе движения мысли "дух спешит от одного к другому, бегает взад-вперед, взвешивает и то, и это " (ИМ, 493) и только после этого выражает мысль в слове. В-третьих, человеческий дух сам по себе несовершенен и не может воплотиться в слове совершенно, поскольку "рассеивается на мысли о том или этом" (там же). (Отсюда множественность слов, а не одно единственное, как в святой Троице). В-четвертых, Слово содержит в себе субстанцию и природу Отца, а человеческое слово не может содержать в себе вещь, как целое (см. ИМ, 494).

2.2 Слово и традиция

Традиция — излюбленная тема Гадамера. Валерио Мануччи, характеризуя его герменевтику, отмечает такое открытие философа: "Все будущие возможности человека рождаются из прошлого и обуславливаются его прошлым" [32]. В комментарии к "Актуальности прекрасного" В.С.Малахов говорит о гадамеровском понимании традиции и историчности. Так историчность философской герменевтики является фундаментальным определением человека и "заключается не в его свойстве быть в истории, а в его свойстве быть историей" (АП, 333). История для Гадамера не хронологическая шкала. Он считает, что само бытие человека исторично, т. е. "имеет начало (исток) и конец (то есть где-то завершается, а не вытягивается в дурную бесконечность)" (там же). Что касается традиции в понимании Гадамера, то она не имеет ничего общего с традицией консервативной (см. АП, 334). И преувеличение роли традиции, и отрицание этой роли одинаково абсурдны. "Нет ни абсолютно безупречной памяти, т. е. беспрепятственно текущего потока традиции, ни абсолютного беспамятства, т. е. "современности", не предопределенной традицией" (там же). Чтобы осознать, чем является историческое бытие и традиция, явно не достаточно сравнений с линией (см. АП, 334), или категорий прогресса. Поэтому Гадамер использует категорию "события".

"Событие есть одновременность, со-временность "тогда" и "теперь". История, понятая как событие, не есть нечто когда-то с кем-то происшедшее, но нечто, что все еще происходит, и происходит с нами (АП, 335). Или далее — "событие следует мыслить как точку, в которой "там" и "здесь" сливаются" (там же). События — это "способ бытия прошлого в настоящее" (там же). В.С.Малахов поясняет, что события в герменевтики Гадамера — это присутствие, а "событие традиции" — присутствие истории в современности (там же). Комментатор указывает еще на один важный термин в герменевтике, используемый Гадамером. Это "ситуация", которая всегда уникальна. "Она не может быть ни выделена из предшествующей, ни сведена к последующей" (АП, 333). Малахов отмечает, что Гадамер, избегая споров о традиционности или не традиционности жизнеи современных европейцев, просто указывает на "конкретные формы бытия в традиции, реализующегося как бытие в языке" (АП, 336). Он добавляет, что "традиция действительна до тех пор, пока в употребляемом нами языке сохранены корни, уходящие в глубь культурной почвы" (АП, 336). Весьма не простую работу удалось выполнить Гадамеру, считает Малахов, — постоянно удерживать "континуум истории, помня об ее реальной дискретности" (там же). Гадамер указывает на возможность перехода от языков к общему языку, от множества к общей традиции (ср. там же). Завершив краткий обзор проблематики "слово и традиция", проиллюстрируем сказанное мыслями самого Гадамера. Говоря о понимании предания, философ указывает: "Как обретают голос вещи, эти единства нашего опыта мира, конституируемые своей пригодностью и значением для нас, точно также вновь обретает язык и начинает говорить надвигающееся на нас предание, когда мы его понимаем и истолковываем" (ИМ, 527). Сам язык дает возможность преданию говорить вновь и вновь. Ведь еще Гумбольдт заметил, что мы живо чувствуем, "когда же отдаленное прошлое все еще присутствует в настоящем — ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание" (ИМ, 517). Но насколько важен язык для предания? По Гадамеру он является определяющим условием существования традиции. "Лишь среда языка, соотнесенная с целостностью сущего, опосредует, конечно — историческую сущность человека с самой собою и с миром" (ИМ, 529). Или по-другому: "Наш опыт мира вообще, в особенности же наш герменевтический опыт, развертывается из среды языка" (там же). Общую традицию человечества можно представить себе в образе древа, которое имеет один общий корень, "единое Слово Божие" (ср. там же) и множество ветвей. Причем малейшие, самые молодые отпрыски, не смотря на множество предшествующих разветвлений, неразрывно, живо связаны с корнем. Каким же образом живет предание? Словом и его слушанием. Можем слушать и усваивать предание в обычной беседе, как это было изначально, или слушаем "голос, застывший в буквах", т. е. читаем текст. Последний способ "не означает ничего нового, но лишь изменяет форму предания и делает более трудной задачу действительного слушания" (ИМ, 535). Кто принадлежит традиции? Принадлежит преданию тот, к кому оно обращается и до кого доходит это обращение" (там же). Каков способ бытия предания? Это способ "не является чувственно-непосредственным. Это способ — язык, и толкуя тексты, слушание, его понимающее, вводит его истину в свое собственное отношение к миру" (ИМ, 535). Гадамер сожалеет, что современная философия дистанцируется от исторического предания. "Отныне преемственность традиций европейского мышления утрачивает свою неизменную континуальность" (ИМ, 42). "Философские усилия нашего времени отличаются от классической философской традиции тем, что они уже не являются непосредственным и прямым продолжением этой традиции" (там же). Гадамер призывает вновь вернуться к опыту исторической традиции, к оставленному нами сокровищу. "Опыт исторической традиции принципиально возвышается над тем, что в ней может быть исследовано. Он является не только истинным или ложным в том отношении, которое подвластно исторической критике — он всегда возвещает такую истину, к которой следует приобщиться" (ИМ, 40). "Историческое предание и естественный порядок в жизни образуют единство мира, в котором живем мы, люди" (ИМ, 41). Мы склонны, по природе своей, более обращать внимание на изменяющееся, движущееся и забывать то, что постоянно и не подлежит изменениям (ср. там же). Поэтому, считает философ, открывающимися перед нами перспективам постоянно угрожает "опасность деформации" (там же). Гадамер говорит, что мы живем в состоянии "непрерывного перевозбуждения нашего исторического сознания" (там же). И мы пытаемся устроить свою жизнь, общественные законы в соответствии с изменчивым, возбуждающим вокруг нас, забывая вечное (ср. там же). Здесь великое недоразумение, наше заблуждение. Гадамер предлагает выйти из этого недоразумения путем исправления ложных представлений о некоем превосходстве "современного исторического сознания" над общечеловеческой традицией, в которой мы продолжаем жить (ИМ, 41). Он говорит, что наука и жизненная практика, вместо их возвышения, должны быть поставлены на свое место и считаться тем, "чем они являются на самом деле" (там же).

Обращение к традиции не только расширяет горизонт нашего познания, но и возвышает разум к Богу.