Понедельник, середина дня

Утром произошло кое-что важное:

• визит к Черайз показал, что объем жидкости чуть увеличился;

• под дверь подсунули письмо из нашего кондоминиума, и что же выясняется? Моя забавная гречанка — кто бы мог подумать! — возглавляет группу жильцов-активистов, выступающих против сноса дома напротив.

Жидкости у меня все еще слишком мало — доктор Вейнберг показывала таблицу. Но теперь я, по крайней мере, не в самом низу этой таблицы, появился какой-никакой просвет между мной и неминуемой катастрофой. Постельный режим, что ли, помогает? Не верится. С трудом представляю, каким образом целодневное валяние на тахте положительно сказывается на том, что происходит у меня внутри. Может, оно и так, кто знает. Главное, как заявила доктор Вейнберг с уверенной улыбкой на густо накрашенных губах, мое состояние не ухудшается.

Что касается моей гречанки, она, похоже, главная местная заводила. Оказывается, и наш дом, и дом напротив — тот, жильцы которого меня развлекают, когда по телику сплошная скучища, — принадлежат одному домовладельцу; оба были заселены в 50—60-х годах греческими и кипрскими иммигрантами (а я-то все гадала, почему у нас в округе продается такая замечательная долма). P-раз, отматываем пятьдесят лет вперед: теперь дом напротив заражен плесневым грибком, причем черным грибком, который глубоко въедается в гипсокартон, с бешеной скоростью размножается и отравляет самый воздух. Потому-то домовладелец и намеревается дом снести, а на его месте поставить что-то более современное и более «яппи-притягательное». Но состарившиеся жильцы не горят желанием покидать насиженные места, они бьются против реконструкции не на жизнь, а на смерть. Если хотите знать мое мнение, с плесневым грибком лучше не шутить. Только в прошлом месяце я читала в «Таймс» про одного ребенка из района Квинс — бедняжка едва не умер от легочного заболевания, вызванного этой мерзостью. И еще прекрасно помню кучу недавних громких процессов против строительных компаний за использование «плеснелюбивых» материалов. Лично я считаю, что жильцам плюнуть бы на это дело и удирать оттуда со всех ног. Черная плесень — страх божий!

А вообще-то сегодня у меня снова появился интерес к жизни, главным образом потому что звонила Дженни! У нее уже билет на руках, в четверг вечером прилетает!

Не знаю, кто из нас двоих больше радуется, я или Том. Ему сейчас нелегко со мной. В воскресенье я заставила его все бросить и примчаться с работы домой. Он позвонил около двух спросить, как я, не лучше (в семь утра, когда он уходил, я истекала слезами, соплями и слюнями), а я прямо так и сказала, что нет, мне еще хуже. Что я больше не выдержу. Что я скоро умом тронусь от тоски и страха. После короткой, напряженной паузы он обещал приехать и час спустя появился с охапкой фильмов и бутылкой мерло («Предписание доктора Тома. И даже не спорь, Кью. Один стаканчик — и тебе сразу полегчает»). Но он знает, и я знаю, что ему нельзя смываться с работы всякий раз, как я захандрю. Сегодня он снова напомнил о том, как его начальство недвусмысленно намекнуло, что он должен быть образцовым служащим. Если, конечно, хочет этим летом стать партнером. Том потрясающий юрист, у него полно влиятельных друзей, но «Кримпсон» — одна из трех самых престижных фирм Нью-Йорка, и за несколько последних лет в ней повысили всего горстку старших сотрудников. И не будем сбрасывать со счетов кошмарную невезуху последнего года. За эти двенадцать месяцев Том допустил несколько ляпов, так что если он хочет стать партнером у «Кримпсона», ему — кровь из носу — надо доказать начальству, что он предан фирме душой и телом.

А мне-то… мне-то что остается? Томиться в одиночестве, вот что! Томиться в полном одиночестве и щелкать зубами от голода. Жуткого голода. Хоть Дженни не даст пропасть — по крайней мере неделю. Вот кого я стану гонять за всякой едой и журналами, вот кто будет обеспечивать меня печеньем с шоколадом (величайшее изобретение Америки всех времен, если хотите знать мое мнение, оставившее электрическую лампочку далеко позади), вот с кем я смогу во что-нибудь поиграть и с чьей помощью, даст бог, постигну премудрость вязания и чего-нибудь такое изображу из пяти клубков «детского кашемирчика», которые так и лежат нераспакованные в пухлом коричневом пакете под кучей счетов и ни разу не раскрытых журналов (неужели я всерьез собиралась читать «Экономиста»?). Думаю, я свяжу себе шарф, уж это наверняка дело нехитрое. Вот будет классно — как в детстве, когда мы пытались вырезать тотемные столбики из палок, подобранных в саду. То, что у нас вышло, разумеется, и рядом с тотемом не лежало, зато до чего здорово было возиться! Элисон над нами потешалась (и грозила продать маме — мы стащили кухонные ножи), но мы с Дженни чихать хотели. Когда Дженни доросла до восьми лет, с ней стало ужасно интересно. Гораздо интереснее, чем с Элисон. И вот теперь она поживет со мной. Целую неделю. Ура!

Ее кошмарный хахаль не приезжает, и Дженни сильно опечалена этим обстоятельством — небось лелеяла надежду совместить заботу обо мне с романтическими променадами по Большому Яблоку (заглянуть на бродвейское шоу, кутнуть в модном ресторане, разориться в «Найктауне» — словом, проделать все, что входит в обязательную программу всех моих английских друзей). А я только представила себе кошмарного хахаля у нас в квартире — в той самой комнате, которая вот-вот станет детской, — и меня затошнило. Фу, гадость! Я, конечно, особенно на эту тему не распространялась (ну, может, и сказала пару слов — дескать, не желаю, чтобы он провонял своими ножищами все вокруг, но ведь от них в самом деле разит). А все равно это дохлый номер, поскольку его не отпускают с работы, а он в кои веки устроился на какое-никакое место. И авиабилеты ему не по карману, а я хоть и рада оплатить перелет Дженни, скорее повешусь, чем стану платить за этого засранца. Стало быть, кошмарный хахаль остается сам по себе в Лондоне, а я могу целых семь дней подряд втолковывать моей заблудшей младшей сестренке, ПОЧЕМУ ОН ЕЙ НЕ ПАРА. Отлично!

Чудик она, наша Дженни. Для меня всегда было загадкой, почему такую красотку — у нее огромные карие глаза, мальчишески стройная фигура, длинные, абсолютно прямые белокурые волосы (мои рыжие патлы ни в какое сравнение не идут) — притягивают такие никудышные парни. Я что хочу сказать: мой Майк Новак был тупицей, но у него по крайней мере имелись какие-то перспективы как у медика, а кавалеры Элисон пускай все поголовно отличались умением действовать на нервы, но, как правило, были талантливыми, титулованными или хотя бы симпатичными. Дженни же обладает редким даром влюбляться исключительно в обделенных по части внешности мужиков — чем больше оспин на физиономии, тем лучше, — но при этом обладающих апломбом величиной со знаменитое лондонское колесо обозрения. Явление, по моему мнению, распространенное единственно среди особей мужского пола. Согласитесь, несчастную барышню с целлюлитом, сальными волосами и кожей в угрях вам так с ходу не найти, поскольку она проводит время не иначе как за закрытыми дверями, скрывая лицо под черными очками и широкополыми шляпами. Зато мужик с аналогичными малопривлекательными атрибутами (душок изо рта и запах пота в придачу) будет гордо демонстрировать себя во всех клубах Англии, приударять за каждой девицей, которая, на свою беду, окажется в пределах его досягаемости, и хвастать дружкам, что он ее закадрил.

Большинство девушек, разумеется, опрокинут на урода свою водку с апельсиновым соком, но Дженни — удивительная личность! — скажет себе, что он «всего лишь пытается быть дружелюбным». Дейв — нынешний кавалер — подвернулся ей на вечерних курсах (Дженни озаботилась получением второго диплома социального работника) и, по всей видимости, с самого начала повел себя крайне «дружелюбно». По сути, только это в нем и было привлекательно — целый месяц он таскался за Дженни с преданностью собаки (и с собачьими же гигиеническими навыками, надо добавить). Библиотека, паб, автобусная остановка — назови любое место, рассказывала Дженни, везде Дейв поджидал ее с надеждой во взоре. Лично я призвала бы своего адвоката и по суду добилась, чтоб этому мерзкому верзиле запретили на пушечный выстрел приближаться ко мне, но Дженни полагала, что все это очень мило, и по прошествии месяца решила вознаградить его, пустив к себе в постель. Не то чтоб он очень уж ей нравился, признавалась Дженни, но она считала, что такая собачья привязанность доказывает подлинные чувства. Ее не остановило даже то обстоятельство, что к этому времени парня за неуплату счетов выгнали с вечерних курсов, за неуплату налогов предали суду и за постоянные опоздания вышвырнули с работы в местном кафе. У него «просто черная полоса», с оптимизмом заявила Дженни, «и сейчас ему особенно нужен человек, который верит в него».

Мама винит себя, считая, что заскоки Дженни — результат ее собственного увлечения никчемными мужчинами вроде нашего папы, но я думаю, все не так просто: папа все-таки чистил зубы, мыл голову и не распространял вокруг себя такое амбре. А по мнению Тома, Дженни переживала из-за того, что отец ее бросил, мать все внимание отдавала Элисон и мне, старшие сестры вообще ее игнорировали, вот она и ищет кого-то, кто поставил бы ее в центр вселенной. Ерунда, по-моему. В детстве мне, что верно, то верно, страшно нравилось заставлять сестренок соперничать за мой высочайший интерес. Свинство, конечно. Но разве я первый старший в семье ребенок, который такое вытворял? И Дженни знает, что я ее люблю. Если бы я не уехала в Нью-Йорк сразу после того, как Элисон вышла замуж за досточтимого Грегори Де Барана (предпочитаю называть его так), мы с самой младшей сестренкой по-настоящему сдружились бы.

22.00

Только что звонил Том, будет дома через час. Бедняга так нервно пыхтел в трубку («Кью, мне пока никак не выбраться, не сердись, а?»), что я не разоралась, не зашептала убитым голосом, мол, он нужен мне сию минуту, а сказала, что он «может не торопиться». Должно быть, кризис миновал, должно быть, я свыкаюсь с удивительной новой жизнью. Я вроде иду на поправку, через четыре дня приезжает Дженни, в четыре часа забегала Брианна с тремя коробками масляного печенья из какого-то сногсшибательного гастронома в Виллидже.