«Ундервуд»

Этот год в жизни Евгения Шварца был полон различными событиями. Во-первых, в этот год он написал «Ундервуд», который ленинградский Театр Юного зрителя принял к постановке. Во-вторых, вместе с Вениамином Кавериным он писал музыкальную комедию «Три с полтиной», которая, однако, не стала спектаклем. Но главное — 30 мая 1928 года он познакомился с Екатериной Ивановной Зильбер (в девичестве Обух). 30 мая была среда, и Шварц шутил, что «среда его погубила».

— Не могу, оказывается, писать о знакомстве с Катей. Ей едва исполнилось двадцать пять лет. Любимое выражение её было «мне все равно». И в самом деле, она была безразлична к себе и ничего не боялась. Худенькая, очень ласковая со мной, она все чистила зубы и ела хлородонт и спички, и курила, курила все время… Она была необычайно хороша, и, словно в расплату, к двадцати пяти годам здоровье её расшатали, душу едва не погубили. Она сама говорила позже, что от гибели спасла её гордость. Я думаю, что дело заключалось ещё в могучей её женственности, в простоте и силе её чувств. Развратить её жизнь не могла. Вокруг неё все как бы оживало, и комната, и вещи, и цветы светились под её материнскими руками. И при всей доброте и женственности — ни тени слабости или сладости. Она держалась правдиво.

Летом они разъехались. Она — в Липецк, он — в Новый Афон.

Но до этого был «Ундервуд».

Любопытна версия Л. Ф. Макарьева о том, как родилась первая «детская» пьеса Шварца: «Наша актриса Елизавета Александровна Уварова серьезно заболела, Женя Шварц вместе с двумя актрисами решил навестить её. Развлекая больную, Шварц выдумывал всякую всячину, и сам смеялся, и все смеялись. Вдруг… Это случилось действительно «вдруг». Настолько, что даже он сам удивился. «Вдруг» он замолк и совершенно серьезно и неожиданно для самого себя выпалил: «Знаете, Лиза, я для вас напишу роль». — «Никакой вы роли не напишете… И вообще — не напишете». — «А вот и напишу — на пари. Необыкновенная будет роль. Вот вы играете сейчас Журочку (маленький журавленок из стаи журавлей в пьесе Шмелева «Догоним солнце». — Л. М.), а я вам напишу роль старой злой ведьмы. И у этой старой ведьмы будет внучка пионерка. А пионерку будете играть вы…» — сказал он, обращаясь к другой актрисе, пришедшей с ним. — «Ну, разве наши режиссёры дадут мне играть пионерку? Скажут — не подхожу по росту». — «А я их перехитрю — режиссёров… Вы будете каждый день подрастать на два сантиметра…».

И непонятно было — серьезно или шутя говорил он о будущей пьесе.

…Прошло немногим больше недели — и пари было выиграно. Поздно вечером он, торжествующий, появился у нас и, вытащив из кармана пальто объемистый сверток листов, исписанных полудетским, но четким почерком, громогласно заявил: «Выиграл… Вот вам пьеса!..»».

Макарьев в этом эпизоде не участвовал, а значит, писал со слов, как оказалось позже, своей жены Веры Зандберг. Тогда, 17 октября 1956 года, ТЮЗ отмечал 60-летие Евгения Львовича, и эту версию она впервые рассказала автору «Ундервуда». «Когда кончилась торжественная часть, и я сидел с актерами, а художница рисовала — вдруг разговорилась Зандберг, — записал Шварц на следующий день. — И я подивился немощи человеческой памяти. Она мне же, с глубокой уверенностью в том, что так и было, стала рассказывать, как был написан «Ундервуд». Нет, значит, прошлое и в самом деле не существует. Разбитная, сильно пожилая женщина, называя меня Женей, повторяла: «неужели вы не помните», уверяла меня и всех присутствующих в следующем. Когда Уварова лежала в больнице, я навестил её вместе с Зандберг. (Ничего подобного не было. Я ни разу не навестил Уварову. В те годы я не так хорошо был с нею знаком.) И чтобы утешить больную, я сказал ей: «Ты, Лиза (я в те годы был с Уваровой на «вы»), ты, Лиза, в моей пьесе будешь играть старуху, которая всех щиплет. А вы, Верочка, пионерку, которая растет каждый день, и кажется выше своего роста». И стал шутить, хохмить (о, ужас). И через неделю (неправда, «Ундервуд» я писал недели две) принес пьесу, где все эти хохмы были вставлены, — «помните, Женя?» И я ответил: «Продолжайте, продолжайте, я слушаю все с величайшим интересом…». Ничего похожего на правду! Я слушал с глубочайшим интересом и не мог представить себе, что делалось в этой душе, какой путь ей пришлось пережить за эти годы, чтобы до такой степени все забыть и научиться так подменять пережитое сочиненным. На самом же деле «Ундервуд», как это ни грустно, был написан для неё. Я от тоски и избытка сил стал играть во влюбленность. В неё. В Зандберг. И увлекся…».

Но этой записи Евгению Львовичу показалось недостаточно, и 25-го он дополняет: «Я не решился перечитать «Ундервуд», когда пьеса попалась мне недавно в руки. Но помню, что писал я её не шутя. Что же такое прошлое? Для меня двадцатые годы все равно, что вчера, а тут же рядом человеку в тех же годах чудится нечто такое, чего не было. И что творилось в душе этой пожилой, недоброй женщины в те времена, когда была она безразлична, добра и молода?».

Потом этот рассказ В. Зандберг повторит на вечере памяти Шварца в Театральном музее (1976), а воспоминания Л. Макарьева войдут в сборник его творческого наследия (М., 1985). Так рождаются легенды.

Но, возможно, те годы и для Шварца покрылись некой дымкой, или — по его же выражению — «затуманились» слегка. Ведь именно Уваровой и Чиркову он предложил совместно писать «Тетрадь № 1» в том же, 1928 году. Думаю, «Ундервуд» родился не «вдруг», а «вдруг» он увидел в Уваровой Варварку, которая уже существовала в его воображении. А пьесу он уже писал…

16 июня он читал пьесу на Художественно-педагогическом Совете ТЮЗа, после чего началось обсуждение её. И самое удивительное в этом обсуждении было то, что Шварц, только-только начинающий драматург, автор первой пьесы, которую он предложил театру, выслушав критику в свой адрес, в основном не принял её. Потому что уже знал, чего стоит пьеса. Да и рассердили его нелепые аргументы выступавших. Мало того, он им ответил, называя себя в третьем лице:

— По поводу всего, касающегося «словесной» стороны пьесы, трудно что-либо ответить. По-видимому, в этом отношении автор и его оппоненты «не сошлись ушами». Автор за диалог отвечает. Он так слышит своих персонажей. Но, впрочем, это область вкусовых ощущений, о которых нельзя «спорить». Но говорившие против пьесы высказали ряд соображений спорных с точки зрения автора, и на них он отвечает:

1) «Мелкий, неглубокий сюжет…» Можно, пожалуй, говорить о том, что идея недостаточно глубока. Но это уже другой вопрос. Что же касается «сюжета», то его нельзя считать «мелким». Абсолютно «мелкого» не существует. Сюжет пьесы достаточно «сложен»… Задачей построения сюжета было «взволновать» ребят, а вовсе не оставить их равнодушными, и этим объясняется целый ряд «приемов» и соотношений.

2) «Нет сегодняшнего дня…» Это неверно. Все «детали», о которых упоминалось, возможны только сегодня. И в этом отношении несправедлив упрек во «вневременности» и «внепространственности» пьесы. Правда, в пьесе нет специфического «быта» как такового, но «быт» — чрезвычайно сложное явление. Трудно разобраться в этом понятии, когда речь идет применительно к взрослой пьесе, а тем более — пьесе, написанной для детей. «Быт» является для нас чем то таким уже знакомым, обычным, близким, что его можно в какой-то мере уже не показывать, а называть.

3) «Радио неуместно, надуманно, искусственно…» Но то, что дано в этом отношении в пьесе, фактически возможно. По «радио» можно говорить. Завтра «радио» уже не будет «фокусом», «радио» это наше сегодня. Пусть не близкое «сегодня», но мы этим живем, и было бы странно отвергать «выдумку» только потому, что так пока не бывает. Но так должно быть. Потому совершенно уместно и «радио» в пьесе именно в такой подаче.

4) «Язык надуманный, не соответствующий возрасту персонажей…» Это неверно, так как дети, даже тринадцати-четырнадцати лет, в известной обстановке так говорить могут и говорят. А затем, в пьесе они сделаны автором сознательно «красноречивыми». Но ведь эта, всегда серая, безразличная речь никому не интересна, и детям, быть может, — в особенности. Даже так называемый «реалистический язык» в искусстве совсем не то, что правильный, «обыденный язык». Автор далек от каких бы то ни было сближений и сравнений, но если нужны примеры относительно «языка», то достаточно назвать Сухово-Кобылина, Гоголя и других, чтобы видеть, как их «язык» не похож на «жизнь». Речь, слова персонажей, диалог не придуманы, не фальшивы, а живые, «загримированные». Но только так и может писаться пьеса. И в заключение необходимо сказать: Маруся все время активна, одинакова и никаких «переломов» в ней нет. Никаких «теософских» тенденций нет. Давать «гротеск» автор не хотел. Он хотел дать волнующий сюжет, сюжет занимательный. «Смешить» во что бы то ни стало — не хотел. Задача, которую автор ставил себе, сводилась к тому, чтобы самыми простыми средствами (небольшое количество действующих лиц, без музыки, без сложных перемен «места действия») взволновать ребят.

В конце концов, «за» пьесу проголосовало 10 человек, против — 3, воздержались — 2.

Итак, пьеса принята к постановке. Но 6 июля для чего-то она вновь обсуждалась на Художественно-педагогическом совете. И снова началась все та же бодяга. Шварца на этом заседании не было. Как не будет его и на последующих обсуждениях. По-видимому, ему просто не хотелось выслушивать тамошние благоглупости, а в особенности — оправдываться за них.

На этот раз, скорее всего, театр получил установку извне «зарезать» пьесу, были присланы и соответствующие блудословы. Но и друзья активно включились в её защиту. Из протокола заседания:

«Е. Гаккель: «Я всецело за пьесу Шварца. Она являет собою интересный эксперимент, т. к. оперирует с современными понятиями, что дает возможность проверить нашего зрителя на образах современных. Я уверен в успешности этого эксперимента. Культурная революция несет с собой и отдых, как бы разрядку в зарядке. Надо вызвать лирическое волнение в слушателях, а здесь момент радио лирически волнует».

Н. Бахтин: «Я считаю, что пьеса нужна, а театром ей будет придан соответствующий тон. Наш зритель не пассивен, а активен. В «Близнецах» (Плавта, идущих в БДТ. — Е. Б.), например, зрителей волнует кража портфеля. Здесь будет волновать кража машинки. Содержание в пьесе есть, и оно будет не навязано, а почувствовано».

А. Дальский: «Я ещё раз заявляю, что пьесе «Ундервуд» по теме мало значительна, условно-современна и вообще скорее анекдот. Театрально-интересный момент использования радио употреблен здесь по незначительному поводу… Спектакль будет только развлекательным, а такой спектакль имеется в активе театра в виде пьесы «Близнецы», которая далеко ещё не отработана, а посему я возражаю против включения в репертуар «Ундервуда».

С. Дрейден: «Момент «безвредности» я подчеркнул в противовес словам т. Дальского. Надо учитывать, что в театре необходимы театрально-убедительные моменты. В пьесе «Ундервуд» есть материал для интересной работы актеров, режиссеров, что может дать «зарядку» зрителям».

Афанасьев: «Пьесы не знаю. Опасаюсь похвал, ей расточенных. Плюсы, выдвигаемые защитниками, исчерпаются её театральными и литературными качествами. Но ТЮЗ не должен ставить общественно-нулевую пьесу».

Н. Михайлов: «Пьеса имеет общественную установку. Радио является рупором, через который девочка-пионерка, оставшись одна, ищет путь к общественности. Пьеса «Ундервуд», как общественное достояние — ценный момент. Кроме того, нельзя отмахиваться и от здорового отдыха в театре».

Г. Шевляков: «Главные доводы Дрейдена, что пьеса безвредна и не страшна, а, по-моему, значит и не нужна. В этой пьесе нет целевой установки и современности, и не в названии же улицы Герцена и радио выражается современность. Она из этой современной жизни не вытекает, а является пьесой без времени и простора, и посему как таковая не представляет ценности для её включения в репертуар»».

«Протокол» — это не «стенограмма». Здесь все отдано на откуп секретарю собрания. Может быть, поэтому все формулировки — положительные и отрицательные — выглядят несколько нелепо. Тем не менее, резолюция по этому заседанию в протоколе отсутствует, вероятно, потому, что и так было ясно, что «Ундервуд» запрещен.

— 1928 год. «Ундервуд» запрещен был в первый раз ещё до постановки. Как со всеми моими пьесами было и в дальнейшем, её сначала хвалили, и вдруг… Вялый, желтый, плотный педагог по фамилии, кажется, Шевляков на очередном обсуждении взял и обругал пьесу. Я почувствовал врага, едва увидев его, не врага личного, а видового — чиновника. В театре поддержали его… Шевляков чиновник не без влияния, инструктор Наробраза или Наркомпроса, и пьеса была запрещена… Но когда я уезжал в Новый Афон, я уже успел забыть все огорчения, связанные с пьесой. Мне чудилось, что жизнь моя как бы звенит, туго натянута.

 

«Катерина, дочь Ивана»

Роман их вспыхнул неожиданно ярко, когда ближе к осени все снова собрались в Ленинграде.

Катя была замужем за композитором Александром Зильбером, Евгений Львович свою женатую жизнь уже переносил с трудом. «Детство у Кати, по-видимому, было тяжелым, — рассказывала Ольга Борисовна Эйхенбаум. — Она не ладила с матерью, и вышла за Зильбера, чтобы только уйти из дома. И потом она никогда с матерью не поддерживала никаких отношений. В 1923 году мы жили в Павловске. У неё был сын — Леня. Когда ему было три года, он умер. Она хотела покончить с собой. Когда она рожала, врачи сказали ей, что больше иметь ребенка она не сможет». Теперь Катю с Женей уже ничто не могло разлучить.

Он приходил к ней на Греческий проспект, 15, а уходя, оставлял небольшие записочки, в которых рассказывал о своей любви. Потом они поссорились, и он не приходил четыре дня. Она разорвала девять таких записок.

Выдержки на большее у Евгения Львовича не хватило. На пятый день он снова появился на Греческом, и они помирились. Катя потребовала, чтобы он снова написал ей те девять записок. «Ладно, Катюша. Но это будут совсем новые письма, потому что мы теперь дружим по-новому. Теперь нет никакой возможности писать так, как я привык. Теперь приходится писать сначала. Прости, если письма будут глупые…» И теперь уже Екатерина Ивановна не уничтожит ни одного его письма.

Второе послание: «Милый мой Котик, когда ты меня провожаешь, ты выглядываешь за дверь, и я тебя быстро целую три раза. Потом, перед тем, как закрыть дверь, ты на меня взглядываешь и улыбаешься. Вот дверь закрылась, — и я на лестнице один. Во дворе бегают незнакомые собаки. Под воротами разговаривают чужие люди. Я перехожу на другую сторону, иду и смотрю на ваши окна. Тебя не видно. Вижу занавески, радио, иногда Сашку в наушниках. Греческая церковь, кричат пьяные, едут пустые трамваи, — уже около часу. Я иду и думаю о тебе, о тебе, о тебе. Вот я какой».

Червертое: «Милый мой Катерин Иванович, мой песик, мой курносенький. Мне больше всего на свете хочется, чтобы ты была счастливой, очень счастливой. Хорошо? Я всю жизнь жил по течению. Меня тащило от худого к хорошему, от несчастья к счастью. Я уже думал, что больше ничего мне на этом свете не увидеть. И вот я встретился с тобой. Это очень хорошо. Что будет дальше — не знаю и знать не хочу. До самой смерти мне будет тепло, когда я вспомню, что ты мне говоришь, твою рубашечку, тебя в рубашечке. Я тебя буду любить всегда. И всегда буду с тобой.

Когда я на тебя смотрю, ты начинаешь жмуриться, прятаться, сгонять мой взгляд глазами, губами. Ты у меня чудак». И так далее.

Он писал ей чуть ли не каждый день, возвращаясь к себе домой (до того, как они съехались вместе), — о том, что не успел сказать, что подумалось, почувствовалось потом. Он приносил их с собой и оставлял, уходя. Продолжал писать, и когда они стали жить вместе.

Гаянэ Николаевна чувствовала, что теряет мужа. Во всё время их замужества она не хотела иметь детей. Боялась перерыва в актерской карьере. Теперь она решила забеременеть, чтобы удержать мужа. Но было уже поздно.

«10 января 1929 года.

Пожалуйста, не сердись на меня, Катюша. Я сегодня целый день один, а я от этого отвык. Почему и пишу. Отчего у тебя по телефону такой сердитый голос? Отчего бы обо мне не вспомнила ни разу за весь день. Отчего я дурак?

Я ездил сегодня в Детское Село. Это, Катюша, отвратительно. В вагоне пахло карболкой, молочницы ругали евреев, за окошками снег. Думал все время о тебе. Обдумывал тебя до последней пуговицы. Меня теперь ничем не удивить. Я мог бы написать пятьсот вариаций на тему — Екатерина Ивановна. Я тебя люблю.

В Детском Селе все знакомо и враждебно с давних пор. А теперь враждебно особенно.

Катюша, по телефону ты меня всегда ненавидишь. Почему так трудно говорить по телефону? Я тоже не умею.

Маршак живет в голубом доме на Московском шоссе. Во всех детскосельских квартирах ужасно тонкие стены. Кажется, что обои наклеены на картон или фанеру. Живут люди временно, кровати какие-то детские, столы какие-то кухонные.

Разговоры у нас были деловые и до крайности утомительные. Маршак очень живой и энергичный человек. Но, по непонятным причинам, живость его действует на меня утомляюще. Его стремление расшевелить меня, заставить меня работать вызывает у меня бессознательный протест. Воображение начинает цепляться за что угодно: за фотографию на столе, за пятно на стене, за шум во дворе. Он говорит, а я пропускаю мимо ушей. Наконец он кричит:

— Женя! Женя!

Как будто будит меня. (Он знает мою способность засыпать во время дел). Я отрываюсь от мыслей о том, как выпилена ножка стола, или о том, как хорошо на юге. И мы работаем. Катюша, мне надоело делать не то, что хочется! Мне хочется с тобой поговорить. Писать. Поцеловать тебя. А беспокоиться о «Еже» я не хочу! Но Маршак будит, окликает, толкает, и я с трудом переключаюсь на «Еж». Так проходит день.

Маршак провожает меня на вокзал. По бокам шоссе в тоненьких домах живут люди. У одних стирка — в кухне висит бельё. У других ещё не убрана ёлка. У третьих на стене картины Штрука. А мы с Маршаком идем, а ветер дует, а собаки обижаются. Маршак дает мне последние наставления, а я думаю — вот если бы я в этом доме жил, что было бы, или в этом, или в том. Я слышу Маршака, как ветер или шум автомобиля, но он в темноте не замечает и не будит меня.

На поезд я едва успел. В вагонах пахнет карболкой. Молочниц нет. За окном чернота, снегу не видно. Я сажусь у окна — начинаю обдумывать тебя, Катюша. Я тебя люблю. Прости, что я все это пишу тебе. Но от того, что я сегодня один, меня преследуют мрачные мысли. Если нельзя поговорить с тобой, я хоть напишу. Если день пропал, то пусть хоть здесь останется от него что-то.

Сейчас очень поздно. Я не знаю — что ты делаешь? Ты спишь? Ты читаешь? Ты разговариваешь? Катюша, ты не знаешь, что я пишу тебе письмо? А я пишу. У меня очень тихо. Еще тише, чем в Детском Селе на улице. Пока я пишу, я все время думаю о тебе, и мне, наконец, начинает казаться, что я не один.

Со мной в трамвае ехал полный господин в путейском пальто. Он все беспокоился. Он кричал:

— Нина? Ты две станции взяла?

— Две, две.

— А билеты у тебя?

— У меня, у меня.

— Нина! Нина! Иди сюда, стань рядом со мной.

Я смотрел и думал: вот судьба неизвестно зачем столкнула меня с неизвестным, черноглазым, полным господином, и я его запомню. Я еду, скучаю и беспокоюсь без тебя, а он едет, озирается своими сумасшедшими глазами и беспокоится вообще. И это 10 января 1929 года. И где-то образовываются какие-то события. А у тебя новое платье. А я тебя люблю. Вот у меня какие глубокие мысли бывают в трамваях.

Катюша милая, я написал длиннейшее письмо, и все о себе. Это потому, что я избаловался. Я привык говорить с тобой. Не забывай меня, пожалуйста, никогда. Мне без тебя невозможно. Я целый день чувствовал, что ничего хорошего сегодня не будет, что тебя я не увижу, что зачем-то пропадает хороший четверг. Ведь ещё ничего? Еще все хорошо? Еще мы будем вместе? Это просто сейчас, пока сегодня, десятого, в четверг — я один. А мы ещё увидимся? Целую тебя крепко, моя девочка, мы ещё увидимся».

И 12 февраля Екатерина Ивановна ушла от мужа.

 

Дела литературные

В эти годы, помимо раешных, стихотворных книжек и рассказов с картинками, Шварц в 1928 году чуть ли не в каждом номере «Ежа» стал печатать серию географических рассказов «Карта с приключениями», в которых рассказывалось о разных странах, в особенности — экзотических, о жизни аборигенов и животных. Главными героями там были ребята и их приключения. Все придуманное, но по сути достоверное. В 1930 году приложением к «Ежу» «Карта» вышла отдельным изданием. В отличие от 12-тистраничных книжек с картинками, эта книга уже была «солидной» — 72 страницы. В 1930-м же в «Чижах» такими же отдельными рассказами стали появляться «Приключения мухи». Муха ползала по глобусу и, где она останавливалась, начинала рассказывать о том, что она там видела. В 1932 году и эти «Приключения» выйдут отдельным изданием. Тогда же появятся ещё и «Приключения В. И. Медведя». Василий Иванович Медведь — геолог. И рассказы о его геологических экспедициях были столь же интересны. Получилась этакая приключенческо-географическая трилогия.

В 1931 году был издан сборник критических статей, посвященный детской литературе, в котором подводились некоторые итоги работы Детского отдела ГИЗа. В том числе и — Шварца.

А. Бармин в очерке «Веселая книжка» отмечал, что «Е. Шварц разрабатывает комический раешный сказ, который позволяет создать большие фабульные произведения и вбирает любой материал. Детям близка форма веселого фольклора, благодаря близко стоящим каламбурным рифмам и подвижности говорных интонаций:

Тон раешника, лукавые интонации, обличающие лично-заинтересованное отношение рассказчика к происходящему, говорит о больших агитационных возможностях раешного жанра».

Б. Бухштаб в очерке «Стихи для детей» как бы продолжал мысль коллеги: Шварца «привлекает не песенный, а театрально-сказовый фольклор. Он преимущественно разрабатывает «раешник» — форму, особенно легко вбирающую фразеологию и интонации живой речи». И приводит пример из «Двух друзей», который уже цитировался здесь.

А Иг. Зубковский «заприметил» «Карту с приключениями», «где Е. Шварц в образной, занимательной форме знакомит ребят с различными эпизодами классовой борьбы, с положением угнетенных классов за рубежом. Краткость, живость и увлекательность — несомненное достоинство зарисовок Е. Шварца. Почему бы не рассказать такими же приемами о весенней посевной». Ну, что ж, — и рассказали. И не только о посевной, но и уборочной, и на все прочие случаи жизни страны. В том числе и Шварц.

Еще об одной литературной (драматургической) работе Шварца можно узнать только из нескольких строк его письма к Екатерине Ивановне. Больше нигде и никогда он не вспоминал об этой пьесе. «Милая моя девочка, скоро я пойду к тебе, — писал он ей в больницу в воскресение, 4 февраля 1929 года, не зная, пустят ли его к ней или нет; поэтому описывал свою жизнь в этот день без неё. — Я не знаю, как пройдет наша сегодняшняя встреча. Тебе, наверное, очень больно, тебе трудно будет разговаривать со мной. Бедная моя Катюша, о чем бы я ни начинал думать — все возвращается к твоему животику. Потерпи, моя худенькая, завтра тебе будет легче, наверное… Поцеловать-то тебя мне позволит Ольга Николаевна? Я ни разу ещё за это время не заснул без тебя. Я вспоминаю твою мордочку рядом, всю тебя, вспоминаю потом, что ты есть, что я обязательно ещё буду с тобой. Я скучаю и люблю рассказывать тебе все, что со мною было днём. Сегодня во сне я все время бежал в больницу и опаздывал. Дорогой мой, мягкий мой песик, мне все время кажется, что ты очень меня ругаешь, когда тебе больно. Но потом ты простишь меня? Ведь я тебя люблю больше всех…

Катюша, вчера с горя я совершил подвиг. Я переделал второй акт оперетки. Написал заново все объяснения Вали и Мишки (не стихи, а саму пьесу, написал заново конец второго акта). Это очень противно. Работать на чужом материале — все равно, что допивать чужой чай. Все время чувство какой-то странной брезгливости. Меня раздражают Венькины интонации, даже его почерк — и тот меня чем-то злит, когда я сижу за его рукописью и придумываю разные вставки. Все время чувствуешь чужую физиологию, что ли. Больше не буду ни с кем работать из людей другой породы. Вчера звонил по телефону Саше. Сегодня буду у него в пять часов. Завтра оперетку смотрят.

Песик, если бы знать наверняка и все время, что ты думаешь и как ты меня любишь. Без этого я разучился жить. Ты меня не забыла, моя самая родная? Я дам тебе воды с вишневой наливкой. Я тебе позволю спать и курить, и чистить зубы, и вообще делать все, что тебе вздумается. Только не забывай меня и не брани меня.

До свидания, котик, крашеный ротик, не думай, что я негодяй и предатель, уложил тебя в больницу, а сам гуляю. Ведь я для того, чтобы ты совсем поправилась, маленькая моя. Ведь я тебя действительно люблю! Я скучаю!».

Пьеса, о которой идет речь, не сохранилась ни в архиве Каверина, ни в архиве Шварца. Ни тот, ни другой о ней никогда не вспоминали. По крайней мере, мне ничего подобного не попадалось. Единственный экземпляр её обнаружился в петербургской Театральной библиотеке. Да и то с превеликим трудом. Пьеса не значилась ни на «Каверине» и ни на «Шварце». Библиографы библиотеки нашли «Три с полтиной» среди клавиров А. А. Зильбера.

Предполагаю, что ленинградский Театр сатиры «современную оперетту» заказал Зильберу. Тот предложил брату написать текст, а уж Вениамин Александрович подключил к этому признанного остряка и стихотворца Евгения Шварца. Думаю, он не мог отказать братьям, ибо это сотрудничество давало ему поначалу возможность чаще видеться с Катей.

Наверняка замысел сюжета принадлежал Каверину, может быть, что-то они обсуждали совместно. Но скорее всего, написавши текст, Каверин понял, что «комедии» в нем маловато, и позвал на помощь Шварца.

Конечно, манера Каверина отличалась от шварцевской. Но когда сейчас читаешь пьесу, разностилья почти не ощущаешь. Вероятно, будучи в недалеком прошлом артистом, Шварц ещё не разучился воплощаться в чужой замысел, пропускать его через себя, создавать на его основе нечто новое. И тем не менее, или — точнее — невзирая ни на что, пьеса «состоялась». Она в русле того времени, по смыслу, по стилистике она сопоставима с другими пьесами, в которых осуждалось и высмеивалось новое советское мещанство; такими, как «Унтиловск» Л. Леонова, «Мандат» Н. Эрдмана, «Человек с портфелем» А. Файко, «Конец Крыворыльска» Б. Ромашева, «Зойкина квартира» М. Булгакова, «Клоп» В. Маяковского. Называю первые, приходящие на память пьесы, широко шедшие тогда во многих театрах, нуждающихся в таких пьесах. И потому они известны, и время от времени вновь появляются на сцене. А «Три с полтиной» так и не пошла.

Театр сатиры, входивший в объединение «Свободный театр», уже дышал на ладан. Это был один из последних театров Ленинграда, принадлежащих частной антрепризе. Нужен был только повод, чтобы государство его «приватизировало» (или — национализировало). В конце 1928 года критик М. Янковский писал: «Предшествующие постановки доказали, что театр «Сатиры» ориентируется не на сатиру на мещанина и обывателя, а на сатиру для мещанина и обывателя». А уже в феврале следующего года, когда Шварц дорабатывал «Три с полтиной», было объявлено, что «театр перешел из частной антрепризы в ведение Центропосредрабиса». Был снят художественный руководитель театра Давид Гутман, который, скорее всего, и заказывал Зильберу оперетту, и назначен новый директор. Но комедия не пошла бы и в другом театре, т. к. 23 февраля она была послана в Облит, а 3 марта на её обложке появилась резолюция — «Неприемлема» с неразборчивой подписью.

Но обещание не работать ни с кем в соавторстве Шварц не сдержал. С Николаем Олейниковым они написали сценарии «Разбудите Леночку» (1932), «Леночка и виноград» (1933), «На отдыхе» (1935) и сценарий для мультфильма «Красная Шапочка» (1934). Но, вероятно, тогда они с Олениковым были ещё «одной породы». Но в 1952 году Аркадий Райкин уговорит Шварца переписать обозрение К. Гузынина «Под крышами Парижа», а ещё через пару лет Павел Кадочников и Сергей Тимошенко попросят его, как гексмена, дописать диалоги к сценарию «Запасной игрок». И хотя последние две работы доставили ему мало радости, он их выполнил.

 

«Ундервуд». Завершение истории

Несмотря на различные препоны, на очередном заседании Художественно-Педагогического совета 7 сентября в репертуар ТЮЗа сезона 1928/29 г. были включены «разрешенные Облреперткомом» новые пьесы, в том числе и «Ундервуд». Но, кажется, театру опять не удалось преодолеть какую-то враждебную силу. Сужу об этом потому, что на Совете 3 мая 1929 года Борис Зон снова предлагает включить в репертуар пьесу Шварца, «которая в свое время вызвала возражения со стороны отдельных членов Совета».

Опять прочитывается «Ундервуд». На этот раз сдался даже А. Дальский — «зам. зав. ТЮЗа»: «В свое время я высказывался против этой пьесы по соображениям её идеологической малоценности. И другие товарищи в Совете её трактовали как мастерски сделанный анекдот. В настоящее время опыт нам показал, что пьесы с серьезной идеологически-ценной проблематикой темы превышают уровень понимания наших младших зрителей. По-видимому, вопрос о репертуаре следует разрешать в зависимости от конкретной обстановки. «Ундервуд» — единственная пьеса, которая при незначительных литературных изменениях может отвечать уровню понимания малышей. Из неё можно сделать занимательный спектакль. Если рассматривать «Ундервуд» как советскую сказку, то, при условии выправления некоторых идеологических нечёткостей, её можно поставить для младшего возраста. Необходимо дать автору конкретные задания для переработки. Сомнительные моменты могут быть выправлены и в режиссерской работе».

Постановили: «Принципиально считать пьесу «Ундервуд» намеченной к постановке».

«Я буквально вцепился в пьесу, — вспоминал Б. Зон. — Шутка ли — первая советская сказка, как окрестили её актеры… Пьеса проходила все репертуарные и прочие инстанции со скрипом. Очень сбивали с толку кажущиеся жанровые противоречия пьесы. Судите сами: удивительно все похоже на сказку, и вместе с тем это наша жизнь и наши дни. Понятное дело, получив в руки такой увлекательный материал, театр постарался до конца раскрыть сказочные намеки автора…».

Борис Вульфович вел дневник репетиций. Первая состоялась 9 мая. «Репетирую «Ундервуд», — записал он на следующий день. — Ставим «наперекор стихиям». Режиссируем вместе с Брянцевым. Вчера была читка и первая репетиция. Сегодня вторая. Работаю с удовольствием». Режиссерские функции распределились следующим образом: Брянцев работал с художником, а Зон — с артистами.

«14, 15, 16 мая. 4, 5, 6 репетиции. Третьего дня плохо, вчера хорошо, сегодня кое-что хорошо, а кое-что плохо. Плохо отсутствие точной планировки, а надежда на скорую и, главное, на хорошую монтировку крайне слаба. Сначала у нас с А. А. был план свести художника к минимуму, сейчас же Бейер уже стряпает проекты, первый из которых сегодня нами зарезан. Стрельников принес эскизы музыки к 1-му акту».

«31 мая. 16-я репетиция. Работали 2-й акт. Весело. Первый далеко ещё не готов, но налажен полностью».

«5 июня. Вчера вечером 20-я репетиция. Женские сцены. Идет у Охитиной, у Уваровой. Неясно с Пугачевой, не могу добиться мягкости и легкости. Слабо пока у Черкасова. Утром сегодня 21-я репетиция. Шварц дает новые стихи Маршака. Волнует радио. Автомобиля не будет в этот раз. Я придумал кое-что другое, но не знаю ещё, хорошо ли это. Возможно, пьесу придется отложить до будущего сезона. Брянцев же вообще утешил, что спектакль ещё могут зарезать на просмотре. А я очень верю в этот спектакль».

«13 июня. 28 репетиция. Прогнал всё. Не играли лишь последнюю картину, остальное пытаемся играть. Выходит ещё немногое. Вечером первый раз на станках, а затем останутся две репетиции. В них надо доделать последнюю картину и что можно в ролях».

«14 июня. 29 репетиция. Работали с 7 до 12. Неожиданно вялым показался первый акт, за исключением конца, который здорово сыграл Полицеймако. Крайне смело, «работая на трубе». Появились живые нотки у Черкасова. Танцы, песенка и фокусы идут у него великолепно. «Цитаты» много хуже. Но вообще второй акт вчера оказался гораздо занимательнее первого. Уварова очень хороша. Хорош будет и 3-й акт, конец (милиционеры на крыше) и радио. Самый финал ещё не разрешен. Декорации в полном смысле «нейтральные», художник (к счастью) «отсутствует»».

К концу репетиций стал появляться Шварц. «18 июня. 33-я репетиция. Накануне автор принес частушки (очень милые) и конферанс к фокусам (легкий и довольно остроумный). Частушки поют Маркелова и Берта Волохонская — хорошо, особенно последняя. Ей же поручил чтение «Оркестра» перед 3 актом.

Сегодня прогнали 1-й и 3-й акты. Присутствие Шварца и Гаккеля очень сковывало актеров. Они жали и были явно смущены. И тем не менее, действие идет. Полезно даже иногда ставить такие мешающие рогатки».

«23 июня. Вчера открытая генеральная репетиция прошла с большим успехом и совершенно без накладок. В заседании Худсовета после просмотра развернулся весьма оживленный диспут. Одни (Дрейден, Мазинг, Подминский) признают спектакль и со стороны формальной и со стороны идеологической. Они указывают ряд маленьких недочетов, но в целом говорят об «Ундервуде», как о блестящем, интересном спектакле. Другие (Ромм, Канатчикова), признавая формальные достоинства вещи, настаивают на прежних своих сомнениях: мистика, жуть, мачеха и проч. Отдельно глупости говорит Дальский… А в общем, прием положительный, а принимая во внимание зрительный зал, отличный.

Главное — собственное мнение. Я доволен большею частью спектакля. При выпуске премьеры осенью надо остановиться главным образом на 1-й картине 3-го акта. Здесь нужны сокращения и доработка роли Любашевского. Необходимо доделать роли Черкасова в словесной её части.

Успокоить Пугачеву.

Уточнить Уварову и Полицеймако.

Развить Чиркова.

М. б. чуть облегчить девочек.

Добиться полного совпадения реплик текстовых и музыкальных со светом. Добавить и увеличить количественно сцены драк и погонь обязательно».

А спектакль, даже на этой незавершенной стадии, удостоился печатного отклика. «Увлекательный «детский детектив», построенный Е. Шварцем на обычной сказочной конструкции, был встречен на общественном просмотре спектакля общим одобрением, — сообщал читателям Владимир Гранат. — «Ундервуд» открывает новый период в работе театра — период современной детской сказки, совсем не похожей на наше традиционное представление о сказочном жанре».

16 апреля 1929 года у Гаянэ Николаевны родилась дочь Наташа. Но и этим она уже не смогла удержать Евгения Львовича. Через два месяца он окончательно ушел к Екатерине Ивановне. С великим трудом они получили две комнаты на Литейном проспекте. Тогда для писателей построили новый дом на Троицкой улице, и наиболее «маститые» въезжали туда. А оставшаяся от них жилплощадь отдавалась другим, менее маститым, писателям.

— Теперь я понимаю, что сильнее всего в моей жизни была любовь. Влюбленность. Любовь к Милочке определила детство и юность. Первый брак был несчастным потому, что домашние яды выжгли, выели любовь из моей жизни. Но вот я стал искать, придумывать влюбленность. Притворяться. Пока в 1928 году не встретился с Катей, и кончились неистовые будни моей семейной жизни. Снова любовь, не слабее первой, наполнила жизнь. И я чудом ушел из дому. И стал строить новый. И новее всего для меня стало счастье в любви. Я спешил домой, не веря себе. До тех дней я боялся дома, а тут стал любить его. Убегать домой, а не из дому. Я не знал, куда заведет меня жизнь. Как и прежде, пальцем не хотел шевельнуть. Куда везут, туда и везут. Только теперь все представлялось другим. Поезд переменился. Написал и почувствовал, как неверно рассказываю. Всё время выбирал я одно из двух, всё время пробирался своей дорогой на свой лад, а в те дни равнодушной минуты не случалось. Я не сделал бы ни шагу, чтобы выгадать или завоевать. Не по благородству, а из честолюбия. И самолюбия. Из страха боли. И писал немного. Потому что жил. Все имело смысл…

За счастье новой жизни приходилось платить — переносить тяжелые дни постоянных Катиных болезней. Не легче, а с каждым днём тяжелее становились отношения со старым домом. Трудно было каждое посещение дочки, а отказаться от них не мог. С каждым днём я все больше привязывался к ней. И как теперь понимаю, я не убегал от расплаты. Не уклонялся. В декабре 29 года Катюша очень тяжело заболела. Сил нет рассказать, как и почему. И я, как теперь вижу, принял этот удар добросовестно, расплачивался по мере сил. Ладно, об этом хватит. Все равно я с ужасом вспоминаю о тех днях и ночах. Какая там добросовестность! Всякое несчастье прежде всего безобразно.

А Гаянэ Николаевна рассказывала, что она все узнала «в июле 29-го. У него уже тогда была Катя. Мы выяснили отношения, и в октябре он окончательно ушел. Все его вещички я выбросила ему в окно. Через год Наташа заболела тяжелой формой скарлатины. Даже доктор-волшебник признал свою беспомощность. Женя переживал ужасно. Он никогда не был верующим или чем-то ещё в этом роде, но здесь он считал, что это возмездие ему за то, что он бросил дочь. Он уговаривал меня прогнать мужа (я довольно быстро вышла замуж), чтобы он мог вернуться в семью и тем искупить свою вину».

— Любовь моя к Наташе росла вместе с ней. Любовь к дочери пронизывала всю мою жизнь, вплеталась в сны. Летом, приехав в Песочную, где Ганя снимала дачу, я разговаривал с Исхуги Романовной, когда вдруг услышал звон бубенчиков. Я оглянулся. Это Наташа старалась обратить на себя внимание. Она трясла лакированные, новые вожжи с бубенцами, висевшие в углу кровати. Я их ещё не видел. Когда я обернулся, Наташа показала мне свою новую игрушку и улыбнулась застенчиво. Когда немного погодя пошел я к дверям, чтобы прихлопнуть их плотнее, Наташа горестно вскрикнула и чуть не заплакала. Она думала, что я ухожу. Так я занял место в её жизни. Уже прочно. Мы уходили с ней гулять на речку, разглядывали с узенького пешеходного мостика бегущую воду. Говорил все я, а Наташа только требовала объяснений, указывая пальцем. Сама высказывалась редко. Только однажды, когда мы вышли на улицу после дождя, она показала на лужу, покачала головой и сказала укоризненно: «Ай, ай, ай!» За прошлый год пережили мы много. Наташа болела скарлатиной, и я не отходил от неё. И после болезни радовалась она всякий раз, когда я появлялся. Во время болезни она вдруг заговорила. И стала называть меня «папа», а потом — «батька». Старуха няня, стоя с Наташей у окна, сказала: «Вон твой батька идет», и Наташе это новое прозвище почему-то очень пришлось по душе. Итак, мы очень сблизились с дочкой за зиму… Вместе с любовью к дочке росло у меня вечное беспокойство за неё. Но вот ещё издали слышу я её, и наконец вижу в садике белое её платьице. Я окликаю Наташу. Она замирает, выпрямившись, как будто мой зов испугал её, а затем бросается мне навстречу, повисает у меня на шее…

Первого сентября труппа ТЮЗа собралась после каникулярных отпусков. А уже второго началось восстановление «Ундервуда». Ник. Черкасова заменили Г. Эрасмусом. 22 сентября Б. Зон записал: «Генеральная прошла хорошо. Премьера с большим успехом. Всех репетиций было 60 (40 и 20). Сегодня второй спектакль».

В спектакле были заняты: О. Черкасова (Мария Ивановна), А. Охитина и Е. Ваккерова (ее дочери Иринка и Анька), Е. Уварова (Варвара Константиновна Круглова, по прозвищу Варварка), К. Пугачева (ее падчерица, пионерка Маруся), В. Полицеймако (Маркушка, дурачок), Г. Эрасмус (Волчек, студент Техникума сценических искусств), Б. Чирков (Мячик, студент Политехникума), Л. Любашевский (Антоша, старик-часовщик). Режиссеры А. Брянцев и Б. Зон, композитор Н. Стрельников, художник В. Бейер. Програмку и спектакль предваряло пояснение, которое могло бы сойти за рассказ. Вернее — предложение послеспектаклевой игры:

«Если вы хотите посмотреть дом, где случилось все, что рассказывается у нас в пьесе, то садитесь на девятый номер. Девятый номер останавливается в Лесном, около Политехнического института. Идите мимо института все время прямо, пока не кончится парк и начнутся дома. Здесь вы сразу поверните налево. Еще пять минут ходьбы — и вы увидите мостик. За мостиком стоит точно такой дом, как у нас на сцене. Вправо от дома клуб. Над входом в клуб огромный громкоговоритель. Когда идет радиопередача, во дворе нашего дома слышно все, до последнего слова.

В доме за мостиком до сих пор живут те самые люди, которые выведены на сцене в пьесе «Ундервуд». Варварки, правда, нет, но вы можете зайти в её комнату. Посмотрите на её шкаф и буфет. Шкаф заперт на пять замков, а буфет на четыре. Варварка, как видно, очень боялась, чтобы кто-нибудь не увидел, что она прячет. А рядом грязная, сырая кладовка. Там на полу спала пионерка Маруся. Мария Ивановна, Иринка, Анька, студенты Мячик и Волчек до сих пор живут в доме за мостиком.

В нашей пьесе рассказано, что случилось со всеми этими людьми прошлым летом. Пьеса называется «Ундервуд» потому, что все вышло из-за пишущей машинки фабрики Ундервуд. Из-за машинки попала в беду Маруся. Она попала в очень большую беду, и некого ей было позвать на помощь. Удалось ли ей выпутаться из беды? Чтоб всем интересней было смотреть пьесу, мы не скажем вам заранее, удалось ли ей это или нет. Скажем только, что Варварка, из-за которой попала в беду Маруся, — старуха ловкая, хитрая, быстрая. С ней и взрослый не всякий справился бы, а Марусе прошлым летом всего было тринадцать лет. Вот и всё.

Если вам действительно удастся побывать в Лесном, в том самом доме, что стоит у нас на сцене, приглашайте всех жильцов побывать в ТЮЗе. Пусть поглядят, похоже ли их играют.

Евгений Шварц».

С тех пор все героини-девочки в большинстве «реальных» произведений Шварца будут носить имя Маруся. А герои-мальчики (начиная с первой пьесы) — Сережа Орлов. Частенько Орловой будет и Маруся. А Варварка (варварка) — нехорошая тетя появится у Шварца ещё и в «Докторе Айболите».

Успех у зрителей — детей и их родителей был необычайный. На спектакль откликнулись все повременные издания Ленинграда. И большинство театральных критиков отзывалось о пьесе и спектакле с большим пиететом. «В субботу, 21/IX, премьерой «Ундервуда» Е. Шварца открылся ленинградский театр юного зрителя, положивший таким образом начало театрального сезона в Ленинграде (первая премьера), — сообщал журнал «Печать и революция» (Кн. 10)… — Спектакль «Ундервуд» следует признать весьма удачным. Прежде всего интересна сама пьеса — любопытная попытка соединения сказочного материала с современной тематикой. Захватывающая интрига, динамическое развитие действия, сжатый, образный язык и оригинальное разрешение некоторых коллизий — все это дало прекрасный материал для построения увлекательного волнующего спектакля, целиком захватывающего пионерскую аудиторию». «Впервые, хотя и сторонним намеком, со сцены ТЮЗа прозвучала советская тема, — отмечал М. Янковский в журнале «Рабочий и театр» (№ 39). — Правда, тема предстала в своеобразном преображении, она сочеталась со сказкой, детективом, даже гиньолем, она обросла внешне занимательным, увлекательным сюжетом, заставила детскую аудиторию трепетать, волноваться, вместе с прекрасными тюзовскими актерами пережить необычайное приключение… Мы не ошибемся, если скажем, что «Ундервуд» является одной из самых ярких работ Театра Юных Зрителей… «Ундервуд» доказывает, что современная тема возможна в детском театре, что советская тема и сценические приемы её воплощения — безграничны».

Но более подробно разглядел и прочувствовал спектакль и его драматургическую первооснову Адриан Пиотровский. «Театр юных зрителей открыл сезон интересным и свежим спектаклем — пьесой Евг. Шварца «Ундервуд», — писал он в журнале «Жизнь искусства» (№ 39). — Сказка, лишенная всякой фантастики и чертовщины, построенная на советском бытовом материале, увлекательная и напряженная по сюжету, лаконичная и острая по диалогу, стремительная по темпу — вот что такое «Ундервуд». На сцене фигурируют новые для ТЮЗа типы персонажей: девочка-пионерка, комсомольцы-вузовцы. Место действия — совершенно реальное: дачный поселок в Лесном. Время — «прошлое лето»… Придя к сказке, ТЮЗ обращается к столь близко связанному с ней обобщенному синтетическому стилю исполнения. Музыка, танцы, акробатика, движение — все это подлинная стихия детского театра… И опыт проделанной театром работы на ином своеобразном материале не прошел даром. Актерское исполнение стало более уверенным и четким… Режиссёрски спектакль сделан очень хорошо. Примечательны мизансцены, построенные на игре вещей (напр., остроумный показ времени, необходимого для поимки преступников, путем обыгрывания маятника больших часов в часовой лавке). Скромная, но весьма удобная для игры декорация В. И. Бейера хорошо использована в спектакле и, по обыкновению, дает возможность применения интересных игровых трюков. Нельзя не отметить, наконец, похвалой превосходную музыку Н. Стрельникова, органически увязанную с действием, врывающуюся в него, подчеркивающую и выделяющую те или иные ситуации и временами сплетающуюся с игровыми моментами в своеобразный котрапунктический рисунок».

Конечно, на премьере был весь Детский отдел ГИЗа.

— Первый раз в жизни я испытал, что такое успех, в ТЮЗе на премьере «Ундервуда». Я был ошеломлен, но запомнил особое послушное оживление зала, наслаждался им, но с унаследованной от мамы недоверчивостью. Но даже неумолимо строгие друзья мои хвалили. Житков, когда я вышел на вызовы, швырнул в общем шуме, особом, тюзовском, на сцену свою шапку. Утром я пришел в редакцию. Все говорят о текущих делах. Я закричал: «Товарищи, да вы с ума сошли! Говорите о вчерашнем спектакле!» Неумолимые друзья мои добродушно засмеялись. Молчаливый Лапшин убежденно похвалил. Я был счастлив. Но держался я тем не менее так, что об успехе моем быстро забыли. Впрочем, Хармс довольно заметно с самого начала презирал пьесу. И я понимал за что. Маршак смотрел спектакль строго, посверкивая очками, потом, дня через два, глядя в сторону, сказал, что если уж писать пьесу, то как Шекспир. И жизнь пошла так, будто никакой премьеры не было. И в моем опыте как будто ничего не прибавилось. За новую пьесу я взялся как за первую — и так всю жизнь.

Оценка Маршака странна, ибо и в его наследии не было и не будет ни одной «шекспироносной» пьесы.

Но история с «Ундервудом» ещё продолжалась, и не всё так гладко было уже с самого начала. Хотя Н. Верховский в «Красной газете» (24 сент.) и писал, что театр «открылся ярким и бодрым спектаклем», что «пьеса ладно скроена и крепко сшита», однако утверждал, что «голый интерес к фабуле заполняет внимание зрительного зала целиком, не доставляя никакой иной пищи сознанию». И поэтому, «если спектакль «Ундервуд» есть некая принципиальная линия театра, то против него будут возражения. Но если это только красочный, яркий блик в репертуаре, цель которого беспечно сверкать, увлекать и развлекать, и если вслед за «Ундервудом» театр покажет вещи идейно более насыщенные, то появление отчетной постановки получит оправдание». «На современном материале Шварц построил словесно-тонкую и сюжетно очень остроумную трагикомедию, — продолжал мысль коллеги С. Цимбал. — Но драматург не сумел во время удержаться от ряда формально соблазнительных изобразительных приемов… Поэтому «зло», действующее в пьесе, не только не получилось «злом» тривиальным, выдуманным (будто в нашей «буче — боевой и кипучей» зло может быть лишь тривиальным, на которое наступишь каблуком, — его и нету. — Е. Б.), но и более театрально-выпуклым и действенным, нежели «добро»». А посему «драматург отчасти отрезал себе путь к тематическому, смысловому овладению аудиторией». А из-за того, что «театр не сумел преодолеть этой тенденции драматурга», «эффект спектакля оказался эффектом внешнего действия, в значительной степени общественно дезориентирующим маленьких зрителей».

И уж вовсе нес несуразицу критик-дилетант, некто М. М. из «Ленинских искр», наверняка по заказу чиновничьего центра педологов. Цитировать его не стану, а приведу некоторые антиаргументы О. Адамовича из «Смены» (19 окт.), который назвал свое выступление «Травить нельзя и зубоскалить тоже…». Большинство критиков «признали ценность новой постановки ТЮЗа, — писал он. В чем она, эта ценность? В том, что здесь (почитай, впервые) сделана (и довольно удачно) попытка показать обновленную и на новом, советском материале рассказанную сказку…» Но «совершенно неожиданно пионерская газета «Ленинские искры» стала на позиции прямой неприкрытой — не критики — травли спектакля и ТЮЗа вообще…» Автор приводил множество нелепостей нападок. Приведу одну из них, или, как он называет, «Залп № 1», в котором газета ругает пьесу «за то, что в ней не показаны пионерские лагеря, законы и обычаи, жизнь в отряде и прочая, прочая…» И объясняет, что пьеса «рассказывает не о лагере, а о домашнем житье-бытье и делах пионерки». (Подчеркнуто автором.) И тому подобное.

Не знаю, утешило ли это заступничество драматурга. Но кто-то из острословов в редакции после этой полемики все приставал к Шварцу — «а почему ты не показал пионеров в бане?» И вот в редакции началась новая «игра»: а давайте покажем пионеров на огороде… на заводе… на лыжах и коньках… на речке и на печке… в хате и на аэроплане…

И писали о пионерах на речке и на лыжах, на заводе и на огороде… Полистайте «Ежей» и «Чижей», посмотрите отдельные издания той поры. Все вы это найдете. В том числе и у Шварца.

Артисты любили играть в «Ундервуде». Зрители постоянно наполняли зал. Но спектаклю не дали умереть естественной смертью.

27 июня 1930 года в ТЮЗе обсуждался «Производственно-репертуарный план на сезон 1930/31 гг.», на котором, среди прочих проблем, возник вопрос об исключении «Ундервуда» из репертуара.

Из протокола: «т. Натан (Штейнварг) возражает против оставления в резерве «Ундервуда», снять который требует пионер-организация вокруг «Ленинских искр»..; т. Периль (ЛООНО) считает, что «Ундервуд» следует снять совсем…» Им возражает Б. Зон, который спрашивает «рационально ли снимать его после одного сезона и столь определенного успеха у зрительного зала, у прессы и комсомола?».

«Т. Ландис напоминает, что ГИЗ издает сейчас «Ундервуд». Как согласовать это со снятием его с репертуара?», а «т. (Н.) Бахтин (ТЮЗ) сообщает о том, что в школе было проведено обсуждение пьесы, и школьники высказались за сохранение её в репертуаре. Делегатское собрание высказалось и за, и против. Комсомольская печать дала положительный отзыв». И т. д.

И тем не менее было принято решение «снять с постановки пьесы «Ундервуд», «Том Сойер», «Дети Индии» и «Принц и нищий»», вероятно, чтобы ему одному не было скучно.

«Ундервуд» в 1930 году вышел отдельным изданием, но уже больше никогда и нигде не был поставлен. Однако в 1934 году журнал «Репертуарно-инструктивные письма по театру» (№ 7) будет рекомендовать «Ундервуд» к постановке, как «пьесу очень занимательную по сюжету, интрига которого построена умело и интересно, персонажи очень красочны и ярки. Язык живой, выразительный и высококачественный в литературном отношении». Тем не менее «малая актуальность заставляет удержаться от прямой рекомендации этой пьесы. Но надо признать, что литературные и сценические её достоинства ставят её выше большинства пьес нашего детского репертуара». Не «прямая рекомендация», вероятно, означала её не приказную установку: хотите — ставьте, хотите — не ставьте. И не ставили.

«Капризна и прихотлива судьба сказки в детском театре. Она знает крутые подъемы и столь же стремительные спады, — писала в «Советском искусстве» 1938 года (2 сент.) А. Бруштейн. — Пришли для сказки тяжелые времена. Подули враждебные бореи — педологи и другие хмурые люди из тогдашнего Наркомпроса, а также рапповские «идеологи» объявили беспощадную войну всяческой фантастике. Начался сказкоборческий погром… Любопытно, что в наступившие для сказки «годы изгнания» появилась интересная попытка создания некоего полусказочного гибрида. Таким гибридом была пьеса Евгения Шварца «Ундервуд». Сказочная фантастика была завуалирована в «Ундервуде» реалистическими подробностями… Все это очень скоро раскусили гонители сказки, и «Ундервуд» — скрытая сказка — отцвел, не успевши расцвести…».

Мало того, уже в конце 60-х годов шеститомная «История советского драматического театра» объявит постановку «Ундервуда» ошибкой ленинградского ТЮЗа.

Шварц не включит «Ундервуд» в единственный прижизненный сборник своих драматических произведений, выпущенный к его шестидесятилетию. Не вспомнит о нем и Екатерина Ивановна, когда будет собирать более полный его сборник, вышедший в 60-м.

Так Евгений Шварц стал детским драматургом.