…Его синенький домик находился между железной дорогой и почтой в поселке Комарово по другую сторону железной дороги, чем Академический поселок. Домик ему не принадлежал. Союз писателей предоставил ему дачу в пожизненное пользование. Низкий забор окружал дачу. Молоденькие рябины уже плодоносили. Колпачки снега венчали алые гроздья.

С Лизой и Машей, им было 5 и 4, мы были первый раз в гостях у Евгения Львовича. Девушка-домработница, надевая на Машу пальто перед нашим уходом, спросила ее, почему не стало видно девушку, с которой они гуляли раньше. «Маруся уехала в деревню и там женилась на другой», — сказала Маша. Маша перепутала — женился на другой ее папа, а Маруся уехала в деревню и вышла замуж. Шварц слышал Машин ответ, и по лицу было видно, что он придает значение не столько форме, сколько содержанию.

А познакомились мы с Шварцем в декабре 1952 года при следующих обстоятельствах. Мы шли с Лизой на почту отправлять заказные письма. Из синенького дома вышел человек в фетровой шляпе. Он шел впереди нас, и продавцы всех ларьков приветствовали его. Очередь на почте состояла из меня с Лизой и человека в фетровой шляпе. Мы терпеливо ждали, пока он выпишет все журналы и газеты, какие только есть на свете. «Я вас задерживаю, — сказал незнакомый человек. — Сдавайте ваше письмо, я подожду», — предложил он. «Спасибо, мы подождем. Писем у меня масса». «Масса», — повторил незнакомец. Ситуацией овладела Лиза. «А вы можете сложить пять и семь?» — спросила она незнакомца. «Могу, — сказал он. — А ты можешь?» «Я совсем не зря вас спрашиваю, — сказала Лиза. — Вот на этом плакате пять листиков и семь цветочков». Плакат украшал почту. Декабрь. На плакате «Да здравствует Первое Мая!» и ветвь цветущей яблони. «Только и делает, что считает, — сказала я незнакомцу. — Сегодня такой разговор слышала. Младшая моя говорит ей: „Когда сто пакетиков освободятся из-под горчичников, попросим их у мамы“. А она отвечает: „Пакетиков не сто. В каждом пакетике пять горчичников. Пакетиков, значит, двадцать!“» «Сто горчичников», — сказал незнакомец. У нас была причина ставить горчичники. Она обнаружилась год спустя. Маша болела бронхиальной астмой. Но тогда приступы еще не разыгрались во всей жестокости, и мы то и дело пускали в ход горчичники…

«Сто горчичников», — сказал человек в очереди на почте.

В ту секунду, как девушка в окне закончила оформлять квитанции для незнакомца и я получила возможность сдать свои письма, Лиза сказала: «Мама, уйдем. Мне жарко». Я расстегнула пуговицу воротника ее пальто. «Я выйду с ней. Мы вас подождем», — сказал незнакомец. Лиза дала ему руку, и они вышли. «Знаете, кто это? — спросила девушка в окне. — Это Евгений Львович Шварц». Имя это я, конечно, знала, — детский писатель, драматург, конгениальный Андерсену, чьи сказки он инсценировал. Через окно было видно, как Шварц дрожащими руками застегивает Лизе пуговицу на воротнике пальто. Когда я вышла, оказалось, что дружбе заложено прочное основание. «Вон в том ларечке живет медведь, а в этом ящике под крышей почты, — видишь, провода к ящику идут, — живет птичка. Она по телефону с медведем разговаривает». «Мы подружились, — сказал Евгений Львович. — Я уже знаю, что вы живете в розовой даче номер 27. Пожалуйста, приходите ко мне в гости». «Не бросайтесь словами, — сказала я. — Мне теперь отбоя не будет — мама, пойдем в гости к новому академику». «Скажите, а меньшими категориями ваши дети не мыслят?» — иронически спросил он. «Не меньшими, а иными», — иронически поправила его я. «Нет, правда, приходите с ней», — сказал Шварц. «Я не могу одного ребенка вести в гости к знаменитости, а другого оставить за бортом». — «Приведите и другого». — «Но вы не знаете, сколько у меня детей!» — «Сколько бы ни было».

Сейчас я докажу Вам, что люди не равны друг другу, даже люди одной профессии, даже одного и того же профсоюза, в данном случае члены Союза писателей. В 1963 году меня пригласили создать лабораторию популярной генетики в Академгородке Новосибирска. <…> Я удостоилась визита Гранина, автора книги «Иду на грозу», где он чуточку лягнул Трофима Денисовича Лысенко, выведя его под именем ученого Денисова. Гранин входил в силу. <…> Я рассказала ему о моем знакомстве с Шварцем и про то, как Шварц не обратил внимания на поразительные способности его новой знакомой, повторил: «Сто горчичников». Гранин тоже не обратил внимания на слова вундеркинда. «Вид горчичника волнует меня, — заговорил он очень живо. — На изнанке каждого горчичника напечатано: тираж — один миллион». Дружбы с Гранином у меня не возникло. <…> А с Шварцем у нас возникла пламенная дружба… <…>()

У колыбели моей карьеры писателя стоит Евгений Львович Шварц…

Самое острое из всех ощущений моей жизни — чувство стыда, которое я испытала, когда Шварц, выслушав мои рассказы, сказал: «Такая литература карается арестантскими ротами». Я испытала непреодолимое желание: желание исчезнуть с лица Земли немедленно. Мое горло не бредило ни бритвой, ни намыленной петлей, мой висок не жаждал прикосновения заряженного пистолета. Я точно знала, чего я хочу. Бездна должна разверзнуться подо мной и поглотить меня. Я поняла точный и буквальный смысл выражения «хотеть провалиться сквозь землю». И как я могла, нашаляв, накаляв, наваляв пять маленьких рассказиков, — так моя дочь Лиза позже характеризовала способ приготовления уроков ее младшей сестрой Машей — пойти читать их Шварцу? Затмение на меня нашло.

Шварц сказал:

— Работайте, приходите через месяц.

— К вам, наверное, многие ходят и всякую дрянь читают? Что вы им говорите? — спросила я.

— Говорю, что печатать так трудно, что лучше и не начинать.

— А мне почему так не говорите?

— Потому что вам — есть что сказать.

Я пришла через два месяца и принесла десять рассказов.

Когда я уходила, Шварц сказал: «Об арестантских ротах не может быть и речи». <…>

Летом 1995 года я очутилась на Корсике. Синева Средиземного моря так живо напомнила мне арену, где разыгралось действие рассказа «Раковина», что я решила восстановить его. Рассказ посвящен Евгению Львовичу Шварцу.

Евгений Львович говорил мне: «Пользуйтесь самыми обыкновенными словами. В них вся сила и прелесть языка». Бессчетные сонмища черноморских маленьких, темненьких ракушек-башенок не привлекали тех, кто собирал красивые сувениры. Мне они казались прообразом самых простых слов Евгения Львовича. Начав с рассказа «Раковина», я восстановила весь сборник…

«Байки» из «Биневины» [59]

Родословная зависти

«Стремление к равенству — дитя зависти», — сказала я как-то раз Евгению Львовичу Шварцу.

«Отец», — сказал Евгений Львович.

Кто из нас ботаник?

Мой отец Л. С. Берг рассказал мне, что первым, кто описал карликовую березу в горах Крыма, был А. С. Пушкин.

* * *

Зятю Евгения Львовича Шварца посчастливилось побывать в тропиках. «Он пишет о гигантском фикусе, говорит Евгений Львович. Ствол в обхвате чуть ли не парсек». «Какого же размера листья у этого фикуса!» — восклицаю я. «Листья могут быть самые обыкновенные», — говорит с оттенком замешательства Евгений Львович. Ботаник-то все-таки я.

6 IX 70 г. Р. Берг.

* * *

Звать его Андрей, Дед его еврей, Бабушка — армянка, Мама — хулиганка, Папа — кандидат, Плохо дело, брат!

Это стихотворение Евгений Львович Шварц сочинил про своего внука.

6 июня 1970

* * *

Е. Л. Шварц сказал, что ему понравились чьи-то слова — смерть, как горизонт. По мере того, как приближаешься к нему, он удаляется. Но те, кто сзади, видят, что горизонт все ближе, не к ним — к тем, кто идет впереди.

15 ноября 1970, Р. Берг