ГЛАВА 73
ЗЕЛЕНЫЙ СКЛАД
Бидвелл повел Джинни и Джека к южной двери, а Главк придержал Даниэля.
— Он не так прост, как кажется. Вы подслушивали наш разговор — уловили, к чему он клонит?
Даниэль усмехнулся.
— Вы стращаете меня?
— Он чего-то хочет. Собирается «доставить» вас, как это бы сделал я.
— Не исключаю, что вы до сих пор не отказались от этой мысли. Что будет, если вдруг Алебастровая Княжна здесь появится?
— Нет, она ушла в серое, как Моль, — но ненадолго, нутром чую, — ответил Главк и встревожено оглянулся. — Я, можно сказать, уже вижу их возвращение. Здесь все станет их вотчиной. Мне нужен партнер, — добавил он обеспокоено, заметив, что Даниэль по-прежнему сохраняет невозмутимость. — Нам обоим нужны партнеры. Когда наша Госпожа вернется… Поодиночке мы несбалансированны, беззащитны.
— Вы охотник, я добыча, — пожал плечами Даниэль, ближе наклонился к вскинутому лицу Главка и поморщился на кисловатую вонь, едва прикрытую запахом аниса. — Не забывайте об этом.
— Были случаи, когда я выпускал птичек, — сказал Главк, отирая рот тыльной стороной ладони. — Уверяю вас, в свое время и я делал добрые дела.
Даниэль покачал головой и повернулся к двери.
Главк бросил ему в спину:
— Я не один такой охотник. Да и она не единственная опасность.
Даниэль присоединился к молодым людям.
— Надеюсь, ваш мистер Бидвелл знает, о чем говорит.
Старик, стоявший неподалеку, меланхолично заметил:
— Да-да, я понимаю, мистер Айрмонк хорошо знаком с такими вещами на практическом уровне.
Из кармана фартука он извлек связку ключей. На стальном дверном засове висел черный чугунный замок. Дамы отошли в сторонку, а Главк придвинулся ближе к печке, протягивая руки к теплу. Бидвелл отыскал на связке три нужных ключа.
— Итак, вот мои инструкции: им нужно следовать буквально… Джек, идите к дальней стене и откройте дверь слева — не в середине, и не справа. Вы, Джинни, заходите вслед за Джеком и открываете дверь справа — запомнили? Джек — левая дверь, Джинни — дверь правая. А вы, Даниэль…
— Ясно-ясно, мне в дверь посредине.
— В комнатах должно быть вполне комфортабельно — ни холодно, ни жарко. В каждой имеется по небольшому окну, света хватит, чтобы разобраться в обстановке. Внутрь этих комнат никто не заходил в течение сотни лет. Ни один наблюдатель не был свидетелем того, что в них происходило… Там ничего нет, кроме старого стула в каждой комнате — и, пожалуй, пыли.
Джек посмотрел на Джинни. Странная девушка: она вернула его взгляд широко распахнутыми, пустыми глазами, как если бы не узнавала — как если бы они никогда не встречались, и она ничего не хотела от него. Потеряна, и глубже, чем он.
В зрачках Даниэля ясно читалось: «Мы все спятили, ну и черт с ним».
— Ваше время в присутствии Мнемозины трудно оценить заранее — однако, с нашей точки зрения, оно пройдет быстро, максимум несколько минут. Вам, возможно, покажется, что минули годы.
Крупным, позеленевшим от времени бронзовым ключом Бидвелл отпер висячий замок. Под взглядами зрелых любительниц чтения, стоявших поодаль, в островке тепла от печки, в окружении книжных полок и лестниц — чьи вершины терялись в мягком сумраке под потолком, куда почти не попадал свет от зеленого абажура настольной лампы, — Бидвелл открыл деревянную дверь. Петли взвизгнули, и с притолоки посыпались сухие кусочки краски. По щиколоткам Джека потянуло холодом, словно между ног прошмыгнул призрак нетерпеливой собаки.
— Джек, вы первый.
Юноша спиной чувствовал взгляды. Он передернул плечами и шагнул внутрь.
Бидвелл закрыл дверь, а Главк пробормотал:
— Bonne chance.
В длинной поперечной комнате с высокими потолками было бы совсем темно, кабы не красно-бурый луч света, пробивавшийся сквозь крохотное оконце слева, над головой Джека, вырисовывая на противоположной стене бледный квадрат. В целом помещение было узким, пустым; деревянный пол стал серым от древности.
Прищурившись, Джек различил три двери напротив. Постепенно глаза адаптировались к сумраку. Снаружи по-прежнему доносился шум, будто потихоньку обрушивалось небо, однако здесь звук казался приглушенным, менее важным.
Юноша пересек комнату, встал слева от двери и задумчиво посмотрел вверх, примечая, как под прямыми углами сходятся высокие стены и потолочные балки. В обычной ситуации он бы ухватил и повис на мировых линиях как Тарзан на лианах, прижимая их к груди целой охапкой. Однако сейчас все возможные пути были обрезаны, вернее сказать, ограничены единственным — ортогональным — выбором: входить — не входить.
Он достиг нулевой точки. Нулевого момента истины.
Джек сделал шаг, удаляясь от безопасности, надежности левого угла комнаты. От этой мысли его разобрал горький смех, однако юноша тут же умолк, почти перестал дышать. Эта промежуточная комната — тамбур, предбанник судьбы — была пуста, однако он чувствовал, что находится здесь не один. Что-то поджидало, пока он делает свой выбор. Оно затаилось, с бесконечным терпением отсчитывая удары его сердца… и все же…
— Чего ты от меня хочешь? — прошептал Джек.
Три двери, шесть вариантов решений.
Тем не менее — только два возможных фатума. Не вполне ответ, к тому же бессмысленный. То, чего ждал каждый из них, казалось обособленным, его не получалось сложить вместе.
Джек нашел в себе силы сделать еще два необходимых шага и очутился перед своей дверью. Ручка покрыта коростой ярь-медянки. Он вставил ключ. Старый механизм — трудно провернуть. Джек покрепче сжал головку ключа, поднажал, включив плечо и корпус — и после нескольких попыток что-то поддалось — заскрипела древняя бронза, и дверь приоткрылась.
Какое странное чувство: знать, что ты первый, после стольких десятилетий…
Сейчас он едва различал наружный шум мертвого или умирающего города, мог вообразить — и поверить, — что находится где-то на круизном лайнере, плывущем в далеком, мягком океане… из чьей-то каюты доносится пение радио, настроенного на волну малоизвестной станции — здесь он даже улыбнулся — КRАК, Рагнарок АМ.
Нахлынула отрешенность… страхи, угрызения совести, нерешительность, беспокойство — все это смахнуло прочь, остался лишь он, Джереми Ромер. Здесь не надо делать вид, будто тебя зовут Джек. Только Джереми — имя, которым наделила матушка.
За только что открытой дверью обнаружилась узкая и длинная комната с высокими стенами. Похоже, эту часть склада Бидвелл поделил на три одинаковых прямоугольника. В дальнем конце, чуть ли не под потолком — очередное крохотное оконце, бросающее странный свет. Странный оттого, что здесь он противоречил углу, под которым падал свет в предбаннике.
Джек приблизился к незатейливому белому стулу, небрежно окрашенному толстым слоем, что было ясно по глубине трещин. Он повернулся, взглянул на потолок и медленно сел.
Сложил руки на груди.
Скептически вздернул брови.
Спустя несколько минут накатила зевота, которая ватой заложила уши, поэтому он не услышал начало чьего-то вопроса, что прозвучал глубоко в голове:
— …твое первое воспоминание?
Джереми вздрогнул, решив, что заснул. В комнате по-прежнему никого, дверь надежно закрыта.
Он дернулся — на сей раз от прикосновения чьих-то пальцев: словно погладили по руке, — поерзал на стуле, устроился поплотнее, чувствуя, что вот оно, начинается. Его личностное «я» крошилось, как речной лед, из-под которого хлынули воспоминания.
Отец Джереми сидел за рулем. Они покидали Милуоки в поисках нового места для жизни — через полгода после смерти матери, через три месяца после короткого и, как выяснилось, последнего ангажемента в третьесортной комедийной труппе — через месяц после того, как Джереми сломал ногу, пытаясь жонглировать на уницикле.
Было ему двенадцать.
— Ты когда-нибудь слышал про Бледного Попечителя? — спросил отец.
— Это что, рок-группа?
— Нет.
За окном мелькал невыразительный пейзаж: пустая равнина с низкими бурыми городишками, коричневато-розовые закаты, полуденное небо с грозовыми тучами, а в промежутках между бурями — вялые облака, как стадо овец, пасущихся на голубых лугах.
Я ногу сломал?
Заболела правая лодыжка. Один-одинешенек, сидя в пустой комнате, Джек нагнулся почесать ноющее место.
Бидвелл открыл дверь во второй раз, и Джинни пересекла порог. Если старик что-то и сказал, она не услышала. Узкая комната впереди — можно сказать, коридор — шла поперек склада. Воздух был спертым, тянуло холодом. Она бросила взгляд на левую дверь — комнату Джека. Что бы в ней ни происходило, оттуда не доносилось ни звука.
Позади девушки скрипнула закрываемая дверь. Сделав короткий вдох, чуть ли не икнув, Джинни медленно прошла вправо, вставила ключ, повернула, взялась за ручку, но, перед тем как открыть створку, замерла. Странно, что она без возражений согласилась на такую роль.
Внутрь этой комнаты не ступала нога человека на протяжении столетия. То, что ждало там, принадлежало только ей.
Низкий, гулкий шум разрушения продолжал перемалывать время снаружи. Не только время, но и саму Землю — словно зернышко под мельничным жерновом, — однако Джинни было все равно. «В этой комнате, — подумала она, — все скоро кончится». Как ей было известно, кошмар, с которым столкнулась та, вторая, невозможно примирить, «согласовать», — на это не способен никто, даже высшая муза или кем там является Мнемозина. Бог. Богиня. Демиург. Горничная в доме Создателя, подметальщица несогласуемого мусора. Добросердечная сестра жуткой Алебастровой Княжны, которая выглядит белой, хотя на самом деле ей надо бы вымазаться в черное: Кали, кала — санскритское слово, обозначающее «время». «Отбеливательница» и «очернительница» в одном лице. Джинни успела прочесть кое-какие книги, которые подобрал для нее Бидвелл: вытащил из шкафа, помеченного табличкой NUNC, NUNQUAM — по большей части греческая и индуистская мифология. Увы, ни одно из повествований не напоминало то, что рассказал Бидвелл.
Старые времена подходят к концу, осталось немного. Должны быть созданы новые воспоминания. Предстоит выковать новое время. Кто разожжет огонь в кузнечном горниле?
Память начинается и заканчивается вместе со временем.
Эти слова — или впечатления, коль скоро они не были облечены в слова, просто ощущались глубоко внутри, — заставили Джинни разозлиться. На Бидвелла. На Джека с Даниэлем. Никто из них не вписывался в ту жизнь, о которой она мечтала. Ей захотелось прочь. Убежать. Прыгнуть между мировыми линиями, перерезать их — пусть себе плывут излохмаченными обрывками.
Но вместо того чтобы повернуться и кинуться назад, она вновь взялась за дверную ручку, нажала — дверь поддалась не сразу, и девушка состроила недовольную гримаску, — а за дверью оказалась узкая комната, расположенная перпендикулярно коридору и уходившая до задней стены склада.
Окно под потолком светилось творожистым, липким пламенем изувеченного солнца, которое съело смертельно больную луну.
Посреди комнаты находился старый белый стул, как и обещал Бидвелл. За столетие медленного нагрева и охлаждения краска на сиденье облупилась.
Джинни сглотнула и прошептала: «Я пришла». Она подошла к стулу, положила руку на закругленную спинку, вспомнила, что не закрыла за собой дверь, обернулась… Дверь явно никогда не открывали.
Со стула поднялась тень, уступая место… глаза выкидывают фокусы?
Она сама была этой тенью.
Джинни села.
Бидвелл открыл дверь.
— Поторапливайтесь, — сказал он Даниэлю.
Склад дрожал от немыслимого грохота за стенами.
Даниэль чувствовал себя в высшей степени уверенно. Увереннее, чем когда-либо. Он справится. Он способен победить Терминус. Кто-то обязательно прорвется — иначе с какой стати надо было собираться в этом месте? В чем смысл этой чепухи?
Ведь есть еще юная парочка, к тому же моложе Фреда, да и Главк крутится под ногами — человек без возраста, хотя и серьезный противник. Что же касается Бидвелла, то Даниэль инстинктивно понимал, что в старика перепрыгивать нельзя в любом случае. Никак не улыбается вечно сидеть на этом складе, а снаружи старик долго не протянет.
Не мог Даниэль выбрать и кого-то из пожилых дам. С болью заметил он, как из сумочки выглядывает одна из пресловутых зеленых книжек, с номером 1298 на корешке. Женщина в медицинском халате, Санглосс, отнеслась к нему с клиническим интересом. Остальные же попросту проигнорировали. Он, можно сказать, чуял их подозрительность. В каком-то смысле они были сильнее и, возможно, более закалены, чем Главк.
Не пойдет.
Кстати, о Главке. Тот сидел на низкой скамейке и с застывшей улыбкой наблюдал за небольшой внутренней драмой Даниэля.
— Валяйте, — произнес он. — Здесь для вас ничего нет.
Макс не догадывался, насколько он прав. Когда дверь закроется, все они — и Бидвелл, и Главк, и дамы — могут исчезнуть бесследно. Да весь склад может взлететь, как горящее перышко под порывом ветра. Случиться может что угодно… Но Даниэль выживет.
Он ступил через порог. Бидвелл закрыл наружную дверь. Внутренние двери слева и справа захлопнуты, изнутри не доносилось ни звука. Он представил, как Джинни и Джек сидят в комнатах, скучают, ждут, пока пройдет достаточно времени и их позовет Бидвелл, принесет свои извинения. Старик понятия не имел, что сейчас происходит.
Склад сочувственно гудел, как задетая струна, — он хотел присоединиться к всемирному обвалу. Хотел умереть.
В узкой средней комнате Даниэль сел на белый стул, сгорбился и принялся ждать.
Со страхом.
Старенький «додж» пересекал пологие холмы; скоро должны появиться горы, хотя Джереми не знал, где они находятся, да и не особенно волновался по этому поводу.
Он лежал на заднем сиденье, растянувшись поперек всего салона. Настроение паршивое. Это даже настроением нельзя назвать: бетонный туннель без конца и края. Райан, его отец, умирал, и это означало, что в конечном итоге у Джереми никого не останется — никого и ничего, кроме рудиментарных навыков: посредственные репризы и слабые, тупые фокусы, которым сумел научить отец.
— У меня был сон про Бледного Попечителя. Это что-то вроде летающего робота, — сказал Райан. — Он приходит, когда ты умираешь. Забирает с собой. Как бы мусорщик.
— Приходит за тобой. Не за мной, — буркнул Джереми и тут же пожалел об этом.
Райан оскалил зубы, как енот.
— Да-да… В общем, в моем сне есть такая пещера, огромная, у них очень яркое небо и множество людей. Но они другие. Маленькие уши, на голове мех вместо волос. Помню очень немногое, да и бывал-то там всего пару раз… Словом, они так называют смерть, люди в моем сне — «Бледный Попечитель». Довольно пугающая вещь, хотя в том месте он никогда не забирает живых — и никто никогда не болеет. Они устраивают сражения, но друг друга не убивают. Никто не ворует. Воспитывают детей, хотя не своих — детей доставляют готовыми. Будто аист оставляет под капустным листом. Странно, да?
Джереми резко присел, поправил гипс — что-то неясное шевельнулось в подсознании. Затем вспомнил, где находится. Постой-ка, что это была за мысль…
Отец тем временем продолжал:
— Они устраивают праздники и нечто вроде сражений, называют их «маленькими войнами», где здоровяки себе кровь полируют. Правда, интересно?
— Сновидения — полнейшая чушь. Ты сам так говорил.
— Ну, в моем случае это не так. Даже задаюсь вопросом, что случится дальше? И к тому же там все логично — если не считать последнего раза, в московской гостинице, когда все изменилось. Я увидел другую часть этого же самого места. Какие-то люди оказались гораздо выше. Они раздавали что-то вроде рыцарских доспехов… красные, желтые, зеленые… напоминали латы, только мягкие, вплоть до самых маленьких кусочков. Герметичные, как космические скафандры, хотя снабжают не просто воздухом, защищают не только от холода, но и… Трудно объяснить. Короче, сохраняют тело и душу вместе.
Голос Райана принял благоговейный оттенок, словно отец верил этому полностью, вновь переживал тот момент…
— Тебе приснился кошмар, вот и все, — заявил Джереми. — И ты меня разбудил.
— Я тебя разбудил? А кто пихался гипсовой ногой? — Райан бросил взгляд через плечо. — Джереми, будь человеком. Дорога и без того изматывает. А уж сейчас-то…
От этих слов стало невыносимо больно.
— Но я же слушаю!
— Понимаешь, времени у нас осталось не так много, вот я и подумал… объяснить, что значит иметь сына… поделиться отцовской, с позволения сказать, мудростью…
Джереми не понял, накатил ли на отца приступ жалости к себе, или он просто «выкашлянул» неудачную шутку. (Райан всегда говорил, что неудачные шутки «выкашливают», а не рассказывают. Будто кусок пищи или мокрота попали в трахею: «Если начал шутку и от нее вдруг першит в горле, не вздумай выкашливать! Или шутка неправильная, или зрители не те»).
— Делись, — буркнул Джереми, готовясь страдать в относительной тишине, потому что Райан и вправду умирал. В этом Джереми был уверен, хотя, конечно же, никто не говорил об этом открыто.
— Ладно. — Райан задумался на пару секунд, хмуря брови. — Короче, эти скафандры держат тебя живым в гиблом месте, где нет правил. Но эти люди с маленькими ушками — я и мои друзья — направлялись именно туда, прямо в эту жуткую страну, а начальники — такие высокие ребята — нас одевали. Сами они туда идти не хотели. Может, им нельзя. Может, на это способны только мы, маленькие. Странная история, правда?
— Упасть и не встать, — кивнул Джереми. — Мне такое никогда не снится.
— Меняется жизнь, меняются и сновидения. Когда-то и я видел только нормальные сны… Слушай, а тебе что снится?
— Жабы. — Джереми самостоятельно придумал довольно смешную шутку про то, как жабы решили пересечь шоссе — захотелось рассказать ее отцу, но потом это желание пропало. — Хочу увидеть сон про маму.
— Да…
Некоторое время Райан вел машину, не говоря ни слова.
«Мой отец был толстым. Очень хотел стать комиком», — сказал Джек в клинике Мириам Санглосс.
У отца были редкие рыжие волосы, красное круглое лицо и комплекция докера — крупные мускулы, крупные кости, веснушчатая кожа, над которой так смеялась мама в тот памятный день, когда рисовала на отце цветы и татуировку под монстра для уличного парада в Уокегане. В ту пору она снималась в каком-то фильме — настоящая, оплачиваемая работа, — и они даже задержались на пару недель после окончания съемок, выступали в местном театре… Ну и, конечно, еще был парад, настоящее веселье.
Джереми было двенадцать. На пальцах он подсчитал число дней, которые прошли от парада до ее смерти. Четыре.
«Додж» доставил Райана и Джереми через всю Монтану и Айдахо в Орегон. По дороге остановились в Юджине, где Райан дал несколько представлений в крошечном цирке, чей владелец некогда ухаживал за мамой. Целую ночь они с отцом пили и рыдали друг у друга на плече… «С чего бы это?» — озадачился Джереми.
Из Юджина отправились в Спокан и сейчас пересекали восточную пустыню. Их последняя поездка.
— Все теряют матерей, — сказал Райан. — Это происходит с начала времен. Память — мать каждого из нас, Джереми.
А сейчас — NUNC — он сидит на белом стуле.
— Все имеет значение; нет ничего самодостаточного. Назови себя Джек, потому что это безопасное имя. Стольких зовут Джек — можно запросто спрятаться. Это сильное имя, универсальное.
Странно вот что (в его жизни и без того предостаточно странных вещей): сидя в этой комнате, он вполне готов был поверить, что поездка с отцом действительно была его первым воспоминанием, первым опытом жизни. Произошедшее до того — смерть матери, начало путешествия, сломанная нога — напоминало звук умирающего города за высокими стенами: присутствует, но не убедительно.
— Имеется некий номер, его присваивают томам, расположенным на несуществующей полке во времени, далеко-далеко отстоящем от нас, ждущим своего согласования. Ждущим, пока не будет сделан выбор. Откуда ты пришел в действительности, Джереми? Кто твоя настоящая мать? Почему она тебя разыскивает?
Джинни закрыла глаза. Вернулась в Милуоки, затем вновь очутилась в Филадельфии. Вместе с родителями.
Они редко задерживались в одном месте дольше, чем на месяц-другой. Во время переезда все устраивали так, чтобы не оставить никакого впечатления — чтобы никто их не запомнил. В принципе, семья могла бы вернуться в тот же город через несколько лет, и даже поселиться в прежнем доме — все равно их бы встретили как полных незнакомцев. Впрочем, этим они не занимались.
— Мы не оставляем за собой следов, — говаривала мать, когда Джинни была еще ребенком.
Девушка помнила, с каким старанием пыталась завести себе друзей, познакомиться с мальчиками. Но потом вышло так, что ее семья — измученная, выжатая — слишком долго задержалась в одном городишке, и они нарвались на собственные фокусы с памятью. Матушка куда-то делась — попросту пропала, словно ее стерли с громадной школьной доски. Через пару недель исчез и отец. Возможно, они угодили в лапы сборщиков, типа того мужчины с серебряным долларом. Или Главка. А может, родители принесли себя в жертву, чтобы спасти дочь. Ответа она уже не узнает. Как если бы ее родители никогда не существовали на свете. Этому не было доказательств — если не считать библиотечного камня.
Оставшись сиротой, владея лишь сум-бегунком, она начала видеть странные сны — и узнала, что умеет пермутировать.
Пройден большой путь. Жизнь превратилась в один долгий кошмар: обе ее жизни, здесь и там. Как странно, что из-за того места она очутилась в нынешней ситуации.
Через несколько недель после исчезновения отца Джинни села на рейсовый автобус дальнего следования и провела несколько суток, разглядывая из окна бесконечную цепь влажных лугов и холмов. В Филадельфии довелось пожить на улице. Выяснилось, что бомжи забывают все подряд, даже при самых благоприятных условиях. Девушка решила, что ей нужно нечто иное.
Вскоре она автостопом добралась до Балтимора, где с доски объявлений сорвала клочок бумаги, и тем же вечером прибыла со своим рюкзачком в один из дряхлых щитовых домишек, где обитали готы и рейверы, — настроившись пожить здесь подольше, как бы пустить корни, оставить за собой хоть какие-то следы. Впервые после исчезновения родителей она чувствовала себя комфортно, дома — некоторое время. Пока не позвонила по номеру, найденному в газетном объявлении…
Джинни подняла взгляд на голую стену, лупившуюся краску, тени, медленно передвигавшиеся подоскам.
— Ты это сама выбрала? В прошлом было лучше?
— Кто ты? — вскрикнула девушка.
Молчание. Дурацкий вопрос. Она и так уже знает ответ — хотя он не несет в себе большого смысла.
— Тогда кто я? Ничего не помню до звонка по тому номеру — в этом дело? Кем были мои родители? Не могла же я просто выскочить ниоткуда, ведь так?
Вежливое ожидание.
— Ну хорошо, — гневно сказала Джинни, решив проверить допустимые пределы. — Вы этого хотели, так что не обижайтесь. Допустим, я пришла из страны, именуемой Тула. Это большой остров к северо-западу от Ирландии. Последний контакт с внешним миром состоялся в эпоху… м-м… Второй мировой. Немцы оккупировали мой родной остров, но мы их выбили еще до окончания войны… На холмах и в горах стоит множество громадных каменных замков. Мои родители работали в одном из королевских дворцов на южном побережье, и мне разрешали играть в замках, где прятались принц и принцесса. Переезжать приходилось каждый день. Страшно было всем, но только не моей семье. Мы с братьями — у меня трое братьев, — мы часто летали на планерах со скал, и однажды я сломала руку…
Кто-то рассмеялся — за спиной, кругом, — веселясь от ее самонадеянности. Рука девушки заныла, и с болью нахлынули воспоминания: широкие луга у подножия каменного замка, пурпурно-бурого под сенью камышовой кровли, сладко пахнущей в свежем воздухе весны… вкус меда прямо из сот; беспокойство отца — местный врач вправлял ей кость без анестезии; на руку наложили припарку из топленого сала с чистотелом, затем обернули в пропитанные воском льняные полотенца, закрепили шиной из двух гладко выструганных белых сосновых дощечек…
Вирджиния — «непорочная» — так ее назвали в честь Королевы-девственницы, Елизаветы I, которая в свое время предложила союз Туле, нуждаясь в их помощи в борьбе с испанцами. Союз расцвел в эпоху короля Якова I.
Джинни улыбнулась — ей дали возможность выбирать. Она, можно сказать, чувствовала, как замечательный, ярко расцвеченный хвост истории и воспоминаний тянется за ней… вибрирующее прошлое оживает… запах, цвет и вкус борются между собой за право зафиксироваться на месте…
Все реально — здесь не просто ее воображение!
— Господи, — тихо сказала она, и голос эхом отразился от стен. — Значит, это правда?
Девушка впервые испытывала такое чувство легкости и свободы. Даже голова кружилась. Она пермутировала судьбы, только в обратную сторону.
И здесь вдруг до нее донеслось мягкое возражение.
— Да, это чудесно — великолепно протянутая нить — но она слишком далека от того места, где мы находимся сейчас. Ее невозможно согласовать. Пока невозможно. Попозже…
Замечательная история поблекла столь же быстро, как и появилась, хотя на языке все же остался привкус меда, словно награда за смелость.
— Ты существуешь, да? — прошептала Джинни. — Ты существуешь, и ты прекрасна. Но ты больна… умираешь, потому что Вселенная больна и умирает. Так?
Нет ответа.
— Раз это правда — можно мне получить другое прошлое? Лучшее, более счастливое прошлое?
Здесь не требовалось ответа. Джинни потрогала шкатулку в кармане.
— Когда я родилась? — внезапно прозрев, спросила она.
— Я пробыл здесь долго, — сказал Даниэль, обращаясь к нависшей тишине. — Тысячи лет. Миллионы. Не все, конечно, помню, но досюда я догадался. И сейчас я произношу эти слова лишь для того, чтобы скоротать время, потому как вся эта дешевая ерунда выеденного яйца не стоит. Если на то пошло, я чуть-чуть только помню, что было до моего прыжка в Чарлза Грейнджера. В этом-то и проблема — вещи, которые приходилось делать, чтобы вырваться из гиблых, отмирающих мест, — большими скачками. Сейчас остался лишь один путь, один выход. — Он резко махнул рукой. — Сквозь Терминус, проскочить на ту сторону, какой бы они ни была. Вот и вопрос… Кто пройдет туда, а кто застрянет здесь? Может статься, ты не знаешь, потому что это не твоя работа. Но если такое кому-то под силу, то считай меня своим билетом, садись на закорки. — Тишина, казалось, стала глубже. — Это ты, Алебастровая Княжна?
Даниэль испытывал чувство резкого дискомфорта. В комнате что-то есть — оно просто отмалчивается. Как жаль. Ему никак не удавалось вспомнить нечто важное — нечто жизненно важное.
— Послушай, это как бы мой кастинг, да? Те, остальные — они говорят, что им грезится другой город. А мне нет. Так отчего мной заинтересовались эти монстры — Моль, Уитлоу, Главк или кто там еще. Что я могу им дать? Камень? Я даже не помню, как он стал моим. Кажется, пришлось кого-то убить. Вот почему он всегда возвращается ко мне. Кому-то надо умереть.
Он коротко вздохнул — начинала кружиться голова.
— Я — сумасшествие, которое скачет от человека к человеку. Я предатель, лжец, я сам уничтожал, меня пытались уничтожить, но я всегда спасался. Так кто же я такой?
Даниэль закрыл глаза. В затылке прорезалась сильная боль — от тоски и надежды.
— Мы ведь еще не скоро увидимся, я не ошибся? — прошептал он в пустоту.
Джереми нашел отца лежащим на полу ванной. В мотель прибыли врачи. В голове Райана лопнул какой-то сосудик — отца разбил паралич, речь сделалась неразборчивой.
Райан не разу больше не упоминал Бледного Попечителя. В больничной палате Джереми услышал от него:
— Спаси мать. Всегда ее помни.
Без объяснений.
Джек делал свой выбор — вечный упрямец. Он любил родителей и хотел во всем быть похожим на отца.
Три дня спустя очередной удар убил Райана. Отца не стало. Одно дело дурачить простаков на потеху зрителям, развлекать их яркостью игры, и совсем другое — построить собственную жизнь на прочном, чудесном фундаменте воспоминаний, как хороших, так и плохих: жизнь без прорех, болезненную, но настоящую.
Гипс сняли как раз перед похоронами. Фокусники, комики, баскеры и актеры прибыли со всего штата Вашингтон, кое-кто из Орегона и Айдахо. Джереми даже не представлял, до какой степени отца любили — очередное свидетельство того, как мало ему было известно о действительно важных вещах.
Перед тем как покинуть мотель, Джереми открыл отцовский рундучок. Внутри он обнаружил стопку книг в бумажных обложках — по большей части романы Клайва Баркера и Джека Керуака (вот откуда он взял себе псевдоним), — три пары костюмов, пять комплектов сменного нижнего белья, из которых ему ничего не подошло, и серую шкатулку в бархатном мешочке. В ящичке хранился покореженный камень, как бы обоженный, но с крошечным красным глазком, который тускло светился в темноте.
«Бродячий» камень.
Сум-бегунок.
Райан никогда не рассказывал, где его раздобыл. Возможно, он принадлежал матушке.
Удача Джека переменилась. Не то чтобы она ему улыбнулась — во всяком случае, не по большому счету, — но все же переменилась.
— Мне бы хотелось… быть маленькой девочкой со множеством друзей, и чтобы я ходила в хорошую школу с хорошими учителями… чтобы я была просто нормальной девочкой. Да, мне бы хотелось вырасти нормальной, полюбить — без каких-либо снов… Мы с Джеком должны влюбиться друг в друга? Потому что ничего такого не происходит — по крайней мере, пока что…
Снаружи светлело небо. Окно под потолком поблескивало желто-зеленым светом, но Джек не знал, означает ли это утреннюю зарю. Не важно. Вероятно, рассветы вообще закончились. Не надо вставать и заниматься делами — ему и так вполне комфортабельно.
— Сколько еще нужно ждать?
Окно отбрасывало расплывчатый серебристый прямоугольник на противоположную стену.
Никакой реакции, и вдруг…
— Какое у тебя другое первое воспоминание?
Ответ нашелся на удивление быстро.
— Что-то меня несет. Я маленький, еще не знаю многих слов. Открывается дверь — дверь странная, она словно бы тает. А сейчас — я вижу мать и отца, только их не так называют — но все равно они мне как родители. Они меня любят. Заботятся. Их у меня отберут.
Он горько нахмурился, скрестил ноги, попробовал откинуться на спинку стула, но тот опасно затрещал, и Джек прикусил указательный палец. Только что сказанное не имело смысла, хотя от него веяло реальностью, подлинной и неоспоримой.
— Ты ведь об этом спрашиваешь. О моем другом первом воспоминании. Помню себя маленьким. А вот тут, сейчас, я не помню себя во младенчестве. Здесь я менее реален, чем в снах… Это неправильно. Идиотизм. Поверь мне на слово, это трижды идиотизм.
Джереми оглянулся по сторонам, внезапно перепугавшись — стало страшнее, чем в завязанном мешке на дне мини-фургона, чем на трансформированной улице, когда он, мокрый и покрытый синяками, лежал возле сточной канавы, уронив в нее руку…
— Это тебя называют Мнемозиной?
По комнате пронесся вихрь — холодный, но вполне дружелюбный, дергающий его за рубашку, за штанины… Игривый. Печальный. Джереми моргнул, поерзал на стуле, затем решил просто сидеть и слушать. Негромкий шелест пришел снаружи, напоминая скорее звук ссыпаемого песка, чем шорох ветра — и больше ничего. Падающий песок или бесконечный набег крошечных волн на пляж. В комнате стемнело. Никакого рассвета за окном. Джереми — нет, он вновь стал Джеком — понятия не имел, сколько прошло времени.
Он кинул взгляд через плечо.
— Эй?
Окно напоминало яму — даже рамы не видно, еле различима стена. Заметно похолодало.
— Все, что мне известно — ложь, — улыбнулся Джек, складывая руки на груди. — Понял. Я готов.
Он не мог просто так встать и покинуть комнату. Это означало бы, что он трус, что не способен пройти дурацкий тест, который все равно ничего не значил…
Часами спустя:
— Я отпрыгиваю от плохих ситуаций. Любой бы так поступил, кабы умел.
— Кого ты защищаешь — и кого ты оставляешь позади? Куда ты идешь, когда прыгаешь, — в свое другое «я»? Сколько всего тебя существует?
Джека пробил пот.
— Не знаю.
Он обтер лоб, затем щеки. Кто-то, откуда-то шепчет какие-то слова через дырку или крошечный динамик. Хватит заниматься чепухой. Он хотел бы избавиться от иллюзии, что умеет прыгать (эта мысль всегда казалась безумной), — хотел бы отказаться от воспоминаний о темном, рассыпающемся мире и о том, что лежит за мембраной (откажемся от всего, нет проблем!) — позабыть про Главка и толстуху с ее осами (вот это пожалуйста, он не против)… Забыть про мерзлый, заикающийся город за стенами этого склада, про дам из литературного кружка, даже про Эллен, доктора Санглосс и Бидвелла. Он готов их всех выбросить из головы — ну, разве что кроме Джинни. Только пусть больше не задают этих вопросов, потому что он искал на них ответы годами. Сколько собственных ипостасей он предал, лишь бы избежать их боль, перепрыгивая на более счастливые, безопасные пряди?
— Я не могу быть всеми нами одновременно. — Джек попытался рассмеяться. — У меня голова лопнет!
Может, он попросту не то вспоминает? Может, он вообще не выбирался из мини-фургона? Что, если все это время заполнено ложью, иллюзией? Главк его мучает — они держат его взаперти, разматывая фатумы с осиными крыльями, — вот почему, скажем, доносится шелест… эта узкая комната окружена осами, их так много, что даже свет не пробивается в окно… Кто знает?
Джек попробовал засмеяться, но вышел звук, напоминающий хруст плотной бумаги.
Впрочем, если допустить, что Главк реален, то Джереми Ромер — Джек Ромер — особенный, обладает особым талантом, видит особые сны. Главк ничуть не более убедительное объяснение происходящему, чем, допустим, Бидвелл или пресловутая Мнемозина, или кто там еще. Может, они вообще одно и то же. Безумие не нуждается в логике или правилах.
Возьмем, к примеру, ярмарочный фестиваль. Его там не помнили — даже Джо-Джим поначалу не узнал Джека. Тупой взгляд — затем щелчок воспоминания.
— Ты меня согласовала, я так понимаю?
Сейчас с Джека градом катился пот.
— Когда я был создан? На самом деле?
— Твое самое первое воспоминание?
Портовый район, краны-гиганты, последний свет дня падает жженым золотом между серыми коробками складов — не особо отличающихся от склада Бидвелла, хоть и не такие старые. Он видит вздувшееся полотно асфальта, с заплатами из гравия и бетона, с резкими мазками — свет, тень… свет, тень… щекам то тепло, то холодно, — он едет на велосипеде. И все же… в его кармане, рядом с камнем…
Джек вытащил головоломку-оригами, позволил пальцам самостоятельно ощупать края, заглянуть в морщинистую чашечку, вытащить язычок, который не замечал раньше.
Бродячий камень появился первым — давным-давно. Камень связал прошлое и будущее, вызвал своего пастыря, его абонентский номер — тот самый номер, о котором спрашивал Главк, — записанный, наверное, где-то с изнанки этой головоломки, которую он еще не научился открывать.
Джек был всего лишь книгой на библиотечной полке.
— Я с ним вместе — во снах. С Библиотекарем. У него мой номер по каталогу — все номера ко всем томам в библиотеке, которая протянулась в бесконечность. Это он начал, его рук дело… Он — автор моего бытия. Неудивительно…
Джек развернул оригами — аккуратно, не разорвав бумагу.
Лишь одна проблема.
Головоломка продолжала раскрываться, номер развернулся по полу, опоясал стены, окружая трескучими цифрами — длиннее самого времени.
Джек расхохотался.
— Я был на велосипеде, да? Вот оно — мое подлинное первое воспоминание — мое появление. Вот почему все с таким трудом нас запоминают — мы новые, а ты до сих пор пытаешься заполнить пустоты.
— Между теми, кто согласовывает, и теми, кто видит и выносит суждения, есть только любовь. Без вас исчезла бы необходимость в музах. А когда вы перестаете видеть, то остается радость материи. Увы, сейчас это уходит в небытие.
Джек вытер глаза, уставился на мокрые кончики пальцев. Он не знал, что означают эти слезы. Потеря большая, чем смерть… секундочку… радость чего!
Величайшая тайна из всех, и недалек тот час, когда он забудет, что когда-либо слышал о ней.
Даниэль сидел на стуле до тех пор, пока не показалось, что его проглотила тишина. И все равно он ничего не испытывал, ничего не слышал.
Тогда он встал и немного походил по комнате, потирая стынущие руки, и на секунду в нем проснулся Фред — цепочка мыслей о математике и физике: «Сумма всех возможных графов является наиболее эффективным, наиболее вероятным путем. Использовать целый космос для генерации всех возможных нитей в матрице пермутированных текстов. Вселенская библиотека поможет сгенерировать самый вероятный путь. Это очевидно».
Даниэль мрачно усмехнулся.
— Молодец. До сих пор пытаешься разобраться. Впрочем, для меня это сплошная чушь. Дальше некуда.
— Меня зовут Даниэль! — крикнул он в высокий потолок. — Я охранял эти камни с начала времен, по всем мирам! Ты должна меня знать!
Тишина.
— У меня была семья. Брат. Множество братьев. Я их помню — некоторых. Одного, кажется, звали Джон… или Шон. Я не просто выпрыгнул откуда-то из пустоты. Хочешь, расскажу тебе, что будет? Нынешнее еще цветочки — хочешь? Если, конечно, ты здесь… но ведь не существует тебя, я прав?
Снаружи, повсюду — падающая пыль.
Он обмяк на стуле. Остальные наверняка чего-нибудь сочинят, наврут, что с кем-то — с чем-то — имели приятную беседу… Притворщики. Бидвелл затеял это, чтобы завладеть камнями. Может, старик решил их запереть и уморить голодом.
Он проворчал в недвижный, холодный воздух:
— Я знаю, кто я такой, даже если ты не знаешь.
Впрочем, сейчас он не был в этом уверен.
Что-то поменялось в углах. Даниэль резко выпрямился и замер, вглядываясь сверкающими глазами в тени.
— Вспоминай. Из дальнего далека — дальше всех. С дальних окраин, спрятанный от всех искателей, пока тебя не перенесли на главную прядь. Вспоминай.
Веки задрожали, закрылись, и он стиснул зубы. Перед глазами возникло зрелище: исполинское сооружение из материала, напоминающего камень, сидит в кратере на необозримой равнине, сидит тихо, молча — миллионы лет, если бы время имело здесь какой-то смысл. Он увидел себя бродящим по комнатам, не совершая при этом ни единого движения — сначала ребенок, затем подросток, такой потерянный и опустошенный, — он рос не постепенно, а сначала исчезал в одном возрасте, потом появлялся в другом, более зрелый и цельный.
А за стенами, выстроившись вдоль далеких, изношенных холмов, высятся гиганты, безликие и неподвижные. Пленники, ждущие вызова.
Долина Мертвых Богов.
Даниэля заставляли вспомнить невозможное. Его создали заново, потом сунули так далеко от главной цепочки реальности, что самые первые воспоминания были агонией. Он прошел через столькие муки и разрушения, чтобы попасть сюда — однако самой сильной болью являлось его собственное происхождение.
Два камня. Почему?
Комната изменилась вновь, и та встреча, га конфронтация, которой он страшился — которую считал невозможной, — произошла и тут же исчезла, так быстро, что пришлось лезть в прошлое, собрав в кулак всю свою волю.
Даниэль замерзал. То, что он желал вспоминать — то, что затуманивало его волю, его намерения, — на миг вскинулось в памяти и продиктовало ответы.
— Ты знаешь меня.
— Да, — сказал он.
— Но не в том виде, как сейчас.
— Не в том.
— Я меняюсь.
— Да.
— Я пропадаю.
— Ты умираешь. Но мы встретимся вновь. Мы встретимся на берегу серебристого моря. Вот что я помню.
Холод проник в его кости.
Даниэль сидел на стуле, промерзший до того, что не мог дрожать.
Перед ним, на деревянном полу, лежал небольшой округлый кусок стекла — сначала зеленого, потом синего цвета. Мутный от древности, словно провалялся на берегу, омываемый, шлифуемый бесконечным наплывом песка и воды. Может, это вовсе не стекло. Он не знал, что это такое. Даниэль потянулся вниз, с минуту подержал кругляш в руке, поворачивая, ощупывая, затем сунул в карман рядом со шкатулками.
Осмотрелся кругом. Тихая, пустая комната.
— Прощай, — сказал он.
Бидвелл пересек узкий коридор и одну задругой открыл двери. Первой вышла Джинни — столь умиротворенной он ее никогда не видел. Затем появился Джек — задумчивый, но с новым огоньком в глазах.
Бидвелл помедлил, прежде чем открыть среднюю дверь, затем все же вошел, приблизился к стулу и потряс опущенное плечо сгорбленного человека. Даниэль помотал головой, поднял веки. Зрачки были остры как бритва — совсем неподходящие глаза для такого лица.
— Задремал, — признался он и потянулся.
— Через пару минут совещание, — сказал Бидвелл.
— А кстати. У меня вопрос… — начал было Даниэль, но старик вскинул руку.
— Не нужно. Это все личное.
Выходя за дверь, Бидвелл кивнул три раза, бросая взгляд в три случайные точки комнаты.
«Момент миновал», — подумал Бидвелл. Момент, к которому он готовился тысячу лет.
