Зулейка шла в глубоком молчании, которое герцог не стал нарушать. Ее недовольство для него было роскошью, которая скоро закончится. Скоро Зулейка будет себя презирать за мелочность. Вот он, готовый ради нее умереть; вот она, порицающая его за нарушение этикета. Кнут определенно в руках у раба. Посмотрев на нее, герцог не смог сдержать улыбку, но быстро овладел собой. Триумфу смерти не следует походить на пустяковое сведение счетов. Он хотел умереть, дабы тем довести свою любовь до предела, выразить ее совершенно и окончательно… А она — кто поручится, что она, зная о его поступке, вопреки разумению его не полюбит? Возможно, она всю жизнь будет о нем скорбеть. Он представил, как под беззвездным небом над его могилой склоняется ее робкий прекрасный силуэт, как слезы проливаются на фиалки.

Какая-то сцена в духе Новалиса, Фридриха Шлегеля и прочих жалких болтунов! Он от нее отмахнулся. Необходимо посмотреть практически. Вопрос в том, когда и как умереть? Время: чем скорее, тем лучше. Способ… сложнее определиться. Умереть следует прилично, сохранив достоинство. По обычаю римских философов? Но студенту положена только сидячая ванна. Ну-ка! есть же река. Тонуть (он часто слышал) — довольно приятное ощущение. И он, кстати, сейчас идет к реке.

Его немного тревожило, что он умел плавать. Он даже дважды с яхты своей переплыл Геллеспонт. И как быть с животным инстинктом самосохранения, не пропадающим и в отчаянии? Неважно! Устремлением души он его подавит. Закон тяготения, выталкивающий на поверхность? Тут и пригодится мастерство пловца. Он под водой поплывет вдоль русла, поплывет, пока не найдет водоросли, в которые вцепится, прочные чудны́е водоросли, которыми обовьется, торжествуя, теряя силы…

Выходя на Рэдклифф-сквер, герцог услышал вдалеке выстрел. Вздрогнув, он посмотрел на часы церкви Девы Марии. Половина пятого! Гонки начались.

Он слышал, что если женщина в чем-нибудь виновата, лучший способ избежать сцены — взять вину на себя. Он не хотел давать Зулейке еще один повод для раскаяния. Поэтому он сказал:

— Как жаль. Слышали выстрел? Это был сигнал к началу гонки. Я себе никогда не прощу.

— Выходит, гонку мы не увидим?! — воскликнула Зулейка.

— Увы, когда мы дойдем до реки, все закончится. Все пойдут по лугам назад.

— Давайте с ними познакомимся.

— Познакомимся с лавиной? Пойдемте ко мне на чай, а потом спокойно сходим на другой дивизион.

— Нет, пошли вперед.

Они перешли площадь, Хай-стрит, зашагали по Гроув-стрит. Герцог посмотрел на башню Мертона, ὡς οὔποτ' αὖθις, ἀλλὰ νῦν πανύστατον. Странно, вечером она будет так же тут стоять, неизменным будет спокойное и надежное ее обаяние — стоять и через крыши и печные трубы смотреть на башню Магдалины, свою нареченную. Так же она простоит несчетные века и смотреть будет так же. Он поморщился. Среди оксфордских стен чувствуешь себя мельче; мысль о банальности собственной гибели герцога не обрадовала.

О да, все минералы над нами насмехаются. Подверженные сезонным переменам растения куда благожелательнее к нам. Сирень и ракитник, украшавшие изгородь вдоль дорожки к лугу Крайст-Чёрч, качались и кивали проходившему герцогу. «Прощайте, прощайте, ваша светлость, — шептали они. — Нам очень вас жаль — очень-очень жаль. Разве ждали мы, что вы покинете этот мир прежде нас. Ваша смерть — ужасная трагедия. Прощайте! Может быть, увидимся в лучшем мире — если представители животного царства наделены, как и мы, бессмертными душами».

Герцог в их языке был мало сведущ; однако, проходя между кротко болтавших цветков, он улавливал общий смысл их приветствия и улыбался в ответ, смутно, но любезно, налево и направо, производя этим крайне благоприятное впечатление.

Нет сомнений, выстроившиеся вдоль пути к баржам молодые вязы его заметили; но шелест их листьев потонул в голосах возвращавшихся зрителей. Наконец появилась лавина, о которой говорил герцог; увидев ее, Зулейка воспрянула духом. Вот он, Оксфорд! Аллея была во всю ширину заполнена густой процессией юношей — юношей, перемежаемых девицами, чьи зонтики были как обломки кораблекрушения в бурном потоке соломенных шляп. Зулейка не замедлила и не ускорила шаг. Но глаза ее горели ярче и ярче.

Голова процессии остановилась, поколебалась, расступилась перед ней. Царственно она проследовала открывшимся путем. Толпа разделилась вдоль всей аллеи, будто по ней провели огромным невидимым гребнем. Немногие юноши, уже видевшие Зулейку и по всему университету восславившие ее красоту снова застыли в изумлении, столь прекраснее она была на самом деле в сравнении с запомненным образом. Остальные же едва узнавали ее по описанию, столь несравненно прекраснее чаяний была действительность.

Она меж них прошла. Никому не показалось, будто спутник ее недостоин. Думаю, я бы вряд ли нашел лучшее доказательство трепета, который герцог внушал окружающим. Любому мужчине нравится быть спутником красивой женщины. Ему мнится, будто это повышает его престиж. В действительности собратья его говорят: «Что это с ней за ужасный тип?» — или: «Зачем она знается с этим ослом Таким-То?». В подобных замечаниях отчасти говорит зависть. Факт, однако, в том, что ни один мужчина, каковы бы ни были его достоинства, не может блистать в соседстве с очень красивой женщиной. И сам герцог рядом с Зулейкой выглядел довольно невзрачно. Но никому из студентов не показалось, что она могла бы сделать лучший выбор.

Она меж них прошествовала. И сверкала она не только собственным внутренним свечением. Она была ходячим отражателем и преломителем лучей из всех глаз, человечеством на нее направленных. В ее манере видна была привычная ей жизнь. Блестящий взгляд, легкая поступь — стройной походкой она будто сходила с ослепительной картины. Она меж них прошествовала потрясающим, захватывающим дух чудом. Ничего подобного в Оксфорде раньше не видели.

Оксфордские красоты в основном архитектурны. Другой пол теперь сюда допущен, это верно. Есть тут виргункулы Сомервилла и Леди Маргарет; но красота со страстью к учению пока не соединились. Вокруг парков несть числа женам и дочерям, выбегают они и вбегают обратно в свои краснокирпичные домики; но как будто уязвленная тень безбрачия наложила на голову донов проклятие, запретившее им жениться на красоте или ее порождать. (От злосчастного викария, сына ректора, Зулейка не унаследовала ни толики своих чар. Несомненно, они ей отчасти достались от матери, цирковой наездницы.)

А как же гости женского пола? Но на сестер и кузин студента его товарищи смотрят обычно с таким же малым энтузиазмом, как и он сам. Вообще в Оксфорде не угождают инстинкту пола. Он, однако, не дремлет, как, возможно, то было в прошлом. Современные поставки женских образцов не дают ему уснуть, но и не удовлетворяют его. Сходно воздействие и другого нововведения — фотографии. Студент имеет возможность, которой обыкновенно пользуется, окружить себя фотографиями известных публике симпатичных дам. Призрачный гарем! Гурии эти, однако, имеют влияние на своего султана. Окруженный невзрачными женщинами из плоти и крови и прекрасными женщинами на картоне, студент подобен костру, подготовленному и ждущему искры. А если та искра — ослепительный факел, Зулейка? не удивись, читатель, пожару.

Одна толпа юношей перед ней расступалась; другая собиралась следом за ней. Столкнувшись, два потока — один двигающийся от реки, другой к ней возвращающийся — образовали вокруг Зулейки и герцога совершенную сумятицу, не успели те пройти половину аллеи. Позади и по сторонам люди толкались, качались, напирали. «Помогите!» — кричал не один пронзительный женский голос. «Не толкайтесь!» «Выпустите!» «Скотина!» «Спасите, спасите!» Многие дамы упали в обморок, а спутники, поддерживая их и оберегая в меру возможностей, пытались через головы товарищей хоть мельком посмотреть на божественную мисс Добсон. Для нее же самой и герцога посреди ужасной давки было достаточно свободного места. Почитание публики чудесным образом открывало пред ними путь. Они миновали аллею, не замедлив степенный шаг. Даже повернув налево на довольно узкую тропинку перед баржами, они не встретили препятствий. Ровной походкой прошли они, единственные среди всех невозмутимые, невзъерошенные и непомятые.

Герцог был столь погружен в свои мысли, что едва заметил странную сцену. 3улейка же, что неудивительно, была в самом наилучшем настроении.

— Какая куча плавучих домов! — воскликнула она. — Мы туда?

Герцог вздрогнул. Они уже были напротив баржи Иуды.

— Вот, — сказал он, — наша цель.

Он прошел через ворота в заграждении, ступил на сходни и предложил Зулейке руку.

Зулейка обернулась. Юноши в переднем ряду, упершись плечами во второй ряд, сдерживали напирающую толпу. Зулейка не прочь была снова среди них пройтись; но ей в самом деле хотелось чаю, так что она проследовала на баржу за герцогом и под его протекцией поднялась по трапу на верхнюю палубу.

На палубе, под навесом из красных и белых полос, было весело и прохладно. По сторонам свисали пучки красных и белых цветов. Зулейка перешла на сторону обращенную к берегу. Она облокотилась на поручень и посмотрела вниз.

Толпа растянулась насколько хватало глаз, чередой обращенных к Зулейке лиц. И вдруг рванулась вперед. Передний фланг был неодолимо выпихнут мимо баржи — выпихнут желанием остальных посмотреть на Зулейку поближе. Сила напора была такова, что каждому мужчине доставалось лишь мимолетное видение: как он ни сопротивлялся, его уносило дальше, не успевали глаза сообщить мозгу, что они увидели.

Иудовцы совершали отчаянные попытки взойти на баржу, прорваться через ворота в заграждении; но тщетно, их тоже уносило.

Постепенно лавина утихла, сделалась всего лишь рекой, процессией юношей, бросавших наверх робкие взгляды.

Не дождавшись последних отстающих, Зулейка перешла на другую сторону палубы, глянула на залитую солнцем реку, села в плетеное кресло и попросила герцога перестать кукситься и принести чаю.

У буфетной стойки толклись среди прочих двое юношей, чью беседу с герцогом я описал.

Зулейка заметила особенное упорство в их взгляде. У подошедшего с чашкой герцога она поинтересовалась, кто они. Он, не солгав, ответил, что не знает, как их зовут.

— Тогда, — сказал она, — узнайте и представьте их мне.

— Нет, — сказал герцог, садясь в соседнее кресло. — Я этого не сделаю. Я ваша жертва — не ваша сводня. Эти два мужа стоят на пороге жизненного пути, пристойного, возможно, и плодотворного. Не собираюсь ради вас ставить им подножку.

— Что-то, — сказала 3улейка, — не очень вы вежливы. И определенно нелепы. Мальчишкам свойственно влюбляться. Если эти двое в меня влюбились, почему им нельзя со мной поговорить? Это будет впечатление, которое они будут всегда вспоминать с романтическим удовольствием. Возможно, они меня больше не увидят. Зачем отказывать им в такой мелочи? — Она хлебнула чаю. — А то, что вы говорите про подножку на пороге, — сущая ерунда. Какой может быть вред в неразделенной любви? — Она засмеялась. — Посмотрите на меня! Когда утром я пришла к вам на квартиру, думая, что люблю безответно, разве я плохо выглядела? Как-то не так?

— Должен сказать, вы выглядели благороднее, одухотвореннее.

— Одухотвореннее? — воскликнула она. — В смысле усталая или больная?

— Нет, вы были довольно свежи. Но вы ведь уникальны. Нельзя но вам судить.

— Нельзя по мне судить этих двоих? Ну конечно, я ведь просто женщина. Я слыхала об утративших юность женщинах, которые чахли от того, что ни один мужчина их не любил. Я слыхала о многих девушках, которые переживали от того, что их не любил какой-то особенный юноша. Но они от этого никогда не чахли. Конечно, юноша не будет чахнуть из-за какой-то особенной девушки. Он скоро влюбится в другую. Чем он страстнее, тем скорее сменяется интерес. Все мои бывшие страстные поклонники теперь женаты. Поставьте, пожалуйста, мою чашку.

— Бывшие? — повторил герцог, поставив ее чашку на пол. — Были такие, что любили вас и перестали?

— Нет, конечно, не перестали. Я, понятно, остаюсь их идеалом и все такое. Они лелеют мысль об мне. Они мною поверяют мир. Но я для них источник вдохновения, а не наваждение; свет, а не гибельный луч.

— Вы не верите в любовь, которая разрушает, любовь, которая губит?

— Нет, — рассмеялась Зулейка.

— Вы не листали никогда греческих пастушеских поэтов, не читали елизаветинские сонеты?

— Нет, никогда. Я для вас, наверное, очень груба: мой жизненный опыт основан только на самой жизни.

— Вы часто говорите так, будто весьма начитаны. В вашей речи есть то, что называют «литературным оттенком».

— Ах, я эту дурную привычку подцепила у одного писателя, мистера Бирбома, он как-то рядом со мной сидел за обедом. Никак от нее не могу избавиться. Уверяю вас, — я почти никогда не раскрываю книгу. Жизненный опыт, впрочем, у меня большой. Короткий? Но, думаю, душа человека в последние два-три года мало отличалась от того, какой она была при королеве Елизавете кто там царствовал над греческими пастухами. И должна сказать, современные поэты, как и раньше, нелепо все приукрашивают. Но простите, — спросила она осторожно, — вы, случайно, сами не поэт?

— Только со вчерашнего дня, — ответил герцог (не отдавая должного ни себе, ни Роджеру Ньюдигейту и Томасу Гейсфорду). В нем сейчас ожил в особенности поэт-драматург. Все это время, сидя рядом с ней, так живо говорившей, так прямо смотревшей в глаза, так мило жестикулировавшей, он чувствовал трагическую иронию; чувство это, несмотря на попытки его подавить, не оставляло его с той минуты, как они покинули Иуду. Ему было ясно, что она умышленно производит впечатление на юношей, которые на палубе собрались уже толпой. Она будто видела его одного. Со стороны можно было подумать, что она в него влюблена. Он завидовал тем, в ком она столь сознательно возбуждала зависть, — тем, к кому она, с ним разговаривая, в действительности обращалась. Но он утешался иронией ситуации. Она его использовала как подставное лицо, он же с ней играл, как кот с мышкой. Вот она щебечет, без малейшего подозрения о том, чем он отличен от других влюбленных, просит его о знакомстве со вполне заурядными молодыми людьми, он же готов ее поразить тем, что сейчас от любви к ней погибнет.

Упиваясь сиянием ее красоты, он слушал ее щебетание.

— Так что видите, — говорила она, — ничего плохого с этими юношами не случится. Допустим, безответная любовь и впрямь мучительна: разве страдания не благотворны? Допустим, я и впрямь подобна горнилу: разве огонь мой не очистит, не облагородит, не закалит? А сейчас я этих мальчишек только обжигаю. Это гадко; и какая тут польза? — Она коснулась его локтя. — Бросьте их в горнило ради их же блага, герцог! Или одного из этих, или, — добавила она, оглядев толпу, — любого из прочих!

— Ради их же блага? — переспросил он, убрав руку. — Если бы не ваша всему миру известная безупречная репутация, в ваших словах была бы доля истины. Но такая, как есть, вы способны быть только орудием несчастия; а ваши софизмы меня не убеждают. Я вас определенно оставляю себе.

— Ненавижу вас, — сказала Зулейка. Ее некрасиво капризное лицо довершало иронию.

— Пока я жив, — произнес герцог ровным голосом, — вы не заговорите с другим мужчиной.

— Если верить этому пророчеству, — рассмеялась, поднимаясь с кресла, Зулейка, — миг вашей смерти близок.

— Близок, — ответил он, тоже поднявшись.

— В каком смысле? — спросила она, испугавшись его голоса.

— В буквальном: близок миг моей смерти. — Он отвел от нее взгляд и, облокотившись о поручень, задумчиво посмотрел на реку. — Когда я умру, — добавил он через плечо, — эти юноши будут не слишком открыты вашим ухаживаниям.

Первый раз после своего признания в любви герцог заинтересовал Зулейку. В ее душе промелькнуло подозрение… Но нет! не может он иметь в виду это! Наверное, просто метафора. Но что-то в его глазах… Она к нему наклонилась. Коснулась его плечом. Посмотрела на него вопрошающе. Он к ней не обернулся. Он смотрел на залитую солнцем реку.

Иудовская восьмерка только что расселась в лодке, готовая отправиться на стартовую позицию. Седовласый баржевик Уильям, стоявший на плоту, где покоилась баржа, отталкивал лодку багром и свойски-почтительно желал им удачи. Столпившиеся на плоту старые иудовцы, в основном священники, от души выкрикивали пожелания, пытаясь, очевидно, выглядеть моложе, чем они себя чувствовали, — или, точнее, не выглядеть столь ужасающе дряхлыми, какими казались им их ровесники. Герцог подумал о том, как странно, но и радостно, что ему в этом мире никогда не стать старым иудовцем. Плечо Зулейки прижалось к его плечу. Он ничуть не затрепетал. В сущности, он был уже мертв.

Восемь огромных юношей в нитевидном скифе — в нем довольно странно смотрелся крошечный рулевой, сидевший к юношам лицом, — глядели на Зулейку в том же едином порыве, который помог им подрезать лодку и вчера и позавчера. Если сегодня подрезать лодку Унива, Иуда поднимется по реке на три позиции; и по этому случаю завтра будет гребной банкет. И если подрезать сегодня Унив, то завтра можно подрезать Магдалину. И тогда впервые в истории Иуда окажется первым на реке. О робкая надежда! Но сейчас, кажется, эти восьмеро юношей забыли лежавшую на их не в меру развитых плечах огромную ответственность. Их и без того утомленные греблей сердца пронзили стрелы Эрота. Все они видели‚ как Зулейка спускалась к реке; теперь они глазели на нее, неловко трогая весла. Крошечный рулевой тоже глазел, но первым вспомнил свой долг. Свистом и окриками он привел великанов в чувство. Те в сравнительно ровном темпе погребли вниз по течению.

С оксфордскими традициями не разделаешься за день. Привычные переполненные клики переправляли юношей с баржей к бечевнику на другой стороне — юношей с обнаженными коленями, вооруженных погремушками, почтовыми рожками, клаксонами, гонгами и прочими орудиями звона и лязга. Мысли всех юношей были о Зулейке, но все юноши, согласно обычаю, спешили к стартовой позиции.

Она между тем не отводила глаз от профиля герцога. Из страха разочарования она боялась спрашивать, что он имел в виду.

— Все они, — повторил он мечтательно, — будут не так открыты вашим ухаживаниям.

Он был рад, что смерть его, ужасный его пример, послужат вразумлению его товарищей. Он 3a собой никогда не замечал интереса к общественному благу. Он жил ради себя одного. Вчерашним вечером его посетила любовь, а сегодня она пробудила в нем сочувствие к человечеству. Хорошо быть спасителем. Великолепно быть человеком. Он мельком глянул на ту, что совершила в нем эту перемену.

Но прекраснейшее на свете лицо вас не порадует, если вы его вдруг увидите на расстоянии в полдюйма от вашего. Такой герцогу показалась Зулейка: ужасный обморочный блеск. Но только на долю мгновения. Отшатнувшись, он увидел знакомую красоту, от заинтересованности еще более прекрасную и живую. И герцог перед ней затрепетал каждым фибром. Точно так же она на него смотрела этим утром и прошлым вечером. Да, как и тогда, он захватил ее душу. Вновь обрел способность — нет, не внушить ей любовь, но доставить удовольствие. Этого было достаточно. Он склонил голову; на губах его показались беззвучные слова: «Moriturus te saluto». Он рад был, что его смерть послужит общественной пользе университета. Но поучительный урок того, что газеты назовут его «опрометчивым поступком», был для герцога второстепенным вопросом. Главным была самоценная, зажигавшая его щеки перспектива достигнуть своей смертью совершенства в любви. Встретившись взглядом с Зулейкой, он неловко сформулировал вопрос, вертевшийся у него на уме:

— Будете обо мне скорбеть?

Разговор намеками ей не понравился.

— Что вы собрались сделать? — прошептала она.

— Вы не поняли?

— Скажите мне.

— В последний раз: вы не можете меня полюбить?

Она медленно качнула головой. Дрожавшие черная жемчужина и розовая подчеркнули ее ультиматум. Но зрачки ее расширились, и в глазах почти пропал фиалковый цвет.

— Тогда, — прошептал герцог, — после того как я умру, сочтя жизнь без вас пустой штукой, дадут ли вам боги слезы обо мне? Мисс Добсон, проснется ли ваша душа? Скрывшись навсегда за водах, которые, казалось бы, протекают тут в этот полдень лишь затем, чтобы юные гребцы рассекали их веслами, высеку ли я из каменного вашего сердца запоздалую и мимолетную искру сострадания?

— Ну конечно, конечно! — пролепетала Зулейка, стискивая руки и горя глазами. — Но, — она себя уняла, — это… это же… даже не думайте об этом! Я этого не допущу! Я… я себя никогда не прощу!

— Вы всегда будете обо мне скорбеть?

— Ну конечно, да! Всегда. — Что еще ей было сказать? Но вдруг он ответит, что не готов на всю жизнь обречь ее на страдания?

— Тогда, — был его ответ, — радость умереть за вас будет совершенной.

Мышцы ее расслабились. Она выдохнула через зубы.

— Вы окончательно определились? — спросила она. — Да?

— Окончательно.

— Никакие мои слова не изменят ваше намерение?

— Нет.

— Никакая мольба, самая жалостливая, вас не поколеблет?

— Никакая.

Тотчас стала она уговаривать, умолять, упрашивать, убеждать — с очаровательнейшим красноречием и изобретательностью. Не сравним ни с чем был поток ее отговоров. Она не сказала только, что могла бы его полюбить. И ни разу не намекнула. Собственно, в мольбах ее повторялась одна тема: ему следует в супруги взять хорошую, серьезную, умную женщину, которая сделается достойной матерью для его детей.

Она упирала на его молодость, высокое положение, великолепные достижения, как много он уже совершил и какие у него блестящие перспективы в будущем. Она, конечно, говорила полушепотом, чтобы не расслышала толпа на барже, но казалось, будто она провозглашает напыщенную здравницу на торжественном собрании — скажем, на обеде для арендаторов. Когда она закончила, герцогу показалось, что сейчас выскочит его дворецкий Джеллингс и провозгласит, воздев руки: «Ведь он», на что остальные хором ответят: «Отличнейший парень». В подобных случаях он всегда отвечал коротко и с тем смыслом, что кем-кем, а отличнейшим парнем его назвать нельзя. Но панегирик Зулейки его взволновал.

— Спасибо… спасибо, — выдавил герцог; в глазах у него появились слезы. Как трогательно, что она столь его чтит, так не хочет его смерти. Но то был лишь слабый отблеск рядом с сиянием чистой радости, которым заливала его посвященная ей смерть.

А время пришло. Да свершится таинство погружения в бесконечность.

— Прощайте, — только и сказал он и стал забираться на поручень. Разгадав его намерения, Зулейка посторонилась. Грудь ее вздымалась часто-часто. Она вся побледнела; но глаза блестели как никогда.

Нога его уже была на поручне, когда чу! — вдалеке выстрелил пистолет. Зулейку, чьи струны души были натянуты до предела, будто саму подстрелили; как испуганный ребенок, вцепилась она в локоть герцога. Тот засмеялся.

— Это был сигнал к гонкам, — сказал он, усмехнувшись довольно горько этому грубому и банальному вмешательству в высокие дела.

— Гонкам? — истерически засмеялась и она.

— Да. Они начались. — Смешав свой смех с ее смехом, он осторожно пытался высвободить руку. — И возможно, — сказал он, — я, вцепившись в водоросли на дне реки, смутно различу над собою весла и лодки и подбодрю пузырями Иуду.

— Не надо! — вздрогнула она с женской убежденностью, что смех говорит о легкомыслии. Мысли ее пришли в совершенное смятение. Она точно знала только, что ему нельзя умереть, — не сейчас! Минуту назад его смерть была бы прекрасна. Но не теперь! Она сильнее сжала его локоть. Он теперь мог освободиться, только сломав ей запястье. Минуту назад она была на седьмом небе… Считалось, что мужчины от любви к ней погибали. Это ни разу не было доказано. Находилось всегда что-то — карточные долги, нездоровье и тому подобное, — чем можно было объяснить трагедию. Никто, сколько она помнила, никогда ей не обещал ради нее умереть. И уж определенно этого не случалось у нее на глазах. И вот он, первый мужчина, которого она любила, который из-за того, что она разлюбила его, готов у нее на глазах умереть. Но она точно знала, что ему нельзя умереть, — не сейчас.

Кругом нее была тишина, в которую Оксфорд погружается, едва прозвучит сигнал к началу гонки. Издалека приближался тихий, мелодичный гул болельщиков.

Разве могла она позволить герцогу умереть так скоро? Она всмотрелась в его лицо — лицо, которое едва не потеряла. Если бы не выстрел, он бы сейчас уже скрылся под водами, а душа его, наверное, отлетела бы. Она его спасла, благодарение небесам! Он по-прежнему с ней.

Осторожно и безуспешно он все еще пытался разжать ее пальцы.

— Не сейчас! — прошептала она. — Погодите!

Приближавшиеся крики болельщиков, рев их и грохот как будто вместо с ней радовались спасению влюбленного. Она его оставит при себе — на время! Пусть все случится должным образом. Она сначала как следует вкусит сладости его жертвы. Пусть он завтра, завтра исполнит смертельное желание своего сердца. Не сейчас! Не сейчас!

— Завтра, — прошептала она, — завтра, если хотите. Не сейчас!

Посередине реки показалась двигавшаяся рывками первая лодка; бечевник рядом с ней оживила сомкнувшая плечи толпа. Зулейка смотрела как во сне. В ушах у нее звенело. Ни у одной героини Вагнера душа в груди не воспаряла с таким шумным музыкальным сопровождением.

Герцог, которого она крепко держала, дрожал, будто через него шел электрический ток. Он ей позволил к себе прижаться, его захватил ее магнетизм. Как славно было не погибнуть! Глупец, он хотел между делом, одним грубым глотком выпить до дна благородное вино смерти. Нет, сначала он пригубит драгоценный кубок. Вдохнет его аромат.

— Быть по сему! — прокричал он в ухо Зулейке — громко, потому что казалось, будто все вагнеровские оркестры Европы со штраусовскими в придачу сошлись и во всю мощь славят отсрочку исполнения приговора.

Иудовская лодка только что подрезала Унив прямо перед иудовской баржей. Завершившие полезное физическое упражнение гребцы в обеих лодках сидели, ссутулившись и задыхаясь, некоторых скручивало и трясло. Но все их взгляды были устремлены к Зулейке. Вокализация и оркестровка танцующих и топающих на бечевнике потеряла уже всякую связь с радостью за победителей и сочувствием к побежденным и превратилась в неистовый бессловесный гимн во славу мисс Добсон. Позади нее и со всех сторон на верхней палубе юные иудовцы так же давали волю сердцам, надрывая глотки. Она не замечала. Как будто она и влюбленный в нее стояли на безмолвной вершине мира. Как будто маленькой девочке подарили новую дорогую куклу, и девочка позабыла все остальные, ветхие и ничтожные игрушки.

В наивном своем восторге она не могла отвести глаз от своего спутника. Танцевавшим и топавшим на бечевнике, из которых многие переправлялись уже назад через реку, а также юношам на верхней палубе эта сосредоточенность Зулейки казалась немного удивительной. Весть о том, что герцог любит Зулейку, а она его нет, что она не уступит никому, кто ее любит, разлетелась уже среди студентов. Двое юношей, которым герцог поведал свою тайну, не смолчали. То, что даже сам образец всех достоинств оказался ее недостоин, лишь усилило впечатление, произведенное Зулейкой по пути к реке. Однажды посмотрев на Зулейку, юный Оксфорд пленился. Узнав о неземном ее высокомерии, он забыл о свободе.

— Пойдемте! — сказал наконец герцог, озираясь с таким видом, будто только что проснулся. — Пойдемте, я вас отведу в Иуду.

— Вы меня там не бросите? — с мольбой в голосе спросила Зулейка. — Вы останетесь на обед? Я уверена, дедушка был бы очень рад.

— Наверняка, — сказал герцог, направляя ее по трапу с баржи. — Но, увы, я сегодня обедаю с «Хунтой».

— С «Хунтой»? Что это?

— Небольшой клуб. Собирается по четвергам.

— Но… но вы же не думаете отказать мне из-за него?

— Это для меня мучительно. Но выбора нет. Я пригласил гостя.

— Так пригласите другого: пригласите меня!

Зулейка оксфордские обычаи представляла довольно смутно. Герцогу стоило труда убедить ее, что даже одетую, как она предложила, мужчиной он не сможет привести ее на собрание «Хунты». Ей оставалось только заговорить о том, какая это нелепость, отказываться с ней отобедать в последний вечер на этой земле. Ей непонятна была похвальная верность взятому обязательству — добродетель, с младых ногтей свойственная представителям нашей аристократии. Она со своим богемным воспитанием и родом деятельности видела в отказе герцога жестокое пренебрежение либо тупоумие. Мысль о разлуке с ней хоть на минуту была для него пыткой; однако noblesse oblige, и нарушить обязательство лишь потому, что подвернулось дело поинтереснее, было так же невозможно, как сжульничать в карты.

Так что когда они шли по аллее в мягком свете закатного солнца, в окружении толпы охрипших, одержимых страстью юношей — впереди них, и позади, и повсюду, — Зулейка лицом походила на маленькую скуксившуюся девочку. Напрасно герцог ее урезонивал. Она его понять не могла.

Вдруг ее лицо смягчилось, как бывает с рассерженной женщиной, которой в голову пришел хороший довод, она к нему повернулась и спросила:

— А если бы я не спасла только что вашу жизнь? Помнили вы, конечно, о своем госте, когда собрались прыгнуть и умереть!

— Я про него не забыл, — улыбнулся герцог в ответ на ее софистику. — И совесть мне не запрещала его подводить. Смерть отменяет все обязательства.

Побежденная Зулейка снова скуксилась. Но подходя к Иуде, смягчилась. Не стоило по пустяковому поводу обижаться на того, кто решил ради нее умереть и завтра так поступит. И в конце концов, они сегодня увидятся на концерте. Они сядут рядом. И завтра будут вместе, пока не придет время расстаться. Она была от природы жизнерадостна. И залитый золотом вечер был так хорош. Ей стадо стыдно за дурное настроение.

— Простите меня, — сказала она, коснувшись его руки. — Простите, я вела себя мерзко. — (Тут же она была прощена.) — Обещайте завтра весь день пробыть со мной. — (Конечно, он обещал.)

Стоя на ступеньках перед дверью ректора, возвышаясь над бурлившей возбужденной толпой, вдоль и поперек заполнившей Иуда-стрит, Зулейка просила герцога не опаздывать на концерт.

— Я никогда не опаздываю, — улыбнулся он.

— Вы так прекрасно воспитаны!

Открылась дверь.

— И сами вы тоже прекрасны! — прошептала она; и, исчезая в прихожей, махнула ему рукой.