1/11/93 понедельник 14:24

– Разве мы не дождемся Хейзл?

Свечки уже начали таять. Спенсер погасил свет – в тумане ноябрьского дня вставленные в печенье свечки мерцают почти рождественским светом. Со стола на Грэйс смотрит улыбающаяся рожица из десяти печений с мармеладом в шоколадной глазури.

– Все готовы?

– А как же Хейзл? – опять спросил Уильям.

– Она разговаривает с тем человеком, – произнесла Грэйс, прыгая от радости. Пламя наполовину сгоревших свечей отражалось в глазури.

– Это ненадолго, – сказал Спенсер. – Он всего лишь ее студент.

– Кажется, он очень милый, – произнесла Грэйс. – А можно, я задую свечки?

– Тогда быстрее, и все сразу. Когда свечки не гаснут, это считается плохой приметой.

Грэйс подпрыгнула и с ходу принялась дуть на свечки, мотая головой туда-сюда. Осталось две. Выбившись из сил, Грйэс недолго думая загасила вторую свечку точным попаданием слюны. Одна свечка все же продолжала гореть. Грэйс беспомощно закашлялась и тогда Спенсер ловко задул последнюю.

– Ты уже загадала желание? – спросил Уильям. Грэйс отдышалась и, довольная, хитро уставилась на Уильяма. – В день рожденья надо обязательно загадать желание.

– Хочу, чтобы мой день рожденья был каждый день!

– Но только если ты загадаешь желание вслух, оно не сбудется, – подсказал Уильям.

– А вдруг сбудется?

– Хорошо, тогда подожди, и сама увидишь, будет ли у тебя завтра день рожденья.

– Хорошо, тогда я загадаю другое желание.

– И не забудь разрезать печенье. – Спенсер протянул Грэйс столовый нож. Грэйс хитро посмотрела на него.

– Если я произнесу свое желанье вслух, то оно не сбудется, да?

– Точно, – подтвердил Уильям.

– Тогда я желаю, чтобы дядя Спенсер никогда больше не увиделся с Хейзл.

– Очень умно, – сказал Спенсер, – и убедительно. Теперь давай режь печенье и, когда нож коснется тарелки, ори громче.

Мисс Бернс не сказала «да». Но «нет» она тоже не сказала. Она открыла дверь. Они оказались в тренажерном зале. Она открыла еще одну дверь, и за ней оказалась пустая бильярдная комната с облупившимися стенами, которых некогда касалась кисть Дэвида Джоунза.

– Дэвид Джоунз – это такой художник, – сказала Хейзл.

Закрывая за собой дверь в бильярдную, она подвернула лодыжку, поморщилась от боли, сняла туфли и пошла еще быстрее, пересекая комнату по диагонали к еще одной двери. Не отставая ни на шаг, Генри не мог оторвать глаз от ее голых ног. Он ничего не мог с собой поделать. Внезапная мысль о долгой счастливой жизни с этой прекрасной женщиной завладела им настолько, что он не мог не поверить в чудо. Вот она, его судьба, ибо только судьбой можно объяснить, почему он так безнадежно влюблен. Закрыв дверь в ванную, Хейзл снова повернулась к нему. Она стояла так близко, что ему страстно захотелось дотронуться до нее, не отпускать ее от себя, поцеловать, но не вышло. Похоже, она заблудилась.

– Послушайте, – сказала она с нажимом. – Мы возвращаемся на кухню, нас уже ждут.

Она либо подавляла свои чувства, либо играла в неприступность – в любом случае, вела себя, как типичная англичанка. Генри был в восторге – она не обманула его ожиданий.

– Перестаньте меня преследовать, – сказала она.

– Вы выйдете за меня?

– Я думаю вам нужно уйти.

– Я буду о вас заботиться. Я буду предан вам.

– Это не имеет никакого значения, как вы не понимаете.

Теперь они уже почти вернулись туда, откуда вышли. Из коридора тянулся невыразительный запах куриного супа, а точнее – запах невыразительного куриного супа, и Хейзл пошла на него. Генри с упоением смотрел, как под обтягивающей тканью платья двигаются ее упругие ягодицы. Он смотрел на ее ноги ровного матового оттенка. И вдруг Генри Мицуи видит себя в своем доме – семидесятипятилетним стариком, горячо любимым мужем Хейзл и отцом Вирджинии, Джонатана и Кристофера, обожаемым дедушкой Джесси, Уильяма и Джорджии, которые работают детскими врачами. У них будет много подарков – больше, чем ему лет. А почему бы и нет? Он же не бездушный злодей. Более того, он отличается утонченной способностью сопереживать, какая бывает только у людей, воспитанных в достатке и комфорте. Бедным всегда нужны деньги, Генри же не задумывался о деньгах и научился желать чего-то большего. Он мечтал стать мужем мисс Бернс и венчаться с ней в красивой маленькой церкви св. Этельдреды, Уорт-Матраверс. Мисс Бернс и мистер Генри Мицуи, сын мистера и миссис Мицуи из Токио, столицы Японии, объявляю вас мужем и… Конечно, он любит ее, но он может предложить ей нечто большее, нежели просто любовь. Он прекрасно владеет игрой на фортепьяно. Он образован, говорит на нескольких языках и много путешествовал.

– Я не злодей, – произнес он, следуя за ней по коридору и сам уже веря в сказанное. Мало ли о чем он иногда думает – мысль невоплощенная есть ложь. Ну и что с того, что у него в кармане пакетик с ядом? Он ведь никого еще не убил.

– Я полюбил вас не за красоту. Я ведь даже не знал, как вы выглядите. Неужели это не говорит вам о том, как сильно я вас люблю?

За дверью на кухню завопила Грэйс.

Грэйс загадывает желание. Сосредоточенно шевелит губами, чтобы у того, кто исполняет желания, не оставалось сомнения в том, что именно она загадывает. Она загадала, чтобы у нее родился братик по имени Шолто, и чтобы ей подарили мячик на резинке, который, если подбросить, обязательно возвращается назад. Она загадала, чтобы ей досталась главная роль в школьной рождественской постановке «Золушки». И чтобы за ней по пятам не ходили мужчины, как за ее подругой Надин. Она не стала загадывать, чтобы родители умерли, – достаточно того, чтобы они стали похожими на дядю Спенсера и на Хейзл. Она загадала, чтобы Уильям всегда оставался таким же и не старел. И она загадала, чтобы ее рыбка Герр Триггер жила долго, и чтобы был мир во всем мире, и чтобы Ривер Феникс попал в рай. В конце концов, она загадала последнее, большое, секретное желание для себя: чтобы она была как все, но только не такой, как те люди, которых она действительно знает. Аминь.

Все это считалось одним большим желанием, потому что все на свете взаимосвязано.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Неаполе или Шринагаре, в Рияде или Гонконге, в Женеве или Акротири, в Стамбуле или Лос-Анджелесе вдалеке от дома Хейзл Бернс готовит жестокое убийство. Теплый ветер растрепал ей волосы, она внимательно изучает античную мозаику пола с морским сюжетом в старой разрушенной вилле. Зубной врач, ветеран Вьетнама, хромая, идет к тому месту, где на корточках сидит Хейзл. Он останавливается, строго следуя инструкции, и левой ногой наступает на сеть рыбака, изображенную на полу. Мрачный мафиози в замшевом пиджаке подкрадывается к ветерану Вьетнама.

– Кошелек или жизнь? – шепчет он.

Зубной врач оборачивается и улыбается.

– Ты шутишь, приятель? – спрашивает он. Гангстер достает из кармана пистолет и в упор стреляет в него. Жертва падает, бьется в агонии, умирает, встает, отряхивается и спрашивает:

– Ну, как?

– Отлично, – говорит режиссер, – очень правдоподобно.

Последняя реплика режиссера скорее предназначена для Хейзл, которая работает над фильмом в качестве консультанта: перед ней стоит задача добиться правдоподобия. Режиссер подкрепляет свой комплимент в адрес Хейзл приглашением на разговор тет-а-тет в его собранный по заказу «кадиллак». Им уже доводилось вместе работать над фильмами «Балкон», «Дьявольская поездка» и «Кларисса объясняет все». Хейзл двадцать один год и она недавно закончила университет, поэтому даже такой опыт работы очень важен для нее. Она способная ученица – например, уже усвоила, что любой фильм должен быть закончен не позднее сегодняшнего дня.

– Садитесь в машину, Хейзл, – говорит режиссер.

На заднем сиденье огромного сделанного на заказ «кадиллака» просторно, как в небольшой комнате. Они устраиваются на огромном диване, напоминающем кровать. Совершенно неожиданно режиссер начинает вытирать платком мокрые глаза. Не стесняясь Хейзл, он содрогается всем своим огромным телом и заходится в рыданиях. Он бормочет себе под нос что-то вроде «Ciao Federico». Опыт работы в киноиндустрии подсказывает Хейзл, что такое горе, как преждевременная кончина великого маэстро, может сгладить только секс с блондинкой-консультанткой, родом из Англии. Должно быть, это и было предсмертным желанием маэстро.

И Хейзл в который раз вспоминает, что могла бы стать юристом или врачом. Почему она не послушалась маму? Может, боялась ошибиться в выборе? Наверное, просто испугалась. Тогда, после разговора с незнакомым молодым человеком в бассейне, она попыталась возродить свои мечты о славе. Наиболее перспективными ей представлялись четыре сферы: литература, кино, спорт и любовь. Она уже видела себя в роли автора популярных романов, выходящих в издательстве «Викинг», «Фламинго» или «Хэмиш Гамильтон». Правда, всякий раз, когда в ее голове рождался сюжет, ей казалось, что она это уже где-то читала. Она стала сомневаться в своих писательских талантах хотя бы потому, что не могла претендовать на оригинальность и правдоподобие. Публиковать же труд всей своей жизни в виде рассказов представлялось ей, по меньшей мере, нечестным. Она бы не хотела, чтобы с ее собственной жизнью, доведись кому-либо взяться за ее описание, обошлись подобным образом.

Намного проще изображать чужие жизни и достичь вершин славы в качестве актрисы кино или театра. Но на этом поприще она рискует потерять себя в погоне за убедительностью в воплощении образов других людей.

Нет, пожалуй, лучше всего самовыражаться через спорт, например в футболе, или в хоккее, или в триатлоне, но здесь ее подстерегает опасность хронических травм и ранней смерти. К тому же ее спортивные достижения могут вызвать зависть сестры. При ближайшем рассмотрении, все три способа самореализации таили в себе скрытые опасности. По-видимому, единственным путем к славе для Хейзл будет путь, который прошла ее мать, – любовь.

Любовь и есть Дамаск, и она не оставляет выбора. Или же ты пренебрегаешь ею и, набравшись сил, пытаешься идти дальше.

Режиссер произносит.:

– Феллини – кинематографист с огромной жаждой жизни.

Хейзл приняла, как ей казалось, компромиссное решение (режиссер садится поближе) и идет работать научным консультантом в кинокомпанию. Она много путешествует и знакомится с азами профессионального кодекса поведения: короткие юбки предпочтительнее длинных. На корпоративных вечеринках она должна развлекать детей режиссера, расспрашивая их, кем бы они хотели стать, когда вырастут. Однако главная ее задача – в том, чтобы делать кино, похожее на реальность.

В основном она занята тем, что изучает различные проявления жестокости. Она изучает траекторию полета пуль и различные методы вскрытия и угона дорогих машин, а также наиболее надежные способы незаметного ношения оружия. Она должна выяснить, как все это происходит в реальности, чтобы добытую информацию можно было использовать для съемок фильма Хотя, так или иначе, кинематограф остается по-прежнему далек от реальности, и Хейзл, разумеется, не дает никаких гарантий.

– Подобно маэстро, я часто уношусь в мир неудержимых фантазий.

Такие они – люди кино. Пример: мать Хейзл больна. Договариваясь о встрече с матерью, Хейзл вынуждена объяснять ей, что некоторые люди, как, например, она, живут за городом не только в рождественские каникулы, а круглый год, и что она не может приезжать чаше. Мать же внушает ей, что наконец-то живет полной жизнью. Спасибо таблеткам. В конце концов, она пришла к выводу, что брак подобен Иерусалиму – два народа, одна столица.

– В Иерусалиме льется кровь, мама.

– В любых отношениях бывают кризисы.

Иногда ей любопытно, с кем из кинозвезд Хейзл знакома лично, но Хейзл не любит бросаться именами.

– Феллини довольно часто упрекали в потакании собственным желаниям.

Загорелая рука режиссера скользит по внутренней стороне бедра Хейзл. Жаль, что ее телефонные карточки не действуют за границей. Больше всего ей хотелось бы сейчас поговорить со Спенсером. Ее не тянет ни к одному человеку, кроме него. Люди, с которыми она общается, слишком стары, чтобы их воспоминания могли уместиться в пространстве между ними и Хейзл. Со Спенсером она вновь обретает чувство времени и пространства, как если бы они провели вместе все детство. Несмотря на расстояния, которые их разделяют, он остается единственным близким ей человеком.

– Как и Федерико, меня знают как человека с самыми буйными эротическими фантазиями, – не унимается режиссер.

Придя в себя и сообразив, что происходит, Хейзл понимает, что она в двух шагах от увольнения. Она спокойно отводит в сторону руку режиссера, презрительно удерживая его запястье между большим и указательным пальцами. Она уже видит себя со свежим номером «Таймс» на коленях, уткнувшуюся носом в раздел с предложениями о работе.

– Я могу дать вам доллары или франки, – продолжает старый развратник. – Что лучше?

Она отводит его руку и кладет ее к нему на колено, туда, где она и должна быть.

– Дойчмарки? Йены?

Вот что происходит, когда сидишь и ждешь, когда начнется настоящая жизнь. То долгое время – тишина, а потом вдруг, как по мановению волшебной палочки, наваливается все сразу. Или все совсем не так? Все, хватит мечтать. Пора уже, наконец, прибрать судьбу к рукам! Нет. это звучит глупо. Как можно прибрать судьбу к рукам? Судьба, наверное, расхаживает с гордым видом, сама по себе (рост 7 футов 1 дюйм, вес 21 стоун), захочет – придет, не захочет – не придет. Только так и не иначе, поэтому уберите от меня, наконец, свои грязные руки.

 

1/11/93 понедельник 14:48

– Это что за суп?

– Куриный.

– Да? Ни за что бы не догадался.

Уильям поднес ко рту кружку с супом и понюхал содержимое.

– Кстати, у нас нет хлеба, – добавил он.

Грэйс предложила ему печенье без свечки, а Хейзл подумала, что вполне могла бы пойти сейчас за хлебом и больше не возвращаться никогда. Или, по крайней мере, пока не уедет настырный японец. Все уселись за стол в полной тишине, как за семейной трапезой. Перед каждым стояла чашка с супом из пакетика, все чашки одинаковые, из одного сервиза белого фаянса. Казалось, это никакие не чашки, а чистые листы бумаги, ждущие, пока кто-нибудь превратит их н письма.

– Я могу сходить за хлебом, – сказала Хейзл. – Давайте сходим за хлебом все вместе.

Улица показалась ей лучшей защитой от Генри, чем этот незнакомый дом с акрами пустынных комнат. Генри продолжал смотреть на нее так бесстыдно и несовременно, почти преступно. Конечно, это не преступление – просто сидеть и смотреть на женщину, но ведь он даже не ел и не пил ничего, просто сидел и сверлил ее взглядом, не моргая и лишь изредка улыбаясь. Он смотрел и смотрел на нее, и от его взгляда по телу под шерстяным платьем побежали мурашки.

Хейзл отодвинула стул от края стола, и, царапнув пол, он чудовищно скрипнул. Хорошо бы никто не услышал. До сих пор ей удавалось держать себя в руках, но сейчас в ней что-то оборвалось. Похоже, она такая же параноидальная шизофреничка, как и мать. Дожила. Вся ее жизнь до сих пор была прелюдией к этому ужасающему моменту. Генри украдет ее, изнасилует и убьет. Он вообще живет лишь для того, чтобы причинять ей боль, жизнь вдруг наполнилась страхом и тревогой, предсказания матери начали сбываться. Первый раз в жизни Хейзл не отказывается от права на страх.

– Он попросил меня выйти за него замуж, – произнесла Хейзл, и внимание сидящих за столом тут же переключилось на нее.

Генри достал из кармана и положил на стол пакетик с порошком.

Он дает ей последний шанс.

– Вы выйдете за меня замуж?

– Нет, не выйду.

Пришло время Спенсеру проявить себя и что-то предпринять. Если сейчас Хейзл не будет проглочена разверзнутой пастью чудесным образом ожившего каменного пола (вот он, Дамаск!), и не найдет единственно правильных слов для ответа (опять Дамаск!), то Спенсер проявит себя с лучшей стороны, возьмет ситуацию в свои руки и продемонстрирует окружающим, на что он способен, выкинув Генри Мицуи из окна (опять Дамаск!).

– Мы предназначены друг для друга судьбой, – сказал Генри.

– А если я не соглашусь? Что, ты меня тогда застрелишь?

– У него же нет пистолета, – заметил Уильям. – Ведь правда?

– Естественно, нет, – с уверенностью сказал Спенсер, наконец, поднявшись со стула.

– Тогда кто кого убьет? – поинтересовалась Грэйс.

– Никто и никого, – уверил присутствующих Спенсер, делая вид, что совершенно спокоен. Он надеялся, что этим окажет успокаивающее действие на всех присутствующих. Голос рассудка устроил ему странное прослушивание, и Спенсер пока не знал, с чего начать выступление. – Никто никого не убивает, такое бывает только в кино или в Америке.

– И в Белфасте, – добавила Грэйс.

– Да.

– И еще, наверное, там, где наркоманы живут.

– Да, Грэйс.

– В любом случае, – сказала Хейзл, – я остаюсь со Спенсером.

Грэйс кормила Триггера печеньем, отламывая маленькие кусочки и бросая их в воду. Уильям сосредоточенно смотрел в свою тарелку, гоняя по ее поверхности пальцем шоколадные крошки: это Спенсер, а вот это – Хейзл.

Генри встал и, взяв пакетик с порошком, вытянул руку прямо перед собой, на уровне глаз. Глядя холодным, немигающим взглядом на пакетик с ядом, он произнес:

– Всем сидеть.

Лицо Спенсера отражалось в изогнутом стекле вазы для фруктов, где плавал Триггер. Вода то искажала, то распрямляла его отражение, а Спенсер так и не мог принять решение и начать действовать. Спасти ли Хейзл, женщину, которую он мечтал любить, полюбил, почти любил, любил ли он ее когда-нибудь? Он любит ее, он не любит ее. он любит не ее, он любит ее, но… Ошеломленный поведением безумного японца, который всерьез угрожал им всем каким-то целлофановым пакетиком, Спенсер не мог не надеяться, что нечто помешает осуществлению планов Генри Мицуи. Это будет самой лучшей развязкой. Итальянцы придут смотреть дом, или кто-нибудь еще заглянет на Хэллоуин с запоздавшим розыгрышем, например, парочка придурковатых подростков, которым родители запрещают выходить излома после 10 вечера. Потребуют открыть им дверь и сломают Генри Мицуи всю игру. Или, вполне возможно, Спенсер сам выкинет что-нибудь подобное.

– В этом пакетике – яд, – сказал Генри. – По-английски он называется «рицин», я сам приготовил его из касторовых семян.

– Мы знаем, что это такое и как его делать, – отреагировала Хейзл.

– А это сильный ял? – поинтересовалась Грэйс.

– Да, это очень сильнодействующий яд.

– Ты угрожаешь нам? – спросила Хейзл.

– А как мы узнаем, что это настоящий яд? – не унималась Грэйс. – Вдруг это подделка?

– Это яд, – повторил Генри. – Я сам его приготовил.

– Говорить можно, что угодно.

Генри надорвал пакетик и вытянул руку с ялом прямо перед собой, словно защищаясь. Хейзл подумала, что сейчас Генри Мицуи похож на мальчишку с игрушечным распятием в руке, который настолько заигрался в вампиров, что уже сам верит: оно его спасет. Спенсер сделан шаг к Генри.

– Хватит, – сказал Спенсер. – Тебе давно пора идти.

– Это настоящий яд, – сказан Генри. – Поверьте, я не шучу.

Спенсер нахмурил брови, гордо поднял голову и постарался принять воинственный вид. Вместо того, чтобы испугаться, Генри наклонился над столом и, нервно постукивая пальцем по пакетику с ядом, насыпал немного порошка на поверхность воды в вазе для фруктов. Триггер взмыл вверх под углом 90 градусов – туда, где любое беспокойство означало пищу. Уильям вскочил, опрокинув стул, схватил вазу с рыбкой и бросился к раковине. Грэйс кинулась за ним.

– Что случилось? – спросила она, пытаясь заглянуть ему через плечо.

– Ничего особенного, – ответил Уильям, неуклюже пытаясь слить воду из вазы, не выплеснув при этом рыбку. – Все нормально.

– Он отравился?

– Нет, с ним все в порядке.

– Яд действует не сразу. – успокоил их Генри.

Хейзл засмеялась. По правде говоря, чем больше она наблюдала за происходящим, тем смешнее ей становилось. Она села, откинулась на спинку стула и, сдерживая смех, сказала:

– Ты все неправильно делаешь. Если б ты хотел нас испугать, придумал бы что-нибудь получше. Твой яд не поможет. Это же не пистолет. Ядом так не пользуются, это секретное оружие, не так ли?

Генри высыпал содержимое пакетика в кружку с супом. Размешал яд ложкой.

– Это действительно не пистолет. Но пистолет мне и не нужен. Он взял кружку в руку, будто собираясь выпить ее. Хейзл перестала смеяться. Генри поднес кружку к губам.

– Это на самом деле яд, – сказал он. – Смертельная доза. Вы станете моей женой?

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Нунитоне или Ньюкасле, в Истли или Хексэме, в Мидоубэнке или Кендале, в Лоуборо или Хэмел-Хэмпстеде Спенсеру Келли двадцать один год. Устав от провинциальной безысходности, он провозглашает себя независимой республикой. С сегодняшнего дня он больше не собирается слушаться отца, который если и может претендовать в ней на какую-то власть, то лишь на правах старшего. Отныне и навсегда Спенсер намеревается делать только то, что сам сочтет нужным. Для начала перестанет ходить работать на склад. Серьезность своих намерений стать актером он подтвердит, отправившись в Лондон искать работу официанта. Точка.

Отец возвращается домой к обеду и, застав Спенсера за сбором чемоданов, а точнее – спортивных сумок, орет на него и тащит в гостиную, подозревая у сына очередной ложный приступ самоопределения, который, как обычно, ничего не изменит. Он обращает внимание Спенсера на то, что объявив себя республикой, он еще не стал ею. В этом доме у него есть определенные обязанности, которые он должен беспрекословно исполнять.

– Республика провозглашена, – не сдается Спенсер. – Республика – это я.

Отец пытается убедить сына, что максимум, на который тот может претендовать, – это статус спорной территории.

– У тебя просто новая стадия взросления, – объясняет сыну отец. – Она скоро закончится.

Потом напоминает, что по понедельникам Спенсер обязан посещать исправительные работы, и даже туда он должен отпрашиваться у директора склада. Да он просто спятил, если собирается уезжать.

– Но тебе ведь разрешали отлучаться с работы.

– Я там работаю всю жизнь. А ты еще молод, Спенсер. И потом, как же твои планы на будущее? Тебе надо остепениться.

Отец уверен: все, на что Спенсер способен, – это «остепениться». Ему нужно найти самку, родить и воспитать ребенка. Если повезет (отец уверен, что сын уже созрел для отцовства), то его внук унаследует золотой ген, и из него вырастет настоящий спортсмен.

Спенсер начинает мычать «Рожденный под блуждающей звездой», что приводит отца в бешенство, и он грубо осведомляется, что же ему, придурку, нужно? Честно говоря, ему нужно все, чего у него нет, думает Спенсер. Он хочет того, о чем ему кричит реклама со страниц журналов: отдыхать на Мальте, или в Египте, или в Альгарве, носить костюм от «Армани» или от «Симпсона с Пикадилли», спать на подушке с именной вышивкой и участвовать в дебатах о доле дочерних компаний в качестве директора одной из них. Поэтому он должен уехать в Лондон и пойти туда, где происходят чудеса: на Бонд-стрит, на Портленд-сквер, на Брук-стрит или на Кингз-роуд. Естественно, ему придется избавиться от своего акцента, раз уж он собирается стать актером, но сделать это будет уже не так сложно – посетив все эти места. Как только по его произношению уже станет сложно определить его социальное происхождение, и после краткого, но славного периода борьбы за место под солнцем, он рассчитывает начать восхождение к вершинам славы, пройдя путь от официанта до актера, путь к совсем другой жизни.

Поэтому он не перестает заниматься самообразованием, привычный список книг и газет пополняется Библией. Отчасти он делает это в угоду матери, которую, наконец, пригласили на ежегодный торжественный обед «Женщина года», поощрив таким образом за работу с беженцами и местными католическими приходами. Мистер Келли цепляется за это событие, как за лучший повод для развода. Его бывшая жена скорее попрется на «Женщину года», чем проведет вечер в кругу семьи.

– Я думаю, так бывает всегда – приглашение получает тот, кто со всем соглашается, и идет туда, куда позовут, папа.

– Но не за счет семьи же?

Объяснять все это отцу слишком утомительно, и Спенсер уже начинает жалеть, что так часто читает газеты. Кстати, это еще одна причина, по которой он переходит на Библию, читая ее как учебник истории, дабы удостовериться в том. что в прежние времена людям тоже не хватало чудес и внезапных преображений. Как-то ночью ему вдруг открывается, что в ближайшие семь лет с ним произойдет чудо, и книжные знания тут ни при чем.

– Прекрати бормотать и послушай, наконец!

Спенсер перестает петь. Отец подошел к нему слишком близко, и Спенсер хочет отойти, но обнаруживает, что прижат к окну. Отец теряет самообладание, хоть и пытается изо всех сил вести себя благоразумно.

– Ты начитался газет, – говорит он. – Пора начать жить реальной жизнью. Ты не можешь уехать сейчас. Куда ты поедешь?

– Мне двадцать один год. Мужчина имеет право на выбор.

– А как же я, зачем я, по-твоему, всю жизнь горбатился?

– Чтобы я играл в футбол за «Тоттенхем Хотспур».

– Или за «Манчестер Юнайтид», или за «Саутгемптон», или за «Куин Парк Рейнджерз».

– Папа, давай смотреть правде в лицо. Я даже за «Уимблдон» никогда не буду играть.

– Ты хоть представляешь себе, сколько денег я в тебя вбухал? Скольким я жертвовал? Ты думаешь, почему я всегда брал отпуск в ноябре?

– Прости, папа. Но великий спортсмен из меня не выйдет.

– Это же лучшие твои годы, посмотри на себя. Ты уже должен жить на вилле с полем для гольфа, а я – лежать на солнце, задрав кверху ноги.

– Я попробую стать кем-нибудь еще. Но только не кладовщиком.

Спенсер думает не только о Лондоне и кинопремьерах. Он думает и о Хейзл тоже, и о том, что у него заканчиваются монеты, и они вынуждены меньше разговаривать, потому что ни он. ни она, больше не занимаются воровством. Когда он встретит ее (а он тогда уже будет звездой), они сразу займутся любовью. Это будет так естественно, ведь они уже сказали друг другу все, что хотели.

– Время не стоит на месте, папа, – говорит Спенсер. – Я хочу чего-нибудь добиться, пока еще не поздно.

Мистер Келли беспомощно поднимает руки, будто ему надоело слушать этот бред, и он готов сдаться. Но неожиданно с силой толкает сына в грудь, отбрасывая его к окну и говорит:

– Мы живем в четвертом измерении, сынок. Время остановилось. Для меня ты как был, так и остался десятилетним мальчишкой в футбольной майке, падающим задницей в грязь. Никчемный ты человек.

Он снова толкает Спенсера в грудь, но Спенсер не уступает, как и подобает вновь провозглашенной Республике. Кончиками пальцев он нерешительно толкает в грудь отца. Отец, похоже, этого даже не замечает.

– Что подумала бы Рэйчел, будь она жива, и посмотри, как ты себя ведешь? – шипит мистер Келли.

Мастерским апперкотом в челюсть мистер Келли сбивает сына с ног. Прежде чем Спенсер успевает отреагировать, на него обрушивается серия ударов, два левых хука в лицо и три правых. Спенсер приподнимает руки, пытаясь защититься, выставляет вперед локти. Мистер Келли лупит его по рукам и под дых. Спенсер тяжело и часто дышит и пытается увернуться. Отец, пригнув голову, выбирает новый угол для атаки, и Спенсер инстинктивно выбрасывает руку вперед и бьет отца точно в нос.

Его отец, его папа, мистер Келли, удивленный, нет – пораженный происшедшим, падает спиной на ковер. О боже, думает Спенсер. Он помогает отцу сесть на кровать, где оба принимаются вытирать ему лицо. Отец качает головой. Кажется, он не верит в случившееся.

– Все нормально, папа. Все хорошо.

– Я поверить не могу, – говорит отец. – Ты умеешь боксировать.

– Просто так получилось.

– Средний вес, – бормочет папа. – Немножко побегаешь и сбросишь до легкого, даже до сверхлегкого. Спенсер, мальчик мой.

Бой вряд ли длился больше девяноста секунд, но они оба, отец и сын, замечают, что все бесповоротно изменилось. Наконец-то, думает республиканец Спенсер, похоже, я дожил до начала новой жизни.

 

1/11/93 понедельник 15:12

Если не брать в расчет великолепную мисс Бернс, сегодняшний день утвердил Генри Мицуи в вере, что большинство людей банальны, как вчерашние газеты. Спенсер и мистер Уильям Уэлсби, два взрослых человека, пока еше не поздно, не могут вмешаться и спасти мисс Бернс. Сейчас они, похоже, испугались, что он отравит себя. Интересно, хоть один представляет себе, что такое верность идее? Генри не может жить без Мисс Бернс. А это не шутки.

– Ты не сможешь отравиться, – сказал Спенсер. – Сейчас придут смотреть дом. Итальянцы.

Спенсер мог бы еще подумать о ребенке в другой комнате и о несданных в библиотеку книгах, но не стал этого делать. Он двинулся к Генри Мицуи, рассчитывая силой завладеть кружкой с отравленным супом. Генри поднес ее еще ближе к губам. Спенсер отступил назад. Генри мысленно засчитал себе несколько очков за победу в этой короткой схватке, надеясь, что мисс Бернс думает так же. Но почему же она тогда качает головой, берет свою кружку с супом и выходит из комнаты?

– Где Триггер?

– Он в воде, в вазе, – ответил Уильям, загораживая Грэйс проход к раковине. Она упорно пыталась заглянуть ему за спину. – Я же сказал, он в вазе.

– Ты лжешь. Его отравили.

Уильям схватил полотенце и накрыл вазу.

– Хорошо, – сказал он, повернулся, не выпуская вазу из рук, и приподнял ее повыше, чтобы Грэйс не смогла ничего увидеть. – Его отравили, но он не умер. Ему просто нехорошо.

– Дай мне посмотреть.

– Его нужно держать в темноте, как больного. Он отдыхает.

– Правда?

Триггер был мертв. По правде говоря, его даже не было в вазе. Уильям ухитрился достать его так, чтобы Грэйс ничего не заметила. Теперь окоченевшее тельце Триггера лежало в правом кармане брюк Уильяма. Это происшествие его воодушевило. Оно подействовало на него, как откровение, и он уже знал, что делать. Самой важной задачей, если не считать выхода на улицу, было принести из сарая оставшуюся рыбку и поместить ее в вазу так, чтобы Грэйс ничего не заподозрила. В противном случае, вся ее жизнь пройдет в уверенности, что мир жесток и населен маньяками, которые имеют право врываться в дом в разгар ее дня рожденья и убивать ее любимых рыбок.

– Ему нужен свежий воздух, – сказал Уильям.

– Я видела, как он плавал кверху пузом.

– Он расслаблялся. Он плавал на спине. Пойдем на улицу.

Не выпуская из рук вазу, накрытую полотенцем, и объясняя Грэйс правила игры в крикет, Уильям на ощупь дошел до двойной двери в гостиную. Слава богу, нет дождя. Грэйс не отставала. Он поставил вазу на балюстраду и взял с Грэйс слово, что она ни при каких обстоятельствах не будет туда заглядывать. Сам он пойдет к себе в сарай и принесет оттуда специальное лекарство для отравленных рыбок.

– Грэйс, – строго сказал Уильям, – если ты хоть на самую малость приподнимешь полотенце, Триггер погибнет.

– А что мне делать, если тот человек вернется.

– Если он вернется – убегай.

Он был сумасшедшим. Он стоял на верхней ступени лестницы в бассейн. Хейзл ждала его внизу, сидя в углу за бильярдным столом, сжав кружку двумя руками, прижав колени к подбородку.

– Вы пустили меня в дом, – сказал Генри, спускаясь в бассейн спиной. – Вы хотели видеть меня здесь.

Спенсер заглянул в бассейн и пожалел, что не может остановить Генри. Почему он до сих пор не остановил его? Он никогда не верил, что все можно изменить в мгновенье ока, но сегодня его уже ничто не могло удивить. Почему он вел себя не так, как должен был бы – более решительно? Ему так не хочется всю жизнь до старости жалеть о том, что он чего-то не сделал. Ведь в этом случае даже полиция была бы бессильна (опять Дамаск!), потому что Спенсер не представляет себе, как объяснить им, что человек, вооруженный кружкой с куриным супом, взял в заложники девушку (нет, офицер, что вы, он никого не заставляет пить это).

Спенсер должен придумать свой собственный план действий. Пришло время взять на себя ответственность за происходящее. Надо бы придумать изощренный способ спровоцировать Генри на бой, или по крайней мере вынудить его поставить на место чашку, но Спенсер не обладает тайными навыками жителя Дамаска. Он не тайный агент МИ6 и не отставной полковник спецслужб, у которого руки чешутся совершить переворот в отдельно взятом бассейне. Ему нужно придумать собственный ход, потому что героизм есть независимое действие. В противном случае, все это будет продолжаться бесконечно, и он так и не узнает, кого он любит, чего он хочет, и что из этого важнее.

Хейзл встала и подошла к бильярдному столу с противоположной от Генри стороны. У нее испуганный и злой вид. Спенсер ужасно испугался за нее и за них обоих и впервые в жизни понял, что мама ошибалась: его сестра Рэйчел не оживает всякий раз, когда он вспоминает ее. Рэйчел мертва, и никакими воспоминаниями ее не оживить. Навсегда застыла в воспоминаниях о детстве, и как бы он ни старался, ему не достать ее оттуда. Он не может ей помочь, она не может помочь ему, с каждым прошедшим днем, с каждой новой неделей воспоминание о ней занимает все меньше места в его голове. Смерть может совершенно неожиданно прийти за любым из нас, где бы мы ни находились. Спенсер понимал, что выхода у него нет, и хотя бы раз в жизни, а именно – сейчас, он должен думать в «действительном залоге настоящего времени». Вот перед ним яркая ткань бильярдного стола. Темно-синяя плитка бассейна, сухое белое дно. Вот Хейзл, ее голые матовые ноги и рассерженный взгляд. Генри Мицуи, в свитере и с белой кружкой супа в руках.

«Сейчас так сейчас», – сказал он себе, переводя взгляд с Хейзл на Генри и обратно. Он не должен допустить смерти, потому что если человек умирает, то его больше не будет.

Уильям должен спешить, ему представился шанс стать героем. Времени мало. Нужно бежать. Он оставит Грэйс на холодной и скучной террасе, где, возможно, десятилетняя любопытная девчонка не выдержит, заглянет под полотенце и поймет, что ее обманули. Нужно действовать. Он сделал несколько шагов ватными ногами, сжал кулаки и побежал. Сделав пять неуклюжих скачков вперед, он приказал себе не останавливаться. Он призывал на помощь ноги и легкие, только бы они вспомнили движения, которые называются «бег», потому что сейчас это самое важное понятие в его системе ценностей. Именно с помощью бега он станет героем и, вопреки всему, сделает мир лучше.

Добежав до тропинки, он почувствовал, что не может дышать, от прилива крови у него кружится голова, обогащенный свежей кровью мозг рождает странные образы. Мозгу срочно нужен чудодейственный напиток Ma Хунрена (разве не чудо – половина марафонской дистанции за полчаса?).

Вот Уильям снова в Принс-Парке, или в Лизе-Парке, или в Народном парке, как и двадцать лет назад, бедный, однако свободный. Рядом с кемпингом стоит какой-то памятник, при ближайшем рассмотрении оказывается, что это памятник ему, установленный здесь в честь его героического подвига, или подвижнического героизма. Он стоит и смотрит на памятник, вглядываясь в черты лица – а вдруг все-таки не ему? Что это – галлюцинации, рожденные избытком кислорода в мозгу, или это его жизнь проносится перед глазами в последние секунды перед сердечным приступом или инсультом? Он не останавливается, пробегает мимо тутового дерева, кивком головы здоровается с Георгием Марковым, болгарско-сибирским краснобоко-дроздовидным синехвостом, или кто он там есть. Он – друг Уильяма, а с друзьями надо здороваться. Уильям бежит напролом через орешник, мимо зарослей грабов – и вот, наконец, перед ним дверь в сарай. Теперь можно остановиться.

Оказавшись в сарае, он хватает формочку для песка и запускает руку в ведро с рыбками. Зачерпнув обеих ничего не подозревающих рыбок, он соображает, что надо бы отпустить одну обратно. Дрожащими руками выплескивает одну рыбку в ведро. И сжав зубы, собирается выйти за дверь. Так ли необходимо бежать и в обратную сторону? Он не видит никаких знаков, которые однозначно говорили бы в пользу именно такого способа передвижения. Ему в голову лезут образы смелых и героических людей: альпинистов, врачей, бесплатно работающих в горячих точках, подростков, бросивших школу ради создания семьи или вступления в Полк самообороны Ольстера. Он никогда не был таким, потому что не было в этом насущной необходимости. И с чего это он так испугался?

Удерживая формочку с рыбкой прямо перед собой, он вышел из сарая и неуклюжей трусцой направился к дому.

Ему стало нехорошо, но он старался не думать об этом, как и о своих измученных легких, представляя себя на месте рыбы. Слава богу, у рыб короткая память – всего три секунды. Раньше помогало. За деревьями он свернул с тропинки и затрусил по мокрому газону. Интересно, сколько времени требуется рыбам, чтобы что-нибудь забыть? Он уже видел дом и террасу. Уильям ужасно себя чувствовал и никак не мог забыть об этом, поскольку он не рыба. Ему нужно остановиться, все, он у цели. Он замедлил бег и перешел на быстрый шаг, согнувшись почти пополам, чтобы под тяжестью собственного тела двигаться вперед. У него болели лодыжки, он задыхался. Хромая, он перешел на медленный шаг.

Господи, почему же так невыносимо тяжело делать добро?