1/11/93 понедельник 16:24
Сегодня первое ноября 1993 года, на Лондон спускаются сумерки. За спиной у Грэйс рюкзак «Европейская космическая миссия». В руке она держит тяжелый пакет с изображением британского флага. В пакете вода, в воде плавает Триггер II.
В другой руке у нее печенье с дыркой посередине. Она ждет, когда Уильям закроет входную дверь, а Уильям размышляет над тем, какая муха его укусила, когда он предложил проводить девочку до автобусной остановки. Может, он хочет попробовать еще раз стать героем, или же убедиться в том, что Хейзл была права, когда сказала, что ему уже лучше. Неужели она смогла изменить его за один день?
– У меня дома будет не так весело, – говорит Грэйс, все еще ожидая Уильяма. Уильям соглашается, что, да, пожалуй, не будет.
– Но, опять же, откуда ты знаешь? – говорит Уильям.
Грэйс запихивает печенье целиком в рот и протягивает Уильяму руку, и он берет ее за руку. Ладонь у Уильяма слегка липкая.
Уильям захлопывает дверь, и они, держась за руки, выходят на улицу, поворачивают направо к библиотеке и дальше, к автобусной остановке. Свободную руку Уильям прижимает к бедру, как бы опасаясь потерять равновесие. Он вспоминает, чему его учила Хейзл. По мере удаления от дома, Уильям с рассеянным беспокойством замечает тысячу источников информации. Он же не обращает на них внимания, а просто ставит одну ногу впереди другой. Он смотрит на асфальт, на липы, бросает взгляд на припаркованные автомобили. Он перебирает ногами и слегка сжимает руку Грэйс в своей ладони.
– Грэйс, смотри – клоун.
Перед магазином музыкальных инструментов («Джепсоны!») какой-то человек жонглирует киви. Он собирает деньги для Национальной Недели Библиотек. Она проводится по всей стране… Уильям прерывает себя. Он наблюдает за жонглером, убеждая себя в том, что мир прекрасен. Ведь если бы мир был ужасен, то страха бы не было, ведь нечего терять. Если бы не нужно было никого защищать, перспектива внезапной беды не пугала бы людей. Так ли это? Пожалуй, что так.
Он спрашивает Грэйс, боялась ли она чего-нибудь и случалось ли с ней что-нибудь до сегодняшнего дня. Отвечая, она дожевывает печенье.
– Мне только десять. Но я думаю, что если беде суждено случиться, она все равно случится, боишься ты ее или нет.
Мимо проносится огромный автобус-экспресс, он со свистом тормозит у самой остановки и паркуется как раз между двумя липами, выделяющими отвратительную черную жидкость. Подходя к автобусу, Уильям не желает поддаваться на провокацию, он старается не думать и ни на что не смотреть. «Билеты на весь маршрут на тридцать процентов дешевле». У запасного выхода к стеклу прижат рюкзак фирмы «Диадора». В автобусе сидят несколько безымянных холостых мужчин, в боковом окне скол от камня, прекрати, Уильям.
Поравнявшись с автобусом, Грэйс тянет Уильяма за руку, пока он не наклоняется чмокнуть ее в щеку.
– Большое спасибо за отличный день рождения, – произносит она. – И спасибо за прекрасный подарок.
– Прости меня, ты сама знаешь, за что.
– Но ведь никто не виноват.
– Нет, виноват.
– Попрощайся за меня с Хейзл и дядей Спенсером.
– Хорошо. Ты не рада, что возвращаешься домой? У тебя не такие уж и плохие родители, правда?
– Они же мои мама и папа, я привыкла. А как же теперь ты?
– Обо мне не беспокойся, – говорит Уильям. – Мы островитяне. Мы не тонем.
– Ты уверен, что все будет хорошо? С тобой ничего не случится?
– Конечно, нет. Я просто не буду обращать внимание на некоторые вещи.
Грэйс еще раз целует Уильяма, он приподнимает ее и ставит на верхнюю ступеньку. Двери закрываются, и Грэйс проходит в конец автобуса. Грэйс машет рукой, не глядя в окно. Она крепко держит пакет, стараясь не растрясти рыбку. Автобус выезжает на улицу, и, оставляя ее позади, уезжает прочь из Лондона, в вечерний английский пригород. Уильям провожает его взглядом, засовывает руки в карманы и пальцами сразу нащупывает на дне кармана что-то холодное. Он выдергивает руку, но уже без паники. Он не станет обращать внимание на тот факт, что в правом кармане брюк лежит мертвая рыбка. Ему приходит в голову, что он вполне может продлить это чудо, и не обращать внимание на все подряд, сидя в пабе «Восходящее солнце» напротив. Перед тем, как двинуться в нужном направлении, он щурится и пристально оглядывается. Интересно, на что ему теперь можно обращать внимание, а на что категорически нельзя? Он стоит на улице. В Англии и Европе заканчивается первый день ноября 1993 года. К западу от улицы, над крышами домов розовеет мягкий осенний закат, начинается дождь.
Неважно, какой сегодня день и где сейчас Спенсер.
Он очень быстро овладевает искусством довольствоваться малым, поэтому вопросы «где» и «когда» перед ним больше не стоят. Он больше не работает в арт-кафе, заведении для типичных городских снобов, он больше не ходит на прослушивания и кинопробы. Он спокойно перемещается из комнаты в комнату по огромному пустому дому Уэлсби, отказавшись от той сладкой жизни, к которой так долго стремился, и никому не причиняет никакого вреда.
Надо позвонить Хейзл. Он поднимается по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Обязательно позвонить Хейзл. Эта мысль посещает его чаще всех остальных, но он гонит ее прочь, потому что если он позвонит ей сегодня, то день будет особенным, а он так устал от суеты необычных дней.
У него действительно куча дел. Нужно убрать остатки завтрака Уильяма. Возможно, при этом ему придется выслушать историю развития чудесного овоща пермидора или обсудить с Уильямом сегодняшнюю версию Джессики. Итальянцы должны прийти смотреть дом, а ему еще нужно украсить свою комнату… Впереди долгие часы сиденья за компьютером, работа есть работа: как правило, он приходит вторым или третьим, играя в «Автомобильную дуэль» или «Европейский турнир Ассоциации профессиональных игроков в гольф». Быть может, он сходит в магазин – не то чтобы в доме не было еды, но запасы уже на исходе. Еще он может сдать книги в библиотеку или проверить по расписанию, когда его племянница должна приехать домой. Можно посмотреть и скачки по телевизору, если они есть в программе. А также ему нужно выкроить время для нерешительной рефлексии и понять, почему он ушел с хэллоуиновской вечеринки в «Восходящем солнце», ведь ему даже скафандр одолжили. Но сначала надо позвонить Хейзл.
Время набирает ход и полноводным потоком течет в будущее, откуда ей всегда можно позвонить. Но торопиться он не будет. Он занят тем, что делает великое открытие (спасибо лорду О'Брайену Уэлсби): человек познает себя вовсе не через работу, путешествия или мятеж, а через одиночество. Теперь у него есть время и место для того, чтобы одолеть массу вопросов, невероятных вопросов, ответы на которые раньше ему были неизвестны. Например, каким человеком он бы вырос, если бы родился в другой семье? И какая его ждет смерть, ужасная или спокойная? Разумно ли испытывать страх? Отчего же он так запутался? Может, потому, что родился недостаточно умным, чтобы понимать, что происходит? Как же так? Несправедливо! Но тут он снова возвращается к мысли о том, что в мире нет ничего невозможного, и все в нем справедливо, поэтому он живет той жизнью, которой заслуживает. Но что же тогда привело его к такой жизни? И могла ли быть другая? Может, на него повлияли жизни других людей, разрушенные, непрожитые? Получи он частное образование, он бы, наверное, смог сформулировать больше вопросов, на которые нет ответа. А закончив Оксфорд или Кембридж, он бы уже умел на них отвечать. Так что не стоит теперь мучиться почем зря.
Он позвонит ей завтра, из телефонной будки, как раньше. Он уже вырос из воровства (один из уроков одиночества). Эта глава его жизни закрыта, она превратилась в воспоминание, завершенное, но всякий раз переживаемое по-новому. Он позвонит ей завтра, без спешки, потому что маловероятно, что его жизнь круто изменится за одно мгновение. Человек рождается и идет по дороге. Начало пути уже позади, прямо по курсу виден его конец, назад поворачивать не принято. Отдельные события лишь слегка корректируют неизбежное, и знание об этом почему-то придает уверенности. Размышляя таким образом, он удаляется от суетности жизни. Время, в любом из его определений, перестает для него существовать. Где он, что он, сколько ему лет, что он носит, что он ест, вся та информация, которая обычно определяет его место в жизни, больше не имеет никакого смысла. Усомниться в истинности своей новой веры он может, лишь вспомнив о своей сестре Рэйчел. Тогда он просто говорит себе, что должен быть счастлив только потому, что живет. Кажется, это самое лучше оправдание безделью. Безделье же предполагает бесчисленное количество занятий и способность ощущать себя моложе. Он утешается не своими достижениями, а мечтами о них. Он все еще может стать членом Английской лиги регби, или совратить Эмму Томпсон, или управлять Английским Банком, или блистать на сцене Шафтсбери, ведь он одинаково близок к осуществлению любого из этих желаний.
Короче: сегодня первое ноября 1993 года, и Спенсер сейчас не в Понтипридде или Дорчестере, не в Райдейле или Итоне, не в Нортфлите или Телфорде, не в Дройтвиче или Галифаксе. У него нет автомобиля – ни «пежо», ни «форда», ни «воксхолла», – ни постоянной работы, ни любящей жены, ни сына, наделенного необыкновенными способностями к спортивным играм с мячом. Зато он еще может прожить любую из этих жизней, и его безделье не приносит разочарований.
Иногда он задумывается, хоть и не очень часто, над тем, что, возможно, существуют лучшие способы смиряться с неудачами, однако ожидание чуда к ним, однозначно, не относится.
Звонит телефон. Уже поздно, на улице темно, Спенсер нехотя идет в коридор и снимает трубку. Звонит Хейзл и, как раньше, без какого-либо вступления произносит:
– Ты помнишь эту игру? Ну же, «Прямо сейчас»?
– Разумеется, помню.
– Что ты делаешь прямо сейчас.
– Разговариваю с тобой по телефону.
– Давай встретимся.
– Когда?
– Сейчас.
– Что? Сейчас?
– Прямо сейчас.
– Ты хочешь сказать, прямо, прямо сейчас?
– Сегодня, сейчас. Давно пора, черт возьми!
1/11/93 понедельник 16:48
Закат. Из окна спальни виден бледно-янтарный неосвещенный козырек уличного фонаря, над крышами домов истекает кровью день. Спенсер лежит на матрасе. Он лежит голый, под одеялом. Хейзл стоит между окном и матрасом, снимает платье через голову. Она поеживается от холода, прикрывает грудь ладонями и залезает под одеяло к Спенсеру. Они крепко прижимаются друг к другу, чтобы поймать ощущение теплых тел, согревающейся кожи. Наконец-то они чувствуют, что начинают жить настоящим.
Интересно, почему они не делали этого раньше – даже не пытались? И не обязательно лежать в постели, просто можно провести вместе целый день. Может, в детстве они пропустили какой-то важный знак – знак судьбы, указывающий, как им себя вести, кем стать и как со всем справляться. Но если знак был послан именно им, как же они могли его не заметить? Вот они лежат в одной постели, голые, здесь и сейчас, даже обнимают друг друга, а никакого знака, подтверждающего правильность происходящего, и в помине нет. Откуда же им знать, что они сейчас в нужном месте и с нужным человеком?
Спенсер тихонечко отодвигается от Хейзл и спрашивает:
– Ты что, правда бы вышла за него, если бы он загнал красный шар в лузу?
– Думаю, что да.
Спенсер понимает, что верит ей. Это пугает и интригует его одновременно.
– А вдруг бы он оказался профессионалом.
– Но не оказался же, правда?
– Ты что, серьезно, вышла бы за него тогда?
– Может быть. К тому же он богатый, и мне безумно понравился его свитер.
Спенсер начинает щекотать Хейзл, она уворачивается, он ухитряется ущипнуть ее и тут же получает ответный тычок, сегодня первый день месяца.
– Но забил-то шар я, – радостно говорит Спенсер. – Вошел как миленький.
– У тебя было на ход больше.
– Дома и стены помогают.
Хейзл вытягивает руку и дотрагивается кончиком указательного пальца до указательного пальца красно-белой вязаной перчатки, висящей над кроватью.
– Перчатка любви, – произносит она, глядя на нее. – Любовная перчатка.
Спенсер проводит ладонью по ее руке от локтя к плечу. Он удивляется своей внезапной уверенности в очевидной значимости этого мгновения, словно оно уже успело превратиться в воспоминание. Он понимает, что если возможность поймать первое мгновение события или решения, способного изменить жизнь человека, вообще существует, то именно сейчас он сможет это сделать. Он спрашивает Хёйзл, о чем она думает. Она опускает руку и крепко прижимается к нему под одеялом.
– Сегодня первое ноября 1993 года, и если ты хочешь, можешь меня поцеловать, – говорит Хейзл.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-нибудь, не суть важно где, может, в Бишоп-Окленде или Шеффилде, в Клайдебэнке или Кумбране, в Портадауне или Уайтли-Бэй, в Корниш-Холле или Строук-он-Тенте Хейзл двадцать три, тридцать четыре, сорок пять, шестьдесят, семьдесят пять, восемьдесят, девяносто девять лет, она состарилась и уже почти умерла, она одна, у нее нигде и никого не осталось. Ее жизнь пронеслась, пролетела, прошла, потеряла какую-либо форму.
А что сейчас? Она идет быстрым шагом по ночному Лондону, в сером обтягивающем платье, которое еще ни разу не надевала до сегодняшнего дня. Прошел дождь, колеса проезжающих мимо автомобилей оставляют на мокрой дороге жирные следы. Она подходит к телефонной будке, плотно закрывает за собой дверь. Мертвые капли дождя лежат на стеклянных стенках будки, Хейзл стряхивает с волос капли, те разбиваются о бетонный пол. Она роется в кошельке и достает оттуда телефонную карточку. Последняя карточка в ее коллекции, необычного сероватого цвета. С нее смотрят глаза Чарли Чаплина. Она вставляет ее в аппарат и берет трубку, собираясь набрать номер, и вдруг медлит. Она смотрит на свои пальцы: то ли они дрожат, то ли они посинели, а может, и то и другое.
Она нажимает кнопку «Возврат», и автомат выплевывает карточку. Становится спокойнее, пальцы немного оживают. В одной руке она крутит карточку, другой прижимает сотовый телефон к уху и к мокрой шерсти платья. Она слушает, как набирается номер, ей кажется, что в трубке кто-то живет, этот звук напоминает жужжание мух в банке с вареньем, спокойных и уверенных в том, что никто их оттуда не прогонит. «Привет, Спенсер, – репетирует она, и жужжание перерастает в безразличный гул. – Давай встретимся. Да, сейчас. Я знаю, что поздно». Да, поздно, днем она, быть может, увидит все в другом свете, ну и что? Глубокая ночь ничем не хуже для выражения чувств, чем любое другое время.
«Привет, Спенсер. Да, сегодня. Почему же не сегодня? Нет? Да, что с тобой, наконец?»
Хейзл вешает трубку. Сегодня ничем не хуже, чем любой другой день. На самом деле, даже лучше, потому что сегодня А– это сейчас. Она дышит в сложенные вместе ладони. Она пытается представить свою жизнь иной, она видит себя увядающей старой девой, нелюбимой, как каждый третий на этой земле. Ей ничего другого не остается – только сидеть и попивать чай, почитывать газеты и пережидать этот день. Она хватает трубку.
«Спенсер, послушай меня». Она кладет карточку на телефонный аппарат и откидывает волосы назад. Интересно, взяла ли она презервативы, может, и нет, ведь решила же не брать. Да, не взяла, правильно. Ее уже тошнит от безопасности секса, на этот раз – или все или ничего.
«Спенсер, я просто хотела сказать».
Благодаря тебе, я отчетливо помню каждый день, когда набирала твой номер. Ты изменил мою жизнь, я горжусь этим. Болтая с тобой, я была уверена, что никогда не превращусь в свою мать. Я ничего не боялась, я и сейчас не боюсь. Я часто вспоминаю маму. Она была права, когда говорила, что брак похож на членство в спортивной команде, или на единство противоположностей, или на два народа с одной столицей, или на удостоверение личности, или, наконец, на ад на земле. Наверное, все это так, но это еще не все: остается еще надежда на счастливый конец.
Спенсер, этой надеждой должен быть ты.
Ей уже поздно изучать новых людей, с которыми она знакомится, ей неинтересно, где они были, что делали и зачем. Они несут в себе слишком много информации из ниоткуда, а ее нужно долго обрабатывать и усваивать. Прошлое Спенсера известно ей не хуже, чем ее собственное, и она хочет, чтобы они стали чудом друг для друга. Ей нужны перемены, гром и молнии, откровения, в существование которых довольно трудно поверить, если в твоей жизни ничего подобного не происходит. Теперь она предельно ясно видит свое прошлое, день за днем. Память поглощает все жизненные потрясения, делает их плоскими и понятными, не стоящими воспоминаний. Хейзл не хочет состариться, не познав ни единого чуда, надо немедленно начать жить, и она исполнена решимости это сделать.
«Сейчас или никогда!» Она делает несколько быстрых вдохов и надувает щеки, как перед заплывом на время, потом еще раз, и, наконец, заталкивает карточку в телефон. Набирает номер Спенсера, ждет ответа, и время, делая для нее исключение, тянется медленно, словно вдруг отказавшись от деления на часы и минуты. Что же это? Что я делаю? Как я сюда попала? Но вот это уже и не важно. Я же уже здесь. И с этим надо что-то делать. Надо действовать, наконец.
Спенсер берет трубку.
Она звонит по самой первой своей карточке, серой, с глазами Чарли Чаплина. Она же и последняя. Больше карточек у нее нет. С каждой проданной карточки делались, или еще делаются отчисления в Национальный королевский институт слепых. На дисплее тают цифры. Времени осталось только на то, чтобы успеть попрощаться. Времени осталось только на то, чтобы сказать «я тебя люблю».
– Держись за шляпу, Спенсер, – говорит она. – Я еду.
1/11/93 понедельник 17:12
– Было так хорошо.
– Удивительно хорошо.
– Потрясающе, замечательно, великолепно.
Они лежат на матрасе, за окном почти стемнело. На улице загорается фонарь, янтарный свет фонаря придает теням, скользящим по их голым телам, красноватый оттенок.
– Так быстро, – говорит Хейзл, – но все равно хорошо.
Она подтягивает одеяло и накрывает им себя и Спенсера.
– Какой странный день.
– Какой странный день.
– Завтра еще что-нибудь придумаем.
– Что-нибудь поспокойней, может быть.
Завтра можно делать все, что угодно: поехать за город на машине Хейзл или на поезде, на автобусе, к морю или в ближайший бассейн. Они могут пойти по магазинам за детективами или чашками со странными надписями. Они могут зайти в турагентство, вдруг есть дешевые горящие билеты на Мальту, или в Египет, или в Аль-гарву. Могут просто шататься по дому и бездельничать. Только, пожалуй, надо занести книжки Спенсера в библиотеку. А можно навестить родителей Хейзл, или ее сестру, или родителей Спенсера, маму или папу, или брата. Они будут смотреть кино или читать газеты, или играть на компьютере. Можно сесть поработать, но можно и не садиться. Можно сходить к Уильяму в сарай, а можно и не ходить. Можно вообще никуда не выходить, или, наоборот, уйти на целый день.
– Хватит гадать, – говорит Хейзл. – Давай уже решим.
– Давай.
– Начало неплохое!
– Как всегда.
– Так что же?
– Все очень просто. Мы проведем целый день в постели.
– Прекрасный план, Спенсер, – смеется Хейзл. – Просто безукоризненный.
Они умолкают и вспоминают события прошедшего дня, путаясь в последовательности и деталях, но ощущения, которые оставил им этот день, уже занесены в каталог памяти, в графу «важные события». Как все люди, Спенсер и Хейзл берут свое прошлое в будущее. И самые яркие из воспоминаний, даже по прошествии времени, будут служить им ключом к собственной душе.
Не оставляя Спенсеру шанса слукавить, Хейзл спрашивает, что же он сказал итальянцам и почему они не пришли?
– Обычно я всем говорю, что дом в аварийном состоянии, – отвечает Спенсер. – Просто отговариваю их покупать дом. Я говорю, что дом очень старый, потолки неоднократно обваливались. Рассказываю, что прямо над домом самолеты заходят на посадку в Хитроу и что есть опасность попасть под осколки взорвавшегося в воздухе самолета, осколки могут пробить крышу и засыпать стеклом маленьких невинных детишек, плещущихся в бассейне. В общем, придумываю что-нибудь попроще и пострашней.
Воображение обоих вдруг начинает рисовать тысячи невероятных, но возможных происшествий, тех, о которых каждый день пишут газеты. Хейзл крепко прижимается к Спенсеру, он утыкается носом ей в шею и закрывает глаза. Чтобы там ни писали газеты, сегодня ничего страшного не произойдет. По крайней мере, с ними.