— Окружен стеной.

— Звучит недурно, — сказал Тео.

— Ты, поди, спятил, — сказал Уолтер.

Мы сидели в № 47 под конец очередного благотворительного вечера, и я описывал свой вожделенный дом у моста. Я все еще пробегал мимо него дважды в неделю по пути в Центр исследований, и он, как ни странно, все еще пустовал.

Он был плоский и квадратный, сложенный из обшарпанных оранжевых кирпичей, похожих на сигаретные фильтры. Фасад ровный, без всякого орнамента, из-за этого дом походил на хозяйственную постройку, скромную, лишенную самого дома.

Я могу его купить, если захочу. Если мне выплатят задаток за следующий год, я легко могу его себе позволить. На худой конец, я могу получить топографический отчет, хотя Тео умолял меня жить с ним в квартире.

— Тео?

— Там привидения, — сказал Уолтер. — Вот почему его никак не продадут.

— Тео, ты что думаешь?

— Тут все знают, — добавил Уолтер, — что два предыдущих дома стояли ровно на том же самом месте.

Я хотел, чтобы Тео сказал что-нибудь, что угодно, но Уолтер уже разразился описанием первого дома, серого сооружения с высокими шпилями и черепичной крышей, потемневшей от дождя. В сумерки из зарешеченных окон с писком сломя голову разлетались летучие мыши-вампиры, жаждавшие крови.

(Все это, за вычетом летучих мышей, я знал. В топографическом отчете ясно говорилось, что все три дома воздвигались на одном и том же фундаменте, из-за чего нынешнее кирпичное строение стало прочнее. Два предыдущих здания по несчастливому совпадению сгорели при пожаре.)

— Это сделал старик, — сказал Уолтер.

— Какой старик?

— Безумный профессор-поджигатель. Он курил опиум, как китаец, и у него от этого съехала крыша. Тогда он подпалил свой дом.

— Виновато электричество.

— А когда построили второй, он вернулся привидением и спалил его тоже. Вот почему никто не осмеливается этот дом купить. Потому что кто знает, вдруг привидение там до сих пор сидит?

(В топографическом отчете недвусмысленно значилось, что никто не покупал дом из-за того, что его задняя часть, выходившая на овраг, сильно отсырела. Поджечь его не проще, чем мокрую губку.)

— Спасибо, Уолтер, — сказал я. — Это весьма интересно и познавательно.

— Звучит недурно, — сказал Тео, рассеянно стряхивая сигаретный пепел на штанину и прислушиваясь к голосу Эмми в коридоре: эгоистичная любовная страсть начисто вытеснила его здравомыслие и чуткость к друзьям и соседу по квартире.

— Мать говорит, ты хочешь работать в магазине.

— Я не хочу работать в магазине.

— С чего бы тебе хотеть работать в магазине?

— Я не хочу работать в магазине.

— Только через мой труп.

Он сказал, что, поскольку не выдал мне денег дяди Грегори, я их сэкономлю, оставаясь дома. А что насчет моего университетского образования?

— Ты никогда не учился в университете, — сказал я.

— Вот именно. Думаешь, я хотел торговать табачной продукцией?

Или же, в качестве замены образованию, существовали страны, полные удовольствий куда более изощренных, чем те, что предлагались сетью провинциальных английских лавок, торгующих периодическими изданиями. Он сказал, что мне не обязательно заниматься этим всю жизнь, и был прав. Есть ведь еще Нью-Йорк и прекрасные женщины, умоляющие спасти их из горящих зданий.

Но есть ведь еще и гложущая подозрительность, нагнетаемая моей матерью, что матери всегда правы и мне надо определиться со своей жизнью сейчас, пока я в состоянии. Возможно, моя судьба заключается не в прекрасных женщинах, а в том, чтобы управлять сетью табачных магазинов Симпсонов.

Я спросил папу, как он считает, Нью-Йорк — действительно хорошая затея?

— Не знаю, — сказал он. — Это ведь твое решение.

— Но ты думаешь, это правильное решение?

— Откуда мне знать? Это твоя жизнь, Грегори, вот и думай сам. Инструкций же не существует.

Мы ждем черного такси. На Уолтере черная фетровая шляпа. Он склоняется в кресле, скрестив руки на набалдашнике своей палки и опустив подбородок на руки. Я спрашиваю, стоит ли мне надеть шляпу.

— Оставь меня в покое.

— Я просто спросил.

— Сиди себе да пиши.

С тех пор, как я бросил курить, я не выходил из дому. Из-за этого я нервничаю, от этого мне хочется курить, поэтому я следую совету Уолтера и пытаюсь подавить знакомую тягу к “Кармен” писательством, желая, чтобы кровь моя побыстрее приучилась к чистому органическому существованию.

— Я действительно не хочу идти.

— Я обещал миссис Кинг.

Уолтер смотрит непонятно куда, мрачно вспоминая все истории, которые пережил и придумал с Хамфри Кингом, удивляясь, почему все они заканчиваются одинаково: смертью Хамфри Кинга. Из-за этого истории скучны и неинтересны, предсказуемы с самого начала.

Хамфри Кинга похоронят в земле, а не сожгут в печи, как Тео. Придет почти весь Клуб самоубийц. Мы будем петь гимны и тихо шаркать в погребальных костюмах. Во время службы у одного из нас перехватит горло и придется изображать кашель, а памятной речи Джонси Пола придется перекрывать спорадические приступы заразного кашля курильщиков. Потом, под бледным солнышком на кладбище, кто-нибудь припомнит иронический дух Клуба и, пытаясь разрядить обстановку, скажет, что его унес не кашель, его унесли в гробу. Как смешно.

— Учти, я сразу пойду домой.

Уолтер и все остальные отправятся к миссис Кинг, чтобы отведать бутербродов и произвести ритуальные оценки, сколько еще каждому из них осталось.

— А Гемоглобин?

— С ним все будет в порядке.

На похоронах Тео я выкурил тридцать семь сигарет, одну за другой, и старался, чтобы Карр это видел.

1 марта 1962 года, в Пепельную среду, Королевский колледж врачей опубликовал первый отчет о курении и здоровье. Первый десятитысячный тираж разошелся, равно как и двадцатитысячный, отосланный в Америку для распространения Раковым обществом Соединенных Штатов. Отчет получил широкую известность, и в 1963 году продажи сигарет в Англии упали на 14,5 %.

Колледж указал, что, по сравнению с 250 в 1920 году, в 1960-м от рака легких умерло 10 000 человек. Обширные исследования в среде бывших английских военных обнаружили, что у человека, выкуривающего по 20 сигарет в день, риск умереть от рака легких в 14 раз выше, чем у некурящего. Примерно 3 из 10 курильщиков умирали от болезней, связанных с курением.

Производители не замедлили с ответом. Пока что не выявили никакой причинно-следственной связи между курением и раком, так что приведенные в отчете результаты — лишь извлечение из статистики. Они не многим весомее математического ожидания в колесе рулетки. Увеличение количества случаев рака легких можно объяснить улучшением диагностических методов. На исследования в среде бывших военных никак нельзя положиться, потому что они не случайны: возможно, бывшие военные чаще заболевают раком легких по совершенно иным причинам. Вопрос лишь в том, как представить данные: даже если верить ККВ, 70 % курильщиков обладали отменным здоровьем. Утверждать обратное значило отказывать английским налогоплательщикам в гражданском праве наслаждаться приятным и совершенно законным досугом.

ККВ не мог объяснить, почему некоторые курильщики больше других подвержены заболеванию. Вполне возможно — даже после открытий, сделанных Королевским колледжем, — что курильщик может пятьдесят лет выкуривать по три пачки в день и при этом не сократить свою жизнь ни на день из-за болезней, связанных с курением. А может в муках умереть от рака легких еще до сорока лет.

Короче, та еще игра.

— Я никогда не носил твой идиотский радужный свитер, и никогда не собирал этот паззл, и я ненавижу большие мясные пироги Лилли.

— А почему тогда все время их ешь?

Да потому что я так и не выучил других плясок, но я не собирался ему об этом говорить. Я просто смотрел, как он швыряет сигаретные блоки в нейлоновые хозяйственные сумки и одновременно вызывает такси, стараясь не наступить на Гемоглобина. Он суетился, только чтобы уязвить меня, потому что я отказался ехать с ним в трущобы. Я сказал:

— Я нехорошо себя чувствую.

— Чепуха.

— Правда. Думаю, это что-то в груди.

— Так сходи к врачу.

— Тео, прошу тебя.

Я пошел за ним в ванную, где он смотрелся в зеркало, — вот это я действительно ненавидел. Он никогда ничего не поправлял, например волосы. Я думаю, он просто удостоверялся, что похож на себя. С закрытым ртом он осмотрел свое лицо под всеми мыслимыми углами, изредка поглаживая вертикальный шрамик на верхней губе.

— Прекрасно, — сказал я, но сарказм не слишком мне удался.

— Я думал, ты заболел.

— Я врал.

— Ну и зря.

— Ты ведь знаешь, все курильщики врут. Готов поспорить, Эмми Гастон никогда не врет.

— Грегори, дай пройти.

Я пошел за ним в спальню, где он взял с кровати свое коричневое пальто, а затем обратно в гостиную. Я посмотрел сзади, как он пытается влезть в пальто, закурил “Кармен” и сказал, что съезжаю. Теперь ему придется уделить мне капельку внимания.

— Куда-нибудь, — сказал я, — куда угодно. В другое место. Подальше отсюда.

С улицы просигналило такси. Он ничего не ответил, подошел к нейлоновым сумкам и уложил сигаретные блоки так, чтобы они не торчали. Я сказал:

— Я же не могу все время сидеть на одном месте, а? Человек ведь должен переезжать?

— Ты не съедешь, — сказал он, взяв по сумке в каждую руку.

— Съеду.

— Нет.

— Давай бросим монету, — сказал я, но он даже не рассмеялся.

— Ты точно не поедешь в трущобы?

— Ты ее любишь?

— Не хочу опаздывать, — сказал он, протискиваясь мимо меня.

Я посмотрел, как закрывается дверь. Такси все сигналило. Гемоглобин принюхивался к моей руке. Бананас выискивал пепельницу. Всем нам надо что-то делать, когда мы чувствуем себя потерянными, одинокими и брошенными. Всем надо чем-нибудь себя занимать.

На моих похоронах, где-то далеко в следующем столетии, мало кто из скорбящих будет помнить, что сигареты были не просто забавным артефактом прошлого тысячелетия.

Собор запружен священниками, они по очереди отдают дань уважения моему гробу из прекрасно отполированного ясеня. Мы уже больше чем на полпути к 2100 году, и последние десять лет или около того меня торжественно считают посланником двадцатого века. Дети не перестают донимать меня вопросами насчет пишущих машинок, сковородок и устройств, работающих на бензине. Они хотят знать, больно ли втягивать ядовитый сигаретный дым, и я говорю, что нет, совсем нет, но никто из них не верит мне до конца. Они втихомолку заключают, что люди в те далекие времена были менее цивилизованны, а потому более выносливы, и я недалек от мысли, что, возможно, так оно и есть на самом деле.

В менее радужной версии моих похорон я нахожусь в возрасте дяди Грегори, а то и моложе, и двадцатый век еще прекрасно помнят. У могилы нет близких друзей, а по работе у меня не было коллег. Мать черным платком утирает слезы. Парочка весенних прохожих в стильных плащах останавливается поглазеть, порицая про себя глупость курильщиков. Они наматывают на ус эту сценку в качестве морального урока своим детям, а потом принимаются гадать, не пойдет ли дождь.

А я — я думаю, будет ли там Джулиан Карр, случись это сегодня, или через пятнадцать лет, или через пятьдесят. Я осматриваю ногти, раздумывая, какой бы лучше начать грызть.

Для начала он купил себе двадцать “Консулат”. Затем согласился занять высокую должность в Центре исследований табака в Англии, которую ему предложили за блестящую докторскую диссертацию. Снял квартиру над турецким ресторанчиком Сэмсона, который позднее превратился в закусочную Лилли, и быстро погрузился в рутину нового жилья и новой работы. По сравнению с молекулярной биологией научиться курить — плевое дело.

Постепенно он начал ставить свое курение против добрых поступков. Таково было, если можно так выразиться, его виноватое лицемерие. Он вступал в благотворительные общества, спасал брошенных животных и раздавал душеспасительные сигареты людям, которые не могли себе их позволить. Он считал доброту продолжением вызова Провидению — мол, давай, повергни хорошего человека, — развитием игры в существование материного Бога. Он словно пытался создать из непознанного достойного соперника, постепенно повышал ставки, чтобы оно открылось.

Тео редко говорил о своем прошлом, и будь я больше занят, возможно, никогда не сложил бы по кусочкам его историю. Гибкость рабочих часов свидетельствовала, что его исследования в институте никак не контролируются, — вплоть до того, что он может приходить, когда ему вздумается. Я не представлял, сколько ему платили, но квартира с двумя спальнями над закусочной Лилли — прямой результат его привычки покупать больше четырех тысяч сигарет в неделю.

Время от времени он до сих пор играл — необъявленная проверка Божьего раскаяния. Он играл в “угадай мяч” или закачивал деньги в игральный автомат в “Тупике незнакомцев”, пока мы не выигрывали достаточно мелочи, чтобы сыграть в пинбол. Как-то он сказал мне, что выиграл Гемоглобина в импровизированной игре в “очко” в Бросли, что в Шропшире, но я не знаю, правда ли это.

Он наверняка выиграл бы Национальную лотерею, если бы его удача не приказала долго жить.

Понедельник, утро.

Я одет в новехонькую, немного жестковатую белую рубаху с короткими рукавами и оранжевый галстук. На галстуке по диагонали вьются золотые эмблемки отцовской фирмы. Кроме того, на мне серые брюки и начищенные черные ботинки, которые я в последний раз надевал на экзамены. Я споласкиваю кофейную чашку (“Я люблю Симпсонов”) и целую мать в щеку.

— Я горжусь тобой, — говорит она. — Нью-Йорк был глупой затеей.

— Донельзя незрелой. Спасибо, мам.

Отец уже ушел, в столь паршивом настроении, что дважды грохнул дверью. Но я не могу из-за этого беспокоиться, потому что сейчас утро понедельника и мой первый рабочий день в качестве помощника в “Симпсон, торговля табачной продукцией и периодическими изданиями (осн. в 1903 г.)”, отделение на Хай-стрит. Сегодня начинается моя судьба, свободная от мучительных решений. Моя жизнь станет набором вагончиков с расписанием и ясным представлением о пункте назначения, без всякой нужды трепыхаться. Сегодняшним утром — как и любым другим, пока не стану районным управляющим, — я отправлюсь в магазин. Затем куплю машину. До того, как унаследовать отцовскую должность главного управляющего и стать торговцем табачной продукцией мистером Симпсоном, я обручусь с немного пухлой, но всегда пунктуальной девушкой, которая с радостью родит мне сына по имени Грегори.

Я открываю входную дверь и глубоко вдыхаю свежий весенний воздух. Слабый лучик света выхватывает меня из темноты, и я улыбаюсь залитой солнцем лужайке и цветущему орешнику. Соседка-адвентистка в очаровательном зеленом халате забирает молоко с крыльца. Я поворачиваюсь к ней и говорю через забор:

— Доброе утро, прекрасное утро, доброе вам утро.

Я умышленно выбираю тихую дорогу, помахиваю руками и на ходу залихватски похлопываю по фонарным столбам. Весело следую за спаниелем с коричневой головой, что гуляет сам по себе, с жадностью и любопытством обнюхивая всякие интересные какашки на тротуаре. Миную садики, заросшие нарциссами. На Хай-стрит обгоняю негра и спрашиваю себя, почему у людей в холодных местах не вьются волосы. Я, конечно, имею в виду страны. Спрашиваю себя, от чего вообще вьются волосы. Поворачиваю голову вслед красивой девушке с тонкими щиколотками, и меня обгоняет спаниель, он возвращается домой, за ним идет полный мужчина, которого, наверное, специально откармливали на убой. В кулаке он прячет сигарету, но, думаю, я могу смело не обращать на это внимания.

Все идут по делам, прямо как я, и я полностью удовлетворен, потому что успешно подавил все без исключения свои желания. Ничуть не удивительно, что к обеду я буду тащиться домой, опустив голову, волоча ноги и не отрывая взгляд от ботинок.

Джонси Пол и старый Бен Брэдли. Доктор Хеккет, Марлоу и Уиттингем, Дрейк и миссис Дрейк. Поляк Ян Пето, Рассел, Галлахер и моряк Ланди Фут, сидящий на всех разрешенных веществах за исключением спиртного и табака. Он раздает последнюю разновидность женьшеня. Все они в то или иное время были постоянными или временными членами Клуба самоубийц, поэтому где-то на середине похоронной службы всеобщее беспокойство неизбежно. Я смотрю, как они пытаются чем-нибудь занять руки.

Потом, когда мы вышли наружу, зажигалки защелкали, подобно насекомым, и последовала групповая затяжка табачным дымом, словно прямая противоположность вздоху. Этот звук — знак приближающегося удовлетворения, что каждый раз наступает через семь секунд. Ланди Фут глотает несколько таблеток санатогена, а я сую руки в карманы.

— Мне никто не сказал, что это рак легких, — говорит Дрейк, а Джонси Пол отвечает, что ничего такого и не было.

— Было-было, — говорит Ланди Фут, жуя резинку.

— Он не курил пятнадцать лет, — говорит доктор Хеккет.

Уолтер говорит:

— Это вообще не связано с курением.

Все соглашаются, что так оно, наверное, и есть, тем более что за годы участия в североафриканской кампании Хамфри вдохнул немало раздражающих и наверняка смертельных песчинок. Затем Джонси Пол и Ланди Фут некоторое время на два голоса вещают, что в наше время легочному здоровью всех и вся угрожает множество страшных опасностей в виде радона, летучих органических и неорганических веществ (со стен и потолочных покрытий), бетонной сырости, озона, излучаемого электрическими устройствами (особенно компьютерами и принтерами), теплового излучения, влажности, статического электричества, бактерий, плесени, спор, домашней пыли, клещей и их испражнений, а также не поддающихся исчислению других людей и их беспрестанно шелушащейся кожи.

Воздух настолько загрязнен, сказал Джонси Пол, что он вообще удивляется, как это люди удосуживаются дышать. Что, не так, спросил он меня.

— Конечно, — говорю я, — он мог умереть от чего угодно.

Старый Бен Брэдли говорит:

— Он мог умереть от старости.

Наступает минутное молчание, потом все качают головами.

— Нет, — говорит Уолтер. — Это точно легкие.

Именно тогда — или, возможно, чуть позже — я заметил Джулиана Карра. Он стоял в некотором отдалении, у входа на кладбище, руки в брюки, прислонившись к одинокому дереву, словно отвергнутый тайный воздыхатель.

За моей спиной овраг. Я въехал в переднюю часть дома. У меня не было занавесок. Не было стульев и столов. Не было гнезда для телеантенны, но это ерунда, потому что у меня не было телевизора. Я жил в самой большой комнате дома, на первом этаже, в окружении только тех вещей, что имел.

Из телефонной будки я позвонил домой, чтобы мне прислали пуфик. Мама отослала пуфик и спросила: раз — все ли я еще курю, два — есть ли у меня девушка, и три — не надо ли мне чего-нибудь еще.

— Нет, все в порядке, — сказал я, а потом мне оказалось некуда девать книжки по истории, разве что складывать на пол. Я купил электроплитку и несколько ковриков, чтобы заглушить скрип досок в полу. Купил обогреватель, сидел на ковриках перед камином, прислушивался к звукам с улицы, читал книжки по истории и порой смеялся вслух, пугая себя эхом. Купил холодильник с морозилкой и набил его замороженными продуктами.

Я часто разговаривал с Бананасом. Он был прекрасным слушателем, пока где-нибудь поблизости имелась пепельница, и я уверял его, что Лилли присмотрит за Тео, бедным стариком, старым безумным ученым. Он не захиреет без друзей в полном одиночестве. Затем я познакомил Бананаса с пуфиком, и с тех пор пуфик принадлежал исключительно ему. Мы ни капельки не скучали по Гемоглобину.

Я сидел на полу, смотрел, как дым витками поднимается к потолку, прислушивался к скрипу дома и раздумывал, как отличить дребезжание оконной рамы от хохотка привидения, в которое я не верил. Первые несколько недель я выкуривал все сигареты еще до сумерек и вечерами разогревал замороженные пирожки.

За прилавком меня видно от пояса и выше: белая рубаха, оранжевый галстук и счастливая физиономия на ровном фоне сигаретных пачек.

“Честерфилд”, “Кэмел”, “Кент”. “Штювезанд” (для мировых спортивных мероприятий), “Филип Моррис”, “Джон Плэйер Спешл” (всех видов). “Лаки Страйк”. “Бьюкэнен Сенчури”, “Мор”, “Раффлз”, “Ричмонд Стрейт Кат”, “Роялз 25”, потому что неплохо иногда попробовать чего-нибудь новенького. “Стэйт Экспресс”, и “Салливан № 1”, и “Салем Лайт”, и пурпурные, синие, красные и зеленые “Силк Кат”. “Лэмберт-энд-Батлер”, если больше ничего нет. “Ротманз” (пилоты авиалиний), “Уинстон” (США) и “Бенсон-энд-Хеджес” после завтрака. “555” (555 чего?). “Кармен № 6” и “Эмбасси № 1”, “Эмбасси Ригал”, “Эмбасси Экстра Майлд”, “Эмбасси Экстра Экстра Майлд” (в зависимости от ее настроения и возраста). “Вирджиния Слимз”. “Дю Морье” в театре “Санкт-Мориц”, пока “Собрание” пьет “Коктейль” с “Черным Русским Наместником”. Возможно. “Фортуна” (испанские пляжи и мадридские кафе). “Капорал” и темно-синие пачки философических “Житан”. “Кул” или “Крэйвен” на “Пиккадилли” или в “Мэйфэр”. В “Каниф-клаб” со всем “Английским ВМС”. “Трипл-А”. И наконец, чтобы увенчать вечер с очередной любовницей, непревзойденные ментоловые “Консулат”.

Словно вокруг столпились планы Люси на будущее. Словно видение бесконечных, но исчисляемых дней без нее, когда сигареты измеряются двадцатками, и я боюсь каждой из них, потому что “курение смертельно опасно”, и “курение во время беременности вредит вашему ребенку”, и “курение вредит вашему здоровью”, и это, конечно, правда, потому что на каждой пачке написано.

Я схватил пачку, любую пачку. Это оказалась мягкая пачка “Голуаз”, и я попытался пробуравить ее взглядом. Открылась дверь, я запихал пачку поглубже в карман и отпустил совершенно незнакомому человеку сорок “Мальборо” в обмен на деньги. Пачку ему и пачку Люси (не раскисай, парень). Все произошло так быстро, что он даже не достал зажженную сигарету изо рта и оставил за собой дым и запах Люси Хинтон.

Вошел еще кто-то. “Индепендент”; 20, 40, 60 “Бенсон-энд-Хеджес”, и 20 пенсов сдачи, и “благодарю вас, мадам, вы очень добры”, и “не забывайте, что ‘курение — причина заболеваний сердца’”. Сквозь целлофан и бумагу я чувствовал округлость каждой сигареты — они были словно патроны.

“В кругу семьи”, “Сникерс”, одну “Гамлет”.

Я попытался напомнить себе, что работа — лишь передышка: просто деньги и умножение на двадцать день за днем. Но откуда тогда ощущение, будто меня заткнули в рот Люси Хинтон?

В обеденный перерыв я запер магазин и отправился в экскурсионное бюро. В поисках чековой книжки я достал из кармана “Голуаз”, и, поскольку я все еще помнил, как беспокоится мать, поскольку на моей чековой книжке было всего пятьдесят фунтов, поскольку экскурсионное бюро вот-вот закрывалось на обед и еще по нескольким важным причинам вроде этих (и каждая могла быть терпеливым и определяющим фактором моей судьбы) я купил билет на поезд до Парижа.