Джинни Митчелл собиралась стать певицей в Национальной музыкальной академии, расположенной в здании оперы. Она работала в библиотеке, чтобы оплатить обучение.

— Ты что-нибудь знаешь про оперу?

— Да нет.

— Это очень просто. Все поют, а потом кто-нибудь умирает.

Точно в начале каждого часа Джинни говорила мадам Бойярд, что мы идем на улицу на перекур. Как она часто замечала, такое возможно только во Франции. Во дворике мы разговаривали, помахивая незажженными окурками и не сводя глаз с двери в подвал. По словам Джинни, первое, что бросилось ей в глаза в Европе, — низенькие люди с плохими зубами, что она приписывала соответственно незнакомству с шелковой зубной ниткой и непопулярности баскетбола.

— Я думаю, ты оценишь шутку, — сказала она.

Она приехала из Мэриленда и, едва купив контактные линзы, записалась студенткой на грядущую постановку оперы “Так поступают все женщины”. У нее были прекрасные тонкие руки, и она держала окурки самыми кончиками пальцев с отполированными ногтями. При разговоре она уверенно и плавно жестикулировала, словно житель Средиземноморья.

— Я все время стараюсь, чтобы горло, голосовые связки и легкие были в наилучшем состоянии.

Ее руки помедлили перед каждой важной частью ее певческой анатомии.

— Это как спорт. Необходимо тренироваться. Необходимо выкладываться. Необходимо бегать. Ты любишь бегать?

— Не знаю.

— Каждая мельчайшая альвеола должна быть чистой как стеклышко. Ты знаешь, что такое альвеолы?

— Кусочки легкого.

— Тогда я смогу брать высокие ноты. В парижской школе они не должны затухать. Ты себе представляешь размеры легкого?

— Нет, не представляю.

— Я имею в виду — заботиться о нем. Та еще работенка.

— Нет, честно не знаю.

— Если расстелить легкое взрослого человека, оно покроет около сорока квадратных метров. Ты только представь.

Что-то в ней меня беспокоило. Я подумал, может, ее рот, но мне нравился ее рот. Может, то, как она смотрела на меня поверх очков, или четкость ее голоса. Как бы то ни было, я был вполне уверен, что она не трансвестит.

— Ты всегда хотела стать оперной певицей?

— Только когда поняла, что делаю успехи, — сказала она. — У меня это получается. А вот и она.

Джинни встала, бросила окурок и раздавила его подошвой. Пытаясь искрошить его до неузнаваемости, она покрутила ступней, а потом ногой и худенькими ягодицами сначала в одну сторону, а затем в другую. Она убивала сигарету, когда та уже давно была мертва.

Глядя на свет на ее лодыжке, я подумал, не предам ли я Люси, если влюблюсь в кого-нибудь еще.

— Он великий человек и великий ученый. Его работа о табачной мозаике воистину революционна, и нам ни к чему терять человека такого калибра.

Джулиан вытянул руки вдоль спинки дивана черной кожи. Его кабинет располагался на втором этаже Центра исследований и выходил окнами на гаревую беговую дорожку, асфальтированный теннисный корт и пруд, где мы нашли Бананаса. Волосы его потемнели и были подстрижены гораздо короче, чем в последний раз в Гамбурге.

Я предложил ему “Кармен”.

— Ты ведь знаешь, это запрещено, — отмахнулся он. На солнце блеснуло его обручальное кольцо. — Но сам, конечно, кури на здоровье.

Собственный кабинет, костюм в тонкую полоску, очки в тонкой оправе — трудно было поверить, что Джулиан все равно мой ровесник. Я был одет в спортивный костюм.

— Тебя трудно найти, Грегори.

— Ты знал, где я.

— Ты не отвечал на мои письма.

— Я не получал никаких писем.

— Значит, затерялись на почте. Как те, что я слал тебе в Париж.

— Наверно, — сказал я.

“Кармен” оказалась одной из тех, невкусных. Я наклонился в кресле, тоже черной кожи, потянулся к пепельнице из оникса на продолговатом журнальном столике. Рядом с пепельницей стояла прозрачная коробка с сигаретами.

— Отлично выглядишь, — сказал Джулиан. — Я слышал, твоей работой весьма довольны.

— За мной хорошо приглядывают.

Он хотел удостовериться, что у меня достаточно денег и что мне дают билеты на регби и “Формулу-3”. Возможно, меня заинтересует Глиндебурн, где компания любит финансировать цирк? Я сказал, что “Бьюкэнен” всегда был весьма щедр.

— Мы многим тебе обязаны, Грегори, — сказал он и, тщательно выдержав паузу, добавил: — Поэтому не думаю, что езда на мотоцикле — хорошая затея.

Я спросил, сколько еще он собирается здесь пробыть.

— Слишком опасно, — сказал он, — риск велик. Расскажи мне что-нибудь о Барклае. Ну то есть — что он за человек.

Ах, опять этот Тео. Легче легкого. Он потерял голову и позабыл близких друзей ради слепой страсти к фанатичке, которая борется с курением и ненавидит даже самый облик Тео. Но я не собирался говорить этого Джулиану, потому что измена Тео все-таки лучше, чем разбить человеку сердце просто на спор. Я сказал:

— Что вы собираетесь с ним сделать?

— Это не наказание, Грегори. Мы ведь все на одной стороне, помнишь? Мы изо всех сил пытаемся защитить его от людей из ЛЕГКОЕ и приглядим за ним, как приглядывали за тобой.

Он наклонился и зажег мою вторую “Кармен”, но сам к сигаретам не притронулся, хотя на столе стояла прозрачная коробка. Он сказал, что надо бы иногда ходить куда-нибудь вместе. Что мне надо познакомиться с его женой.

Черная хлопчатобумажная бейсболка с золотой эмблемой “Джей-пи-эс” спереди. Уолтер придерживает открытую дверь перед Эмми, которую я не видел с похорон Тео. Она не изменилась. Выглядит хорошо, спокойно, будто до сих пор влюблена, и намного моложе, чем на самом деле. Вот что значит не курить.

— Уолтер говорит, ты бросаешь, — говорит она, а я мямлю что-то в ответ и говорю, что пока рановато еще утверждать.

— Вот почему я принесла тебе вот это.

Она протягивает мне квадратную зеленую карточку, на которой напечатано: драматический клуб “Колокольчик”, “Микадо”, приглашение на два лица. Пока я гадаю, что это значит, Уолтер идет заваривать чай, шаркая к двери, словно в тапочках. Я слышу, как он подносит спичку к трубке, и Гемоглобин трусит к нему.

— Спасибо, — говорю я, — но вообще-то я не большой поклонник таких вещей.

— Ты просто не знаешь.

— Называй это инстинктом.

— Всего одно представление, и тебя зацепит. Поверь мне.

Эмми подходит вплотную к Бетт Дэвис на афише “Вперед, путешественник” и пристально ее рассматривает. Затем переходит к обрамленной репродукции магриттовской трубки. Улыбается.

— Это из Парижа, — говорю я. — Как там “В путь” поживает?

— Прекрасно, — говорит она. — Бегаем, немного катаемся на велосипедах, изучаем основы скалолазания. Интересные люди.

Она некоторое время разглядывает акупунктурную схему уха, а потом — пристальнее — срез легкого. Тихонько вздыхает, почти про себя.

— Ты только посмотри на все это, — говорит она. — Он всегда знал, что это его убивает.

— Он не хотел забывать риск игры. Плакаты и все остальное — напоминание нам. Они не давали нам врать.

— Вся жизнь впустую.

— Она всегда впустую, — говорит Уолтер, вернувшийся с чаем. — Вспомни свою мать.

— Это не одно и то же. Она никогда в жизни не курила.

Эмми смотрит на изречение Парацельса над дверью.

— А бедный старый Бананас, — говорит она, берет чашку у Уолтера, держит ее обеими руками и сдувает пар. Убежденно косится на меня серыми глазами.

— Тео просил меня приглядеть за тобой, — говорит она.

— Я и сам за собой пригляжу.

— Хорошо. Я хочу, чтобы ты сводил моего инструктора по парашюту на “Микадо”. Ей не терпится.

— Эмми.

— Я уезжаю, а Уолтер слишком стар.

— К тому же там запрещено курить, — встревает Уолтер.

— Нет, — говорю я, на сей раз с нажимом, — думаю, это не для меня.

Эмми ставит чашку и совершенно спокойно говорит, что мне грозит опасность стать совсем жалким.

— Грегори, ты не можешь бросать курить вечно. Когда-нибудь тебе придется бросить бросать и двинуться дальше. Взгляни на то, что происходит за окном. Познакомься с новыми людьми. Обзаведись друзьями.

— Обзаведусь, — говорю я. — И очень скоро.

— Не бойся, Грегори.

— Я не боюсь.

— Ее зовут Стелла.

— Кого?

— Моего инструктора по парашюту. Стелла Грейнджер. Она хорошенькая.

Затем Эмми отворачивается, словно разочаровавшись во мне. Пристально смотрит на плакат Папая с трубкой во рту и говорит, что часто раздумывала, чем же мы занимались целый день.

— Кроме, конечно, того, что курили.

— Это был клуб, — говорю я, пытаясь понять, насколько сильно ее разочаровал. — Просто место, где люди могут быть вместе.

— Но как именно? — спрашивает Эмми, усаживаясь в кресло. — Расскажи мне, как именно.

На Рождество я не поехал домой в Англию.

Вместо этого я бродил по городу, словно какой-нибудь супергерой, выискивая горящие здания и кричащих женщин. Обломавшись, я заглядывал в букинистические магазинчики, где в глубине стояли коробки, забитые английскими книжками. Я искал что-нибудь со словом “История” в названии, и вскоре мое чтение стало определяться только этим выбором. В итоге я читал переводы “Истории Франции” Мишле и “Истории церкви” (т. VII) Флише и Мартена. Я читал “Незаконченную историю мира” Хью Томаса и “Историю Нового Света” Джироламо Бенцини. Наткнулся на “Узнайте историю игр союза футболистов и регбистов” и “Историю табака” В. Г. Кирнана. Приобрел издание “Истории Расселаса” доктора Сэмюэла Джонсона. Однажды, когда читать мне было нечего, а я не мог найти книгу со словом “История” в названии, я купил “Восемнадцать лекций по индустриальному обществу” Реймонда Аарона, потому что они были про историю. Так мне и надо: книжка оказалась бракованным изданием, где сто двенадцатая страница повторялась сто двенадцать раз.

Я обнаружил, что лучшие книжные магазины по совпадению находились рядом со зданием оперы, и я всегда мог встретить Джинни, которая шла либо на занятия, либо с них. Я не встретил ее ни разу. Вместо этого я видел Люси Хинтон на заднем сиденье зеленой “ламбретты”, в шлеме и очках, с незажженной сигаретой в надутых губках и в юбке с разрезом, трепещущей поверх чулок. В темных очках и деловом костюме, с черными волосами, струящимися по ветру, — она шла к зданию Биржи. Рядом с Лувром перед группкой японских фотографов. Во многих кафе, чуть загороженную и сбоку, что-то смутное — как она затягивалась, на миг задерживала дым в легких, выпускала его через рот. Я всякий раз был уверен, что это она, но всякий раз оказывалось, что девушка старше либо младше, выше либо ниже, с другими ушами, носом или горлом, канадка, не говорящая по-английски, или замужняя нянька-испанка, или хорватка-автостопщица ищет, кто бы подбросил до Голландии.

Решив дать Люси последнюю возможность, я написал ей письмо на адрес общежития, хотя даже не знал, живет ли она там до сих пор. Если она действительно любит меня, то ответит. Если не ответит — значит, это было пари, и мне ничего не стоит пригласить Джинни на свидание. Ну то есть просто приглашу. Приглашение, и все.

Истоки оперы как вида искусства прослеживаются в Италии и перерывах (intermezzi) между действиями придворных представлений шестнадцатого века. Во время интермеццо игрались сценки аллегорического или философского характера под музыкальное сопровождение в стиле solo virtuoso, который только формировался.

Интермеццо славились элегантностью и утонченностью, постепенно они превращались в оперу, и считалось, что очарование их крылось в сочетании эстетической дистанцированности и шикарных изображений роскоши, кои становились все шикарнее. В конце концов опера стала изображать мир как последовательность возможных чувственных удовольствий. Она утоляла веру зрителей в то, что существуют жизни куда величественнее и насыщеннее, чем у них самих, а отважные деяния главных героев были преисполнены эмоциональной четкости, лишенной смутных порывов и неясных чувств повседневности.

Главную роль в опере обычно играет прекрасная женщина (сопрано). Героя (тенора) влечет к прекрасной женщине судьбой, и такое сочетание неминуемо ведет к беде. Например, и Россини, и Верди выявили оперный потенциал истории Отелло. Тристан Вагнера испускает дух на руках Изольды, а Пелеас и Мелисанда Дебюсси умирают, отчаявшись сохранить любовь в жестоком и циничном мире. Все пропитано ощущением близкой катастрофы. В “Евгении Онегине” несчастные влюбленные остаются в живых, но Чайковский это компенсировал, попытавшись покончить с собой во время репетиций.

Джинни нравилась опера, где все эмоции чисты, хоть и запутанны. А в таких обстоятельствах самоубийство часто виделось единственным достойным решением. В “Лючии ди Ламмермур” Доницетти английский влюбленный Эдгардо выслан во Францию и закалывается, узнав о предполагаемой неверности Лючии. Измотанная страстями Катя Кабанова Яначека бросается в Волгу. В “Аиде” Верди влюбленные избирают жребий быть похороненными вместе, чтобы умереть в объятиях друг друга, причем все эти оперные самоубийства так воспевают мгновение смерти, что впечатлительному человеку может показаться, будто смерть есть ключ к прекрасному.

Разумеется, воспевание смерти приложимо только к одной разновидности оперы, обычно называемой opera seria. Существуют также opera comique и opera buffa, кои зачастую — не более чем грубый фарс, положенный на музыку. В этих разновидностях оперы недолгий разлад сопровождается всеобщим разрешением конфликта. Самоубийство — лишь временная уловка, к которой обычно прибегают недовольные влюбленные, и даже второстепенные герои редко умирают.

— Моему мозгу нужен весь кислород, который он может получить. Знаешь, Грегори, ты ничуть не изменился. У тебя есть девушка?

— В данный момент нет.

— Тебе стоит жениться. Этот пласт сознания сильно недооценивают.

— Так мне постоянно говорит мать. Послушай, Джулиан, если ты бросил, почему носишь с собой сигареты?

Он небрежным щелчком послал пачку “Сенчури” через стол.

— Ради боевого духа, — сказал он. — В отделе маркетинга есть парень, который курит. “Эмбасси”. Каждое утро перед работой он набивает их в пачку “Бьюкэнен”.

Джулиан пригласил меня в паб. Содержимое его карманов лежало на столе, и с кроваво-черной пачкой “Бьюкэнен Сенчури” соседствовали брелок с кастаньетами “Кармен”, одноразовая зажигалка с надписью “БЬЮКЭНЕН” и несколько монет, часть иностранные. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил галстук. Я закурил “Кармен”.

— Если честно, — сказал он, наклонившись через стол, — я имею в виду — вне пределов кабинета и все такое, я считаю, вы с Барклаем — просто герои, черт бы вас побрал.

— Джулиан, можно спросить? Почему ты больше не врач?

Он озадачился:

— Я врач.

— Тогда почему не работаешь врачом?

— Господи, Грегори, да попробуй ты хоть немного расслабиться.

— Или хотя бы не ведешь медицинские исследования. Как в Гамбурге.

Он посмотрел на меня заговорщицки.

— В Гамбурге неважно обращались с животными.

К тому же его нынешняя должность — продвижение по службе. Он это дважды повторил. Сегодня связи с общественностью — на переднем фронте, деньги там крутятся немалые. Он сказал, что для женатого мужчины такие мелочи, как наличность и будущее, становятся важны, особенно теперь, когда они подумывают о детях. Я кивал, курил, а затем, вместо того чтобы напомнить ему о великих идеях, которые он расточал в юности, спросил про жену. Мне показалось, лучше начать с имени.

— Люси, — сказал Джулиан.

— Как, прости?

— Люси. Моя жена. Ее зовут Люси.

— Люси как?

— Люси Карр, — широко улыбнулся он. Он опять наклонился через стол. — Но иногда, когда мы одни, я называю ее возлюбленной Лулу, прилетевшей с луны.

— Нет, — сказала она, — не могу.

— А во вторник?

— И во вторник тоже.

Я объяснил, что ничего особенного не будет. Я куплю что-нибудь на рынке, а потом мы съедим это в моей комнате. Может, какого-нибудь копченого цыпленка. Она может принести вина. Лучше белого.

— Не могу, — сказала она.

Или можно сходить в “Козини”, итальянский ресторанчик за углом. Там здорово.

— Я правда не могу.

— Да все ты можешь. Это легко. Просто скажи “да”.

— Грегори, у меня есть парень.

Я уставился на зеленую статую. В основном это была статуя пальто и манеры ходить против ветра, но, если верить табличке у основания, это также был Жан-Поль Сартр. Рот чуть приоткрыт, губы разлеплены — наверное, немного запыхался от энергичной ходьбы и знаменитых сигарет, что он курил с Альбером Камю.

— Конечно, — сказал я. — Но я вовсе не это имел в виду.

— Он в Англии, — сказала она. — Он англичанин.

— Я имел в виду совсем другое.

— Конечно. У тебя наверняка уже есть девушка.

Я воззрился прямо на зеленый лацкан Жан-Поля Сартра. Встал и смахнул лист с его воротника.

— Да, — сказал я. — Есть. Конечно. Она тоже в Англии.

Парень Джинни был студентом-медиком в Лондоне, собирался стать ухогорлоносом. Она встретила его в Тюильри, на пробежке. Они одновременно бегали каждое утро, хотя он был вроде как на каникулах, и вскоре стали бегать вместе. Они как будто созданы друг для друга.

— Я тебя прекрасно понимаю, — сказал я.

Мою девушку зовут Люси. У нее длинные черные волосы. Очень худая. Не курит.

Вообще-то это был не клуб.

Хотя Тео принимал всех, о клубе никто не знал, не существовало никаких вступительных заявок. На самом деле это Эмми подсказала Тео название, в трущобах, когда он вышел из № 47 и в последний раз запер дверь. Толпа демонстрантов испустила громкий радостный вопль, и под гул “Нас не одолеть” Тео подошел к Эмми и сказал:

— Это точно.

— Я же говорила.

— И не соврали. Но, думаю, вам даже не жаль курильщиков. Я не имею в виду себя. Я имею в виду этих курильщиков.

— Нет, — сказала она. — Вы здесь создали клуб самоубийц, вот и все.

— Вы преувеличиваете, — сказал Тео. — Все не настолько серьезно.

— На кону жизнь и смерть, — сказала она.

Поэтому, переехав ко мне, Тео придумал купить бронзовую табличку, громоздкие вычурные кресла и картинки на стену. Это была шутка, но, возможно, она также напоминала ему об Эмми. Затем Уолтер притащил свою коллекцию сигаретных карточек, а потом и друзей, и мы решили, что забавно прикинуться, будто у нас тут действительно клуб.

Затем Тео решил, что каждый должен пройти вступительную проверку, чтобы считаться членом. Он вообще непрестанно напоминал нам об опасностях курения — обычно глубоко затягиваясь при этом сигаретами той марки, которую тогда курил. Он всегда любил французские — наверное, потому, что они самые крепкие, а он в то время постоянно пытался снизить дозу. Его испытательные вопросы были нетрудными. Они требовали общего знакомства с курением, чтобы отсеять самозванцев:

Какая марка табака связана с финалом Кубка “Челлендж” Лиги регби, который ежегодно разыгрывается на стадионе Уэмбли?

Назовите три зачастую смертельных заболевания, тесно связанных с курением.

Какое слово написано на бескозырке матроса, изображенного на пачке “Плэйерс Нэйви Кат”?

Назовите любых трех общественных деятелей, куривших и умерших от рака легких.

Какой фразой Супермен уел Ника О’Тина в телевизионной кампании против курения в 1981 году?

Почти все друзья Уолтера курили достаточно долго и знали ответы на эти и многие другие вопросы, поэтому почти все вступавшие оказывались друзьями Уолтера. Ходили также слухи, что Уолтер охотно продает вопросы заранее в обмен на табак. Единственным человеком, завалившим вступительные испытания больше трех раз, стал Джейми, хотя однажды он ответил на все вопросы правильно. Опять Уолтер подсуропил.

Женщины из трущоб никогда не приходили ни проведать нас, ни покурить, ни попросить у Тео сигарет. Не представляю, что происходило у них в домах после того, как Тео вынужденно их покинул, но, думаю, они не сопротивлялись, потому что привычны чего-то лишаться. В конце концов, потому они и курили.

Он встретил свою жену на “Бьюкэнен силверстоун спектакьюлар”. Она стояла в первом ряду у решетки и держала зонтик “Кармен № 6” над Робом “Королем” Картером, еще не остывшим от трех побед в разных классах на острове Мэн. При помощи телекамер Джулиан изучил ее из теплых и гостеприимных апартаментов “Бьюкэнен”. После начала заезда он пригласил ее внутрь, от дождя подальше. Детей пока нет. Блондинка.

— Доволен?

— Прости, — сказал я. — Я не хотел кричать. Прости.

— Обещаю, чтоб мне провалиться на этом месте, что она не училась с нами в колледже.

— Знаю, прости. Я с кем-то перепутал.

Чтобы сменить тему и успокоиться, я спросил, как идет расследование. Джулиан пробыл в Центре исследований почти три недели, но ничего — за исключением того, что местные новости уже утрачивали интерес, — не изменилось.

— Именно в этом вся соль, — сказал Джулиан. — Неужели не понимаешь?

— Нет, — сказал я, — не совсем.

Джулиан не слишком торопился возвращаться в Гамбург, и даже несмотря на угасший интерес прессы ЛЕГКОЕ не собиралась сдаваться. В качестве последнего знака протеста они заблокировали въезд в Центр исследований, на несколько часов задержав рефрижератор. ЛЕГКОЕ заявила, что в рефрижераторе якобы находятся кошки для опытов, а на самом деле, если верить Джулиану, там было всего-навсего мясо для столовой (“Какого черта нам замораживать живых кошек?”). От таких штучек он уже на стенку лезет, сказал он.

— Надо их всех заставить курить. Тогда, может, они научатся маленько расслабляться. На самом деле, ну, правда, — сказал он и умоляюще протянул ко мне руки, — как они могут думать, что мы убиваем людей ради выгоды?

И в его протянутые руки вообще-то нечего было положить.

— Девушка, которая нравилась тебе в колледже, — сказал он, опять сменив тему. — Какая-то там Люси, так? Как ее звали?

— Люси Хинтон, — сказал я.

— Да, теперь вспомнил. Блондинка.

— У нее были черные волосы.

— Точно. Курила как паровоз и чертовски сексуальная. Вы еще общаетесь?

— Нет, — сказал я. — Не общаемся.