Пьяный студент или недовольный библиотекарь всунул зажженную сигарету Сартру меж приоткрытых губ. Толстая французская сигарета без фильтра, и всякий раз, когда я смотрел вверх, Сартр успевал ее немного выкурить. Джинни сказала:

— Не надо мне было этого делать, Грегори. Прости.

Знакомый солнечный свет, заливающий библиотечный дворик, утро в разгаре. Казалось, наша дружба застряла в этих эпизодах длиной в сигарету, и любой прогресс, на который мы способны, сопровождался настырным присутствием Жан-Поля Сартра, который не столько курил сигарету, сколько ел, медленно всасывая ее, как спагетти.

— Я ничего не могла с собой поделать, — сказала она. — Я хотела этого, ты был рядом, и я не устояла.

Она положила руку мне на колено. У нее были прекрасные руки.

— Я не хочу вставать между тобой и Люси, — сказала она.

— Ах, между мной и Люси, между Люси и мной.

— Девушкой, которую ты любишь.

По моему лицу все было ясно. Тоскливый взгляд и некоторая нервозность подле других женщин. Этим объяснялось мое периодическое недовольство (никакой Люси). Более того, лишь потому, что я сильно любил другую, я по наивности пригласил Джинни на обед, выпил с ней вина, привел ее в крошечную комнатку (с постелью) и до сих пор считал, что мы можем оставаться друзьями. Вот почему она поняла, что поступила неправильно, когда попыталась меня поцеловать.

— Но ведь у тебя нет снимка, — сказала она.

Мое представление о любви было сумбурнее. Впрочем, теперь я понял, что одного оптимизма недостаточно, потому что надежда на письмо от Люси не заставила это письмо появиться. Вместо этого мне опять написал Джулиан, на сей раз из Гамбурга, города столь восхитительного, что Джулиан затруднялся его описать. Впервые в жизни ему платили за то, чем он хотел заниматься, и ему задали нелегкую работенку получить достоверные данные о том, как влияет на здоровье вдыхание дыма. Курильщики все равно врут, писал он, так что нельзя просто их спросить. Уверенный, что всегда сможет получить все, чего хочет, Джулиан говорил так, словно эта проблема уже решена.

Он ни разу не упомянул Люси, даже мимоходом, даже чтобы уязвить меня, и это меня уязвило.

— Вот у тебя сейчас такой, — сказала Джинни. — Тоскливый взгляд влюбленного.

— Я задумался.

— Давай я придумаю, — сказала она. — Кино?

— Фильм?

— Их там обычно и показывают.

— Хорошо, — сказал я. — Отлично.

— А как же Люси?

— Вряд ли она пойдет.

— Я не хочу вставать между вами.

Мы решили предоставить выбор фильма провидению, так что Джинни выбрала день, я выбрал время, а Джинни выбрала один кинотеатр возле Сорбонны, где крутили классику. Когда мы все утрясли, Сартр успел проглотить сигарету целиком. К нижней губе свидетельством чуда прилипла одинокая золотистая чешуйка несгоревшего табака — Сартр, решил я, приберег ее на потом.

Никто не заслуживает гореть в аду. Тео пытался убедить меня в этом, чтобы мы могли спокойно поговорить о Джулиане Карре.

— Говорят, у него большие сложности с женой, — сказал Тео. — Бедняга.

— И это объясняет, почему кто-то по его указке сюда вломился и выкрал табак?

— Не думаю, Грегори. Скорее ты скис и отнес ему растение каучука.

Тео стоял у широкой рабочей скамьи, обследуя нижние ветви растения около метра высотой: раз в год на нем распускались белые цветы, а широкие листья обычно высушивались и измельчались в курительную субстанцию. Это один из немногих применяющихся в ботанике способов отличить табак (Nicotiana affinis) от обычного каучука (Ficus elastica). Тео сказал, что ему не хватает каучука.

— Он тут сообщал некоторый уют, — сказал он.

У Тео был хороший день. Лицо не такое осунувшееся, да и двигался он свободнее. Я сидел на полу и наблюдал за ним, моя футболка прилипла к плечам — я только что прибежал из Центра. Бананас сонно заворочался на пуфике и перекатился на спину.

— “Бьюкэнен” похожа на любую другую большую компанию, — сказал Тео. — Она тщательно оберегает свое положение. Если бы я решил проблему вируса, то мог бы продать открытие кому-то еще, и они бы выращивали табак где угодно.

— Но это воровство, — сказал я. — Это личная месть Джулиана нам.

— Я думал, вы друзья.

— Он жестокий, лживый, двуличный, льстивый, врущий, мстительный, злобный, ненадежный, скупой ублюдок.

Тео отложил свою работу. Опустился в кресло, которое мы принесли из гостиной, и закурил. Я закурил. Бананас соскользнул с пуфика, взял кисет с латакией в зубы и вспрыгнул к Тео на колени.

— Ну-ну, — сказал Тео. — Я бы не назвал его жестоким.

— Он никогда не принимает в расчет людей. Только деньги и статистику. Он думает, мы должны распустить Клуб.

— Разумеется, ты всегда можешь бросить курить.

— Он явно считает, что Уолтер пожароопасен. Прости?

— Я просто подал мысль. — Тео почесал Бананаса за ушами, между двух проплешин на макушке. — Тогда будет все равно, что думает Джулиан.

Я посмотрел, как Тео спокойно наслаждается сигаретой, и попытался расшифровать выражение его лица. Конечно, он шутил. Он сказал:

— Если тебе не нравится нынешнее положение вещей, придется частично взять вину на себя.

Нет, Тео ошибался. Теперь я абсолютно точно знал, что с тех пор, как Джулиан привлек мое внимание ко рту Люси Хинтон, во всем без исключения виноват он. Меня поразило, что я не помню ее рта, а затем я осознал, что забыл и ее губы. Я припоминал ее скулы и подбородок, но теперь они разделялись гротескной парой универсальных красных губ, застывших в гримасе, адресованной Джулиану.

Я упрекнул его, что он совершенно ничего не знает о рте Люси Хинтон:

— Ты вообще думал, что у нее светлые волосы, — сказал я. Но он отмахнулся, а затем подлил масла в огонь, предложив мне найти новую девушку, пока результаты моих тестов еще подходят не одним закоренелым холостякам. Чертовски смешно, Джулиан.

— Думай как хочешь, — сказал я Тео, — я давно знаю Джулиана.

— Он напуган. Он работает на “Бьюкэнен”, где думают, что люди вроде меня выращивают табак на огороде между морковкой и луком.

— Для “Бьюкэнен” это незавидные новости.

— Вот именно. Положение на рынке их устраивает, поэтому они противятся любым переменам.

— Ты уверен, что дело не только в Джулиане?

— Конечно, нет. Дело в “Бьюкэнен” и остальных табачных компаниях. У всех один интерес, и, как правило, они объединяются для самозащиты. Например, запрещают растение, устойчивое к ВТМ, если до этого дойдет.

Он не сообщил мне, вывел ли он устойчивое растение. Сказал, что это не важно. А если бы даже и вывел, то единственное растение в одном Центре исследований не слишком помогло бы “Бьюкэнен”. Если они действительно хотят быть уверены, что ничего не изменится, надо уничтожить всю лабораторию.

Охотничья шапка. Зеленоватый твид. Уши подняты и связаны на макушке.

Здесь сидят Джонси Пол, старый Бен Брэдли, Уиттингем, доктор Хеккет, поляк Ян Пето и Ланди Фут, которые, между нами говоря, могли бы и постараться, развеселить Уолтера даже ценой быстрого сведения меня с ума. Все курят, за исключением Ланди Фута, который часто теряет нить разговора, поскольку одновременно обдумывает, какую бы из своих зависимостей пустить в ход дальше. Он жует никотиновую резинку и пытается вспомнить, принял ли добавку маточного молочка и что за потребность вызывает у него это легкое, но безошибочное ощущение неудовлетворенности. Мне оно знакомо — у меня от него дрожат руки.

В комнате, набитой курильщиками, кровь моя пытается циркулировать в обратном направлении. Она натыкается на саму себя, отчаянно желая вернуться в то время, когда я говорил “Бен Брэдли, дружище, позволь воспользоваться твоей зажигалкой”, только без ирландского акцента, а это еще один признак, что я сегодня не в своей тарелке. У меня опять болят легкие и рука, меня бесит тупость Джонси Пола, который бубнит, что я оставил на кухне включенный обогреватель, а на нем банку с какой-то корой или еще чем, и не пора ли его выключить, а я уже собираюсь спросить, не пора ли ему сунуть башку в духовку, когда Уолтер в своей воистину идиотской охотничьей шапке стучит чашечкой трубки, словно молотком, по краю пепельницы на подлокотнике.

Он объявляет экстренное собрание Клуба самоубийц открытым. Затем без лишних слов объявляет, что Грегори Симпсон аннулировал свое членство.

Ну вот. Я так понимаю, всеобщее молчание — знак поддержки.

Старый Бен Брэдли говорит:

— Но ведь он здесь живет.

— Не в этом дело, — перебивает Уолтер, проверяя, все ли еще завязана его шапка на макушке. — Дело в том, — тут он для пущей вескости опять стучит по пепельнице, — что Симпсон больше не курит, а посему не может считаться членом Клуба самоубийц.

Вообще-то я бы рад исправить это упущение немедленно, потому что “Джей-пи-эс” Брэдли лежат всего в нескольких дюймах от меня рядом с приглашением на “Микадо” и говорят “Привет!”, говорят “Привет, малышка!”, говорят “да выкури ты меня ради бога, какая разница?”.

Джонси Пол говорит:

— Он может опять начать.

Уолтер с сожалением качает головой:

— Прошло больше двух недель.

Тут все пристально смотрят на меня. Две недели?

— Но кажется, что намного больше, — говорю я.

— Вообще-то я тоже не курю, — говорит Ланди Фут.

— Это другое дело, — медленно произносит Уолтер. — Ты бы курил, если б мог. Ты верен духу.

— А как насчет Гемоглобина?

Такие отклонения от темы Клуб самоубийц любит больше всего: например, подробное рассмотрение вопроса, является ли Гемоглобин членом Клуба, или меньше ли он член, чем Бананас, чье пристрастие к табаку намного сильнее. Затем следует минута молчания и опущенных глаз в честь Бананаса, несомненно, величайшего кота из когда-либо живших, пока Уолтер своей трубкой опять раздраженно не призывает собрание к порядку, требуя, чтобы кто-нибудь сказал ему, как я еще могу являться членом.

Очередное молчание.

Джонси Пол говорит:

— Он ведь наш друг?

— Это же не клуб для тех, кто записывает, так?

— Зато у меня заняты руки, — говорю я.

— Если ты стал писать, чтобы бросить курить, — спрашивает Ланди Фут, — то как собираешься бросить писать?

— Мы можем назначить его почетным пожизненным членом, — предлагает доктор Хеккет.

— Здесь важен дух, — настаивает Уолтер.

Джонси Пол подходит и предлагает мне “Лэмберт-энд-Батлер”. Он вытягивает две сигареты из пачки медленно, как во всех лучших рекламах. Я говорю “нет, спасибо” и начинаю писать как угорелый, слыша, как Бен Брэдли говорит, что не видел, чтобы я курил на похоронах Хамфри Кинга, а доктор Хеккет говорит “отличная работа, совершенно правильно, Грегори”, а Джонси Пол сует сигарету в рот и принимается хлопать, а потом к нему кто-то присоединяется, но я не знаю кто, потому что моя голова опущена, а поляк Ян Пето молча выкладывает на стол содержимое карманов: трубку, пачку ершиков для трубки, четыре сигары “Панателла” из пачки, вмещающей шесть штук, пластиковый кисет с “Эринмором”, пачку “Честерфилд”, мятую пачку “Голден Вирджиния” и одну красную папиросную бумажку “Ризла” с оторванным уголком, — и посреди всего этого говорит “дружище, я тоже бросаю”.

Я наконец поднимаю голову. Ян стоит рядом и ободряюще улыбается, потому что знает, что сделал красивый жест. Он постоянно так делает, и все же это красивый жест. Уолтер, признав поражение, хмуро откидывается в кресле и скрещивает руки.

— Предполагается, что нам это нравится, — говорит он.

Джулиан сказал, что мне и через тысячу лет не бросить курить, поэтому, явившись домой из Центра и запыхавшись от бега, я спросил Тео, как он думает, так ли это.

— Если ты столько протянешь, я бы не брал в голову, — сказал он.

— А по правде?

— Не знаю, мне уже поздно об этом думать.

Он собирался навестить Эмми в трущобах. Он вручил мне табак в горшке и красную нейлоновую хозяйственную сумку, чтобы я донес их до такси. Сумка полная, но на удивление легкая, как в былые деньки, только теперь она была набита цветами, уложенными вдоль, — огромными оранжевыми и белыми маргаритками для Эмми. Тео же изменился, так почему я не могу?

Я вернулся в гостиную, где Уолтер обсуждал доминошную тактику с Джонси Полом и Хамфри Кингом, и спросил их, как они думают, смогу ли я бросить.

— Чего ради тебе это делать?

— Но как вы думаете, я смогу?

— Почем я знаю, — сказал Уолтер и все они принялись натягивать пальто. Хамфри Кинг сказал: “Счастливо оставаться”, и когда за ними закрылась дверь, я достал сигарету, но потом вспомнил самодовольную мину Джулиана, когда он сказал, что я не брошу.

— Ты не можешь себе этого позволить, — сказал Джулиан. — У тебя дом и все остальное. К тому же ты не такой человек.

— Как знать.

— Нет, поверь мне. Мы поэтому тебя и выбрали.

После взлома все, что говорил Джулиан, звучало зловеще. Я вспомнил, что он говорил о доме до того, как назвал Уолтера пожароопасным.

— Он ведь, кажется, не очень хорошо защищен?

Тогда я подумал, что он беспокоится за нас, но теперь, после того, что Тео сказал про лабораторию, я искал способ поддеть Джулиана — пускай только доказать, что мы не совсем беззащитны. Я сказал первое, что пришло в голову:

— Я могу бросить курить.

Он громко расхохотался.

И вот теперь, сидя дома, я услышал, как кто-то колотит медным молотком в дверь. Я так и не закурил и поэтому обрадовался, что меня отвлекли. Пришел Джейми.

— А где все? — удивился он, оглядев пустую комнату.

— Где-то бродят. Джейми, как ты думаешь, я смогу бросить курить, если захочу?

— Конечно. Можно мне еще раз пройти испытания?

Он запрыгнул в кожаное кресло, и я спросил, какое растение лечит рак. Это его ненадолго утихомирит, пока меня не отпустит воспоминание, как Джулиан угрожал мне, чтобы я не пытался угрожать ему. Джулиан сказал, что я слабый, нерешительный и дерганый. Что у меня отсутствует дисциплина. Что я ничего не умею и мне нечего ждать от будущего. “Ты никогда не бросишь, — сказал он. — Мы нужны тебе так же, как ты нужен нам”.

— Морковка, — сказал Джейми.

— Ты говорил с Уолтером?

— Это все знают.

— Что ж, хорошо. Кто финансировал однодневные международные соревнования по крокету в Австралии в семидесятых?

Джулиан сказал, что я не смогу сосредоточиться. Что я буду вспоминать каждую сигарету, которую когда-либо выкурил. Что мне придется изменить образ мыслей, а я не из тех, кто так поступает. Что привычки мои навязчивы и однообразны. Что я боюсь принимать решения и оттого лишь сильнее привязан к ритуалам зависимости, которые решений не требуют. Джулиан сказал, что замены не существует. Сказал, что у меня нет шансов, и, думаю, был весьма доволен сказанным.

— “Бенсон-энд-Хеджес”.

Мне его слова не понравились. Они оскорбляли мою мужественность.

— “Бенсон-энд-Хеджес ”.

— Да, совершенно правильно, Джейми. Так ты правда думаешь, что я смогу бросить, если захочу?

— Я могу вступить?

— Ты как думаешь, я слабак?

— Задай мне еще вопрос. Любой.

— Джейми, неужели тебе никто не говорил, что сигареты опасны для здоровья?

— И потруднее.

— Чего ты хочешь в жизни больше всего?

— Денег, быстрых тачек. Сигарет.

— Чего бы ты ни хотел, — мрачно сказал я, — тебе этого не получить. В том виде, в каком ты этого хочешь. Меня этому научила мать.

— Я только сигарету хочу, — сказал он.

Я сдался и бросил ему “Кармен”. Прикурили мы от одной спички.

Брюхо низкого облака смягчало свет уличных фонарей и не выпускало дневной жар из города. Я направлялся в кино, вырядившись в черный кожаный пиджак, ботинки на толстой подошве и самую светскую одежду посередине. В заднем кармане уютно устроилась пачка денег дяди Грегори, и, раздумывая о красноречивых покупках, которые я сделаю для Джинни, я миновал пожилую даму в синей спортивной куртке — дама задала мне вопрос, которого я не понял. Я не торопился, поэтому с вежливостью, унаследованной от родителей, остановился и спросил, не будет ли она добра повторить.

— Несколько франков, — сказала она.

Я прошелся по карманам, стараясь не натыкаться на деньги дяди Грегори, и во внутреннем кармане пиджака нащупал пачку “Голуаз”. Я думал, дама возьмет только одну, но она поблагодарила меня и взяла всю пачку, не представляя, какая та счастливая. Она ушла, не успел я объяснить.

Когда я добрался до кинотеатра, Джинни уже стояла в очереди. На ней были широченные хлопчатобумажные штаны, костяшки пальцев спрятались под длинными рукавами белой кофты. Джинни надела очки в круглой оправе. Я так нуждался в утешении, я мог легко выбрать этот миг, чтобы влюбиться в нее, но меня отвлекла некурящая толстая парочка, стоявшая за ней в очереди. Они ели багет с камамбером, который размазали по хлебу перочинным ножом. Родители Люси, подумал я, на гастрономических выходных за границей.

Решив, что у них имеются указания все сообщать Люси, я прилюдно поцеловал Джинни в обе щеки. Когда она наклонилась вперед, ее штаны сбоку оттопырились, и я увидел под кофтой ее обнаженную тазовую косточку. Думаю, я покраснел и попытался это скрыть, сказав, что тоже не видел фильма “Вперед, путешественник”, но тут, к счастью, очередь начала двигаться.

Вскоре я обнаружил, что каждому, кто пытается забыть об утрате пачки счастливых сигарет, следует избегать фильма “Вперед, путешественник”. Сигареты в этом фильме на редкость выразительны, ухитряются прозрачно изъясняться в неловком зазоре между речью и действием. Например, в самой первой сцене Бетт Дэвис тайком курит в спальне, тем самым раскрывая свою подавленную и даже суицидальную натуру. На этом этапе Дэвис выглядит ужасно, к тому же у нее что-то не то с правым верхним резцом. Впрочем, могущество табака означает, что Дэвис расцветает, как только начинает курить на людях. Даже ее зуб приходит в норму. Затем она влюбляется в персонажа Пола Хенрида, который соблазняет ее тем, что вставляет в рот две сигареты, прикуривает обе, а затем одну передает ей. Хотя к концу фильма “Вперед, путешественник” и Хенрид, и Дэвис страдают от любви, оба явно не страдают от рака легких.

Если отбросить сигареты, это простая история европейца, который катастрофически влюбился в американку, и, полагаю, мы с Джинни раздумывали, какие сделать выводы, когда спускались потом к реке. Никакой романтической луны, однако все еще тепло. На полпути через мост Александра мы остановились и посмотрели на медлительную воду внизу, где метались мотыльками отражения фонарей на мосту.

Локоть Джинни прикоснулся к моему. Она показала вверх по течению, где на мерцающей поверхности расплылся идеальный круг.

— Рыба, — сказала она. Взяла меня под руку. — Смотри, еще одна.

Она указала на рябь, где дышало еще несколько рыб, а затем река начала полниться рыбами, и каждая дышала, и каждая рисовала идеальный круг на воде. Они постепенно смещались вниз по течению, они плыли к нам, все ближе, а мы все ниже наклонялись через перила, следя за ними, и упала дождевая капля, затем еще одна, и еще, и еще, и мы поняли, что пошел дождь.

Джинни рассмеялась и прижалась лбом к моей руке. Мы посмотрели на небо, а потом друг на друга. Она слизнула дождевые капельки с губ и сняла забрызганные очки. И вот, стоя посреди моста Александра, мы впервые поцеловались, а под нами целая армада рыб покидала Париж.

Затем мы кончили целоваться. Я сказал, что мне надо идти. Я клял дождь, но дело было вовсе не в дожде.

Разумеется, я смогу, если захочу. Впрочем, главное здесь — не упрощать. Это не решительный выбор, и тут замешана куча всего. Есть убедительные доводы как за то, чтобы бросить (подумай о своем здоровье), так и за то, чтобы продолжать (чем занимать руки).

Бросить: Я знаю факты и цифры. Знаю статистику смертности.

Курить: Мне это нравится. К тому же статистика объясняет далеко не все.

Бросить: Боль в легких и как иногда я прижимаю руку к сердцу. Подумай о беспокойстве.

Курить: Подумай о беспокойстве и садах в крематориях, что заросли розами в честь умерших некурящих. Никогда не забывай о разнице между жизнью и выживанием.

Бросить: Это расстроит Джулиана, но, если не рассматривать Джулиана, Тео — не статистика, и Тео умирал. Помни дядю Грегори, жену Уолтера и Джона Уэйна. Помни, что похороны номер 2 в середине следующего века предпочтительнее похорон номер 1 в ближайшем будущем. Подумай сколько освободится минут, которые можно будет потратить на что-нибудь другое. На что угодно. И. Но.

Курить: В Центре мне неделя за неделей говорили, что я здоров как бык, а причинно-следственную связь еще надо научно продемонстрировать. Возможно, за смертность отвечает какая-то одна определенная марка или расхожее сочетание сигарет с чем-то еще. Никто не знает. Раковая сигарета может быть независимым событием, так что выкуривание каждой сигареты — это как отдельное пари, не имеющее ничего общего с предыдущей сигаретой. Опасность может крыться в сигарете номер три во второй вторник каждого месяца, или в той, которую ты не выкурил, потому что был слишком пьян, чтобы вытащить ее из пачки, или в той, что ты специально припас для лучшего друга под конец долгого дня. И к тому же я люблю деньги, которые мне платит “Бьюкэнен”. А китайцы могут сбросить бомбу. И это лучше, нежели римская неудовлетворенность и двадцать фаршированных сонь в день.

Бросить: Хорошо. Забудь все остальное. Джулиан действительно расстроится, если я брошу.

Курить: Все остальное. Надо выражать солидарность с трущобами и Тео. Вкус Люси Хинтон в каждой новой сигарете и, как говорил Парацельс, важно количество. И как я могу зажечь спичку и открыто держать в руке опасность в совершенно банальной и ручной обстановке. Страх растолстеть. Богарт и как отшелушивается частичка Богарта. Химическое удовлетворение и семь секунд. Менее внятное удовольствие бросать открытый вызов смертности. А кроме того, куда более глубокий страх, что без сигарет я лишусь желаний вообще.

Бросить: Представь реакцию Джулиана и как может ошибиться человек.

Я закурил еще одну сигарету. Наверняка есть и другие способы взодрать Джулиана.