“Кельтик” Тео из Французской Гайаны закончились давным-давно, и теперь он склонялся либо к “Кэмел”, либо к “Бьюкэнен Спешл”. Он всегда переворачивал одну сигарету в пачке вверх ногами и всегда выкуривал ее в последнюю очередь.

Иногда он не уходил на работу до полудня. Иногда уходил утром и возвращался к часу или вовсе не возвращался. Поэтому, выходя из комнаты, я никогда не был уверен, что он не подкарауливает меня в надежде что-нибудь всучить.

Лишь дважды в неделю его поведение было неизменно. В четверг, в семь тридцать вечера, он усаживался, закуривал и смотрел “Завтрашний мир”. А каждую среду около шести вечера набивал две большие хозяйственные сумки блоками по 200 сигарет, не только “Бьюкэнен”, но и прочими известными марками. Я соглашался покормить Гемоглобина, который не был благодарен ни на грош, а Тео вызывал такси.

Он никогда не говорил, куда ездит и чем там занимается, но примерно к одиннадцати всегда возвращался с пустыми сумками.

Это меня не касалось.

— Не понимаю тебя, Грегори. Не понимаю, чего ты хочешь. Моя подруга Ким хочет отправиться в Голливуд и заработать на такой большой лимузин, чтобы в багажник можно было запихнуть мебельный гарнитур. Джулиан хочет найти лекарство от рака. А чего хочешь ты?

— Не знаю, а ты?

— Сейчас-то?

Она закурила вожделенную сигарету.

— Ты даже курить не хочешь. У тебя вообще какие-нибудь желания есть?

Я никогда не мог отделить образ Люси от ее сигарет и манеры курить. Она слизывала дым с уголков губ, словно сахар. Часто выпускала дым одной стороной рта, слегка повернув при этом голову, но глядя мне в глаза. Сжимала фильтр между последними фалангами указательного и среднего пальцев, чуть выгнув кисть назад, будто вот-вот переведет взгляд на собственные ноги. Беспрестанно постукивала большим пальцем по кончику сигареты, чтобы стряхнуть пепел, едва-едва успевший образоваться. Рефлекторно несла руку ко рту жестом, что подобен внезапной мысли, или осторожному распробованию, или воздушному поцелую.

Она возвела в ранг искусства и курение, и обещание поцелуя.

Я посмотрел на коричневый коврик, затем на ботинки, на колени. Посмотрел на потолок. Увидел паутину. Увидел паука. Сказал Люси, что хотел бы ее поцеловать.

Она наслаждалась сигаретой, все такая же красивая и улыбчивая.

— Никогда не целуй курильщицу, — сказала она. — Это во всех книжках написано.

Уходя, она затянулась и без паузы послала мне дымчатый воздушный поцелуй. Я был в отчаянии, а причиной всему — моя неопытность. Я ничегошеньки не знал. Не знал, вернется ли она когда-нибудь. Даже не знал, как пойти за ней следом.

Уолтер уже думает, что у меня может получиться. Теперь, вместо того чтобы сказать “Все бросаешь?”, он спрашивает, все ли я еще пишу. Ну ясное дело.

Сегодня утром я спросил его, как и когда он начал курить, но он принялся рассказывать свою историю о расстреле, поэтому я прервал его и задал вопрос, который действительно намеревался задать:

— Ты никогда не боялся умереть?

— Всегда.

— Я имею в виду — от курения.

— Нет. Не забывай Тео и трущобы.

На Уолтере шляпа “Быстрая смерть”, придуманная и сделанная его дочерью и ее антитабачным движением ЛЕГКОЕ в разгаре кампании против нас. Эмблема “не курить” над словами “Быстрая смерть” начинает отшелушиваться. Издалека эту шляпу можно принять за бескозырку на пачке “Плэйерс Нэйви Кат”. На той бескозырке написано “ГЕРОЙ”.

Я спрашиваю, как поживают его дочь Эмми и ее новый спортивный клуб.

— “В путь” называется, — говорит он. — Подумывает заняться дельтапланом.

— Что ж, удачи ей.

— Как самочувствие?

— Отлично, — говорю я.

— Лжец.

Я поинтересовался у Джулиана, бросил бы он курить ради женщины.

— С чего бы это?

Он думал о блондинках, жаждавших попасть в его комнату. Полагаю, ему трудно представить, как он изменяет своим привычкам, чтобы доставить им удовольствие.

— Я имею в виду, если бы ты действительно кого-то любил, а они переспали бы с тобой, только если бы ты бросил, ты бы бросил?

— Ну, это гипотетический вопрос.

— И все же?

— Думаю, это зависит от того, насколько бы я хотел с ними переспать.

— Очень.

— Думаю, прикинулся бы, что бросил.

— Нет, ты любишь их и хочешь с ними переспать.

— Так сколько их всего?

— Я имею в виду — с ней. С одной женщиной.

— Конечно. Но если бы мне надо было принести такую жертву ради ее удовольствия, я бы сначала проверил, подходим ли мы друг другу. Может, стоит поискать кого-то, кому все равно, курю я или нет.

— Но если бы ты действительно ее любил?

— Думаю, тогда это был бы способ узнать, действительно ли я ее люблю. Если бы я был готов это сделать.

— Так бросил бы?

— Если бы действительно любил — да.

Вскоре Бананас перерос бутылочку и начал есть консервированное мясо. Каждый раз после еды он приходил ко мне в комнату и усаживался в позе сфинкса, чуть наклонив голову над пепельницей с двойными кастаньетами. Ноздри его подрагивали, а через несколько секунд он начинал очень громко мурлыкать. Желая проверить, может ли у кота выработаться никотиновая зависимость, я иногда прятал пепельницу. Он подозрительно глядел на меня, еще слизывая остатки кошачьего корма с усов. Затем обшаривал каждую поверхность в квартире, хранившую память о пепле. Пытался открыть дверь в комнату Тео. В конце концов, ничего не найдя, прыгал за диван и начинал драть его когтями. Как только я сдавался и возвращал ему пепельницу, он спокойно усаживался рядышком, подобно сфинксу, и безмятежно принюхивался.

Позже у него развилась дурная привычка лизать пепел. Если я забывал где-нибудь пачку “Кармен”, он использовал ее вместо подушки. Потом он научился забираться в кисет Уолтера.

В остальном же, за исключением двух симметричных проплешин на темени, между ушами, он был совершенно обычным котом.

На Рождество я отправился домой, где мать заявила мне, что я исхудал. Я обнаружил, что мне недостает общества курильщиков и Люси, однако, сообразив, что придется встать на чью-то сторону, когда я познакомлю ее с матерью и Люси впервые потянется за сигаретой, я крепко задумался. Я напомнил отцу о сигаре “Король Эдуард”, которую он выкуривал во время обращения королевы, и он сказал, что все помнит.

В то Рождество мне было одиноко наедине с ним, я все гадал, почему нам нечего друг другу сказать. Думаю, потому, что в основном мы во всем соглашались. Наша близость была такова, что мы имели примерно одинаковое представление о том, чего отец и сын должны ожидать друг от друга. Он давал мне те же деньги, что составили бы, например, мою стипендию, а я никогда не просил больше. Он не брал с меня обязательства продолжить семейное дело, а я и не намеревался этим заниматься.

Когда дядя Грегори вступил в Королевские воздушные силы, отцу пришлось вести дела в одиночку. Поскольку его положение не было плодом заслуг, он работал как вол, дабы убедить других и самого себя, что он чего-то стоит. В моем детстве были периоды, когда единственное, что я о нем помнил, — это запах крема для обуви, зато ко времени моего поступления в университет к трем магазинам, которые завещал ему отец, он прибавил еще семнадцать. То есть в нашем районе практически каждая большая улица была украшена привычной оранжевой вывеской “Симпсон, торговля табачной продукцией и периодическими изданиями (осн. в 1903 г.)”.

Я люблю бегать. Мне нравится одиночество и то, как разные части тела постепенно заключают между собой перемирия, приходя к соглашению, которое называется ритмом. Телу наконец дозволено выражать себя на равных с разумом, вместо того чтобы сидеть сиднем год за годом, а затем вдруг преподнести какой-нибудь подарочек вроде рака, вроде рака Тео.

По пути к Центру я всегда на минутку останавливался у ворот в высокой стене. Буквы Г и С располагались как раз на такой высоте, чтобы к ним можно было прижаться, раскинув руки и напрягая икры, и я пытался сложить дом из кусочков, различимых сквозь деревья. Его беспечное одиночество напоминало бег.

Я отталкивался от ворот и устремлялся к мосту. Легкий уклон вызывал одышку, и я уже мечтал о сигарете как о вознаграждении за труды. Я отвлекал себя подсчетами, когда смогу купить дом. В соответствии с системой, по которой мне платили, выходило около шести лет, если он будет стоить не больше ста тысяч фунтов.

Под Новый год стало известно, что проректорша наконец прознала, кто оставил на ее лужайке человеческое сердце и легкое, вырезанные в виде слова “Ку-ку!”. Также проректоршу посетила полиция в связи с обезьяньим инцидентом в виварии.

Впрочем, Джулиан не мог увидеться с проректоршей по причине болезни. Его проведали несколько университетских врачей и Люси Хинтон. Я не видел ее с тех пор, как попросил о поцелуе, но едва слышал перепады ее голоса за стеной, сразу вспоминал, почему я это сделал. Ее голос на мгновение исчезал, затем вновь появлялся в незнакомом регистре. Я слушал и прибирался в комнате, но Люси так и не пришла.

Как-то раз я сам проведал Джулиана. Он спал. Рядом с ним сидела медсестра, она сказала, что ему стало хуже и что мне нельзя оставаться. Когда я спросил, почему он не в больнице, она сказала, что это не такая болезнь, к тому же он вне опасности. Я вернулся к себе в комнату, думая о том, как же права моя мать. Если курить, как Джулиан, что-нибудь да должно произойти.

Вирус табачной мозаики — на редкость заразное заболевание растений, от него листья табака делаются бесполезными, поскольку он превращает их в мозаику разных оттенков зеленого.

Тео сказал, что, если он найдет способ обезвредить вирус, мир изменится до неузнаваемости.

— Мир нельзя изменить, — сказал я.

— Если ты ученый — можно.

Из-за мозаики табак приходится выращивать в районах с высочайшими стандартами агрикультурной гигиены. И это при том, что в остальном он обладает весьма высокой сопротивляемостью. Когда бы не ВТМ, табак выращивали бы в горшках на подоконнике.

Если крупные табачные компании найдут способ обезвредить вирус, они смогут выращивать табак там, где рабочая сила дешевле всего. Районам, ныне зависящим от табака, придется либо приспосабливаться, либо прогорать, а фермы в районах с дешевой рабочей силой будут процветать. Экономический баланс табачной промышленности изменится до неузнаваемости.

— Изменив табачную промышленность, изменишь и мир, — сказал Тео, — потому что все мы курим одну травку.

Тео излагал весьма равнодушно. Он ежедневно спокойно размышлял об этом на работе и давно осознал истинность и ответственность данного заявления. Для меня же это была всего лишь наука, а поскольку я ее не совсем понимал, она меня пугала.

Я тут же предположил, что она пришла проведать Джулиана.

— Он там, — сказал я. — Просто не отвечает на стук.

— Я пришла не к Джулиану.

Она на мгновение задумалась.

— А откуда ты знаешь, что он там?

— Слышу, как он чиркает зажигалкой.

Люси удовлетворенно кивнула:

— Значит, ты в курсе, что я к нему уже приходила?

Я не ответил. Она желала знать, слышал ли я разговоры за стеной, сами слова.

— Я не прислушивался.

Я так на нее толком и не взглянул. На ней были замшевые спортивные туфли с красно-черным узором.

— Знаешь, ты должен попробовать покурить. Это пойдет тебе на пользу.

— Да не мое это.

— Именно. Ты всегда такой нервный. Тебе нужен лишь верный повод и верная ситуация.

Я предложил ей выпить кофе.

— Да, с кофе неплохо, — сказала она. Она прошла мимо и устроилась на пуфике. — И после еды тоже, особенно после завтрака. После занятий спортом — самое оно. В очереди в кино трудно удержаться. До и после интервью или любого выступления.

Я спросил ее, насколько сильно она это любит.

— Но лучше всего — после траха.

Я промахнулся мимо чашки и пролил воду на коврик.

— Или ты и это не пробовал?

Боль в легких отступила. Я в этом уверен. Я вдыхаю, выдыхаю. Я чувствую себя прекрасно.

Впрочем, сердцу стало хуже. Левое плечо дергается от боли, когда я выгибаю руку назад. Может, мышца растянута, а может, ближайшие к сердцу артерии неотвратимо затвердевают от склероза, замедляя кровоток.

Комната заполнена щелканьем Уолтерова домино. Это одно из тех мгновений, что проходят в стороне от нормального течения времени. Я слышу птичье пение на улице. Шум деревьев. Безмолвие оврага. Мы такие, какими были, какими были всегда, и тут я вспоминаю, что это включало в себя “Кармен № 6”, двадцать штук в день, и сглатываю. Прикусываю язык. Завидую трубке Уолтера. Его ста четырем годам жизни. Завидую его удаче.

Когда Тео спрашивал, я рассказывал, как провожу время. Хотя бы это я мог для него сделать.

Я опять стал читать книжки по истории. После Парижа я намеревался вообще ничего не делать, но в дне куча свободного времени. Проходили недели, затем месяцы, а ничегонеделание, за исключением курения, не было, говоря строго, серьезной работой.

Я оправдывал книжки по истории тем, что еще не закончил с ними, умыкнул их из прошлого. Не очередное начинание из тех, за какие я обещал себе никогда не браться. Не нужно знакомиться с новыми людьми или даже выходить из дому, и я всегда тщательно следил за своим чтением на предмет чувства, напоминающего воодушевление.

С такими мыслями я пробивался через “Оксфордскую историю Англии”, время от времени потешаясь над ключевой, восхитительно забавной мыслью, что связи всегда можно наладить, а причины — найти. Комичная идеализация объясненного совпадения (какая расчетливость!), а в итоге — показное отчаяние историка, который заткнул восемью пальцами восемь разных брешей, а большими — собственную задницу, и с милой улыбкой демонстрирует прохожим, что прошлое изучено, осознано и понято от корки до корки.

Мы ходили на танцы, и она плясала как безумная, словно чего-то наглоталась. Я смотрел, как мои ноги забывались в присутствии ее ног, изумляя остальную часть меня. Мы вместе ездили на велосипедах в центр города. Вместе сидели в столовой, и после каждого блюда она закуривала, а я не знал, куда девать руки.

— На занятиях по английскому мы изучаем любовь, — сказала она как-то. — О ней, под видом стихов, мы размышляем весь день. А затем в классе всегда приходим к одному и тому же выводу. Любовь есть действие, а не слова. Небось, вы там, на историческом факультете, не больно-то думаете о любви.

Лучшие наши разговоры всегда случались в моей комнате, она устраивалась на пуфике, я — на постели. Думаю, из-за Джулиана. Зная, что она легко может ускользнуть в соседнюю комнату, я прилагал больше усилий, чтобы ее развлечь. Это заставляло меня помнить, как мне повезло.

— Грегори, тебе нравятся стройные женщины?

Она растянулась на пуфике. Поддернула футболку и разглядывала свою талию.

— Да.

— Значит, я тебе нравлюсь?

— Ты же знаешь, что да.

— А я тебе нравлюсь больше оттого, что курю?

— Нет.

Она одернула футболку.

— Я тебе не верю. Если бы я не курила, то не была бы стройной.

Я спросил ее, не боится ли она умереть, а она сказала, что ради бога, ей же всего восемнадцать.

Больше всего мне нравилось разглядывать ее, когда она грустно смотрела на пламя зажигалки, пока та не раскалялась так, что ее становилось невозможно держать. Тогда мне хотелось вдавить Люси в пуфик и заняться с ней любовью, но вместо этого я просто смотрел. Она мне снилась. Я никогда не говорил ей, что на историческом факультете тоже случались любовные истории. Я имею в виду те, что происходили на самом деле.

Асбестовый завод, где работал дядя Грегори, находился в Аделаиде, в Южной Австралии, и он откладывал жалованье на оплату ежегодного паломничества на мотогонки на острове Мэн. В молодости он работал механиком в команде, состоявшей из его старых приятелей по КВС. Потом, между 1958 и 1963 годами — и еще раз в 1965-м, — и сам участвовал в гонках.

У него было много друзей среди гонщиков. В 1960 году он занял восьмое место в заезде, где участвовало 500 человек, когда свалился со своего “триумфа” на повороте Загогулина. Потом в больнице ему подарили трофей из сваренных вместе старых мотоциклетных педалей. Он сломал обе ноги. Два года спустя он знал по именам жен всех трех гонщиков, погибших в Нырке Дьявола.

Когда гонки заканчивались, он грузил мотоцикл в прицеп и приезжал к нам погостить. Он вечно уламывал маму разрешить ему отвезти меня в школу на “триумфе”, а когда она давала ему ключи от машины, ломал комедию, будто не умеет водить, будто езда на машине — столь скучное дело, что он неминуемо уснет за рулем. Однажды он закурил две сигареты сразу — это он так обещал матери, что не уснет. Она не засмеялась, и тогда он засунул сигареты в ноздри.

В ту пору гонки на острове Мэн финансировались компанией “Уиллз Вудбайнз”. На зеленом бензобаке дяди Грегори красовалась надпись “КЭПСТЕН”. Насколько я знаю, он и по сей день остается единственным гонщиком с дефектом зрения, который участвовал в соревнованиях.

Джулиан Карр попал в переплет. Какие-то экологи-марксисты распространили листовку, обвинявшую его в том, что он берет деньги у табачной компании. На него навесили уничтожение лесов, убийство нерожденных детей и экономическую слабость стран третьего мира. И предложили исключить из союза студентов.

Вдобавок проректорша по-прежнему желала увидеть его, и, хотя надобность в медсестре уже отпала, Джулиан цеплялся за предписания врача и редко выходил из комнаты. Когда я пришел показать ему листовку, он выглядел паршиво, взгляд какой-то мутный и рассеянный. Сказал, что чувствует себя хорошо. Скатал листовку в трубочку, поднес к прутьям обогревателя и прикурил от нее. Швырнул бумажку в корзину, где от нее занялся молочный пакет, который мне пришлось тушить. Он сказал:

— Я тебе не рассказывал про обезьян?

Он ткнулся в стену. Положил сигарету на стол и выпрямился. Я подумал было, что он наклюкался, но его дыхание пахло лишь табаком.

— Надо было спалить всю эту чертову шарашку, — сказал он.

Он с трудом сфокусировал взгляд на мне, затем вспомнил про сигарету, взял ее со стола и засунул в рот.

— Как там Люси? — спросил он. Говорил он невнятно. — Успехи есть?

— Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Да.

На мгновение я подумал, что он ревнует. Он прищурился и безуспешно попытался вытащить еще одну сигарету из пачки. Отчаявшись, просто помахал пачкой куда-то в мою сторону. Одна сигарета была перевернута вверх ногами, табаком ко мне.

— Сигаретку? Или все не куришь?

Думаю, он даже не заметил, что я взял одну. Я положил ее карман.

Спокойно, не нервничай, думай о пятнах смолы на снимке легкого у двери. Не думай о двойных кастаньетах, или воздухозаборнике гоночных машин “Формулы-3”, или афишах АНО. Помни, что, когда Тео повесил афишу Папая, от курения набирающего силу, это была шутка. (Помни о шпинате.) Он не стал обрамлять ялтинский снимок трех величайших мужей столетия, потому что они добились мира благодаря курению. Если бы Уинстон отказался от своих сигар, мира, конечно, все равно бы добились (Рузвельт курил сигареты, Сталин обожал трубку, Гитлер никогда не притрагивался к табаку). Вместо этого смотри на увеличенную акупунктурную диаграмму человеческого уха (рядом с афишей “Вперед, путешественник”), на которой обозначена точка Е, отвечающая за курение.

Я оттягиваю ухо как раз в точке Е — не помогает. Думай о Джулиане Карре и помни истинную причину презрения к своей боли. Помни Гамбург.

Но прежде всего старайся не обращать внимания на недвусмысленный намек, который содержится в словах, начертанных над дверью жирным черным курсивом, на старую и бесполезную мантру Тео:

Ядовитых веществ не существует, есть лишь неверные количества

ПАРАЦЕЛЬС, “Paragranum”, Базель, 1536

Я положил украденную у Джулиана сигарету на стол рядом с коробком спичек “Свонз Веста”. Включил лампу. Уселся за стол и расправил плечи. Не хотелось горбиться в то мгновение, когда навсегда менялась моя жизнь.

Любовь моя была столь сильна, что я решил умереть вместе с ней.

Я внимательно изучил сигарету. Мелко нарезанные листья табака, упакованные в тоненькую бумажную трубочку, присоединенную к искусственному фильтрующему устройству. Вещь, предназначенная для того, чтобы доставить мозгу небольшое наслаждение. Какая нехитрая задумка, какое чистое стремление и какое аккуратное исполнение. Я покатал ее по столу. На бумаге, прямо над фильтром, напечатано “Бьюкэнен”. Недурно придумано. Я снова ее покатал. Хорошо катаются сигареты.

Курить сигарету сейчас, в одиночестве, чтобы потренироваться перед Люси, — трусость. Но я боялся закашляться или почувствовать дурноту, меня даже может стошнить, а это весьма некстати в присутствии Люси, которая в противном случае наконец восхитилась бы тем, что я готов умереть ради нее.

Я сунул сигарету в рот. Меня поразила ее сухость. Я вынул сигарету изо рта, и она прилипла к нижней губе, надорвав кожицу. Я положил сигарету и попытался зажечь спичку в сложенных лодочкой ладонях, как Хамфри Богарт в Париже в фильме “Касабланка”, но не смог. Поэтому я зажег спичку, чиркнув ею к себе, и отлетевшая искорка прожгла дырку в моей рубашке.

Я в последний раз глубоко вдохнул. Облизал губы и снова сунул сигарету в рот. Мне почему-то вспомнилась статья в “Космополитен”, где говорилось, что сигареты — заменитель материнской груди, и я подумал о беременной Люси, а затем о своей матери и бесчисленных обещаниях, которые я дал и которых теперь не вернуть.

Я вынул сигарету изо рта. Посмотрел, как догорает спичка.

Я боялся умереть.