Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493–1541), также известный как Парацельс. Личный врач Эразма и герой Тео. Известно, что Джон Донн считал его более великим новатором, чем Коперника.

Парацельс верил, что вначале существовала первичная материя, Великая Тайна, которая, видоизменяясь, дает жизнь. Поэтому основа любого зарождения — деление, и на всем, что отделяется от ВТ, лежит определяющий отпечаток. Позже на этой основе выстроили теории микро- и макрокосмов. В частности, Парацельс открыл тогда, что все вокруг нас, сколь угодно малое и по видимости обыкновенное, является микрокосмическим выражением макрокосма, или ВСЕГО.

Он считал, что цель научных исследований — распознать отпечаток, объясняющий связь любого предмета с первичным источником. Для Парацельса это было равнозначно поиску Бога, а приложив эти теории к медицине и человеческому телу, он стал первым в Европе врачом, предположившим, что болезни поражают отдельные органы. Он также открыл, что яд может с успехом использоваться как лекарство, и, по слухам, ускорил свои исследования, часто проводя опыты над самим собой.

Она познакомила меня с титанами курения. Преподала мне его мифологию посредством черно-белого кино, показала мне его богов, злодеев и обряды. Я дивился на Грету Гарбо и Сэма Спэйда и на то, как сигаретный дым подчеркивал серебро серебристого экрана.

Она водила меня на серию довоенных детективных фильмов компании “Житан” в “Артс Синема”, где в туалетах на четырех основных европейских языках висел знак “не курить”, а экран меж тем заполнялся нераскаявшимися образами самых искусных курильщиков двадцатого века. Их и наши жизни становились лучше благодаря табаку, подтверждая вне всяких сомнений, что в трудную пору — будь то любовь или война — единственным воистину человеческим деянием всегда было курение. Курение было уместным ответом на истерию и скуку. Оно утешало в победе и в поражении. Но самое главное — оно безопасно на все сто. Я не видел, чтобы на экране кто-нибудь умер от рака легких. Никто даже не кашлял, ни у кого не болело горло, за исключением, быть может, Марлен Дитрих.

Люси сказала, что все это может стать моим. Что курение и некурение — всего лишь согласие и несогласие войти в мир кино, где сигареты после занятий любовью выкуривались в огромных постелях самых шикарных гостиниц мира. Людьми вроде нас. Она протягивала мне сигареты, как яблоко. То были любовь и желание. То было знание и все на свете.

Уолтер в прекрасной форме, на нем сине-голубая крокетная кепчонка, высветленная бесчисленными апрельскими дождями. Это его спортивная кепчонка, и он ждет Джонси Пола и старого Бена Брэдли на партию в домино. Денежные суммы перейдут из рук в руки. Не обойдется без ругани.

Итак, Уолтер оживлен и подогревает свою удачу, набивая в каждую трубку табака чуть больше обычного. Я спрашиваю его, пытался ли он когда-нибудь бросить.

— По собственной воле — никогда.

С трубкой во рту он откидывается в кресле и натягивает темный козырек кепчонки на лоб. Вынимает трубку изо рта и заглядывает в чашечку. Двигает челюстью, собирая бусинки воспоминаний столь разнообразные, что они складываются в любое количество историй.

— У меня был как-то друг, который пытался. Он потерял жену и детей.

— Раздражительность?

— Нет, ничего подобного. Все дело в “МСС”.

— Брось, Уолтер. Готов поспорить, что “МСС” не имело с этим ничего общего.

— То, что мы называли “мужской сексуальной сигаретой”, лучшее курево за неделю.

Уолтер перескакивает с пятого на десятое, но в итоге добирается-таки до сути. Виновата супруга. Желая облегчить мужу отказ от курения, она решила, что им надо отставить постельные утехи, пока тот не перестанет мечтать об “МСС” после их завершения. Страдания мужа постепенно усиливались. Он продержался два месяца, а потом решил заглянуть вечерком к Уолтеру в надежде на моральную поддержку. Уолтер пригласил его в дом, откупорил несколько бутылок пива и наконец, просто из сострадания, предложил старому приятелю “Вудбайн”.

Назавтра жена его друга ушла к матери, забрав с собой детей.

— Она учуяла в его дыхании табак, — говорит Уолтер. — А для жены это означало только одно: ее муж переспал с другой женщиной.

Уолтер захихикал.

— Не опрокинь пепельницу!

Каждую среду он неукоснительно набивал две хозяйственных сумки сигаретными блоками и вызывал такси. Каждую среду он возвращался ночью домой с пустыми сумками. Это все еще меня не касалось.

Судя по всему, у него закончились вещи, которые можно мне всучить, и я его почти не видел. Я забеспокоился, что он меня недолюбливает, и хотел себе в утешение курить сверхурочно, но, разумеется, не смог. Я спросил его, нельзя ли мне присоединиться к нему во время просмотра “Завтрашнего мира”, и он очень вежливо предложил мне лучший конец дивана — тот, на котором меньше собачьей шерсти. Гемоглобин свернулся между нами, а Бананас улегся на Гемоглобина.

В “Завтрашнем мире” показывали новую компьютерную программу для раскрашивания старых черно-белых фильмов. С экспертами из мира моды и кинокритиками уже советовались по поводу правильного цвета глаз Лорен Бэколл в “Иметь и не иметь”. Старые фильмы можно менять и по-другому. На товарах потребления можно изменять или добавлять названия фирм, что стало одним из способов окупить раскрашивание. Что еще интереснее, сигареты теперь можно начисто стереть из жизни. В качестве примера команда “Завтрашнего мира” убрала сигареты из одной сцены в “Касабланке”.

Вечер. Бар. Играет пианино, на заднем фоне слышен треск столов для рулетки. Хамфри Богарт и Ингрид Бергман сидят за столиком и пьют шампанское. Порой они украдкой обнюхивают пальцы, будто делают вид, что на самом деле занимаются чем-то другим. Никто из них не признает, что откуда-то поблизости доносится странный запах — наверняка поэтому они время от времени так глубоко и вздыхают, сетуя на светскую деликатность положения.

Джулиан Карр пришел ко мне в комнату отрепетировать речь, которую собирался произнести в союзе студентов в свою защиту. Он совсем оправился от болезни и лишь туманно на нее намекал, извиняясь за странное поведение.

В основном он упирал на то, что деньги “Бьюкэнен” предназначались для начала его карьеры, которая в итоге поможет ему найти лекарство от рака. Стало быть, они ничуть не менее, а то и более законны, чем деньги, выделяемые на раковые исследования. Он говорил, что раковым благотворительным обществам нужен рак, а потому они, возможно, заинтересованы в определенной задержке. С другой стороны, табачным компаниям гораздо необходимее найти лекарство как можно скорее. На карту поставлены миллионы фунтов, целые районы фермеров, орды продюсеров, команды распространителей, сообщества производителей. От этого полностью зависят торговцы табаком и фабриканты. “Бьюкэнен” финансирует студентов-медиков вроде Джулиана с лучшими намерениями, и он собирается оправдать их веру в него.

— Зло существует, — заключал он, — и его незачем создавать. Стоит мне оставить этот кусок насчет опытов над животными?

Я сходил послушать его на само собрание, он был в ударе. Со слезами на глазах он описывал, как недвусмысленно возражал против опытов над животными. После речи он влез на стул и раздал бесплатные пачки сигарет “Бьюкэнен”. Из союза его не исключили.

Несколько недель спустя, используя схожую тактику, он пробился в председатели. После некоторой заминки его амбициозная миссия вернулась в свою колею. Сигареты чух-чух. Сигареты чух-чух. Вот несется Джулиан на всех парах.

Пока мы ждали такси, к нам подошел нищий и стрельнул мелочь или сигаретку. Тео сказал “нет”, и тут такси чуть этого нищего не переехало.

Машина была наподобие лондонских — есть куда сунуть ноги, а на полу хватает места для двух хозяйственных сумок, набитых сигаретами. Красно-белые полосатые сумки из нейлона с виниловым покрытием. Я попытался вспомнить неожиданный прилив любопытства, по воле которого я оказался в этом такси с Тео, но не смог. Не понимаю, с чего это я попросился поехать с ним.

На перегородке перед нами красовалась наклейка (сделано в Гонконге): “Пожалуйста, не оскорбляйте водителя просьбой закурить”. Рядом была наклеена картинка с изображением двух грудастых теток, сидящих за столиком в ресторане. Одна грудастая тетка говорит: “Не возражаете, если я закурю?” — а вторая: “Не возражаю, если вы сгорите”.

— Туда мало кто ездит, — сказал таксист.

Он смотрел в зеркало заднего вида и поймал мой взгляд, но я не представлял, как завязать с ним разговор. Я размышлял, как я мог забыть свой принцип — после Парижа это мой главный принцип: бездействие есть честная реакция на жизнь. Только любопытство — глупость. Я надеялся, что с Бананасом все в порядке — я оставил ему полную пепельницу.

Мы ехали вдоль границы трущоб, раньше я никогда не бывал так далеко от моста. Все без исключения пятиэтажки — бежево-серые, каждая пряталась за безобразностью следующей, будто их естественное состояние — маскировка и постоянная готовность сидеть в засаде и воевать. Один-два одиноких дома постарее жались в сторонке от улицы — занавески задернуты, эти дома никто никогда не купит.

Тео попросил водителя остановиться у паба — безымянного, поскольку вывеску разбили. “Тупик незнакомцев” — вполне бы подошло название. Я взглянул на Тео. Он сказал:

— Здесь есть пинбол.

Сигнальный огонек на стоянке нервно помаргивал в облаках нашего дыхания. Я боялся, мне хотелось вернуться в машину и поехать домой, но Тео посмотрел на меня так, словно читал мои мысли.

— Не какое-нибудь там старье. Самые новомодные модели.

Дядя Грегори осел в Австралии после того, как уволился из КВС. Отчасти из-за солнца, но еще из-за прекрасного обслуживания в Королевской больнице Аделаиды. Его пенсия по инвалидности позволяла ему не работать на асбестовом заводе, но он не любил сидеть без дела. К тому же работа покрывала расходы на поездки в Англию.

Под конец своего пребывания в КВС дядя Грегори летал штурманом на пятиместном бомбардировщике “Канберра”. Его пилотом был полковник Ральф Лейн, в 1957 году он стал третьим пилотом в истории КВС, получившим орден “За особые заслуги” в мирное время. Лейн умер в 1964 году: свалился с лестницы дома, который он построил на холмах за Шепердз-Отелем — городишком близ Монреаля. Несмотря на то что Лейн был слеп почти семь лет, поговаривали, что его падение — самоубийство.

Дядя Грегори отправился на похороны в Шепердз-Отель. Народу было много. В тот год он пропустил мотогонки.

В феврале проректорше наконец удалось залучить Джулиана в свой кабинет. Ей не терпелось поговорить о вандализме и краже собственности, принадлежавшей, собственно говоря, медицинскому факультету. Она имела в виду труп индуса. Имелась еще маленькая проблема с виварием Центра исследований табака Лонг-Эштон, где шестнадцать макак за одну ночь причинили ущерб на восемьдесят пять тысяч фунтов. Джулиану недвусмысленно напомнили об аудио-кабинете с кондиционерами, недавно оборудованном на деньги Королевской сигаретной компании “Бьюкэнен” в подвале университетской библиотеки.

Проректорша в курсе прекрасной академической успеваемости Карра и его недавнего избрания председателем союза, но не может переоценить своего недовольства подобным бессмысленным и ребяческим поведением. Посему ей не остается ничего иного, кроме как списать все на химический дисбаланс в мозгу Карра, вызванный клиническими испытаниями, на которые он подрядился от лица своего факультета.

Успешное, несмотря на кое-какие малоприятные побочные эффекты, завершение Карром лекарственного курса принимается во внимание, равно как и его внимание к желанию университета сохранять в таких делах конфиденциальность. А посему он прощается с вынесением строгого выговора и предупреждением, что дальнейшие выходки будут наказываться не в пример более сурово.

Сегодня Уолтер так счастлив, что порой дает своей трубке потухнуть. Я смотрю, как он играет и выигрывает в домино у Джонси Пола и старого Бена Брэдли. Похоже, Клуб начинается заново, за исключением того, что я не могу позволить себе совершенно неописуемую радость, даваемую сигаретой, которую можно выкурить, когда захочу.

Джонси Пол выглядит почти ровесником Уолтера, но во время войны он что-то делал с подлодками и потому должен быть моложе. По настоянию врача он курит самые слабые “Эл-энд-Би”, все же отрывая при этом фильтр. Он рассказывает старому Бену Брэдли, что если любой из многочисленных кораблей, завозящих радиоактивные отходы в британские порты, затонет, рак выкосит прибрежное население на долгие годы.

— А еще пугают какими-то там жалкими сигаретками.

— Домино, — говорит Уолтер и сдает костяшки.

Старому Бену Брэдли всего пятьдесят три. Его зовут старым Беном, потому что четырнадцать лет назад его первый сын Бен стал профессиональным игроком и начал играть за Лигу регби в “Халл Кингстон Роверз”. В прошлом году все семейство Брэдли сидело в ложе в Уэмбли и смотрело финал Кубка “Силк Кат Челлендж”. “Роверз” были не в форме и проиграли.

Прямо сейчас я завидую трубке Уолтера. Завидую “Эл-энд-Би” без фильтра Джонси Пола и “Джей-пи-эс” старого Бена Брэдли. Прямо сейчас я завидую всем, везде и во всем, что, конечно, глупо, но именно это я чувствую.

Люси постепенно выматывала меня, мое сопротивление иссякало. Иногда она намеренно меня провоцировала, уходя в соседнюю комнату покурить с Джулианом. Я слышал за стеной их голоса, прерывавшиеся молчанием на время, достаточное для затяжки или быстрого поцелуя. Я спрашивал Люси, о чем они говорят.

— О сигаретах.

— А чем занимаетесь?

— Курим.

Если я упорствовал, она опять уходила в соседнюю комнату. Я нервничал. Тонкими пальцами она извлекала каждую “Мальборо” из пачки, словно приз, который всегда одинаков и всегда приносит удовлетворение. Она спокойно закуривала каждую сигарету, а я метался между средствами самообороны: горами статистики, присланной моей матерью; мерзким вкусом “Эмбасси Ригал” мисс Брайант; смертью дяди Грегори в 48 лет; платой за материнскую любовь.

Но что толку быть во всеоружии, когда Люси говорила только на дымчатом языке “Привет, малышка”, который легко понять. Она играла роль средневековой принцессы, которую можно завоевать и выиграть, а выкурить сигарету — то же самое, что раньше переплыть озеро, залезть на гору, пристукнуть дракона. Она обрабатывала меня, чтобы я поверил, будто сигареты в одночасье могут изменить все, будто для того, чтобы в итоге оказаться с девушкой и собственным тапером, нужно всего лишь курить, как Хамфри Богарт.

Я уже гадал, не изменились ли сигареты со времен мисс Брайант. Потому что как в противном случае Люси Хинтон, Джулиан Карр и 33 % населения (!), о которых я никогда прежде не думал, научились курить, явно получая от этого удовольствие?

От паба мы двинулись через захламленный пустырь к пятиэтажке посреди трущоб. Тео вручил мне одну хозяйственную сумку, и меня поразила ее легкость. Я все озирался, высматривая разбойников и грабителей, но, видимо, было слишком холодно. На всякий случай я продолжал озираться.

Как ни странно, в пабе оказалось довольно весело. Тео обладал незримой, но убедительной неуязвимостью чуточку странного, необычного человека. С ним я чувствовал себя в безопасности и держался к нему поближе. Мы сыграли в пинбол, и длинные пряди его седых волос дрожали, когда он пытался загнать свой шарик в нужные коридоры, почти всегда успешно. Он обыграл меня на двести девятнадцать миллионов очков.

В доме мы поднялись в обшарпанном лифте на четвертый этаж. Там тянулся коридор: пронумерованные двери и матовые окна между ними. Перед самой дальней дверью стояла очередь из трех-четырех женщин, и мы с Тео подошли к ним. Тео сказал мне вполголоса: “Называй меня доктором Барклаем”.

Он поздоровался со всеми женщинами и представил меня как своего нового помощника. Никто не обратил особого внимания. Затем он достал ключ из кармана пальто, открыл дверь под номером сорок семь и пригласил всех внутрь.

Я так и не понял, зачем Джулиан это сделал. Вряд ли он нуждался в деньгах.

Он серьезно посмотрел на меня, чуть выпятив квадратную челюсть.

— Это дело принципа. В противном случае лекарства испытывали бы на животных, а это совершенно бессмысленно.

— Опять из-за принуждения?

— Нет. Из-за того, что кролики не покупают мужские противозачаточные пилюли. Если хочешь поучаствовать в испытаниях, я это устрою.

— Нет уж, спасибо, Джулиан.

— За десятинедельный курс заработаешь до полутора тысяч фунтов.

— Нет, Джулиан, не стоит.

— Я знаю, ты на мели. С полутора тысячами фунтов ты мог бы съездить куда-нибудь вместе с Люси на каникулы. Свозил бы ее на Карибы.

— Мы никуда не едем вместе на каникулы. К тому же мы всего лишь хорошие друзья.

— А семейная история безумия? В семье были случаи рака?

— Джулиан, я не собираюсь этим заниматься. Посмотри, что стало с тобой.

— Аллергии нет? Никаких проблем с выпивкой. Солиден и надежен. Идеальный кандидат. Послушай, если тебе вдруг понадобятся деньги, просто подумай о животных, которых ты спасешь.

Я всегда мог определить, какое из писем матери для нее важнее, по количеству восклицательных знаков, причем каждый прямо-таки кричал со страницы. В одном письме я насчитал их тридцать семь штук, плюс четыре статьи о курении, что тоже рекорд.

Плохие новости заключались в том, что 15–20 % всех смертей в Англии оказались связаны с курением.

Недавно открыли новую опасность — ампутацию конечностей, вызванную сосудистыми заболеваниями.

Упоминались болезнь Бюргера, хронически повышенное слюноотделение и закупорка легких. Бензопирен. Невидимый холокост ежегодно уносил жизни ста тысяч человек. По крайней мере, можно утверждать, что дети, регулярно посещающие церковные службы, меньше предрасположены к курению. Так говорилось в одной из статей.

Хороших новостей не было. Только витамин А, содержащийся в моркови, вносил крошечное разнообразие в попытки одолеть рак легких.

Я, конечно, сразу понял, что это письмо и вырезки — особый всплеск любви. Мать давала мне знать, насколько она меня любит. Лишь в самом конце третьей и последней страницы она мимоходом упоминала предположительно секретную информацию о том, что моею отца (Торговца табачной продукцией мистера Симпсона! Нашли кого!) за услуги, оказанные обществу, предварительно номинировали на Орден Британской Империи.

Сегодня утром, на пятый день без сигарет, впервые с похорон Тео позвонил доктор Джулиан Карр. Он прекрасно понимал: я знаю, что это он. В тишине я слышал, как он затягивается.

Он дал мне послушать, как он курит. Мне было нечего ему сказать, но трубку я не положил. Наконец он очень тихо прошептал:

— Ну что, чувствуем себя малость не того?

Тогда я положил трубку.

В каком-то смысле фильмы правы. Если бы я выкурил сигарету и занялся любовью с Люси, то к утру не свалился бы замертво. Но мечтателям трудно свести мир к календарным сегодня и завтра, и я боялся свалиться посреди церемонии награждения в далеком будущем.

К тому же, возможно, Люси играет со мной. Возможно, использует меня в качестве первой ступени плана по соблазнению Джулиана. Возможно, уже переспала с ним. Возможно, до сих пор с ним спит. Возможно, когда она уходит в соседнюю комнату, они вовсе не разговаривают, а падают друг другу в объятия и с безумной страстью занимаются любовью, а звуки, доносившиеся через стену, лишь звучат как беседа. Ее беседы со мной могли быть уловкой, наподобие ее беременности. Откуда мне знать, что, стоит мне довериться ей, лишь один раз вдохнув не воздух, она не поднимет меня на смех, — возможно, еще до того, как дым успеет осесть в моих легких?

Тот раз, когда она прикинулась беременной: было поздно, я напился, но она меня провела. Из-за нее я почувствовал себя легковерным, неопытным и глупым. Я не хотел, чтобы это повторилось, но и курить я тоже не хотел. Я спросил ее, знает ли она, что делает со своим здоровьем.

— Знаю, знаю. Я умру в тридцать, и мои дети тоже. Я убиваю прохожих на улицах и совершенно незнакомых людей в ресторанах. Я несу личную ответственность за убийство детей в городских парках. Хуже-то уже не будет, так ведь?

Помещение оказалось квартирой из двух комнат одна за другой, затем шла кухня, а за ней — ванная. Все комнаты располагались по одной линии, как вагоны поезда. В первой комнате вдоль стен стояли кресла, а на низком столике лежали журналы: приемная. Сама клиника находилась во второй комнате. Я сварил кофе и включил газовый камин. Затем уселся позади Тео и наблюдал.

Люди входили по одному и задерживались на пять-десять минут. Тео сидел за столом посреди комнаты, его “пациент” — напротив через стол, что напомнило мне посещения в тюрьме, виденные по телевизору. Все входившие называли его доктором Барклаем, и за три часа, что мы там провели, каждый визит строился по одной и той же схеме. Человек входил, садился, объяснял Тео, почему начал курить и почему продолжает, а в конце Тео выдавал им сигареты. Все формально, никаких благодарностей.

К концу приема у нас остался единственный блок с 200 “Кенситас”. Я вызвал такси: оно останавливалось только у паба, и, пока мы возвращались через пустырь, Тео сказал:

— Лучше держи рот на замке.

— Хорошо, Тео.

— Не слишком-то красиво это выглядит. Табачные люди раздают сигареты.

— Да, я понимаю.

— Ранние работы Фрейда были о рыбе. Он специализировался на рыбьих носах.

— Не знал.

— Никто больше не любит Фрейда.

— Точно.

— Но в одном он прав. У каждого есть история.

— Да, — сказал я. — Это я тоже понимаю.

У закусочной Лилли нищий все просил милостыню. Тео отдал ему блок “Кенситас”.