Даже погоде я ненавистен. Ветер бушует, а дождь лупит в окна. Случается и град. Не исключен ураган. Тайфун, приливная волна, наводнение, потоп, светопреставление или еще что похуже. Наверняка хуже.

Ума не приложу, куда подевался Уолтер. Утро уже в разгаре, прошла почти неделя, как я бросил курить, а я сижу в пустом доме совершенно один. Одиночество скрашивает лишь пес. Гемоглобин продолжает выписывать восьмерки: одна петля охватывает кресло Уолтера, другая — ковер. Ему не хватает утренней трубки, и я подумываю вышвырнуть его под дождь, потому что мне тоже не хватает табака, а от этого пса мне никакого проку.

Успокойся. Пиши какие-нибудь слова. Заменяй.

Уолтер, как и мой старый черный пуфик, похож на “Кармен № 6”. Тео похож на сигареты, и Люси, и Бананас, и все пепельницы, которые Бананас припрятал бы. Их всех нет, они ушли. Меня бросили опустошенного, покинутого, невинного, и мне чертовски жаль себя нынешнего, а мое колено выбивает под столешницей дробь, наивно пытаясь продержаться без ежечасного удовольствия.

Сведи желание к его основе: Я не хочу курить. Не хочу курить. Хочу курить. Курить.

Он никогда не боялся непогоды. Наматывая круги, Гемоглобин заскулил, и я подумываю, не выкурить ли мне сигарету из жалости к животине. Мне хочется, чтобы здесь был Уолтер. Всего одну. Обещаю, если бы Уолтер был здесь, я бы выслушал даже его историю о расстреле.

Всем по нраву доброта к животным.

Впервые, хоть и пассивно, Тео затянулся в тот день, когда появился на свет, и считал, что из-за этого ему и нравится утренний запах табака на одежде. Запах напоминал Тео о матери. Сам Тео ни разу не курил до двадцати шести.

По материнской линии его предками в основном были несгибаемые шотландцы-кальвинисты, которые нисколько не сомневались, что им уготовано местечко в раю. То было семейство проповедников, миссионеров и мучеников, коим сомненья чужды, и мать Тео — не исключение. Она выкуривала по сорок “Блэк Кэт” в день и при этом порой изрядно закладывала за воротник. Часто она переходила дорогу, не посмотрев ни налево, ни направо.

Отец Тео сбежал, когда тот был еще ребенком. Жалуясь на прокуренные занавески и пепел в масленке, он сел на паровоз до Эдинбурга, и, по последним слухам, жил в Морнингсайде с крупье-атеисткой.

Возможно, эта подробность — шутка. Тео часто шутил по поводу матери. Он рассказывал ее жизнь как историю и умалчивал о ее поступках и настроениях в тихие периоды, когда с ней ничего не происходило. Насколько я знаю, им вечно не сиделось на месте, неразлучным и неторопливым, с ветром в голове.

Она назвала меня кретином еще несколько раз и отказалась взглянуть на меня, пока одевалась. Она отвернулась. Пуфик оставил на ее спине и ягодицах отпечаток узких полосочек вельвета. Я попросил ее остаться. Спросил, почему она уходит.

— Отвали, — сказала она.

Выходя, она грохнула дверью, и я услышал, что она пошла в комнату Джулиана. Через тонкую стену опять донеслось “кретин”. Я натянул рубашку и брюки, думая — господи, просто какая-то крошечная сигарета. По сравнению с решением Люси возлечь обнаженной на моем пуфике. Просто сигарета. Мне надо только пойти и поговорить с ней, и хотя я не до конца понимал, из-за чего она расстроилась, я счел это своим первым уроком (в качестве мужчины), свидетельствующим о том, что понять женщин невозможно. Разумеется, она вернется, иначе ведь она не стала бы со мной спать. Конечно. Всего лишь маленькая сигарета, бумажная трубочка, набитая сухими листьями. Да господи боже.

Стучать я не стал. Она сидела на краешке джулианова пуфика цвета хаки — он совершенно не шел к ее волосам. Она глубоко затянулась и обняла колени.

— Привет, — сказал я.

— Убирайся.

— Люси, я не понимаю.

Когда она усмехалась, ее лицо принимало форму сердца.

— Ты даже не можешь понять, когда девушка беременна.

Джулиан шаркал по комнате, опустив голову, похлопывал себя по карманам, заглядывал под подушку, выдвигал ящики стола.

Он с грохотом задвинул ящик и выругался.

— Держи, — сказала Люси.

Она протянула ему свою зажженную сигарету.

— Люси, прошу тебя!

Джулиан взял сигарету и глубоко затянулся, будто в его руки, рот и легкие наконец попало то единственное, о чем он всю жизнь мечтал. Он кольцами выпустил дым к потолку, затем благодарно посмотрел на Люси. Она вяло улыбнулась, протянула руку, взяла сигарету, затянулась.

И тут меня осенило. Джулиан Карр и Люси Хинтон, прямо на моих глазах, в соседней с моей комнате, наплевав на мои чувства, курили волшебную сигарету.

Я придерживался двадцатичасового расписания. “Кармен” отмеряли часы, часы складывались в дни, а поездки в трущобы и “Завтрашний мир” отмечали ход недель и месяцев. Я считал свои прошлые дни рожденья: 23, 24, 25, радуясь, что Париж излечил меня от забот.

Я много играл в пинбол, пока не научился проигрывать всего лишь на какие-то пять миллионов очков, а затем в квартире № 47 мы выслушивали истории других курильщиков, зачастую одинаковые, и раздавали сигареты. При обмене не возникало никакого просветления. Напротив, в нем присутствовала какая-то неизбежная английская невзрачность — она будто скрывала эту неизбежность.

Иногда приходили и другие посетители. Примерно каждые два месяца парнишка с физиономией любителя яблок пытался развести нас на сигареты. Это все равно что наблюдать, как он растет и придумывает разные решения одной и той же задачи. Как-то он пришел с девчонкой — может, сестрой. Он втолкнул ее в комнату.

— Это Мэри, ей нужно 20 “Плэйерс Нэйви Кат” для матери. — Он с надеждой поглядел на нас. — Ее мать служит во флоте.

— Не глупи, — сказала девчонка, — не нужны мне никакие сигареты.

— Заткнись.

— А вот и не заткнусь. Это мерзкая вонючая привычка, которая убивает людей.

Она протиснулась мимо него и ушла. Секунд десять, не меньше, он был несчастен и разочарован, а потом задумался о чем-то другом.

— Можно мне еще раз посмотреть на картинку с жвачкой?

Тео сказал парнишке, что отдаст ему плакат с Папаем, если парнишка будет следить, не идет ли сероглазая женщина.

— Вообще-то меня звать Джейми, — сообщил парнишка.

Я беспокоюсь — это для меня естественно. Сегодня я беспокоюсь, что Уолтера задавила машина. Беспокоюсь, что ею до смерти забил шквальный град. Что ветер понес его по улицам, как бумажонку, переломав каждую хрупкую косточку его тела. Я просто беспокоюсь, потому что без сигарет я естественнее.

В этой самой комнате в узком кругу Клуба самоубийц мы отпраздновали столетие Уолтера. Вообще-то праздник был назавтра после дня рожденья, потому что на тот предъявили права родственники. Дочь Уолтера Эмми испекла три пирога в виде единицы и двух нулей, и, желая доказать, что легкие его не ослабли, Уолтер настоял на том, чтобы задуть все свечи самому. Покидая празднество, три его внучатых племянника и двоюродный брат пожаловались, что глазурь отдавала “Св. Бруно”.

С разрешения Клуба Тео хотел составить особую юбилейную курительную смесь из ста волокон табака. Однако ста разных волокон табака не нашлось, поэтому он собрал и переплел в телячью кожу 100 интересных фактов о курении. К внутренней стороне обложки он прикрепил темно-коричневый табачный лист, похожий на засушенное крыло огромного мотылька.

Уолтер не осмелился забрать книгу домой, и она лежит у меня на столе. Вместо закладки в нее вложена поздравительная телеграмма от королевы. Она пахнет сигарами “Король Эдуард”.

В последний раз, когда я видел дядю Грегори, в 1971 году, он смахивал на лакированный бумеранг. Он был такой коричневый, что загар почти скрывал темные родинки на плечах и спине. Он провел лето в Австралии, перебираясь из города в город вслед за международными соревнованиями по крикету “Бенсон-энд-Хеджес” и “Эшез Тест”. Когда отбивала английская команда, он снимал рубашку, закрывал глаза и подставлял лицо солнцу. Во втором туре английская команда отбивала почти два дня, и дядя Грегори не увидел ни одного мяча.

Тогда английская команда в последний раз выиграла “Эшез” в Австралии, но тем летом, глядя, как дождь лупит в окна, дядя Грегори, к моему великому потрясению, сообщил, что болел за австралийцев. У него даже не нашлось ни единого доброго словечка для Джона Эдрича.

Он пробыл у нас почти месяц, сидел без рубашки под сушилкой в саду, оголтело моргал и чинил газонокосилку, стиральную машину и все остальное, на что у отца не хватало времени. Он сжимал сигарету в зубах и тушил окурки в старой жестянке для проверки шин, стоявшей в сарае.

— Тебе просто жаль себя.

— Можно мне еще кофе?

— Перестань хандрить, Грегори. Она не хитрит.

— Я этого и не говорил.

— Ты хандришь неделями напролет. Повидайся с ней.

— Я не хандрю.

— Да не дрейфь ты, Грегори. Она всего лишь девчонка.

Будь я персонажем старого фильма, я взял бы ее в осаду, а под конец взобрался бы по водосточной трубе к ее окну на четвертом этаже, не дав ей сделать ужасную ошибку и забыть меня. Но в действительности я так и не наведался в комнату Люси. Мне всегда было там неуютно, то ли оттого, что в соседней комнате нет Джулиана Карра, то ли оттого, что ее стены увешаны открытками с изображениями мужских торсов, до которых моему далековато. Не знаю.

— Давай, Грегори, ухвати судьбу за глотку и встряхни хорошенько.

Поэтому я пошел проведать ее и обнаружил, что стою у открытой двери, пытаясь войти, вместо того чтобы вытащить ее наружу. Там сидела подруга Люси Ким, и обе не слишком мне обрадовались. Люси прекрасно выглядела. Ее черные, очень чистые волосы были зачесаны назад. Я спросил, можно ли мне поговорить с ней наедине, и обе сказали “нет”.

— Люси, мне правда очень жаль.

— Ради бога, — сказала Ким. — Ты что, так ничего и не понял? Это всего лишь пари. А теперь все позади. Кончено.

— Что, прости?

— Это пари. А теперь почему бы тебе не свалить отсюда?

Седой старикан в шерстяной растаманской шапочке. Всякий раз в новой.

— Вы не видали пожилую женщину? — сказал он.

— Как она выглядит?

— Шатенка. Энергичная.

— Ваша жена?

— Дочь. На тропе войны.

— Извините. Мы ее не видели.

— Ну и ладно. А как насчет сигареток?

Думаю, Тео отказал ему потому, что Уолтер выглядел слишком жизнерадостным. Он даже не расстроился, когда Тео сказал “нет”. Вместо этого попросил разрешения остаться и выкурить трубку. Затем уселся и рассказал нам все про трущобы, где раньше стояли нормальные дома вроде его собственного, двухэтажные, так что в любое окно можно было вышвырнуть кошку без опасения ее угробить.

— Конечно, тогда все тоже было хреново, — сказал он. — Но ведь нам сулили, что все изменится к лучшему. Вот что обидно.

Тогда Уолтеру даже не было ста лет.

— Ваша дочь, — тихо напомнил ему Тео. — Она примерно моего возраста? Очень заметные глаза? Очень серые, очень красивые глаза?

Порой, когда Тео нужны были новые ботинки, она тратила последние деньги на сигареты. Обоим выбор казался не слишком разумным. Когда они ходили по магазинам и не могли позволить себе пирожные или чай, то отдыхали и отогревались в библиотеке, и пока мать спорила с усталым библиотекарем, портит ли сигаретный дым страницы или нет, Тео поглощал книги из научного отдела. Настояв на своем праве курить в общественном месте, мать Тео перебирала алфавитные карточки в каталоге, выискивая псевдоним сбежавшего мужа. Сперва она перепробовала различные произношения фамилии Барклай, а затем анаграммы различных произношений. Затем перебирала наугад, порой задерживаясь на приглянувшемся имени или названии, исходя из принципа, что, если ее муж выпустит книгу, то она сразу же, как только ее увидит, узнает его псевдоним.

Вот так изнурительно она выслеживала его, желая сказать ему, что он не был — а посему по определению никогда не будет — избран Богом. Она хотела, чтобы он знал: Бог потому и расторг их брак. Что до его новой жизни, с крупье или без оной, в ней Бог не настолько заинтересован, чтобы иметь какое-либо мнение. Это все, что она хотела сообщить, чтобы он не вздумал питать ложную надежду на спасение.

В основном именно из-за этих вечеров в библиотеке у Тео были отличные успехи в школе. Через три месяца после шестнадцатилетия его приняли студентом на естественнонаучный факультет университета Глазго, где он решил специализироваться на ботанике. Поэтому они с матерью переехали в Глазго, где мать нашла себе утреннюю работу в метро — выметала растоптанные окурки из вагонов на платформу, где кто-то еще собирал их в урны.

В моем мозгу пытается пробиться мысль, которую я тут же пытаюсь подавить. Нехорошая мысль.

Под Рождество мы ели печенья на столетии Уолтера, и он весь день щеголял в серебристо-зеленой бумажной короне. Он и его лучший друг Хамфри Кинг засиделись допоздна, так что под конец нас осталось четверо — мы приканчивали деньрожденную бутылочку “Капитана Моргана”. Я курил запрещенную внеплановую “Кармен”, поскольку это особенный день, а Тео курил “Картье”. Трубка Уолтера была набита особой смесью из четырех Табаков — неожиданным подарком Джулиана Карра.

Хамфри Кинг единственный не курил. Он не курил пятнадцать лет, с тех пор как осознал, что курит лишь в подавленном состоянии и что за сорок лет это его ни разу не развеселило. Теперь, стоит ему учуять сигаретный дым, он автоматически мрачнеет. Он сидел у камина и читал факты о курении, которые собрал Тео. По очереди посмотрел на нас.

— Один из нас четверых умрет от рака, — сказал он.

— Выше нос, Хамфри, это могу быть я, — сказал Тео.

— Тут написано, что двадцать пять процентов курильщиков умирают от рака. Это значит — один из нас четверых.

— Будем надеяться, что китайцев не посчитали, — сказал Уолтер. Когда он захихикал, ему пришлось вынуть трубку изо рта.

— Джон Уэйн умер от рака легких, — сказал Хамфри. — Вообще-то мне нравился Джон Уэйн.

Помню, я взглянул на Хамфри, надеясь, что это будет он. А если не он, то Уолтер. Это должен быть Уолтер, в его-то возрасте, или Хамфри, по той простой, но убедительной причине, что я знал его хуже всех. Но насчет Уолтера я погорячился. Я вовсе не хотел, чтобы он умер. Я просто имел в виду, что он стар, а я молод и имею больше прав пережить 2000 год. Я собирался удивлять детишек рассказами о двадцатом веке — рассказами, которые Уолтер к тому времени уже не сможет припомнить из-за своей ветхозаветности.

Пакостная мысль все никак не желает исчезать.

На всех телеканалах Супермен регулярно расправлялся со злодеем по имени Ник О’Тин. Люди стали заниматься бегом. Возрождалось общество “Чистый воздух”. Налоги на сигареты повысили, а медицинские исследования подтвердили, что сигареты с фильтром не играют особой роли в уменьшении числа сердечных заболеваний. В газетах начали публиковать первые статьи о пассивном курении, и более 600 000 английских детей наградили грамотой Супермена, подтверждавшей их личный вклад в борьбу с табачной продукцией.

Табак повсюду терпел притеснения. В портретной галерее колледжа Св. Иоанна в Кембридже замазали трубку в руке доктора Сэмюэла Парра, вздорного священника и любителя крокета, который больше всего гордился тем, что однажды курил с принцем-регентом в Карлтон-хаус. В кинозалах запретили курить, а еще годом позже на каждом окне каждого вагона лондонского метро красовалась наклейка с надписью “не курить”.

И все же при выкуривании сигареты никотин поступал в мозг через семь секунд и приносил наслаждение. Из-за этого сто сорок различных марок сигарет до сих пор продавались по всей стране. Это также объясняло, почему разгромные статьи не слишком отразились на Центре исследований табака Лонг-Эштон. У Тео все еще была работа. Я все еще бегал туда дважды в неделю и исправно получал позитивные отчеты о состоянии здоровья. Смотрел, как растет мой счетец в банке.

Люди из “Бьюкэнен” были настроены довольно радужно. Они подчеркивали, что статистика выявляла лишь связь, но не причину, что — просто в качестве примера — означало: возможно, именно зарождающийся рак побуждает людей курить. Равно обнадеживали открытия, сделанные в собственных лабораториях “Бьюкэнен” в Гамбурге, где сирийские хомячки подхватывали рак от помещения в дистиллированный никотин с тем же успехом, с каким заболевали от ведущей марки геля для волос.

Уолтер умер.

Погода знает об этом и в отчаянной ярости швыряет в окна пригоршни дождевых капель. Уолтера переехал автобус, как в одном из его рассказов. Он назвал бы это рассказом о том, как “столетнего курильщика переезжает автобус”. Как пить дать по дороге в табачную лавчонку. Да, прямо как в одном из рассказов Уолтера.

И все-таки его мог переехать автобус.

Его переехал автобус.

Его опрокинуло радиатором “лейленд сити-хоппера”, ехавшего со скоростью тридцать миль в час, его пальто обуглилось, а его самого затянуло под переднюю ось.

Или ветер столкнул его — тихонько, но непреклонно (человека его возраста) — через перила моста в пустоту. Он такой старый и ветхий, он не сразу рухнул вниз, а некоторое время планировал вверх по реке, перед тем как коснуться воды.

Или в борьбе с ветром у него не выдержало сердце. Или он умер от необнаруженного рака мозга, легких, гортани, поджелудочной железы, пищевода, когда отпирал входную дверь. Или задохнулся, поперхнувшись волоконцем трубочного табака. Не знаю. Мне плевать. Я хочу, чтобы он умер.

Уолтер умер. Я тщательно обдумываю эту мысль. Это, несомненно, катастрофа. Такое стоит оплакать. Это потрясение достаточной силы, чтобы оправдать — в целях смягчения горя — выкуривание сигареты. Даже самый суровый противник курения меня поймет. Никто, конечно, меня не осудит после такой неожиданной трагедии, такой невыносимо внезапной смерти такого близкого друга, как Уолтер.

Я пытаюсь сказать, что мысленно убиваю Уолтера ради сигареты. Это явное вранье, что отказ от курения полезен для здоровья.

Он был крупнее и сильнее меня. Он был капитаном школьной команды по регби, и его торс не слишком отличался от тех, что изображены на открытках в комнате Люси. Он меньше боялся и яснее мыслил, поэтому, когда я попытался вмазать ему, он зажал мою голову подмышкой. Затем схватил меня за горло и принялся душить, пока я не взмолился о пощаде.

Теперь он спокойно выгуливал меня в садике перед корпусом имени Уильяма Кэбота, словно я просил у него совета. Он наставлял меня. Посреди садика высилась увеличенная статуя Уильяма Кэбота: он восседал в кресле и глядел на море. У него на голове устроилась настоящая чайка.

— А теперь послушай, — сказал Джулиан. — Просто послушай. Никакого пари не было.

— Ким сказала, это было после того случая с носками. Что ты поспорил с Люси, насколько я легковерен на самом деле.

— Она просто пыталась прикрыть свою задницу.

— Ким сказала, ты поспорил с Люси на пачку сигарет, что она не разведет меня на курение.

— Грегори.

— Что мне делать, Джулиан? Скажи мне.

— Повидайся с ней. Будь с ней поласковей.

— Я был с ней ласков.

— Черт возьми, Грегори, если она действительно тебе нравится, так купи сигарет, выломай дверь и высади всю пачку у нее на глазах.

— Я имею в виду — кроме этого. Ты уверен, что никакого пари не было?

— Ты что, действительно думаешь, что она переспала бы с тобой на спор?

— Я не говорил, что она со мной переспала. Кто тебе сказал, что мы с ней переспали?

— Повидайся с ней, Грегори.

— Но ведь что-то же можно сделать?

— Конечно. Можно все бросить и отправиться в Париж или Нью-Йорк, взяв с собой лишь жалость к себе. По прибытии осторожненько извлеки ее из картонного чемоданчика и претвори в произведения искусства в стиле страдающих любовников, как это делалось испокон веков.

— Брось, Джулиан, не придуривайся.

— Ты только представь. Грегори Симпсон в Нью-Йорке — человек, который сомневается, стоит ли вообще выходить из своей комнаты по утрам.

— Это ведь было пари?

— Грегори, ради бога.

— Да пошел ты. Пошли вы все.

— Грегори, вернись. Куда ты собрался?

— В Нью-Йорк. А ты думал куда?

Он вечно откалывал шуточки и устраивал всякие забавы. Когда мы играли в саду, он отталкивал меня и спрашивал, что сказала большая труба маленькой трубе, а я говорил, не знаю, и что же сказала большая труба? А потом я носился по лужайке кругами, руки вместо крыльев, я грузно кренился на поворотах, когда сбрасывал атомные бомбы на австралийских открывающих подающих. К моменту приземления я забывал, в чем заключалась шутка.

Тем летом дядя Грегори и мой папа часто беседовали наедине. Однажды они позвали меня в столовую, и дядя Грегори торжественно вручил мне конверт, на котором большими буквами значилось мое имя. Папа забрал у меня конверт прежде, чем я успел его вскрыть. Он сказал, что внутри деньги, поэтому будет лучше, если он за ним присмотрит. Конверт был совсем тоненький, поэтому не думаю, чтобы там было много денег.

Следующее лето дядя Грегори провел в Королевской больнице Аделаиды, и я каждый месяц слал ему разные открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, потому что так мне велела мама. Это не помогло. На Рождество, дабы скрыть, что из Австралии подарка нет, мама с папой вручили мне еще один подарок. Это была модель бомбардировщика “Канберра” масштаба 1:20 с отсоединяющейся наблюдательной турелью.

Дядя Грегори умер в больнице еще до того, как я успел эту модель собрать.