Единственным табаком в доме была сигарета, которую я когда-то взял у Джулиана. Я держал ее в пенале фирмы “Хеликс”, между циркулем и компасом, где она приютилась рядом с заточенными карандашными огрызками. Чемоданы я все-таки распаковал, и Джулиан оказался неправ, потому что вместо жалости к себе я нашел лишь носки, трусы, футболки, свитеры, дешевые книжонки, пепельницу, пенал фирмы “Хеликс” да пару кроссовок. Я не стал все это убирать, так как еще намеревался отправиться в Нью-Йорк самое позднее через неделю. А пока что повсюду валялась одежда — половина в чемоданах, остальное на полу.

Я держал пенал фирмы “Хеликс” на ночном столике, чтобы записывать сны, которые приходили ко мне в виде речи, но всегда опаздывал и снов не запоминал. Вместо этого, еще толком не проснувшись, я разгребал карандаши, доставал сигарету, брал ее за кончики двумя пальцами и в вечернем сумраке медленно описывал ею дуги, как отделенным самолетным крылом. Я рассматривал ее во всех мыслимых ракурсах, двигая то туда, то сюда в ожидании вдохновения.

Я смотрел на нее так долго, что в итоге понимать было уже нечего. Это всего лишь сигарета, какие-то сухие листья, набитые в бумажную трубочку, с одной стороны она заканчивается фильтром. Больше из нее ничего не вытянешь. В ней не заключалось никакой морали, ей нечего мне сообщить. Это всего лишь сигарета среди сотен тысяч себе подобных, которые можно купить по всей стране в магазинах вроде тех, что принадлежали Симпсону, торговцу табачной продукцией и периодическими изданиями, вокруг которых в нашем районе опять поднялась шумиха, потому что владельца мистера Симпсона обвинили в продаже сигарет несовершеннолетним.

Ожидалось, что торговая палата отзовет его номинацию на ОБИ.

Уолтер вернулся.

На нем австралийская армейская панама. Она выгорела почти добела, а поля с одной стороны пристегнуты к макушке. Резинка впилась в подбородок, и оттого шляпа сползает Уолтеру на лоб, когда он говорит или пожевывает чубук. Гемоглобин довольно развалился у ног Уолтера, и в комнате, как и полагается, снова пахнет табаком.

Когда Уолтер сказал, что Хамфри Кинг умер, мне показалось, он вот-вот расплачется. Я смутился и отвернулся. Провел ладонями по листьям растения на столе, точно в поисках тли.

— Он был один из самых близких моих друзей, — сказал Уолтер. — Несчастный старый ублюдок.

Уолтер рассказывает, как однажды они с Хамфри курили кальян перед борделем в Танжере, и один широкий лист отламывается в моих руках. Уолтер шмыгает носом, а я надрываю лист с краев, складываю, разворачиваю и снова надрываю.

Похороны завтра, Уолтер обещал миссис Кинг, что я приду. При помощи измятого белого платка он шумно прочищает нос, а затем, когда кажется, что слез уже не избежать, присасывается к трубке, сглатывает, и слезы чудесным образом растворяются в табачном дыму.

— В Танжере он сказал, что не хотел бы умереть в своей постели, — говорит Уолтер. — У него ничего не вышло.

— Значит, естественные причины?

— Конечно, нет. Какой-то рак. Как всегда.

Я пытаюсь отвлечь его, спрашиваю, не знает ли он кого-нибудь по имени Стелла.

— Стелла, — медленно произносит Уолтер.

— Эмми сказала, ты должен сообщить мне что-то о человеке по имени Стелла.

— Давным-давно была такая марка сигарет.

— Думаю, это все же человек.

— Хамфри их курил.

Он глубоко затягивается трубкой, а я смотрю на остов листа в моих пальцах. Он очень хрупкий, очень тонкий. Я выбрасываю его в корзину. Столешница усыпана обрывками листа, которые я сгребаю в аккуратную кучку. Затем подсовываю под нее лист бумаги и ссыпаю обрывки листа в конверт, который тщательно запечатываю и убираю в верхний ящик стола.

Не знаю, зачем. Нерациональное, но скрупулезное действие и столь же уместная реакция на смерть, как любая другая.

В 1960-м, в 24 года, Тео стал доктором философии. Он ничем особо не выделялся: не курил и не пил — крошечный протест против материнского поведения, — но теперь мать была мертва. Метро Глазго выплачивало жалкую пенсию, но теперь, без ритуальных перепалок — сколько откладывать на виски и сигареты, — эти деньги не имели никакого смысла. Ему остался только шкаф ее одежды, пропахшей дымом.

Не желая принять случайную природу ее смерти, Тео решил провести научное исследование Провидения и рискнуть пенсией на скачках. Если он проиграет все деньги, лишится квартиры и вследствие этого умрет от холода или голода на улицах Глазго, пускай Бог пеняет на себя.

Поэтому он сел на поезд до ипподрома в Эре. Была середина недели, поэтому в программе стояло всего четыре заезда. Чтобы продлить мучения, он решил проиграть по четверти денег на каждом заезде и выбирал лошадей наугад. В 2:30 он поставил на Гнедого Упрямца. Тот упал. В 3:00 Божественный Шанс Доктора пришел вторым, но Тео ставил на то, что он придет первым. В 3:30 Мистер Клинамен не взял старт, и хотя ставку Тео можно было забрать, букмекер забыл ему об этом сообщить. В последнем заезде Тео поставил все оставшиеся деньги на трехлетнего мерина-аутсайдера по кличке Неправдоподобно Хорош.

Когда начался заезд, Тео уже протискивался к выходу с трибун, преисполненный скорби, заново осиротевший и теперь нищий, окончательно отринутый Богом своей матери.

Они наверняка лежат на полу в комнате Джулиана. Сдают карты и курят, глядя друг на друга. Почти все время смеются. Игроки в покер — они прокуренными пальцами подбирают червовую масть, блефуя ради горок спичек “Ингландз Глори”. Затем подсчитывают спички и переводят их в более твердую сигаретную валюту. Они постоянно этим занимаются.

Его обыкновенный бежевый пуфик не оставил никаких особенных следов на ее обнаженной спине и ягодицах. Я представил себе ее лицо в форме сердца. Все это было пари. Это было всего лишь пари. Или еще хуже — это было вовсе не пари, и я действительно ей нравился и все испортил, но еще до того, как я выясняю, что это означает, они снова беспечно — соседей-то уже нет — занимаются любовью.

Потом, глядя на дымовую завесу над пуфиком, они забавляются, набрасывая донельзя смехотворную физиономию Грегори Симпсона, глупого, невинного, некурящего, бледного и запуганного отражениями в зеркальных небоскребах Нью-Йорка. Они поспорили друг с другом на блок “Мальборо”, что через неделю он влюбится и будет неисправимо соблазнен умным, сильным, красивым и очень требовательным трансвеститом.

Они весьма опытные спорщики, и потому вряд ли ошибались.

Эмми Гастон в хоровой версии “Мы преодолеем” вторили пятнадцать или, может, двадцать голосов, и мы выкурили уже по две сигареты каждый, чтобы набраться храбрости и уйти. Джейми убежал домой, показывая знак из двух пальцев — “победа”, — пока мчался по коридору, а Тео убеждал Уолтера, что, если тот больше не хочет приходить, ничего страшного, учитывая проблемы, которые это создает ему дома.

— Я курю, — сказал Уолтер, гордо сжимая чубук в зубах. — Я всегда курил. И всегда буду курить.

— Вам не стоит ссориться с дочерью.

— В жизни не боялся трудностей.

— Пожалуйста, Уолтер. Вам же хуже будет.

Уолтер осмотрел трубку снизу, будто опасался, что та подтекает.

— Идите домой, Уолтер, — сказал я, — а то она подумает, что мы вас похитили.

— Не могу, — сказал он.

— Подумайте о себе для разнообразия, — сказал Тео.

— Именно это я и делаю.

Эмми выяснила, что это Уолтер дал Джейми сигарету.

— Я же с лучшими намерениями, — сказал Уолтер. — Чтоб заплатить ему за слежку.

— Он же еще ребенок.

— Не думаете же вы, что он делал это ради шоколадок? К тому же он никогда не обижал меня.

Помимо Уолтера, Джейми был нашим единственным союзником. Ему нравилось выполнять жалкое подобие своей бывшей работы, и каждую среду он мчался навстречу нам через пустырь с криком “она опять здесь, она опять здесь”. Так оно всегда и оказывалось.

У Эмми дела с союзниками обстояли куда лучше. Она стучалась в двери к незнакомым людям и вежливо описывала, как Тео дает сигареты детям, беременным женщинам и больным умирающим старикам. Не хотят ли они подписать петицию? Она общалась с профессиональными врачами, противниками вивисекции и местным обществом “ПЕПЕЛ”, которых затем разбивала на роты.

Она окрестила свое сборище противников курения Лигой против Ехидных Гадких Курильщиков, Отравляющих Естество. Затем пошила шляпы ЛЕГКОЕ, похожие на матросские бескозырки с эмблемой “не курить” над словами “Быстрая смерть”. Ее деятельность не ограничивалась пределами трущоб: она уже начала обрабатывать холм ближе к мосту. Она сделала плакаты “ЛЕГКОЕ за легкие, ЛЕГКОЕ за жизнь”, которыми размахивала в коридоре, пока мы, сидя в № 47 и прислушиваясь к пению, не решили выкурить по самой последней сигарете перед уходом.

— Чертова дура, — сказал Уолтер, набивая трубку. — Совсем свихнулась после того, как выскочила за этого французишку.

Зажигалка Тео остановилась на полпути к сигарете. Он исподлобья посмотрел на Уолтера.

— Я ей задам, — сказал Уолтер. — Задам так, что мало не покажется.

Обычное европейское колесо поделено на тридцать шесть пронумерованных секторов: половина красные, половина черные. Есть еще сектор зеро, выкрашенный зеленым. На стол можно сделать десять ставок: от одного номера, с выплатой 35 к 1, до линии из двенадцати номеров (“колонка”), с выплатой два к одному. Менее отчаянные игроки ставят на красное или черное, чет или нечет и большие (manque) или малые (passe) номера, хотя выплаты здесь мизерные. Если шарик рулетки попадает в сектор зеро, все ставки забирает банк.

Касательно происхождения этой игры существует несколько мнений. Одни говорят, что рулетку придумал в семнадцатом веке французский математик Блез Паскаль, который также изобрел цифровой калькулятор, шприц и гидравлический пресс. Другие считают, что идея — а дело было в начале восемнадцатого века, — принадлежала исключительно папскому послу в Тулузе, кардиналу Жозефу-Бьенаме Кавенту. Впрочем, вероятнее всего, ее изобрели в Китае, а во Францию завезли доминиканские монахи.

Хотя результат любого поворота колеса определяется случайностью, игроки часто ощущают некий элемент системы, зависящий от вероятности, которую обычно измеряют в процентах. К несчастью, слишком сильная вера в вероятность в итоге приводит к математической аномалии, известной как ошибка Монте-Карло. Это ложная гипотеза, что вероятность приложима к отдельным событиям, тогда как в действительности она лишь точно описывает предсказуемые соотношения. По сути это означает, что удачные ставки не покрывают друг друга.

Стало быть, для игрока у стола с рулеткой проценты вероятности имеют небольшое значение или вовсе никакого не имеют. Любой может потерять все или выиграть много, потому что все игроки знают: математическое ожидание — далеко не единственная реальность. По очевидным причинам игроки в рулетку зачастую предпочитают верить в судьбу.

Варианты европейской игры в рулетку можно обнаружить в Соединенных Штатах и в России.

Я открыл дверь, скрестил руки и расставил ноги. Однако это оказалась всего-навсего Лилли — она возвышалась на лестничной площадке.

— А, привет, Лилли. Я и не слышал, чтобы Тео плясал.

— Впусти меня и эту женщину, — сказала Лилли, протискиваясь мимо меня. За ней шла Эмми, спокойная и сдержанная, в белых брюках и свитере. Ее волосы были собраны сзади, и в таком освещении я разглядел, что лицо у нее не сердитое.

Тео вышел из кухни с собачьей миской в одной руке и вилкой в другой. Он развел руками.

— Добро пожаловать, — сказал он.

— Эта дама говорит, вы продаете сигареты детям, — сказала Лилли, выталкивая Эмми на середину комнаты. — Она хочет, чтобы я подписала петицию против курения, а в закусочной из-за этого очередь.

Эмми погладила Бананаса по голове, когда тот принюхался к пепельнице.

— Все это ложь, — сказал я.

— Вот вы сами и разбирайтесь, — сказала Лилли. — Потому что все мы разумные люди, а мне надо обслуживать покупателей. Парни, если захотите есть, просто попляшите.

Она что-то ворчала себе под нос, топая вниз по лестнице, а Тео сказал, что это сюрприз и не хочет ли Эмми чашечку чая?

— Я в этих краях случайно оказалась, — ответила она быстро. — Впрочем, попить не откажусь.

Тео поставил собачью миску на телевизор, а я пошел на кухню заваривать чай. Вернувшись, я с изумлением увидел, что они сидят рядышком на диване. Это означало, что мне придется сидеть в кресле чертовски далеко от них. Эмми говорила:

— А вы уверены, что обдумали это со всех сторон?

— Молока достаточно? — вежливо спросил я. Она не ответила, поэтому я закурил “Кармен” и выпустил дым прямо ей в лицо. Облако пересекло комнату и проплыло у Эмми над головой. Тео сказал:

— Посмотрите на Уолтера. Он ведь, кажется, в полном порядке.

— Уолтер очень дряхл и постоянно в опасности.

— Уолтер силен как бык.

— Он дряхл. Он умрет, если будет и дальше курить.

— Ему девяносто восемь лет.

— Вот именно. Сколько еще это может продолжаться?

Она пристально посмотрела на Тео, и он закрыл рот, чтобы скрыть зубы.

— Когда вы в последний раз проверялись?

— Простите?

— Если, по вашим словам, от сигарет больше пользы, чем вреда, когда вы в последний раз ходили к врачу?

— Со мной все в порядке, — сказал Тео. — Я отлично себя чувствую. Никогда в жизни не болел.

— Именно так всегда говорил мой муж.

— Ах да, ваш муж.

Она встала и протянула Тео свою чашку. Тео сказал:

— Не хотите еще чаю? Печенья?

— Я, конечно, еще увижу вас в трущобах. Спасибо за чай.

— У нас есть печенье.

Но Эмми уже закрывала за собой дверь. Он прислушался к ее шагам на лестнице, затем фыркнул на чай, оставшийся в ее чашке. Поднял ее к губам и допил. Проглотил и вздохнул, словно это первая сигарета за день.

— Врунишка, — сказал я. — У нас не бывает никакого печенья.

Папа:

— Да откуда мне знать? Они все одинаковые, все накрашены и все ведут себя как взрослые.

Мама:

— Не в этом дело.

Папа:

— И все врут. Ради бога, я же не наркотическую кислоту им продаю.

Часто, обычно когда я лежал в ванной, у меня возникала яркая и твердая убежденность в собственной гениальности, гениальная сама по себе. Исследуя свое потенциальное величие, я погружался в бесконечную галерею воображаемых триумфов, кои не нарушить хлопаньем дверей внизу или раздраженными голосами, что отчетливо доносились из кухни сквозь пол.

Папа и т. д.:

— Можно подумать, ты никогда не ошибалась?

Мама и т. д.:

— При чем тут это?

— Никогда не высовывалась из окна спальни?

— Это было пятнадцать лет назад.

— И не смотрела, как он там расхаживает голый специально ради твоего удовольствия?

— Да не был он голый.

— У тебя аж слюнки потекли.

— Ничего подобного, и никакие слюнки у меня не текли.

— Только потому, что ты не стала бы целоваться с курильщиком.

— Ты несешь чепуху.

— Он не выдержал бы и десяти минут твоей пилежки.

Пальцами ноги я открывал горячий кран и с головой погружался в воду, и наконец все звуки исчезали, кроме китового пения водопроводных труб. Я был центром вселенной, я спасал прекрасных женщин, здесь не существовало смерти и одиночества, и я думал, что мне суждено жить вечно.

Неправдоподобно Хорош пришел первым со счетом двадцать к одному, сделав Тео гораздо богаче, нежели до прихода на ипподром. На следующий день, не убоявшись извращенности Бога, Тео поставил выигрыш на дополнительные выборы Хэмилтона. Неожиданная победа шотландских националистов означала, что его деньги более чем удвоились. Он снова попытался спустить их в не легальной игре в “очко” в кафе “Поллокшоуз”, а затем в рулетку в “Рубиконе” — единственном казино в Глазго, имевшем лицензию. Потом он перешел на гонки борзых, бинго, игральные автоматы и “одноруких бандитов”.

Дабы увериться, что за выигрыш ответствен лишь Бог его матери, он решил, что все ставки должны делаться наобум. Поэтому он ставил на футбол, лошадей и “Эмбасси Уорлд Дартс”, так как совершенно в них не разбирался. Вторым правилом было никогда не ставить на аутсайдеров, чтобы не выиграть слишком много. Явный минус в том, что вероятность выигрыша повышалась.

Однажды он поставил на соревнования по дальности плевков перед пабом в Грассмаркете, что в Эдинбурге. Он ничего не знал о плевательных заслугах соревнующихся и потому поставил на фаворита. Фаворит выиграл.

За два года игр он всегда выигрывал чуть больше, чем проигрывал, и поэтому в игре и выигрыше присутствовало какое-то безумие. Он оброс. Не раз отклонял преподавательские должности в университете, потому что не был удовлетворен недвусмысленным открытием милосердного Бога, постоянно испытывающего угрызения совести из-за несправедливой смерти матери Тео.

Поэтому Тео продолжал играть, хоть ему и недоставало более утешительных результатов изучения растительных клеток. Только в 1962 году, после совершенно неподвластного ему совпадения, он неожиданно вырвался из этого водоворота фортуны благодаря Королевскому колледжу врачей.

— Ты ведь никогда таким не был. Ну же, Тео.

— Возможно, она права.

— Ты сам это начал. Теперь ты не можешь все бросить.

— А что толку? Эмми говорит, мы убиваем людей.

— Мы никого не убили.

— Создаем у них потребность.

— Думаешь, они свободны? Мы нужны им.

— Мы создали эту нужду.

— Сигареты помогают. Ты сам слышал истории.

— Жалкая замена настоящей помощи.

— Настоящей помощи не существует.

— Мы создаем у них зависимость.

— Мы больше зависим от воды.

— Что?

— Благодаря ей мы живем.

— Мы раньше умираем.

— Испытывая при этом удовлетворение.

— Страдают дети.

— Меньше, чем когда их бьют.

— Это не связано.

— Связано — беспричинным бешенством родителей, жаждущих покурить.

— Ладно, хорошо. И все же это опасно.

— Это ведь не наркотики, Тео. От этого не рушатся дома.

— Зато возрастает опасность пожара.

— Это всего лишь одна безумная женщина со своими дружками.

— Она не безумна.

— Они все одинаковы.

— Просто замужняя.

— Ненавидят одного курильщика, а валят на всех остальных. Нам надо только продолжать, пока она не отступится и не оставит нас в покое.

— Думаешь, она меня ненавидит?

— Откуда мне знать? Она ненормальная.

— Ты видел, как она размахивает плакатом? Восхитительно.

— Перестань себя мучить. Слушай, давай покурим, пока Бананас не изодрал диван. Тео.

— Прости. Что?

— Давай покурим, ладно?

— Я пытаюсь снизить дозу.

— Пытаешься сделать что?

— Говорят, иногда сигареты заменяют влечение.

— Последняя просьба, солдат.

Я виню себя. Пожалев его, я сам об этом попросил.

1916 год и т. д. Офицер достает из верхнего левого кармана своего мундира серебряный портсигар, а затем спрашивает Уолтера насчет последней просьбы. Уолтер молчит.

— Говори, солдат. Хочешь сигарету или нет?

— Я не курю, — говорит Уолтер.

— Я не курю, сэр.

— Я не курю, сэр.

— Разумеется, ты куришь. Тебя вот-вот расстреляют. Бери.

Не лучшее время говорить, что Уолтер не курит, поскольку это вредно для здоровья, поэтому он взял у офицера сигарету и сжал ее губами. Затем офицер достал серебряную зажигалку и чиркнул колесиком. Бензин кончился.

— Проклятье, — сказал он.

Он спросил снабженцев, нет ли у них спичек, и, к сожалению, таковые сыскались. Офицер взял коробок у кондитера, тут же занявшего свое место в строю с ружьем наизготовку.

— Эти спички отсырели, — сказал офицер. — Где они были?

— В окопе, сэр.

Офицер зажег спичку, чтобы проверить, горят ли они вообще. Отшвырнул первую спичку и вернулся к Уолтеру. Зажег вторую и поднес к сигарете Уолтера, как раз когда тот выдохнул, тренируясь курить. Спичка погасла.

— Простите, — сказал Уолтер.

— Простите, сэр.

— Простите, сэр.

Офицер зажег третью спичку, и его застрелил немецкий снайпер.

— Можно мне посидеть на твоем пуфике?

— Нет, мам, пожалуйста.

— Я никогда раньше не сидела на пуфике. Низковато.

— Мам.

— А вообще-то удобно. Надо наклониться? Или откинуться?

— Не сиди на моем пуфике.

— Я только пробую. Помоги мне встать.

Она подобрала и сложила кое-какую одежду.

Подошла к постели и села на краешке позади меня. Взяла книгу с ночного столика и посмотрела на тающие часы на обложке. Потом медленно, словно протягивая руку, чтобы схватить живое существо, достала сигарету Джулиана из открытого пенала фирмы “Хеликс”. Укоряюще воздела руку:

— Грегори.

— Мам.

— Что это такое?

— Мам, ты знаешь, что это такое. Это сигарета.

— А что она делает в твоей комнате?

— Она моя. И это всего лишь сигарета.

Я забрал у нее сигарету и сунул обратно в пенал. Мама сказала, что она меня не понимает, и я почувствовал, что она изо всех сил старается быть всепонимающей.

— Сперва сигареты, — сказала она, — а потом Нью-Йорк. Все дело в девушке?

Я не ответил.

— Знаешь, ты ведь можешь поработать в магазине.

Ее рука с материнским коварством обняла мои плечи, меж тем как мать терпеливо объясняла мне, что на улицах Нью-Йорка каждый день застреливают приезжих идеалистов — в основном реалисты. Она также напомнила мне, что я всецело принадлежу к среднему классу и потому совершенно ничего не умею. Я должен помнить, кто я такой: Грегори Симпсон, сын мистера и миссис Симпсон, торговцев табачной продукцией.

— Я не хочу работать в магазине, — сказал я.

— Я попрошу отца.

— Я не хочу работать в магазине.

— А чего ты хочешь? Чего ты в жизни действительно хочешь?

— Не знаю.

— Чего бы ты ни хотел, — сказала она, — тебе этого не получить. В том виде, в каком ты этого хочешь. Ты ведь это понимаешь?

Она чуть сжала мое плечо.

— Чего-то вечно не хватает, всегда есть какая-то неудовлетворенность, это у всех так. Работа у отца — далеко не худшее.

— А что думает папа?

— Что он наркоторговец.

— Это же табачный магазин. Я наверняка закурю.

— Как будто ты этого еще не сделал, — сказала она, многозначительно глянув на пенал фирмы “Хеликс”. — Сигареты не помогут, Грегори.

— Я не курю, мам, — сказал я. — Я ведь обещал, помнишь?

По-моему, я ее не вполне убедил.

— Это сентиментальная сигарета, — сказал я.

Она крепко обняла меня, притиснув мое горло к своему плечу.

— Я люблю тебя, Грегори, — сказала она. — Не забывай, что я очень тебя люблю.