«И опять я проснулся с самого ранья. За окном темень, и чувствуется, что мороз крепчает. У Васильича все рамы заделаны, он мужик основательный, щелей нет, и не просто они заклеены на зиму, а ещё и вот эти прокладки резиновые стоят, благодаря которым окно словно прилипает к раме и никакого холода не пропустит. И, все равно, приложишь руку к раме или стеклу совсем холодные. Мороз удерживают, но сами словно на последнем рубеже стоят. И батареи не шибко горячие — видно, где-то неполадки в отоплении пошли. А раз температура батарей падает, значит, и в квартире становится прохладно. Ну, да нам не привыкать, чего только за свою жизнь испытать не довелось!

Сделал я себе опять чайку горячего, сижу, соображаю, как день построить. Этот майор Наумкин, он, значит, с самого утра позвонить обещал, как в больнице побывает и разузнает, что там и как. Но в больницу его раньше девяти все равно не допустят, значит, он мне, считай, в десять позвонит, а то и в одиннадцать. А на часах четверть восьмого.

Я телевизор поглядел, все эти утренние программы новостей, с развлекательными смешанные, чайку сладкого попил, хлебом зажевавши — в точности, как вчера. Потом думаю, что негоже сложа руки сидеть, стал квартиру до ума доводить. Часок поработал — и уже следов погрома на глаз совсем не различишь. Конечно, кое-где обои покарябанные, да ссадины на мебельном лаке — так, вообще-то для семейной жизни нормально, ведь все изнашивается, но кто Васильича знает, тот твердо скажет, что он бы такого ни за что не допустил, и по этим незаметным приметам скажет, что с хозяином беда стряслась. Но я эти мелочи так и оставил — хоть и лак мебельный нашел в стенном шкафу, и обоев запасные рулоны, но в этих делах я как раз не силен. У себя дома обои переклеивал — так их всех повело. Зачем, думаю, за мартышкин труд браться, который все равно переделывать придется?

А тут как раз в дверь звонят. Я, по накатанной уже привычке, пистолет за пояс, свитер и пиджак одернул и иду открывать.

— Кто там? — спрашиваю.

— Это Букин, — говорит голос. — Владимир Егорович.

Я дверь открываю, директор завода заходит.

— Не разбудил? — спрашивает.

— Нет, — отвечаю, — я давно на ногах. А вы-то сами с чего пожаловали, в такую рань?

— Да так, — говорит. — Все равно мимо вас еду, так, подумал, может, вас до больницы подброшу, если вы туда собираетесь. Все легче, чем на своих двоих. Ведь вы, наверно, собирались женщин навещать?

— Собирался, — киваю. — Но пока не могу двигаться. Прежде меня там сегодня начальник милиции должен был побывать, а потом перезвонить мне, есть сегодня допуск к моим больным или нет. Буквально с минуты на минуту жду его звонка.

— Это вы можете до морковкина заговенья ждать! — веселенько так отвечает Букин. — Начальнику милиции не до вас. Он, наверно, и забыл, что с утра в больницу собирался. Он сейчас с братьями Сизовыми разбирается!

— Что такое? — вопрошаю. — Неужели ещё одного брата убили?

— Нет, — говорит. — Один брат, Сергей, ночью в бега ушел. А последний, Антон, затемно явился в милицию, с собственноручным признанием, что это они налет на квартиру совершили, чтобы Пигарева проучить. Сейчас в милиции дым коромыслом, этот Антон во всех подробностях рассказывает, как дело было, а сбежавшего Сергея в розыск объявили!

Я так и сел — на табуреточку в прихожей, на которой обувь переодевают. Что же это такое получается? Выходит, Антон Сизов и эти двое неизвестных смерть Сергея скрыли, тело где-то спрятали, а с Антоном порешили, что ему лучше всего повинную нести? Неужели он так и не сознается, что брат его убит, а не сбежал? Что это за игры такие?

— Ничего не понимаю, — говорю. — Зачем ему в милицию идти? Сбежал бы вместе с братом — и вся недолга!

— Видно, свои соображения имеются, — резонно говорит Букин. — Я так понимаю, их смерть Олега очень напугала. Видно, они знают, кто на них охоту открыл — мощная какая-то группировка, с которой они не поладили. Вот они денек подумали, и рассудили, что пора смываться, чтобы самим под пулю не угодить. Сергей удрал и где-нибудь отсиживается теперь, как таракан в щели. А Антон, он всегда самый головастый из братьев был, вот и пришел к выводу, что в тюрьме ему безопасней будет, чем на свободе. Там хоть «моя милиция меня бережет»! — смеется Букин. — А если, скажем, он участие в основных безобразиях отрицать будет, и будет утверждать, что только на стреме стоял, а в квартиру и не заглядывал — то получит он годка три от силы, и выйдет чистеньким и беленьким, когда вся суматоха давно уляжется и его жизни ничто не будет угрожать!

Наверно, так, думаю. Перетрусил Антон, когда я второго брата прямо в доме их застрелил, похожем на крепость. И решил сдаться милиции, чтобы и до него пуля не добралась. Но почему про убийство ничего не рассказывает? Никак нельзя засвечивать тех гостей, что вчера вечером у братьев были? Ведь если про убийство расскажет — то милиция в конце концов вырвет у него признание, что братья были не одни, как он там ни крутись!

А ведь по крайней мере один из этой парочки мне неизвестных участвовал в погроме квартиры. А может, и оба — ведь и впрямь кто-то должен «на шухере» стоять, на лестничной клетке. Значит, внутри квартиры четверо, и за дверью один — всего пять получается! Трое братьев и двое гостей… И такая меня обида взяла. Эх, думаю, догадался бы ещё вчера, не одного бы подстрелил, а по крайней мере двоих! А теперь ищи-свищи! До Антона не доберешься, а их подельников и не разыщешь, ведь ничего о них не знаю, кто они и откуда.

Ну, ничего, авось, старая армейская школа не подведет. На рынке потолкаюсь, с людьми поговорю — где-нибудь да найду зацепочку к этим неизвестным.

И все равно, не очень я понимаю, что происходит. То, что они труп скрыли, меня смущает. Какое-то темное дело за этим мерещится.

— Ладно, — говорю. — Тогда, действительно, мне прямой смысл имеет в больницу отправиться, узнать, как там Настасья и Валентина, не нужно ли им чего. А оттуда можно и в милицию зайти, узнать у майора поподробнее, что там с признанием этого Сизова произошло.

— Любопытно? — усмехается Букин.

— Еще как любопытно! — говорю.

— Понимаю, — кивает он. — Ну, что, поехали?

— Поехали! — соглашаюсь. Мелькнула у меня мысль, чтобы врачу позвонить, узнать, пустят меня или нет, а потом решил без звонка двигаться. На месте все разузнаю, и все равно я в милицию потом зайду, а она ведь с больницей рядом, так что ничего не потеряю, даже если не пустят.

Оделся я быстренько, и мы к подъезду спускаемся. Букин передо мной дверцу машины распахивает. Машина у него солидная, со значком таким, на нашу «Волгу» похожим. «Вольво», значит. Хоть и видно, что машина не новая, но в порядке, в хорошем состоянии, и внутри все удобно и отделано.

— Поехали, — говорит Букин шоферу.

А я как онемел. Шофер директора — один из тех гостей, что у братьев Сизовых вчерась были — и которые, надо полагать, и настропалили оставшегося в живых брата спрятать труп и с повинной явиться! Не тот, что голосил, когда череп Сергея Сизова прямо на него разнесло, а тот, что поспокойней был и в сторонке держался.

Выходит, и Букин какое-то отношение ко всему этому имеет… И разом припомнились мне и разговоры насчет «профсоюза», который директору охрану обеспечивает, и мысли Лексеича, что смерть Васильича и Букину оказывается на руку…

— Над моим предложением, кстати, не думали? — спрашивает Букин. — Или не до того было?

— Как не думать, думал, — отвечаю я, с мыслями собравшись. Интересное предложение. И готов соответствовать, если у вас у самого интерес не пропал.

— У меня нисколько не пропал, — говорит Букин. — Так что можно прямо сегодня все оформить, если не возражаете.

— Я не против, — говорю. — Вот только с делами разделаюсь…

— Вот и отлично! Я за вами машину пришлю. Часа в три вас устроит?

— Думаю, устроит, — говорю. — К трем я должен со всем управиться…

— А не управитесь — не нервничайте, — говорит Букин. — Если что, шофер подождет. Вы, все-таки, человек заслуженный, так что право на уважение имеете, и чтобы с вашим распорядком считались.

— Спасибо, — говорю. — Но я уж постараюсь, чтобы не заставлять себя ждать.

А тут мы и до больницы доехали. В Имжах все близко — городок-то маленький.

— Значит, сегодня все решим, к обоюдному удовольствию. Удачи вам! говорит Букин.

— И вам того же желаю! — отвечаю я, выбираясь из машины, и топаю в больницу.

Нахожу Петра Ильича — ну, врача этого — и спрашиваю:

— Как там мои болезные? Можно к ним сегодня?

— Это не ко мне, — говорит врач, — а в приемное отделение. По-моему, сейчас не приемные часы, но пойдемте вместе, я похлопочу, чтобы вас пропустили.

Мы идем, а он говорит по пути:

— Да, нам пришлось сказать Анастасии Петровне, что Феликс Васильевич умер, так что вам не надо мяться и запираться.

— А Валентине сказали? — спрашиваю.

— Пока нет. Она ещё не в том состоянии. Не знаю, правильно ли мы делаем — может, потом шок будет хуже. Но… — и плечами пожимает. — Вы Валентину увидите, сами все поймете.

Распорядился он, значит, чтобы меня к больным пропустили, и я к Настасье поднимаюсь. Она лежит, лицо все заклеенное, синяки где желтеть начали, где ещё черными остаются.

— Привет, Настасья! — говорю. — Вот, допустили, наконец, до тебя. Дай, думаю, погляжу, как ты тут оклемываешься.

— Было бы на что смотреть! — отвечает она. — Такое лицо только в фильмах ужасов показывать.

— Да ничего, — говорю, — особенного. Все повреждения у тебя чисто внешние, так что заживут — ещё красивее будешь.

— А на кой ляд, — возражает, — мне красивой быть, если Феликса больше нет?.. Это правда, что Сизовы сознались?..

— Правда, — говорю. — Один из них милиции сдался, после того, как другого застрелили, а третий в бега ушел.

— Не понимаю, — говорит Настасья, — зачем ему сознаваться?

— Перетрусил, вот и сознался, — отвечаю спокойненько. — Эти здоровые быки, они на поверку все изнутри гнилые, чуть ткни — рассыплются.

— Я не о том… — задумчиво этак произносит она. — Хоть они и в масках были, и в перчатках резиновых, да и напугана я была так, что пойди запомни толком, и все равно, осталось у меня ощущение, что это были не они…

— Ты уверена? — спрашиваю. — В смысле, что это не братья Сизовы были?

— Ни в чем я не уверена, — отвечает она. — Я ж тебе объяснила, в каком я тогда была состоянии. Но если я права, то зачем Сизову чужой грех на себя брать?

— Так, может, ты и не права.

— Конечно. Но, если я права, то… Выходит, или запугал кто-то Сизова, или деньги ему заплатил, чтобы тот повинился. А Сизов ради двух копеек в тюрьму не пойдет. И запугать его тоже не всякому под силу.

— А может, Сизов по собственной воле на это пошел, — говорю я, а сам припоминаю шофера Букина. — Наехали на них ребята ещё покруче их самих, одного брата уже шлепнули, вот Сизов и решил за тюремной решеткой отсидеться, чтобы жизнь себе сохранить. Лучше живым и здоровым в тюрьме, чем мертвым на свободе, по такому принципу.

— Я бы их всех расстреляла!.. — говорит Настасья. — Но хватит о них, с души воротит их имена склонять — будто язык пачкаешь. Ты мне скажи, как там с похоронами Феликса дело обстоит? Ведь ты всей подготовкой занимаешься?

— Я, — киваю. — Там проблема возникла, в связи с паспортом потерянным. Тебя милиция об этом ещё не спрашивала?

— Нет. А что, это так важно?

— Вроде, да. Без него свидетельство о смерти не оформишь, а без свидетельства о смерти хоронить нельзя… Сейчас решают, как быть. Вроде, милиция готова какую-то справку выдать, что паспорт не найден, и тогда все уладится. Но неплохо было бы его найти.

Настасья головой качает.

— Паспорт недели две назад пропал, может, чуть поболее. Из-за пропажи паспорта Феликс и доверенность на меня оформил, чтобы я пенсию получала.

— Как это? Выходит, когда он доверенность оформлял, паспорта уже не было?

— Ну да. Смотри, какая тут история получается. Сейчас в сберкассах, когда пенсию выдают, вместе со сберкнижкой паспорт требуют. Значит, пенсию ему могли и не дать. А если доверенность предъявляешь, то требуют паспорт того, на чье имя доверенность! А мой-то паспорт цел! Вот Феликс и говорит: «Я на тебя доверенность оформлю в нашей жилконторе, если за неделю паспорта не отыщем. Все свои паспортные данные я наизусть помню, поэтому в доверенность их впишу как положено. А меня в жилконторе все знают, поэтому заверят доверенность, не потребовав паспорт предъявить.» Он сначала хотел сразу в милицию идти с заявлением о пропаже, человек он ведь аккуратный и закону послушный, но испугался, что, пока суть да дело, пенсия так и будет лежать в сберкассе. У нас с деньгами вышло туговато, а тут почти семьсот рублей, шутка ли! В общем, решил он, оформит он на меня доверенность, прибегнув вот к такой хитрости, а как я пятого февраля пенсию получу — он сразу заявление в милицию подаст. За месяц, до пятого марта, уж точно разберутся и новый паспорт выпишут. Как раз в тот день… когда все произошло… он с утра в жилконтору пошел, оттуда прямо на рынок хотел двинуться, где, говорил, с тобой встреча назначена, а вечером, говорит, доверенность тебе вручу. Может, и не понадобится — до пенсии ещё больше недели, так что авось паспорт отыщется. Но, если что, мы подстрахованы будем. Вот так… Доверенность была при нем?

— Была, — отвечаю, — в кармане пиджака нашли… Слушай, а никаких идей у него не возникало, где он мог паспорт потерять… или где его украсть могли?

— По-твоему, паспорт украли? — она встревожилась. — Его, что, для каких-то темных дел использовали?

— Да нет, — отвечаю. Не надо, думаю, ей всего знать. — Просто когда удается доказать, что паспорт украден, а не потерян, то новый оформляют быстрее… и штраф за утерю паспорта не берут. Впрочем, сейчас это уже все равно.

— Вот именно, — соглашается она. — А насчет того, где он мог пропасть… Мы и так, и этак голову ломали — все равно сообразить не могли. Хорошо бы, конечно, хоть сейчас нашелся, чтобы лишних сложностей не было.

— Хорошо бы, — говорю. — Но в любом случае не волнуйся, все сложности мы утрясем. Скажи лучше, что тебе надобно?

— Да так, по мелочи. Мыло, зубную щетку… Я ждала, что ты придешь, и списочек тебе составила. Вот. Что найдешь, то и ладно.

Взял я у неё списочек, попрощался.

— К вечеру, — говорю, — все занесу.

И пошел Валентину проведать.

Валентину сумели устроить в небольшую палату на двоих, с пожилой соседкой, тихой и покладистой. Она лежит, руки поверх одеяла, такая бледная и тихая сама, что сердцу больно.

— Здорово, Валентина! — говорю. — Вот, допустили к тебе, узнать, не нужно ли чего.

— Да нет, спасибо, дядя Миша, — лепечет она. — Ничего мне не надо. Тут и уход, и все есть.

— А по мелочи? Вон, твоей матери и зубная щетка нужна, и расческа, и ещё всякое…

— Ну, можно, — равнодушно говорит она. — Только вряд ли у меня силы будут зубы чистить и причесываться.

— Это ты нехорошо мыслишь, — говорю. — Чем больше раскисаешь, тем трудней выкарабкиваться потом. Надо себя преодолевать. Вперед, в жизнь, глядеть, понимаешь?

— А с нами, — спрашивает, — хорошо поступили? И куда мне вперед глядеть?

Я только головой покачал. Когда у человека такое настроение возникает, то это совсем плохо.

— Это мне, — говорю, — может, некуда вперед глядеть, потому как жизнь прожита, и разве что глаза курносой увидишь. А у тебя перед глазами должна быть даль безбрежная, в которой все дурное тонет и исчезает.

Она чуть улыбнулась — и, по-моему, сама своей улыбки испугалась.

— Не знаю, — говорит. — Может, потом… Знаешь, дядя Миша, у меня такое чувство, будто это я во всем виновата.

— В чем же это ты виновата? — изумился я.

— В том, что с нами произошло.

— Брось! — говорю. По-моему, я даже рассердился малость. — Откуда твоей вине взяться?

— Не знаю, — говорит.

— Вот и не забивай себе голову глупостями! От них только медленней раны затягиваются.

— Постараюсь, — говорит. — Но ты представить себе не можешь, как это бывает…

— Ты уж не суди, доченька, — возражаю я ей, — чего я могу, а чего не могу. Я многого всякого на своем веку повидал, так что кое в чем разбираюсь. И я тебе не позволю всякой дурью голову себе отравлять!

Она задумалась, потом глаза у неё стали такие пустые, как бывает, когда человек вдруг вспоминать начинает и все вокруг перестает видеть и слышать, и словно в глазах не окружающая обстановка отражается, а то, что было — кажется, сам сейчас разглядишь! — и лицо её исказилось, перекорежилось, и судорога по её телу прошла, вроде озноба. Я треплю её руку и говорю растерянно:

— Да ты что… Ты что… Не надо так… Ты прости старого дурака, если что не то сказанул… Я ж от лучших чувств… Я выбраться хочу помочь тебе из этого мрака…

Она расплакалась, в мою руку цепляется.

— Ничего, — говорит, — дядя Миша, это не из-за тебя, это так… Это пройдет… Пройдет…

Ну, посидел я с ней, по головке погладил, отплакалась она, я собрался и ухожу.

— Смотри у меня, — говорю, — если не вечером, так завтра утром зайду, чтобы ты к этому времени из куклы в живого человека превратилась!

Может, и не то опять сказанул, но уж что на ум лезло. С нами, стариками, бывает так — иногда и хочется утешить, а все наперекосяк получается, потому что верные слова никак не подберешь.

В общем, вышел я от нее, пошел из больницы, только по пути ещё к врачу завернул.

— Что-то, — говорю, — Валентина совсем плоха. Она не того… не свихнется на этом деле? А то надо бы её в специальную нервную клинику или санаторий… Вы уж скажите, если так, я тогда хлопотать начну.

— Стресс у нее, конечно, тяжелейший, — говорит врач. — Но она уже получше, чем была, так что, будем надеяться, без нервной клиники обойдется. Молодость, знаете, свое возьмет.

— Не нравится мне, что она себя виноватит, — говорю я.

— Это, — говорит врач, — вполне объяснимая реакция, которая бывает в подобных случаях. Жертвы насилия очень часто боятся, что к ним начнут относиться с презрением, потому что, мол, они сами чем-то спровоцировали насильников. Вот эта мысль, что они и сами опозорены, и семью опозорили, и пробуждает в них ложное чувство вины. Тут ничем не поможешь, кроме ласки и заботы. Надо внушать потихоньку, что её вины в этом нет, что глупо думать, будто она могла как-то дополнительно «спровоцировать» ворвавшихся в квартиру подонков. Только так. Потому что, к сожалению, это ложное чувство вины часто приводит к весьма негативным психическим последствиям.

— Спасибо, — говорю я врачу. — Учту.

И двигаю в милицию. Спрашиваю там начальника, проводят меня к майору Наумкину.

— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! — говорит он. — Что, о наших событиях прослышали?

— Прослышал, — отвечаю. — Вот, зашел узнать подробности.

— Да какие подробности! — машет рукой майор. — Явился этот тип ни свет ни заря, перепуганный в усмерть. Сдаюсь, заявляет, больше не могу. Чувствую, что обложили нас со всех сторон, так лучше я сам покаюсь. И рассказывает, что это они на квартиру Пигарева налет совершили, но сам он в квартире не был, на шухере стоял. Что где-то минут двадцать — ну, от силы полчаса — в квартире шум стоял, а потом они смылись.

Ты гляди, думаю, Букин, ушлый мужик, в точности угадал, какую линию будет этот Антон Сизов гнуть.

— Так в квартире четверо разбойничали, — говорю. — Кто ж, в таком случае, ещё двое?

— Утверждает, что не знает. Мол, его братан Олег, тот, которого застрелили, каких-то своих друганов привел, прежде двум другим братьям неизвестных. Видно, для этого дела или нанял, или привлек. Если увидит их опознает для следствия с удовольствием, но сказать, кто они и откуда, не может.

— Это он, конечно, хитрит, — говорю.

— Может, хитрит, а может, и нет, — вздыхает майор. — У них иногда доверия между собой ни на грош, даже в ближайшей родне. Нам бы сбежавшего брата поймать, мы бы побольше узнали.

— Как вы думаете, — спрашиваю, — этот покаявшийся действительно не знает, куда подался его брат, или темнит?

— Есть у меня такое ощущение, будто что-то он знает, — говорит майор. — Уж больно видимо нервничает, когда о его брате Сергее разговор заходит. Видно, не хочет брата закладывать, чтобы лишних неприятностей не наживать. Он свою явку с повинной исполнил, на снисхождение может рассчитывать — а остальное, видишь ты, его не касается!

Еще бы ему не нервничать, думаю — он ведь, в отличие от майора, знает, что с братом произошло! В какую-то яму, наспех вырытую, его брат спрятался, но про это он милиции петь никак не собирается…

— А можно мне на него поглядеть? — спрашиваю.

— Почему нельзя? — говорит майор. — Пойдемте, посмотрите. Из одного любопытства хотите увидеть, или как?..

— «Или как», — отвечаю. — Хочу пару вопросов ему задать, усовестить его, гада…

— Гм… — говорит майор. — Насчет «усовестить», это вы хватили… И вообще, лишнее общение с арестованным не очень приветствуется… Но вам, так и быть, сделаю поблажку. Думаю, от ваших вопросов вреда не будет. Только если Сизов о чем-нибудь важном проговорится, то вы уж мне поведайте, будьте добры.

Мы выходим из его кабинета, спускаемся вниз.

— Да, кстати, — сообщаю я по пути. — Я спросил у Настасьи насчет этого потерянного паспорта и доверенности на пенсию, так что можете лишний раз её не тревожить… — и рассказываю ему все, что мне довелось узнать.

— Это интересно… — говорит майор. — Да, я так и думал, что нечто подобное случилось — что Пигарев, паспорт потеряв, заверил доверенность там, где его хорошо знают и документы предъявить не потребуют… Не он один так делает… Хорошо, что вы узнали — нечего Анастасию Петровну лишними расспросами волновать, это вы правы…

И доходим мы до камер предварительного заключения, где в отдельном отсеке Антон Сизов сидит, а через клетушку от него всякие пьяницы и мелкие хулиганы скопом запихнуты.

— Вот он, красавчик, — говорит майор Наумкин. — Можете полюбоваться.

Сизов голову поднял, смотрит исподлобья, не шевелится и ни звука не издает.

Я его разглядываю, а тут как раз майора к телефону кликнули — звонок из области, от высокого начальства. Он и заспешил. На ходу мне кивнул: мол, расспрашивай быстренько, пока время есть.

— Эй!.. — негромко говорю я, когда майор удалился.

Сизов голову повернул.

— Чего тебе, дед?

— Да вот… Не знаю, как и начать… Там, на улице, странные люди вертятся…

— Что за люди?

— Откуда я знаю? Остановили меня, узнали, что я иду показания по делу Пигарева давать как свидетель, и говорят: «Слушай, дед, будет у тебя возможность потихоньку парой слов с Антоном Сизовым перемолвиться, спроси у него, куда он труп второго брата спрятал, и кто ему помогал…»

У Сизова все лицо перекосилось, и от страху стало совсем крысиным. Вы видали когда-нибудь, чтобы на бычачьей морде крысиное мелкое выражение появлялось? Вот и я думал, что такое невозможно. Ан нет, оказывается, со страху и бык может в крысу превратиться!

— Ты… — у него аж дыхание перехватило. — Надеюсь, ты ничего об этом милиции не сказал, старый болван?

— Да что я, совсем с ума спятил! — отвечаю. — Они меня предупредили: если поймем, что ты милиции о нас и о нашем вопросе рассказал, живым до дому не дойдешь! Мол, у тебя все на роже будет написано, такие, как ты, ничего скрыть не умеют… Так что мне им сказать?

— Скажи им, что я с их пути убрался, и дело с концом! Но что они ошиблись, не мы тут крайние. Так что, избавившись от нас, они ничего по большому счету не добьются. Им тех, кто над нами, убирать надо.

— А если они спросят, кто это, те, кто над вами? — этак растерянно спрашиваю я.

— А вот это, — оскалился Сизов, — я им скажу, если они мне все гарантии дадут. Не только пообещают, что охоту за мной прекратят, но и гарантируют, что защитят меня от тех, кого я им сдам! Так и передай.

— Я-то передам, — говорю, — если они меня с ответом поджидают. Мне-то что? Лишь бы не заставили и дальше туда-сюда таскаться! Ведь заподозрит милиция, что я не просто так хожу — а я, ей-богу, расколюсь, не выдержу, если меня в оборот возьмут!

— А ты им передай, пусть адвоката мне присылают, и через адвоката всю связь держат. Все, дед, отбой, начальник возвращается!

На том и кончился наш разговор. Проводил меня майор Наумкин до дверей, спрашивает:

— Ну? Выспросили все, что хотели?

— Замыкается он, — говорю. — Явно, чего-то боится.

— Это мы и сами поняли! — усмехается майор. — Жаль, ничего большего вам выведать не удалось. Но на нет и суда нет…

И побрел я домой… То бишь, в квартиру Васильича, которая за последние дни мне домом стала. Иду, потом в автобусе трясусь, и все думаю: как же мне теперь адвоката для этого Сизова обеспечить? Мне он ничего не расскажет, факт. А если у него адвокат не появится, после такого-то разговора — он невесть что может вообразить, и учудить соответственно. Да и мне позарез надо узнать, что это за люди, которые над Сизовыми стоят — и над другой городской шпаной, надо полагать, тоже… Ведь они-то, думаю, и есть истинные виновники всего случившегося, разве нет?

Ладненько, думаю, время есть, и котелок пока варит. Что-нибудь изобрету.