Федор заехал в офис компаньонов утром одиннадцатого февраля.

Андрей вернулся в Москву два дня назад, и они с Игорем о многом успели переговорить. Сейчас их мысли были заняты жутким пожаром самарского ГУВД, полыхнувшим словно вдогонку Андрею — и словно «по эстафете» от пожара в Имжах. Поэтому неудивительно, что первый вопрос, с которым Андрей кинулся к полковнику:

— Как по-твоему?..

— Я не знаю, — ответил полковник, перебив Андрея. — Случайность это, связано это с нашими делами или с какими другими…

— Мариночка, сделай кофе нам и нашему гостю, — сказал в переговорник Игорь.

— Это было бы неплохо… — кивнул Федор. — А я сейчас вылетаю назад в Самару. Буду на месте разбираться. Мне все-таки кажется, что это достаточно мелкая шваль, мать ее!.. Местные мужички, которые на миллион готовы спалить, чтобы их на уворованную копейку не посадили!

— «Мужички, богоносцы достоевские, опять красного петуха пустили, просипел Мышлаевский. Оттаявшие матерные слова запрыгали по комнате», — на память процитировал Андрей из «Белой гвардии» Булгакова.

Как выяснилось к его удивлению, полковник читал эту вещь. Впрочем, Андрей уже потихоньку переставал удивляться неожиданностям, открывавшимся в полковнике.

— Все точно, кроме одного, — кивнул полковник. — Не понимаю, почему взяли за традицию называть поджоги «красным петухом». Лучше уж «черным» цвета мрака и мрази, цвета дыма и пепла, которых всегда больше, чем огня. А красный петух — это боевой, хороший, вот как мой старик!.. Ну, да ладно. Мне из этого булгаковского романа больше другое место нравится. Помните, четыре составляющих мечты каждого мужика? «Чтобы из города в деревню всю мануфактуру привозили, чтобы из деревни в город ничего не отдавать, чтобы в каждой деревне был пулемет, и чтоб никакой власти!» Вот так. Мечта всей современной «братвы», всех этих местных «хозяев». И ведь добились своего, гады! Вся Россия на этакие деревни поделена, где есть только пулеметы и нет никакой власти! И за то, чтоб только брать и ничего не отдавать, чтобы кроме их пулеметов другого прокурора и адвоката не было, они на все пойдут! Будут и поджигать, и резать, и на чужое горе плевать… И чем мельче такая шпана, тем она «отмороженней». У меня лучшие ребята гибнут, на одном энтузиазме под пули лезут, на нищенских зарплатах сидя, а я им уже в глаза глядеть не могу, потому что получается, что вроде как я их зря на смерть гоню, в этом вселенском бардаке, где все наши попытки бандитов под ноготь прижать, чтобы людям легче дышалось — что капля в море!.. — полковника прорвало, и теперь он, выговорившись, резко замолк и сидел, тяжело дыша.

Марина принесла кофе и удалилась.

— Ну, не так все плохо, — заметил Игорь. — Все равно, людей-то мы спасаем. Грибовы просили тебе большую благодарность передать… Кстати, московского подельника Сизовых взяли?

— Взяли, — кивнул полковник. — А вам, надо полагать, не только благодарность перепала…

— Не только, — кивнул Игорь. Всего Грибовы уплатили компаньонам десять тысяч долларов.

— Ну, значит, будет на то, чтобы новорожденную нормально растить, усмехнулся полковник.

У Игоря и Натальи родилась дочка, и уже решили назвать её Анной, в честь бабушки.

— Они и о тебе спрашивали, не нужно ли чего тебе и твоим ребятам, сообщил Игорь.

— Ну, передай им, что это на их усмотрение, — проворчал полковник. Отказываться не будем, но пусть не напрягаются…

— И все-таки, какие данные за то, что пожар может быть связан с нашим делом? — поинтересовался Андрей.

— Ну, прежде всего то, что наше дело нас на самые верха вывело, на очень мощных людей, — задумчиво проговорил полковник. — Это во-первых. Во-вторых, все наши свидетели погибли. И Бурашин, и другие… Нет, в списках погибших их не ищите, они не попадут в число этих пятидесяти с лишним человек. Ведь мы скрывали, что держим их в здании областного ГУВД, и официально они там как бы не находились. Но ведь слухом земля полнится. И, в-третьих… Мне обещали добраться до старых архивов, но не раньше десятого… Теперь никогда не доберутся.

— Проверить насчет Богомола? — спросил Игорь, который уже все знал от Андрея.

— Да. Была ли среди девушек, тайно отобранных для спецподготовки, некая Люда Венгерова… Теперь мы этого никогда не узнаем. Правда, есть тут один интересный момент… Видите ли, Повар курировал в свое время отдел прогнозов — «модельный» отдел, как мы его называли.

— Что это такое? — спросил Андрей. А Игорь кивнул. Он знал, о чем идет речь.

— Отдел, который занимался просчитыванием различных вариантов развития общества при самых необычных поворотах. Так сказать, день и ночь играл в компьютерные игры. Вот только результаты этих игр докладывались по начальству. Могли взять самую неожиданную модель. Например, во всем государстве разом исчезают фотопроявочные лаборатории — к чему это приведет? Для них не было запретных тем. Например, ещё тогда, когда даже заикаться о том, что СССР может когда-нибудь рухнуть, было заказано под страхом, так сказать, смертной казни, они просчитывали модель развития событий при распаде Советского Союза и смене идеологии, при самых разных исходных данных. Тогда это считалось чисто теоретическим. Умствованием, так сказать. Но для их «умствований» табу не существовало.

— Все так, — кивнул Федор. — И я поинтересовался у ребят, работавших прежде в этом отделе, не проходила ли у них модель «Бандитская группировка получает доступ к разветвленной и тайной системе прослушивания и потихоньку набирает такую власть, что становится опасной для государства». Оказывается, проходила. И знаете, какое идеальное разрешение ситуации выдал компьютер?

— Ну? — в один голос спросили оба компаньона.

— При первых признаках опасности выделить родственников тех людей, которые первыми пострадали от этой системы прослушивания или от чего-то, напрямую с ней связанного. Провести через ту или иную спецподготовку того родственника, кто с наибольшей вероятностью готов мстить за пострадавших родных. Оставить этого родственника на длинном поводке, периодически используя в других делах, но на вид предоставив ему полную самостоятельность. Если в результате спецподготовки он совершит те или иные преступления, прикрыть его. Не предпринимать активных действий, пока не разберешься досконально во всех тонкостях работы системы прослушивания и в том, кто за ней стоит, или пока эта система не начнет представлять прямую угрозу государственной власти. Тогда выпустить «с цепи» подготовленного человека, дав ему предлог вмешаться, повод начать мстить за родственников и подкинув подсказки, как нанести удар в самое слабое место системы, чтобы система либо рухнула, либо засветилась насквозь перед региональными следственными органами. Поскольку этот человек ещё может понадобиться в будущем, подстраховать его от дальнейшей мести и преследований, подобрав в «козлы отпущения» кого-то из тех, кто во время разгрома системы находился рядом с ним… Я это очень вкратце излагаю. Ребята сказали, что полная роспись по этой модели составила у них чуть не сто страниц — были проанализированы самые тонкие нюансы развития событий. Я не стал спрашивать, учитывался ли «нюанс», что этим полным жажды мести родственником оказывается женщина, девочка еще, с определенными психическими данными, которая после «спецподготовки» становится знаменитым киллером. Не спрашивал, чтобы не засветиться, понимаете… Но, зная ребят, могу сказать, что они почти наверняка и такой вариант просчитывали.

— Да… — Игорь медленно кивнул. — Прямо тютелька в тютельку.

— В целом, под эту схему подходит не только Богомол, но и я, — заметил Андрей. — Я, возможно, даже больше. Ведь именно я оказался катализатором событий, из-за которых все это рухнуло. Но, честно говоря, я приблизительно так, как эти компьютерщики из «отдела моделей», и прочитал всю ситуацию то есть, какова должна быть подоплека, если Повар причастен. Первые наметки возникли ещё в Москве. То, что и мой погибший брат, и Богомол из Самары, и то, что у нас возникает дело, связанное с Самарой, могло быть простым совпадением. Но на всякий случай я взял с собой кредитные карточки, которыми Повар строго-настрого запретил мне пользоваться без крайней необходимости. И еще… Я припомнил, что Усольцеву, который порекомендовал Грибовой обратиться к нам, в свою очередь рекомендовал когда-то к нам обратиться один из людей Повара — как бы, чисто по-дружески действуя, давая нам возможность подзаработать…

— Он бывший шахматист, — пояснил Игорь полковнику, перехватив удивленный взгляд, которым тот смотрел на Андрея. — Так что ситуации умеет просчитывать порой похлеще компьютера.

— Тогда понятно, — задумчиво кивнул Федор.

— Что еще? — спросил Игорь.

— А еще, погибли кассеты, на которые мы со стариком записали его рассказ. Я ведь оставил их в сейфе у знакомого следователя — а его кабинет оказался чуть не в эпицентре пожара. Хорошо, перед отъездом я сделал копию. Кстати, позавчера старика привезли в Москву. Сегодня мы улетаем вместе с ним.

— Он мог бы и не улететь, если б Богомол нас не предупредила… пробормотал Андрей.

— Мог, — кивнул полковник. — Кстати, сегодня утром мы с ним записали окончание его рассказа. Давайте послушаем — узнаете кое-что новое и интересное, а заодно поймете, откуда мои сомнения, что этот жуткий пожар мог быть следствием нашего дела. Старик психологию очень четко обрисовывает — психологию той мелкой швали, которая может совершить самое жуткое преступление, потому что не представляет себе масштаба того, что творит. Из глупой жадности убивают «ревизора» крупнейшей организации, поджигают особняк почем зря… Без тормозов, понимаете? Это… Ну, знаете, бывает, что тараканы заползут внутрь сложной техники, ксерокса или факса какого-нибудь, и от их мелких испражнений вся техника к чертям собачьим летит… И Сизовы, и «профсоюз» оказались для организации такими вот тараканами, которые её погубили. А другие тараканы могли и поджог затеять из своих тараканьих соображений, шевелящихся в их тараканьих мозгах… А что до остального, о чем рассказывает дед… Вы имеете право знать.

Полковник вынул из сумки портативный магнитофон и нажал кнопку.

* * *

«Что ж, давай запишем остаток, то, о чем мы не говорили, потому как это нам или не особо интересно было, или ещё не состоялось. Мы ж с этой Людой, «племянницей» моей, о многом переговорили, пока твоего приятеля, огретого горящим бревном, выхаживали. Кстати, если б не он, то погибли бы и мальчишка, и этот Грибов. Ну, да, ладно… Она, оказывается, дочка любовницы покойного хозяина, тетка мальчишке, и похожа на него прямо жуть. Только, при всем при том, в ней при этом сходстве чисто женское проступает, а в мальчишке — чисто мужское. И эта тетя Таня к ней, по-моему, душой прикипела, после того, как она специально примчалась мальчишку из беды вытаскивать. До того она то ли просто не знала о ней, то ли знать не хотела. Понятное дело, так?

И вот сидим мы с ней у постели больного, и я её спрашиваю:

— Так объясни мне, откуда ты про прослушивающие устройства в особняке «профсоюза» разнюхала?

— Очень просто, — отвечает. — И Лиана Некрасова упоминала, что дело с какими-то магнитофонными записями связано, и этот адвокат мне поведал то, что сам знал. Знал он не много, но тоже слышал, что все дело вокруг какого-то магнитофона в свое время крутилось. И что записи на него были смертельно опасны, из-за какого-то особого способа, которым были сделаны. Заодно сознался, что, да, дал он Шипову и его братве наводку, через какое слабое место московского детектива можно подцепить — через нашего с ним племянника, понимаешь? — когда этот Шипов позвонил ему насчет защиты Сизова. Ну, и Шипова он тут же заложил, основным своим хозяевам. Всех продал, чтобы самому уцелеть… Ну, это неинтересно, он свое получил. Так вот, раз дело было связано с магнитофонами, и раз до сих пор отчаянно сражаются, чтобы никто ничего не разнюхал — значит, дело связано с мощной системой прослушивания, давней, хорошо отлаженной и, наверно, широко разветвленной. А раз главные «хозяева» этого адвоката оказались в контрах с «профсоюзом» — значит, они должны были найти возможность подключить к прослушиванию их особняк. А если особняк подключен к прослушиванию значит, они готовы напасть в любой момент, когда нащупают слабости в его охране. То, что внутри особняка началась перестрелка — для них идеальный шанс. А кто знает, когда они появятся? Может, они уже неделю сидят в засаде в соседнем доме, и только случая ждут?

— И Катер все это понял, поэтому и поспешил смыться…

— Вот именно.

— Но далеко уйти не успел — как раз самарская большая бригада подъехала, и положили его, как и прочих «лидеров профсоюза», и эту курву Ирочку, которая, вишь ты, слишком наблюдательной оказалась, — усмехается она. — Может, и дом подожгли уже самарские, а не «братва» Катера… В такой неразберихе пойди пойми, кто в данный момент твой враг, который сейчас по тебе стреляет… Но все хорошо, что хорошо кончается. Расскажи мне лучше, как ты догадался, что Букин в смерти твоего друга виноват? И что он должен знать налетчиков?

— Тоже все было довольно просто, — отвечаю. — Меня одна фраза, не помню, кем сказанная, надоумила, что если на заводе проверка начнется, то все расхищение на мелких воришек спишут. А как поймать воришек, если нет настоящей охраны? Вот Букин и стал Васильича в охрану звать. У него расчет был какой? Васильич человек военный, бдительный, да к тому же круговой порукой с работниками завода не повязанный, так что он быстро схватит двух-трех «несунов». А уж после этого сам Букин назначит проверку на заводе и за голову схватится — ах ты, батюшки, оказывается, наворовано невесть сколько! И потом эти «несуны» ни одному суду не докажут, что унесли десять метров шланга, а не десять тысяч, которые им приписывают. Любой прокурор посмеется: мол, если они два-три года каждый день понемножку таскали, то и двадцать тысяч метров могли утащить! Ну, и со всеми другими изделиями то же самое. Словом, мелкие сошки отправятся отдуваться в лагеря, а Букин чище новой простыни окажется, и можно опять начинать воровать с нуля, не опасаясь, что в ближайшее время за руку схватят.

— Не понимаю, почему твой друг на это согласился… — задумчиво говорит она, покачивая головой.

— Так он ведь всегда за закон и порядок стоял! И хоть Букина не любил, но тут дело чистое, можно стране помочь. Кстати, его обязательности Букин и недоучел. Они договорились, что Васильич втайне действовать начнет, чтобы тем неожиданней для воришек было. А я характер Васильича знаю, он наверняка начал заранее обстановку изучать, вникать во все, задавать вопросы. И напрямую вышел на то, что директор сам и есть главный вор. Букин, конечно, о разысканиях Васильича прознал, и весь затрясся. Потому что, получалось, Васильич не такой уж ручной выходит — и ему, директору, яму роет. Но законным путем от Васильича уже не избавишься — он ведь сразу может в УЭП пойти! И что тогда директор придумывает? Он берет паспорт Васильича, якобы, разрешение на оружие ему оформить, а сам таскает этот паспорт по заводу, забывает в людных местах, проговаривается, как бы случайно: мол, в секретном порядке настоящую охрану на пост ставим, теперь всему мелкому воровству конец придет! Словом, делает все, чтобы эти новости дошли до самых оголтелых… Ведь он зарплату давным-давно не платит, люди живут на то, что уворуют, и если им этот кислородный клапан перекроют, то им и их семьям вообще зубы на полку класть! И, сама понимаешь, когда в животе от голода сводит, люди вообще волками становятся… А если ещё и пьет человек, и уворованное ему на пропой души надо, и при этом он вечно от водки не в себе… Он за ту малость, которую от жизни имеет, пойдет и горло грызть, и насильничать, и дома поджигать…

— То есть, Букин добился своего, — подытоживает она. — Четверо воришек перепугались за свои крохи с барского стола и решили пугнуть твоего друга чтобы отбить у него охоту в охранники на завод идти.

— Вот именно, — киваю. — Выпили перед этим для храбрости и пошли на свое черное дело. И если б Шипов паспорт Васильича в своих бандитских делах не заиграл, то вообще бы все шито-крыто осталось. Но тут директору пришлось придумывать, как ему от паспорта отмазаться. И хоть он мне его со всей хитростью вернул, а все равно засветился. Все окончательно ясно стало.

— И что ты теперь делать будешь? — спрашивает она.

— Имена знаю, — говорю. — Так что сегодня или завтра в Имжи съезжу.

— Я бы помогла тебе, — говорит она. — Но мне при больном быть надобно…

— А мне и не требуется помощи, — отвечаю. — Это мое дело, и я сам должен его порешить. Ты уж будь при больном, только, смотри, без фокусов, если он очнется.

— Без каких таких фокусов? — осведомляется, невинно так глазками хлопая.

— А вот без этих самых, — говорю. — Ты ведь и в постель к нему шмыгнуть можешь, у тебя бесстыдства хватит! Я ж вижу, какими глазами ты на него смотришь, да ещё эту песенку дурацкую все время под нос мурлычешь… Пороли тебя в детстве мало, но вот ужо я за тебя возьмусь, если безобразничать начнешь! Тебе ещё долго мозги вправлять, чтобы ты человеком стала, а не кошкой, которая только и смотрит, где что плохо лежит…

— Ладно, дед, — смеется, — не подведу я твоего доверия, так что ремень можешь поберечь.

Ну, оно уже лучше, по крайней мере, уже не напрягается, кулаки не стискивает и губы не кусает, как будто её так обидели, что хоть сейчас в драку лезь.

И на следующий день я в Имжи направился. Встал у проходной, отслеживаю. Соображаю, как бы мне понезаметней этих Клугина, Ипатова, Воротилова и Левчука вызнать и не отстать от них, пока где-нибудь в глухом проулке их не тормозну. Ну, тут мне повезло еще. Выходят трое, и один, через плечо оглянувшись, кричит:

— Левчук, не отставай!

Я за ними. А они сперва в винный магазин, потом в недостроенный дом полезли, взятую бутылку распивать.

Я потихоньку за ними забрался. Встал в дверном проеме, на них гляжу. Они оборачиваются.

— Тебе чего, дед? Тоже выпить захотелось, или просто поссать залез?

— Нет, — говорю. — Я к вам вроде как судья пожаловал, чтобы к смерти приговорить.

— Да ты соображай!.. — начинает один из них, но осекается, потому что я уже пистолет достал и на него навел.

— На колени! — говорю. — Хоть вы и погромщики и насильники, но время на молитву и на то, чтобы прощения попросить, я вам даю.

Один к окну метнулся, чтобы выпрыгнуть, так я его тут же и уложил. И тут, делать нечего, пришлось и всех других сразу пристрелить, без торжественного оглашения приговора, потому что очень гулко выстрел разнесся, и надо было спешить, пока народ не сбежался.

Вот так оно все и вышло. Собаке собачья смерть.

Я бреду потихоньку к автовокзалу, и около самого автовокзала меня кто-то окликает. Оглядываюсь — майор Наумкин.

— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! Разрешите с вами поговорить?

— Всегда пожалуйста, — соглашаюсь.

Он меня под ручку берет, ведет аккуратненько.

— Все хотел спросить вас, Михаил Григорьич, почему вы мне неточные показания дали?

— Как это? — спрашиваю.

— Да вот, во время смерти первого из Сизовых видели на вокзальной площади какого-то хромого старика, который за ларьки отходил, маленькую нужду справить. Из-за этих ларьков, кстати, идеальное место получается, чтобы застрелить Сизова там, где он стоял. А вы в своих показаниях заявили, что вообще из дому не выходили. Так и запротоколировано. Может, изменить показания желаете, чтобы потом несуразностей не было?

Вот так так! — думаю. Не так-то он прост, этот майор.

— Нет, — отвечаю, — ничего менять не желаю.

— Ну, как знаете, — говорит. — Я-то думал… — и такой упор в слова вкладывает. — Я-то думал, вы, когда нужду справляли, могли убийцу увидеть, и он вас так запугал, что вы теперь и сознаться боитесь.

— А что бы вы с убийцей сделали, если б поймали? — спрашиваю.

Он хитренько так на меня щурится.

— Право, не знаю, — говорит. — С одной стороны, арестовывать его надо. С другой — хоть «спасибо» ему говори, ведь он наш город от такой заразы избавил, что дышать легче стало. Можно сказать, нам на благо постарался… Честное слово, кажется мне, что убийца этот — человек пристойный, и лучше его не искать.

— Как решите, — говорю. — Тут я вам не советчик.

— И больше ничего вы мне сказать не желаете?

— Как же, желаю! У меня, знаете, как в последнее время укромный уголок по нужде ни залезу, так неприятности случаются. Вот и сейчас на четыре трупа наткнулся, до сих пор дрожу…

— И где же с вами эта неприятность случилась? — живо интересуется.

— А в недостроенном доме возле завода.

— И чьи же это трупы?

— Толком не знаю. Но, показалось мне, те, про кого народ шептался, будто это они, а никакие не Сизовы, налет на квартиру Васильича учинили. И твердо верю, что народ не ошибается…

— Наверняка не ошибается, — с серьезным таким видом кивает майор. — и вот будет любопытно, если они из того же пистолета убиты!

— Да, любопытно будет, — соглашаюсь.

— Здорово кто-то неизвестный наш город от швали почистил, — говорит майор. — Наверно, и «профсоюз» он же разгромил, как вы думаете?

— Да думать, вроде, — говорю, — не моя обязанность.

— Это верно, это верно, — ещё серьезней кивает он, а в глазах бесенята пляшут. — Ну, всего доброго, Михаил Григорьевич. Не забывайте нас, если что.

И заботливо так подсаживает меня в подошедший автобус.

Еду я в автобусе, свою думу думаю. Вот, значит, как получается! Раскусил меня майор — а выдавать не стал. Что ж это в мире творится?

Возвращаюсь, захожу к Татьяне Андреевне, Людмила у меня спрашивает:

— Ну, как, дед, «порешил» свои дела?

— Все, — говорю, — порешил, до единого. Они и не пикнули.

Ну, мы много о чем говорили с ней в эти дни. О чем именно — это наши, так сказать, секреты. Ну, навроде разговоров деда с внучкой получалось, когда между ними откровенность есть, и другим об их беседах знать не надобно. Злила она меня, конечно, много, да и я, по-моему, иногда ей в печенках сидел, но понимать друг друга — понимали. Понимание — оно дело такое, как с первого момента сложится, так и пойдет. Либо да, либо нет. А у нас с первого момента как-то заладилось, с той секунды, как я дверь открыл и её увидел. Хотя иногда, мне казалось, не я был бы ей нужен, а психиатр хороший.

Поэтому я сразу её раскусил, как она сказала, что сама мальчишку на теннис повезет.

— Ты ж, — говорю, — не вернешься. Исчезнешь.

Она смеется.

— Может, и не вернусь. Но не исчезну. Вот, погляди, какой я тренеру подарок купила.

И роскошный бритвенный набор мне показывает, со всякими особыми кремами и прочим.

— Здорово! — киваю. — Должен оценить.

— Хочу отблагодарить за все, — объясняет. — Я ж у него одна из лучших учениц была, а теперь он за Леньку взялся.

Что она мальчишку подарками завалила, я об этом и не говорю. Я пытался ей внушить, что для него это вредно, такое баловство, но она только отмахивается.

— Да ладно, дед! Пусть за все годы разом получит! И пережил он много…

Вот такая она — порой её ничем не проймешь.

Ну, а как она исчезла, вы, товарищ полковник, ко мне приезжаете и говорите.

— Будем, дед, весь твой рассказ о славных подвигах на магнитофон писать.

— Это зачем? — спрашиваю.

— Страховку тебе создадим. Если вдруг кто на тебя наседать станет, ты так сразу и говори: «Весь мой рассказ на магнитофон записан». Понял?

Как не понять? Понял ещё получше, чем ты воображал. Да и знал я, что вы, товарищ полковник, плохого не посоветуете.

Вот и записали мы рассказ до того момента, как в особняке остались, вместе с запертыми заложниками и сбежавшим «профсоюзом»… А теперь, значит, дальше продолжаем.

Вы, товарищ полковник, как в воду глядели. На следующий день заявляются ко мне двое.

— Соловьев Михаил Григорьевич?

— Точно, я, — отвечаю. — А в чем дело?

— Да ничего особенного. Вас один генерал в Москве видеть желает, так что поехали.

Вот-те на, «ничего особенного»! Как будто меня каждый раз генералы к себе требуют!

Вот везут меня на самолете, потом на машине, привозят в знатный кабинет, где сидит толстенный генерал, весь улыбчивый.

— Здравствуйте, Михаил Григорьевич! — восклицает. — Я — генерал Пюжеев, Григорий Ильич, а подчиненные, если хотите знать, мне кличку Повар дали. Вот сядем мы с вами и поговорим, два одиноких старика, которые ещё давние времена помнят.

— А почему именно со мной, товарищ генерал? — спрашиваю. — Как будто одиноких стариков на свете мало.

— Да потому что вы, Михаил Григорьевич, особенный! Вон какие дела в одиночку наворотили! Несколько банд разнесли, и такую преступную организацию разоблачить пособили! Теперь надо дело до конца доводить…

— В каком это смысле? — спрашиваю.

— Да в том, что вы мне все рассказать должны. А уж потом решим, как вас лучше к делу приставить.

— Так я уже все рассказал, — говорю. — И запись магнитофонная в какой-то секретный отдел отправлена. Все, как на духу, перед властями признал, а уж какой ход этой записи давать — это их дело, пусть решают.

— Вот как? — переспрашивает, нахмурясь. — На магнитофон записано? Это вы зря, Михаил Григорьич. Это вы погорячились.

— Да я что… — пожимаю плечами. — Я привык исполнять. Что мне скажут — то и делаю.

Он смеется, добродушней некуда.

— Это хорошо. А запись… ну, пусть будет. Мы, я думаю, все равно с вами договоримся.

— Нет, — отвечаю.

— Нет? — опять переспрашивает, удивленно так.

— Да потому что я, как понимаю, вам прежде всего в качестве стрелка нужен.

— И это тоже. Нельзя ведь свой талант в землю зарывать. А у вас не талант, у вас гений! — и от дружелюбного смеха так заходится, что всеми боками и щеками дрожит.

— Вот то-то и оно, — говорю. — Не могу больше стрелять по приказу. Да, взял оружие в руки и в бой полез. Но у меня личное было, я за друга мстил. А по первому слову укладывать человека, про которого я ничего не знаю… Было дело, выполнял такие задания, когда молод был, и Бог мне судья. Но теперь для себя пожить хочется, без крови. Поэтому, как в старину говаривали, Христом-Богом прошу, отпусти душу на покаяние.

— А если не отпущу? — спрашивает.

— Упрусь, — говорю. — Я не зарекаюсь, что больше никогда в жизни оружие в руки не возьму, но если возьму — только по собственному выбору. Потому что иначе вы меня в психопата превратите, в придурочную машину для убийства… Вон, что с Людмилой сделали! И не стыдно вам?

— Ну, Людмила, — говорит, — не твоя забота. И не моя, кстати, тоже… — и вдруг хитро прищуривается. — А взамен Людмилы пойдешь? Под мое честное слово, что её из этих дел выпустят?

— Как же вы её выпустите, — говорю, — если она неуправляемая, как необъезженная кобыла, и вы сами сейчас наполовину признали, что она даже вас не слушает?

— Когда надо, прислушается, — усмехается этот генерал Повар. И очень мне его усмешка не нравится.

Вот я и бухнул сгоряча.

— Если кого послушается, так меня, а не вас!

Он поглядел на меня, подумал… И, к моему удивлению, совсем развеселился, а не разозлился. Я-то был готов к тому, что он меня сейчас в порошок сотрет.

— Так значит, она тебя и подготовила, да? На две руки сыграла? Вот ведь… — и головой качает, нужных определений для неё не находя.

— Отпустите вы её, — говорю. — А я уж, ладно, и за неё отработаю.

— Нет, Михаил Григорьевич, — улыбается он. — Так не пойдет. Считайте, что этого разговора не было, и вы совершенно свободны.

Да, умеет он проигрывать, сразу видно. А иначе генералом бы не стал, так? и понимаю я, что ускользнул от чего-то очень серьезного, что огромные ставки были на кону, и не сводился вопрос к тому, пойду я работать исполнителем поручений генерала Повара или нет. Что именно за кадром осталось, мне, разумеется, не додуматься, да и не касается это меня. Главное, что я свою жизнь для себя сохранил.

— Вас сейчас в аэропорт отвезут и на самолет посадят, — говорит он.

— Лучше не надо, — отвечаю. — Вы мне просто билет выдайте, или деньги на билет. Я кое-кого из московских знакомых навестить хочу.

— Как скажете, — говорит с улыбочкой.

И очень по-дружески меня провожает, руку жмет.

Я выхожу на улицу, иду по морозцу, потом в метро спускаюсь. И тут кто-то меня за плечо трогает. Оглядываюсь — Людмила!

— Вылезаем наверх, дед, — говорит. — Давай я тебя напоследок обедом накормлю.

И устроились мы в хорошем таком тихом полуподвальчике возле площади Ногина. Едим горячую солянку из осетрины, и так ни о чем вроде беседуем. Потом я не выдерживаю и спрашиваю:

— Слушай, а почему ты все-таки меня от генерала Повара прикрыла? Ведь я понимаю, что он человек страшный, и за такое самоволие он тебе может голову оторвать. Стоило ли так рисковать ради старика?

— А ты не догадываешься, почему? — спрашивает, очередную свою пахитоску вытаскивая.

— Догадываюсь, — говорю со смешком. — Но ведь там, где служба и приказ — там все личные отношения побоку! У нас, случалось, люди с мужьями и женами разводились, когда им приказывали.

— Во-первых, я бы не развелась, — говорит. — Во-вторых, я не подчиняюсь никому, в том числе и Повару. В-третьих, Повар всегда на сто ходов вперед считает, и не удивлюсь, если он заранее просчитал, что я тебя прикрою и он якобы проиграет…

— «Якобы»? — хмурюсь. — Хочешь сказать, он только передо мной сделал вид, что потерпел поражение, а на самом деле и ты, и я сыграли в точности так, как ему надобно?

— Не исключено, — отвечает. — Его только Андрей сумел однажды перехитрить, да и то… — и пожимает плечами. — Может, у него такой расчет был: если на человека, который моим невольным напарником станет, мне будет наплевать, то, значит, никчемный человечишка, и его только в расход списывать, чтобы о лишнем не разболтался. И чтобы за все грехи и трупы только он посмертно отвечал… А если я его прикрывать начну — значит, человек ценный, и его можно ещё не раз использовать. В том числе, чтобы и меня через него опять из логова выманить, если понадобится…

— Гм… — говорю. — Выходит, когда полковник велел мне все на магнитофон рассказать, он этим предотвратил, чтобы генерал Повар меня вечно на крючке держал, как «ценный кадр», который отпереться не посмеет, если ему заново стрелять велеть?

— Выходит, так, — кивает. — А теперь четвертая причина, самая главная. Помнишь, как тебе показалось, что я в постели с Задавако побывала, прежде чем его убить?

— Помню, — киваю. — И что?

— В тот момент у тебя в глазах такая боль за меня появилась… Какую я никогда в своей жизни ни у одного человека не видела. За эту боль я бы на что хочешь ради тебя пошла! Ты мне вроде как отец стал, которого я почти не знала. И даже больше…

Я сижу, краснею от смущения, голову опустил. Всего-то и надо девке, чтобы, понимаешь, отца найти, и вся дурь выветриваться из неё начинает. Даже, чувствую, слезы в глазах, хотя в жизни почти никогда не плакал. Но собрался с собой и говорю ей бодро:

— Что ж, нарвалась на меня — теперь не избавишься. Я тебя буду и шкурить, и строгать как рубанком, чтобы ты человеком стала, так что терпи.

— Потерплю как-нибудь, — отвечает.

Вот… Дообедали мы с ней, вышли из ресторана — и она исчезла. Но я знаю, что она появится. Мы теперь с ней, так сказать, незримой веревочкой связаны, через любые расстояния. И к кому она прибежит поплакаться, как не ко мне? Ведь поплакаться порой всякой девке бывает надобно, даже такой, которая психованная и приучена кровь проливать, и сама на себя смотрит как на сплошной кусок льда. Лед подтает, понимаешь — и водица течет.»