Вплоть до самой квартиры Мадлены Людвиговны мы молчали. Открыв нам дверь, она ахнула:

— Мальчики, в каком вы виде!.. И Гиз… мон дью, что с ним?

— Этот тип его лупасил, — стал сбивчиво объяснять я. — Он вообще не хотел его вам возвращать, он хотел продать его завтра на Птичке. Но ничего, он сильно по нему не попал, мы успели, поэтому надо только йодом смазать, и все заживет…

— А вы… Что с вами?! — воскликнула Шарлота Евгеньевна.

— Да это тоже все ничего, — ответил я, раз уж взял на себя обязанность отвечать за всех. — Вот только нож этот тип не вернул, сказал, что успел убрать нож в какое-то другое место. Но завтра обещал принести.

— Да Бог с ним, с ножом! — воскликнула Мадлена Людвиговна, подхватывая Гиза на руки. — Главное, что вы все живы и здоровы!..

— Ой! — воскликнула Шарлота Евгеньевна, перенося все внимание на меня. — А это у тебя что?

Я, несколько растеряно, ощупал свое лицо и обнаружил, что от лба до скулы по нему тянется здоровенная ссадина. Я сам не мог припомнить, где я её получил: то ли, когда ломился в дверь сарайчика, то ли, когда бросился на этого типа, спасая Гиза. В горячке, просто внимания не обратил, что где-то крепко приложился, понимаете?

— Да это так… — пробормотал я. — Где-то врезался…

— В этого типа он врезался! — горячо вмешался Юрка. — Когда увидел, что тот собаку бьет смертным боем, чтобы она была послушной. И ведь отбил Гиза, как видите!

— Мальчики мои! — ахнула Мадлена Людвиговна. — Да вы герои! Настоящие три мушкетера! Нет, даже больше — Сид, Роланд и Франциск I!

— Да ну… — смущенно пробормотал я.

— Все ваши раны надо немедленно обработать, — в один голос сурово заявили Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна.

И вот нас с Гизом взяли в оборот, Гиз сидел у себя на коврике, я — на табуретке, и мы оба взвизгивали и кряхтели, когда нас обильно мазали йодом. Чтобы успокоить нас и заговорить нам зубы, Мадлена Людвиговна рассказывала, нанизывая слова с такой энергией, что мы и возгласа вставить не могли:

— Это было после войны, когда стали показывать много зарубежных фильмов, трофейные фильмы и фильмы по обмену, понимаете? И вот тогда показывали чудесный французский фильм, как раз про тот Париж, который я помню — «Дети райка». Сорок шестой это был год или сорок седьмой, дай Бог памяти. Это любовная история нескольких знаменитых актеров, в которую вмешивается и профессиональный убийца, потому что решает им помочь. Такая трогательная история, а про неё писали, что её снимали в годы оккупации, чуть ли не подпольно, потому что она получалась настоящим призывом к Сопротивлению — никакой политики, но такая прекрасная показана Франция, которую отняли оккупанты, со всеми грехами, вроде этой любви и этого убийцы, который чуть ли не в высшее общество вхож, но все равно прекрасная, и такая легкомысленная, мы ведь тоже были легкомысленными, и даже очень, иначе разве мы бы поехали в эту страну, впрочем, Россия тогда казалась оплотом всех оплотов, это было такое колоссальное государство, с самыми лучшими заводами, с большой армией и с императором во главе, а эти заводы все производили и производили, и у тех русских, которые приезжали в Париж, всегда было много золота, и русский балет очень славился, я ещё помню разговоры о скандале перед самой войной, когда весь балет плясал в этих, в кубистских костюмах, сама-то я в балет не ходила, нам, воспитанницам, запрещали, но об этом скандале было во всех газетах и он был у всех на слуху, вроде бы, эти костюмы делал Пикассо, который потом стал таким знаменитым, но я этого все равно не могу понять, как и всю эту живопись, которую сейчас выставляют в музеях, я так и люблю пейзажи с мельницами, потому что мельниц в моей юности было ещё очень много… Да, а когда в сорок шестом — или в сорок седьмом? — году мы пошли на «Дети райка», это было в кинотеатре «Художественный», там была эстрада, на которой перед сеансами играл оркестр и пела певица, и мы взяли по бокалу шампанского по коммерческим ценам — генерал платил мне хорошо, и я могла себе это позволить — и мы медленно попивали шампанское, пузырьки быстро-быстро бежали в золотистой жидкости, на вкус оно было точно такое, как то, которое я попробовала впервые в жизни — за Реймсом, когда мне было семнадцать лет, в одном маленьком городке, куда мы свернули после экскурсии по виноградникам Шампани и где остались переночевать, потому что в Париж вернуться не успевали, такая славная была маленькая гостиница, где всех нас разместили, и я знала, что лягу спать, поэтому без боязни выпила шампанского, и у меня голова закружилась… Так вот, мы потихоньку пили коммерческое шампанское, а оркестр играл, и певица пела:

А рядом с эстрадой пристроился старик… Как же его назвать? «Художник-силуэтчик», наверно. Перед ним лежала стопка листов черной бумаги, и он за десять копеек — или за рубль? после стольких денежных реформ цены в голове путаются, что когда было — вырезал ваш силуэт, вам надо было только несколько секунд посидеть неподвижно, а он очень легко вел ножницами, рисуя ими совсем как карандашом, и сам он был весь в черном, и он наклеивал силуэты на плотную белую бумагу, вроде ватмана, и отдавал вам, а мне было так весело, что, вот, мы пьем шампанское, и оркестр играет, и певица поет, и мы будем смотреть французский фильм про Париж — про тот Париж, который мы знаем и помним — и я спросила этого старика, нельзя ли вырезать не только мою голову и бюст, но и руку с бокалом шампанского, и он сказал, что, конечно, можно, только это будет стоить чуть подороже, и я согласился, и он вырезал… Я так и сохранила этот силуэт, вот найду и покажу его вам, когда йод подсохнет…

Так она рассказывала, перескакивая с одного на другое, а я, улучив момент, спросил:

— Кстати, а как фамилия того генерала, у которого вы воспитывали сына?

— Клементьев, — ответила она. — А что?

— Да ничего, — ответил я. — просто интересно.

В общем, наши боевые раны обработали, ещё раз угостили нас чаем, и мы отправились домой. Мы немного спешили — ведь было уже около половины девятого.

— Только теперь не отпускайте Гиза с поводка, — предупредил я, уходя. — А то мало ли что. Вряд ли этот тип рискнет ещё раз его похитить, и вряд ли Гиз теперь за ним пойдет, но береженого Бог бережет, сами знаете…

— Уж мы за этим проследим! — сказала Шарлота Евгеньевна, опережая Мадлену Людвиговну.

— Ребята, этот нож мы должны вернуть хоть кровь из носу! — сказал Димка, когда мы вышли во двор. — Есть у меня одна догадка…

— У меня тоже есть одна догадка, — сказал я. — Знаете, с кем мы столкнулись?

— Ну? — спросили мои друзья.

— С внуком того самого генерала Клементьева!

— Да брось ты! — ошалело проговорил Юрка, а Димка выразился намного резче:

— Слушай, тебя не пора по-пырому в Кащенку отвезти?

— Да нет, ребят, я не сбрендил! — стал с жаром доказывать я. — Вы послушайте!.. Этот тип, которого мы видели — ему ведь не так много лет, просто он уже, как говорится, в расход выходит. А так, не удивлюсь, если ему всего шестнадцать-семнадцать, при том, что выглядит он на тридцать. Дальше. Внук генерала был последним — до меня, в смысле — кому Мадлена Людвиговна показывала нож и рассказывала о его ценности. Она говорила о нем, как о маленьком мальчике, он и остался для неё маленьким мальчиком, но ведь это было семь лет назад! Мы сами не сообразили, что за семь лет мальчик должен вырасти! Допустим ему тогда было лет девять-десять… ну, может, одиннадцать. Сколько получается ему сейчас?

— От шестнадцати до восемнадцати, — пробормотал Димка, а Юрка молча кивнул.

— Пошли дальше. Мадлена Людвиговна упомянула, что мальчик глядел букой, такой был угрюмый бутуз. Похоже по характеру на типа, с которым мы столкнулись? Но и это не главное! А главное вот что. Ограда могилы этого восемнадцатилетнего парня, которого друзья поминали водкой, и скамья участка Смирновых, выкрашены точно такой же краской — и, судя по всему, в одно и то же время! Очень похоже на то, что друзья этого парня его поминали и красили ограду, а тут Смирновы были на кладбище и попросили их: вы, мол, лавочку у нас не покрасите, если краска останется, а мы вам доплатим? Те согласились, и мазанули лавочку, и этот тип запомнил, что лавочка участка Смирновых — это очень укромное место! То есть, получается, опять-таки, он из тех, кому семнадцать-восемнадцать лет — иначе бы что ему делать в компании друзей этого помершего парня?

— Кстати, как зовут этого помершего парня, ты не запомнил? — спросил Юрка.

— Запомнил, — сказал я. — Савраскин Макар Анатольевич. А что?

— Надо бы у Седого спросить, — сказал Юрка. — Он всю округу знает. Если он подтвердит, что внук генерала Клементьева стал отпетой шпаной, и что этот внук дружил с Макаром Савраскиным, который не так давно окочурился — то, значит, ты прав. Ему резко не хватало денег на выпивку и гулянки — и он вспомнил про нож гувернантки его отца. Про нож, который стоит очень дорого. А заодно решил и собаку на Птичке загнать — чего церемониться?

— Седой сейчас должен быть или на стройке, или на школьном стадионе, сказал Димка. — Давайте его сразу и найдем. Чего на завтра откладывать? Завтра у нас других дел будет полно.

Мы с этим согласились, и отправились искать Седого. Нашли мы его не на стройке и не на школьном стадионе, а за стадионом, где он сидел на полуразвалившейся скамье и аккуратно раскуривал папиросу. Уже наступали сумерки, и огонек папиросы — крепкого кубинского горлодера без фильтра, в те времена вся Москва была завалена кубинским табаком, и ещё египетский встречался (сигареты «Нефертити», которых никто сейчас не помнит, а тогда они многим нравились) — высвечивался будто один из отблесков дымно-розового заката над Москвой.

— Ну? — спросил Седой, когда мы остановились перед ним в нерешительности. — Не телитесь, выкладывайте, чего надо. Про марки спросить хотите?

— Нет, Седой, не про марки, — проговорил Димка. — Хотели спросить, ты не знаешь, как погиб такой Макар Савраскин?

— Нормально погиб, — буркнул Седой. — В машинном отделении лифта его током ударило, когда он раскурочить что-то там пытался… А что?

— Да вот, хотели узнать, не было ли среди его друзей парня, который внук генерала Клементьева… — проговорил я.

— Клим? — Седой вскинул голову. — То есть, вообще-то его Пашкой зовут, но все кличут его Климом. Есть такой. А что? — опять повторил он.

— Да нет, ничего… — проговорил я. — Просто узнать хотели…

Мы сделали движение, чтобы уйти, но Седой с неожиданной резкостью сказал:

— Стоп на месте! Начали — так договаривайте. Чего вы с Климом не поделили?

— Он… — я сглотнул. — Он одну вещь украл… Точнее, две вещи, но одну мы заставили его сегодня вернуть…

— Вернуть? — Седой прищурился. — Заставили? Что-то вы больно целенькие, только у тебя морда покарябана.

— Ну да, мы с ним сцепились немножко, но… — начал Димка.

— Сцепились? Немножко? — Седой напрягся, потом потянулся, расправляя плечи. — Пацаны, вы в своем уме?

— А что? — это теперь Юрка спросил.

— Да то, что вижу вас непокалеченными. Это же недоумок, и без всяких тормозов. Ему на перо вас поднять — раз плюнуть.

— Он и хотел, — сказал Димка. — Но нас трое было, а Ленька стальным прутом вооружился, и даже огрел его разок. Он больше не рискнул сунуться.

— Ты его огрел? — Седой смотрел на меня как-то странно.

— Ну да… — сказал я.

— Ох, пацаны!.. — Седой встал, затянулся в последний раз и в сердцах выбросил окурок куда-то вдаль. — Вы хоть понимаете, с кем связались? По нему давно тюряга плачет, он полный дебил, по три года в каждом классе сидел, сейчас второй год в седьмом классе тужится… Он вон в той школе учится, — Седой показал рукой в сторону, где далеко за нашим кварталом встречались Бакунинская и Большая Почтовая. — То есть, не учится, потому что на уроках не бывает. Учителя от него стонут и ждут не дождутся, когда дотянут его до восьмого класса, чтобы можно было выпихнуть его в ПТУ. Если бы не дед — герой войны, он бы уже десять раз мотал срок в колонии. Говорят, дед его отмазывает до поры до времени, но сам так зол на него, что велел ему не появляться у него перед глазами… Он же с настоящей бандой связан, мелких таких шпаненков, которые самые опасные, а его друзья-приятели постарше уже все через срока прошли. Кое-кто и сейчас сидит. Улавливаете?

— Улавливаем… — потеряно пробормотали мы.

— Так что теперь ходите только вместе, по людным улицам, и никуда не суйтесь, ясно? — сказал Седой. — Полгода должно пройти, не меньше, чтобы он про вас позабыл и перестал искать. А увидите его — сразу бегите на другую сторону улицы, а ещё лучше, прячьтесь, если есть, куда спрятаться. Стальной прут вам не всегда вовремя подвернется, а его финка всегда при нем.

— Не получится нам прятаться, — хмуро сказал Юрка. — Мы на завтра с ним встречу назначили.

— Встречу? — у Седого дрогнули губы, словно он собирался то ли рассмеяться, то ли выругаться.

— Ну да, — объяснил Димка. — Мы с ним должны встретиться, чтобы он вернул нам вторую украденную вещь.

— И где вы должны встретиться? — полюбопытствовал Седой.

— На пустыре за Гороховым полем, — ответил я.

Седой присвистнул.

— Ценная вещь? — спросил он.

— Очень, — ответил я. — Нож. Мало того, что сам нож обалденный закачаешься, главное, что он когда-то принадлежал самому Сент-Экзюпери. Любой коллекционер за такой нож удавится.

Седой стоял, расставив ноги, и рассматривал нас, словно мы были редкими экземплярами в каком-то музее. Потом он вытащил помятую белую пачку, вытащил оттуда очередную кубинскую горлодерину и стал медленно катать её в пальцах.

— Ну и влипли вы, пацаны, — сказал он. — Выкладывайте все, до конца.

Мы замялись.

— Ну? — грозно сказал Седой.

— Значит, так… — рассказывать взялся я, ведь именно с меня началась вся история. Я рассказывал, а мои друзья иногда меня дополняли и поправляли. Седой слушал, нахмурясь, не издавая ни звука.

— Охренеть можно, — сказал он, когда мы закончили рассказ. От чего можно охренеть — от того, что по Москве блуждает нож Сент-Экзюпери или от нашей глупости, он не уточнил. — В общем, так. Есть разные варианты. Первый — мы топаем с самого утра к его папаше или к его деду, Клима призывают на расправу перед предками и заставляют его вернуть вам нож. Но этот вариант не очень хорош, потому что он вам это припомнит и на вас отыграется. А надо сделать так, чтобы он от вас отлез и пальцем вас потом не вздумал тронуть. Да, заварили вы кашу, чтоб вас… Ладно. Завтра в десять на этом месте. Вы ведь школу собираетесь прогуливать, ради этой встречи?

— Собираемся, — подтвердили мы.

— Чтоб были здесь, ясно? Вот еще, не хватало мне забот, только таких кретинов, как вы, от ножа отмазывать… — с досадой проговорил он. — И без меня на Гороховое поле не идите ни в коем случае, ясно?

— Ясно, — пробормотали мы.

— Вот и хорошо, что ясно. А теперь разбегайтесь по домам. Будете меня слушать — все будет тип-топ. Мне самому интересно на этот охрененный нож поглядеть.

И, не сказав больше ни слова, он пошел прочь — легким пружинистым шагом, и в каждом его шаге ощущалась такая сила, которая может горы своротить, не то, что справиться с каким-то Климом.

— Послушайте, а он ведь и в самом деле похож сейчас на принца, — тихо проговорил Юрка, глядя ему вслед. — Не даром ему эту кликуху дали.

— Не даром, — согласились мы с Димкой. А мне прямо воочию увиделся сверкающий огнем меч, висящий у пояса Седого. Он шел так, как будто этот меч действительно был при нем и как будто он в любой момент был готов его выхватить.