И стоило труда Наладиться в Германию, Где ходят поезда Пока по расписанию, Где жизнь моя течет До одури нормальненько, И где уже не в счет «По рюмочке, по маленькой»? И лишь порой из-за Тумана многоцветного Мне снятся голоса Пространства безответного. И сладок был бы сон В протопленной обители, Когда бы на рожон Не перли френчи-кители. Выходят на перрон Порою предвоенною, И тот же эшелон С теплушкой неизменною. И тренькает бачок С водою кипяченою, И этакий сморчок Гнет линию ученую. Да разве жизнь — была? Да разве это — выжили? Всю жизнь нас канцдела Утюжили-мурыжили. И в наши времена Другая песня слышится, Но та же тишина Не дрогнет, не колышется. Тарелки ль черный диск, Транзисторы ль приемника, Но тот же василиск Глядит в глаза детдомника. И мне невмоготу Скрипеть зубами стертыми, И видишь всю тщету Ответа перед мертвыми. Напой, напой, напой Заветную считалочку, Но лишь за упокой Не вздумай ставить галочку. Чтоб узнавалась кровь Лазурными прожилками, Чтоб запах детства — вновь Магнитными опилками. Чтоб, сотни детств впитав Сквозь одурь сновидения, Я, смертью смерть поправ, Узнал свое мгновение, Где солнце свет свой льет Сквозь оторопь московскую, Сквозь тополиный мед На Первую Дубровскую. И, им озарена, Уходит в даль лукавую Футбольная шпана Походочкой шалавою. А жизнь моя парит Кругами несмертельными, Где унавожен быт Командами расстрельными. И падает на цель, Когтя мои окрестности Рожденных в параллель И времени, и местности.

Милая, с ночи застрял занозой И день отравляет сон: Мы в некоем здании, схожем С железнодорожным, вокзальным, Теснятся со всех сторон Кровати, и, в общую полумглу Погруженные, мы на одной из них, в дальнем, В самом дальнем углу. В застылости смутной грусти, В обнимку, враждебно следя За нами, на каждой кровати Сидели пары; но кстати Все делали мы, не будя Часов: ты была безразлична Ко взглядам, губами — легко, под чуть слышный Шепот — мои найдя. И вдруг — так легко и просто — Ты стала нашептывать мне, Что любишь и хочешь другого, И я, не сказав ни слова, Жалкий в своей вине Быть нелюбимым, покорно Ушел… Ядовита, тлетворна Память об этом сне.

Спи-усни, любовь моя, На моей руке, бессильной Ни от злобы лет тебя Заслонить, ни от могильной Ямы; знаю — ночь в окне Пеплом дня порхнет; и все же Неразлучен в общем сне Я с тобой, с живым твореньем, Смертным, грешным, но, по мне, Краше всех и всех дороже. И ничем не стеснены Ни душа, ни тело: славно Видеть будничные сны На груди Венеры, плавно Дышащей, чтоб нас с тобой Не встревожить; мир согласья Снится нам за смертной тьмой, Мир любви и мир надежды; А аскета сон ночной Опален дыханьем страсти. А едва ночная тень Отлетит под погребальный Гул побудки, сразу день Вцепится, маниакально — Скудоумный, под залог Нас возьмет; мы самый страшный Долг вернем ему, но впрок Чуть задуманную ласку, Поцелуй иль шепоток, Не теряй во мгле вчерашней. Ночь прозренья, милый друг. С ветерком румяным канет, Но живого сердца стук Пусть, занежив, не обманет Новый день; благослови Смертный мир на ясной зорьке; Скрытых сил в твоей крови Не убавит жгучий полдень; Озарит нас взгляд любви Даже в полночь ссоры горькой.

Ах, послушайте рассказик Про мисс Эдит Ги, Жившей на Клеведон Террас В доме восемьдесят три. Губы тонкие поджаты, Левый глаз косит слегка, Плечи узки и покаты, Грудь тщедушная плоска. Серый саржевый костюмчик, Шляпка бархатная и В одну комнату квартирка — Вот что было у мисс Ги. А еще — зеленый зонтик, Алый плащик вместе с ним, И велосипед с корзинкой, С резким тормозом ножным. Церкви ближнего прихода Посвящала все дела И вязанием для бедных Вечно занята была. И вздыхала звездной ночью: «Разве кто-нибудь поймет Каково мне жить с доходом Только сотня фунтов в год?» Раз ей снилось: королевой На балу стоит она, И викарием прихода Танцевать приглашена. Вихрь промчался в бальной зале, Зала сгинула — и вот В чистом поле на педали Жмет она, усердно жмет. А викарий их прихода — Превратился он в быка И за ней рванулся, низко Опустив свои рога. Сзади — жаркое пыхтенье. Настигает, мчится вслед. И невольно резкий тормоз Тормозит велосипед. Летом все цветет; зимою Ветви мертвы и сухи. Вся застегнута, к вечерней Службе ехала мисс Ги. Мимо парочек влюбленных, Застегнувшись, как в футляр, Отводя глаза, ненужной Никому из этих пар. В боковом приделе села, Заиграл над ней орган, Хор запел сладкоголосый Над скамьями прихожан. Опустилась на колени И взмолилась от души: «Не введи во искушенье, Послушание внуши». Дни текли, сменялись ночи, Жизнь по крохам унося. Вот мисс Ги педали крутит, Застегнувшаяся вся. Позвонила в дверь к хирургу, Прислонив велосипед: «Доктор, боль не отпускает, День и ночь покоя нет». Доктор Томас посерьезнел, Он осмотр свой повторил. «Эй, да где ж вы были раньше?» Он, нахмурившись, спросил. Не притронувшись к обеду, Доктор Томас мял в руках Хлеб на шарики и только Буркнул: «Штучка — этот рак. Врут считающие, будто Докопались до причин. Он — убийца отлученных От активных дел мужчин. И бездетных женщин тоже Он немало погубил. Он — как клапан для отвода Невостребованных сил». «Что за ужасы, мой милый?» — Говорит ему жена. — «Я смотрел мисс Ги. Похоже, Что не вылезет она.» В лазарет ее забрали, И она ждала конца, И лежала, одеяло Подтянувши до лица. Вот на стол ее выносят. Прыснул, вырвавшись, смешок Средь студентов. Мистер Роуз Ее скальпелем рассек. Мистер Роуз, он к студентам Повернулся: «А теперь Мы запущенной саркомы Видим редкостный пример». Со стола ее убрали, В морг учебный отвезли, И два вдумчивых студента На занятия пришли. С потолка она свисала, Да, свисала там мисс Ги. И два вдумчивых студента Иссекли ей часть ноги.

В десятимиллионном городе у каждого есть жилье, Хоть особняк, хоть конурка — главное, что свое: Но не для нас, дорогая, нам здесь пристанища нет. Мы жили в стране, которая была для нас всех милей, Теперь лишь над картой Европы мы можем взгрустнуть о ней: Заказан для нас, дорогая, возврат в родную страну. На деревенском кладбище в нашей родной стране Тис расцветает снова по каждой новой весне: Но не оживут, дорогая, просроченные паспорта. Консул по столу грохнул, не дослушав меня до конца: «Без паспорта, юридически, вы мертвей мертвеца!»: Но мы ведь живем, дорогая, мы ведь с тобой живем. В Комитете по беженцам вежливо я был выслушан; но в свой черед Они меня попросили обратиться к ним, через год: А сейчас как нам быть, дорогая, куда нам сегодня пойти? Пошли на митинг — оратор был злобен: «Закрыть им въезд! Иначе они нас выпихнут с наших рабочих мест!»: Он о нас говорил, дорогая, он о нас с тобой говорил. Ты слышишь? — в ушах от грома ломит, Гитлер гремит Над всей Европой: «Каждый из них должен быть убит!»: Он нас с тобой, дорогая, он нас имеет в виду. Ухоженный пудель в жакете гуляет, а хитрый кот В полуприкрытую дверку, не зля никого, прошмыгнет: Ведь, дорогая, никто из них не еврей, не немецкий еврей. Спустились к портовой гавани, смотрели с пристани вниз, Где плавали рыбы, свободные от паспортов и от виз: В трех метрах от нас, дорогая, всего лишь в трех метрах от нас. В лесу мы завидуем птицам: легко им петь на ветвях, Не зная, что значит политика, не зная, что значит страх: Не зная того, дорогая, чем разумна разумная тварь. Уснул я, и мне приснилось в тысячу этажей Здание, с тысячью окон и тысячами дверей: Но нашу дверь, дорогая, мы бы зря там стали искать. А на необъятной равнине, запорошенной снежком, Всю местность десятки тысяч солдат прочесывали кругом: Ища нас с тобой, дорогая, в погоне за мной и тобой.

Что ты плачешь, глядя в сумрак На распутье? Милый твой, С ловчим соколом, с борзыми Промелькнул перед тобой? Птиц задобри, чтобы с веток Не звенели голоса, Подожди, покуда солнце Тьме уступит небеса. Зимний ветер зол, беззвездна Эта яростная ночь; От своих тоски и страха Ты стремглав помчишься прочь. Мчись туда, где вечно плачет Океанская волна; Океан глубок и горек, Но испей его до дна. Ключик золота литого Средь обломков кораблей Ты отыщешь, все обшарив В темных пропастях морей. А затем — до края Света. Поцелуем уплати Жутким стражам — и над бездной Утлый мостик перейди. И в давно забытой башне Мрамор лестниц одолей, Чтобы ключ вложить в замочек Крепко запертых дверей. Прочь сомнения и страхи! Ты пройдешь сквозь бальный зал. На себя прощально взглянешь, Паутину сдув с зеркал. Все. За деревом панели Перочинный нож нашарь И себя без сожаленья В сердце лживое ударь.

Уймите тиканье часов, пусть телефон молчит, Пусть пес, терзающий мой слух, над костью не ворчит, Пусть пианино замолчат, весь мир умолкнет, чтоб Был глухо слышен барабан, пока выносят гроб. Он мертв! Об этом в небесах пусть каждый самолет Выводит надпись и навзрыд моторами ревет. Нарежьте узких черных лент на шеи голубей, Пусть в черном каждый полисмен дежурит у дверей. Он для меня был мой восток, мой запад, север, юг, Мой вечный свет, он для меня был всем и вся вокруг! Мой труд и отдых, день и ночь, и песня, и слова, Теперь он мертв, он мертв, он мертв — моя любовь мертва! Взорвите солнце — пусть навек угаснут небеса! Сотрите звезды и луну, сведите все леса! Пусть в океанах и морях иссохнет вся вода! Нет больше жизни, раз его не будет никогда!

А год назад, попав в Брюссель, Я видел беженцев: постель К постели, робкие надежды, Пугливый вздох, витавший между Кроватей, умолявший ночь, Чтоб с ней века промчались прочь, И эхом тщетных заклинаний Европа полнилась — на грани Того, что, притаясь во мгле, Мелькало тенью на стекле, Скреблось по окнам, лезло в двери, И все запоры против зверя Уже опробовали, но По каждой лестнице Оно Взбиралось, смертоносной тенью Событий меряя ступени. Но человек среди времен Бывает с жизнью примирен Хоть солнцем августа, всех ровно Теплом одаривавшем, словно Не замечая с высоты Приметы странной суеты, Когда, послушны скрытой силе, Суда маршруты изменили, Встал поезд посреди равнин, Толпа громила магазин, Неясный страх густел помалу, Достигнув крепости кристалла, Пустые толки сжались как На карте танковый кулак, Едва с зарей, не медля дольше, Война обрушилась на Польшу…