Пришел я в себя в доме, в старом кресле большой комнаты в задней стороне дома, почти по его середке — в той комнате, которую ещё со времен Степана Никаноровича помнил. Правее она той комнаты, в которой я тело «таджички» на стол сгружал, и чуть вглубь от той, где я лупу искал и всю эту парфюмерию увидел.

Ничего сидел я, не связанный, и руки на подлокотниках лежат. Свет горел слабенький, одна только сорокаваттная лампочка в настенном светильнике на всю комнату, но меня и этот свет ослепил в первый секунд, при больном-то затылке. Ведь когда голова не того, то любой лишний свет в неё будто штопором ввинчивается.

А потом я запах дорогого душистого табака уловил, тонкий этот ароматец, и начал понемногу въезжать, что к чему.

В общем, из-под съезжающихся век разглядел я эту Татьяну-Катерину. Сидела она, аккуратно пепел в древнюю металлическую пепельницу с восточным узором стряхивая, и внимательно наблюдала, когда я очухаюсь. Увидела, что очухался, и улыбнулась.

— С добрым утром, Яков Михалыч… Или можно тебя дядей Яковом называть?

— Можно, — ответил я, — почему нельзя? — а как заговорил, у меня от одного шевеления челюсти и от дрожи слов, через горло и язык проскакивающих, так в голове отдачей стрельнуло, что всех святых выноси. А разве утро уже?

— Полчетвертого. Новый день начался и к рассвету близится, так что утро, конечно… А чего ж ты, такой дурной, вокруг дома в темноте шастаешь? Ведь я только в последнюю секунду разглядела, что ты — это ты. Еле успела удар смягчить, а то бы сейчас закапывать пришлось тебя, дядя Яков, и это уже не твоя бы шабашка была, а чья-то другая.

А я-то сидел, соображал, что бы такое мне разумное сказать, и вот при слове «шабашка» будто всколыхнулось во мне что-то.

— Так вот, — сказал я. — В шабашке-то все и дело. Я ж обещал сегодня у вас пошабашить, — хоть она меня и «дядей Яковом» называть стала, я у меня язык все равно не поворачивался с ней на «ты» перейти, как это у нас в деревне принято, — да всякие катавасии ненужные вышли. А как очнулся недавно, после баньки и всего, что с банькой связано, так припомнил вдруг, вот и поперся, с дурной головы не удержав, который теперь час и какая такая может быть шабашка посреди ночи.

— Неужто ты успел пропить все, что вчера получил?

— Не пропил, — вздохнул я. — Жена отобрала.

— А душа горит, так?

— Ну… не то, чтобы очень. Я ж объясняю, что, как я проснулся, так будто на автопилоте стартовал. Чувство неисполненного долга, что ль, проснулось. А оно как проснется, так день с ночью и утро с днем смешаешь запросто.

— А чего ж ты вокруг дома бродил?

— Да увидел, что тихо все, заперто, вот и искал, где сподручней в окно постучать.

— Доискался, на свою голову… — она сигарету погасила и поглядела мне прямо в глаза. — А что у вас за бедлам произошел? Почему тебя с сыном в милицию забирали?

Я невольно поежился. Потом ответил.

— Из-за трупа.

А что ещё я ответить мог?

— Из-за какого такого трупа?

— Генку Шиндаря… Да я вам о нем рассказывал, хахаль он был этой «таджички»… кто-то удавил его, а труп в нашем огороде зарыл, в самом дальнем углу, за компостной кучей.

— «Кто-то», говоришь? «Зарыл», говоришь? — она усмехнулась. — А ты совсем ни при чем?

— Совсем, — кивнул я. — Ни при чем.

— А почему это милиция вашим огородом заинтересовалась?

Ну, чувствую, будет она меня буравить вопросами, пока насквозь не пробуравит. И деться некуда.

— Да из-за Виталика Горбылкина, придурка нашего, местного! — с досадой ответил я. — Виталик, понимаешь, одного из крутых, Чужака такого, ножом пырнул, вот, значит, Чужака в больницу на «скорой», а милиция нагрянула свидетелей опрашивать, Горбылкина ловить, да и в нашем огороде свежевскопанную землю углядела, в том месте, где никаких посадок нет. Решили, мы алюминий там спрятали, а как копнули — так покойник вынырнул. Вот нас и загребли…

— Выходит, у вас в доме все произошло, раз на вашем огороде милиция пошнырять вздумала?

— Ну да, в нашем! Они как к ночи понаехали…

— Кто — «они»?

— Да бандюги, из самых крутых, — сказал я. — Двое местных и двое — аж из самого Углича.

— Явились трясти тебя, куда труп «таджички» исчез? Ведь что ты могилу копал — это всем известно…

— Ну, не только за этим, — ответил я. И сразу понял, что проговорился: ведь, получается, я этой фразой признал, что труп им был ой как интересен. Но она мою проговорку словно как мимо ушей пропустила, не стала на ней заостряться. Хотя по её глазам видно было, что от неё ничто не ускользнет. Просто у неё для всего свое время отведено: когда на одну тему трясти, а когда на другую.

— А за чем еще? Допытываться, кто я такая? Да ты не бойся, можешь сознаться, что меня заложил. Понятно, что своя рубаха ближе к телу. Так, дядя Яков?

— Не совсем так, — ответил я. — Это их в третью, можно сказать, очередь интересовало. А главнее для них было всю ночь у нас просидеть, чтобы алиби себе какое-то сделать. Чтобы, значит, мы свидетелями были, что они до рассвету у нас провели и никуда не отлучались. И чтобы, я так понимаю, вся деревня могла подтвердить, что их машина всю ночь простояла возле нашего дома, а из самого дома гулянка гудела. И поэтому, когда Горбылкин Чужака пырнул и сбежал, то этот, который из двух угличских поувесистей выходил, в смысле, что и угрожать не думал, потому что и без угроз мог душу вынуть, так вот он сказал, что это даже и к лучшему, потому что как милиция с раннего утра наедет, так сама увидит, собственными глазами, что всю ночь они здесь были и даже, вроде как, сами пострадавшими оказались.

— И зачем, по-твоему, им это алиби нужно было?

— Откуда ж мне знать?..

— Ой, не дури, дядя Яков. Все-то ты знаешь и понимаешь… Что они обо мне выспрашивали? И что сами знали?

— А знают они, что вы и есть Катерина, только Татьяной назвавшаяся, потому что никому Катерина дом не продавала и продать не могла, лишь недавно в права наследства введенная. И что дед ваш, Степан Никанорыч, штатным палачом был, одним из лучших исполнителей в Союзе, и спрашивали у меня, неужели я внучку палача, дьявольское семя, защищать и покрывать буду…

— А сам ты как думаешь? — она прищурилась. — Будешь или нет?

— Да я… — я запнулся, потом ответил, осторожненько. — Да, по-моему, эта внучка палача сама за себя постоять может.

Она хмыкнула.

— Могла бы… если б мной была. Но я не Катерина.

— Да как же так может быть? И где Катерина?

— Где-то… Я думаю, скоро появится. А с продажей дома все просто. Да, не могла ещё Катерина мне дом продать. Но могли мы с ней оформить соглашение у нотариуса, что деньги она от меня сразу получает, обязуясь оформить дом на меня, как только в права наследства вступит. А не оформит будет возвращать эти деньги в двойном или тройном размере. Вот и получается, что дом оплачен, и мой он, по сути, потому что неоткуда будет Катерине неустойку взять, чтобы соглашение расторгнуть. Ну, а когда официально дом будет на меня переписан — это вопрос десятый. Сам понимаешь, мне не к спеху.

— Так вот оно что! — я чуть по лбу себя не хлопнул. — Так все просто! А никто не допер!

— И, значит, «крутых» этих тоже покрутили, когда труп откопали? Из-за трупа все их алиби полетело?

— Точно, покрутили! Они вообще чуть не психанули, когда Шиндаря в багажнике обнаружили… — и тут я осекся, язык до боли прикусив, и даже бледнеть начал, потом меня прошибло. Вот это прокол так прокол! И как хитро эта стерва весь допрос закрутила! Сперва шандарахнула меня объяснениями, в чем суть сделки по дому была, а потом, пока я ещё в шандарахнутости плавал, таким вопросом мне врезала, что я и проговорился!.. Получше любых ментов допрашивала, честное слово. Уж насколько ловко я от ментов открутился, угрем, можно сказать, выполз — а если б они за меня взялись с той же хитростью, что и она, то раскололся бы я, точно, раскололся, и наблюдал бы сейчас небо в шашечку…

Но она только рассмеялась.

— Вот видишь, дядя Яков, я правду из тебя всегда вытрясу, поэтому не юли, рассказывай все, как есть. Если увижу, то ты ещё где-то темнишь и передергиваешь — а я ведь сразу увижу, поверь мне — то и рассердиться могу.

Ну, у меня душа в пятки. Понятное дело, худо мне будет, если она «рассердится».

— Все расскажу, все, как на духу! — взмолился я. — Только можно два-три вопроса сперва?

— Валяй, — согласилась она. — Можно.

— Как вы узнали, что меня арестовали?

— Так слухом земля полнится. Мне даже с участка выходить не пришлось. Посреди дня одна бабка, на дороге, вопит другой: «Слышь, Яшку Бурцева с сыном милиция загребла, за труп в огороде!»

— А труп этот… Вы подкинули в багажник?

— Ой, дядя Яков, ты спрашивай, но не зарывайся. Думаешь, такие вопросы можно задавать?

— Да я только к тому… — я соображал лихорадочно. — К тому только, что человек, который труп в багажник пихнул, мог только от убийц Шиндаря узнать, где этот труп спрятан. А узнать он мог лишь в том случае, если сам этих убийц одолел, когда они по его душу пожаловали… И спровадил их туда, куда они сами его спровадить собирались…

— Перекрутил, дядя Яков. Да уж, ладно. Если кто убийц Шиндаря и проводил на тот свет, то у меня на участке они не закопаны, у меня милиция свежевзрытую землю не углядит… — и совсем холодными её глаза стали. — А теперь рассказывай, в подробностях. По косточкам разбирай.

Ну, и стал я в подробностях рассказывать. То есть, как, в подробностях? Фактов придерживаюсь, а какие-то свои мысли, догадки и соображения по поводу этих фактов при себе держу. А она слушает, внимательно так, в какой-то момент за сигаретой потянулась, а потом передумала, с полки — в тени была полка, у стены — упаковку шоколада «Вдохновение» взяла и, слушая меня, давай похрустывать неспешно, шоколадку за шоколадкой.

— И вот, — закончил я, — теперь послезавтра — то есть, завтра уже надо мне либо убийство Шиндаря на себя брать, либо, как это у японцев называется, харакирю мне сделают — а по-нашему, по-русски, мордой в землю воткнут.

Она размышляла.

— И ты надеешься, небось, что я тебе помогу? — спросила она наконец.

Я плечами пожал.

— Дык кто ж вас знает. Тут, как говорится, своя рука — владыка. Утопающий, он и за соломинку хватается, а я ещё похуже сейчас булькаю, чем утопающий.

— То есть, ты веришь, будто помочь тебе я в силах, и только от моего желания и выбора зависит, помогать тебе или не помогать?

Насмешливо она это спросила, очень насмешливо. Но, мне показалось, что сквозь насмешку и другое мелькнуло: нечто вроде удовольствия, что я в её всемогущество верю, будто она ведьма-колдунья какая. Баба Яга в молодости и в красоте своей самой, так сказать, которая захочет — съест добра молодца, а захочет — выручит его, напоит, накормит и надоумит. Правда, я на добра молодца не очень тянул, да чего уж там.

Я этот оттенок, что где-то в глубине души ей как маслом по сердцу, что я её о помощи умоляю и в ноженьки ей поклониться готов, уловил. И дальше стал в мотив подтягивать.

— Не знаю, верю или не верю, только очень на такое надеюсь, — сказал я. — Вы, мне кажется, на многое способны.

И опять она на меня задумчиво посмотрела, лучистым таким взглядом своих глаз, в которых море переливалось, что любой мужик голову бы потерял. Ну, моя голова и так плохо на шее держалась, так что потерять не жалко было. Вот только все равно страх перед ней крепко во мне сидел, так крепко, как даже бандюги и милиция меня напугать не смогли, да и со стороны я себя видел: сидит этакий, пузатик вздрюченный, и в кармане ни гроша, как уж оно повелось. Тут одна надежда, что где-то она усмотрит собственную выгоду в том, чтобы меня выручать.

— А что? — сказала наконец она. — Возможно, и помогу. Только давай по порядку. Значит, говоришь, Владимир, который ещё Губа, спокойный был, в отличие от Николая? И при этом вопросом как шилом мог ткнуть? Дал тебе расслабиться, а потом так тебя огорошил, что ты чуть колбасой не подавился, так?

— Все так, — ответил я. — В точности?

— А какие у него глаза были в этот момент?

— Так вот такие и были — как два шила. А может, как два буравчика. То есть, неточно это, неточно. Что-то по-другому смотрелись… — я даже пальцами защелкал и головой замотал, пытаясь понять, как бы получше описать тот взгляд, которым этот Владимир на меня смотрел, когда допрос начал. — А, вот!.. Пустые у него были глаза, совсем пустые. Ледяная такая, знаете, пустота.

— Ледяная?

— Ну да. Вот такой лед, который пуще любого шила жжет, режет и колется. А при том, ничего конкретного в глазах разглядеть нельзя. Не разберешь, откуда этот ледяной холод в тебя стреляет.

— Уже что-то… — она потянулась за сигаретой, и, коротко кивнув, похвалила.. — Молодец, наблюдательный. И, говоришь, он спокойным оставался, когда суета вокруг раненого Чужака началась, и даже этой суетой воспользовался, чтобы допрос продолжить?

— Верно. Даже отмахнулся как-то от Николая, когда тот стал на него наседать, что, мол, Чужак белые тапки примеряет, Горбылкина ловить надо, а ты не чешешься.

— Угу, — она нахмурилась. — Тоже годится. Сам-то ничего не соображаешь?

— А что я должен сообразить? — очень я удивился. Но, по ней видно, она какие-то простые вещи имеет в виду, до которых и мне не допереть грех.

— Ладно, проехали, — она чуть улыбнулась. — Наблюдательный, но не очень догадливый, вот ты какой, дядя Яков. А я-то уж думала, что «У дядюшки Якова Товару есть всякого…»

— Может, и всякого найдется, — вздохнул я. — Только дайте мне самому разобраться, какой товар у меня имеется и где лежит, а то все перепуталось…

— Ладно, давай дальше распутывать. Тебе не показалось странным, что их так быстро освободили?

— А чего странного? Нас-то освободили. А уж их — тем более были должны…

— Совсем не «тем более». Против них улики покруче, чем против вас, и поосновательней этих улик накопилось. Одна кровь в багажнике чего стоит! При таких уликах не освобождают…

— Так ведь бандюги, — возразил я. — У них все схвачено. Да и адвокат расстарался, и деньги на залог есть…

— При таких уликах любые адвокаты и залоги могли бы бессильными оказаться, — резко ответила она. — Какие-то особые, дополнительные обстоятельства должны были сработать, чтобы они так гладенько на свободу выкатились. Ну?..

Я только глазами на неё лупал. Хоть убей, понять не мог, куда она клонит и, главное, чем мне это может помочь.

— Ну, это и впрямь из не слишком очевидного, — сказала она. — Просто ещё один нужный штришок добавляет… Вспомни теперь, кто настаивал, чтобы ты на себя убийство Шиндаря взял?

— Да оба они, — растерянно ответил я.

— Понятно, что оба. А кто больше?

— Вроде… Ну да, вроде, Николай! Когда адвокат заговорил о том, что, может, и правда, стоит убийство на Горбылкиных повесить, а меня в покое оставить, даже Владимир, вроде, дрогнул и заколебался, продолжать давить на меня или нет. А вот Николай — тот уперся. Нельзя, мол, Антона Горбылкина топить, он нам ещё пригодится, пущай этот — я, то есть — отдувается! Ну, Владимир и уступил ему меня. Ему-то, по большому счету, было до лампочки.

— И Николай же назначал срок, когда ты сдаться должен?

— Точно! Это Николай заговорил про «послезавтра утром» и что «до послезавтра время терпит». А Владимир, опять же, заранее был на все согласный, словно вопрос этот Николаю на откуп отдал. Сказал бы Николай «через пять минут» — и Владимир поддержал бы, что, мол, через пять минут иди с повинной, сказал бы Николай «через неделю» — и Владимир бы согласился, что неделя сроку у меня имеется.

— То есть, расчет времени, когда ты должен милиции сдаться, был для Николая-Фомы намного важнее, чем для Владимира-Губы?

— Выходит, так, — согласился я. Я уж и отчаялся уразуметь, куда она гнет, и просто плыл по течению — куда-нибудь да вынесет!

— И, при этом, с адвокатом больше общался Владимир-Губа, так? Он и все темы с ним обсуждал, и на вопросы его отвечал, и успокаивал его, когда адвокату казалось, что Владимир с Николаем зарываются и могут себе лишние неприятности нажить? И очень нормально успокаивал — но при этом какими словами?

— Ну, смысл все время был один и тот же: «Я тебе потом объясню, не сейчас».

— Можно из этого сделать вывод, что адвокат «принадлежит», так сказать, Владимиру, и не было бы Владимира, адвокат — Валентин Вениаминович этот, так? — никого бы спасать не помчался?

— Наверно, можно… — я ответил не то, чтобы неуверенно, не то, чтобы робко и осторожно, а, опять-таки, подрастерявшись.

— До сих пор не понял? — спросила она.

— Да что я понять-то должен?! — не выдержал я.

— Хорошо, последний раз разжевываю, — вздохнула она. — Есть человек, который, сохраняя ледяное спокойствие, в два-три вопроса загоняет тебя в угол, и при этом его «пустые» глаза как будто насквозь тебя видят. То есть, не по-бандитски допрашивает, без угроз и без рыка, а играя с тобой как кошка с мышкой, да ещё мышку подпоить-подкормить готов, чтобы легче мышка в мышеловку прыгнула. Кстати, и прощупывать глазами бандиты не умеют. А за всем поведением Владимира, когда он допрашивал тебя, чувствуется долгая закалка, долгая и крепкая профессиональная выучка…

— Выучка следователя! — я так и подскочил. Действительно, как она мне все разжевала и определенные моменты заострила, все настолько простым стало казаться, что прямо самому сделалось удивительно, как я намного раньше не додумался…

— Вот именно, — она кивнула. — И не просто следователя, а следователя КГБ — заметь, я говорю именно КГБ, а не ФСБ и не что-нибудь другое, потому что ту, прежнюю организацию в виду имею, с её особыми законами и её особыми людьми — повадки у него работника одного из тех отделов, которые всегда добивались, чтобы люди выложили им полную правду.

— И что мы имеем? — осведомилась она, увидев, что я молчу. — Ну, дядя Яков, что? — она несколько раздраженно стряхнула пепел. — А имеем мы опытного работника КГБ, который сейчас по каким-то причинам прибился к бандитам. И не просто прибился, а занял место на самой вершине местной мафии.

— Только когда он опытным успел стать? — задал я вопрос. — На вид, ему за тридцать, притом не то, чтобы очень за… Для бандитского авторитета самый сок, но ведь он должен был ещё как минимум несколько лет до авторитета подниматься, вот и выходит, что «органы» он должен был бросить не позже двадцати пяти, и при этом, все равно, прежнее КГБ только краешком успел застать…

— Такие люди часто выглядят намного моложе, — спокойно ответила она. А теперь смотри, что получается. Есть бывший работник «органов», которого арестовывают по подозрению в убийстве. И именно к этому бывшему работнику «органов» вихрем приносится адвокат. И получается, именно ради этого бывшего работника «органов» освобождают и Николая, и Смальцева — потому что освобождать одного Владимира-«Губу» нельзя, если он выйдет на свободу, а остальные окажутся за решеткой, то всем вокруг это покажется по меньшей мере странным. Так что это за адвокат, которого милиция слушается?

— Я так понял, что он давно этих бандюг обслуживает, штатным-платным адвокатом их является, — сказал я. — И не первое дело для них улаживает… Так что здесь, по-моему, вы лишку хватанули. Нормальный адвокат, который за хорошие деньги готов землю носом рыть, а вовсе не замаскированный под адвоката сотрудник «органов».

Она иронически так улыбнулась.

— В таких вещах я обычно не ошибаюсь. А что до готовности адвоката в лепешку расшибиться за хорошие деньги… Так-то оно так, только одной готовности тут мало. Это, знаешь, как в анекдоте о слоне, когда изумленный посетитель зоопарка спрашивает у сторожа: «Скажите, а это правда, что слон может съесть столько, сколько на его клетке написано, в указаниях дневного рациона?» На что сторож отвечает: «Съесть-то он съесть, да кто ж ему дасть?» Не слышал анекдота этого?..

— Вроде, слышал, — припомнил я. — В стародавние ещё эти, в советские времена.

— Так вот, адвокат как этот слон получается. В лепешку-то он расшибиться готов, чтобы клиентов под залог вынуть, да кто ж ему «дасть», если нельзя по закону в таких случаях арестованных под залог выпускать? Выходит, какие-то совсем особые рычаги были нажаты — такие рычаги, которые только у «органов» имеются, и которые деньгами не меряются. И когда на его вопросы, что происходит, и не собираются ли «компаньоны» наделать глупостей, Владимир отмахивался и говорил: «Все потом» — это только внешне выглядело, будто он при тебе и твоем Константине не хочет лишнего рассказывать. А на самом деле, он намекал адвокату, что и при Николае о многом не хочет говорить. То есть, свою игру вел. При этом, Николай тоже вел свою игру, диктуя тебе, что и когда ты должен сделать. А Владимиру расклад, затеянный Николаем, был не очень интересен, хотя и Владимиру сколько-то важно, чтобы ты вину на себя взял. И все эти игры вокруг дома завязаны, в котором мы сидим… Хотелось бы знать, почему. Но это вопрос не нынешнего момента. На нынешний момент тебе должно быть интересно то, что ты компаньонов можешь лбами столкнуть.

— Стукнув Николаю и другим бандюгам, что Владимир в «органах» служил и связи сохранил? По-вашему, они этого не знают?

— Сто к одному, не знают. Одни отмашки Владимира от адвоката чего стоят… И потом, есть железное правило. Человек, хоть где-то когда-то служивший в органах, не может стать бандитским «авторитетом». Он может стать первым советником «авторитета», «теневым премьер-министром» бандитской группировки, кем угодно, по силе и значимости — но он не может открыто быть наверху. А Владимир поднялся до авторитета. Единственный вывод — он скрыл от всех свое гэбисткое прошлое.

— То есть, засланным он получается? Приставлен к нашим бандюгам, чтобы «органы» все всегда про них знали — и могли использовать так, как им, «органам», выгодно?

Она вздохнула.

— Не думаю, что он засланный. Думаю, давно уволившийся и покатившийся по бандитской дорожке, но какие-то прежние связи сохранивший, для подстраховки. Разумеется, мог иногда сливать «органам» ту или иную информацию, в обмен на другие, ценные для него, сведения, и на поддержку на все то, благодаря чему он успешненько так поднимался наверх. Как он мог скрыть свое прошлое — вопрос другой. Похоже, адвокат знает. Но адвокат — на его стороне.

— Так что, — спросил я, — мне топать прямо к этому «Фоме», к Николаю, и вываливать ему, что, мол, твой приятель — «комитетчик» бывший, а уж почему он это скрыл, вы сами разбирайтесь? Да бандюги меня самого подвесят, чтобы лишних свидетелей их позора не было!

— Зачем же к Фоме? — ответила она. — Ступай к лейтенанту милиции, которому ты десятку остался должен, и намек ему отпусти. А уж он не упустит, чтобы этот намек из тонкого в толстый раздуть и распустить слух на все четыре стороны. И, скорей всего, завтра утром никто к тебе не пожалует — не до того всем будет!

Я задумался глубоко, потом дух перевел. Все по делу девка мне разложила и по косточкам разобрала. Тертая, видать, покруче калача любого. Чем она сама-то занимается? Все занятней мне это становилось. Но я заказал себе хоть как-то пытаться в это проникнуть.

А она за окно поглядела.

— Ступай. Светает уже.

Я с кресла поднялся, тело размял. Только сейчас понял, в каком напряжении сидел: всего заломало, как на ногах оказался.

— Да, вот еще… — сказал я. — Если меня в оборот возьмут, то я ведь вас и заложить могу, не вынесу я бандитских допросов…

— Закладывай, чтоб отпустили, — пожала она плечами. — Мне от этого ни тепло, ни холодно… А может, и к лучшему. Если пожалуют, я, может, толком вытрясу из них наконец, чем этот дом для них так привлекателен… и хозяйка этого дома.

— Ну, хозяйка этого дома… — я подумал, что тут надо комплимент сказать, вот только с трудом комплименты в голову шли. — Она и без дома привлекательней для всех дальше некуда!

— Брось, — устало сказала она. — Да, кстати… Раз уж ты все равно в город едешь, то не отправишь телеграмму моим родственникам, чтобы я не гоняла?

— Отправлю, конечно… А что написать?

— Да очень просто все. Дяде моему телеграмма. «Устроилась хорошо. Тебя всегда рада видеть. Племянника не надо.» Поганец у нас племянник, но это ладно, это дела наши семейные… Адрес: Екатеринбург, Главпочтамт, до востребования. Да, дядю зовут Кораблев Аркадий Григорьевич. Он мне по матери дядя, это материнская фамилия Кораблева была, а я-то Железнова, Татьяна Ивановна. Моим именем телеграмму и подпишешь. Все запомнил или тебе записать?

— Так чего ж тут не запомнить? — сказал я.

— Вот и хорошо. А то я ручку и бумагу никак под рукой не найду, запропастились куда-то… Да, на тебе пятьдесят рублей, телеграмма никак больше тридцати не выйдет, а остальное тебе за работу. Можешь из этих денег долг лейтенанту отдать.

— Все понял. Сейчас и отправлюсь.

— Отправляйся.

И она проводила меня из дому.