— Вставай, Яков, — говорит тот мент, что над самым моим лицом наклонился. — Конец веселью.

Я присел, за голову схватился.

— Какое там веселье?.. — еле выговорил я. — Это ж, знаете… «А поутру они проснулись», вот как это называется.

— Правильно определил, — сказал второй мент. — Так что, думаю, разговор у нас легко сложится… Если помнишь, конечно, что было.

— А что я должен помнить? — спросил я. — То есть, вроде… — Я ткнул пальцем в сторону дивана. — Чужака уже в больницу увезли?

— Увезли, родимого, — ответил первый мент. — «Скорая помощь» почитай два часа, как уехала.

— И сколько ж сейчас времени?..

— Да уж третий час дня. Мы тебя до поры не хотели будить, пока вопросы не поднакопятся. А теперь все разом и зададим.

— Да, вопросы… — я все ещё плохо соображал. Это ж надо, полдня продрых! — И у меня вопрос. Поймали Виталия Горбылкина?

— Нет, бегает где-то. Но ты не волнуйся, мы его быстро изловим. А ты вот скажи, за что ты Геннадия Шиндаря удавил? Или так, по пьяни получилось — вроде того, как Горбылкин Чужака пырнул?

Тут, сами понимаете, с меня весь хмель слетел.

— Я?! — я аж поперхнулся — собственным дыханием подавился, можно сказать. — Не убивал я его!

— Зачем тогда труп прятал? — спросил первый мент.

Тут я заткнулся. Раз они труп нашли — то сказать мне нечего. То есть, я, конечно, многое могу рассказать в свое оправдание, всю свою историю ментам выложить, только, если я перед ментами разболтаюсь, я потом и суток не проживу. Либо Владимир с Николаем велят меня самого закопать, либо эта Татьяна-Екатерина (как её называть, уж и не знаю) потроха из меня выпустит. Дамочка она из таких, у которых на дороге не стой, раздавит как таракана.

И, выходит, надо мне как-то выкручиваться таким образом, чтобы никого не назвать. И, не дай Бог, про таджичку не проговориться.

Ну, я изображаю полный испуг и недоумение.

— Какой труп?! Когда?!

— Да тот самый, свежезарытый, за компостной ямой.

— Неужели там Генка Шиндарь лежит?!

— «Неужели!» — передразнил меня мент. — Плохо комедию ломаешь, Яков Михалыч. Если ты тут ни при чем — откуда ж ты уже знал, что Шиндарь мертв?

— Ничего я такого не знал, — ответил я. — Сами первыми об этом сказали, а теперь меня ловите… Да его кто угодно мог на участке закопать. С той, с дальней стороны подлезть — как раз плюнуть. Если б я его убил, то я бы его на чужом огороде схоронил, верно? Ну, чтобы следы замести. А раз на моем огороде его схоронили — значит, кто-то другой следы заметал. Так получается?

— Хитрый ты, Яков Михалыч, — ухмыльнулся второй мент. — Тонко плетешь. Но не забывай, что где тонко, там и рвется. Ладно, вставай, поехали.

— Куда? — удивился я. Внешне удивился, потому что так-то я понимал, что они имеют в виду.

— В кутузку. Посидишь у нас — авось, с памятью получше станет. Кстати, и сына твоего прихватим — ведь две лопаты со свежей землей у крыльца стоят, значит, Шиндаря двое закапывали.

— Да мало ли кто лопаты одолжить мог, пока мы гуляли. Такой был дым коромыслом, что могли весь огород обобрать — мы бы и не услышали.

— Так бы и не услышали. А собака на что?.. В общем, не тяни резину. Поехали. Одевайся.

Я-то встрепан как бомж — так ведь весь вчерашний день и проходил в старом спортивном костюме, с дырками на локтях и коленях и в земле перепачканном (а в чем ещё прикажете могилу рыть и другие дела делать?), в нем и ночных гостей привечал, в нем и спать завалился. Ну, тут я, значит, в «городские» брюки кое-как перелез, рубашку чистую нашел, сандалетки пристойные вместо драных кроссовок. Хоть в тюрьму иду, но и в тюрьме надо хоть сколько-то пристойно выглядеть. Выполз в большую комнату, где, гляжу, после гостей все уже прибрано и вымыто, и где за пустым столом Зинка сидит, чуть не навзрыд ревет.

— Можно задержаться на секундочку? — спросил я у ментов. — Мне сейчас стакан на опохмел больше воздуха надобен, потому что иначе вы меня, ребята, просто не довезете…

— Ладно, дадим тебе секундочку, — рассмеялись менты.

— Зинка! — взмолился я. — Налей поскорее стакан, если ещё осталось! И не реви ты так, все образумится!

Она, ни слова не говоря, встала, из холодильника водку достала, полный стакан мне налила и закуску какую-то на блюдце шлепнула: селедки два ломтика и какую-то фиговину из индейки, мясо индюшачье, в колбаску свернутое и проклеенное желантином — нечто среднее между рулетиком и птичьей колбасой, тоже из тех запасов, что бандюги на наш стол наметали.

Подала мне все это, а сама бормочет:

— Подставили нас, ироды поганые, под монастырь подвели… Яшка, милый, да скажи ты всю правду, пусть они отдуваются… — это она уже почти шепчет, спиной к ментам повернувшись.

— Ага! — шепнул я в ответ. — Я сейчас всю правду выложу, а потом мне через день-другой харакири сделают или, как Шиндаря, придавят ровно котенка… Нет, я молчать буду, и ты ни о чем говорить не вздумай… Ладно бы, меня прибрали — туда, как говорится, мне и дорога, пожил свое, а ну как Константина зарежут или дом подпалят? Так что и ты молчи, а я уж как-нибудь выкручусь. Ладно, твое здоровье!

Стакан хлопнул, кусочком селедки занюхал и к ментам повернулся.

— Все, братцы, везите, куда хотите.

Свели меня с крыльца во двор и к машине, где Константин уже сидит. Рядом с милицейской другая машина припаркована — этот фургон, который «труповозкой» называется. В него как раз грузили носилки с Шиндарем, накрытым белой простыней. И, естественно, вся деревня сбежалась, глазеет, все ехидными замечаниями обмениваются: допрыгался, мол, бездельник. А мне уже все по фигу и ниже, я опохмеленный, мозги так варят и гудят, что прямо твой счетчик, когда в него «жучок» ставишь. И первый вопрос, который мне нужно понять, это как и почему милиция труп нашла? Сами ночные гости наши нас сплавили, чтобы вся вина на нас висела, или неприятная случайность произошла?

Залезаю я в машину, сажусь рядом с Константином, и мент, который сбоку от нас присел, чтобы нас сторожить, сказал мне весело:

— Мы наручники на вас надевать не будем, потому как, вроде, вы не опасные и можно вас пожалеть. Но смотрите, если что…

И похлопал по кобуре пистолета на своем поясе.

Мы отъехали, и Константин мне рассказывать начинает, что происходило, пока я дрых. И сообразительный он парень, представляет, в каком виде историю при ментах подавать.

— Видишь, батя, — начал он, — какая каша заварилась. Кто ж знал, что этого Шиндаря какие-то сволочи за компостной ямой закопали, пока мы гудели? А расклад такой вышел. Медичка, как появилась на работе и как вызвали её к нам, побежала в медпункт и звякнула, чтобы за Чужаком «Скорую» присылали, не теряя времени. «Скорая» вместе с милицией примчалась, потому что ножевое ранение, и тут без милиции нельзя. Ну, допросы, опросы, протоколы, все, как положено. Эти Владимир, Николай и Смалец ту же картину гонят, что и мы с матерью: как они застряли на своей машине, так прогудели у нас всю ночь, никуда не выходя. А что ещё сказать, коли это правда, и больше рассказывать нечего? Ну, и ведь помнится периодически смутно, но, в целом, провалов в памяти ни у кого не было. И про младшего Горбылкина — как этот псих взбеленился, ножом размахался, Чужака пырнул и убежал. Менты…

— Не «менты», а «милиция», мать твою!.. — вмешался один из охранявших нас милиционеров. — Тебе по зубам пройтись, чтобы усвоил?

Они, я вижу, внимательно слушают и на ус мотают: видно, следят, не проколемся ли мы где на противоречиях., сейчас или потом.

— Так вот я и говорю, — продолжил Константин. — Потом милиция решила старшего Горбылкина навестить. Вдруг Виталик, сдуру, прямо у него и спрятался? Виталика, конечно, не нашли, но нашли какие-то краденые вещи. И после этого у нас решили пошуровать. Мол, ты не работаешь, я случайными заработками перебиваюсь, мать копейки получает, а живем пристойно, и даже с этой братвой гуляем. Уж не из бомбил ли мы, или, того похлеще, из сдатчиков?

Тут мне, наверно, объяснить надо, чтобы было понятно, о чем речь зашла. «Бомбилами» у нас называют тех, кто по пустым дачам и домам орудует, причем не от случая к случаю, когда выпить особо охота, а профессионально, так сказать, основные средства существования имея от этого. Можно сказать, что и «таджичка» из бомбил была, но до настоящих суровых бомбил не дотягивала. Недавно у нас бомбилу покрутили, на городской квартире, удалось его выследить по свежим следам, там менты ахнули, когда в квартиру зашли: в квартире от наворованных вещей повернуться негде, по коридору бочком протискиваться приходилось и к газовой плите через настоящие горные перевалы перебираться, чтобы обед себе разогреть. Этот бомбила, значит, он как разбомбит несколько дач зараз, так потом месяца два-три вещи выдерживал, и сбывать их ездил понемногу, на толкучки в самые отдаленные районы или даже в другие городки. И всегда из своего запаса отбирал, какие вещицы уже «отлежались», какие продавать можно, а с какими лучше повременить. Словом, осторожным был, но в конце концов засыпался.

А сдатчики — это те, кто отовсюду цветной металл тащат, чтобы сдать их в скупку, государственную или подпольную. Цветной металл сейчас дорого стоит, это раньше алюминиевые ложки и кастрюли в магазинах за копейки валялись, а теперь даже у «черных» скупщиков алюминий и медь по четыре рубля килограмм можно сбыть. И уж тащат все, что ни попадя. Алюминиевую лодку на берегу теперь оставлять никак нельзя. На городской пристани был алюминиевый трап, откидной, на шарнирах, так и его как-то ночью спилили. А уж провода с электролиний снимают только так, километрами! Целые деревни без света оставляли, целые городские районы. И ведь убивало током народ, а все равно лезет. У нашей соседки, молочницы, четыре алюминиевых бидона свинтили, а пятьдесят литров каждый… Да всего и не расскажешь, что попереть могут. И понятно, что с проводами или с трапом в государственную скупку не пойдешь, там сразу милицию свистнут, вот и идут к «черным» скупщикам. А у тех и свой транспорт налаженный, хоть в Углич, хоть в Тверь, хоть в Ярославль, хоть до самой Вологды, и инструмент разделочный, те же провода могут на такие мелкие обрезки покрошить, что никто в них проводов не признает, решат, что отходы производства. И борются с ними, и ловят, и публикуют, сколько людей за последние месяцы током поубивало, при попытке провода снять — и все без толку. Больно прибыльный бизнес, такой вот расклад.

— И, значит, сперва у нас в доме посмотрели, потом по участку пошли, докладывал Константин. — А как увидели свежеразрытую землю за компостной ямой, так сразу и говорят, что проверить надо, что, похоже, алюминиевый лист тут зарыт…

Здесь я без дальнейших объяснений понял, что случилось. Есть такие, которые, зная, что у милиции они на примете и что к ним всегда могут нагрянуть, закапывают свою добычу в огороде. Ведь что алюминию сделается? Он может хоть тыщу лет в земле лежать. А милиция тоже наловчилась такие захоронения находить, особенно после того, как рабочие умудрились поснимать всю алюминиевую обшивку в цехе вредного производства при одном заводе. Там не сразу пропажи хватились, потому что цех почти два года стоял, и рабочим зарплату кое-как платили, вот они и спроворились обшивку обдирать. При этом многие не сразу на продажу волокли, а на чердаке прятали или в землю закапывали, в запас на будущее, чтобы торгануть, когда весь шум уж точно уляжется. Говорят, почти четыре тысячи квадратных метров алюминиевого листа таким образом приватизировали… Ну, я говорю, может, преувеличение, а может, никаких преувеличений в этой цифре и нет. Во все поверишь, когда километрами провода снимают, когда алюминиевую миску на секунду без присмотра оставить нельзя, и когда в одном местечке даже бронзовый памятник Ленину сумели на куски разрезать и в скупку уволочь… Словом, если у людей, которых милиция подозревает, что они на незаконном промысле живут, замечается взрытая земля там, где грядок нет и ничего не посажено обязательно милиция эту землю копнет, для проверки и для очистки совести. Вот и выходит, что копнула милиция за нашей компостной ямой в расчете найти рулон алюминиевого листа или нечто подобное — а нашла добычу посолидней. Можно представить, что с ними было, когда труп вылез, и какие торнадо тут начались!.. Подвели нас сбытчики, как есть подвели. Если бы не их повадки, всем уже известные, не стали бы менты в нашей земле ковыряться.

— И всех гостей наших тоже увезли, на другой машине, — закончил Константин. — И Владимира с Николаем этих, и Смальца. — Только на них, в отличие от нас, наручники надели.

Так, соображаю, выходит, не сделали ещё окончательного вывода, кто виноват. Всех по отдельности будут трясти и допрашивать: авось, кто-нибудь да расколется. И вообще, подумать, богатейший урожай милиция за один раз сняла: тут тебе и убийство, и покушение на убийство, и укрывательство краденого, и невесть что, тут и целая толпа сграбастана, и мы Константином, и все «братки», и старший Горбылкин, к которому скоро младший должен присоединиться… Можно считать, менты за одно утро десятилетний план выполнили.

Все это я продумывал, пока нас везли, а ехали мы где-то с полчаса. Может, чуть побольше. То есть, сколько-то думал, а сколько-то кемарить продолжал, и в том блаженном состоянии находился, когда мысли со снами путаются. Не успеешь порадоваться, что, вот, мол, на хорошую мысль набрел, и надо бы её удержать, как сразу понимаешь, что не мысль это вовсе, а что-то вроде сновидения, навеянного дремотой. И два слова в голове крутятся: «Внучка палача… внучка палача…» Кто ж их произнес, Николай или Владимир? Я с трудом восстанавливаю ночную посиделку, по крохам воспоминания собираю, и ясности пока что нет никакой. Нет, понимаете, наводки на резкость. Зато насколько смутно я вчерашний день вижу, настолько четко мне другие картины видны. Вот Степан Никанорыч кричит со своего участка: «Слышь, Яшка, зайди подсобить!..» А его внучка восьмилетняя, Катя, сквозь густую траву пробирается, которую мне как раз выкосить надо, для того меня и призывают, и солнечный свет на ней лежит, на личике её, но волосах белокурых, на красном платьице. И движется сквозь зелень это пятнышко, красное с золотом, маленькое и трогательное такое, а Степан Никанорыч ей вслед глядит… Палачом он был, значит? Но откуда ж это Владимиру с Николаем стало известно, если за все долгие годы, что Степан Никанорыч здесь жил, никто из местных ничего не проведал? И почему они на этом упор сделали? Большой упор… И начало казаться мне, что вся нынешняя история как-то завязана на те давние дела, и что ответ на все нынешние загадки, что происходит и почему люди чуть не косяками гибнут, почему смерть свое танго все бравурней закручивает, огненным таким ритмом, в котором яркие юбки, развеваясь, перед глазами кружатся, и каблучки-шпильки все азартней и знойнее и звончее ритм этого танго отстукивают, надо в тех делах искать, в профессии Степана Никанорыча, и в том, как его профессия была с судьбой его дома связана, с приобретением этого дома и со страстями вокруг то ли его покупки-продажи, то ли находящегося в нем имущества. И вот это все мне то ли думается, то ли снится, я свои мысли картинками сновидений вижу, повторяю вам, и, как всякие летучие сны, они очень убедительными и правильными кажутся, пока не проснешься.

А окончательно я очнулся, когда нас привезли и выгрузили в местный КПЗ. Приткнули нас с Константином в одну камеру, где уже задрипанный мужичонка имелся. Только спал этот мужичонка, крепко спал, перегаром воздух приправляя. Так что, можно считать, мы вдвоем сидели.

— Вот так так, сынок, — сказал я. — Правильно говорят, что от сумы и тюрьмы не надо зарекаться. Кто б ещё вчера подумал, что нас в такое дело впутают?

— Это точно, батя, — вздохнул Константин. — Только вот как теперь выпутываться будем?

— А наше дело — маленькое, — ответил я. — Ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем. Нежданные гости совсем к ночи заявились. Ночью, можно считать. После этого мы все вместе за столом сидели, хотя, конечно, кто-то выходил, хоть до ветру, приходил потом, да ещё за Виталиком Горбылкиным погоня была — недолгая, правда. Но, вроде, никто не отлучался на такое время, чтобы успеть могилу выкопать. И ты пойми, что нам главное не только самим от обвинений отмазаться, но и бандитов не подставить, чтобы с нами потом не сделали то же, что с Шиндарем. Поэтому надо следить за собой, чтобы ни одного словечка не проскочило, ни одной крохотной оговорки, которые можно было бы истолковать как признание в их вине.

— Это я понимаю, батя, — вздохнул Константин.

— Вот и хорошо, что понимаешь, — и я на нарах растянулся. — И тебе советую поваляться и отдохнуть хорошенько, раз уж случай выпал, что ни на огороде горбатиться не надо, ни по другим работам пупок рвать.

— Ко всему-то ты, батя, спокойно относишься, и во всем хорошее найдешь! — засмеялся Константин. И тоже улегся отдыхать. — А все-таки, как ты думаешь, выйдем мы отсюда или нет?

— Выйдем, — ответил я, хотя уверенности у меня не было.

И затихли мы оба. Я лежал, потолок созерцал, пытался в мыслях порядок навести. Эх, думал я, только бы нам выбраться отсюда… А с другой стороны, может, и лучше, если мы здесь пока посидим? Там, за этими стенами страшное что-то творится, и нас, по несчастливой нашей звезде, в самый центр этого кровавого водоворота швырнуло. И, коли дело так пошло, ещё и ещё трупы будут, можно не сомневаться. Ту же Ирку-оторву, её положат, как пить дать положат… И в любой момент мы, в этой оголтелой мочиловке, могли бы оказаться крайними, или из очень нужных свидетелей стать совсем ненужными… А здесь, за крепкими запорами, мы, честное слово, целее будем. Пусть там, на воле, они перебьют друг друга, чтобы на нас наехать, когда мы выйдем, было уже некому…

Но тут меня дернули.

— Бурцев, Яков Михалыч, — сказал мент, отворяя дверь нашей «предвариловки». — Валяй, на допрос.