В те годы, в конце шестидесятых — начале семидесятых годов двадцатого века, Москва была особым волшебным царством, прекрасным и заколдованным. Осенью тополя золотили её так, как ни один город в мире, а летом во дворах кружились тончайшие золотые пылинки, становившиеся видимыми в луче солнца будто солнце промывало золотоносную руду, по крупинке копя драгоценные запасы. Время, казалось, застыло, хотя, если оглядываться на детали, то менялось многое, и это многое слагалось в большую картину нарастающих перемен. Исчезали голубятни, хотя их ещё было немало, появлялись цветные телевизоры вместо черно-белых, возводились новые здания из стекла и железобетона, где-то высоко в небе кружили спутники и космические станции и небо не казалось больше таким недосягаемым, футболисты бегали по полю не в смешных длинных трусах, а в элегантной форме нового покроя, учителя боролись со старшеклассниками, чтобы те не отпускали запретные шевелюры под Джона Леннона, но внутренний устой каждодневной жизни, который трудно описать словами, оставался все тем же самым, сохраняясь с послевоенных или даже предвоенных лет. Это была особая система «можно» и «нельзя», особая система прав и обязанностей, распределявшихся между жившими по соседству людьми. И дело даже не в том, что такая система существовала и в чем она заключалась — бабушка кричала внуку из окна: «Только сталинский кефир не бери, бери натуральный, даже если в очереди постоять придется!», и эти упоминания о таинственном «сталинском» кефире звучали будто клаксоны старомодных машин — дело, скорее, в том, что вся эта система была нанизана, как на стерженек, на хмурую, почти военную, дисциплинированность, с которой её принимали. И оттого, когда с ближних заводов ветер доносил жесткий запах железа или пышный, почти по-сказочному пряничный, запах свежеиспеченного хлеба, то, казалось, где-то намечается великий поход, и это не агрегаты штампуют кузова автомобилей или шарикоподшипники, не с автоматической линии сходят бесконечные батоны и буханки, а где-то кузнецы в кожаных фартуках бьют молотами по мечам, и булочники в белых колпаках широкими лопатами вынимают хлеб из печей, а их подмастерья делают сухари из вчерашнего непроданного хлеба, и эти сухари хоть полгода смогут храниться в заплечном мешке… И мерещились трубы и знамена, и тонкий запах серы от чиркнувшей на кухне спички казался дымным дуновением вручную приготовленного пороха от ствола старинного мушкета… Было в этом и злое колдовство, и доброе. Злое — потому что вот это напряжение, как будто великий город вечно жил в ожидании врага, можно было объяснить только злыми чарами, наведенными на его жителей. И доброе — потому что сквозь это ожидание врага пробивались и расцветали совсем другие ожидания: великих походов за шелком и пряностями, великих странствий в мире, где предателя всегда постигнет кара и где спешившийся на секунду, чтобы глотнуть стакан красного вина, вестовой в запыленных сапогах и в малиновом камзоле всегда даст окружившим его детям потрогать его шпагу… И скакал он в одно из мест с дивными старомосковскими названиями, с трех сторон расположенных бастионами на границе того района, в котором проходило детство Леньки Болдина и его друзей: Крутицкие Казармы, Лефортовские Казармы, Покровские Казармы. А ещё были и Хамовнические Казармы, слушавшие звон церкви Николая Чудотворца в Хамовниках, и был Арсенал, и была Оружейная Палата в Кремле. Сами эти названия тоже звучали музыкой ожидания и надежды, и это было ожидание мира, в котором нет врагов, кроме дурных и подлых людей, мира, в котором благородству не умирать, а негодяям и доносчикам не увидеть, как покатится с плахи голова героя… И злое колдовство, столкнувшись с этими ожиданиями, ветшало и осыпалось, выветривалось из людских душ. Это было то, о чем говорилось в песенке Визбора — одной из песенок, которые любил насвистывать Седой:

Потом-то затеяли войну, в которой Седой умер — но, я уже упоминал, мне это кажется фикцией. Нельзя затеять войну, в которой погибнет такой человек, как ни старайся.

И поэтому ребята отправлялись в дальние странствия, к самому Крутицкому Теремку, который только недавно расселили. Крутицким Теремком называлось бывшее патриаршье подворье на самом берегу Москвы-реки, маленькая крепость-монастырь с высокими стенами и зданиями, выстроенными в таком кружевном стиле, что кирпич казался невесомым. После революции там сделали коммуналки, по комнатке на семью, без центрального отопления топить приходилось дровами — и без водопровода, с колонкой во дворе, с которой зимой нужно было сшибать лед, прежде чем начать её качать. Еду готовили на керосинках, на них же грели воду, и мылись в тазиках. И вот что интересно: ребята, жившие в этих комнатках-кельях, жаднее других глотали Вальтера Скотта и Джека Лондона, и мечта о дальних походах пылала в их глазах ярче. К началу семидесятых Крутицкий Теремок — или Крутицкое подворье, если хотите — совсем приходил в упадок: когда всех выселили, то хотели начать реставрацию и сделать музей или просто «достопримечательность» для иностранных туристов, но что-то не сложилось, и уже кирпич осыпался, окна и двери были выбиты, сквозь ступени лестниц пробивалась трава, а на изогнутых крышах и на переходах между зданиями и стенами проглядывали молоденькие топольки. Тополь, он ведь всюду зацепится.

Зато мальчишкам было раздолье! Кто скажет, что Крутицкий Теремок — это не шотландский замок, в котором отсиживался Алан Брек Стюарт, или не бастион, в котором держали оборону Д'Артаньян и три мушкетера, или не гладиаторская арена, на которой бьется фантастический Спартак-Кирк Дуглас, кумир мальчишек тех лет? На этом дворе воображаемый противник (злодеем никто не хотел быть) с трудом поднимал голову и спрашивал: «Стрела… черная?» И слышал в ответ: «Да, черная».

И вот в этот мир пришел новый герой — Штирлиц — и оказался совпадающим с этим миром до вдоха и выдоха, до кончика мизинца. Он тоже был из не умирающих, какая бы война ни была затеяна. Тем летом тринадцать вечеров подряд Москва вымирала — и не только Москва, но и другие города страны.

Трое друзей — Ленька Болдин, Юрка Богатиков и Димка Батюшков смотрели все серии каждый у себя дома, а по утрам собирались и обсуждали увиденное накануне. Так уж получилось, что все трое на тот момент оказались в Москве, несмотря на летние каникулы. У всех возникла, так сказать, пересменка. У Леньки Болдина — между возвращением из Литвы, где, как всегда, он отдыхал вместе с родителями (его родители — то есть, мои дедушка с бабушкой — всегда уезжали отдыхать в Литву, подгадывая совместный отпуск на первую половину лета), и отъездом на дачу вместе с бабушкой, папиной мамой. У Юрки — между, наоборот, отдыхом на даче и отъездом в Крым, а у Димки — между одним пионерлагерем и другим. В Москве каждый из них должен был провести дней четыре-пять, не больше, но уже после первых двух серий все взбунтовались: не уеду, мол, пока не догляжу до конца! Наверно, в обычных, нормальных, так сказать, условиях, этот бунт подавили бы, как «давят выступления» в «Алисе в Стране Чудес», но вы можете себе представить, что творилось, если родители только махнули рукой и признали справедливость бунта. Леньке сказали: «Ладно, уедешь с бабушкой на десять дней позже». Юрке сказали: «Ладно, стартуем, когда фильм кончится, вот только ни Киев не посмотрим, ни двух дней в Судаке не будет…» (Богатиковы собирались в Крым на своей машине, поэтому, кроме путевок, начинавшихся с определенного числа, у них были забронированы места в гостиницах, так, чтобы проделать весь путь без напряжения, с удобными ночевками в красивых «туристских» местах.) «И вообще, — добавил Юркин отец, — гнать придется как бешеному.» А Димкины родители сказали: «Не хочешь ехать в лагерь — не езжай, только, учти, остаток лета в Москве проторчишь.» И все родители дружно уткнулись в экраны телевизоров, вместе со своими детьми.

Так и случилось, что «Три Ботфорта» сидели летним утром под навесом опустевшего на лето детского сада (перемахнув через его ограду) и обсуждали события фильма так яростно, будто от этого зависела их собственная жизнь.

— Говорю тебе, Мюллер не найдет этого стукача, которого Штирлиц застрелил и утопил в пруду!.. — кипятился Димка, худой, чернявый, и даже в летнее время умудрившийся перепачкать одежду и чернилами и какой-то ещё пакостью, вроде вара или копоти (вполне возможно, на пустыре свинец плавил). Правда, химикалиями его одежда уже не бывала прожжена: после истории, о которой я рассказал в «Чеках серии 'Д'», Димкин отец ликвидировал его химическую лабораторию. Так что соседи могли спать спокойно, не опасаясь взрывов или замыканий в проводке.

— Ну да, не найдет! — возражал Юрка. — Ты ещё скажи, что ему пастора Шлака удастся через границу перетащить! Вот увидишь, в последний момент что-то сорвется!

— А радистку Катю он все-таки спасет… — подал голос Ленька.

— Это разумеется! — хором согласились оба друга. — Если не спасет, то и фильм снимать не стоило.

— Интересно, а с самим Гитлером он столкнется или нет? — задался вопросом Димка. — И, кстати, вы раньше не обращали внимания…

Он не договорил, потому что друзей окликнули:

— Эй, пацаны!

Это был толстый Мишка. В силу своей комплекции, он предпочел не лезть через высокую ограду, а окликнуть друзей с наружной стороны.

— Что такое? — спросил Ленька.

— Дело есть, — ответил Мишка, понижая голос до хрипловатого заговорщицкого шепота.

У Мишки вечно были «дела» и «делишки», вечно он искал случай (либо сам изобретал такие случаи) что-нибудь «толкнуть» или «крутануть». Его, конечно, малость недолюбливали за его готовность как угодно вывернуться, чтобы разжиться лишней копейкой, но, в принципе, относились к нему без особой злобы. Так, посмеивались чуть презрительно про «гешефтмахера»… Вот, кстати, и ещё одна примета замершего времени: многие немецкие словечки, схваченные на лету и порой понимаемые несколько искаженно, сохранились со времен войны, вошли в школьный обиход, и семь ребят из десяти сказали бы в то время «гешефтмахер» вместо «спекулянт». Да и звучало словно с этакой сочной загадочностью, почти как ругательство.

Да, так вот, посмеивались насчет Мишкиного корыстолюбия, да ещё приблатненные, из мелких, на него наезжали: «Слышь, толстый, тряханись на двадцать копеек, у тебя ведь всегда деньги есть». Мишка не спорил, не упрямился, делился даже охотно, но взамен всегда мог обратиться, чтобы помогли с нерадивого должника деньги получить или в обиду другим не дали. То есть, задолго до всех крутых перемен в стране Мишка самостоятельно изобрел принцип «крыши». Но в целом Мишка был безвреден, по школьным понятиям: не задирался, не стучал, не изводил слабых. А если такая дурная башка у парня, что её на деньгах заклинило, то это его личное дело. Главное — не связываться с ним, и вся недолга. Если дать ему заговорить тебе зубы до того, что ты возьмешь у него какое-нибудь барахло, абсолютно тебе не нужное, за двадцать, за пятьдесят копеек или за рубль — марку, в редкости которой он тебя убедит, или цветную изоленту, или сигнальный фонарик с заедающим механизмом смены светофильтров — то сам виноват. Ну, и меняться он обожал, причем всегда проворачивал такой «гешефт», что его выгода за сотни процентов зашкаливала. В легенды вошла история, как в результате многостороннего обмена, им организованного, он получил литой мячик-прыгунчик (их делали в Эстонии, и в Москве в те времена они были жуткой редкостью), на который давно завидущим глазом косил, сам отдав в эти обмены всего лишь алюминиевую чайную ложку (которую к тому же, кажется, в школьном буфете прихватил). Правда, эта фантастическая сделка кончилась для него печально. Кто видел такие мячики, тот знает, что, если раз запустить их, стукнув об пол, они могут скакать, от пола до потолка, и пятьдесят метров, и больше, такая в них упругость, и при этом только успевай отворачиваться: если такой мячик, набравший обороты, тебе в лобешник влетит, то можно и сознание потерять, а если в туловище, то наверняка огромный синяк останется, и ещё долго потом будешь корчиться от боли. Собственно, потому эти мячики так и ценились. Так вот, Мишка в такой восторг пришел от этой своей победы, что чуть ли не единственный раз дал волю эмоциям — взял и запустил мячик из одного конца коридора школы (а коридор был огромным, длиннющим, школьное здание было старым) в другой. А мячик возьми и влети в лоб завучу младших классов! Можете представить себе, что было — если воображения хватит, потому что редко когда по школе бушевала такая буря… С тех пор Мишка всегда держал свои эмоции при себе.

Вот такой парень окликнул трех друзей из-за ограды.

— Мы никаких дел не ведем, — ответил Юрка.

— Да вы подойдите, поглядите… Сами не знаете, что можете потерять.

— Брось, Мишка. Знаем мы тебя, — сказал Ленька.

— И вот это знаете? — Мишка приподнял и показал друзьям какую-то книжку.

Друзья, заинтригованные подошли. Книжки — это всегда интересно.

Они увидели жутко потрепанный бледно-желтый том, на котором значилось: «Юлиан Семенов. Семнадцать мгновений весны.»

— Вот! — сказал Мишка. — Можете сразу узнать, что будет в фильме и чем все кончится. А еще, — добавил он, — тут не один, а три романа. Что было со Штирлицем потом, и в самые последние дни войны, и в пятидесятые годы, когда ему дали задание помешать Китаю сделать атомную бомбу.

— Так ты продаешь эту книгу? — недоверчиво спросил Юрка, готовясь к долгому торгу.

— Здра-асьте, продаю! — насмешливо протянул Мишка. — Напрокат даю, почитать. Десять копеек в час.

— Это сколько же натикает, пока прочтешь? — сказал Ленька. — Ведь книжка толстая.

— Ребята по-разному делают, — ответил Мишка. — Кто-то пропускает то, что уже показали в фильме и начинает читать с середины. Кто-то в складчину книгу берет. В общем, каждый по деньгам. В среднем, около рубля выходит, а Борька Гроссман в сорок копеек уложился. Ну, он ведь у нас отличник, и быстро читает… В общем, у меня спрос есть, так что смотрите. Ближе к последним сериям я, наверно, буду по пятнадцать копеек в час её сдавать.

— Ох, и рвач ты, Мишка! — сказал Димка.

— Использую ситуацию… — усмехнулся Мишка. — Сами понимаете, в магазинах эту книгу не найти. А если надеетесь в библиотеке её взять, то тоже фигушки!.. Там, вроде, на полгода вперед очередь за ней расписана.

Тут мне надо привести объяснение отца, почему в те странные времена добыть хорошую книгу было проблемой, и книги были одним из самых ходовых товаров на черном рынке — одной из самых ходовых валют, можно сказать, причем их реальная цена оказывалась намного выше государственной, строго установленной для официальной продажи. Например, издания Астрид Линдгрен «Карлсон», «Пеппи Длинныйчулок» и другие её книги — официально стоили от пятидесяти до семидесяти копеек, но в магазинах их было не найти (разве что, брать с боем, отстаивая колоссальную очередь), а на черном рынке их можно было взять без проблем, но минимум по пять рублей. Это все оттого происходило, что все делалось по плану, а план составлялся намного вперед. И вот, скажем, записано в плане, что издать книгу тиражом пятьдесят тысяч экземпляров, а получается так, что книга понравилась, и ещё сто тысяч человек хотели бы её купить. Но напечатать эти сто тысяч экземпляров нельзя, потому что и у издательства, и у типографии на пять лет расписано, что они делают, и в этот строгий план дополнительное издание не втиснешь. Поэтому всех популярных авторов не хватало — и братьев Стругацких, и даже Юлиана Семенова, который, вроде бы, о наших разведчиках писал, поэтому должны были бы его издавать побольше.

(«И кроме того, — добавил отец, — государство вообще боялось книг. Но это другая история, которой сейчас мы касаться не будем.»)

Нам-то с Ванькой (может, и вам тоже) трудно представить, что так все было. Сейчас, не успеет новый популярный сериал появиться, как книга по этому сериалу уже во всех магазинах и на всех лотках лежит, выбирай не хочу. Но вот так, однако, обстояло дело, и толстый Мишка сообразил, как и на этом поиметь свой бизнес. Уж как он так быстро раздобыл старое издание книги, по которой теперь был снят фильм, неизвестно, но уж он-то что угодно мог раздобыть.

— В общем, я на вас не давлю, — сказал Мишка. — Только, смотрите, сами потом не пожалейте.

— Ну?.. — Юрка вопрошающе поглядел на друзей. — Если в складчину возьмем, то сможем сесть так, чтобы втроем читать одновременно?

Ленька задумался. Его одолевали сомнения. С одной стороны, интересно, конечно, узнать, что будет дальше, с другой — не менее интересно жить весь день в предвкушении следующей серии…

Сомнения разрешил Димка.

— Да не надо её брать! — сказал он. — У меня есть идея получше. Мы и так узнаем, что было дальше!

Возможно, будь у Димки финансовая ситуация хоть немного другой, он бы согласился. Но, в отличие от друзей, ему и самые мелкие траты часто были не по карману. Если Ленька был, что называется, из «нормальной интеллигентной семьи» с неплохими, хотя и не выдающимися заработками, а Юркин отец, крупный архитектор, вообще разъезжал в загранкомандировки и даже поработать за границей успел, то Димкина семья была довольно бедной. Он ещё умудрялся выкраивать что-то от денег на школьные завтраки, но эти копейки он откладывал на нужные ему книги. В тот момент то ли он ещё надеялся накопить на трехтомник Купера или Гарднера (не того Купера, который Фенимор, и не того Гарднера, который автор детективов, а того Купера, который написал «Физику для всех», и того Гарднера, который создал одни из лучших книг по занимательной математике), то ли он уже переметнулся на философию Канта (как у него мозги сковырнулись в увлечение философией Канта — это отдельная история), но, в любом случае, и Купер, и Гарднер, и Кант стоили в букинисте приблизительно по пятнадцать рублей. Для Димки это была жуткая сумма, которую он собирал медленно и со скрипом, и оторвать от неё хоть полтинник на складчину значило отдалить осуществление своей мечты. А сознаваться друзьям, что у него с деньгами швах, ему гордость не позволяла. Вот он и изобразил… И с этого все началось.

Да, можно повторить, будь у Димки в кармане хоть тридцать копеек свободные, ничего бы дальнейшего не произошло. Но не даром говорят, что из мелких причин происходят великие последствия и что ничтожная мелочь меняет ход истории. Приблизительно так получилось и в данном случае.