Кирзач добрался до Владимира, и уж из Владимира Семенихину позвонил.

— Примешь?

— Как я тебя приму? У меня милиция уже была. И за мной, похоже, следят.

…Высик слушал этот разговор на больших, медленно крутящихся, бобинах, установленных вертикально в огромном, для профессиональных надобностей, магнитофоне. Вместе с ним слушали и Переводов, и другие основные члены особой оперативной группы. Странное чувство было у Высика. Сколько слышал о прослушке, сколько подозревал — а порой, и точно знал — что его самого прослушивают и проверяют, а с техникой этого дела еще ни разу не сталкивался. Не было в их районе возможностей, финансовых и прочих, вот такой прослушкой обеспечивать. Если и слушали кого, то через «свою» телефонистку, которая стенограммы разговоров вела…

— Следят, говоришь? — Кирзач хмыкнул. — Пусть следят. Переговори с кем-нибудь, чтобы спокойное место мне было. Ненадолго, на одну ночь всего. А может, и на вечер. Сделаешь?

— Постараюсь.

— Ты уж постарайся, да. Я денька два во Владимире перекантуюсь, потом нагряну.

— Я ж тебя предупредил…

— Я тебя — тоже.

И Кирзач повесил трубку.

…- Разговор состоялся два часа назад, — еще раз сообщил Переводову, Высику и трем другим членам оперативной группы технарь, отвечавший за работу аппаратуры в отделе прослушивания.

— Гм… — Переводов задумался. — Два варианта. Или он догадывается, что Семенихина могут прослушивать, а то и допускает, что Семенихина запугали и тот с доносом побежит… И тогда он врет, чтобы мы его два дня искали во Владимире и чтобы два дня у нас выиграть. Или он и впрямь прокололся. В общем, надо играть по двум вариантам сразу. Поиски вне Владимира не прекращать, но и во Владимире все вверх дном перевернуть. Владимирскую милицию оповестим, чтобы в первую очередь всех шлюх перевернули. У гулящей девки легче всего тихо перекантоваться. Взять жратвы и водки на два дня с лихвой, чтобы надобности не было из дому выходить — и гуляй в свое удовольствие, и никто тебя не увидит, и никто на нового хахаля внимания не обратит, если у девки жилье на отшибе. Если и были у него там дружки-приятели, то к ним он не сунется, сейчас любой дружок-приятель может его ворам в законе сдать, чтобы выслужиться. Впрочем, и эту возможность проверять надо…

Высик, про себя, одобрительно хмыкнул. Здорово все полковник разложил, мощно, по делу и в самую точку.

Впрочем, и Высик был не промах. Это ж он, не надо забывать, порекомендовал поставить телефон Семенихина на прослушку, еще вчера. Интересно, кому, кроме Семенихина, мог позвонить Кирзач в его район? Семенихин будет знать — и быстро расколется, когда Высик на него насядет…

— Что у тебя? — повернулся полковник к Высику.

— Продолжаю работать.

— Работай. Я тебя для того и вызвал, чтобы ты пленочку прослушал и учитывал владимирский след. Обращай внимание на любую связь Повиликина с Владимиром. А за идею насчет этого Семенихина благодарю.

И Высик вернулся в отведенный ему кабинет, и опять засел за бумаги.

Бумаг были горы. Проследили буквально каждый шаг в жизни Повиликина, не за страх, а за совесть поработали горьковские коллеги. И не только возможный гнев Хрущева, если они потерпят неудачу, их подстегивал. Да, Хрущев угроз на ветер не бросал, головы бы только так полетели. Но сама мысль, что может погибнуть всеми любимый Марк Бернес, действовала похлеще любых угроз руководителя государства.

Судя по всему, Повиликин был просто гением фальшивок. Мало того, что он изготовлял их идеально, он еще и разнообразил методы подстраховки на случай проверки подлинности документа. Например, он нашел хитрые лазейки и в прежних, довоенного образца, договорах о найме жилой площади, по которым оформлялась прописка, и в правилах выписки свидетельства о рождении, и в том, как проводился последний обмен паспортов. В случае договора о найме жилой площади, договор этот приблизительно до тридцать второго года при разводе супругов и выезде одного из супругов на новое место жительства переоформлялся так, что остающаяся половинка бывшей супружеской пары получала как бы новый ордер на вселение, а путь выехавшей половинки отследить было довольно сложно. Повиликин под разными предлогами посещал судебные и прочие архивы, изучал дела о разводах того времени, выбирал те дела, где указывалось, что один из супругов имеет, куда переехать и оставляет жилплощадь другому супругу, проверял еще кой-какие данные насчет разведенных, чтобы не попасться на глупой мелочи, и мастерил, в дополнение к паспорту, справку о выезде с такой-то жилплощади. Дальше можно было наворачивать что угодно, основа для лжи была крепкая.

Конечно, и на старуху бывает проруха, иначе бы Повиликин не попался однажды и не отсидел свое. Но, в целом, он действовал очень осмотрительно. И всегда принимал в расчет особенности определенного времени и определенной эпохи.

А какие есть особенности у нашей эпохи? — задался вопросом Высик. На что в наши дни Повиликин мог опираться, чтобы паспорт и другие документы выглядели безупречными при любой милицейской проверке?

Вопрос, при всей его внешней простоте, оказался довольно сложным. Когда оглядываешься на уже прожитое время, его особенности видны сразу, они обнажились, как обнажает песок и ракушки отступившая вода. Когда еще живешь внутри определенного времени, его особенности тебе практически не видны. Живешь и живешь, все нормально, все, как заведено…

Напрягись, посоветовал себе Высик. Вон, сколько всего появилось. Телевизоры. В прошлом году Всемирный фестиваль молодежи и студентов прошел — разве раньше бы позволили собраться в Москве десяткам тысяч людей со всего света, среди которых любые непонятные типы, шпионы и просто капиталистические агитаторы наверняка затесались? А мы теперь этого не боимся. На чемпионат мира по футболу только что съездили — впервые. И неплохо выступили, хотя…

Одно «хотя» потянуло за собой другие.

Аккурат перед чемпионатом грянуло это дело, Эдуарда Стрельцова, а сам судебный приговор был вынесен буквально две недели назад. Многие толкуют, что еще стоило бы поглядеть на бразильцев, если бы против Пеле вышел великий форвард, практически его одногодок, в любом случае борьба двух юных гениев была бы еще та, да если б еще другие торпедовцы сыграли, изгнанные из сборной в связи с тем же скандалом… Но Эдуард Стрельцов сидел по «грязной» статье, за изнасилование… И Высик, смысливший, в силу профессии, как дела делаются, не мог взять в толк многих несуразностей. Прочел он статьи и в «Крокодиле», и в центральных газетах, и, если отбросить обличительный пафос про «зарвавшегося» и «вообразившего, будто ему все дозволено», то на сплошные нарушения логики и жизненной правды нарываешься. Жизненный опыт и нюх, наработанный за многие годы — эта проклятая интуиция, которую теперь положено осуждать — подсказывали Высику, что изнасилованием там и не пахло. Выходит, Стрельцову «пришили» дело, чтобы покарать за что-то другое?.. Но для того, чтобы так расправились с футбольной звездой мирового масштаба, что-то очень серьезное, очень оскорбительное для властей Стрельцов должен был совершить. Что? На кое-какие догадки наводила промелькнувшая где-то фраза, что «не устоял перед ложными ценностями капиталистического запада»… Но ведь не спросишь ни у кого, дело-то политическое в итоге выпекли, Сам лично за ним следил… И это простые болельщики могут открыто выражать сомнения и задавать неудобные вопросы — что и делали миллионы болельщиков по всему СССР — а ему, в его положении начальника милиции, неудобные вопросы заказаны. Во всяком случае, неудобные вопросы, не входящие в прямой круг его обязанностей…

Высик еще потому чувствовал себя так погано, что Стрельцова арестовывали совсем неподалеку. Буквально, будь границы территорий чуть иначе обозначены или какая другая неожиданность случись, и Высику, вполне возможно, пришлось бы лично арестовывать Стрельцова и проводить первые следственные действия. И ведь не отвертишься! А если бы Высик провел все с обычной своей основательностью — и при этом доказал бы невиновность Стрельца?.. Брр, страшно подумать, что бы тогда началось, раз высшие лица государства были заинтересованы в том, чтобы Стрельца посадить… Высика растоптали бы так, что горстки праха не осталось бы. И главное — Высик за собой это твердо знал, дурную черту своего характера — если б он был уверен в своей правоте, ему бы любое начальство было не указ, включая лысого… Попер бы Высик как баран на новые ворота, и голову бы сложил.

У Высика до сих пор было четкое ощущение, что мимо него самого гроза стороной прошла, что какое-то чудо его миловало…

И этот фестиваль прошлого года… Перед самым фестивалем привезли к ним фургон нищих — в основном, безрукие и безногие инвалиды войны, «самовары», уцелевшие после сталинских чисток, собиравшие подаяние на кладбищах, на папертях редких уцелевших церквей и в других подобных местах. Велели отпереть давно закрытые гнилые бараки в конце товарного тупика да и сселить их туда: мол, не должны иностранцы такого видеть, после фестиваля вернуться разрешим. О кормежке и нормальном устройстве этих калек с орденскими планками никто и не думал позаботиться. Коллеги потом еще поздравляли Высика: мол, к тебе еще мало этого человеческого мусора свалили, а ты бы видел, что в других районах делалось и сколько мы горя хлебнули…

Таким и остался фестиваль в памяти Высика: не разноцветным вихрем празднества под голубыми небесами, не смехом и единением народов, а грязным бараком, куда — удалось Высику добиться — раз в день приезжала старая полевая кухня с жидким варевом, от столовки при заводе металлоизделий.

Много позже — по причинам и схожим, и совсем иным — Московская Олимпиада оставит у него такой же темный и мрачный осадок. И будет он по западным «голосам» ловить информацию о смерти Высоцкого, о том, как проходят похороны…

И это яростное наступление на церковь — инвалиды на папертях вспомнить заставили… Высик был воспитан в отрицательном отношении к церкви и к священству относился не без пренебрежения, но понять, зачем надо хватать и сажать людей, которым нравится креститься и делать прочие глупости, никак не мог. Ну, обложите верующих такими налогами, чтоб им неповадно было, и государству польза выйдет, но зачем с такой яростью ногами топтать… Не убивают, не грабят. Больше того, мир и добро проповедуют. Допустим, не наши мир и добро, и делу строительства социализма они, объективно, мешают, потому что на настоящую общественную жизнь плюют, но весь этот народец и сам по себе вымрет, все меньше их становится…

Да, думал Высик, странное время на дворе. Время больших качаний. С одной стороны, иностранцев принимаем, и спортсменов стали на олимпиады и чемпионаты отпускать, и в Москве зарубежные газеты в продаже появились — коммунистические, конечно, «Юманитэ» и прочие, но ведь раньше за любую газету на английском или французском, даже коммунистическую, можно было срок словить, а теперь, открыто покупай и читай… И пишут там, говорят, намного больше, чем в наших газетах, о том, что в мире делается… А с другой стороны, самую малость надо, чтобы тебя чуть ли не в предатели родины записали.

И где она, эта грань?

Раньше-то все ясно было. Тебя брали и сажали, просто потому, что пришел твой срок, по независящим от тебя причинам. Или на лесоповале рабочей силы стало не хватать, или надо другим напомнить, что неприкосновенных нет, чтобы отчаянней крутились и лучше работали, или… Неважно, сколько «или» существовало. Главное, что теперь-то от тебя стало что-то зависеть, можно рыпнуться, теперь не посадят ни за что, но и четких границ, как далеко высовываться позволено, никто не удосужился очертить. Сам должен выяснять, методом собственных проб и ошибок. И так получается, что, пока за пределы дозволенного ты не вылез, все в порядке. А стоит вылезти — поздно голову назад втягивать, с такой скоростью врежут по голове, что каюк…

А главное, когда ты видишь, что можно высунуться чуть дальше, потом еще чуть дальше, потом еще чуть дальше, и ничего не происходит, то практически невозможно преодолеть жгучий соблазн, детский по сути, продолжать испытывать судьбу.

Высику стало неуютно, будто на сквозном ледяном ветру, и он даже поежился.

Или, этих инвалидов взять. Что стоило позаботиться о достойной жизни для таких инвалидов человеку, который во весь голос сказал, что было преступлением против собственного народа считать каждого, попавшего в плен, предателем и потенциальным диверсантом, относиться так даже к людям, прошедшим нацистские концлагеря или угнанным на работу в Германию, считать себя заранее вправе посадить любого, кто успел побывать «под врагом», на оккупированной территории, третировать семьи пропавших без вести: мол, вы еще сами докажите, что ваш отец или муж где-то погиб, а не продался врагу и теперь где-то прячется… Нет, больше такого никогда не будет, сказал он, и у нас люди, перенесшие муки плена и оккупации, должны быть окружены таким же уважением, как во всех странах. И если кто-то виноват, то еще надо доказать, что он виновен.

Миллионам уважение и надежду вернул — а множество жизней продолжает походя растаптывать…

Высику еще предстояло увидеть, в ближайшем будущем, процесс валютчиков, когда законы будут писаться задним числом и иметь обратную силу, чтобы двадцатидвухлетнему парню можно было дать расстрел вместо положенных ему от трех до восьми, предстояло увидеть и другие расправы… В принципе — скажем, забегая вперед — жестокость по отношению к валютчикам Высик одобрил, как одобрял и многое другое, и посчитал, что по высшей справедливости все правильно. Но Высик никогда не уважал и терпеть не мог топорную работу, когда всему свету демонстрируют, что дело белыми нитками шито. Ладно, если прозевали в уголовном кодексе, если нет закона, позволяющего по полной наказать за то или иное преступление, то придумайте, как вмазать преступникам так, чтобы всем, кто подобные преступления замышляет, десять раз икнулось и подумалось — но позориться-то перед всем миром зачем? Зачем давать лишний повод посмеяться над страной и позлословить, зачем сводить к нулю устрашающий для преступников эффект тайной кары? И потом, слишком большой простор для злоупотреблений открывается. Эти новые, ужесточенные «валютные» статьи так коряво впопыхах прописали, что, получалось, подкинь человеку десять долларов, изыми при обыске — и хоть к высшей мере его приговаривай. Высик тогда как в воду глядел. С подобной ситуацией он столкнулся в восьмидесятом году — надо сказать, «разрубил» ее очень жестко, чтобы сам провокатор получил по заслугам…

Да, качели, то вверх, то вниз.

И что-то в этих качелях зацепило Высика, мелькнула смутная, но очень дельная, вроде бы, мысль.

Высик опять стал перебирать все бумаги Повиликина.

Да, вот оно!

Высик глядел на два небольших картонных треугольника, проштемпелеванных насквозь сложным узором, слагавшимся в буквы и в цифры, и сам не верил своей удаче.