Как всякий автор, произведения которого неплохо расходятся, я время от времени получаю самые неожиданные письма. В тот день ко мне пришло письмо из города… назовем его Квашинск. Помню, в свое время квашеная капуста, продававшаяся на местном рынке, очень меня впечатлила. И не пытайтесь угадать, что за город я имею в виду. Город этот — со старинной и занятной историей, со многими любопытными достопримечательностями. И езды до него не так много, по российским понятиям, чуть более полусуток от Москвы на восток, немножко к северу.

В то утро, жаркое июльское утро, я попытался с утра поработать, но больше отвлекался от компьютера, вставал, расхаживал по комнате, глядел за окно, на подернутую серо-золотистой дымкой панораму Москвы, на то, как эта дымка становится серо-сиреневой и серо-голубой возле Яузы, как зелень высоких деревьев вдоль Яузы кажется продолжением этой дымки, клубящимся и зыбким, на саму Яузу, на пассажирскую пристань, к которой давным-давно не швартовались пароходики, и даже будка для продажи билетов снесена — движение по Яузе закрыто уже невесть сколько лет. А когда-то пароходики бегали там с частотой трамвая, да, собственно, и называли их многие «речными трамвайчиками», и дед именно на пароходике, а не на наземном транспорте, ездил в свой НИИ, находя это самым удобным и быстрым, а главное, приятным. В семь утра он был готов к выходу и присаживался на пятнадцать минут со своей машинкой для набивки папирос. Ловко насыпалось в металлический желобок нужное количество табака, ловко насаживалась пустая папиросная гильза, потом одно быстрое движение скользящей ручкой, туда и сюда, и от машинки отлетает набитая папироса. В дедовский серебряный портсигар входило двенадцать папирос, ровно столько, сколько нужно ему на день.

Строго по графику завершив набивку папирос, дед выходил к пароходику, который останавливался у нашей пристани… в семь тридцать? Или в семь тридцать пять? Точно не упомню. Как-никак, сорок лет прошло. Скажем, в половину восьмого, а несколько минут в ту или иную сторону значения для нас не играют. И вот пароходик, с такими же, как дед, спешащими на работу людьми, уходил вверх по Яузе, миновал шлюзы — в шлюзах возникала небольшая пауза, пока затворяли одни ворота, ждали, пока вода поднимется, отворяли другие — и скользил дальше, между каменных набережных с изогнутыми кружевными мостиками, мимо Лефортова и Преображенки…

Иногда мне кажется, что я многое бы отдал, чтобы прокатиться на этом, давно исчезнувшем, пароходике. И еще мне мерещится порой, что, прокатись на нем я хоть раз, возникни он чудом у пристани и подбери меня, и многое в жизни выправится, то, что было давно искорежено, и сами собой свяжутся разорванные концы, и само время сделается свежим и прохладным, и при этом на удивление ясным и прозрачным, и только привкус земляничного мороженого будет держаться во рту…

Наверно, у каждого бывают такие минуты, когда чувствуешь, что в тебе почти соединились прошлое и будущее, и что самой малости не хватает, вроде пароходика или дальнего гуда голосов с футбольного стадиона, чтобы ток побежал, чтобы ты превратился в живой проводник между временами.

А может быть, думал я, есть в этом что-то сродни связисту на фронте, восстанавливающему разорванный телефонный провод, смертельно раненому под шквальным огнем и в последний момент сжимающий оборванные концы провода во рту, зубами, и вот он уже мертв, а связь не прерывается, связь существует для живых… Может быть, думал я, к этому и сводится в итоге труд писателя и художника: ты умер, но связь, тобой налаженная, остается для живых и уже никогда не прервется…

Вот так я размышлял, время от времени возвращаясь к рабочему столу, и где-то около половины десятого я решил последовать совету Олега Чухонцева, что делать, когда не идут стихи:

Вот я и спустился на лифте, и, перед тем, как выйти во двор и пройти к пивному ларьку, а потом устроиться под пышными кустами сирени, проверил почтовый ящик.

В почтовом ящике я и обнаружил то письмо, с которого начал рассказ.

Я сразу же его открыл. Меня удивило, что письмо пришло на мой домашний адрес, а не в редакцию, но все быстро объяснилось.

«…Я решилась написать вам, хоть вы, наверно, меня и не помните. Когда много лет назад вы были в нашем городе с комиссией из Москвы, то заключительное обсуждение нашего кукольного театра проходило в актовом зале нашей библиотеки. Я вас запомнила как потому, что ваше выступление касалось самых конкретных вещей, так и по истории с военными книгами. Сейчас мне трудно представить, что молодой специалист по театральным технологиям стал писателем, работающим со словом, а не с более ощутимыми материалами, но, впрочем, задним числом мне видится в этом своя логика. По старым записным книжкам я нашла адрес, который вы тогда оставили (надеюсь, он не изменился) и обращаюсь к вам с просьбой. Поскольку средства на закупку новых книг нам выделяют просто смешные, то не могли бы вы прислать какие-нибудь свои книги, и, может быть, книги других авторов, с которыми вам удастся договориться. Детская и подростковая литература в большом дефиците. А если бы вы приехали выступить перед читателями, то было бы совсем здорово. Заплатить мы вам не сможем, но, кто знает, вдруг вам будет просто приятно, или, по крайней мере, интересно, навестить город, в котором вы бывали когда-то, и поглядеть, как он изменился.

Татьяна Валентиновна (Библиотекарь Таня)»

Увлекшись чтением письма, я забыл об опасности, которая подстерегала всех жильцов нашего подъезда на входе и на выходе. Лето, как я сказал, было безумно жаркое, убийственное лето. Уже горели вокруг Москвы леса и торфяники, как это было однажды, много лет назад, и горьковатый запах дыма можно было различить и на окраинах столицы, а иногда он и в центре улавливался, при горячем и сухом, совсем не освежающем, шевелении воздуха. Дуновением я это шевеление не взялся бы назвать.

С ума сходили все, и люди, и животные. И только этим я могу объяснить поведение одной вороны — она попросту спятила. Вот уже четвертый день она дежурила на высокой ветке клена метрах в десяти от подъезда и, стоило кому-нибудь подойти к его дверям или выйти из дверей, как она с пронзительным злобным карканьем неслась на этого человека, стараясь или клюнуть в голову, или цапнуть костистыми лапами или, по крайней мере, ударить крыльями — и, заложив крутой вираж, возвращалась на свою ветку.

Двух старушек она чуть не до инфаркта довела, да и жильцы помоложе с опаской поглядывали, когда выходили на улицу, готовые или голову пригнуть или попробовать поймать ворону резким движением за лапы и свернуть наконец башку поганой птице. Шли разговоры о том, чтобы позвать участкового и пусть он ее подстрелит, она ж и на детей, гадина, кидается, и никакого житья от нее нет.

Никто не мог понять, почему ворона именно наш подъезд избрала для нападений. Может, кто-то из мальчишек, в нашем подъезде живущих, ее вороненка подбил? Может, ее еще как-то обидели? Но мне думалось, повторяю, что у вороны приключился тепловой удар, после чего в ее вороньих мозгах произошло короткое замыкание. По Чехову: «У него было разжижение мозга, и мозг в уши вытек». Ну, а как мозг вытек, так она и пошла войной на ту часть мира, которая оказалась ближе всего.

Как бы то ни было, ее, я думаю, и впрямь настигла бы почетная, хотя и безвременная смерть от пули участкового, если бы не вмешались совсем иные силы.

Я уже сказал, что, читая письмо, я отвлекся от окружающего мира и забыл о вороне. Очнулся я только тогда, когда ворона, бешено каркая, сорвалась со своей ветки и неслась на меня, растопырив когти и вскинув голову так, чтобы сподручней было наносить удар мощным клювом.

Я уже не успевал от нее заслониться… Да я и дернуться не успел, когда откуда-то сверху на ворону обрушилась черная тень, настолько огромная, что наша психованная птица, крупный представитель своей породы, с размахом крыльев сантиметров в пятьдесят, а то и поболее, показалась маленькой и жалкой.

Она успела только хрипло и жалобно вскрикнуть, когда эта черная тень, оказавшаяся роскошным черным вороном, обрушила на нее всю свою ярость. Какое-то время в воздух летели пух и перья, потом ворона то ли сама вырвалась, то ли черный ворон ее отпустил, но ворона, кувыркаясь в воздухе, метнулась за угол дома и исчезла. Исчезла навеки. Не знаю, может, она перенесла свои атакующие действия в другой квартал или на другую сторону Яузы, а может, крепкая взбучка исцелила ее от временного безумия, но мы от нее избавились.

Точно так же исчез и черный ворон, взмыв вертикально в воздух и растаяв в безоблачном небе.

Одна из наших соседок, гулявшая с маленькой лохматой собачкой, вздохнула с облегчением:

— Слава Богу, наказал он эту уродину… Вы-то как?

— Не пострадал, — ответил я. — Не успел.

— Здорово ее этот ворон шуганул, — сказала соседка. — Теперь не вернется.

— Интересно, откуда тут взялся настоящий черный ворон, — сказал я. — Лет десять в Москве их не видел.

— Прилетел откуда-то, — пожала плечами соседка. — Кстати, когда я Муську выводила гулять, он сидел у нас в подъезде, на почтовых ящиках. Через открытое окно лестничной площадки влетел, точно, потому что через это окно и улетел, когда я его окликнула. Я подумала, что он ручной, может, и говорящий. Да вполне возможно, он ручной и есть.

— А как вы его окликнули? — поинтересовался я.

— Карлушей позвала его, как же иначе…

Я кивнул и направился дальше.

Дома я еще раз перечитал письмо, отложил его и задумался. А в самом деле, почему бы не поехать? Жара в городе адская. Жизнь замерла, и срочных дел нет, которые бы меня держали. Город Квашинск мне памятен и мил. Интересно поглядеть, как он выглядит теперь, в новую эпоху.

Что мне надо? Дать телеграмму, чтобы меня встречали, только и всего.

Я прогулялся на вокзал, взял билет, оттуда прошел дальше, до почты. Взял бланк телеграммы, написал, каким поездом и какого числа прибываю, извлек конверт, чтобы обратный адрес на конверте переписать на бланк…

Тогда-то, переписывая адрес, я и обратил внимание на некоторые странности, которые сначала моего внимания не привлекли. Конверт — он и есть конверт, не очень-то его разглядываешь, если только интересной марки на нем не наклеено. А марка была самая обыкновенная. Но вот что было необычного — марка не была погашена почтовым штемпелем. Я поискал штемпель на одной стороне конверта, на другой — да, с обратной стороны оттиск имелся, очень слабый. Точнее, два оттиска, штемпелюют-то всегда в городе отправки письма и в городе его получения. Так вот, и штемпель почты Квашинска, и штемпель почты Москвы были еле различимы, будто работники почты, разомлев от жары, едва-едва коснулись конверта своими молоточками, и даже внимания не обратили, что ставят печати не в том месте, где положено, и марка остается непогашенной.

А вместе, эти два штемпеля напоминали смутный оттиск лапы огромной хищной птицы. Черный ворон вполне мог оставить такой отпечаток, если бы случайно ступил на конверт.

Я встряхнул головой и постарался сосредоточиться. Буквы и цифры были почти неразличимы, но, в конце концов, я разобрал — или убедил себя, что разобрал — нечто похожее на «Квашинск» и «Москва», и буквы шли по кругу, как положено. Дату отправки и дату получения я разобрать не мог. Если дата получения мерещилась сколько-то соответствующей действительности — в смутные размытые очертания легко подставлялось «девятое июля», сегодняшнее число — то дата отправки, когда я пытался подобрать слова и цифры, которые соответствовали бы смутным обрывающимся закорючкам, железно читалась как «третьего августа». Чего, конечно, быть не могло.

Махнув рукой на бесплодные попытки разобрать надписи на штемпелях, я переписал на бланк телеграммы адрес библиотеки, в графе «кому» аккуратно вывел «Жаровой Татьяне Валентиновне» и отправил телеграмму.

И вот, через неделю, я ехал в скором поезде. Закинул свои вещички в купе (основным грузом были два ящика из-под бананов с детскими книгами, как следует упакованные), прошел в вагон-ресторан и, сидя у окна, глядя на пробегающие мимо поля, леса и полустанки, припоминал «дела давно минувших дней».

Да, настала пора рассказать об обстоятельствах, при которых я познакомился с Квашинском.

В свое время я провел в том городе две недели, в составе делегации, группы или комиссии, называйте как хотите. В городе были очень неплохие театры, драматический и кукольный, которые кому-то оказались бельмом на глазу. И стоило драматическому театру получить особую премию Всесоюзного смотра, а кукольному — поставить очень задорный спектакль, «Голого короля», который и в центральной прессе вызвал множество откликов, как тут же последовал, от «видных ученых и творческой интеллигенции города», донос прямо в отдел культуры ЦК, что спектакли развели сплошную антисоветчину, что не поддерживают местные кадры и местные таланты, отказываясь от постановок их произведений ради сомнительных экспериментов, и что в «Голом короле» вообще можно усмотреть прямую порнографию. Результат оказался совершенно неожиданным, прямо противоположным тому, на который рассчитывали авторы доноса. Время было странное, смутное, центральная власть считала нужным поддерживать «демократизацию и творческую инициативу» на местах, вот и сколотили группу, и отправили, с предписанием от отдела культуры ЦК защитить интересные и талантливые коллективы от вылазок местных ретроградов, а партийные власти города призвать бороться с проявлением таких пережитков прошлого, как перевод творческой дискуссии в план политических кляуз. Ну, мы и защитили, своими выступлениями, семинарами и обсуждениями.

Да, очень странное время. Наверно, для вас все, что я пишу о причинах поездки в тот город, смотрится полной абракадаброй. Пусть абракадаброй и остается. Да причина и не важна. Главное, что я там оказался, и что одно из обсуждений проводилось в холле (он же актовый зал) городской библиотеки, библиотеки довольно солидной и богатой по фондам. Я представлял секцию сценографии (то есть, декораций и прочего), поэтому мое выступление должно было стать анализом того, как изготовлены декорации, куклы, бутафория, что там есть хорошего, а что плохого, и можно ли считать «вражеской вылазкой» транспарант, который в «Ревизоре» выносят чиновники: «Ревизоры — ум, честь и совесть нашей эпохи!» или стоит ли носить по проходу между зрительскими рядами куклу голого короля, действительно сделанную так, чтобы каждый мог воочию убедиться: а король-то — голый!

В этой области от конкретики никуда не денешься, так что хвалить меня за конкретность выступления не стоило. Тем более, спустя много лет…

А молоденькую библиотекаршу Таню я припомнил, да… Это она мне сказала: «Вы не хотите книги поглядеть, которые пришли по списанию?» «Как это — по списанию?» — удивился я. Она объяснила, что книги поступили из расположенной неподалеку воинской части. По какому-то правилу военных библиотек, если книгу в течение трех (или, может, пяти, не помню точно) лет не брал ни один читатель, то ее списывают — то есть, попросту, приговаривают на выброс. Городская библиотека забрала списанные книги, чтобы они не пропали, но, поскольку книги еще не учтены и официально как бы не существуют, я могу выбрать все, что мне нравится.

Хорошие книги тогда были редкостью и я, конечно, с радостью согласился. Оказалось, что из военной библиотеки списаны потрясающие книги! Всего перечислять не буду, но, в числе прочего, я увез с собой «Переписку князя Курбского с Иваном Грозным», замечательное собрание сочинений Блока, «Стратегию» (которая в те времена вообще считалась книгой закрытого или полузакрытого доступа, и, вроде бы, должна была выдаваться под расписку и под строгий учет, кто этой книгой захотел воспользоваться; но в то время, я говорю, многое перевернулось) и «валютное» издание «Мастера и Маргариты» Булгакова. Почему все эти книги списали в мусор вместо того, чтобы умыкнуть и хорошо продать, я до сих пор не могу взять в толк.

С книгами в сумке я и отправился на банкет в честь московской комиссии, спасшей замечательные местные театры от незаслуженных гонений. Банкет был организован по личному указанию секретаря обкома по идеологии, который был безумно счастлив, что все утряслось. Ведь если бы работу театров сочли «вредной», то это было бы расценено как его упущение… Да, то было, кроме всего прочего, и время банкетов, и чем больше становилась неразбериха, тем эти банкеты становились размашистей.

Наверно, я оставил адрес библиотекарше, когда отбирал книги, потому что с тех пор мы больше не виделись…

— Разрешите?..

Я отвернул голову от окна и увидел, что двое мужчин, самого что ни на есть командировочного вида, спрашивают разрешения присесть за мой столик.

— Да, конечно, — сказал я.

Они сели на два места напротив меня, и один из них тут же спросил, увидев, что я ем:

— Хорошая солянка?

— Очень неплохая, — сказал я.

— По солянке и возьмем! — решил спросивший.

А второй тут же распорядился подошедшему официанту:

— Две солянки нам, две порции селедки и бутылочку водки… А вы, я погляжу, коньячок взяли? — обратился он ко мне, когда официант отошел.

— Да, — ответил я.

— Далеко едете?

Я сообщил, куда.

— Ух ты, в наш город! По делам или, как это говорится, по семейным обстоятельствам?

— По делам, — сказал я. И добавил, сам уж не знаю, отчего. Наверно, чтобы беседу поддержать, потому что интересно бывает вот так поболтать с незнакомыми людьми. — В библиотеку вашу.

— В библиотеку?.. — они переглянулись. И что-то такое мелькнуло в их глазах, что я не удержался от вопроса:

— А что такое? Вы бываете в библиотеке? Или как-то с ней связаны?

— Наверно, главную библиотекаршу хотите навестить? — вопросом на вопрос ответил тот, который первым начал разговор. — Эту, как ее, Татьяну Валентиновну?

— Ее самую… — они продолжали переглядываться, и я повторил. — Да что такое?

Второй наклонился через стол, ко мне поближе, и сказал, понизив голос:

— Да ведьма она, вот что!

— Как это — ведьма? В каком смысле?

— В самом прямом, — сказал второй. — И эта ее рука, и этот ее черный ворон….

— Какая рука? Какой черный ворон?

— Да не это самое главное! — перебил второго первый. — А главное то, что…

Тут официант принес часть их заказа: два блюдечка с разделанной селедкой под зеленым луком, открытую бутылку водки и две рюмочки, и они прервали разговор, чтобы со смаком выпить и закусить.

— Тяжелая была командировка в Москву, нервная, — доверительно сообщил мне первый, откидываясь на спинку кресла и ослабляя галстук. Его лицо после выпитой рюмки слегка порозовело. — Вот и надо сделать выдох, когда все позади…

— А вы в какой области работаете? — поинтересовался я.

— Да мы-то с электротехнического завода, госзаказ пробивать ездили, — объяснил второй. — Так-то у нас дела ничего, мы сейчас и кондиционеры гоним, по лицензии, и кофемолки, и еще кое-что, но, понятное дело, когда у тебя на год-другой вперед есть гарантированные суммы, то спокойней себя чувствуешь. Да и отношение возникает иное. Кстати, давайте познакомимся. Меня Василий Андреич зовут, а друга моего — Дмитрий Степанович.

Я тоже представился, и мы продолжили разговор, который я все старался свернуть на библиотеку и библиотекаршу. Особых усилий прилагать не пришлось. Мои собеседники с удовольствием стали излагать мне то, что, как я понял, стало городским мифом последних лет.

— Непонятки с этой библиотекой творятся, — говорил Дмитрий Степанович, наваливаясь на край стола, чтобы солянку, которую подали уже, хлебать, нависая над ней подбородком, и не расплескивать, когда вагон покачивался и вздрагивал. — Эта Валентина, она там как взялась порядок в книгах наводить, десять лет уже, так невесть что полезло…

— Порядок наводить? — переспросил я. — Так, вроде ж, в библиотеке и десять лет назад был порядок.

— Внешний это был порядок, а не внутренний, — сказал Василий Андреевич. — Там же все дореволюционные собрания были от глаз подальше задвинуты, да и в книгах тридцатых-сороковых годов бардак был. Рассказывают так, во всяком случае. Она ж там такие ценности откопала, что хоть стой, хоть падай! Выставку делали, так из Москвы приезжали репортаж снимать. Неужто не видели?

— За всем не углядишь, — сказал я.

— А потом, когда этот ворон у нее появился… — продолжал Василий Андреевич. — Да, ведь это тогда же было, когда и буря разыгралась, и состав с рельсов сошел? — повернулся он к Дмитрию Степановичу.

— Все точно, — кивнул тот. — Совпало по времени, — он наклонился еще ближе ко мне. — Ведьма она. Ведьма, точно вам говорю. И руку когда она потеряла…

— Она руку потеряла? — я был поражен.

— Ну да, — пояснил Василий Андреевич. — Кисть левой руки. Сами увидите. Но если вы спросите у нее, как это было, она вам ни за что не расскажет.

— А вы-то рассказать можете? — спросил я.

Они переглянулись.

— Подробностей мы и сами не знаем, — сказал Дмитрий Степанович. — А если в общих чертах, то она книги угадывает.

— Как это — угадывает? — удивился я.

— А вот так, — сказал Василий Андреевич. — Скажем, является она к… ну, к одному уважаемому человеку, чего имена-то зря склонять, и говорит ему: «У вас должна до сих пор находиться книга, которую ваш отец взял в сорок девятом году, причем из закрытого фонда библиотеки взял». Тот ошалел малость и говорит: «Откуда вы знаете? Запись, что ль, какая осталась?» Она и отвечает: «Мне записи не нужны. Я это вычислила, так четко вычислила, как будто сама видела». Ну, он решил, что у библиотекарши крыша совсем поехала, и послал ее куда подальше. Мол, стану я где-то в старых завалах книгу искать, да еще когда неизвестно, есть она вообще у меня или нет. Рехнулась, девка, так обратись к врачу, а меня не доставай. Она ушла, он и забыл об этом. Но с того дня у него все наперекосяк пошло.

— Угу! — энергично закивал Дмитрий Степанович. — И компаньон его кинул, когда он меньше всего этого ожидал, и на выборах нового губернатора он не на ту лошадь поставил, хотя всегда чутье у него было потрясающее, еще с партийных времен, так что ему после выборов чуть не закрыли его газету и местный канал телевидения, ну, он местным телевидением у нас владеет, придравшись к тому, что где-то у него нарушается закон о средствах массовой информации, еле отбоярился он, а главное — его самого чуть не хлопнули. Чудом, можно сказать, спасся, когда его машину взорвали.

— И главное, — ввернул Василий Андреевич, — что спас-то его, по сути, этот ворон библиотекарский, иначе б ему каюк! Он уже к своей машине выйти собирался, как, смотрит, у него на окне этот огромный черный ворон сидит. Бурдюков к окну, чтобы эту зловредную птицу прогнать, а птица мимо него скок в кабинет, и прямо на стол с бумагами. Переворошил бумаги, да и улетел в окно, еще минут пять дав Бурдюкову за ним погоняться. А он суеверный, значит, Бурдюков, и верил, что если птица в дом залетела — это к смерти. Вот он и решил отменить все поездки на тот день. Ну, референты и секретарша на него насели: как же так, ведь не с кем-нибудь встреча, а с губернатором, ее переносить нельзя, учитывая все тонкости взаимоотношений, если губернатор решит, что вы нос задрали, то заново война начнется. Бурдюков подумал и говорит: «Ладно, выезжаем!» И только это сказал — как взрыв под окнами, у всех аж уши заложило! Кинулись к окнам — от машины рожки и ножки остались, дымятся. Потом уж следствие установило, что под машину поставили бомбу с часовым механизмом. Следователь так и сказал Бурдюкову: «Благодарите Бога, что вас что-то задержало, потому что те, кто бомбу ставил, ваш распорядок дня изучили, и запрограммировали взрыв на то время, когда вы наверняка должны были быть в пути!» Ну, после этого Бурдюков вконец призадумался и пошел к библиотекарше мириться. Поговорили они о чем-то между собой — и все неприятности у Бурдюкова разом кончились.

— А книгу-то он нашел? Вернул? — спросил я.

— Вернул, — закивали мои собеседники.

— И что это за книга была?

— Да обычная какая-то книга, — ответил Василий Андреевич. — Я и не упомню какая, хоть и слышал мимоходом. Даже странно, что библиотекарша из-за нее так уперлась.

— Библиотекарша, она может, — заметил Дмитрий Степанович.

— А что насчет бури, и состава, сошедшего с рельсов? — спросил я. — Какое отношение все это имело к библиотеке?

— Да самое прямое! — сказал Василий Андреевич. — В ту осень совсем плохо было. Я имею в виду, весь этот кризис, и что в городской казне одни дыры оставались, и люди чуть не зубы на полку клали. Жуткая была осень, глухая. Ну, и библиотека не получила тех денег, которые ей в том году полагались. Да и сама библиотекарша непонятно, на что жила. Зарплаты в тот год никому не платили. И вот, уже к концу октября дело было, пошла она к мэру, говорит, так и так, деньги давайте, надо ж успеть до большой зимы и крышу починить, и отопление кое-где отремонтировать, ведь не протянем без этого. Мэр только руками развел. Ничего не могу поделать, мол, у меня люди с голоду пухнут, а вы о библиотеке. Нет, денег, и все. И никакой возможности нет эти деньги раздобыть? — спросила она. Мэр рукой махнул. Одна возможность есть, отвечает, нам бы один состав с водкой заполучить, мы бы с этой водки за все рассчитались и все долги погасили. А тогда хоть и свобода уже была, но последствия сухого закона сказывались. За водкой очереди на километр стояли, когда хорошая государственная водка появлялась. Конечно, в частных и кооперативных магазинах спиртного и закуси уже навалом имелось, но цены кусались. Это на праздник там можно взять, а просто так, чтобы в компании посидеть, туда бегать не будешь… В общем, библиотекарша сказала: так в чем же дело, заполучите такой состав. Не можем мы, ответил мэр, не дали нам этого дефицитного товару, в другие регионы распределили, потому что мы, мол, свое уже получали. Хорошо, сказала библиотекарша, а если такой состав появится, то первым делом на библиотеку деньги отпустите, согласны? Мэр и согласился с легкой душой, чего не согласиться, когда все равно ничего не будет. И в ту же ночь такая буря разыгралась, что держись, и состав с водкой, что мимо нашего города в другой регион следовал, с рельсов сошел, причем так с рельсов сошел, так покалечился, что уже не выправишь. И срочная телеграмма из центра: всю водку из состава извлечь и пустить на продажу в магазины нашего города, чтоб не пропала. Вот так, все эти акцизы, сборы, и прочее, в три дня водку распродали, люди с пяти утра место в очередях занимали, и городская казна наполнилась. Мэр-то, как все это обвалилось, о библиотекарше и не вспоминал. А через неделю, смотрит, она у него в приемной сидит. И на правой руке у нее нахохленный черный ворон, а левую руку она как-то прячет. Тут он и вспомнил свое обещание, а от взгляда на ворона ему нехорошо стало. Он пригласил ее в кабинет, да еще поинтересовался мимоходом, где она такую птицу взяла. Она и объяснила, что подобрала его, полузамерзшего, в ночь бури, и что он до сих пор боится с ней хоть на минуту расстаться, после того, как она его выходила, вот и приходится носить его повсюду. Но не в вороне дело, говорит она, а дело в том, что пора выполнять обещание. И так в библиотеке уже холод собачий, и плесень кое-где появилась. Было у мэра желание, как он потом рассказывал, увильнуть от исполнения обещания, потому что прорех, которые срочно надо было заткнуть, хватало, а библиотека у него не числилась на первом месте… Но неуютно он себя чувствовал, после этой бури, так точно после предыдущего разговора разыгравшейся, под взглядом этого ворона, который еще и говорящим оказался и стал кричать «Кр-рыша! Кр-рыша!» — в общем, подумал он о том, что, если библиотекарше откажет, то долго будет беспокойно себя чувствовать. Он и подмахнул бумагу, чтобы отпустить на библиотеку средств сколько требуется, на весь зимний период. Она поблагодарила и ушла. А он еще спросил у секретарши, чего, мол, библиотекарша левую руку из кармана пальто не вынимала, все время разговора. А секретарша и говорит: «Вы что, не знаете, Геннадий Ильич? У нее же кисти левой руки теперь нету! В утро после бури она в больницу прибрела, с окровавленной культей, кое-как перемотанной, и с этим своим вороном. Сказала, ей руку отхватило, когда она ворона пыталась вытащить из-под завалившихся железных ворот старых складов, и что внезапно поехавшая створка ворот ей по руке и рубанула… Она, мол, сознание потеряла от боли, а потом кое-как льдом и снегом рану прижгла и перемотала, чем было… Ей руку в порядок привели и домой отправили, потому что лежать в больнице она отказалась. Сказала, дома лучше заживет. Вот такие дела… Правда ли, нет, никто не знает.» Тут мэр совсем призадумался.

— А с чего? — спросил я. — Какие могли быть сомнения в правдивости ее рассказа?

— Так если она сама, прикрытием бури воспользовавшись, крушение состава устроила? Или на рельсы что-то подложила или стрелку заклинила? — предположил Дмитрий Степанович. — Вполне могла, а? И просто-напросто отбежать не успела… Такие мысли у многих возникали, потому что уж больно вовремя состав с рельсов сошел, сразу после ее разговора с мэром… А она такая, что… Без тормозов, в общем, если ей что в голову ляжет, хоть с виду и тихая. Вы ее видели когда-нибудь?

— Давно, — сказал я. — Около пятнадцати лет назад.

— А руку ей, выходит, отхватило около десяти лет назад… В общем, я к тому, что вы ее себе представляете, да? Она не изменилась за эти годы. Угу, совсем не изменилась. Вот это — тоже… Какой была в шестнадцать лет, такой и осталась. Еще и поэтому ее в ведьмах числят. Мол, не может женщина так долго оставаться юной, без следов времени, а если остается — тут без колдовства не обошлось. Вы-то сами как думаете?

— Мне трудно судить, — сказал я. — Я — человек посторонний, ничего не видевший. И по рассказам не разберешься. Слишком много белых пятен, белых мест…

— Это да, — согласились они, а Василий Андреевич добавил:

— Может, вы и восстановите эти белые пятна. Только я бы вам не советовал пробовать.

— А жертвы были при аварии? — спросил я.

— Нет, — ответили они. — обошлось без жертв.

Мы еще немного поболтали. Мои собеседники уже чувствовали себя совсем хорошо, а я давно доел свой обед. Время близилось к девяти вечера и, попрощавшись, я вернулся в купе.

Я устроился с книжкой на своей нижней койке. Поезд мерно покачивало, и мощное движение вперед ощущалось при каждом качании, и приглушенно доносился стук колес. Небо — как часто бывает на закате очень жаркого дня — окрашивалось особым багровым оттенком, почти пастельным по фактуре, но чуть-чуть погуще и поярче пастели. Словно сухой пигмент растирают пальцем…

В этом странноватом свете, с его медовыми отсветами, я читал около часу, но на чтении мне удавалось сосредоточиться с трудом. Мыслями я все время возвращался к разговору в вагоне-ресторане. Что в нем правда, и что — досужие выдумки?

И черный ворон не давал мне покоя…

Под эти мысли я и задремал, потом крепко уснул.

Проснулся я в половине седьмого утра, как раз вовремя. Поезд делал остановку в городе Квашинске в начале восьмого и стоял около десяти минут. Я еще успел умыться и взять у проводника чашку кофе.

И вот я выгрузился на перрон, со своей дорожной сумкой и двумя большими картонными ящиками. Я огляделся, встречает меня кто-нибудь или нет.

Меня встречали. Спешившая по перрону женщина помахала мне рукой.

Я ее сразу узнал…