Да, она нисколько не изменилась. Я успел сосчитать в уме, пока она шла ко мне, что, если в то время, когда мы познакомились, ей было лет восемнадцать-девятнадцать, то сейчас ей где-то тридцать два — тридцать три, а то и немного поболее. Но выглядела она все той же семнадцатилетней девушкой, разве что жесткости в ней прибавилось. Эта жесткость, это умение поставить себя перед миром, были и в ее лице, и в ее тонкой фигурке (назвать эту фигурку, при всей ее тонкости, хрупкой или изящной я бы не взялся — в этой фигурке была прикованность к земле, ощутимо материальной и весомой она была, как бывают ощутимо материальны и весомы фигуры людей, постоянно занятых тяжелым физическим трудом; да, крепкая крестьянская закваска угадывалась в тонкой библиотекарше).

И кисти левой руки не было… Хорошо, я был к этому подготовлен, и сумел «не заметить» эту отсутствующую кисть и аккуратный белый чехольчик, надетый на руку.

— Я очень рада, что вы откликнулись, — сказала она. — Благополучно доехали?

— Более чем. А вы ни капли не изменились…

— Стараюсь… — она помахала рукой. — Сергей, возьми ящики! — крикнула она медленно приближающемуся к нам мужчине. — Сергей мне помогает, — объяснила она. — У него «москвич», и мы довезем вас прямо до гостиницы. Номер заказан. А гостиница, если вы помните, почти напротив библиотеки.

— Да, помню, — Сергей подошел, мы с ним обменялись рукопожатием, и я кивнул на ящики. — Там — только книги для вас, поэтому можно везти их прямо в библиотеку.

— Спасибо вам огромное!

Сергей подхватил один ящик, я — другой, Татьяна — мою наплечную сумку, и мы направились к «москвичу», стоявшему на вокзальной площади, неподалеку от перрона.

— На сколько дней вы к нам вырвались? — спросила она, когда мы загрузились и отъехали.

— На три полных дня. Обратный билет у меня на пятницу.

— И вы готовы выступить на встрече с читателями? Не сегодня, разумеется, а завтра, или, еще лучше, послезавтра. Чтобы мы успели развесить афиши и оповестить как можно больше народу.

— Вполне готов.

— Да, ваш номер в гостинице оплачен, — подал голос Сергей. — Это нам удалось устроить, через местную администрацию. А вот компенсировать вам стоимость железнодорожных билетов пока не получается…

— Это не страшно, — заверил я.

Машина свернула на центральную улицу, которая, разумеется, в прежние времена называлась улицей Ленина, а сейчас, как я успел заметить по табличкам на домах, к ней вернулось историческое название — Тархановская.

Мы подъехали к гостинице, Сергей и Татьяна подождали, пока я заполню учетную карточку постояльца у дежурного администратора, и проводили меня в мой номер.

Номер оказался совсем неплохим… Впрочем, я помнил номера этой гостиницы по тем, далеким временам. Они и тогда производили приятное впечатление. Все опрятно, белье чистое, холодильник, телевизор, небольшая ванна с душем, даже телефон имеется, аппарат стоит на тумбочке возле кровати… чего еще надо?

— Для постояльцев гостиничный ресторан открывается с восьми утра, — сказала Татьяна, переписывая в свой блокнотик номер моего гостиничного телефона, обозначенный на табличке в основании аппарата, — и завтрак подают с восьми до десяти, а потом ресторан закрывается до двенадцати. Но мы хотели бы пригласить вас на завтрак к нам, в библиотеку. Мы специально готовились…

— С удовольствием, — согласился я.

До библиотеки было ходу буквально пять минут. Когда мы подошли, я отметил про себя, что красивый особняк начала девятнадцатого века, в котором библиотека размещалась, довольно основательно и хорошо отреставрирован, и сказал об этом Татьяне.

— Да, — согласилась она. — Нам удалось добиться, чтобы на реставрацию были отпущены особые фонды. В конце концов, этот особняк Вязьмикиных — один из главных исторических памятников города, и нехорошо было оставлять его в запустении. Правда, после этого возникли некоторые сложности…

— Какие сложности? — поинтересовался я.

— А! — она отмахнулась. — Так, не стоит и рассказывать. Уладим…

Мы вошли в библиотеку, и Татьяна с Сергеем повели меня налево, в комнату позади памятного мне актового зала. Там и в прежние времена устраивали небольшие посиделки, самовар всегда стоял, имелись и электрическая плитка, и полки с посудой. А когда в зале библиотеки устраивали актерские чтения, спектакли в концертном исполнении, выступления местных либо заезжих поэтов и прозаиков, музыкальные программы — кто помнит, такие мероприятия были во время оно очень популярны — то стол в этой задней комнате сервировался в «праздничном», так сказать, исполнении, и после концертов и творческих вечеров там чествовали в узком, «своем» кругу героев дня.

И сейчас стол был по-праздничному накрыт белоснежной скатертью, и яркими пятнами самых разнообразных и соблазнительных закусок был он расцвечен. Нас дожидались две женщины и мужчина. Кажется, их я тоже видел в тот, давний приезд… На всякий случай, Татьяна представила мне их заново. Сухопарая женщина лет сорока оказалась Валерией Петровной, ответственной за материально-экономическую часть и бухгалтером, пожилая и полная Клавдия Григорьевна была старшим библиотекарем, а Николай Кузьмич, тоже в летах и со взглядом рассеянным на круглом добродушном лице — старшим библиографом. Сама Татьяна Валентиновна носила гордое звание директора библиотеки, и все присутствующие (кроме Сергея, статус которого оставался несколько неясным) были ее подчиненными.

Меня усадили за стол и принялись потчевать.

— Что вы думаете делать сегодня? — спросила Клавдия Григорьевна.

— Погуляю по городу, — сказал я. — Любопытно поглядеть, как он изменился.

— Да уж, изменился… — вздохнул Николай Кузьмич.

— Кстати, Николай Кузьмич, — вмешалась Татьяна. — Вы подготовили ту справку по Рудневскому фонду, которую я просила вас составить?

— Да, конечно, — ответил Николай Кузьмич. — Принести?

Мне показалось, Татьяна резко перебила его, чтобы он не наговорил лишнего. Но что лишнего он мог наговорить? Подумав немного, я решил, что он — из тех людей, которые не очень принимают нынешние времена и при первом удобном случае изводят всех жалобами, и Татьяна поспешила «переключить» его, чтобы он и меня не стал донимать нытьем.

— Отдадите мне после завтрака, — сказала Татьяна.

И тут у меня над ухом прозвучало настолько громко и резко, что я чуть не подавился:

— Спр-равка!.. Пр-ринести!..

— О, Господи! — Татьяна, подскочив, кинулась ко мне с виноватым видом, готовая похлопать меня по спине, если у меня кусок в горле застрял. — Артур, нельзя так пугать людей!.. Это он все приглядывался к вам, и, решив, что вы человек хороший, подал голос… — объяснила она мне.

Я медленно обернулся.

Огромный черный ворон, до того прятавшийся за шкафчиком, очень внимательно меня разглядывал. Внимательно и, как мне показалось, не без лукавства.

— Я знал одного говорящего ворона, которого звали Артуром, — проговорил я. — Но вряд ли это тот самый.

— Я его подобрала полузамерзшим, когда его внезапный буран настиг, — сказала Татьяна. — И довольно много имен перебрала, пока не выяснила, что охотнее всего он откликается на имя Артур… Точнее, я вычислила это имя, когда поняла, что все другие имена ему не очень нравятся.

— Вычислили? Как?

— По книжным номерам хранения, — объяснила она. — Точно так же, как я многое вычисляю. Смотрите, я подобрала его двадцать третьего октября. И что я делаю? Беру и смотрю все книги, в номерах хранения которых есть «двадцать три — дробь — десять». И одной из этих книг оказывается «Король Артур и рыцари круглого стола» Томаса Мэлори! Более того, я наткнулась на ворона в половине десятого вечера, а дополнительный номер хранения у этой книги — 2130! После чего я один раз сказала ему «Артур!..» А он так обрадовался и захлопал крыльями, что я поняла: попала в самую точку, — и, после паузы, она добавила. — Наверно, вам не хуже, чем мне, известно, что с книгами не бывает ничего случайного.

— Да, — кивнул я. — Я частенько об этом думал… — я разглядывал Артура. Он был безумно похож на того ворона, который спас меня от спятившей вороны. Но, с другой стороны, я видел его только мельком… — Артур постоянно при вас или иногда улетает?

— Порой он исчезает на несколько дней. Но всегда возвращается.

— Очень странно, — сказал я. — Такое впечатление, что это он навещал меня перед отъездом. Как по-вашему, он способен долететь до Москвы?

За столом наступило молчание. Все переглядывались. А у меня возникло ощущение, будто я сказал что-то не то. Какую-то запретную тему затронул, что ли…

— Иногда нам рассказывают, что видели его там-то и там-то, — произнесла Татьяна. — А иногда мы не знаем, что он делает и где он бывает.

— С другой стороны, — заметила Валерия Петровна, — вся эта история с письмом…

— Плохая работа почты, и ничего более! — резко оборвала ее Татьяна.

— А что, письмо слишком долго шло? — спросил я.

Они, опять переглянувшись, рассмеялись.

— «Долго»! — проговорила Татьяна. — Это еще мягко сказано! Почти год оно шло. Я даже дату запомнила, когда вам его отправила, третьего августа прошлого года это было, и ответ получить я уже не надеялась. Думала, или у вас адрес переменился, или вы не захотели ответить. И вдруг — нате вам! — ваша телеграмма!

— И к тому же в тот самый момент, когда… — начал Николай Кузьмич. И осекся под строгими взглядами своих сослуживцев.

— Рано еще говорить о «том самом моменте», — заметила Татьяна. Она глянула на меня. — Есть у нас небольшой секрет. Мы не хотели бы открывать его до времени, потому что все может оказаться пшиком. Но если наши надежды подтвердятся, за те дни, что вы будете здесь, то вы первым обо всем узнаете.

Я молча кивнул.

— Говорите, вы видели в Москве черного ворона, очень похожего на нашего Артура? — спросила Клавдия Григорьевна.

Артур, чуть склонив голову набок, прислушивался к разговору.

— Да, — ответил я. — И это было тем более странно, что в Москве настоящих черных воронов теперь редко встретишь. А еще более странно — что я увидел его буквально в тот момент, когда извлек ваше письмо из почтового ящика.

— Совпадения иногда бывают просто потрясающие… — пробормотал Сергей.

— Вот именно, — согласилась Татьяна. Похоже, у нее не было большого желания продолжать разговор на эту тему. — Хотите поглядеть, как сейчас организована работа библиотеки? — спросила она у меня.

— С удовольствием.

Я допил кофе, и она повела меня в читальные залы и в хранилище, а остальные остались убирать со стола. Артур порхнул ей на левую руку да там и остался, притихнув. Водя меня по библиотеке, она старалась не дергать своей изуродованной рукой, чтобы не потревожить птицу.

— Как видите, оснащены мы вполне современно, — показывала она. — Есть компьютеры, в которые переведены наши основные базы данных, и выход в интернет у нас имеется. Порой очень помогает. Совсем недавно я смогла через интернет сверить кое-какие данные с изданиями библиотеки конгресса США, и это оказалось очень полезным… Но, все-таки, я в первую очередь полагаюсь на картотеку. Мало ли что может случиться с компьютерами, а бумажные карточки останутся всегда. Поэтому мы прежде всего заносим все на карточки, а для компьютеров просто дублируем данные… Да, обратите внимание вот на эти лампы с зелеными абажурами на читательских столах. Правда, приятный цвет? И атмосфера сразу возникает очень уютная и спокойная… Надо сказать, у нас бывает достаточно много народа. Через часок-другой увидите… Но давайте начнем с начала. Я покажу вам Вязьмикинские, Полежаевские и Рудневские фонды — то, с чего и началась моя настоящая работа. Я занялась этими фондами вскоре после того, как вы побывали в нашем городе… есть еще фонды тридцатых-сороковых годов, частично состоящие из книг, которые в то время были в закрытом доступе, частично переданные из НКВД-КГБ, но это уже другая история… Кстати, в то время, и большинство фонтов дореволюционных меценатов числились в закрытом доступе… С них я и начала, мне было важно разобраться, что это такое, а в беспорядке они были ужасном…

— Тогда вы и сделали ваши открытия? — спросил я.

— Нет, это было чуть попозже, если вы имеете в виду те находки, о которых и по телевидению сообщали. А началось все с… — мы уже были в самой дальней части хранилища. — Да, пожалуй, вот с этого, — она сняла с массивного дубового стеллажа одну из книг.

Я открыл бордовую, с золотым тиснением обложку книги, прочел на плотном титульном листе:

«НОЧЬ НА ГРОБАХ. Подражание Юнгу князя Сергея Шихматова …»

— Занятно, — сказал я. — Тот самый Шихматов? Ретроград и враг Пушкина?

— Он самый.

Я стал перелистывать страницы книги, оказавшейся большой «философической» поэмой в кладбищенском духе.

Я перелистывал эти вялотекущие размышления, страницу за страницей, иногда по несколько страниц подряд.

— И эта книга?.. — я не без недоумения глядел на Татьяну. Что она хочет сказать? Чем ее увлекло это бесконечно переливание из пустого в порожнее? Или что за всеми искажениями и уродствами Шихматовского подражания она сумела разглядеть силу и блеск поэзии и философии Юнга? Или…

— Да текст не столь и важен, — сказала она. — Вы на год издания поглядите.

Я опять открыл титульный лист.

Год издания — 1812.

— Вот именно, — закивала она. — Поэма выходит из печати непосредственно перед вторжением Наполеона в Россию. И впереди, буквально в ближайшие месяцы, а то и недели, Бородино… затем — Малоярославец, Березина, Битва Народов… Не картонные, а самые настоящие ночи на гробах, когда будут решаться судьбы мира, и кому — «крест деревянный», кому — «крест чугунный»… Но ведь что-то, выходит, витало в воздухе, что-то явно улавливаемое, если даже бездарный, темный и вялый поэт Шихматов в преддверии грандиозных потрясений именно эту тему берет, «Ночь на гробах», а не какую-нибудь другую…

— Наверно, да, — сказал я. — отражение эпохи.

— И не одной эпохи, — сказала она. — Вы поглядите на регистрационные номера и штампы. Вот — первая отметка. Это когда Полежаев, богатейший наш купец и фабрикант, закупил разом несколько библиотек у разорившихся дворянских семейств, и эти библиотеки положил в основу публичной библиотеки города. Собственно, с его дара все и началось.

— А кто был первоначальным владельцем? — поинтересовался я. — В чьем имении это хранилось?

— Трудно сказать, — ответила Татьяна. — Если на многих других книгах есть отметки, а иногда и экслибрисы, что книга принадлежит Щавельковым, Головиным или Устьинским, то на этой первые владельцы о себе не заявили. Я думаю, она, скорее всего, из библиотеки Щавельковых. Иван Сергеевич Щавельков, дед того Щавелькова, который и продал семейную библиотеку Полежаеву, был близок с некоторыми деятелями Беседы любителей русского слова и, судя по всему, приобретал все книги членов этого общества. А поскольку Шихматов был одним из столпов Беседы, то…

— Да, вероятнее всего, через Щавельковых книга и попала в городскую библиотеку, — согласился я.

— Но вы дальше смотрите, — сказала она.

Я поглядел на следующую отметку.

«Перерегистрация 1927 года. Ф-1А. 22.6.Ш41.»

— Видите? — указала Татьяна. — Сперва идет номер помещения, в котором хранится книга. А потом — номера стеллажа, полки, самой книги… сорок первая книга авторов на «Ш». Но вы поглядите, что получится если мы раскроем эти цифры. Шестой месяц года — июнь, так? И получается — двадцать второго июня сорок первого года. «Ночь на гробах» — день начала войны!

— Да, потрясающее совпадение, — сказал я.

— Если бы только совпадение, — сказала она. На секунду, она задумалась о чем-то своем и будто перестала меня видеть. Потом она провела ладонью по глазам и вновь заговорила. — Я не знаю, как это назвать, магией цифр или точной наукой. Мне кажется, что мы одно и то же будем иметь в виду, скажи мы хоть «наука», хоть «магия». Вы понимаете, числа существуют не просто так, они отражают закономерности, существующие в природе. Помните, у Гумилева:

— Так вот, я поняла для себя, что числа — это «низкое», какими бы магическими они ни казались. Хотя, да, мне часто и по ночам они снятся, огненные ряды чисел, бегущими строками во тьме, будто табло аэропорта или меняющаяся реклама над крышей высотного здания, и мне кажется в этот момент, что вот-вот я ухвачу и узнаю нечто очень важное… А самое важное — в простой истине: числа не заменяют книг, и не могут заменить, они лишь на «низком», на самом примитивном уровне, указывают, где искать высокие закономерности, скрытые в самих книгах. И с этой точки зрения — любая магия, любая наука маломощны и вторичны по сравнению с тем, что в самих книгах написано. Но они нужны, нужны настолько же, насколько нужны схематизированные и подчиненные цифрам картотеки, без которых ни одну книгу нельзя будет найти, в безбрежном море напечатанного за века. Допустим, я для вашего удобства какие-то цифры буду опускать, как часто опускают целые колонки арифметических вычислений, которые можно проделать самостоятельно, без подсказок, и сразу пишут: «Отсюда следует…» Но вы все равно держите в уме существование этих расчетов, когда я буду просто говорить «Отсюда следует»…

Она резко осеклась, поглядела на ворона, который мирно дремал, никак не показывая, что хоть как-то воспринимает наш разговор, и сказала:

— Ладно, хватит на эту тему. Смотрите дальше.

Я поглядел на следующую отметку.

«Перерегистрация 1938 года. Списано в закрытый фонд, без номера».

— Это значит, — продолжала она давать пояснения, — что «Ночь на гробах», в числе многих прочих книг, просто свалили в подвал. Хорошо, что не уничтожили, как многое тогда уничтожалось. Видно, посчитали, что книжка хоть и «реакционного автора», «идеологически вредного», но все-таки раритет, который денег стоит. До тех книг, которые уничтожались, мы еще доберемся. А давайте поглядим, какая книга получила ее прежний номер на книжных полках открытого доступа, — она подошла к компьютеру, включила его. — Сейчас, я вам сказала, практически все заложено в компьютеры, в том числе и описи фондов тридцатых-сороковых годов, вместе с прежними, давно смененными регистрационными номерами. Это позволяет лучше отслеживать динамику развития библиотеки. А когда-то я немало потрудилась, разбирая старые картотеки и устанавливая соответствия между старыми и новыми ссылками на единицы хранения… Вот!

Она мне показала на экран компьютера. Там значилось:

«Регистрация 1938 года по Ф-1А.

…22.6. М12-М54.»

— Понимаете? На этой полке оказались авторы на букву «М», с двенадцатой по пятьдесят четвертую единицы хранения. Теперь посмотрим, куда сдвинулись авторы на букву «Ш». И, в частности, где единица хранения Ш41 по каталогу этого фонда, и что это за книга.

Книга Ш41, как сообщил компьютер, в результате перерегистрации тридцать восьмого года оказалась на шестнадцатой полке стеллажа шестнадцать «Б». Это был том избранных произведений Шекспира.

— Шестнадцатая полка? — удивился я. — На какой же она должна быть высоте?

Татьяна указала на букву «Б».

— Эта буква означает, что к первому стеллажу под номером шестнадцать был приставлен дополнительный, под тем же номером, а отсчет полок этого дополнительного стеллажа начинался с девятой. То есть, полка получается восьмая, считая снизу, вполне нормально. Не очень удачное решение, но, видно, тогда решили дать стеллажу номер 16Б, а не 17, чтобы не сдвигать номера всех остальных стеллажей и не переписывать всю картотеку. Новая нумерация стеллажей была введена уже давно, но… — она показала на «16Б.16.» — Вас это ни на какие мысли не наводит? Представьте, что буквы «Б» здесь нет…

— И что?.. — я все еще не понимал.

— 1616 год — год смерти Шекспира! Как вам это нравится? И заметьте, это ж не специально делалось, это так совпало… Понимаете, нет ничего случайного. Книги движутся по своим путям, и даже номера хранения, которые они получают, определяют они сами, а не мы. Мы — только исполнители их воли, хотя сами не ведаем этого. Не верите? Давайте посмотрим дальше. Какой новый номер хранения оказался у книги Шихматова, после последнего переучета?

Я открыл книгу и поглядел.

— А.15.9.Ш.93. Дополнительный номер 1725… Гм. Если и это считать указанием на дату, то не могу припомнить, что особенного происходило пятнадцатого сентября девяносто третьего года. А если продолжить ваши выкладки и считать последние четыре цифры временем, двадцать пять минут шестого вечера… То что это может значить?

— Для меня это очень много значит, — сказала она. — Это было мое личное… Начало моего личного путешествия в ночь… Моя личная «Ночь на гробах», да. Мне было сделано предупреждение, очень могущественное и грозное. И хорошо, что я это предупреждение вовремя поняла, иначе все могло бы кончиться для меня намного хуже, — тут она перехватила взгляд ворона, тихо сидевшего на ее левой руке, и осеклась. Такое было впечатление, будто ворон сказал ей этим взглядом: погоди, еще не время и не место рассказывать, что с тобой произошло. — Я… Да, я подумывала вам об этом рассказать, если вы приедете. Но не сейчас. Во-первых, мне надо собраться с духом. А во-вторых, вам стоит еще кое-что увидеть… На чем мы остановились, когда отвлеклись? Да, вот эти помещения — хранилища тех фондов, которые составили первоначальную основу библиотеки. Причем на эти фонды заведено несколько каталогов, по авторам, по темам, по жанрам. Пользуясь этой системой перекрестных ссылок, почти мгновенно можно определить и найти книгу, которая вам нужна. То, что дореволюционные фонды сейчас в таком порядке — это моя гордость. Вы бы видели, в каком они были состоянии, когда я ими только занялась! Одна работа по восстановлению основной картотеки заняла около года. Но зато мне даже удалось восстановить утраченное, найти те книги, которые считались безнадежно потерянными… Впрочем, и это история долгая.

— Мне бы хотелось ее услышать, — сказал я.

Мне думалось о том, что ее идеи не без сумасшедшинки, что из нескольких случайных совпадений, пусть и впечатляющих, она выстраивает целую систему, возводя две-три совпавших цифры в ранг чудесного откровения… В этом нечто фанатичное было, беспочвенное и безосновательное, да… Но, с другой стороны, это была фанатическая преданность книгам, а не чему-то другому — ни безумному «вождю и учителю», ни безумной идее, ради которой стреляют, взрывают или молотят по головам. И, кстати, когда человек ежедневно имеет дело с книгами, он все больше и больше открывает для себя, что у всякой книги — своя судьба, что эти судьбы могут быть разными, волшебными и многоликими, и что они так или иначе отражаются на судьбах людей, берущих их в руки, иногда к добру, а иногда и к худу. Тут начнешь искать чудесное в мелочах. Сперва, наверно, почти бессознательно, а потом пытаясь придать этому поиску логические основы.

И, в конце концов, результатов в своей работе она добилась замечательных. А увлеченный, умеющий работать человек всегда будет — скажем так — немного преувеличивать значимость своей области деятельности, явный и тайный смысл того, чем он занимается. Это, пожалуй, любому профессионалу свойственно, и без этого нет ощущения истинности своей профессии.

А может быть, мелькнула у меня мысль, в ее догадках что-то и есть, просто я не готов еще это воспринять. Не ждет ли она, когда я буду готов ей поверить? И что ради этого мне нужно увидеть?..

— Хорошо, — а глаза у нее сделались отрешенными, будто она размышляла о чем-то своем. — Хорошо. Может быть… Если чего-то неожиданного не обрушится.

— А вы ждете каких-то неожиданностей? — полюбопытствовал я.

— Не то, что жду, — она нахмурилась. — Я улавливаю их присутствие в воздухе. Знаете, когда живешь в небольшом городе, то приучаешься очень чутко улавливать колебания в его атмосфере. Приблизительно так, как у кого-то ноют кости перед дождем.

— Случайно, не я всколыхнул эту атмосферу? — я старался говорить шутливо. — Непроизвольно, своим приездом?

— Нет, вы здесь ни при чем, — вполне серьезно ответила она. И пошла в другое хранилище. — Я вам еще кое-что покажу.

Она подвела меня к стеллажу, на котором стояли книги в довольно неказистых обложках.

— Вот это все я восстановила. В частности, я нашла упоминание, что в середине двадцатых годов нашей библиотеке был сделан роскошный подарок. Мы получили все книги издания Общества бывших политкаторжан. В конце двадцатых годов это общество было разогнано, позже все его члены были ликвидированы, уничтожены в лагерях, а книги их издательства было велено уничтожить. Не буду рассказывать, как я нашла эти книги, которые, к счастью, не были уничтожены. Их просто свалили в сарае, чтобы уничтожить потом. Пустить на растопку, быть может. Да так и забыли о них. У меня много было таких находок. Кроме всего прочего, мне пришлось осваивать ремесло переплетчика. Вот, видите, воспоминания Деникина, включенные в многотомник «Революция и гражданская война в воспоминаниях белогвардейцев». Вот маркиз де Кюстин. Все то, что долгие годы было строго-настрого запрещено. А вот это, — мы перешли к другому стеллажу, — те книги, о которых даже по телевизору говорили. Полный комплект последнего журнала Николая Ивановича Новикова, «Кошелек», с особой яростью запрещенного Екатериной Второй. Здесь же, кстати, и другие его журналы: «Трутень», «Живописец»… Чудом уцелевший экземпляр первого издания «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. Словом, вся вольная мысль конца восемнадцатого века. И это тоже — мои находки.

Она покачала головой, будто вспоминая. Ворон, задремавший, казалось, приоткрыл глаза и глянул на нее.

— Когда я перебирала картотеку, то обратила внимание на некоторые несостыковки. В частности, не хватало кое-каких номеров, хотя, вроде бы, все единицы хранения были на месте. Я решила составить опись недостающих номеров, и стала вырисовываться очень занятная картина. Я вам еще покажу мои расчеты, но смысл в том, что, если взять книги в целом, за любую эпоху, расклад по жанрам окажется приблизительно одним и тем же. Как ни странно вам это покажется, но художественная литература занимает очень небольшое место в общем объеме издаваемых книг. Мы этого не замечаем, потому что в первую очередь, как нам самим кажется, мы читаем романы и стихи, читаем детективы и фантастику, любовные истории и классику. Но это нам только кажется, да. Если поглядеть, сколько раз на дню мы обращаемся к телефонным справочникам, к учебникам, словарям и пособиям, к изданиям по нашим профессиям, к кулинарным книгам или к юридическим кодексам, вроде законов о труде или о правах пенсионеров, и ко всему прочему, что называют «утилитарной» литературой, то выяснится, что художественная литература занимает в нашей жизни не так уж много места. Да вот, один пример. Знаете, какое издательство было самым мощным в советские времена?

— «Худлит»? — предположил я.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Вовсе нет. «Воениздат». Мне, библиотекарю, составляющему описи и каталоги, это очень наглядно видно. «Воениздат» выпускал чуть не восемьдесят процентов всей книжной продукции. Четыре пятых всего книжного моря, представляете? И в основном, если припомните, это были книги по истории, по технике, по экономике. А если добавить еще такое мощное издательство как «Советская энциклопедия», да еще издательства, выпускавшие учебники, то окажется, что доля художественной литературы — никак не больше десяти процентов. И так было во все времена. Пропорции могли сколько-то варьироваться, но общие соотношения оставались приблизительно одинаковыми. В какую-то эпоху могло быть больше книг по математике, чем по биологии, в какую-то наоборот, в какую-то эпоху на первый план выходили богословские издания, в какую-то — популярные врачебные советы, это от интересов эпохи зависело, но всегда можно говорить о том, что на одно художественное произведение приходилось четыре-пять изданий «нон-фикшн», как это сейчас называют, позаимствовав американский термин.

— Очень занятно, — сказал я. — И что из этого?

— А вот что. Если взять книги любой эпохи, хранящиеся в нашей библиотеке, то соотношение будет примерно одинаковым. Одна четверть — художественной литературы и три четверти — всех остальных книг. И только в случае с книгами конца восемнадцатого века это соотношение было нарушено. Получалось больше двух третей художественной литературы и менее одной трети — всех других изданий, — она сделала паузу, потом добавила. — А вот если учесть все «книги-призраки», как я их стала называть, то соотношение приходит к нормальному!

— «Книги-призраки»?.. — переспросил я.

— Да, книги, которые списаны, уничтожены, которые, вроде бы, никогда не существовали в нашей библиотеке, но следы которых так или иначе остаются, потому что в сложной системе перекрестных каталогов и картотек нет-нет да и проскочит какая-нибудь отсылка или упоминание, из тех, которые невозможно было выловить и удалить… А первую зацепку мне дала как раз «Ночь на гробах». От нее весь клубок раскрутился. Расчищая завалы, оставшиеся от тридцатых-сороковых годов, когда книге достаточно было хоть самую малость оказаться «не с тем душком», чтобы отправиться в «закрытое хранение», я по очень неполной и неточной нумерации на ящиках, в которых эти книги были складированы в подвале, пыталась отыскать те издания издательства «Academia», которые были отлучены от читателей из-за того, что кто-то из их авторов — составитель комментариев, или переводчик, или ответственный редактор — оказался «врагом народа». По некоторым сведениям, у нас в свое время был полный комплект книг этого издательства, что само по себе бесценно, и я поставила себе задачу этот комплект восстановить. В тот день я шла по следам Катулла в переводе и с комментариями Пиотровского. Мне приходилось переставлять тяжеленные ящики с книгами, чтобы освободить нижние, я была вся в пыли и в паутине. И вот я добралась до нужного, как мне представлялось ящика, открыла его, запустила в него руку, другой рукой светя себе фонариком… — она осеклась, кивнула сама себе и сухо обронила. — Сейчас бы я сделать этого не смогла, — и продолжила без паузы, просто сменив интонацию. — Свет в подвале был очень дрянной, без фонарика было не обойтись. И вытянула, наугад практически, «Ночь на гробах». Моя работа уже научила меня, что, если тебе попадается неожиданность, то лучше с этой неожиданностью познакомиться подробней, отложив все другие, якобы более важные, дела. Я поднялась из подвала и села изучать творение Шихматова. После этого мне захотелось ознакомиться с первоисточником его творения, с поэмой самого Юнга. «Кладбищенскую» поэму Юнга издавал в восемнадцатом веке Новиков. И это издание оказалось в числе «книг-призраков». Вроде бы оно есть, а вроде бы, его и нет. Долго ли, коротко ли, пришлось заняться Новиковым в целом. Этот замечательный человек очень меня увлек. Но главное… Начав работать, я сделала расчет для себя, чисто теоретический, каким количеством книг надо дополнить нашу библиотеку, чтобы и для изданий последней четверти восемнадцатого века пропорция художественной и нехудожественной литературы была нормальной, один к трем. У меня получилась довольно точная цифра: 1686.

— И эта точность вас не смутила? — спросил я. — Ведь вы рассчитывали от того, что на данный момент у вас имелось — от довольно условного количества, разве нет?

— Допустим, эта точность вполне могла быть, — она улыбнулась, — «липовой». Но как вам понравится, если я скажу, что точное число экземпляров тех книг, вышедших из типографии Новикова, которые Екатерина Вторая приговорила к сожжению, было — 16860?

— А у вас — ровно одна десятая! — вырвалось у меня.

— Вот именно. Это совпадение меня и насторожило, и вдохновило. Что бы оно ни значило, но оно указывало, что я на верном пути. И мысль пришла мне в голову: а вдруг это указание, что в нашей библиотеке были те книги Новикова, которые считались сожженными до последнего экземпляра? Вдруг они достались нам через какую-то семью, дед или прадед которой был близок с Новиковым и сумел, используя связи и подкуп, спасти часть книг от костра, и скрыл их в своем имении? А его наследники продали эти книги либо Вязьмикину, либо Рудневу, одному из собирателей первых фондов нашей библиотеки.

— Первый ход очевиден, — заметил я. — Официальным предлогом гонений на Новикова было то, что он является масоном и масонскую литературу издает. Если кто и мог увезти часть приговоренных к сожжению книг, да еще устроить так, чтобы никто ничего не заподозрил, и книги считались бы уничтоженными, так это человек, который, во-первых, по должности имел отношение к цензуре, и, во-вторых, был скрытым масоном. Если так, то следы причастности этого человека к масонству могли обнаружиться только при Павле Первом или Александре Первом, когда гонения прекратились. Будь его промасонские убеждения известны при Екатерине, его бы не допустили к ликвидации «зловредных» книг.

— Да, я по этому пути и пошла, — сказала она. — Человек, сформулировала я для себя, который служил в Москве, а не в Санкт-Петербурге, ведь типография Новикова была в Москве, и который удалился на покой в имение, находящееся в наших краях. Больше всего подходил такой Местецкий Никита Артемович, получивший в дар от Павла Первого поместье неподалеку, причем за довольно туманные и не совсем внятные заслуги. Обращало на себя внимание и то, что Местецкий был пожалован поместьем тогда, когда Павел Первый стал Великим Магистром Мальтийского ордена — будто в честь этого события. Мальтийский орден рассматривают как одно из подразделений — или, если хотите, одну из вариаций — масонства, вам, наверно, это известно. Почему Местецкий оказался награжденным именно при этом событии? Я бы сказала, что проглядывала определенная закономерность. А то, что Местецкий сразу после этого уехал в пожалованные ему владения, подальше от столиц, тоже вполне объяснимо. Все знали вздорный нрав Павла Первого — и знали, что награжденный сегодня может завтра попасть в опалу, ни за что, и отправиться в Сибирь. В общем, стоило повнимательней изучить личность Местецкого. Я стала изучать — и оказалось, что он довольно долго был надзирающим за типографией Новикова со стороны церковных властей, следил, чтобы в Московский университет, Заиконноспасскую академию и другие учебные заведения, которые Новиков снабжал литературой, причем чаще всего бесплатно, «благотворительно», гася убытки за счет «коммерческих» изданий, не просачивались бы «богопротивные» словари, справочники, учебники и научные трактаты. Причем тогдашний московский митрополит относился к Новикову не без симпатии, и даже сколько-то защищал его от светских властей, отмечая, что не видит во взглядах Новикова никакой ереси и что всем бы быть такими хорошими христианами. По-моему, вполне очевидно, что он бы не поставил в «надсмотрщики» за Новиковым человека, недоброжелательно к Новикову относящегося. То есть, и тут возникают очень красноречивые совпадения… Теперь я стала изучать местные архивы и акты, касающиеся нашей библиотеки. И что вы думаете? Я нашла в конце концов документ, что наследники Местецкого продали Полежаеву, для включения в фонды городской библиотеки, три тысячи семьсот пятнадцать томов различных книг.

— И долго вы это искали? — полюбопытствовал я.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — сказала она. — На все розыски ушло у меня почти два года. Но вот дальше начинается самое интересное.

— Да?..

— Среди документов, которыми была оформлена передача книг из имения Местецких в городскую библиотеку, нашелся акт, в котором отмечалось, что тысяча шестьсот семьдесят книг издания конца восемнадцатого века принимаются «скопом», без переплетов, по довольно низкой общей цене, но что цена может быть повышена, если, после того, как их разберут специалисты, выяснится, что в этом «развале» встретились уникальные издания исключительной ценности.

— Всего на шестнадцать книг отличается от ваших расчетов… — заметил я.

— Да. Я была рада, что мои догадки и теории подтверждаются. А главное, я знала, где и как искать дальше. Мне удалось отследить, и на это ушел почти год, что книги были разобраны и описаны, а потом, уже после описи, присвоения им единиц хранения и определения их ценности, переданы в переплетную мастерскую. Оставалось предположить, что они не вернулись из переплетной мастерской, что совсем не удивительно, учитывая, что в то время революция уже была на пороге. В революционном хаосе что угодно могло затеряться. Но мне не хотелось думать, что это — все, тупик. Я опять полезла в архивы, опять стала ворошить документы, а главное, опять советоваться с книгами. Сохранилась книга, выпущенная незадолго до Первой Мировой войны, к юбилею нашего города, «Квашинск, его история и современное состояние» — путеводитель по городу, как сказали бы мы сейчас. Там были перечислены и имеющиеся в городе переплетные мастерские. Мне удалось установить, что, в основном, работы для городской библиотеки выполняла крупная мастерская, принадлежавшая Захару Полдневникову. Я попробовала несколько вариантов поиска, один из них привел к успеху. В те времена очень многие переплетчики высшего класса или крупные мастерские оставляли на переплетах свою метку — «знак фирмы», так сказать. Я установила, какие книги, сохранившиеся в библиотеке, были абсолютно точно переплетены Захаром Полдневниковым, и поглядела, какую метку он ставил. Это был то ли кинжал, то ли жезл — из-за маленьких размеров трудно разобрать, рукоятка которого увенчана украшением в форме желудя.

— Но ведь это…

— Да, — кивнула она. — Знаки одной из масонский лож. А раз так, Полдневников не мог не разобраться, что за книги попали ему в работу — книги Новикова, одного из самых почитаемых русских масонов — и, естественно, к этим книгам он должен был отнестись очень бережно, не дать им пропасть. И я стала разыскивать потомков Полдневникова. Хоть что-то они должны знать? К сожалению, они не знали ничего. Тогда я попробовала поставить себя на место Полдневникова. Вот революция, хаос… Что он будет делать с книгами? Он их спрячет. Как он стал бы это делать, какие тайники изобретать?

— Я бы проглядел все, что когда-либо появлялось в печати о масонских ритуалах, — предположил я. — У них ведь много связано с понятиями «спрятать», «скрыть», и даже устанавливаются довольно определенные пути, как это делать. По крайней мере, это помогло бы понять ход мыслей Полдневникова…

— И это тоже, — согласилась она. — Я и эту работу проделывала, как вспомогательную. Но прежде всего, я опять обратилась к книгам. По-моему, я более-менее продемонстрировала вам, что книги не случайно выстраиваются в определенном порядке и получают определенные номера. Попробуйте как-нибудь сами составить картотеку вашей библиотеки, по алфавиту и по темам и разделам, и вы увидите, какие удивительные и многозначительные совпадения будут возникать, как цифры сами укажут вам путь к той книге, которая вам сейчас необходима.

— Вы, как я все больше убеждаюсь, верите в нумерологию, — сказал я.

— Это не нумерология, — возразила она. — Это то, что я называю для себя периодической системой книг, нечто очень похожее на периодическую систему элементов Менделеева. Да, есть условность в таком названии, но суть оно отражает точно. И, как Менделеев мог предсказывать, что должны быть элементы с такими-то и такими-то свойствами, которые еще предстоит открыть, так и я могу предсказывать, с достаточной степенью вероятности, что должны быть пустые места, которые следует восполнить такими-то и такими-то книгами. Вот вам еще пример из моей практики. Работая над обновлением каталожных списков, я обратила внимание, что возникает пустое место на пересечении разделов «Действенные искусства» и «Технические справочники». Как я разглядела это пустое место, подробно рассказывать не буду, чтобы не утомлять вас лишними цифрами и выкладками. Факт в том, что я начинаю анализировать, что должно быть на этом пустом месте, и понимаю, что его должен занять «Справочник по ремонту телевизоров в домашних условиях». Я пишу заявку на такой справочник, который наверняка должен существовать. И что вы думаете? Двух дней не проходит после получения этого справочника и с центрального библиотечного распределителя, как заходит к нам мужчина и интересуется, нет ли у нас какого-нибудь руководства по ремонту телевизоров в домашних условиях. И выясняется, что с каждым днем эта книга становится все нужней, потому что ремонтный сервис в нашем городе и на низком уровне, и стоит дорого, вот и появляются умельцы, которые и возьмут дешевле, и сделают лучше. Но этим умельцам надо постоянно обновлять и улучшать свои знания техники… Моя система сработала!

— Интуиция, — сказал я. — Мне кажется, что вы, с вашим знанием читательского спроса, могли бы вычислять подобные вещи, и не прибегая к сложным и, извините, в какой-то степени сомнительным расчетам.

— Вы еще убедитесь, надеюсь, что они совсем не сомнительны, — сказала она. — Но…

— Но давайте вернемся к вашим поискам! — быстро сказал я. — Мне безумно интересно!

— Я решила вернуться к тому, с чего все начиналось. К «Ночи на гробах» Шихматова и к Юнгу. И все оказалось очень просто. Вот номер Шихматова, данный при перерегистрации 1927 года. Ф-1А. 22.6.Ш41. Я решила поглядеть, кому по регистрационным номерам 1927 года принадлежало сорок первое место на двадцать вторых шкафах шестых полках в других фондах. Я все фонды перебрала. И вот я обнаруживаю, что в фонде новых поступлений, Ф-ОН, шестая полка двадцать второго шкафа принадлежала букве «М», а сорок первое место — это поэма Маяковского «Хорошо!», самое первое ее издание.

— При чем тут Маяковский? — изумился я.

— Я тоже сперва не понимала. Но все же решила перелистать книгу. И прямо ахнула! Вы помните то место, где Маяковский встречается с Блоком?

— Погодите!.. — я тоже начал понимать. — Он встречает «мертвого», в смысле, совершенно убитого горем и раздавленного, Блока, который сообщает, без всякого выражения: «Сожгли мою библиотеку!» Так?

— Совершенно верно. И обратите внимание на это совпадение: Блок говорит о сожженной библиотеке, а я разыскиваю библиотеку, составленную из якобы сожженных книг Новикова! Ладно, пошли дальше. Как называлось имение Блока, в котором разбушевавшиеся мужики сожгли его бесценную библиотеку?

— Шахматово.

— Точно, Шахматово. Я начинаю искать, что в те же годы могло быть издано о Шахматове. И ничего не нахожу. Проглядываю все еще раз. И обнаруживаю, что кто-то из моих предшественников просто ошибся, описался, заполняя каталожные карточки — написал «Ши хматово» — и в общем алфавитном каталоге книга «Шахматово. „Милая Россия“ Блока: путеводитель по культурному заповеднику» оказалась непосредственной соседкой «Ночи на гробах» Шихматова!

— Странно, как все замыкается на довольно ничтожной, давно забытой книге, — сказал я.

— Не замыкается, а отворяется через нее, — поправила меня Татьяна. — Она оказалась на пересечении мощнейших силовых линий, вот в чем дело. Сама по себе она может ничего не значить, но точка пересечения, на которую она указывает, значит очень много. А может быть, все дело в том, что именно через это произведение дошли до многих русских читателей, минуя цензурные препоны, те идеи Юнга, которые уже были известны «посвященным» и на которые, в числе прочих, и Новиков опирался, в своей просветительской деятельности. И пусть эти идеи были изложены вяло, косноязычно, многословно и уродливо — заряд, содержащийся в них, все равно сработал…

— Идеи Юнга, идеи Новикова… — пробормотал я. — Погодите, но, если сложить все вместе, да еще припомнить символику масонов и розенкрейцеров, а «розенкрейцер» и переводится как «приверженец, рыцарь креста из роз», то все указывает на «Розу и Крест» Блока? Получается, вам сигналили со всех сторон, что в «Розе и кресте» Блока кроется разгадка тайны исчезнувшей библиотеки? Вы это хотите сказать?

Она не успела ответить, потому что ворон, до того, казалось, совсем задремавший на руке Татьяны, вдруг встрепенулся и крикнул:

— Р-розенкр-райнц!

С безупречным, надо сказать, немецким произношением.

Мы помолчали, пока эхо вороньего крика, с минуту-другую отдававшееся под сводами хранилища, совсем не угасло, а потом Татьяна проговорила, глядя куда-то вдаль, словно мимо меня и забыв обо мне:

— Да… Если помните, в самом конце у Блока появляется образ «креста над вьюгой». Вот к этому «кресту над вьюгой» все и сводилось. И то, что Бертрана тянет к «рыцарю северных стран», Гаэтану, и то, что сюжет «Розы и креста» непосредственно связан с разгромом секты альбигойцев, которых многие считают одним из ответвлений розенкрейцеров и масонов, а то и предтечами масонов, передавшими масонам свои тайные знания, когда их стали выдавливать, сжигать на кострах, вырезать поголовно целыми городами и селами, не щадя ни женщин, ни грудных детей. Блок ведь цитирует слова папского легата, которого рыцари спросили, кого убивать, когда они возьмут альбигойский город Безье: «Режьте всех. Господь сумеет отличить своих от чужих.» Но и если отбросить все взаимопереплетенные намеки на нечто тайное, которое Блок имеет в виду, всю сложную символику и исторические отсылки… Надо просто вжиться в этот образ, «крест над вьюгой», зримо представить его, ощутить. Просто увидеть, и все… Меня этот образ преследовал — именно как образ, ничего более, он вставал передо мной, упругий ритм слов рисовал его, словно кисть живописца, и все сильнее было внутреннее ощущение, что за этим образом и кроется окончательная разгадка…

И она стала декламировать, медленно и размеренно, тем «пустым» голосом, которым сам Блок любил читать стихи, предоставляя слушателям окрашивать в различные эмоции четко доходящие до них слова (кто слышал немногие сохранившиеся записи Блока, тот живо вспомнит и представит):

Она резко оборвала чтение, потом сказала — все так же на меня не глядя:

— Вот так и я пошла в конце концов в эту снежную ночь!..