— Это тогда, когда… — я смешался, не находя нужных слов.

— Да, тогда, когда я потеряла руку, — спокойно кивнула Татьяна. — Я долго не представляла, что это за «крест над вьюгой», где его искать. В конце концов, я решила обратиться к подшивкам периодики. У нас очень хорошие подборки периодики, почти полные «Квашинские ведомости» с конца девятнадцатого века и по тысяча девятьсот семнадцатый год, и газеты двадцатых и тридцатых годов, все эти «Квашинская Красная Новь» и другие… Меня интересовали упоминания о любых необычно сильных снежных бурях, проходивших над нашим городом за прошедшее столетие. И я нашла нечто занятное. Во время небывало свирепого урагана девятнадцатого декабря двадцать первого года оторвало крест католического костела, построенного ссыльными поляками — наш город был одним из мест ссылки польских повстанцев, и одним из немногих мест, где им разрешено было поставить свой храм — а также разбило «розу» — витраж над входом в этот костел, понимаете? К тому времени уже началась антирелигиозная компания, и костел был закрыт. Позднее его превратили в склады, он довольно удобно стоял, неподалеку от железной дороги. А последние годы он был закрыт, и на него многие претендовали, и церковь, и владельцы самой большой в городе сети молодежных развлекательных заведений — они считали, что там будет очень удобно сделать дискотеку или даже дворец рок-музыки, и две-три фирмы были заинтересованы в том, чтобы получить это здание… Словом, пока они спорили между собой, а городские власти никак не могли никому отдать предпочтение, желая и побольше денег получить, и ни с кем не поссориться, там никто не бывал… И я решила искать там. Скажете, это получается вроде гадания на кофейной гуще? Возможно. Но ведь я нашла!

— Нашли?.. То есть, — я сбился, и, подыскивая нужные слова, обвел рукой книжные полки, на которых стояли книги, некогда вышедшие из типографии Новикова и приговоренные к казни. — Я вижу, что вы нашли, и знаю, что это стало сенсацией, но неужели и правда все книги отыскались в этом заброшенном храме?

— Да. Все тысяча шестьсот семьдесят книг, спрятанные в подвале, перекрытом каменными плитами. Мне удалось вытащить их оттуда потихоньку, в две недели, на санках, а потом объявить, что я нашла их в одной из дальних, заброшенных подсобок библиотеки, где, как считалось, никогда ничего не было, кроме инвентаря. Видите, я вам открываю секрет, который почти никому не известен…

— Но зачем? Зачем такие сложности? Почему было просто не объявить о находке? Я понимаю, вы и пострадали там, и… и многое случилось, чего можно было бы избежать.

— Пострадала я не там, а раньше. Избежать ничего было нельзя. А почему я была вынуждена поступить именно так, а не иначе… Я могла бы вам кое-что объяснить. Но основное рассказать все равно не смогу. Это не моя тайна, и я не имею права подводить человека, который мне помог. Одно скажу — только так и можно было спасти книги от того, чтобы их растащили, или продали за границу, словом, от того, чтобы они каким-то образом оказались утраченными. А теперь — вот они, издания Новикова! И многие — сохранившиеся в единственном экземпляре.

— Да, вам выпала фантастическая удача, — сказал я.

— Вы так ничего и не поняли… или не хотите понимать! — в ее голосе прозвучали стальные нотки. — Это была не удача, не случайное везение, не шальные и нелепые догадки, вдруг, ни с того, ни с сего, оказавшиеся близкими к истине — это был точный расчет! Поймите, мир книг живет по своим законам и, когда эти законы для себя открываешь, то очень многое можно предвидеть, многое можно прозреть и открыть. А библиотека — это такое место, где книги приведены в систему, упорядочены и описаны, и поэтому законы их существования становятся выпукло зримыми, очевидными, для тех, кто хочет видеть. И что называть нелепостью? Средневековому человеку показалась бы нелепостью мысль, что земля круглая и вращается вокруг солнца, а уж то, что время течет по-разному, в зависимости от того, с какой скоростью едешь, вообще показалась бы ему бредом, тогда как для нас — это одна из основ физики. Вы знаете, я часто вспоминаю строки Пушкина из «Домика в Коломне»:

Вот приблизительно так же я чувствую насчет книг. И как поэзия, через ритм и рифму, открывает, устанавливая свой порядок и свой строгий счет, музыку речи и, в этой музыке, самые глубинные законы речи, так библиотека, вводя свой строгий порядок, открывает те глубинные законы, по которым живет записанная человеческая мысль. И тут без чисел, без исчисления, без ритма, тоже никуда не денешься!

Ворон опять открыл глаза и глядел на нее не без удивления. А она раскраснелась и, видно было, не на шутку разволновалась.

— Но, наверно, и здесь, как в поэзии, вдохновение — прежде всего, — негромко сказал я.

— Это да, — согласилась она.

— То, что вы рассказали, — я попробовал как-то смягчить возникший накал, — это настоящий книжный детектив. Хотелось бы мне узнать те подробности, о которых вы умолчали.

— Может, когда-нибудь и узнаете, — она поглядела на часы. — Заговорились мы с вами. А у меня сегодня дел полно. Однако, к обеду мы вас ждем.

— Не стоит волноваться, — сказал я. — Я хочу прогуляться по городу и сам не знаю, когда мне приспичит пообедать. Поэтому где-нибудь поем, как захочется.

— Тогда, скажем, поужинать? Мы не можем вас просто так бросить…

Направившись в сторону читальных залов, мы сошлись на том, что к восьми они зайдут за мной в гостиницу и поведут ужинать.

— Да, кстати, — сказал я. — А вы не боитесь, что вас, за все ваши идеи, саму запишут в масоны… или вообще в колдуньи?

— Не боюсь, — ответила она. — Пусть записывают, кому нравится. Меня другое волнует.

— Да?…

— Я абсолютно убеждена, что мои подсчеты правильные, и что где-то рядом существует еще шестнадцать новиковских книг, по каким-то причинам не попавших в опись. Я хочу их найти. Мне это представляется тем более важным, что я уверена: среди этих шестнадцати книг находится и «Парсифаль». Ведь многие до сих пор сомневаются, что Новиков издавал — впервые — на русском языке эту средневековую легенду, в которой, как считается, под символами поисков чаши Святого Грааля зашифрованы многие тайны, которые масоны считали священными, поскольку ни одного экземпляра этой книги не сохранилось. А я верю, что Новиков издавал эту книгу. И более того, я верю, что он не пересказал прозой поэму фон Эшенбаха, что он пользовался намного более ранним текстом, восходящим чуть ли не к последним годам Римской империи — достоверным текстом, который был потом окончательно утерян. И в этом тексте абсолютно точно описано, очевидцем или со слов очевидца, как выглядела чаша Святого Грааля — та чаша, из которой Христос давал своим ученикам причастие на Тайной Вечере и в которую потом, когда он был распят, собрали его кровь. Ведь до сих пор спорят, была эта чаша деревянной, металлической или выточенной из полудрагоценного камня. Точно установить, из какого материала она была сделана — это будет открытием, касающимся всей истории человечества, а не только судеб книг.

— Дай вам Бог, — пробормотал я.

Она пристально на меня поглядела.

— И мне почему-то кажется, — произнесла она, — что вы мне в этом поможете.

С тем я и отправился бродить по городу.

Что ж, в чем-то город очень изменился, с тех пор, как я его видел, в чем-то не изменился совсем. Приятно было пройтись по старым улочкам, поглядеть на дома восемнадцатого века, церкви, резные палисады, приятно было зайти в местный музей, где, среди прочего, имеются несколько восхитительных работ Рокотова и Сурикова…

Только одно меня смущало. Все время было тревожное и противное ощущение, будто за мной неотступно наблюдают. Более того, целенаправленно следят. Я несколько раз останавливался, резко оглядывался, менял направление движения, но никого не увидел. В конце концов я решил, что мне все это чудится, и что моя внезапно возникшая мания преследования навеяна странным разговором с библиотекаршей, над которым я продолжал размышлять.

Было около четырех, когда я решил, что на первый день прогулок хватит. Я решил пообедать в ресторане гостиницы и потом подняться к себе в номер, либо просто почитать до восьми часов, либо попробовать поработать (по крайней мере, наскоро записать впечатления этого дня, записать и зафиксировать те мелочи, которые быстро забываются, чтобы потом можно было взглянуть на них «остывшим» взглядом), либо просто поглазеть в телевизор, пустив при этом свои мысли в вольное плавание, «без руля и без ветрил».

В ресторане гостиницы тоже мало что изменилось, и это было приятно, старомодный уют чувствовался. Да, сама кухня изменилась к лучшему.

Да, думал я, в странную историю я вляпался. Я припомнил ту, давнюю встречу. И одно меня поразило, то, на что я прежде не обращал внимания. Как могла она, повернутая, что называется на книгах, сама предложить мне забрать несколько очень ценных (особенно по тому времени) книг? Как могла оторвать их от своей библиотеки? Сейчас я понимал, что это было проявлением какого-то высшего доверия, не высказанном на словах признанием, что я включен в ее «ближний круг». А также, что за мной остается долг, который она может потребовать вернуть в любой момент. И вот — требует. Как я могу помочь ей в поисках этого «Парсифаля», который еще неизвестно, существует ли, и остальных пятнадцати книг? Но она вполне ясно дала понять, что, кроме выступления перед читателями, потребует от меня еще каких-то действий, которые я обязан выполнить…

Или я придумываю лишнее? Может, тогда, около пятнадцати лет назад, она еще не была зациклена на книгах настолько, насколько сейчас, и подарить несколько неучтенных книг понравившемуся человеку было для нее более-менее нормальным делом?..

Я доел лангет и пил кофе, когда в дверях зала ресторана появился грузноватый человек, с двумя мордоворотами, маячившими у него за плечами. Он внимательно оглядел зал, увидел меня, заулыбался почему-то — и направился к моему столику, сделав своим мордоворотам знак оставаться на месте. Они и застыли как две статуи.

Я следил за его приближением, недоумевая, кто он такой и чего ему надо.

Этот человек тяжело опустился на стул, присев напротив меня, и, продолжая меня разглядывать, сказал:

— Я так и знал, что вы тут пообедать решите.

— Простите?.. — лицо человека казалось мне смутно знакомым, но где и когда мы с ним пересекались, я припомнить не мог. Логически рассуждая, мы должны были встречаться во время моего первого приезда в этот город, много лет назад. Но ведь столько воды утекло…

Он рассмеялся, коротко и, как мне показалось, невесело.

— Бурдюков Николай Михайлович. Слышали обо мне?

— Кое-что слышал, — осторожно ответил я, припоминая разговор в вагоне-ресторане, со случайными попутчиками.

— Догадываюсь, что именно… — пробормотал он. — А меня самого, конечно, не вспомнили, так?

— Пытаюсь. Вы…

— Подскажу, чтобы вы не мучались. Я был, что называлось, секретарем-референтом Ремзина Кондрат Викторовича. То есть, «отвечающим за все». И организация банкета для вашей московской комиссии лежала на мне.

Я припомнил секретаря обкома по идеологии, живого мужичка, распоряжавшегося программой всего нашего пребывания в Квашинске, припомнил и его молодого секретаря, мелькавшего тут и там… Да, это был он, немного постаревший и погрузневший.

— А как сейчас Кондрат Викторович? — поинтересовался я.

— Просто отлично! — сообщил Бурдюков. — Ну, он всегда держал нос по ветру. Сейчас он в другом регионе, один из замов известного губернатора. А я вот… по коммерческой части пошел. И тоже неплохо, как видите.

Я кивнул.

— Но я не о том, — продолжил он. — Я, как вы можете догадаться, по поводу нашей Татьяны Валентиновны. Я так понимаю, вы не случайно приехали именно сейчас…

— Что вы имеете в виду? Я получил приглашение, и…

— Поверьте мне, — он чуть понизил голос, — я целиком и полностью на вашей стороне, поэтому не нужно от меня таиться. Татьяна Валентиновна вам подтвердит, если вы ее спросите, что между нами не было никаких разногласий, и все слухи о том, будто я… ну, будто я ее испугался, что ли, они, слухи эти, абсолютно беспочвенны. Другое дело, что она отказала мне в той просьбе, которая… ну, скажем так, была и есть для меня важнее всего. Но вы можете передать ей, что я достоин доверия. И докажу это, взяв на себя ее нынешние неприятности. Решу всю проблему так, что она и не заметит, как проблема развеется.

— Послушайте, — я был в недоумении и не пытался это скрывать, — я не знаю ни о каких проблемах, и…

— Хотите сказать, вы не знаете о «наезде» на библиотеку? — мягко перебил он меня.

— «Наезд»? Да что можно взять с библиотеки? У библиотек денег отродясь не было, а если говорить о редких книгах, то, по нынешним понятиям, и они — не то богатство, ради которого…

— Здание библиотеки — вот богатство! Здание! — сказал он. — С тех пор, как Татьяна добилась, чтобы это здание полностью отреставрировали и привели в отличный вид, на него многие стали рты разевать. Сами посудите, особняк в центре города, а город наш, в отличие от многих, не перебивается кое-как, а довольно бурно развивается, и даже последний кризис его не очень тряхнул. У нас тут и банки, и фирмы, и фонды — словом, каждой твари по паре. И, сами прикиньте, при постоянно дорожающей городской земле, при постоянно дорожающих аренде и недвижимости, разве не обидно и не досадно многим банкам и фирмам видеть дорогущий особняк в центре города, особняк в отличном состоянии, принадлежащий неведомо кому? Нищей государственной организации, которая, по их понятиям, этого здания не то, что недостойна, а не имеет права, попросту, там находиться…

— Теперь ухватываю, — сказал я. — У библиотеки хотят отобрать это здание, чтобы сделать там роскошные офисы, а саму библиотеку переселить куда-нибудь на задворки. Но это же бред! Библиотека находилась в особняке так долго, что там все приспособлено именно для хранения книг, не для чего-нибудь другого. Перевозить библиотеку — значит, разорить ее. А Татьяне удалось создать библиотеку такого… такого уровня, масштаба, качества, как хотите… что ее разорение станет чуть не национальной культурной катастрофой!

— Что, мало таких катастроф мы пережили? — хмыкнул он. — И ничего, земля не дрогнула. А миллионы, которые стоит такой особняк, останутся миллионами. В общем, есть у нас одна фирма, КИГ, «Квашинск Инвест Гарантия», то есть, где ребятки ради лишней копейки удавятся… и кого хочешь удавят. С ними даже «крутые» опасаются ссориться, потому что ребятки из, что называется, «оторванных». Надо пойти на преступление — идут, причем иногда и внаглую. Рассказать о них я мог бы и подробнее, да, наверно, и без дальнейших рассказов представляете, что за фирма. В общем, они сделали Татьяне «предложение, от которого нельзя отказаться», и сроку на раздумья дали неделю. И для них это еще много, потому что часто они давали только сутки на размышление.

Я присвистнул.

— Да, дела! И вы думаете, Татьяна Валентиновна пригласила меня выступить именно в эти сроки в расчете на то, что выступление известного писателя привлечет к библиотеке слишком большое внимание, и эти фирмачи побоятся идти на крайние меры. Понимая, что если, например, я в центральной прессе их приложу, то за них может взяться и генпрокуратура, от которой они не отбоярятся? Но, я вам скажу, надежда эта слабая, и если Татьяна делает на это ставку, то, значит, она уже совсем — утопающая, которая хватается за соломинку…

— Вы это специально? — спросил Бурдюков, вдруг прищурившись.

— Что — специально? — я периодически переставал понимать, о чем он толкует и куда он клонит.

— Да всю эту пургу гоните! — меня поразило, как легко, незаметно для себя самого, он перешел с литературной, в общем, речи на жаргон. — В прессе тиснуть, моралью задавить… Кого это сейчас поколышет? Мой базар к тому, что я готов на себя взять эту проблему. Развести нормально, по земному, по понятиям… Нет, не подумайте, я в бандитские игры не очень люблю играть, и если когда выступаю круто, то однозначно в порядке самообороны, но средства рога пообломать этим КИГлам у меня имеются! На них так наедут, что они при всей своей отмороженности побегут к мамочкам плакаться и библиотеку будут за версту обходить! Так зачем вам к вашим убойным методам прибегать, если все можно сделать без вмешательства… ну, без вмешательства такой силы, которая может во всем городе порядок порушить? Я это Татьяне предлагал, она все отказывалась, но я хочу, чтобы вы передали ей: я по собственной воле, и без ее разрешения, этих КИГлов усмирю! Считайте, мой подарок! А дальше — сами думайте!

— О чем — думать? — спросил я.

— О том, чтобы перестать передо мной комедию ломать и включить меня в свои! Мне это, если хотите знать, позарез надо… Ну, если уж откажете, то обойдусь. Тогда об одном попрошу: запомните, что Бурдюков всегда и повсюду на вашей стороне, и вас не кинет и не сольет, хоть вы его и за шестерку держите! Но вот в том, что я — тля мелкая и вам не пригожусь, вы ошибаетесь!

— Так вам надо… — я предпочел оборвать фразу и выдержать многозначительную паузу.

— Вот именно! — с жаром подхватил он. — Присоединиться к вам!

— К кому?..

— К масонам! — выдохнул он наконец.

У меня чуть челюсть не отвисла, но я усилием воли сумел сохранить спокойное выражение лица. Кажется, я начинал соображать, что происходит. А за Татьяну мне стало страшно так, как не было страшно до сих пор, даже когда Бурдюков поведал мне о «наезде». Если библиотекарь разыграла перед ним маленький спектакль, изобразив свои успехи и познания результатом особой масонской магии, то, похоже, она сама не понимала, во что впутывается и чем подобные игры могут кончиться…

— Давайте подробнее, — сказал я. — Мне хочется увидеть вашу логику. Хочется понять, как вы пришли к тем или иным умозаключениям.

— А чего тут не понимать? — завелся он. — Дело ясное, даже последний дурак сообразит! Все ж началось с того крушения поезда, да и черный ворон — один из символов масонов, я знаю, он мне сам это рассказал!

— Ворон рассказал? — уточнил я.

— Совершенно верно, Артур этот самый, — по-моему, он заметил в моих глазах такое выражение, которое появляется, когда задумываешься, не вызвать ли собеседнику скорую психиатрическую помощь, поскольку поспешно добавил. — Не словами рассказал, но не менее ясно, чем словами! Если надо, я в подробностях…

— Да, лучше в подробностях, — сказал я. — И с самого начала.

— А начало к тому сводится, — стал излагать он, — что искала она не какие-нибудь книги, а масонские. Это раз. Так? — он стал загибать пальцы. — У масонов ритуалы посвящения бывают жуткие, особенно если хочешь силу приобрести, это два, так? Вон, сколько описано, когда смертельным испытаниям при этом подвергали. Тут можно было и руку потерять, и ногу, и что угодно. И, получается, исчезает она на целую ночь, появляется без руки, но с этим вороном, и потом все идет так, как ей пожелается.

— Слабоватые выводы… — сказал я.

— Были бы слабоватые, если б не этот ворон! Я ж говорю, он не просто так ко мне заявился, а с посланием. Я вот о чем. Про то, что, если б этот ворон меня как-то утром не удержал и не выбил из графика, то меня бы уже на свете не было, вам, небось, все уши прожужжали. Я, конечно, расчухал, что это не просто так. Ведь буквально за неделю до этого Татьяна ко мне являлась, просила книжки найти, которые, мол, еще мой батя в библиотеке взял.

— Кстати, что за книжки? — спросил я. — Не скрою, вашу историю мне изложили достаточно подробно, но никто не упоминал, какие именно книжки Татьяна разыскивала. А может, и не знали.

— Да чушь всякая! — махнул рукой Бурдюков. — То есть, я потом-то понял, что эти книжки — ценности. Раритеты, как это называется. Но сам представь мое опупение, когда Татьяна является ко мне и бухает: «Я нашла записи, что это ваш отец взял в тысяча девятьсот сорок девятом году комплекты журналов „Звезда“ и „Ленинград“ с рассказами Зощенко и стихами Ахматовой, а также сразу пять экземпляров брошюры с речью Жданова против Зощенко и Ахматовой. Как он записал, для выдачи на руки разъездным лекторам и пропагандистам. Было бы хорошо, если бы все эти библиотечные издания к нам вернулись.» Вернулись! Как будто я сейчас выну ей и положу все эти журналы и брошюры, спустя, считай, почти полвека! Ну, я и отделался от нее общими словами… А потом — эта история с вороном. Как же я клял эту птицу, последними словами, когда гонялся за ней по офису, и как потом был ей благодарен, когда, значит, мой «БМВ» жахнул! И подумалось мне, когда я малость очухался и разобрался с теми, кто меня «заказал», что это неспроста. Должен, думаю, эти книжки-журналы найти, если они еще сохранились, хотя бы в знак благодарности. А может, думаю, это судьба мне первое и последнее предостережение сделала, что с Татьяной шутить нельзя!

Бурдюков мотнул головой и нахмурился.

— В общем, стал я всю жизнь отца вспоминать. Он ведь, однозначно, секретарем обкома по идеологии был, задолго до Ремзина, между ним и Ремзиным еще и Зубов поработать успел, и Стеценко на этом посту побывал, уж после того, как отца в Москву перевели. А в сороковые годы, точно, отец идеологией заправлял. Всю жизнь потом удивлялся и радовался, как это он до самой смерти усатого удержался, не снятым и не расстрелянным. Я-то и сам с подачи отца карьеру сделал, честно признаю. Это он попросил Ремзина меня взять, а не кого другого, Ремзин и уважил по старой памяти… Ну, дальше-то я сам двигался, собственной башкой и собственными локтями, и в бизнес, вот, вовремя свернул с чиновничьей дороги, и все такое, но, все равно, стартовая площадка у меня была, и я, получается, тоже из тех, кого склоняют, что, мол, из номенклатуры в новые русские прыгнул. Даже странно так думать. Ну, ладно. В общем, поехал я на старую нашу дачу. То есть, она давно не старая, а новая уже, перестроенная с самого основания, но старые вещи там сохранились, и всякие отцовские книжки, всю эту макулатуру идейную, я тоже сохранил. Память, все-таки. Стал копаться там, чихая от пыли, и точно, и журналы эти пожелтевшие нахожу с библиотечными штампами, и речь Жданова, и не в пяти экземплярах, аж в десяти… А заодно, сложил я в машину и полное собрание сочинений Ленина, и Сталина, и том речей Молотова там нашелся, и еще кой-какие книженции, и все это свез в библиотеку. Вот, говорю, все нашел и все возвращаю — с процентами, как положено. А она обрадовалась так, что я даже удивился. Да кто, говорю, всю эту чушь в наши дни читать будет? А она и ответила, что важно все это сохранить, для истории. А этот ворон сидит на ее искалеченной руке и вроде как с одобрением на меня поглядывает…

Бурдюков вздохнул.

— Да, угораздило ж ее с рукой… А ведь какая красавица, а? Хотя я, честно вам признаюсь, побоялся бы за ней ухаживать. Есть в ней что-то этакое… инфернальное, называется, так? А может, просто жесткий характер чувствуется. Мягко стелет, да жестко спать, так говорят? А был у нее муж, был, и, без дураков, очень она его любила. Да вы ж его наверняка знаете! Олег Полубратов, а?

— Полубратов?!

Кто же не знал Полубратова? Он возник на волне «гласности и перестройки», главным редактором одного из самых популярных журналов. Конечно, сообразил я, на журнал тогда подписывалась «вся Москва», как и весь Союз, от Бреста до Камчатки, но считался-то журнал региональным, и выходил он как раз в Квашинске. Почему же тогда, много лет назад, нас не познакомили с местной знаменитостью? И, задумавшись об этом, сразу сообразил: журнал «Варяг» вошел в моду где-то через год-другой после того, как я побывал в этом городе. Да, знакомили нас, знакомили с тогдашним главным редактором главного местного журнала, в то время журнала захолустного и унылого, как я убедился, едва пролистав его страницы. И сам редактор был унылый и поникший, из тех людей, которые будто сразу и родятся стариками. Кажется, в то время он уже собирался на пенсию. Когда журнал загремел «по всей Руси великой», и я стал одним из сотен тысяч жадных его читателей, у меня и в голове не связалось, что это — тот же самый «Варяг». Полубратов печатал то, что прежде было запрещено, но при этом ориентировался и на степень массовой популярности автора. Именно он, насколько помнится, первым тиснул несколько запретных ранее произведений братьев Стругацких, он первым напечатал «Дракулу» и еще два-три знаменитых романов ужасов, и что-то из Лавкрафта в том числе… А какие мощные были статьи по экономике и политике, какие очерки о жизни «глубинки», со смелыми и правильными идеями, как должна развиваться страна!

Прошумев года два или три, журнал заглох, а Полубратов оказался в Москве, главой богатой «издательской группы», гонящей донельзя желтую прессу, от ежедневной до ежемесячной. Издания принадлежащего теперь Полубратову концерна можно увидеть на любом лотке, и названия у них соответствующие. «Кровавая печать», «Храм смерти», «Храм бесстыдства» и так далее. Из тех изданий, про которые расхожая фраза о желтой прессе, что она «делает миллионные тиражи на рассказах о двухголовых младенцах и сплетнях из жизни кинозвезд», прозвучит заведомым преуменьшением…

Сказал бы я, как можно назвать эти издания, да не хочется обижать их читателей.

А с Полубратовым я раза два или три пересекался, да. Сейчас это рыхлый человек с испитым и землистым лицом, и только в каких-то деталях — в постановке плеч, в возникающей иногда и тут же гаснущей резкости движений — угадывается, что когда-то он был подтянутым атлетом, любившим красоваться в телевизоре. Мне думается, он и телевизионных выступлений, ранее им обожаемых, стал избегать из-за того, что ему не хочется, чтобы публика видела его нынешнего. На тех двух-трех писательско-издательских сборищах, где я мог его наблюдать, он держался с большим апломбом, но при этом в глазах его была пустота, и даже больше — такое выражение, будто человек не может не признаться самому себе в собственной смерти, и знает, что все механические движения, совершаемые им по поверхности земли, ничего не меняют. Он мертв, мертв давно и бесповоротно, хотя и продолжает подзаряжать свою пустую оболочку порциями еды и питья, чтобы она более-менее нормально функционировала. Но вместо лиц и пейзажей перед ним проносятся видения того ада, в который он ввергнут, и от которого ему не избавиться во веки веков…

Так значит, он был мужем Татьяны?

— Они развелись? — спросил я.

Бурдюков кивнул.

— Почему? — поинтересовался я.

— Разное говорят, — сказал Бурдюков. — Но что она его погубила, факт. Ты не видел, на ваших там писательских тусовках, во что он превратился? То-то и оно! Это, я скажу, любые деньги отдашь, только бы тебя чаша сия миновала, поповским языком если! Я слышал, он и в Москву сбежал не потому, что его журнал тонуть начал, а потому, что боялся: погубит его Татьяна, если будет оставаться неподалеку от него! Но она, выходит, и на расстоянии его достала… А что между ними произошло, так это тайна. Ремзин что-то знает, обмолвился он как-то. Но Ремзин ни в жизнь не расколется… Нет, ты не подумай, у нее романа с Ремзиным не было. Это бы весь город знал, и это, я тебе скажу, было бы естественно и нормально, в смысле причины для развода. Что-то другое там произошло, и каким-то боком Ремзин к этому оказался причастен.

— И ни единой догадки?..

— Разве что, такая догадка, что Ремзин — тоже масон! — он коротко рассмеялся. — Но про что не знаю, про то базарить не буду. Я лучше про то, что меня касается, доскажу. Так вот, решил я вскоре после этого остальные отцовские книги разобрать. И попалась мне книга про масонов, советского еще издания, совсем давнего. Как и многие, из «Библиотечки пропагандиста», была такая серия, если помните. Я и стал ее перелистывать, из интереса. Ну, я понимаю, такой книжке доверять можно. Это сейчас любое фуфло гонят, и никто не следит, правду печатают или нет, а в советское время к изданию таких книг серьезно подходили, и правду в них писали, так?

Не дождавшись от меня ответа на это неожиданное утверждение, он продолжил.

— В общем, узнал я про жуткие обряды, которые были в некоторых масонских ложах, и узнал, что и Гитлер масоном был, из особой такой ложи, совсем с извращениями, и сам еще составлял эту, как ее, иерархию масонских символов, и одним из главных символов у него получался черный ворон, которого Гитлер называл «Перст Судьбы». Олицетворением того перста судьбы это было, который указывал, что арийцы всем миром править должны… И вот, когда я читал про это, то на окошко чердака, где я книги разбирал, вроде как тень упала. Я оглянулся — ворон этот, Артур, на окошке присел и с этакими знанием и пониманием меня рассматривает. А потом он каркнул: «Вер-рно! Вер-рно!» И улетел. И понял я, что это он со мной соглашался, зная, о чем я читаю. А может, он сам все это и сделал. В смысле, внушил мне, чтобы я поднялся на чердак, и принялся книги разбирать, и открыл нужную ему книгу на нужной странице. И еще поглядеть прилетел, работает его внушение или нет. И тут не поспоришь, он решил приоткрыть мне, однозначно, какие силы за ним и Татьяной стоят, чтобы я не воображал о себе много и не рыпался…

Бурдюков перевел дух.

— В общем, стал я после этого о масонах читать, и чего только не прочел, и понял, что это за организация, покруче любых мафий. И если верно им служишь, то они как угодно тебе помогут, и любым богатством наградят, и в обиду не дадут… Вот я и прошу, помогите мне к ним присоединиться. А если не получится, то хоть вы объясните Татьяне, что я ее от этих КИГлов буду защищать совершенно бескорыстно и из искреннего уважения. А еще, чтобы ей не пришлось обращаться за помощью к таким силам, которые невесть что наворотить могут. А?

— Хорошо, — сказал я. — Я сделаю, что смогу.

— Вот и отлично! — он поднялся. — Тогда, бывайте. Я постараюсь прийти на ваше выступление, если время позволит. Да, и вот вам моя визитка, тут все мои телефоны, вплоть до мобильного, если что…

Он застыл, будто окаменев, пока я убирал визитку, и я оглянулся посмотреть, что же его так потрясло.

У входа в ресторан стоял вполне солидный, упитанный такой, господин, и у него за плечами маячила его охрана, состоящая из-за таких же мордоворотов, что и охрана Бурдюкова.

— Ваш враг? — тихо спросил я.

— Огульных Пашка, — почти не шевеля губами, сообщил Бурдюков. — Сейчас-то, Павел Павлович. Тот, кто всех КИГлов под собой держит. И чего ему здесь понадобилось? Мы стрелку не забивали…

Новая догадка пришла мне в голову.

— По-вашему, это он вас тогда заказал?

— А кто ж еще? — хмыкнул Бурдюков. — Но сейчас у него руки коротки до меня добраться, я — сильнее. И потом, увяз он в этой истории с заводом «Серп и Молот», который под себя пытался захапать. Там для него и уголовным делом попахивает, несмотря на все его связи, потому что он, вроде, кому-то могучему из Москвы дорогу перешел. Да и этот особняк библиотеки… Нет, не будет он сейчас на рожон со мной лезть, верно тебе говорю, потому что ему же дороже. А я, время придет, похороню его все-таки, за ту попытку меня взорвать. Но похороню с умом, торопиться в таком деле нельзя…

Огульных тем временем пробирался по залу к нашему столику. Добравшись, он тяжело опустился на свободный стул.

— Павел Павлович, — представился он мне, протягивая руку через стол. — Хорошо сидим?

— Неплохо, — сказал я. И тоже представился.

— Знаю, знаю, — кивнул Огульных. — А я уж так, по-свойски, к вам за столик. Всегда интересно со столичным гостем поговорить. Порой такое узнаешь, о чем ни газеты, ни телевизор не сообщают. Чтобы всякие важные мелочи знать, надо самому в столице жить, в огромном этом котле ежедневно вариться, разве нет?

— Пожалуй, да — вежливо согласился я.

— Вот то-то и оно! Поэтому не обижайтесь на нас, неотесанных провинциалов, что мы излишним любопытством страдаем.

А его глазки, пока он это говорил, были холодными-холодными, и так меня и буравили.

— Я-то с удовольствием расскажу, чем и как Москва живет, — сказал я. — Вот только не знаю, насколько смогу ваше любопытство сумею удовлетворить. Могут быть и такие вопросы, на которые у меня не найдется ответов.

— Это точно, — Огульных вглядывался в меня еще пристальнее. — Есть вопросы, на которые не положено давать ответ, так? Но мы ж люди нормальные, мы все поймем. Правда, Николай?

— Что правда, то правда, — Бурдюков проговорил это так добродушно, что его добродушие смотрелось наигранным. — Наливай!

— За мир и дружбу, — сказал Огульных, наполнив стопки.

— За мир во всем мире! — отозвался Бурдюков. Он поставил опустошенную стопку и поднялся из-за стола. — Как ни жалко с вами расставаться, но дела зовут.

Мы попрощались, и он удалился, вместе со своими мордоворотами, скользнувшими из ресторана за ним вслед почтительно и бесшумно.

Я не знал, смеяться или плакать. В голове у этого Бурдюкова была полная мешанина. Однако ж, поведал он мне многое, и теперь я достаточно ясно представлял, что здесь происходит. Да, ситуация у Татьяны поганая, не позавидуешь. С другой стороны, имея такого защитника, как Бурдюков, можно спать спокойно… Вот пусть он ее и защищает. Защищает от Огульных, да… Но чего нужно Огульных от меня? Хочет, чтобы я выступил между ними посредником, миротворцем? Или хочет чего-то еще?

— Мне тоже пора, — сказал я.

— Да ладно! — отозвался Огульных. — Посидим еще немного. С хорошим человеком и побазарить приятно. А так… у нас-то с вами все схвачено, верно я говорю?

Не очень представляя, что ответить, я просто пожал плечами.

— Ну, конечно, — примирительно сказал Огульных. — Это из тех вопросов, на которые вы не можете дать ответ. Да я ж и не настаиваю. Мне бы понять, зачем вы все-таки в наш город приехали.

— Ради библиотеки, — сказал я.

— Точно? — теперь он просто впился в меня взглядом.

— А из-за чего же еще? — изумился я.

— Мне показалось, у вас есть и другие интересы…

Я не очень понимал, на что он намекает, поэтому ответил, тщательно подбирая слова — так, чтобы мои обтекаемые фразы он мог сам истолковать в любом смысле, который ему захочется.

— Если меня и интересует что-то еще, то это так, постольку, поскольку. Разумеется, могут возникнуть и другие дела, но все они будут побочными, второстепенными, по сравнению с главным, и я, разумеется, пожертвую ими ради главного.

— Вот теперь мне все ясно! — он почему-то просиял и, мне показалось, вздохнул с облегчением. — Я ж говорю, с хорошим человеком и поговорить приятно! Ну, бывайте!

Он встал и, коротко кивнув своим охранникам, направился к выходу.

Забавно… Да, «забавно», пользуясь любимым словечком Дельвига… Что же такое я ему сказал? В каком смысле он меня понял?

У меня начинало брезжить смутное подозрение, что я оказываюсь в роли, очень схожей с ролью Хлестакова… Многим очень хочется видеть во мне то, чем я на самом деле не являюсь, вот и возникает вокруг меня вся эта безумная круговерть…

Продолжая размышлять над услышанным, я поднялся к себе в номер.

То, что я увидел в номере, мне совсем не понравилось.

Было ясно, что в мое отсутствие номер обыскивали — и довольно небрежно, не пытаясь скрыть следов обыска.