1

Труба дымила. Дым поднимался так высоко, что порой казалось, будто его плотный столб тянется выше небес, становясь канатом между землей и небом канатом на удивление непрочным и ненадежным, несмотря на его неимоверную толщину, канатом, подняться по которому способны лишь те, кто уже не чувствует веса своего тела. Или для них это было не канатом, а башней, с различимыми и для земного глаза винтовыми лестницами в полупрозрачных стенах?

А там, внизу, в здании, из которого тянулась труба, два мужика распахнули дверцу печи и задвинули в неё очередной гроб.

В столбе дыма наметилось темное пятно, поднимающееся все выше и выше. На мгновение из-за туч выглянуло солнце, низкое зимнее солнце, столб дыма порозовел, и темное пятно сделалось густо розовым, с черными крапинками и штришками. Потом оно погасло и исчезло, вместе с опять перекрытом облаками солнечным лучом.

В стену крематория замуровывали очередную урну, устанавливали скорбную табличку. А на той части кладбища, где умершие становятся не ветром и пеплом, а возвращают прах праху, где могилы, кресты, памятники и ограды, бродил человек. В руках он держал букетик цветов и, вроде бы, искал какой-то участок. Кружил он в основном вокруг того квадрата, где могильщики рыли яму, готовясь к новым похоронам. Наконец, он «нашел» «свою» могилу неподалеку от работавших могильщиков, могилу не очень ухоженную, но и не запущенную, снял сумку с плеча, достал «чекушку» и пластмассовый стаканчик, устроился на утлой скамеечке, и стал потихоньку выпивать на помин души.

Между стопочками, он умудрился сделать несколько быстрых фотоснимков: и участка, на котором работали могильщики, и нескольких прилегающих участков, и нового высотного дома за пустырем, глядевшего одной стороной на кладбище.

Особенно его заинтересовал небольшой бачок от мусора неподалеку от могильщиков. Он сделал два или три снимка этого бачка. Приложив ладонь козырьком к глазам, поглядел на новостройку, окна которой отсверкивали на солнце, что-то прикинул. Перевел взгляд на могильщиков, мысленно отметил заснеженный участок рядом. При этом он не забывал периодически выпивать, сохраняя на лице скорбное и постное выражение.

Свои называли этого мужика Жихарь. Сейчас у него было ответственное задание: предстояло устранить одного крупного человека, который был почти неприступен, но на грядущих похоронах должен был появиться наверняка. И если бы вместе с этим человеком удалось отправить на тот свет пару-тройку его приближенных, было бы совсем хорошо.

Допив «чекушку», Жихарь взял её за горлышко, вышел на аллею и опустил в мусорный бачок, так привлекший его внимание. Никто — ни могильщики, ни случайная старушка — даже не оглянулся. Значит, не заметят, если он кинет в бачок и что-нибудь другое — мусор, завернутый в газету, например.

Он задержался у участка на котором работали могильщики.

— Трудитесь, ребята? — спросил он. — Да, в такой морозец не разленишься.

Могильщики, притормозив со своей работой, увидели нормального поддатенького мужичка.

— Тут вообще не разленишься, — сказал один из них, опираясь на лопату и переводя дух. — Знаешь, кого хоронят? Лучше и говорить не буду. И не буду говорить, сколько нам обещано за работу — ну, чтобы все, значит, было тип-топ. За такие деньги поневоле запрыгаешь.

— Ага… — Жихарь глуповато ухмыльнулся. — Какого-то бандюгу сюда положат? Или банкира?

— И то, и другое, — ответил второй могильщик. — Сам знаешь, сейчас одного от другого зачастую не отличишь.

— В общем, хрен его разберет, как его называть. Его ж по имени знали, а не по профессии, — добавил третий могильщик. — Главное, что деньги платят.

— Это верно, — кивнул Жихарь. — Пусть хоть их смерть на пользу людям пойдет. Так?

— Так, — охотно согласились могильщики.

— Ну, бывайте, ребята, — Жихарь пошел дальше, и могильщики мгновенно забыли о нем.

 

2

…Девушка выскочила из квартиры, метнулась к лифту, протянула руку к кнопке вызова, потом, передумав, помчалась вниз пешком, по лестницам. В её ушах стоял нарастающий гул, в этот гул надтреснутыми металлическими ударами вплетались людские крики, и она не могла понять, мерещится ей это или эти звуки поднимаются извне, закипающим прибоем смятения и страха. То ли она сходила с ума, то ли мир, вокруг нее.

За окнами лестничных клеток стояла тьма. Еще было не так поздно, но ведь зимой темнеет рано. И, по контрасту с освещенным подъездом, сумерки на улице — густые, но ещё не непроглядные — казались глухой ночью.

На площадке между первым и вторым этажами она остановилась, отдышалась, поглядела вниз.

Даже сейчас, когда черты её лица были перекошены страхом, можно было разглядеть, что девушка красива — красива той грубоватой чувственной красотой, которую можно было бы даже назвать чуть не по возрасту чувственной, и поэтому, наверно, среди сверстников особым успехом девушка не пользовалась; лишь самым «заряженным» из них дано было смутно распознавать, что, когда это наливное яблочко войдет в полный сок и заиграет изнутри душистым янтарным сиянием, то обещание жаркого лона, аурой окутывающее такую красоту, будет сводить мужиков с ума. Но даже те, кто уже ощущал эту ауру, ранним мужским инстинктом, чуть стыдились, возможно, влечения, которое испытывали к этой слишком «старообразной» — лишенной обаяния юношеской свежести и потому проигрывающей до поры своим менее красивым сверстницам — девушки. Стыдились, потому что слишком мечтали это влечение удовлетворить — утолить не по возрасту грубо и резко — и одновременно подсознательно боялись, что не смогут соответствовать в мужской силе тому пламени, которое сами высвободят из-под спуда. Страх опозориться — один из самых частых комплексов подростков, размышляющих и пытающихся представить, как это впервые с ними произойдет.

На первом этаже никого не было, и девушка, взяв себя в руки, на цыпочках спустилась вниз, приоткрыла дверь подъезда. У неё было полное ощущение, что за дверью должен кто-то стоять, и этот кто-то схватит её сейчас железной хваткой и уже не отпустит.

Но за дверью никого не было. Народ, толпившийся неподалеку, не обращал внимания на подъезд. Окружив что-то, люди галдели и показывали вверх, на одно из окон верхних этажей.

Там, внутри этой группки, все увеличивавшейся, можно было различить что-то темное. С одного краю группка попадала в круг света, падавший от высокого фонаря, и на освещенном кусочке тротуара было видно, как по снегу расползается красное пятно, захватывая все большее пространство вокруг темного нечто. Люди старательно сторонились этого пятна. На секунду, когда кто-то резко подался в сторону, на темном нечто что-то сверкнуло — вроде, прядь волос, то ли золотистых, то ли казавшихся золотистыми в отраженном ими свете, но с расстояния трудно было сказать.

Ей вдруг почудилось на миг, что темное пятно шевельнулось и протяжно позвало ее: «Вии-икааа!..» Девушке пришлось сделать над собой усилие, чтобы не зажать непроизвольно уши.

Секунду помедлив, эта девушка, Вика, выскользнула из подъезда и, не оглядываясь, пошла в сторону, противоположную той, где толпились потрясенные люди. Она отошла, наверно, метров на сто, когда услышала вдали звук сирены…

 

3

Приблизительно в это же время хмурый мужик средних лет, выглядевший старше своего возраста, заканчивал сборку взрывного устройства. Он сидел в неприбранной комнате, за старым столом, крышка которого, светлого полированного дерева, была вся в царапинах и в разводах от пролитых химикалий, в кружочках от горячих металлических кастрюль и подстаканников, которые без зазрения совести ставили прямо на стол. Но насколько неухожена была мебель, насколько царило в комнате запустение, настолько аккуратно и четко все было разложено на столе. Человек работал, не совершая ни одного лишнего движения. Он был профессионалом своего дела, одним из лучших. Можно сказать, что он жил своей работой, чувствуя себя творцом, почти равным Богу. Правда, Бог умел творить и жизнь, и смерть, а этот человек — только смерть. Что ж, его устраивало такое равенство наполовину.

Закончив сборку, он бережно положил изделие в коробку из-под обуви и снял очки. Он стеснялся очков и надевал их только тогда, когда его никто не видел. Очки чуть портили образ хмурого и сурового творца смерти без нервов и комплексов, который он старательно пестовал. Поэтому он никому не позволял присутствовать при своей работе. Впрочем, он никому не позволял присутствовать и тогда, когда ещё не нуждался в очках. И не только из чисто практических соображений — что заказчик-остолоп мог сунуть нос не туда, куда надо, и все напортить. Скорей, он не хотел, чтобы кто-либо разглядел потаенную страсть, с которой он работал над каждым заказом. Ему не хотелось, чтобы эту страсть прочти в его скупых бережных движениях, в почти чувственных ласковых прикосновениях, с которыми он монтировал тончайшие детали и присоединял тончайшие проводки. Для него это было как близость с женщиной и даже больше, чем близость с женщиной. Женщины его не интересовали. Всю жизнь он был влюблен только в смерть, которую творил своими руками. Ну, может, он ещё любил деньги — очень большие деньги которые ему платили. Насчет гонораров он вообще был прижимист. Заказчики считали его скупцом, называли его порой «живоглотом», гадали, зачем ему такие суммы, если он живет бедно и одиноко, не тратясь ни на какие радости жизни. Но платили всегда столько, сколько он называл, не торгуясь, что бы они потом ни думали и ни говорили о нем у него за спиной. Он приучил! Наверно, деньги нравились ему потому же, почему нравилась смерть, которую он почти ежедневно держал в руках: они тоже даровали ощущение высшей власти. Он мог бы купить все что угодно — включая самые роскошные вина, любовь самых роскошных женщин — но его это, можно ещё раз повторить, не интересовало. Его раздражали идиоты, которые растрачивали и разбазаривали свою жизнь на все эти пакости, и с тем большим удовольствием он сеял смерть среди этих недоумков.

Он снял очки, потом опять надел, заметив какое-то движение в углу. Это с потолка спускался паук, суча из брюха свою паутинку — этакий крохотный альпинист. Человек поглядел на паука, подмигнул ему.

— Письмецо несешь? — голос у него был из тех подсевших голосов, которые и повысить невозможно, даже если очень захочется — из-за то ли изношенности, то ли особого устройства голосовых связок. Спокойно звучал этот голос, не окрашенный никакими эмоциями, спокойно и равнодушно. — Или добрую весть? Или гостей ждать велишь? Что ж, гости скоро будут — хорошие гости. Порадуют нас с тобой, так? Впрочем, для тебя главная радость — когда муха запутается в твоей паутине. А я ведь тоже… свою паутину плету. Мы с тобой понимаем друг друга, так?

В этом взрывник был очень похож на многих одиноких людей — избегая и сторонясь себе подобных и разговоров с ними, они с удовольствием могут разговаривать сами с собой, с предметом мебели, с пауком, с бьющейся о стекло бабочкой.

Паук, ничего не ответив, продолжал свой спуск. Взрывник усмехнулся и покачал головой.

Возле его калитки послышался автомобильный гудок, тут же залаяла собака, загремев длинной цепью. Взрывник выглянул в окно.

— Приехали, — сообщил он пауку. — Серьезные люди. Взять не какую-нибудь расхожую игрушку, а за пятнадцать тысяч баксов — это тебе не хухры-мухры. Что ж, нам же лучше.

И он пошел открывать.

Жихарь предусмотрительно ждал за калиткой, не суясь на клыки здоровому псу. Взрывник кликнул пса, посадил на цепь, Жихарь вошел в калитку.

— Готово? — спросил он, и сам, рассмеявшись, махнул рукой. — Прости, Наум. Знаю, что у тебя всегда все готово в срок. Просто работа предстоит подковыристая, вот и дергаюсь.

— А ты не дергайся, — с хмурой ехидцей посоветовал взрывник. — Не кукла, чай, чтоб на ниточках дрыпаться. А то от лишних дрыганий ниточки оборвутся — и куклу в печь. Ну, в ящик, в крайнем случае. Только куклу из ящика достать можно, а человека уже нет, не достанешь… — пока взрывник говорил это, они прошли в дом. Взрывник кивнул на стол. — Вот. Вещица компактная, где угодно спрятать можно, а разнесет все на пятьдесят метров, как ты и просил. Сработает без подвоха. Радиус действия дистанционного управления — до двух километров. Хватит тебе?

— Хватит, — кивнул Жихарь. — Там не больше полутора километров, от точки до точки… — он вынул несколько пачек долларов и выложил на стол. Вот. Пятнадцать тысяч, как договаривались.

— Порядок, — сказал взрывник, составляя пачки одну на одну.

— Пересчитывать не будешь?

— Нет. Чай, не первый день знакомы… Видно, крупную птицу долбануть собираешься, раз заказчики так расщедрились.

— Очень крупную, — согласился Жихарь. — Тут надо, как говорится, без сучка и задоринки. Я, правда, интересный путь отхода придумал…

— Смотри, не переусердствуй. Где тонко, там и рвется.

— У меня не порвется. Сейчас главное — мальца подходящего найти.

— Чтобы на щенячьи выходки все списать? Ой, смотри, Жихарь, не связывался бы ты с мальцами.

— Да что он сделает… мертвый? — ухмыльнулся Жихарь.

— Да что угодно. Пацанам знакомым что-нибудь сболтнет, перед тем, как отвлечься. Малец не мужик, у него такая дурь в голове вертится… Пуберантный период, понимаешь?

— Чего-чего? — переспросил Жихарь.

— Ну, период полового созревания, когда им что-то новое и непонятное яйца крутит, а ум за разум заходит. Такое могут отмочить, что охнешь.

— Ну, у меня план хитрый…

— Да не рассказывай ты мне о своем плане. Мне его нет никакого интереса знать. Я свое дело сделал — и довольно.

— И хорошо сделал, — сказал Жихарь. — Одного не пойму, зачем тебе столько денег. Живешь у себя в глуши, особняк не возводишь, на баб не заглядываешься… У тебя, небось, яйца не крутило, даже когда ты мальцом был?

— Не крутило, — спокойно согласился взрывник.

— И неужели никогда не хотелось, не влекло тебя?

— Ну… — Взрывник пожал плечами. — Врать не буду, но так не помню, чтобы глаз западал.

— И не думал о том, чтобы кто-нибудь рядом был? Чтобы не помирать в одиночестве?

— Нет. От женщин расход один. Нервы и хлопоты. Да ещё неприятности. Подкатывала тут одна. Банкирша, понимаешь, — губы взрывника скривились в издевательской улыбке. — Вроде, деловая, а послушал, чего она хочет и как… Тьфу! С такой и влипнуть недолго, сама попадется в два счета, и в два счета же тебя заложит. Я перед ней вообще сделал вид, что она адресом ошиблась и за другого меня принимает. Нет, женщин и деньги разводить надо, а то… — он покачал головой, подбирая выражение поточнее. — Такую свинью подложат, что век из-под неё не вылезешь.

— Что девки за деньги — это и накладно, и ненадежно, кто ж спорит, заметил Его собеседник. — Но ведь иногда въедет в тебя девка и по любви…

— Ну, это ещё неизвестно, от кого больше горя нахлебаешься, — возразил хозяин, — от тех, кто за деньги или от тех, кто по любви.

— Ну, так ведь и деньги в могилу не унесешь! — попробовал подначить Жихарь. — Если оставлять некому, то хоть пожил бы в радость.

— А я радуюсь тому, что они у меня есть, — сказал взрывник.

И сказал это так, что Жихарь больше не задавал вопросов. Только поглядел на взрывное устройство на краю стола и задумался. Видно, о своем «хитром плане», который взрывник осудил, даже подробности выслушать не пожелав.

 

4

В двери квартиры что-то звякнуло и зацарапало, дверь открылась. Темная фигура проникла в прихожую, порылась в наплечной сумке. Щелчок — и лучик фонарика скользнул по темному пустому помещению. В свете фонаря стало видно, что человек, в пустую, ещё не обставленную, квартиру — совсем молодой парнишка. Скорее подросток, чем юноша, и скорей старшеклассник, чем студент. Светя фонариком в пол, он прошел в одну из комнат, подошел к окну. За окном темнела огромная труба, сейчас не дымившая. Паренек, облокотясь о подоконник, поглядел вниз. Кирпичная постройка, из которой поднималась труба, сейчас тоже была различима лишь неясными очертаниями — этакое смазанное неровное пятно посреди мерцающего снега. Снег мерцал и отсвечивал даже на пространстве, где не было фонарей: последний фонарь горел над воротами ограды, примыкавшей к постройке, а дальше тянулось не освещенное поле. Паренек вытащил из наплечной сумки большой полевой бинокль, поднес его к глазам, повертел колесико настройки, стал пристально вглядываться в темноту и тишь за окном. Видно, и в этой тьме он различал нечто очень важное для себя — вся его поза говорила о возрастающем напряжении.

Положив бинокль, он теперь глядел во тьму невооруженным глазом. Его пальцы машинально барабанили по подоконнику, выбивая знаменитый бразильский ритм из кинофильма «Генералы песчаных карьеров», потом паренек замурлыкал мелодию себе под нос и, забывшись, пропел два раза подряд про то, что «… если б мне хоть раз набраться сил, вы дали б мне за все ответ». Возможно, его самого смущало, что силенок у него недостаточно, и терзали его подростковые комплексы, что он никогда не возмужает и не заматереет. Вот тут он ошибался. Долговязый, с узкими плечами, с худой шеей — этакий немного смешной гусенок — он был из тех, кто на самом деле стоит на пороге быстрого, почти стремительного, возмужания, когда буквально за несколько месяцев крепнет каждый мускул, плечи раздаются, гусенок превращается в орленка, с хищной уверенностью поглядывающего вокруг. Такие пареньки нравятся и девочкам, и взрослым женщинам — постороннему эта привлекательность может показаться странной, но, если вдуматься, в ней нет ничего удивительно. Женщин притягивает это магнитное поле готовой расцвести и проявиться силы, хотя многие женщины этого не осознают и объясняют свое влечение тем, что такие нескладные пареньки будят в них защитный материнский инстинкт, стремление взять их под свое крылышко… Но все совсем наоборот: безошибочным инстинктом женщины угадывают, что это они найдут лучшую защиту под мощным крылом такого паренька, когда его крылья окончательно разовьются и окрепнут. Приблизительно таким «нескладенышем», которому надо только помочь осознать заряд его мужской силы, Байрон изобразил своего Дон Жуана в главах о его детстве. Что ж, Байрон был прав: потенциал Дон Жуана стал бы различим в этом закомплексованном тинэйджере всякому, умеющему видеть и понимать.

Оторвавшись от окна, паренек посветил фонариком по стенам комнаты, потом пошел в другую. Он явно что-то искал — но что можно было найти в совершенно пустой, не обжитой квартире. Совершая обход, он потрогал батареи. Батареи работали. Он прошел на кухню, потом заглянул в ванную. В ванной он не побоялся зажечь свет — ведь этот свет невозможно было увидеть извне. Он пустил воду — вода потекла, и горячая, и холодная. Теперь, при свете, стало заметно, насколько он бледен — мертвенно, смертельно бледен… То есть, если бы было, кому замечать.

Впрочем, кажется, полуночный визит паренька в квартиру только-только сданного и не до конца заселенного дома — в квартиру, к которой он, совершенно очевидно, не имел никакого отношения — не остался незамеченным. Входная дверь тихо открылась — настолько тихо, что паренек вряд ли бы что-нибудь расслышал, даже если бы вода в ванной не шумела. В дверном проеме на секунду возник силуэт большого грузного мужика — именно силуэт, в коридоре было включено освещение, и черты мужика, входившего во мрак против яркого света, невозможно было разглядеть. Дверь так же тихо затворилась. Мужик прислушался к шуму воды, удовлетворенно кивнул сам себе. Подкрался к приоткрытой двери ванной, заглянул в щелочку. Теперь, когда лицо его озарилось вертикальной полоской света, можно было разобрать, кто он такой это был Жихарь.

Мальчишка закрыл краны, поглядел на воду, собравшуюся в ванной. Попробовал её пальцем, отдернул руку — вода была горячей. Он улыбнулся отрешенной улыбкой — той улыбкой, что возникает из пустоты и в пустоте растворяется, улыбкой, в которой нет радости, нет грусти, нет вообще никаких эмоций, которая больше похожа на машинальное движение губ, чем на живое отражение внутренней жизни человека. Закатав рукава, паренек поглядел на свои запястья, задумчиво потрогал их. Потом выдернул затычку, вода стала быстро уходить, образуя водоворотики над стоком. Он глядел, как утекает вода, периодически переводя взгляд на свои руки. Вытащил карманный ножик, открыл, провел ножиком по одному запястью, потом по другому, словно примеряясь, как это будет, когда он чиркнет с настоящей силой, опять улыбнулся — нехорошей улыбкой человека, рвущегося поиграться со смертью, и при этом ещё не очень представляющего, что такое смерть.

Жихарь присвистнул, и паренек шарахнулся в дальний угол, уткнулся спиной в раковину.

— Здорово! — сказал Жихарь, открывая дверь. — Я-то решил сперва, что ты из тех молодцов, которые сантехнику прут из незаселенных квартир, а ты, оказывается, вон что задумал. С чего тебе так жить надоело?

— Я… — паренек судорожно искал слова, но не мог найти.

— Ладненько, потолкуем, — усмехнулся Жихарь. — Во-первых, как тебя звать?

— Стас, — сказал паренек, во все глаза глядя на незнакомого — и, по виду, очень крутого, мужика.

— Что ж, Стас, может, и хорошо, что ты такой — не из воришек, а из этих, кому жизнь не мила. Думаю, мы с тобой ещё лучше договоримся. Рассказывай, что тебя достало. Как на духу, понятно? Я — тот, кто может тебе помочь.

 

5

Дым, поднимавшийся из высокой трубы в ясное морозное небо, был нежно розов в лучах утреннего солнца; только зимой, когда солнце ходит низко, за несколько часов проделывая свой путь над землей, а его свет по-особому преломляется в прочищенном, почти продраенном, морозцем воздухе, можно увидеть такие нежные розовые оттенки дыма и тумана. В другие времена года они бывают и грубее, и ярче, иногда в них больше великолепного золота, но этой ласковой нежности не увидишь никогда. Правда, порой за этой нежностью мерещится что-то ледяное и жестокое, будто эта нечаянная ласка, проявленная дымом — ласка Снежной Королевы, способной убить своим поцелуем.

Видно, приблизительно об этом подумала Вика, смотревшая, задрав голову, на клубы розового дыма, достигающие небес.

— Как странно… И страшно, — она приложила руку козырьком ко лбу и прищурилась. — Знаешь, на что похож этот дым? На обнаженную красавицу, которую видишь словно сквозь туман, или сквозь пелену брызг… Ну, как это в кино любят делать, когда красивая девушка моется под душем, ещё задернув полупрозрачную занавеску, а в это время к ней подкрадывается маньяк с ножом…

Ее спутник, Стасик — тот, который успел побывать в этом же доме ночью и столкнулся с Жихарем — нервно хмыкнул.

Стасик и Вика были приблизительно одного возраста — и рядом друг с другом смотрелись как «классические», то есть, вполне соответствующие расхожим представлениям о них, современные тинэйджеры.

— Ну, ты скажешь? Особенно про маньяка!

— Извини… — девушка невольно поежилась. — Но ведь и правда… И оттого особенно жутко… Я имею в виду, потому что знаешь, откуда берется этот дым. Будто…

— Будто что?

— Будто они на какой-то миг вновь обретают тело, и силятся что-то сказать, что-то сделать…

— Да ну тебя! — Стасик начал сердиться. — Напридумываешь такого, что мурашки по коже! Пойдем! Ты ведь хотела увидеть, да?

Вика поглядела на дом за покосившимся забором, некогда возведенном строителями вокруг стройплощадки.

— Ты уверен, что все будет в порядке?

— Разумеется! Я ещё вчера все проверил! И самый кайф, что отопление уже включено — не замерзнем!

— А если попадемся?.. — девушка переминалась в нерешительности.

— Отбрешемся! Да никто нас и не заметит. Сторож водку хлещет, чего ему? Дом-то уже сдан и начал заселяться. Жильцы друг друга не знают. Примут нас за въезжающих, в крайнем случае. Не боись, все просчитано!

— А как мы попадем в квартиру?

— Увидишь! Пошли, а то пропустим самое интересное!

Вика ещё колебалась, но Стасик уже направился к дальнему подъезду большого высотного дома за остатками строительного забора, и она в конце концов последовала за ним.

— Придется подниматься пешком, — предупредил он, когда они вошли в подъезд. — На всякий случай, не стоит рисковать столкнуться с кем-нибудь в лифте. Вдруг начнутся ненужные вопросы?

— И высоко?

— На одиннадцатый этаж. В этом подъезде этажи с девятого под двенадцатый ещё вообще не заселены, так что нормально… На тринадцатом две семьи, но они нас не прочухают.

— Я вижу, ты здорово все разведал, — сказала девушка, поднимаясь по лестницам вслед за ним. Она остановилась на секунду, перевела дух, скинула капюшон дубленки, размотала шарф. — Фу, уже жарко становится! А ведь ещё только четвертый этаж!

— Ничего! — усмехнулся Стасик. — Спускаться вниз будет намного легче!

Они поднялись на лестничную клетку одиннадцатого этажа, и Стасик уверенно направился к нужной двери.

— Вот сюда! Квартира выходит как раз на ту сторону, и дверь, как я поглядел, на фиговом замке! Сейчас, одну секунду! У меня все с ночи готово.

Он достал из наплечной сумки отвертку, плоскогубцы, ещё кой-какой инструмент и несколько минут провозился с замком. Потом в замке что-то щелкнуло и дверь открылась.

— Что ты сделал? — поинтересовалась Вика.

— Я заранее вывинтил несколько шурупов, а теперь раскачал замок, подцепил его язычок… Неважно. Сейчас ввинчу шурупы на место и мы войдем. Когда будем выходить, дверь запрется за нами автоматически. Никто никогда не догадается, что в квартире кто-то был!

Он пропустил девушку вперед, а сам задержался, чтобы ввинтить на место вынутые шурупы. Девушка прошла в большую прихожую, потом неспешно прогулялась по квартире — ещё совсем пустой и неосвоенной. Заглянула в комнаты, на кухню… Взялась за ручку ванной, когда её приятель тоже вошел в квартиру, захлопнув за собой дверь.

— Нравится? — спросил он.

— Хорошая квартира, — ответила девушка. — Еще такая чистенькая…

— Хочешь, у нас с тобой такая будет?

— У нас с тобой?.. — девушка отпустила ручку двери ванной и сделала шаг назад. — Стасик, ты о чем?

— Пошутил, — он выдавил из себя улыбку. — Или почти пошутил.

— Ты больше так не шути, — попросила она.

— Не буду, если ты не хочешь. А если я говорил не совсем в шутку?

— Послушай!.. — она оправилась от смятения, её щеки зарумянились гневом, она сделала шаг вперед. — Ты для чего меня сюда привел?

— Все, больше не буду! Пошли к окну.

— К которому?

— Вон в той комнате, — он отвернулся и подхватил свою сумку, подхватил поспешно и неловко, будто хотел отвлечь себя и не сказать лишнего. Если бы он оглянулся в этот момент, то заметил бы, что девушка смотрит на него с улыбкой, готовой погаснуть в тот момент, когда их глаза вновь встретятся.

Они прошли в комнату, из окна которой дымящая труба виднелась в полный рост. Труба эта была воткнута среди невысоких кирпичных построек и полей. Рядом с кирпичными постройками виднелись металлические сквозные ворота, автобусы на площадке перед воротами. А за воротами начиналось кладбище, сейчас запорошенное снегом, кресты и памятники смотрелись издали черточками и точками, вышитыми на белом, кое-где тронутом грязными разводами, полотне. Эти грязные разводы были заметней там, где тянулись основные аллеи и дорожки кладбища: снег успели примять ногами и колесами похоронных автобусов, несмотря на довольно раннее время — с зимнего рассвета прошло не больше часа.

— Не понимаю… — Вика вглядывалась в даль, сощурив глаза. — Не понимаю, почему нам было не устроиться где-нибудь поближе.

— Где? — спросил Стасик с той мальчишеской запальчивостью, которая бывает похожа на язвительность — оттого, что подросток слишком спешит доказать свою правоту. — На крыше крематория? За одной из оград? Чтобы нас заметили? Точней, не нас, а наши обледенелые трупы — по такой стуже мы бы точно дуба дали, пока дожидались!

— Теперь ты о трупах, — усмехнулась Вика.

— Извини, — буркнул Стасик. — Но, согласись, здесь лучше всего. И обзор вон какой, и сидим мы в тепле и сухе. А что далеко, так мы с тобой будем смотреть как из первых рядов…

Он присел на корточки и, порывшись в своей наплечной сумке, которую перед этим поставил на пол, вытащил из неё полевой бинокль. На мгновение, пока он ворошил в сумке, там мелькнула вороненая сталь, слишком похожая на пистолет. Девушка этого не заметила — она смотрела в окно.

— Мы, случаем, не опоздали? — обеспокоено осведомилась она.

— Что ты! — ответил Стасик. — У нас минимум час времени. Можем пока поглазеть на что-нибудь другое… — он подошел к окну. — Вон мощная процессия, ух ты! Эти, конечно, не в крематорий направляются, а в аккуратную могилку своего жмурика отгрузить… — и, поднеся бинокль к глазам, он начал его настраивать.

— Слушай, как ты можешь так говорить? — возмутилась Вика. — Это ж и цинично, и… — её возмущение было немного притворным, и Стасик это сразу уловил — не за счет жизненного опыта, которого у него ещё не было, а за счет того звоночка, существующего в мозгу с доисторических времен, который сразу сигналит, когда дело касается отношений между мужчиной и женщиной: начинается игра! Можно назвать это первобытным инстинктом, можно ещё как-то, но, в любом случае, звоночек тренькает — даже тогда, когда участники игры ещё не осознают разумом, что игра началась, и что они сами её затеяли.

— А что такого? — не без петушиного вызова откликнулся Стасик, сразу напрягшись выглядеть намного циничней, чем он был на самом деле. — Что есть, то есть, и покойничкам уже все равно, это живые дергаются. Себя показать хотят. На, посмотри, если хочешь. Точно тебе говорю, какого-то бандюгу хоронят.

Он вручил бинокль девушке, и та поднесла бинокль к глазам.

— Плохо видно! — пожаловалась она. — Все смазанное и расплывчатое.

В её бинокле дрожали нечеткие цветные пятна, белые, красные и желтые.

— Настройку подкрути, — Стасик стал помогать ей подкручивать колесико настройки, при этом как бы случайно обняв Вику сзади. — И вот так держи, он чуть сжал её запястье, фиксируя её руку. Девушка оттолкнула его плечом.

— Слушай, ты, это, не зарывайся! Брось свои шуточки.

— Какие шуточки? — притворно удивился Стасик.

— Вот эти! Дай спокойно поглядеть.

Теперь она видела все достаточно четко. По одной из центральных аллей двигалась достаточно внушительная процессия. Венки, «Мерседес»-катафалк… Провожавшие покойного были в основном крепкими мужиками, в строгих костюмах — дорогие длиннополые пальто большинства участников процессии были расстегнуты нараспашку, поэтому были видны и костюмы, и галстуки с золотыми зажимами… Когда катафалк притормозил у нужного участка и стали извлекать гроб, то и гроб оказался соответствующим — из мореного дуба, с серебряными ручками и накладками…

— Ну, что? — спросил Стасик.

— Гроб классный, — сообщила Вика. — Весь в серебре. Интересно, неужели такие могилы никогда не разоряют и не свинчивают все это серебро? Ведь проверить невозможно!

— Кто знает, может, могильщики этим и занимаются, в ночь после похорон, — Стасик старался говорить как можно небрежней. — Нет, я бы не хотел, чтобы меня хоронили в таком гробу. В простом ящике меньше вероятности, что тебя потревожат. Хоть ты ничего не чувствуешь, а все равно обидно. Или, наверно, лучше всего — пеплом на руки родным. Как Катька.

Рука девушки чуть задрожала, она крепче стиснула бинокль, унимая эту дрожь. Преувеличенно пристально вглядываясь в похоронную процессию, она спросила после паузы:

— Как ты думаешь, зачем она это сделала?

— Я надеялся, ты мне что-то объяснишь, — сказал Стасик. — Ведь вы были подругами.

— Были, — сказала Вика, так и не поворачивая головы. — Но я… я ничего не знаю. Если ты думаешь, что для меня это не было шоком, то ты ошибаешься… Послушай, ты поэтому взял меня с собой? Чтобы попытаться что-то выяснить?

— Ты ведь сама хотела поглядеть на похороны, — сказал Стасик. — Сама завела об этом разговор… И, поскольку я все равно…

— Поскольку ты все равно решил проводить её в последний путь, хотя бы издали, то решил, почему бы не взять меня с собой? Покрасоваться передо мной своим романтическим горем? Ромео и Джульетта, да? Только Ромео из тебя не очень получается. Твою Джульетту ещё похоронить не успели, а ты уже клеишься ко мне.

— Я не клеюсь… — быстро сказал Стасик. — Я…

— Что — ты?

— Это сложно объяснить.

Девушка положила бинокль на подоконник и повернулась к парню.

— А ты попробуй. Может, я пойму.

— Ну… мне казалось, что я тебе не совсем безразличен, — выдавил Стасик, потеряв всю свою самоуверенность. Если теперь он и был похож на петуха, то на петуха, облитого водой, ошарашенного и жалкого.

— И поэтому тебе показалось, что я смогу утешить тебя в твоем горе? насмешливо спросила Вика.

Стасик молча пожал плечами.

— Тебя кто-нибудь когда-нибудь утешал? — продолжала она свой допрос.

— Ну… — промямлил Стасик. — Родители.

— Брось придуриваться! Ты понимаешь, что я не о том.

Стасик поглядел ей прямо в глаза и сказал:

— Утешали.

— Кто? Катька? Или не только она?

— Она.

— И как это было? — Вика немного расслабилась. Так расслабляется человек, услышавший то, что желал услышать.

— Нормально, — Стасик пожал плечами с видом бывалого бойца сексуального фронта.

— Расскажи, — попросила девушка.

— Да ладно, Вика, зачем тебе это? — отозвался Стасик. — Тем более, сейчас…

— Тем более, в такой день? — уточнила Виктория. — Как раз в такой день и надо. А то что получается? — её губы вдруг скривились в злой усмешке, не по возрасту злой. — «Моя милая в гробу…», да?

— Перестань! — Стасик подскочил. — Как ты можешь?

Вика уже взяла себя в руки.

— Просто хотела продемонстрировать тебе, что не хуже твоего умею подковыривать, если захочу.

— Я не подковыривал, — сказал Стасик.

— А что же ты делал? Пыжился передо мной? Давай, пыжься дальше.

— Я не пыжился перед тобой, — Стасик подошел к ней вплотную. — Я, может, чепуху всякую нес, но я… Ты знаешь, когда ты мне позвонила и сообщила о смерти Катьки… Не знаю, почему, но я словно ждал этого… То есть, я не хочу сказать, будто ждал Катькиной смерти. Тем более, такой жуткой. Но я ждал какой-то развязки. Ну, было чувство, будто я в сумасшедших гонках участвую, и мою машину вот-вот занесет. Или… когда ты летаешь во сне, и вдруг зависаешь в воздухе, который становится таким густым и вязким, и тянет вниз и вниз. И ты готов на что угодно, лишь бы тебя перестало тянуть к земле. А потом… Потом ты уже хочешь приземлиться, даже если при этом сильно расшибешься, но уже не можешь сдвинуться ни туда, ни сюда. Воздух такой, слишком плотный, понимаешь? И тут лучше поскорее проснуться, чем вот так висеть. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь крикнул, разбудил меня… И почему-то больше всего хотелось, чтобы это была ты!

— Почему именно я? — спросила Вика.

— Потому что ты не представляешь, как я любил Катьку! Когда я видел её, мне становилось дурно, у меня голова кружилась! Это было как судорога, понимаешь? И хотелось кусать себя, выкинуть что-нибудь отчаянное, только бы эта судорога прошла! Твой голос по телефону… Он вонзился в меня как иголка… Как, знаешь, иголку или английскую булавку втыкают в сведенную судорогой мышцу, чтобы отпустило! Вот это ощущение — и мучительной боли, и одновременно освобождения — и было ощущением, которого я так ждал! И оно пришло от тебя, понимаешь, и я хотел, чтобы оно пришло только от тебя!

— Хотел — и дождался, — сказала Вика. — И что ты предлагаешь теперь?

— Не знаю, — Стасик подошел к подоконнику, поглядел в окно, упершись в подоконник сжатыми кулаками. Без бинокля, он видел только общую панораму: автобусы, будто игрушечные, фигурки на аллеях — особенно яркое и торжественное скопление этих фигурок, похожих на человечков из наборов «Лего» — раньше бы сказали, «на оловянных солдатиков», но пластик вытеснил олово, а сборные фигурки — цельных и литых. — Теперь мне стыдно. Мне стыдно, что я хотел этого освобождения — будто Катькиной смерти хотел. Ведь мертвых любить нельзя… Но кто сказал, что нельзя? Можно, ещё как можно! И ещё мне стыдно, что я хотел этого стыда. Но не так, честное слово, не так!

— А как? — спросила Вика, поворачиваясь и облокачиваясь о подоконник рядом с ним. — У тебя, похоже, из-за Катькиной смерти совсем мозги поехали. «Стыдно, что стыдно»… Это ж надо придумать!

— Я знал, что тебе это покажется бредом, — хмуро проговорил Стасик. Наверно, и пытаться объяснить не стоило.

— Еще как стоило! — она положила руку ему на плечо. — Договаривай. Честное слово, я не смеюсь. Я тебе самому хочу помочь разобраться.

— Да нечего тут разбираться! — выпалил Стасик. — Ты не знаешь всего!

— Так расскажи — и я узнаю, — теперь она прильнула к нему, легонько провела пальчиком по его щеке, придав лицу по-матерински сочувственное выражение. Он отпрянул как ошпаренный, и она спросила. — Это связано со мной?

— Да, — хрипло ответил Стасик.

— Понимаю… — она поджала губы, чтобы сдержать улыбку. — Тебе казалось, что я нравлюсь тебе больше, чем… ну, чем дозволено? Так нравлюсь, как парню, влюбленному в другую, не должна нравиться ни одна девушка, кроме его единственной, от которой голова кружится?

— Меня к тебе… влекло, — сказал Стасик.

— И сейчас влечет? — как бы рассеяно поинтересовалась она.

— Да. Сейчас даже больше. Вот что самое дурное. Понимаешь? Сейчас, когда там, на кладбище, вот-вот подойдет автобус… И стоит мне подумать о Катьке, которая сейчас… там, как меня ещё больше тянет к тебе!

— Ну, знаешь… — она разглядывала его, словно увидев впервые, а потом сказала тоном взрослой опытной женщины — из популярных изданий она нахватала немало ценного о стрессах и психологии вообще. — Это у тебя от шока. Такое бывает. И, вообще, ты извини, но когда человека тянет от мертвого и холодного к живому и теплому, то это вполне объяснимо, пусть и кажется ему противоестественным и стыдным.

— Говорю тебе, не только в этом дело! — Стасика прорвало. — Я… — он сглотнул. — Я знал, что у нас с Катькой не сложится. Ты ведь… Ну да, чего там говорить. Представляешь, как все было. И мне хотелось вырваться! Все разрушить одним махом, понимаешь? Ты была её подругой. Вот я и подумал… Я подумал, что, если пересплю с тобой, то это и станет тем ударом, который разнесет все вдребезги! После этого я сам — я сам, понимаешь — и близко к Катьке не подойду, даже если она готова будет меня простить. Как я прощал…

— Переспать со мной? Не худо было бы сперва заручиться моим согласием, а? Или ты считал себя настолько неотразимым, что мое согласие заранее подразумевалось?

— Да нет же, нет! Но, согласись… Ты помнишь, мы с тобой однажды болтали, и ты…

— Я подкинула тебе какой-то намек? Тебе померещилось!

— Может быть! Но я увидел в тебе… Словом, сперва я просто подумал. Если с кем-то переспать, чтобы переломить хребет моей любви, то с тобой. И, когда подумал, то представил тебя… И вдруг понял, что я тебя хочу такую, какую представил! Я испугался этого, безумно испугался! Это ж была просто мысль, голая мысль… Но стоило тебе замаячить у меня перед глазами, как я уже не смог выкинуть тебя из головы. Это сделалось как наваждение — я думал о тебе, и меня не волновало, о чем мы будем говорить, как будем проводить время. Единственно, что мне виделось — это как… ну, как все происходит! Я любил Катьку — и хотел тебя! А сейчас я хочу тебя ещё больше, чем прежде! И не могу я с этим разобраться! Когда у нас возник разговор, что и тебе, и мне хочется поглядеть на похороны, а я уже присмотрел эту квартиру, то я подумал — вот оно! Может, и сегодня получится — а может, после того, как мы проведем вместе несколько часов, мы все равно в ближайшие дни… Нет, не буду врать. Я думал об одном. Я представлял, как здесь, в этой квартире, я валю тебя на пол, срываю с тебя одежду, сразу, как только процессия исчезнет в крематории… Потому что я знал, что в этот момент захочу тебя ещё больше! Как ещё больше захотел тебя, едва положив трубку, когда ты сообщила мне о смерти Катьки! Твой голос, твои слова, они и обжигали меня, и царапали, и вонзались в меня — действительно как иголки, мне даже не было жутко, не было отчаяния, у меня будто разом все отшибло при этом известии — и, когда я положил трубку, я ещё больше тебя захотел, до безумия, словно только ты могла вылечить этот ожог, и одна мысль, как я вхожу в тебя, целую твои губы, твою грудь, одна эта мысль, и одно то, что я это видел ясно-ясно, как это может быть — одно это меня исцеляло, и вместо ожога наступала прохлада! Я стоял, держал трубку телефона в руке, из трубки доносились короткие гудки, и чувствовал себя таким обессиленным, будто все между нами произошло на самом деле, будто эта трубка, в которой только что звучал твой голос, ещё хранила тепло твоего тела. И не могу тебе передать, какое отчаяние на меня нахлынуло, когда я понял, о чем я думаю — в такой момент!.. Вот, — Стасик сел на пол и закрыл лицо руками. — Теперь ты можешь меня презирать. Все равно у тебя не получится презирать меня так сильно, как я презираю сам себя!

Вика взяла бинокль, отвернулась к окну, некоторое время смотрела на кладбище.

— Пока ничего, — сказала она после паузы. — И с похоронами этого «крутого» какая-то заминка. Все остановились и чего-то ждут. Интересно, чего?.. Расскажи мне, как у вас это было с Катькой, — проговорила она тем же тоном.

— Зачем тебе? — глухо проговорил Стасик. — После всего, в чем я сознался…

— Именно, что после всего.

— Мы… — Стасик опять поперхнулся и замолк.

— Ты не знал, о чем со мной можно говорить? — осведомилась Вика, продолжая глядеть в бинокль. А ты исповедуйся. На всю катушку, по полной программе.

— Чтобы тебе стало совсем противно?

— Нет. Ты ведь хочешь, чтобы тебя лучше понимали? Сколько раз за это время ты произнес «понимаешь», «ты пойми»… Давай я буду учиться тебя понимать… Кстати, что ты говорил насчет того, что у нас может быть такая же квартира?

— Так, сболтнул, — проворчал Стасик. — Мне так хотелось хоть чем-то тебя зацепить… Я готов был что угодно тебе пообещать, лишь бы ты… Ну, хотя бы посмотрела на меня не только как на друга.

— А кто тебе сказал, что я гляжу на тебя только как на друга? Кто тебе сказал, будто я вообще гляжу на тебя как на друга?

— Ну… по-моему, это очевидно. Иначе бы ты не пошла со мной.

— Если бы не относилась к тебе как к другу или если бы боялась, что ты можешь меня трахнуть?

— И то, и другое.

— Так расскажи все-таки, как у тебя было с Катькой.

Стасик опустил голову перед тем, как ответить.

— Я ж говорю, нормально было.

— А конкретней?

— Конкретней, мы с ней… ну, так.

Вика положила бинокль на подоконник, скинула уже расстегнутую дубленку, расстелила её на полу и села на неё напротив Стасика.

— Так, так, да никак, — проговорила она. — Ведь ничего, в общем-то, и не было, да?

Стасик поднял голову.

— Тебе-то откуда знать?

— Она рассказывала. Про то, как однажды она немножко приласкала тебя, а ты растерялся, и… Не бойся, она не всем трепалась.

— Да, — с неожиданной яростью и энергией сказал Стасик. — Она была не из пугливых… — он вдруг выпрямился. — Но погоди!.. Когда она тебе это рассказала?

— Когда надо, тогда и рассказала, — усмехнулась Вика.

Стасик поднялся на ноги.

— Я тебя спрашиваю, когда? Ведь… — он не договорил, потому что у него перехватило дыхание. Потом он пошел к Вике, шагая как неуклюжая заведенная кукла и вытянув руку — словно собираясь схватить девушку за горло. — Ах ты, сволочь! Так ты виделась с ней перед её смертью? И молчала об этом? Никому ни словечка? Ты знаешь, почему она выбросилась из окна? Или ты просто была при этом?

— С чего ты взял? — Вика попятилась и прижалась к подоконнику.

— Не крути мне мозги! — Стасик был на грани истерики. Он схватил Вику и стал её трясти. — Мы виделись с тобой часа за три до её смерти! Ты спросила, правда ли, что это от меня Катька залетела на аборт, я ответил, что правда, и ты мне поверила! Значит, узнать от нее, что я врал, ты могла только после! А после — это сразу перед её смертью! А ведь ты клялась, что в последний раз виделась с ней накануне!..

— Ну и что? — с трудом проговорила Вика. — Остановись! Я все…

— Что там было? Ты мне…

Он не договорил, потому что Вика вдруг, перестав вырываться и резко подавшись вперед, обвила руками его шею и впилась губами в его губы. Стасик то ли ойкнул, то ли хрюкнул, дернулся, будто хотел вырваться, наподобие пойманной птицы, а потом швырнул Вику на её расстеленную дубленку и навалился на девушку. Он неловко расстегивал пуговицы её одежды, залез рукой ей под блузку, хрипел и мычал. Вика, не сопротивляясь, продолжала обвивать руками его шею, на её губах блуждала странная полуулыбка, словно она грезила наяву и была мыслями далеко-далеко от этой странной пустой квартиры и этой странной ситуации. Лишь когда Стасик задрал её юбку и принялся неуклюже, одной рукой, расстегивать ремень и «молнию» своих джинсов, другую не отнимая от груди Вики, она притянула к себе его голову и сказала ему прямо в ухо, внятным и чуть ли не властным шепотом:

— Только осторожно. Не сделай мне больно. Я ведь ещё ни с кем не была…

Стасик поглядел ей в глаза, и она ответила ему прямым и ясным взглядом — настолько ясным, что, из-за своей прозрачности, он казался затуманенным страстью. Перед этим взглядом — не умоляющим его о чем-то, а принимающим его целиком и полностью, таким, какой он есть — Стасик внезапно сник и обмяк. Пауза длилась, они смотрели в глаза друг другу, и Стасик, скатившись с девушки, упал на живот, положив лицо на руки, и заплакал — горько, по-детски. Вика присела, оправила юбку и блузку, задумчиво поглядела на Стасика, потом провела ладонью по его волосам и, запустив в них пальцы, стала ерошить эти растрепанные волосы.

— Насильник из тебя никакой, — с неожиданной хрипотцой проговорила она. — Впрочем, как и из меня жертва…

Стасик не отвечал.

— Не думай ничего такого, — продолжала Вика. — Катька мне давно сказала. Но я продолжала подыгрывать тебе, потому что чувствовала, что тебе это нужно. Для самоутверждения, для всего… Прости, что проговорилась. Злость взяла, что даже сейчас ты продолжаешь мне врать. Глупая злость, да… Лучше было продолжать делать вид, будто я ничего не знаю… Вот так. Ты мне веришь?

Стасик перевернулся на спину и поглядел на неё красными припухшими глазами.

— Ты ревновала меня к Катьке? — спросил он.

— Да, — просто ответила Вика.

— Но выходит…

— Выходит, я испытывала к тебе то же, что и ты ко мне. И, так же, как ты, жутко стыдилась этого.

— Ты тоже… тоже меня…

— Назови это своим словом — хотела, — кивнула Вика. — Но не могла ведь я предавать лучшую подругу… в которую ты был так влюблен. Может быть, ты уловил мое желание. А может, я — твое. Мы с тобой болтали ни о чем, делились «тайнами», а я чувствовала в тебе это напряжение. Я, конечно, не понимала, что это — напряжение от желания войти в меня. А может, что-то мне нашептывало, что все именно так, но я сторонилась от этого навязчивого шепотка. Даже не сторонилась, а шарахалась, вернее будет сказать. И, все равно, когда я ощущала в тебе это напряжение, я непроизвольно сжимала ноги… будто ты уже в меня проник, и я тебя чувствую, и я не знаю, как я кляла свое глупое воображение, и как не умудрялась покраснеть при тебе, потому что это было жутко, стыдно, омерзительно, тошнотворно… и все-таки мне не хотелось тебя отпускать. Хотелось задержать это ощущение тебя во мне, вот это твое желание, которое… которое вонзалось в меня так реально. И это ощущение долго не проходило, только где-то через полчаса после того, как мы расставались, оно меня отпускало. Я умереть была готова от стыда и презрения к себе, так мне было погано, но мне хотелось снова и снова переживать этот стыд. Наверно, это было в точности то же самое, что ты испытывал. И, можно, я расскажу тебе одну вещь?

— Рассказывай, — хрипло проговорил Стасик.

— Так вот, я… Однажды, когда это ощущение не проходило очень долго, так долго, что я уже лежала в кровати, а мне продолжало мерещиться, будто ты во мне и теперь наваливаешься на меня, и мне трудно дышать, и от этого мне было очень неуютно и жутко…

— Ну? — спросил Стасик, когда пауза затянулась.

Вика, продолжавшая ерошить его волосы, вдруг стиснула прядь волос Стасика с такой силой, что у неё побелели костяшки пальцев, а он невольно вскрикнул. Она отдернула руку, будто ошпарясь.

— Извини…

— Да ничего… — он пригладил волосы, чуть поморщился — видно, она рванула прядь так, что все ещё болело. — Так что с тобой было?

— Ты не будешь смеяться? — спросила она.

— Ты же не смеялась надо мной.

— Так вот, я опять плотно сжала ноги — убеждая себя, что делаю это, чтобы избавиться от наваждения, чтобы мысленно тебя вытолкнуть, но, на самом деле, для того, в чем я себе боялась сознаться: для того, чтобы плотнее тебя ощутить. А потом… потом я провела рукой у себя там, между ног, внушая себе: вот, пощупай, проверь, ничего там нет, все это твои фантазии, дурные фантазии, за которые тебя надо отстегать. И там, между ног, у меня было влажно, а проводя рукой, я наткнулась на крошечный бугорок, вроде язычка, над… над этим самым местом. И, когда я коснулась его пальцем, меня будто током ударило, и я уже не могла сдерживаться, я стала массировать его и теребить, закрыв глаза и представляя тебя. Меня просто дугой выгибало от наслаждения, я ничего не могла с собой поделать. И лишь когда словно маленький взрыв произошел, разбрасывая искорки по всему телу, и это было так замечательно, что мне пришлось закусить губу, чтобы не заорать от восторга, перепугав спавших в соседней комнате родителей, я очухалась и долго лежала, тяжело дыша. Мне сразу стало так плохо, так плохо… Я чувствовала себя последней дрянью, мне казалось, весь мир видит, что я сделала, и завтра все будут тыкать в меня пальцами и издеваться надо мной. Два дня я себя грызла, а на третий не сдержалась и опять сделала то же самое. Это было в тот вечер, когда мы все сидели у Тырика, и ты часто оказывался рядом со мной. И потом я это делала несколько раз… — она наклонилась над ним, поглядела в его запрокинутое лицо. — Но ведь я не одна такая? И мальчики так тоже ведь делают, да?

— Делают, — сказал он.

— И ты это делал?

— Да.

— А когда ты это делал, ты закрывал глаза или нет?

— Закрывал.

— И кого-то воображал? Катьку?

— Я хотел вообразить Катьку. А воображалась ты.

— Тебе тогда было стыдно?

— Немножко. Но я…

— Что — «ты»? Тебе было так хорошо, что ты перестал стыдиться?

— Нет… Я, понимаешь… Я думал, что делаю это в… ну, в медицинских целях.

— В медицинских?

— Ну да, — он покраснел совсем густо. — Павлюха обмолвился как-то, что все эти прыщи, которые и меня тоже мучили, это от того, что у нас… ну, понимаешь, период полового созревания. И все это в нас бродит и закисает, и нельзя, чтобы застаивалось. Поэтому надо периодически иметь дело с девчонками или, по крайней мере, кончать в кулак, тогда и все прыщи исчезнут. Что и у девчонок то же самое, только им это… ну, самоудовлетворение… от прыщей помочь не может, потому что мы-то так устроены, что облегчились и все, а им обязательно мужская сперма внутрь нужна.

— И ты ему поверил? Этому идиоту?

— Ну, я решил попробовать… Но ведь прыщи и правда прошли. А до этого я их… — он запнулся, совсем смешался и договорил с трудом, открывая свою главную тайну. — Я их давил!.. Слушай, о чем мы говорим? Кошмар какой-то! Вот-вот Катьку привезут… и сожгут, а мы о прыщах! То есть, я о прыщах!.. Тебе, наверно, совсем гадко.

— Вовсе нет. Если бы хоть что-то в тебе казалось мне гадким, я бы тебе не рассказывала того, что рассказала. Ведь ты понимаешь, что теперь-то мы переспим. И нам надо знать все друг о друге. Чтобы не ляпнуться, и чтобы… Ведь все будет не так, как мы воображаем.

— Да, — сказал он. — Не так. Я боюсь, мне страшно… И у тебя там… У тебя там, оказывается, мокро!

— А как же иначе?

— Не знаю. То есть, из всех этих книг и фильмов… про это… я знаю, что, когда женщина возбуждена, у неё выделяется специальная смазка. Но я всегда воображал, что это… вроде оливкового масла или крема какого-нибудь душистого. И в фильмах всегда это так красиво блестит, когда показывают крупным планом. А там, оказывается, просто мокро. И у меня… у меня самого все получается не так красиво, как в кино. Или как это описывают.

— И ты боишься?

— Да.

— Я тоже боюсь, — призналась она. — Потому что… потому что… Ты можешь мне его показать?

— А ты никогда раньше не видела?

— Нет. То есть, один раз на видео, мы втроем, девчонки, решили поглядеть родительскую кассету. И два раза — в таких журналах, они… Ну, попались как-то, ведь всем что-то попадается. Ах, да, и еще, конечно, на этих мраморных статуях во время экскурсии по музею. А живьем — никогда.

— Я… — Стасик сглотнул, потом стал расстегивать джинсы. — Только он, понимаешь… Он торчит.

— Понимаю. Вот такой я и хочу увидеть.

Стасик расстегнул брюки, оттянул за резинку трусы, Вика, склонясь над ним, внимательно разглядывала, пока её слегка не передернуло.

— Да, — сказала она. — Все тоже не так. Я-то воображала… ну, когда представляла себя в тебе… что он должен быть таким же гладким и светящимся, таким, знаешь, с бархатистым отливом, что ли, похожим на те, что у мраморных статуй, но живого цвета, не белого. А он, оказывается, и в бугорках, и в прожилках, и с синими и красными пятнами, и вот здесь… так напрягся, как… такая сморщенная кожа, и волосики торчат. И даже на те, что в журналах и фильмах, он совсем не похож, хотя там, вроде, с натуры снимали…

— Тебе он не нравится? — с тем равнодушием, которое приходит, когда сбываются дурные предчувствия, спросил Стасик. И уточнил после паузы. Тебе он противен?

— Немножко, — сказала Вика, после видимой борьбы с собой. — И главное, мне страшно. Теперь, когда я увидела, какой он, мне страшно, что он в меня войдет. Со всеми этими вздувшимися бугорками и жилками. Он нисколько не гладкий, и не отсвечивает изнутри. Я боюсь, мне будет очень больно. Вот такая боль, понимаешь, от которой… — она подальше оттянула резинку трусов Стасика, внимательно посмотрела, будто стараясь привыкнуть, но тут её лицо перекосилось она вскочила и, зажимая рот ладонью, кинулась прочь. Она влетела в туалет, едва успела склониться над унитазом — и её вырвало. Она упиралась руками в края унитаза, потом упала на колени, её продолжало рвать, и она плакала.

Стасик тоже плакал. Он прислушивался к звукам, доносившимся из туалета, потом, не застегивая брюк, подполз на коленях к своей сумке и стал в ней копаться. Неловко скособочив руку, он вытащил из сумки пистолет, повертел его, не без робости снял с предохранителя… С решимостью отчаяния он вставил дуло пистолета себе в рот, поглядел на мир выпученными глазами словно в последний раз, словно прощаясь с миром.

Его палец дрожал на курке.

Его взгляд упал на угол, где встречались две стены и потолок. В абсолютно новой и необжитой квартире уже успел, как ни странно, обосноваться паук, и теперь он на тонкой паутинке спускался из этого угла, смешно суча лапками.

Этот паук так привлек внимание Стасика, что он на секунду забыл о пистолете и о пальце, лежащем на курке. Он следил глазами за медленным спуском этого кровожадного письмоносца, его рука стала сжиматься в кулак и тут, опомнившись, он выхватил дуло пистолета изо рта: забывшись, он едва не нажал на курок.

Из туалета донесся шум сливаемой воды, потом вода зашумела в ванной: Вика пыталась привести себя в порядок.

Стасик с недоумением разглядывал собственные руки, пистолет в правой… Кое-как поднявшись на ноги и застегнув джинсы, он проковылял к окну. Труба торчала прямо перед ним, и все так же дымила, только вот розового в клубах дыма стало меньше, и больше золотистого, когда солнце выглядывало из-за туч, или серебряного, когда тучи наползали опять. Но день намечался скорее солнечный, чем пасмурный, золотые блики вспыхивали на крестах, оградах, автобусах и легковых автомашинах. Стасик поглядел вниз, потом взял так и забытый на подоконнике бинокль, поднес его к глазам. Пистолет при этом он положил на подоконник. Спохватившись, он убрал пистолет в сумку и опять вернулся к биноклю.

Он дышал глубоко и медленно, стиснув зубы — вдох… выдох… вдох… выдох… Его лицо, полузакрытое биноклем, приобрело из-за этого злое выражение. Когда Вика вернулась в комнату, он даже не шелохнулся. Она стояла и ждала у него за спиной, а он делал вид, будто не чувствует её присутствия рядом.

— Извини, — с несчастным видом сказала она. — Я не думала, что все это… что все это так… я не представляла, как это происходит.

— Автобус подъехал, — сообщил он. — Остановился у самых дверей. Я вижу, как Катькины родители вылезают, ещё какие-то люди… родственники, наверно.

— Дай поглядеть, — попросила она.

Он осторожно, стараясь не коснуться её ненароком, передал ей бинокль.

— Да, точно, — проговорила Вика. — Гроб вынимают из автобуса, закрытый… Интересно, откроют его для прощания или уже нет? Ведь Катька, наверно… после полета с седьмого этажа… Но, говорят, сейчас в моргах настоящие чудеса делают — любого покойника могут привести в такой вид, что любо-дорого глядеть.

— Замолчи! — крикнул он. Его голос сломался на этом крике, и он «подпустил петуха».

— Все, молчу, — преувеличенно спокойно сказала она. Ее лицо не соответствовало этому спокойному тону: Вика так жадно вглядывалась, что её лицо приобрело почти хищное выражение. — Их автобус неудачно встал. Мешает проехать какому-то черному чудищу с затемненными стеклами — то ли «Мерседесу», то ли «БМВ» — который хочет пропереть через ворота прямо на аллею кладбища. Наверно, приехал тот, из-за кого задержали эти роскошные бандитские похороны.

При этих словах Стасик поглядел на часы.

— Как раз полдень…

— Ну и что?

— Время такое, самое торжественное, как бы.

— Ага, разъехались, наконец. Автобус чуть назад подал, и эта шикарная машина прошла на аллею. А ты бы хотел такую?

— Конечно, хотел бы, в чем вопрос.

— Это хорошо, что ты хочешь.

— Почему?

— Потому что я собираюсь уцепиться за тебя всерьез и надолго.

Стасик схватил её и повернул к себе.

— Даже после этого?

— После чего?

— После того, как тебе стало противно?

— Конечно! Мне ж не ты стал противен, а вообще… И через это в любом случае надо пройти. Да?.. — Стасик держал её за руки и глядел на нее, пока она продолжала. — Я не понимаю. Видно, мы какие-то не такие… Девки начинают трахаться с двенадцати лет, некоторые даже на панель выходят, вон, сколько в газетах об этом пишут… И кайф от этого ловят. Катька в четырнадцать лет начала. А мы в пятнадцать не можем! Это ж ненормально, да?.. Но у нас получится, правда?

— Получится!.. — выдохнул Стасик. И, прижав Вику к себе, попытался поцеловать её в губы — точней, шмякнулся губами в её губы, потом повалил её на пол, начал судорожно расстегивать её блузку и задирать юбку.

— Прекрати! Прекрати! — Вика пыталась отбиваться от этого натиска отбиваться уже не в шутку, а всерьез. — Что ты делаешь? Ты же меня искалечишь! Нельзя так! И как раз тогда, когда Катьку сжигают!..

— Пусть сжигают! — прохрипел Стасик, сам не понимая, что говорит. Эта долгая игра возбудила и воспалила его так, что он уже ничего не соображал. Он пыхтел над Викой, нависая над ней побагровевшим лицом, и опять пытался справиться с «молнией» джинсов — которая, как назло, не поддавалась. Может, оттого, что его руки слишком тряслись.

— И правда, пусть… — прошептала Вика, оскалясь как маска смерти прекрасной смерти. — Давай… — она раздвинула ноги, а Стасик на секунду оторвался от неё и привстал на колени, чтобы наконец справиться с джинсами. Он обеими руками теребил «молнию», а Вика крепко зажмурила глаза, её раскинутые руки вцепились в расстеленную под ними дубленку, сжали плотную кожу до боли в пальцах — теперь она больше не напоминала маску смерти, а больше походила на пациентку, которой рвут слишком крепко засевший зуб пациентку, которая и боится подступающего мига мучительной боли, и ждет блаженного освобождения после этого мига. Приблизительно такую же операцию без наркоза — но словесную, а не физическую — она осуществила над Стасиком, когда сообщила ему о смерти Катьки, и теперь Стасик отыгрывался на ней; не думая, естественно, о том, что отыгрывается, что выпад Вики возвращается к ней бумерангом.

Он почти справился с джинсами, когда за окном полыхнуло, а грохот, казалось, до основания сотряс весь дом.

— Что это? — Вика открыла глаза. Стасик метнулся к окну.

— Ну и ну! — ахнул он.

— Что там? — Вика повернула голову, но даже не сделала попытку приподняться. Видно, напряжение ожидания источило все её силы.

— Рванули могилу этого бандюги… — Стасик, естественно, был полностью «погашен». — То есть, все бандитские похороны…

— Брось! — Вика подскочила и рванула к окну.

От пышных бандитских (во всяком случае, Вика и Стасик были уверены, что бандитских) похорон остались лишь кровавые ошметки. Взрыв охватил едва ли не пятьдесят метров в диаметре, и задел даже роскошный «БМВ», остановившийся неподалеку от места захоронения. Что касается самого владельца «БМВ», то он, наверно, был уже неотделим от других людей, разметанных в клочья на белом снегу.

Стасик, абсолютно отупело, поглядел на часы.

— Двенадцать десять, — сказал он. — Это ж, выходит, всего десять минут прошло, с тех пор, как мы… — он схватил Вику за руку. — Абзец! Тикаем отсюда!

Вика, ни слова не говоря, подхватила свою дубленку, и поспешила за Стасиком — к выходу, куда он её тянул, не выпуская её руки. Другой рукой Стасик на ходу подхватил сумку.

Но далеко убежать им не удалось. Выскочив в коридор, они услышали звяканье ключей в замке входной двери и увидели, как дергается ручка.

Не говоря ни слова, Стасик впихнул Вику в ванную и, втиснувшись туда вслед за девушкой, притворил дверь.

— Свет… — прошептала Вика.

— С ума сошла? — свистящим шепотом ответил Стасик. — Заметят свет в ванной — сразу поймут, что мы здесь.

— Это хозяева, да? — спросила Вика.

— Если бы! — отозвался Стасик. — Молчи!

Они услышали тяжелые шаги, по коридору и в ту комнату, из которой они наблюдали за кладбищем. Стасик судорожно рылся в сумке — в темноте Вика не могла разобрать, что он там ищет.

— Бинокль!.. — вдруг спохватилась Вика.

Да, бинокль остался на подоконнике. Вошедший в квартиру Жихарь — тот самый мужик, который пересекался со Стасиком ночью — поглядел на него, ухмыльнулся, трогать не стал. Не снимая перчаток, извлек из кармана пальто листовку и аккуратно пристроил её рядом с биноклем. Сверху на листовке был изображен штык, пронзающий буржуя — ксерокопия одного из рисунков Маяковского — пониже шла надпись: «Молодежное Действие Против Криминального Бизнеса». Расправив листочек на подоконнике, Жихарь довольно ухмыльнулся.

— Что там? — тихим шепотом спросила Вика, когда Стасик неслышно приоткрыл дверь ванной.

— В комнате застрял, — таким же шепотом ответил Стасик. — Попробуем улизнуть, пока он там.

— А бинокль? — спросила Вика.

— Черт с ним, с биноклем! — ответил Стасик. — Нам главное — вырваться отсюда.

— А может, выйдем и хозяину, покаемся и попросим вернуть бинокль? предложила девушка. — Ну, обругает он нас, в крайнем случае, но мы объясним, и он нас отпустит…

— Это не хозяин! — с отчаянием ответил Стасик. — Ты не знаешь, во что мы вляпались! Пошли!

Он побольше приоткрыл дверь и ступил в коридор, взяв Вику за руку и таща её за собой.

В другой руке он держал пистолет.

— Куда, голубчик? — насмешливо спросил Жихарь — стоявший, оказывается, в дверном проеме. — Ба, ты и барышню с собой приволок! И смыться хочешь? А наш уговор?..

— Я… — у Стасика язык присох к нёбу.

Жихарь неспешно вынул пистолет.

— В штаны наложил? Так я тебе помогу. Два покойничка — даже лучше, чем один!

Время словно застыло, пока мужик поднимал пистолет — казалось, это длится целую вечность. Так охотник поднимает ружье в спокойной уверенности, что загнанный заяц уже никуда не денется.

И грохнул выстрел. Но упал не Стасик, а Жихарь: отчаянным дерганым движением Стасик вскинул пистолет и выстрелил, крепко зажмурив глаза. Отдачи у пистолета почти не было, но Стасика все равно качнуло и он, потеряв равновесие, отлетел к стене.

Не сказать, что выстрел получился очень громким, но Вике и Стасику он показался оглушающим. Вика завизжала, зажав уши, а Стасик сполз по стене и теперь сидел на корточках. Кисть его руки с пистолетом безвольно свешивалась с колена, на которое опиралась рука. Он опять закрыл глаза.

— Скорей! — Вика вцепилась в него и стала трясти. — Бежим отсюда!

— Надо забрать бинокль… — пробормотал Стасик.

— Не до бинокля! Сейчас все соседи сбегутся!

— На нем наши отпечатки пальцев, — проговорил Стасик, не открывая глаз. — И вообще…

Вика, ни слова не говоря, направилась в комнату — довольно решительно, но стараясь при том обойти по широкой дуге лежащего в просторной прихожей подстреленного мужика.

Она почти обогнула его, когда заметила пистолет, который мужик выронил из рук. Пистолет валялся где-то в полуметре от тела. Она, в несколько мелких шажков, подкралась, наклонилась и взяла пистолет в руки. Выпрямиться она не успела — застреленный вдруг перевернулся и крепко схватил её за ногу. Вика опять завизжала.

— Тихо ты!.. — прохрипел Жихарь. — Шею сверну!

Вика застыла и смотрела на Жихаря, парализованная ужасом. Пистолет в её руке был наведен на него, но она, кажется, и не понимала, что может выстрелить. Дуло пистолета ходило ходуном. Жихарь присел, не выпуская Вику. Другой рукой он зажимал кровоточащий бок. Стасик подскочил, поглядел на пистолет в своей руке, словно сомневаясь, хватит ли у него духу выстрелить ещё раз. Пока он так стоял, грохнул выстрел. Это Вика нажала на курок, мужик дернулся — и нервно рассмеялся: пуля прошла мимо него. Он ещё крепче стиснул ногу девушки, а Вика проговорила:

— Я не хотела… У меня… пальцы от страха свело…

— Вот и не шалите больше, — сквозь зубы проговорил мужик. — Доигрались уже, стрелки хреновы, вашу мать!..

— Отпустите нас, — сказал Стасик. — Мы никому ничего не скажем.

— А я как выберусь? С этой дыркой и до машины не доползу. А когда милиция меня сцапает, я вас покрывать не стану.

— Мы… мы поможем вам дойти до машины, — заикаясь, проговорила Вика.

— Вот так оно лучше. Ступай, забирай бинокль. И помните: попробуете смыться — пойдете как мои соучастники. И не думайте, что дешево отделаетесь. За особо тяжкие ответственность с четырнадцати… Вам ведь четырнадцать уже есть? — он выпустил Вику. — Давай, быстрее.

Вика на негнущихся ногах прошла в комнату, хотела взять бинокль, увидела листовку. Взяла её в руки, стала изучать, с изумленным лицом.

— Скоро ты там? — проскрипел Жихарь.

— Уже… — отозвалась Вика. Она поспешно сунула листовку в карман куртки, схватила бинокль и выскочила из комнаты.

— А теперь будьте паиньками, — сказал Жихарь. — Аккуратненько так помогите мне добраться до машины. И не вздумайте смыться, потоплю как миленьких, если меня задержат…

— Вы нас отпустите, когда мы поможем вам сесть за руль? — спросил Стасик, поднимаясь на ноги и делая осторожный шажок навстречу мужику.

— Там посмотрим, — хмыкнул Жихарь. — Да помогите мне подняться, чтоб вас!..

Вика и Стасик подошли к нему как кролики, и он, крякнув, поднялся, опершись на их плечи. Подростки даже просели под его тяжестью.

— Ничего, — сказал он, поглядев вниз. — На полу крови не осталось. Пошли!

Они вышли к лифту. Дверь квартиры защелкнулась за ними. Жихарь потщательней запахнул полу длинного пальто, чтобы не было видно крови и простреленного места.

— А на выстрелы никто не примчался, — заметил Жихарь, пока они ждали лифт. — Видно, через два этажа не слышно. А если кто и слышал, то решил, что это соседи ремонт начали и что-то уронили…

Им удалось без особых приключений выбраться из дома, никого не встретив по пути. Можно считать, им повезло — ведь эта странная троица, взрослый мужчина, опирающийся на двух подростков с искаженными от ужаса лицами и еле передвигающий ноги, наверняка привлекла бы внимание.

Скорей всего, все ринулись в сторону кладбища — посмотреть на последствия взрыва. А кто-то — например, мамы и бабушки с маленькими детьми — наоборот, поспешили подняться в квартиры.

Из-за дома, со стороны кладбища, слышался нарастающий вой сирен машин милиции и «скорой помощи».

— Вон туда… — показал Жихарь. Ребята покорно помогли ему добраться до соседнего двора, где у одного из подъездов очередного наполовину заселенного дома стояла машина. Мужик отпер дверцу, плюхнулся за руль, включил зажигание. Высунувшись из окошка, он сказал:

— А вы, что, особого приглашения ждете? Залазьте!

— Но мы… — начал Стасик. Он весь взмок от напряжения, из-под его шапки струился пот, волосы слиплись.

— Что — вы? — передразнил Жихарь. — Вам теперь одна дорога — со мной вместе! Поехали!

— Отпустите нас! — сказала Вика. — А то мы закричим и выдадим вас милиции. Ведь этот взрыв… это вы…

— Так вам и поверят, что вы не соучастники! — огрызнулся Жихарь. — Ну, давайте, кричите. А я скажу, что вы со мной заодно действовали, а теперь перетрусили. Да ещё и стреляли в меня… Милиции только подавай виноватых не отмажетесь! Так что вам тоже не мешает оказаться отсюда подальше. А будете хорошо себя вести — может, и высажу по дороге, в удобном месте.

Ребята переглянулись.

— Правда высадите? — спросил Стасик.

— Как сложится, — Жихарь зло дернулся — и заскрипел зубами от боли, растревожив свою рану. — Перво-наперво мне надо до лекаря добраться, и вы мне поможете… Ну!

Ребята ещё раз переглянулись — и забрались на заднее сиденье машины. Мужик тронул с места. Стасик и Вика сидели тихо как мышки.

Жихарь вытащил на ходу мобильный телефон, и, продолжая одной рукой управлять машиной, другой стал тыкать в кнопки, набирая номер.

— Ты, старик? — спросил он. — К тебе еду. Нет, не то, чтоб неприятности, а так… На дурную пулю нарвался, подлататься надо… Нет, не один. Еще двух дорогих гостей жди, — при этих словах Стасик и Вика испуганно переглянулись: стало совершенно ясно, что мужик не собирается их отпускать. — Да знаю я, знаю! — продолжал он, опять скривившись. — Но ты пойми, что мне больше некуда сунуться. Жди.

Убрав телефон, он недовольно хмыкнул и покачал головой.

— Удружили, детки… Прав был старик — нельзя с мальцами связываться, у них семь пятниц на неделе!

 

6

Взрывник пил чай, хмурясь и порой недовольно цокая языком. Телевизор, включенный в углу, показывал кадры, снятые на месте сегодняшней трагедии.

— Пожалуй, это войдет в историю как одно из самых страшных, самых громких и кровавых заказных убийств нашей эпохи, — говорил комментатор. — В результате взрыва пострадало не меньше трех десятков человек, из которых тринадцать погибли на месте, а пятеро находятся в больницах в критическом состоянии, поэтому следует ожидать, что список жертв теракта ещё пополнится. Совершенно очевидно, что главной целью покушавшихся был Борис Изотов, с именем которого связан в последнее время ряд крупных скандалов и которого самого подозревали в организации ряда заказных убийств. Можно напомнить, что среди жертв войны за передел сфер влияния, в которой участвовал и Изотов, были такие крупные бизнесмены и уголовные «авторитеты» как Ведрин, Гликович и Харадзе. Таким образом, вполне вероятно, что убийство Изотова является актом мести…

Взрывник взял дистанционное управление и переключил телевизор на другую программу. Там шел какой-то концерт современной музыки. Он убавил звук и продолжал закусывать, глядя на экран телевизора пустым взглядом явно, думая о своем.

Вздохнув, пододвинул к себе телефон, положил руку на трубку, поглядел на тот угол, где утром разгуливал паук. Паук, как ни странно, был на месте.

— Нет, не буду его закладывать, — поделился взрывник своими мыслями с пауком, убирая руку с телефона. — Ведь если его, кретина, подчистят, то и меня могут прибрать. Ведь и не поглядят, что такого спеца как я больше днем с огнем не сыщешь — слишком стремный расклад, чтобы лишнее звено оставлять… А то ещё вычислят меня те, против кого… В общем, придется самому все улаживать. А ведь говорил я ему: не пижонь. Не придумывай лишнего. Сделал бы все по-людски, без изысков — не было бы неприятностей. Ведь наверняка этот хлюпик ему подгадил, которым он прикрыться хотел… Его, небось, с собой и тащит. А кто третий, интересно? Второй хлюпик? Ладно, разберемся… А у тебя, я погляжу, жизнь вольготная. Это ж надо, что природа чудит: зимушка-зима, а мухи по дому шастают, тебя впроголодь не оставляют.

Взрывник встал, открыл старый сервант, залез в него рукой поглубже, вытащил пистолет из какого-то потайного закутка.

— Будет тебе лекарь, — пробормотал он. — И тебе, и твоим гостям. Мне только спасибо скажут, что ты перестанешь небо коптить.

 

7

Жихарь свернул с большого шоссе и вел машину по узким заснеженным дорогам среди полей и перелесков. Стасик скуксился в углу, а Вика сидела строго выпрямясь, глядя вперед немигающим взглядом. Казалось, она перестала видеть и слышать все вокруг, оглоушенная всем свалившимся на нее, и её можно топтать как траву — она ничего и не почувствует. Но внимательному взгляду этот отрешенный вид поведал бы о глубокой внутренней работе, о том, что в мозгу её, как в огненном горшке, кипят и перехлестывают какие-то странные мысли — «зрела в тебе сокровенная дума, в сердце твоем совершалась борьба», говоря словами поэта.

Жихарь не мог этого разглядеть, потому что был слишком сосредоточен на дороге и слишком уверен, что полностью сломал и подчинил себе волю двух тинэйджеров. Да и рана причиняла ему немалые страдания, требуя лишней затраты сил и лишнего напряжения, чтобы нормально вести машину.

— Чего пялишься? — усмехнулся Жихарь, перехватив её неподвижный взгляд в зеркальце заднего вида. — Уже почти доехали, совсем немного осталось.

Он свернул на очередную проселочную дорогу, поехал совсем тихо. Вика, продолжая глядеть вперед, положила руку на сумку. Стасик ни на что не обращал внимания: он глядел в окно, стараясь запомнить дорогу, на случай, если им все-таки удастся улизнуть и придется возвращаться пешком. За полем промелькнула большая деревня, почти городок. Жихарь вел машину так, чтобы, насколько возможно, все людные места объезжать стороной. Видно, маршрут он знал отлично.

Он сделал ещё несколько поворотов, и, насколько Стасик мог понять, двигался к нескольким хозяйствам с огородами, располагавшимся на отшибе, за рекой с узким мостиком через нее, двумя холмами и ложбинами между ними. Переехав мост, Жихарь свернул на совсем глухую дорожку, которая вела в небольшой перелесок. Асфальт кончился, машину затрясло на ухабах и корнях деревьев. Жихарь совсем скинул скорость.

Вика поджала губы. Когда Жихарь на черепашьем ходу одолевал очередной поворот, она выхватила из сумки пистолет, приставила к затылку их угрюмого водителя и нажала курок. Жихарь головой упал на руль, машина вильнула, врезалась в дерево, её сильно тряхнуло последний раз и она остановилась.

Вика даже не бросила пистолет — она разжала пальцы, и пистолет упал.

Стасик, оцепенев, смотрел на простреленный затылок мужика.

 

8

У себя в доме, взрывник вскинул голову, услышав глухой отдаленный выстрел.

— Совсем поехал, — проворчал он, так напряженно вслушиваясь, что наступившая после выстрела тишина казалась ему звенящей. — Кончать хлюпиков неподалеку от моего дома. Да за одно это его бы… — он опять вслушался. Ну? Начал, так заканчивай. Делай второго.

Взрывник встал, под к окну. Уже наметились первые сумерки — ещё белесые, но быстро станут густыми. В такие дни, самой глухой зимней поры, темнеет буквально за полчаса.

— Странно, что нет второго выстрела, — сообщил он пауку. — Или эта скотина пристрелил одного хлюпика для острастки, чтобы второй не рыпался, или это они его кончили. Второе — вернее. Не стал бы он кровь разводить у меня под боком, прямо на дороге, какой он ни есть кретин. Да и молодежь нынче пошла оголтелая, похуже волчат. А ведь он для своей надобности не пай-мальчиков подбирал, так? Искал таких, кто уже во что-нибудь вдряпался и на многое готов. В любой случае, надо пойти поглядеть.

Он вышел в прихожую, влез в валенки и полушубок, проверил, удобно ли прячется за пазухой пистолет…

 

9

Вика распахнула дверцу машины и выскочила. Ее било крупной дрожью. Стасик, опомнившись, выскочил вслед за ней. Вика вцепилась в него, прильнула, будто пытаясь спрятаться у него на груди.

— Н-ни-ч-че-го! — проговорила она дергающимися губами. — Й… й… я… в-ввозь-м-му с-себя в ру… руки!..

— Он бы нас не отпустил, — Стасик говорил так, как будто это он застрелил мужика. — Он бы нас убил. И свалил на нас этот взрыв на кладбище.

— Нам надо убираться отсюда, — сказала Вика.

— Надо, — сказал Стасик. — И подумать, как мы вернемся домой. Сейчас… Надо забрать сумку и пистолеты. Отпусти меня на секунду, а?

При виде раздавленной и трясущейся Вики он сразу почувствовал себя взрослым и сильным.

— А пистолеты зачем? — спросила Вика, продолжая цепляться за его куртку.

— Всегда пригодятся, — сказал Стасик. — И потом, на них остались наши отпечатки пальцев. Так что в любом случае их лучше не бросать в машине, а где-нибудь выкинуть… В прорубь, например.

— Но ведь мы и в других местах наследили… — пробормотала Вика.

— Я ничего не касался, кроме ручек двери. Ну, может, ещё сиденья… Мы все протрем.

— Ты объяснишь мне, что происходит? Откуда взялся этот мужик?

— Да… — Стасик поглядел вокруг. — Смеркается. И дорога почти не езженая. Скорей всего, до утра машину никто не обнаружит, слышишь? А до того поселка, который мы проезжали, идти пехом где-то полчаса, минут сорок. Поселок крупный, так что там должен быть какой-то транспорт. Междугородний автобус, или рейсовый до ближайшей железнодорожной станции… До города доберемся нормально, а там ищи нас свищи.

— Нас могут запомнить, — сказала Вика. — В таких поселках все друг друга знают, и обязательно кто-нибудь вспомнит, что в день убийства на автобус садились парень с девушкой, которых никогда здесь не видели и которые непонятно откуда взялись. Даже шофер автобуса может нас взять на заметку…

— Ну и что? — возразил Стасик. — Парней и девушек много. В таких же дубленках и куртках, как мы. С такими же глазами и волосами.

— Найдут… — вздохнула Вика. — Они знают, как искать… А мы не знаем, как растворяться в воздухе. И потом… У тебя деньги есть?

— Чуть-чуть. На проезд наскребем.

— А если не хватит?

— На автобус хватит. Да и на электричку тоже. В крайнем случае, зайцами проедем.

— Нам нельзя ехать зайцами. Нам нельзя, чтобы нас заметали. И ещё одно…

— Что?

— Есть хочется.

— До вечера дотерпим. Где-нибудь в станционном буфете можно по пирожку сжевать.

— А если я тебе предложу другой план?

— Какой?

— Сунуться к тому человеку, к которому нас вез этот тип!

— Ты ошалела! — у Стасика челюсть отвисла.

— Вовсе нет, — Вика боязливо оглянулась на машину — ей показалось, что по дороге кто-то идет, но это лишь веточка от мороза хрустнула — и быстро заговорила. — Смотри. Мы звоним этому мужику…

— Как?

— Этот… в машине… набирал его номер последним. Значит, надо просто нажать повтор номера. Ему мы скажем, что его приятелю стало совсем плохо, и он велел нам топать дальше самостоятельно, но путано объяснил, как найти дом — вырубался уже. Он точно объяснит нам, как к нему выйти, мы доберемся до его дома…

— И он пойдет смотреть, что случилось с машиной и его дружком! перебил Стасик.

— Пусть идет. За это время мы найдем у него деньги и смоемся. У таких людей всегда деньжищ полно. И они их не прячут, потому что у них никто не посмеет украсть!

— Догонит…

— Надо, чтоб не догнал… И потом… Слушай, а зачем нам ждать, пока он уберется из дому? Мы можем пригрозить ему пистолетами, запереть в каком-нибудь погребе и спокойно обшарить весь дом…

— Не годится, — сразу возразил Стасик. — Такие люди из-под земли потом достанут. Если мы на него «наедем», то нам придется его убивать. Иначе нам будет очень плохо. Такие люди умеют находить ещё получше милиции.

— Значит, надо его застрелить! — твердо сказала Вика. — Пистолеты при нас, а он не насторожится, пока не будет поздно.

— А если он не один? Если там куча народу?

— Один, — с такой же твердостью сказала Вика. — Если бы он не был один, этот тип поехал бы не к нему, а в другое место. Он катил к глухарю на отшибе — к одному из тех, кто живут одиноко и у кого ни одного лишнего свидетеля не будет. Ему не надо было, чтобы лишние глаза видели и его рану… и то, как он нас закопает.

— А ты уверена, что сможешь выстрелить? — с сомнением спросил Стасик.

Вика покосилась на машину.

— Теперь мне кажется, что смогу. Оказывается, самое главное попробовать один раз. И у нас ведь два пистолета. Если мы оба станем стрелять с близкого расстояния, то кто-то из нас обязательно попадет. А потом мы добьем… — последние слова она произнесла почти шепотом, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Стасик смотрел ей в глаза, в которых зажегся темный и такой влекущий его огонь — и сам начинал верить, что теперь выстрелить и добить раненого будет очень просто. Все шло не так, как он хотел, весь день из его задумок выходила какая-то бледная размазня — а теперь представлялась возможность реабилитировать себя в собственных глазах. И в глазах Вики, что самое важное…

— А тогда… — у него перехватило дыхание, и он стиснул руки Вики повыше локтей. — Мы могли бы не сразу уйти, когда найдем деньги, а попробовать и это… в первый раз.

— Да, — прошептала Вика. — Рядом с трупом… Мне кажется, тогда я переломлю себя, и у нас все получится… И я даже кайф словлю, ты это сделаешь.

Теперь и у Стасика горели глаза.

— Так и будет! — сказал он. — Беру телефон и звоню… Только…

Он обнял Вику и прильнул губами к её губам. Этот их поцелуй сперва получился таким же слюнявым и размякшим — «сопливым», пользуясь грубым школьным жаргоном — как и прежние, и они чуть не пыхтели от напряжения, чтобы у них все стало наконец получаться красиво, «как в кино». Вика обвила руками шею Стасика, чуть склонила голову набок, а Стасик даже высунул кончик языка — скорее, от усердия, чем вспоминая «киношные» уроки — и, в конце концов, они застыли, прижимаясь к губам друг друга и чувствуя, как через губы все больше смешивается их взаимное тепло, становясь общим, как разогревается кровь… Увлеченные, они не заметили, как по дороге неслышно приблизился взрывник, с крупной собакой на поводке. Лишь когда взрывник тихо и насмешливо присвистнул, они отпрянули друг от друга, а Стасик сделал попытку кинуться к сумке, в которой лежал второй пистолет (первый, выроненный Викой, так и покоился на полу салона).

— Не балуй, — сразу предупредил взрывник, доставая из-за пазухи пистолет. — Все равно свою пушку достать не успеешь. А успел бы — я б собаку спустил бы, она бы тебя на клочки подрала, ещё до того, как ты выстрелил. И учтите, в любой момент моего Барса спустить могу, — он заглянул в машину, сокрушенно покачал головой, увидев простреленную голову мужика, упавшую на руль. — Допрыгался, идиот. А вы тоже хороши… взрывник хмыкнул. — Вот времена пошли — ягнята волка слопали. Но кто от волчьего клыка вывернулся, тот от пастушьего ножа не уйдет… Пошли. И учтите — шаг влево, шаг вправо — как попытка побега, прыжок на месте — как бунт. Сразу моего волкодава спущу, эта смерть пострашней, чем от пули, будет… Ну, живо! — прикрикнул он, увидев, что остолбеневшая парочка не шевелится.

Вика и Стасик понуро побрели в ту сторону, в которую взрывник указал пистолетом. Взрывник подхватил на плечо сумку Стасика и пошел следом за ними.

 

10

— Входите, — сказал взрывник, пропуская тинэйджеров сперва в калитку, потом в дверь дома. — Топайте вон в ту комнату. Садитесь по жердочкам — и сидите тихо.

Стасик и Вика молча сели на два стула возле стола.

— Барс, сидеть!.. — прикрикнул взрывник, и пес послушно уселся в прихожей, у самой двери. Взрывник прошел в комнату. — Сидите, цыплятки? Давайте подумаем, что с вами делать. Но сперва познакомимся. Меня Наум Самсонович зовут, а вас?

— Стасик…

— Вика…

И Стасик, и Вика с трудом шевелили губами.

— Так вот, Стасик и Вика, надо решать, что с вами делать, — задумчиво проговорил взрывник, тоже садясь за стол. — Покойный Жихарь, которого вы так ловко шлепнули, наверняка вез вас сюда, чтобы замочить и от лишних свидетелей избавиться. Но мне вас мочить особого резона нетути… Чего заерзали? — осведомился он, когда Стасик и Вика при этих словах явно оживились. Вопрос был задан самым простым и спокойным тоном, но почему-то прозвучал так, словно взрывник резко прикрикнул на ребят — и они сразу опять затихли и зажались, как будто огретые ударом хлыста. — Я ж не уверен, что вы молчать будете. А где нет уверенности, там, может, лучше подстраховаться. Значит, так. Ступайте вон в ту комнатку. Она без окон, так что улизнуть вам не удастся. И мой пес вас будет стеречь. Удастся дверь вскрыть — от вас только рожки и ножки останутся. Вернусь — подумаю, как с вами быть. Ну, пошли!

Стасик и Вика, не говоря ни слова, поднялись и прошли в указанную комнату. Взрывник захлопнул за ними дверь комнаты и запер дверь на ключ. Потом он, не теряя времени, свистнул пса, и, велев сторожить ему у двери, опять вышел из дома.

Подростки, оказавшиеся в полной тьме, услышали — глухо, сквозь стены как скрипнула калитка.

— Ушел… — выдохнула Вика. — Как ты думаешь, отпустит он нас или нет?

— Не знаю, — хмуро ответил Стасик. — Но, мне кажется, отпустит… Сейчас, я свет включу, я успел заметить, где здесь выключатель.

Он ощупью пробрался по комнате, щелкнул выключателем. Свет был тусклым и слабым — но и он в первое мгновение ослепил ребят.

Комнатка, совсем маленькая, ещё меньше казалась из-за старомодных громоздких предметов, которыми была заставлена: большой пузатый диван, огромный, покрытый вытертым ковриком, сундук вместо прикроватной тумбочки: на этом сундуке стояла большая настольная лампа с разлапистым абажуром видно, эта лампа играла роль ночника, её можно было включать и выключать, не вставая с кровати, в отличие от большого света — и лежали стопки старых газет и журналов. Между стеной и изножьем дивана чудом вместился огромный комод, одна дверца которого не открывалась — диван мешал. Словом, свободного пространства в комнате было очень мало, и оттого возникало ощущение глухой духоты.

— Что-то вроде запасной спальни, да? — спросила Вика, осматривая обстановку. Она включила ночник, в комнате сразу стало теплее и уютней от рыжеватого, приглушенного абажуром, света ночника, отбрасывавшего золотистый круг на сундук и край дивана. — Выключи большой свет, попросила она.

Стасик выключил большой свет, и им сразу стало уютней — насколько они могли вообще уютно чувствовать себя в той ситуации, в которую попали.

— А теперь расскажи мне все, — потребовала Вика. — Откуда взялся этот мужик, и что ты вообще натворил.

— Я не все тебе рассказал… — проговорил Стасик.

— Это я понимаю, — кивнула Вика.

Стасик сел на диван рядом с ней, свесил руки, положив сомкнутые ладони между колен.

— Я с этим мужиком познакомился ночью, когда предварительно осматривал квартиру… Ну, ту, в которой мы были. Я ведь… Я сначала думал, что мне надо умереть. Понимаешь, чувствовал себя обязанным уйти вслед за Катькой. Ну, раз я так её любил, то, значит, теперь и мне на земле места нет. Как-то вот так я это представлял. Я должен был доказать всем, как я её любил, что-то вроде этого. То есть, я хочу сказать, меня бы устроило, чтобы никто не догадывался, что я погиб из-за любви к ней, после всего… После того, как ей попользовались другие. Это бы глупо выглядело, да? Но если б я умер ради нее, то для меня это стало бы доказательством всему свету, что я сумел… Ну, в общем, понятно. Я обследовал дом, обнаружил, что одна из квартир, частью окон глядящая на кладбище, находится как раз в серединке между ещё незаселенных этажей. Ну, словно котлета в гамбургере. И я проник туда ночью… И встретился с этим мужиком. Я не знал, кто он, и что он такое. А он сперва принял меня за одного из тех малолетних воришек, что шарят по незаселенным квартирам и снимают сантехнику, чтобы загнать на толкучке. Вообще-то там и сторожа есть, и все такое, но сторожа тоже мышей не ловят… А он так подумал, потому что застал меня в ванной, где я пробовал воду и очень обрадовался, увидев, что горячая идет. Понимаешь, я сперва думал, что погляжу в бинокль на все похороны, от и до, приблизительно представлю по времени, когда дым из трубы будет… будет Катькой, вот этот миг уловлю… Или дождусь, когда Катькины родители выйдут из крематория и поедут домой. Потом я собирался вскрыть себе вены. А ведь пишут, что лучше всего вскрывать вены в горячей ванне — так наверняка… В общем, мы с этим мужиком разговорились, он меня раскрутил на откровенность. И я ему рассказал о своей любви и обо всем… Он поинтересовался у меня, на какой день и во сколько назначены похороны Катьки, потом сказал: «Что ж, отговаривать тебя не буду, не по мужицки это, отговаривать. Могу лишь попросить, чтобы ты сам передумал. А если не передумаешь, то я готов тебе помочь. В том смысле, что, как ты хочешь, помогу тебе скрыть от всего света причину, по которой ты уходишь из жизни. Есть у меня одна задумка… Но давай потолкуем накануне похорон.»

— И что он тебе предложил? — спросила Вика, когда Стасик замолк, собираясь с мыслями. — Это он дал тебе пистолет?

— Да, — ответил Стасик. — Он предложил…

— Он предложил тебе сделать вид, будто ты член тайной молодежной организации, борющейся с коррупцией и бандитизмом? И что ты стреляешься в знак протеста против разгула криминала? Этакий современный тимуровец-комсомольчик, впавший в отчаяние и решивший своей смертью позвать на борьбу, да?

— Да. Он мне объяснил, что правду о том, из-за чего я покончил со мной, будем знать только мы двое, а зато я своей смертью подниму народ на борьбу. То есть, сделаю действительно хорошее дело. Но что в этих обстоятельствах резать себе вены — несерьезно. Настоящие борцы стреляются. Тем более, пистолет станет доказательством, что я не просто так, что я действительно принадлежу к серьезной организации юных мстителей, у которых есть оружие.

— Удивляюсь, как ты мог уши развесить на всю эту чушь, — сказала Вика.

— Сейчас-то, может быть, и не развесил бы. Но тогда… тогда он попал в самую точку. Поддел именно то, что я чувствовал. И, как мне казалось, предложил самый лучший выход.

— Как он не побоялся дать тебе пистолет? Ведь ты мог пойти с этим пистолетом в милицию… — заметила Вика.

— Он сказал мне, что подстрахуется: даст мне пистолет, который засвечен по делу об убийстве, и, если я попадусь с ним или попробую его сдать, я уже вовеки не отмоюсь, — объяснил Стасик. — И вообще, он давал понять — не прямо, а намеками, но, все равно, довольно прозрачно — что он сам из милиции или из спецслужб, и я своим самоубийством окажу им услугу в борьбе с бандитами, раз уж я жить не хочу.

— Все равно не понимаю, как ты на все это купился, — сказала Вика. Ведь это ж такая наглая дуриловка, на которую и дошкольник не клюнул бы!

— Говорю тебе, когда тебе говорят то, что ты хочешь услышать — на все клюнешь! — ответил Стасик. — И я… Мне нравилось тайком вертеть пистолет, думать о том, как я нажму курок… Какой шухер будет вокруг моей смерти! И никто, кроме меня — ну, и этого мужика, которому я доверился — не будет знать, что я застрелился из-за Катьки! Все будут думать, что я… ну, действительно был связан с какими-то очень крутыми ребятами…

— В общем, обманывают того, кто хочет быть обманутым, — подытожила Вика. — Но сейчас-то ты понимаешь, что мужик искал дурака навроде тебя? Рассчитывал найти молодого оторвыша, а нашел ещё лучше — дурака, мечтающего умереть. А если б ты передумал умирать, он бы тебе помог. Ведь в квартире бы ты в любом случае оказался в нужное время! И он бы не только листовку этого хренового Союза За Действие или как там… — она пошарила в кармане дубленки, вынула листовку и поглядела на нее; только тут она спохватилась, что ей становится жарко, и совсем сняла дубленку, — он бы и дистанционное управление этой бомбой возле тебя оставил бы. Да ещё и бинокль! И тогда получилось бы так: молодой «борец» нажал кнопку — и выстрелил в себя, в ужасе от того, что натворил! Все — для следствия есть и мотив, и преступник, да к тому же так здорово покончивший с собой, больше никуда копать не надо! На этом дело закрывается, и все, кто на самом деле устроил взрыв, могут спать спокойно. Все — «следствие закончено, забудьте!» Теперь-то ты это понимаешь?

— Теперь понимаю, — хмуро сказал Стасик.

— Но ты, видно, совсем был плохой, если меня с собой поволок. Зачем ты это сделал? Ты ведь знал, что будет?

Стасик угрюмо рассматривал свои руки.

— Я думал… — пробормотал он. Потом, собравшись с духом, продолжил. Я… Только сейчас я тебе скажу такое… Не обижайся, ладно?

— Кончай париться! — сказала она. — Нас в любой момент могут шлепнуть, и кому тогда какое будет дело, что я знала и что не знала? А выяснить все между нами нужно до конца — хотя бы из-за того, что… ну, что мы так влипли.

— Хорошо, — Стасик глубоко вздохнул. — И вот, у меня появился пистолет, и я совсем иначе себя стал чувствовать. А потом позвонила ты, и спросила, собираюсь ли я быть на похоронах. И я… Не знаю, почему я рассказал тебе об этой квартире. Но мне хотелось — хотелось, понимаешь! чтобы ты хоть какое-то время была рядом со мной. Я решил, что выгоню тебя, когда будет подходить срок. Но… но мне было в кайф представлять, что в той квартире я хоть какое-то время…

— Будешь не одинок? — спросила Вика, кладя ладонь на его руку.

— Нет. Буду рядом с тобой. Рядом — вот в чем все дело! Если бы это была не ты, а кто другой, я бы не назначил встречу! И… — он поперхнулся, потом мужественно продолжил. — Видишь ли, меня так тянуло к тебе, что я не знал, от чего у меня больше в глазах темно: из-за смерти Катьки или из-за этой тяги! И ведь это было неправильно, так? То есть, теперь я знаю, что правильно, но тогда я думал иначе. И я… я решил развязаться со всем. По мужски и жестко. Чтобы… Чтобы не стыдно было умирать.

— Ты хотел выгнать меня? Ты думал, я уйду без тебя? Я бы ведь учуяла, что ты задумал.

— Ты бы ушла, — Стасик медленно покачал головой. — Когда мы с тобой договорились, что пойдем вместе, мне стало совсем тошно. Тошно оттого, что у меня голова кружилась, когда я представлял, что мы будем бок о бок смотреть в бинокль и я буду дышать твоими волосами. И я… я себя ненавидел! И я придумал, что я сделаю, — его голос стал совсем тихим, и, поскольку Вика сидела неподвижно, он наклонился к самому её уху. — Я решил, что изнасилую тебя и вышвырну. А потом застрелюсь — за все рассчитавшись. В том числе и за то, что с тобой учинил. За то, что поломаю тебе всю жизнь.

— Ты? Меня? Ты всерьез думал, что у тебя получится? — Вика почти развеселилась, несмотря на ужас их положения и серьезность чуть не с кровью вылившегося признания.

— Да… — пробормотал Стасик. — Не смейся. Чего смешного? То есть… Даже когда мы оба хотели, и ты не сопротивлялась… все кончилось разговором о прыщах. Что уж говорить, если бы ты начала отбиваться? И потом… Я не хотел умирать, не узнав, что такое женщина. И этой женщиной могла быть только ты!

— Вот как? Только я? — Вика схватила его за плечи и встряхнула. Тогда иди сюда!

Стасик сперва не понял, настолько он был погружен в свои переживания и горькие раздумья о своей несостоятельности и о том, что после таких признаний Вика должна его немедленно оттолкнуть. А потом он даже не вскрикнул, а захрипел. Обняв Вику, он вместе с ней повалился на диван, он мял её тело, а она изворачивалась в его объятиях, расстегивая пуговки и «молнии» на своей одежде. Их судорожная возня скорей напоминала борьбу, чем любовные объятия. Когда Стасик скинул джинсы, Вика запрокинула голову, заставляя себя не смотреть, и закусила губу. И все же не удержалась от того, чтобы поправить Стасика:

— Вот так… Входи чуть снизу… А то больно, будто… И… — это «и» перешло в короткий стон, и почти сразу же все было кончено. Стасик отвалился от Вики, тяжело дыша и чуть ли не с недоумением глядя на девушку. А она, присев, смотрела на него с не меньшим недоумением.

— Вот и все… — пробормотал Стасик.

Вика кивнула и провела рукой по дивану.

— Кровь… — сказала она. — Меньше, чем бывает… если верить рассказам, — ока коснулась своего рта, сразу отняла руку. — И здесь кровь.

Она до крови прокусила себе губу, ожидая того страшного и неведомого, что должно произойти.

— Я… — Стасик говорил с трудом, будто после отчаянного забега на длинную дистанцию. — Я должен был… В этой китайской книге по искусству любви… ну, где они все называют «нефритовые ворота» и «нефритовый столб»… там написано, что очень часто, лишая девственности, надо подкладывать подушку… тогда входишь мягче и под нужным углом… но я… я так… меня так захватило…

— О чем ты говоришь? — пустым голосом произнесла Вика.

— О том, что я должен был позаботиться о тебе… Чтобы тебе было хорошо.

— Мне и так было хорошо. Так хорошо, как никогда в жизни.

— Правда?

— Правда. А тебе?

— Мне тоже, — сказал он. — Только жалко, что все произошло так быстро. Будто, действительно, вспышка молнии. Но ведь потом у нас все это будет происходить дольше, всегда так…

— Да, — она ещё не могла прийти в себя, не могла разобраться в своих чувствах. И мысли были в полном смятении.

— Теперь ты больше не будешь бояться? — спросил Стасик.

— Нет, — машинально ответила она.

— И я не буду, — Стасик пододвинулся к ней, обнял её, бережно и немножко неловко, а она положила голову ему на плечо.

— Я тебя люблю, — сказала она.

Ее глаза теперь отливали особым огнем, сумрачным и светлым одновременно, и этот огонь преображал не только её саму, но и Стасика.

— И я тебя… — сказал он. И добавил. — Мы теперь взрослые.

— «Вот и стали мы взрослыми вдруг», — рассмеялась Вика. И, после паузы. — Ты знаешь, я действительно переменилась. Я готова была… Я ничего не чувствовала, когда нажала на курок и разнесла череп этому типу. Я бы вперед тебя выстрелила в этого старикана… Наума Самсоновича, проговорила она, не удержавшись от ехидцы над необычным именем, — и стала искать его деньги. Но теперь, когда все произошло… Я бы больше не смогла убивать. И, наверно, никогда не смогу. Сейчас я не взялась бы выстрелить в человека. Во мне… не то, что все перевернулось, а будто что-то иное поселилось.

— Кажется, я тебя понимаю, — сказал Стасик.

Вика кивнула. На данный момент она абсолютно верила в то, что говорит, и поклялась бы без задних мыслей, что говорит полную правду. Потом она подумала о другом — и слегка нахмурилась.

— Как ты думаешь, убьют нас или нет? — спросила она.

— Мне почему-то верится, что нет, — ответил Стасик. Может, он и врал но теперь он чувствовал себя обязанным врать, чтобы хоть так оградить Вику от угнетающих страхов.

— Значит, нет, — согласилась Вика.

Они не заметили, как вернулся хозяин дома — если где и скрипнула калитка, то им было не до того. Может, он и дверью слегка хлопнул, входя но они его не расслышали. А обученный пес не стал лаять при появлении хозяина — молча завилял хвостом.

— Хорошо, Барс. Иди в прихожую, — сказал взрывник, поворачивая ключ в замке запертой комнаты.

Вика и Стасик подскочили, но было поздно. Они и отпрянуть друг от друга не успели, когда взрывник увидел в полуоткрытую дверь обнаженную парочку в обнимку на диване.

Сразу притворив дверь так, чтобы оставалась лишь маленькая щелочка, он в эту щелочку сказал — спокойно, с чуть тяжеловесной иронией:

— Эй, вы, кролики, нашли время!.. Одевайтесь и выходите.

Но при всем внешнем спокойствии, его, похоже, глубоко потрясло увиденное — в те мгновения, пока он ещё был один, он стоял столбом, глядя в одну точку, и в этой точке мерещились ему смутные пятна, похожие на очертания влюбленных: тающий мираж, в котором ярче всего выделялись и таяли медленнее всего две зеленоватые звездочки Викиных глаз.

Раздосадованный взрывник пробурчал себе под нос:

— И что это я?..

Стасик и Вика одевались быстро, вроде бы перепугавшись — но, при этом, не могли удержаться от сдавленного хихиканья и перемигивания. Что-то переломилось, атмосфера стала иной — возможно, у них возникло ощущение, что, войдя в мир взрослых, они очертили вокруг себя заколдованный круг, сквозь который никакая напасть до них не доберется. Кроме Вия, конечно… И смутная мысль о том, что хозяин дома может все-таки оказаться Вием, была единственной мыслью, отравлявшей им жизнь.

Взрывник, расслышав это сдавленное хихиканье, свел брови и опустил голову. Так он и стоял истуканом, пока Стасик не спросил из-за двери:

— Можно выходить?

— Нужно! — ответил взрывник, сразу выходя из забытья и принимая обычный вид.

Стасик и Вика вышли в большую — по сравнению с каморкой, где они сидели, можно было называть её большой — комнату. Вид у них был смущенный, но при этом хитроватый. Взрывник это отметил, пробормотав:

— Знает кошка, чье мясо съела… Садитесь, чаю выпьем, — добавил он. Небось, не жрамши весь день.

Они сидели за столом, пили чай, ели тушенку прямо из банки неразогретую, цепляя куски вилками и накладывая на хлеб. Только сейчас Стасик и Вика поняли, как они проголодались, и рубали за обе щеки. После тушенки перешли к густому клубничному варенью, которое взрывник выставил на сладкое, истребляя его тем же макаром.

Взрывник наблюдал исподлобья, как они наворачивают за обе щеки, встал, достал из серванта ещё один батон хлеба и банку с медом, шмякнул на стол.

— Кто его ранил, а кто в голову убил? — осведомился он при этом.

Тинэйджеры поперхнулись. Потом Вика сказала — стараясь говорить как можно спокойней, в тон хозяину дома.

— Стасик ранил. А в голову стреляла я.

— Хм… — взрывник окинул её цепким взглядом. — А я-то вообразил, что наоборот.

От этого взгляда Вика почему-то засмущалась, хотя смущаться было нечего.

— Телефон не звонил, пока меня не было? — спросил взрывник.

— Вроде, нет, — ответил Стасик.

— «Вроде»!.. — поддел взрывник. — Вы бы, небось, и гром пушек не услышали — так увлеклись!

— Нет, телефон мы бы точно расслышали, — сказала Вика.

— Ну, ладно… — взрывник кивнул своим мыслям.

— А вы где были? — осмелился спросить Стасик.

— Ну, надо ж было мусор прибрать, который вы на дороге оставили, проворчал взрывник. — А вообще, запомни: таких вопросов не задают. Все! Доедайте — и идите спать. Мне, может, даже не утром, а посреди ночи вас поднимать придется.

— Зачем? — вырвалось у перепуганной Вики.

— Да все затем, что должны вы исчезнуть незамеченными, для вашей и моей пользы. И забудьте все, что знаете. Если кто узнает, что этот идиот с места взрыва ко мне сорвался — пришьют меня, чтобы лишней ниточки случайно не потянулось. Ну. а выяснить, что у него попутчики были, и что это за попутчики — тоже плевое дело. А я так прикинул, что лучше вас отпустить, чем по-другому от вас избавляться. Больно много шороху может выйти. И без того с этим чудаком и его машиной пришлось повозиться. Авось, не найдут.

Вика и Стасик, обменявшись взглядами, не стали спрашивать, как хозяин дома «разобрался» с машиной и трупом — «прибрал мусор», его словами говоря.

— И стоит ли возиться, подумал я, — продолжал взрывник. — Если где проболтаетесь или проколетесь, то не меня, а себя под монастырь подведете. В таких делах каждого лишнего свидетеля как ластиком стирают. Я-то отгавкаюсь, а вот от вас, петушка и курочки, даже перышков не найдут. Так что идите отдыхайте, а там…

Не закончив фразу, он стал убирать посуду со стола.

— Там, в комоде, — он указал в сторону комнатенки, где были заперты Стасик с Викой, — белье найдете. Хоть и драненькое-серенькое, но на одну ночь сойдет. Удобства в доме, около самого входа, во двор выскакивать не надо. Собаку я на ночь на улицу выставляю, так что не дергайтесь. Все. Ступайте.

Стасик и Вика неуверенно поднялись и, ничего не говоря, направились назад в каморку.

Взрывник посмотрел, как они закроют за собой дверь, и уселся, положив на стол вытянутые руки и сплетя пальцы рук. Так он и сидел, задумавшись, иногда поглядывая на телефон.

А в каморке Вика стелила белье — застиранное, но чистое — сняв с дивана, смотав в рулон и убрав в угол запачканный кровью коврик-покрывало.

— Помоги мне одеяло заправить, — попросила она Стасика.

— Наша первая ночь… — сказал Стасик. — Вот уж не думал, что она будет такой…

— Да, надолго запомнится…

В большой комнате, взрывник встал, подошел к окну, потом, поколебавшись, направился к двери в каморку. Спеша, Стасик и Вика закрыли дверь не очень плотно, и оставалась щелочка. В эту щелочку взрывник теперь и заглянул, так скривив лицо, как будто ненавидел себя за это.

Он увидел объятия обнаженной влюбленной пары. Вика стонала, а у Стасика затрепетал в горле крик, но Вика успела зажать ему рот рукой, и он лишь хрипло замычал…

Взрывник отпрянул от двери. Он погасил в комнате большой свет, уселся в продавленное кресло, поближе к телефону, поглядел в окно. Теперь, при свете лампы в углу, в старомодном плафоне в форме рожка, стало видно, какая стоит ясная и звездная ночь. Снег серебрился, а звезды усеяли небо так густо, как будто кто-то просыпал золотые крошки.

В маленькой комнатке, Стасик обнял Вику.

— Сейчас все было иначе, — сказал он.

— Да, — согласилась она. — В первый раз я просто ничего не почувствовала. Ни боли, ни радости, ну, ничего. Будто на секунду в пустоту оборвалась, и все.

— Я тоже, — сказал Стасик. — Мне кажется… Мне кажется, это из-за всех встрясок. Мы не то, что любили друг друга, мы вышибали шок, где-то так.

— И вышибли, — пробормотала Вика. — Клин клином… Только губу зря повредила, — рассмеялась она. И присела. — Мне надо выйти.

— Иди, — пробормотал Стасик. — Я буду ждать.

Вика встала, взяла из того же комодика, где они брали белье, большое полотенце — тоже потрепанное, но выстиранное чисто и аккуратно сложенное надела юбку и блузку прямо на голое тело, босиком прокралась к двери, приоткрыла её, выглянула. Хозяин дома сидел у окна, глядел на звездное небо. Она выскользнула за дверь, обернулась. Стасик, с кровати, послал ей воздушный поцелуй, и она ответила ему воздушным поцелуем и успокаивающим взмахом руки: мол, я быстро. Взрывник в этот момент оглянулся — и сразу отвел глаза назад, к окну, как будто ничего не заметил.

Вика прошмыгнула из комнаты в прихожую. Из закутка, где находился рукомойник, донесся плеск воды, и в это время зазвонил телефон. Взрывник выждал немного и взял трубку на пятом или шестом звонке.

— Да… — сказал он сонным голосом. — Да, я… Нет, не появлялся… Понятия не имею. Хорошо, если прорежется, сообщу. Ах, вот как? Да, я дома, куда я денусь. Я надеюсь, что уж такой глупости он не сделает. Да, конечно. Ведь мое дело сторона… До свидания.

Он положил трубку и опять задумался, положив руки на стол и переплетя пальцы. Вика в это время тихо прокралась назад в комнату.

— Скажи своему кавалеру, чтобы одевался, — проговорил взрывник, не глядя на нее. — Чем скорее вы уберетесь, тем лучше.

— Что-то произошло? — пролепетала Вика.

— Произошло. Но это вас не касается… если вы тут не задержитесь. И вот ещё что… — Наум Самсонович встал, подошел к серванту, сдвинул планку и достал оттуда пачку долларов. — Смотри. Здесь пять тысяч.

— Ну?.. — у Вики перехватило дух.

— Они твои могут быть… при одном условии.

— При каком? — Вика напряглась. Она ожидала любых предложений — и, что самое главное, сомневалась, как она отнесется к самым немыслимым предложением. Пачка банкнот выглядела слишком заманчиво.

— Сыграй глазами, — проговорил взрывник.

— То есть? — Вика не поняла.

— Говорят, женщина может любую любовь изобразить и выразить. Сможешь хоть секунду посмотреть на меня так, как смотрела на своего Стасика — ну, чтобы свет в твоих глазах до сердца проникал — деньги твои.

— Ааа… — Вика наморщила лоб, потом посмотрела на взрывника. Чтобы помочь глазам обрести нужное выражение, она сперва изобразила умильную улыбку, которую почти сразу же стерла с лица.

Она смотрела на взрывника, а тот — на нее.

— Нет, не получается, — вздохнул он. — Вроде, и манкость есть, и блеск, а вот огонька… Вот такого пламени, которое весь мир опалит, врага твоего сожжет, если на пути попадется, а ты невредим останешься в самой его сердцевине, и только греть оно тебя будет… такого нет. Значит, так тому и быть. Это хорошо.

— Почему? Почему «хорошо»? — растерялась Вика.

— Выходит, не все женщины сыграть могут. Хорошо узнать, что, какая женщина ни есть актерка, а кое-что и ей не под силу. Ладно, ступай. Замешкаетесь — худо вам будет.

… - Что такое? — спросил Стасик, когда Вика вошла. — О чем вы говорили?

— О том, что он нас гонит прочь, — сказала Вика. — Говорит, если мы не уберемся побыстрее, то нам будет плохо. Видно, кто-то едет сюда. В общем, одеваемся!

Стасик вскочил с кровати и быстро стал одеваться.

— Видно, это как-то связано с телефонным звонком, — сказал он.

— Да, он о чем-то серьезном говорил по телефону, пока я мылась, сказала Вика. И, одеваясь с не меньшей скоростью чем Стасик, добавила, подтягивая и расправляя колготки. — Теперь я знаю тайник, в котором у него деньги лежат.

— Он достал их при тебе?

— Да. Видно, тоже хочет смыться. Но уже после нас.

Стасик вздохнул и с сомнением покачал головой.

— Не до денег сейчас, ноги уносить надо, пока целы… Да и не справимся мы с ним.

— А если бы и справились, то нас бы собака не выпустила, — сказала Вика. — Стрелки мы никакие, а собака на месте сидеть не будет. Она нас в клочья издерет, пока мы в неё попадем, — она тоже вздохнула. — Жалко. Деньги большие.

Взрывник стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Когда полностью одевшиеся ребята вышли из каморки, он резко повернулся к ним.

— Готовы?

— Да, — сказал Стасик.

— Пойдем, провожу, — он перехватил взгляд Вики, смотревшей туда, где, когда она уходила, на столе лежала пачка банкнот, и ухмыльнулся. Переживаешь? Нельзя вам такие деньги иметь. Испортят они вас.

— Но у нас вообще почти ни копейки… — рискнула заметить Вика.

— Так выдам вам пятьдесят рублей, на дорогу. Этого более, чем достаточно. Пошли.

Он вывел их за калитку и показал рукой.

— Пойдете вон в том направлении. По утоптанной дороге, чтобы ваших следов не оставалось. Идти часа три. Там в полустанок уткнетесь, электрички до часу ночи ходят, а сейчас восемь. Нормально успеете. Можно за час дойти до полустанка на другой ветке, ближней, но там раза два поворачивать надо, да и… Словом, на пути к ближней ветке засечь вас могут, а на пути к дальней никто не засечет. Топайте. Ну!

Стасик и Вика побрели прочь, а взрывник, чуть подождав, пока они растворятся в темноте, вернулся в дом, по пути потрепав пса:

— Отпустил бы я тебя, да ты ведь все равно от меня не уйдешь.

Он прошел в каморку, снял белье, оставленное нежданными гостями неубранным, комом запихнул его в комод. Развернул свернутый в рулон коврик, закрыл им диван. Его пальцы при этом что-то нащупали. Он включил верхний свет и разглядел пятно крови, ставшее темным и почти неразличимым на темном ковре в узорчатых разводах. Некоторое время он, задумавшись, глядел на это пятно — глядел так пристально, что оно начало двоиться у него в глазах. Тогда он выключил свет в каморке, вернулся в большую комнату, стал расхаживать по ней широкими кругами. Он явно нервничал.

— Ты там? — спросил он, когда оказался возле угла, в котором обитал паук. — Все плетешь свои силки? Боюсь я, недолго тебе осталось. Разорят твое хозяйство. Без злого умысла, а так… со мной разбираясь. Зря я впутался в это дело, зря. И Жихарь, с его хитрыми планами, на которые он так полагался, слишком явно обозначил мое участие в этой истории. Раз звонят мне, его разыскивая — значит, дело плохо. Значит, и меня за жильца не держат. То есть, или заказчики вот-вот подъедут, или друзья этого гребаного Изотова — пытаться вытрясти из меня, кто заказчик. Ну, если б Жихарь сейчас здесь раненым валялся, было бы ещё хуже. Впрочем, не валялся бы он…

Он помолчал немного и продолжил.

— Спросишь, почему я парня с девкой отпустил? А куда мне девать их было? Прикончить — себе дороже. Оставить — я бы ими прикрыться не сумел. И вообще, раз я один, то, может, и выкручусь. Все знают, что я не из болтливых, и дело свое отменно знаю, поэтому могу ещё пригодиться живым. А застань со мной ещё двух свидетелей — всем нам точно бы не жить. Что знают трое — знает весь белый свет, поэтому, когда свидетелей трое оказывается, то лучше всех троих прибрать. Но, главное…

Он опять примолк, собираясь с мыслями.

— Но, главное, взгляд ее… Взгляд влюбленной девки, которым просто так не посмотрят. И на меня никто так никогда не смотрел. Я… сам понимаешь, имел дело с бабами, по молодости лет, и в разных фильмах всякое видел, но такое… Я, если хочешь, впервые это живым увидел, когда люди светятся, а не просто трахаются, и сами красивы становятся, и все у них красиво получается… Будто, кроме них, никого на свете нет. А ведь падкая девчонка на деньги, и клюнула, и мог бы я ее… Да, раздвинула бы она ноги. Но ведь не на меня глядела бы, вот так обжигающе, а вот на эту пачку долларей… На хрена мне такое надо? Вот кого в жизни надо было выглядывать — девку, у которой темный огонь будет в глазах появляться при взгляде на тебя, и этот огонь тебя от всего охранит, а для других в лютый пламень разгорится. Испепелит… А теперь, если не повезет мне, то это я стану золой и пеплом. И знаешь, что обидно? Ее глаза вспоминаю, и понимаю, что давно уже золой и пеплом стал — жизнь порх и прогорела, и только ветром прах с кострища уносит. Скажешь, чего ж ты сам прошляпил, чего по бабам не гулял? Да можно тысячу шлюх поиметь, и шубами с шампанским их заваливать, и все это в песок уйдет. Тело купишь, а взгляд такой — нет. Отдать жизнь за единственный взгляд, так выражаются?.. Была, знаешь, в древности тетка, которая на родной город в последний раз оглянулась, в глазу удержать, несмотря на запрет — и соляным столбом стала. Вот так и я — оглянулся не вовремя, и понял, что давно на прах и золу изошел…

Он опять помолчал немного и спросил у невидимого паука:

— А может, ещё повоюем? А?

 

11

Уже светало. Стасик и Вика устроились на вершине холма, у края перелеска. Они задремали, сидя на бревне, и лишь первый бледный проблеск восходящего солнца их разбудил. Стасик дернулся, будто пытаясь отвернуться, толкнул Вику, голова которой покоилась на его плече, и Вика резко присела, открыв глаза.

— Стасик! — позвала она. — Стасик!..

Стасик тупо открыл глаза, посмотрел на Вику.

— Что? Уже?..

— Не знаю, — сказала Вика. — Доставай бинокль. Наверно, теперь все будет видно.

— Хорошо, мы хоть в зале ожидания немного погрелись, — сказал Стасик, роясь в сумке в поисках бинокля. — А то бы вообще дуба дали… Ноги гудят! Три часа туда, три часа обратно… Может, не стоило затеваться?

— Стоило! — твердо сказала Вика. — Если бы ты сам видел эти деньжищи, ты бы понял, что стоило. Не может быть, чтобы он сиднем дома сидел… — она закашлялась. У неё подседал голос и вообще было вполне очевидно, что у неё начинается сильная простуда. — Черт! Еще повезло, что ночь была не очень морозная. А то бы точно воспаление легких гарантировано.

Стасик в это время наводил бинокль.

— Ух ты! — просипел он. Его тоже начинала одолевать простуда. — Вот это да!

— Что там? — живо спросила Вика.

Стасик молча передал ей бинокль.

Вика увидела в бинокль тихий дом взрывника. Ни движения, ни дымка из трубы.

— Чуть правее возьми, — подсказал Стасик.

Вика взяла чуть правее и увидела то, что так потрясло Стасика: пес взрывника валялся на снегу, недалеко от калитки, и под ним расплылось большое красное пятно.

— Выходит, не зря он боялся, — пробормотала Вика. — Сделали его ночью. Приехали — и сделали. Ну, что, пошли туда?

— Только осторожно, — сказал Стасик. — Вдруг там кто-нибудь есть?

— Разумеется, — сказала Вика. — Хотя, я думаю, никого там нет. Этот Наум Самсонович либо тоже мертв, либо успел утикать за тридевять земель. А убийцам, поймали они его или нет, не в лом ждать до рассвета.

— Могли засаду оставить, — покачал головой Стасик.

— А мы из-за калитки покричим: «Дядя Наум! Дядя Наум!» выдадим себя за соседских ребят. Если в доме кто есть, нам ответят. Им впускать нас в дом и мочить не резон — так и засыпаться недолго — ответят, например, что «дядя Наум» вышел и будет часа через три-четыре. Мол, в город поехал.

— А собака?..

— Вот я и думаю, что в доме никого нет. Если бы убийцы решили засаду оставить, то спрятали бы труп этого Барса. Точно?

— Точно. Но ведь если его не убили, а он смылся, то деньги он, конечно, с собой забрал…

— Забрал, — согласилась Вика. — Так что если он смылся, для нас это плохо. Будем надеяться, что его убили.

Они стали спускаться с холма по идущей чуть кругом дороге, осторожно подошли к дому на отшибе.

— Дядя Наум! — позвал Стасик.

— Дядя Наум! — поддержала его Вика.

Никто им не ответил. Они выждали несколько минут и прошли в калитку. Труп Барса валялся почти у них на пути. Пес оскалил клыки, как будто смерть застала его в момент броска на врага. Они обошли мертвого пса стороной, вошли в дом.

Тишина. Вика поежилась.

— Намного холодней, чем было вечером.

— Да, — сказал Стасик. — Дом начал остывать. Значит, печку со вчерашнего дня никто не топил.

Они прошли в комнату. Взрывник лежал на полу, изрешеченный пулями, в комнате все было перевернуто вверх дном. Стасик присвистнул.

— Если здесь и были деньги, то они их нашли.

— Вовсе нет, — ответила Вика. — Тогда бы вот эта планка в серванте была взломана или отодвинута…

Она подошла к серванту, почти безбоязненно перешагнув через откинутую в сторону руку мертвеца — она уже начинала привыкать к смерти — присела на корточки, повозилась с планкой. Планка подалась.

— Есть! — провозгласила она, засовывая руку в узкий глубокий проем. Давай сюда сумку!

Пока Стасик спешил к ней и расстегивал сумку, подставляя Вике, та вытащила несколько пачек банкнот.

— Батюшки! — ахнула она. — Сколько же здесь? А ведь там и ещё есть!

Трясущимися от жадности руками она стала выгребать деньги из тайника, а Стасик такими же трясущимися руками укладывал их в сумку.

— Все! — сказала наконец Вика. — Все выгребла, до последней бумажки! Обалдеть!

— Давай рвать отсюда когти, — сказал Стасик. — Ведь в любой момент может кто-нибудь зайти. Особенно, если труп собаки с дороги через забор углядят.

— Я думаю, он не даром выбрал дом на отшибе, — сказала Вика. — Не хотел, чтобы соседи слишком хорошо видели, что у него делается. Но ты прав, линять надо…

Они быстро выбрались из дома, спокойно переступив через труп человека и обойдя чуть стороной труп собаки, плотно затворили за собой калитку и пошли по дороге к тому поселку, который виднелся за рекой — они уже не боялись, что их «заметут», да и сил проделать ещё раз весь путь до дальнего полустанка у них не хватило бы. Не сказать, что от нескольких пачек долларов сумка так уж сильно потяжелела, но Стасик каждым нервом, каждым мускулом ощущал эту приятную дополнительную тяжесть, и в его походке появилась упругость человека, которому в охотку и в радость нести свою ношу. Снег так пружинил под ногами, что, казалось, оттолкнись чуть посильнее — и взлетишь к небесам. Это ощущение свободы и прорезающихся крыльев в конце концов переполнило его настолько, что на взгорке над мостом он вдруг остановился, привлек Вику к себе, и они долго целовались, в ярких лучах полностью взошедшего солнца, золотивших снег то тут, то там, отбрасывавших золотые блики на их фигуры, слившиеся в один, чуть покачивающийся, силуэт…

А в остывающем доме паук последний раз пробежался по своей паутине и, не найдя ни одной мухи — чуткие к холоду, мухи исчезли — стал подниматься в укромную щелочку под потолком, где можно спокойно перезимовать на накопленных запасах.

 

12

Вика пошевелилась в ванной, взбудоражив пышную радужную пену, потрогала травмированную губу, потом скулу — красную и припухшую. Чуть потянувшись, она прикрыла глаза. В глазах плясали такие же радужные вспышки и искорки, как и в пене — только не на ослепительно белом фоне, а на темном. И из этой темной радуги перед ней возникали, проносились, тесня друг друга, вспыхивали и гасли картинки прошедших дней. То ей виделось лицо Стасика, склоненное над ней, искаженное экстазом, то момент, когда она нажала на курок и разнесла затылок Жихарю, то труп собаки на снегу, то яркое солнце, ослеплявшее её и Стасика, когда они возвращались домой, на плече Стасика покачивалась сумка с долларами, Вика держала его под руку, снег поскрипывал под её сапожками, и она с незнакомым доселе восторгом который можно было бы назвать спокойным восторгом, если б от него не тянуло холодком под ребрами и сердце не билось в грудь все упорней и полнозвучней, как перед стартом на американских горках, и лишь в животе и бедрах от этого стекающего холодка воцарялось по-настоящему спокойное равновесие — начинала ощущать себя женщиной, именно женщиной.

— Ты не знаешь, что такое быть женщиной… — прозвучал голос у неё в ушах. Голос, ворвавшийся из её воспоминаний, но настолько явственный, что Вика вздрогнула, открыла глаза и поглядела на белую стену ванной — будто ожидая, что из стены выйдет привидение.

Привидение не вышло, но стена словно начала таять и на ней, как на киноэкране, возникла сцена, которую Вика так старалась забыть.

— Ты не знаешь, что такое быть женщиной, — говорила Катька. — Поэтому тебя и возмущает, как я веду себя со Стасом. А он… он понимает. Нутром, если хочешь, понимает. Ты не гляди, что он в вечном раздрызге, я-то его знаю.

— Знаешь… и издеваешься?

— Это не называется издеваться, — усмехнулась Катька. — Я говорю, это быть женщиной, — она сказала это очень по-взрослому, с позиций опыта и знаний, и Вика внутренне… нет, не поморщилась, не напряглась, не позавидовала… это было чувство, сходное со всеми тремя — и непохожее ни на одно из них.

— Быть женщиной… с ним? — спросила она. — Что ты имеешь в виду?

— Не то, что ты думаешь, — сказала Катька. — Не спать с ним. Это пошло.

— Но ведь вы?..

— Нет. Ни разу не переспали.

— Но… и он… и, главное, ты?..

— Чего тут непонятного, — в этот день Катька была настроена на откровенность. — Мне нет шестнадцати. Моему студенту больше восемнадцати. Без помощи родителей я бы втихую аборт не сделала. Сама виновата, дура, на расчухала вовремя, что беременна… Мини-аборт я бы и без их ведома организовала, а тут сознаваться пришлось. А если бы они узнали, что я беременна от студента, они бы его посадили за растление несовершеннолетних. Поэтому мы договорились со Стасиком, и он взял грех на себя.

— Взял, потому что любит тебя, — проговорила Вика. — Представляешь, как ты ему сделала больно?

— Наоборот. Возвысила его в глазах наших сверстников. Все его считают очень опытным. А он… честное слово, настоящий щенок. Как-то я подначила его, в шутку… или не совсем в шутку. Так он даже целоваться не умеет.

— Но вы всегда были так близки…

— Одно другому не мешает. Ну да, мы дружим с детского сада. Я думаю, мы и поженимся в конце концов, как этого хотят наши родители.

— После всего? — изумилась Вика.

— Каждый должен пережить свои заносы. Ты не понимаешь. Можно хорошо относиться к человеку, можно быть готовой прожить с ним всю жизнь, но иногда появляется парень — не парень, а мужик, да — от взгляда которого у тебя начинает что-то сладко ныть внутри, и в животе огонь разгорается, и ноги слабеют. Потому что он смотрит на тебя с таким желанием, что в тебе возникает отклик. И это… будто вот такую вибрирующую мелодию слышишь. Или над пропастью ходишь. Иногда, понимаешь, надо с кем-то другим пройтись над пропастью, чтобы спокойно и ровно любить того, с кем собираешься прожить всю жизнь.

… - Ты… — Вика, в ванне, задохнулась от гнева и брызнула душистой пеной на белый кафель. — Ты говорила не своими словами. Словами этого студента, да?

По кафелю стекали радужные разводы, и сквозь эти разводы до Вики доносился отчаянный, обдирающийся о воздух, крик: «Ааа…»

… - А Стас? — это Вика уже говорила Катьке — пока живой Катьке. — Он как будет относиться, к этим… — она вложила в свой голос столько яда, сколько смогла, но Катька, при всей её «продвинутости», этого яда не прочувствовала. — Он как будет относиться к этим… заходам над пропастью? Если, конечно…

— Если мы поженимся? Он поймет! А скорей, он станет таким мужиком, что с ним самим будешь как над пропастью! Ты не понимаешь, что это такое — быть с мужчиной, а это именно вот так! — Катька открыла окно и встала на подоконник. — Вот такое чувство, как стоять здесь! И страшно, и сладко, и голова кружится, и где-то внутри так тянет, как будто… Как будто, да, в тебя входит что-то теплое и твердое, мужское… И, насев на него, как на опору, ты не боишься висеть над пропастью.

— Ты что? — Вика подскочила. — Ведь если и вправду голова закружится…

— Не закружится, — бесшабашно отозвалась Катька. — Пока рядом есть кто-то, кто поймет, пригреет и простит.

Катька словно двоилась теперь в глазах у Вики, и это двойное изображение покачивалось, как раздвоенное пламя.

— Не упади! — и Вика сделала быстрое движение вперед…

— Я её не толкала, — прошептала Вика, глядя в белую кафельную стену. Это она сама!

Вопль стоял в её ушах, а она вспоминала, как, убедившись за несколько секунд, что никто её видеть не мог и никаких следов своего пребывания она не оставила, она накинула дубленку, выскочила из квартиры и понеслась по лестницам вниз…

— Я её не толкала, — опять прошептала она. — Я лишь… Я сама была, как над пропастью.

Она вынула затычку ванны и смотрела, как вода, струйками и водоворотиками, уносится прочь, в отверстие сливной трубы, оставляя после себя разбросанные тут и там клочья и сугробы душистой хвойной пены, быстро тающие… В этих тающих сугробах и в этом окутывающем её хвойном запахе ей опять привиделось, как они целовались со Стасиком, и там, на взгорке, и перед самым расставанием, в подъезде возле их квартала…

— Как быть с деньгами? — спросил он.

— Возьми ты, — ответила она. — Потом пересчитаем.

— Не хочешь хотя бы поделить пополам?

— Нет. Мои предки, наверно, на ушах стоят, что меня уже сутки не было. У меня они сразу деньги обнаружат, когда мордовать начнут… и хрен знает что подумают. А главное, отнимут. А ты парень, у тебя никто шуровать в сумке не будет.

Это был логический довод. А вне логики она чувствовала: если сейчас она доверит ему все деньги, то этим доверием ещё крепче привяжет его к себе. И вообще, на данный момент он был для неё первым и единственным. Если бы понадобилось, то ради него она убила бы ещё раз… Она поймала себя на том, что ей нравится мысль, что они могут ещё кого-нибудь убить — вместе.

Стасик кивнул, соглашаясь с ней.

Последние струйки воды стекали в сливное отверстие. Она взяла маникюрные ножницы, аккуратно провела по запястьям, вспоминая Стасика с его рассказами о замыслах самоубийства, улыбнулась, положила ножницы на место. Вылезла из ванны, вытерлась большим махровым полотенцем и, завернувшись в длинный, до пят халат, потопала к себе в комнату.

Из соседней комнаты доносился ровный голос диктора: родители смотрели телевизор. Она мельком увидела их фигуры перед освещенным экраном.

Прихватив к себе в комнату телефон на длинном шнуре, она с удовольствием вытянулась на кровати и набрала номер Стасика.

— Это ты? — обрадовался он. — А я тебе звонил… Тебе не передавали?

— Я в ванной была, — ответила Вика. — И вообще, предки со мной не разговаривают. Не успела я порог переступить, как мать мне такую затрещину отвесила, что чуть челюсть не своротила, — Вика опять потрогала припухшую скулу. — И шлюхой ругали меня, и другими словами, и за шиворот трясли… Так что хорошо, что все деньги у тебя остались. А у тебя как дела?

— Нормально, — сказал Стасик. — Я деньги пересчитал. Там больше двадцати тысяч. И ты знаешь, что мы не все нашли?

На стене в комнате Стасика висел огромный настенный календарь с репродукцией «Страшного Суда» Босха — сувенир из музея в Вене, где его родители были по турпутевке. Сейчас он созерцал, не вникая, ту часть, где некий аспид жалил распутницу раздвоенным змеиным языком в самое сокровенное место, а другую прелестницу, разлегшуюся на роскошной красной кровати, осаждали два других жутких создания — нечто вроде панцирных жаб или жабоподобных раков с механическими наростами. Родители были против, чтобы Стасик вешал календарь у себя, но Стасик настоял, объяснив родителям, что эта картинка по стилю — точный хард-рок, и самая убойная музыка под неё лучше воспринимается.

— Откуда тебе известно? — спросила Вика.

— Сейчас по телевизору видел, в сводке происшествий. Арестовали двух бомжей с крупной суммой денег, и выяснили, что они проникли в такой-то дом и убили хозяина и его собаку. Кадры дома показали, понимаешь? И сообщили, Стасик хихикнул, — что бомжи сперва утверждали, будто залезли в дом, увидев, что собака во дворе мертвой валяется, и хозяина уже мертвым застали, а деньги нашли, когда стали шуровать где ни попадя, но потом быстро сознались и даже показали прорубь, в которую выкинули пистолеты. Представляю, как их в милиции обработали… А еще, мол, по утверждению следователя, хозяин дома убит из оружия, имеющего отношение к криминальным разборкам, поэтому они ещё будут разбираться, насколько эти бомжи действительно бомжи, а насколько прикидываются.

— В общем, эти бомжи будут отдуваться за все, — хмыкнула Вика. — Не сказали, сколько при них было денег?

— Пятьдесят пять тысяч.

— Да-а… — протянула Вика. — Жалко, мы их не нашли.

— Наоборот, повезло нам! Если бы просто нашли труп, да стали по всему дому собирать отпечатки пальцев и все остальное… А так — никто ничего искать не будет. Можно считать, мы уплатили эти пятьдесят пять тысяч за то, чтобы спокойно жить с нашими двадцатью!

— Тоже верно, — согласилась Вика. — Но, вообще, с этими деньгами нам надо быть очень осторожными.

— Еще как осторожными! — сказал Стасик. Он помолчал несколько секунд и проговорил. — Я… я уже нарвался.

— Как?! — Вика испуганно оглянулась в сторону комнаты родителей и понизила голос. — На какую сумму?

— На двести долларов, — угрюмо сообщил Стасик. — Я хотел их обменять, чтобы у нас были деньги на все, что мы захотим, а в обменном пункте без паспорта не меняют. Один мужик сказал мне, что знает обменный пункт, где паспорт не требуется, повел за собой, а потом просто отнял деньги, да ещё по морде съездил… — говоря это, Стасик потрогал разбитую губу. — Так что я тоже сейчас хорош.

— Ничего, — сказала Вика. — За одного битого двух небитых дают.

— Но я этого мужика запомнил, — хмуро сообщил Стасик. — И не думаю, что он куда-нибудь денется. Он ведь не будет меня бояться!

Он умолк. Перед его глазами смазанными обрывочными картинками промелькнула вся сцена: мужик, выдирающий деньги у него из кармана, едва они завернули в подворотню («Так ближе, кусок срежем через дворы», запоздало прозвучал в его ушах голос мужика), он сам, отчаянно пытающийся сопротивляться, нависающая над ним одутловатая морда, его хриплый выдох: «Я на помощь позову…» — «Не позовешь! У родителей, небось, баксы украл, а то чего не кричишь…» — после того, как мужик издевательски прохрипел это ему в ответ, Стасик из последних сил попробовал повиснуть у него на шее, вцепился в воротник, затрещала ткань старого пальто, голос мужика: «А, сука!..» — удар — искры из глаз — при том, в первый момент, больше горечи и обиды, чем боли — и Стасик с трудом приходит в себя в грязном сугробе, из губы и носа хлещет кровь, оставляя пятна на снегу, щека ободрана о зернистую ледяную корку, образовавшуюся на снегу после недавней оттепели…

Стасик так остро переживал по новой весь этот эпизод, что даже забыл, что держит в руках телефонную трубку.

— И что ты собираешься делать? — не без тревоги спросила Вика.

Стасик, прежде чем ответить, свободной от трубки рукой приподнял матрац и с большим смаком поглядел на спрятанные под матрацем большой охотничий нож и «макаров».

— После этого я взял ещё несколько сот долларов и купил… ну, сама понимаешь, что. Это оказалось совсем просто. Я убью его! — произнес он с той же горячностью, с какой сутки назад говорил о самоубийстве.

— Ты что!.. — откликнулась Вика. — То есть, я хочу сказать, без меня ничего не предпринимай. Не смей, слышишь! Пока мы не увидимся! Если что, я пойду с тобой. А может, этого пока и не надо.

— Надо, — сказал Стасик. — Только по-умному. Так когда мы увидимся? Я так… — он сглотнул. — Я так тебя хочу!

— Я тебя тоже, — сказала Вика. — Приходи ко мне.

— Но ведь твои родители…

Вика хмыкнула.

— Тебя считают приличным мальчиком. Я скажу, что ты придешь помочь мне с физикой. Они так уткнулись в телевизор, что в комнату не войдут. Хочешь нервы пощекотать, занявшись любовью у них под носом?

Вика сама не понимала, откуда из неё все это лезет. Еще вчера она бы ни за что не предложила такого.

— Хочу, — сказал Стасик.

 

13

Картины наслаивались одна на другую, и трудно было отличить сон от яви, видения от реальности. Стасик поднял голову, тупо поглядел вперед. Он лежал на снегу, в крови… Мужик его сбил? Или… Когда мужик отнимал у него деньги, у него не было пистолета в руке…

…Откуда эти обнаженные мужчина и женщина, которых вот-вот перекусит чудовище?..

…Лицо Вики нависало над ним… Вика задрала юбку и оседлала Стасика, на стуле перед письменным столом, с разложенными на столе учебниками. Ее лицо светилось вдохновением, почти равным вдохновению творца. И она чутко прислушивалась при этом, не скрипнут ли кресла в гостиной: если родители пойдут ставить чайник в рекламной пятиминутке, то вполне могут заглянуть в комнату. Стасик всхрипнул, почти всхлипнул, и Вика, поднявшись с него, оправила юбку…

Мерзкие чудовища… Обнаженные люди, сгорбленные, машущие руками, с перекошенными лицами… Фрагменты «Страшного Суда» Босха…

… - Больно целоваться, — прошептала Вика.

— Да, нам обоим.

В этих двух фразах был приговор мужику, разбившему Стасику губу…

…Любовников, одержимых похотью, похожие на тараканов твари отрывали друг от друга раскаленными щипцами…

…Они заехали в камеру хранения на самом ближнем к их району вокзале и поставили в автоматическую ячейку сумку с долларами. Да, так было надежней всего.

— Каждые три дня будем менять ячейку, — сказала Вика, и Стасик согласился с ней…

…Они долго следили за мужиком, пока он, расставшись с собутыльниками, не пошел через пустырь, мимо забора и бетонных труб стройки…

…Бесы Босха тащили кого-то в ад, в огненную дыру…..Все расплывалось перед глазами Стасика, и этот кусок картины превращался во внутренность крематория. Двое озверевших от жара работников заправляли в печь чей-то гроб… Черты лица покойника все время менялись, это была то Катька, то странный сообщник бандитов Наум Самсонович, то кто-то третий…

…Мужик перестал нагло ухмыляться в лицо Стасику, увидев у него в руке пистолет, и, побледнев, попятился. Стасик выстрелил три раза. Мужик захрипел и упал. Приподнявшись на локтях он порывался ползти, порывался что-то крикнуть, но сил крикнуть ему не хватало.

Вика, ровным шагом подойдя к мужику, всадила охотничий нож ему в горло. Отскочив, чтобы её не забрызгало кровью, она смотрела, как мужик корчится и затихает…

…Отвратительные твари с самыми страшными орудиями пыток, обнаженные грешники, заламывающие руки…

Милицейский свисток. Выстрелы на пустыре привлекли внимание проходившего неподалеку патруля. Не повезло. Обычно на пустыре можно было хоть бомбы взрывать — никто бы ничего не услышал — или постарался бы не услышать.

— Спрячься, — бросил Стасик Вике, увидев, что патруль бежит к ним. — А я потаскаю их по проходным дворам и уйду…

…Мертвый пес лежал на снегу — таком чистом, таком непохожем на городской…

…Один из милиционеров оказался самым резвым. А Стасик, сбившись, угодил в тупик.

— Брось пушку, пацан, — повторял милиционер, осторожно, медленными шагами, идя ко Стасику. — Брось пушку. Брось. И так натворил достаточно.

Уже приближались остальные патрульные. Стасик тупо, будто ничего не видя и не слыша, смотрел на милиционера, а потом так же тупо нажал курок.

Милиционер упал, схватившись за живот.

И сразу же другие преследователи открыли огонь. Что-то больно обожгло Стасика…

…Они приближались к нему, лежащему на снегу, и в его помутненном сознании они превращались в чудовищ Босха — болотно-зеленых и угольно-черных, пауков и тараканов размером с человека и с клешнями на передних, поднятых лапах, в гигантских пиявок, готовых высосать всю его кровь…

Но пока они держались в отдалении. Они все ещё боялись его.

Стасик перевернулся на спину, поднес дуло пистолета к виску. Едва он двинул рукой с пистолетом, они снова стали стрелять, и он так и не успел понять, какая пуля поставила для него точку: его собственная или одного из патрульных.

 

14

— Следствие закончено, и обвинение против тебя возбуждено не будет, сказала Вике женщина-следователь. — Ты признана невольной свидетельницей, не более того. Но я все-таки выскажу тебе личное мнение: микрочастицы твоих перчаток на рукоятке ножа появились не «всего лишь оттого», что Станислав хвастался тебе ножом и дал подержать в руках. Это ты нанесла смертельный удар ножом в горло, у Станислава вряд ли хватило бы времени. Я знаю, что это нельзя доказать, но я считаю тебя убийцей и буду пристально следить за тобой. Ты ещё попадешься.

— Вы неправы, — ровным голосом сказала Вика, глядя следовательнице в глаза. — Если бы я знала, какой он бешеный… И если бы я знала, что у него есть пистолет… Это было… Я до сих пор не могу прийти в себя от ужаса, как вспомню… Мы… он ухаживал за мной, и мы целовались… По-моему, этот мужик что-то съязвил насчет «лижущихся щенят», я ведь вам говорила… Стасика всего перекосило и, когда он выхватил пистолет и стал стрелять… Мне казалось, я сама умру на месте, честное слово…

Женщина пристально поглядела на Вику и опустила взгляд к своим бумагам.

— Можешь идти, — сказала она, не поднимая глаз.

Выйдя из прокуратуры, Вика поехала на вокзал. Там она взяла сумку из ячейки в камере хранения, в женском туалете отсчитала себе тысячу долларов, сумку с остальными деньгами убрала в другую ячейку. Поменяв сотню в одном из ближайших «обменников» — она успела выучить, в каких из них и в самом деле не требуют паспортов (с налогами, видно, чуть-чуть мухлюя, но это её не касалось), она первым делом купила себе таксофонную карточку и позвонила из таксофона с плотно закрывающейся дверью. Номер телефона был у неё заранее помечен в газете рекламных объявлений, которую Вика вытащила, всю смятую, из кармана дубленки.

— Здравствуйте, — сказала она. — Это у вас гарантируется полная анонимность и секретность? Мне надо провериться на беременность — и, если я беременна, то сделать мини-аборт. Да, так, чтобы утром подъехать, а вечером быть дома. Да, это мне по карману.

 

15

Труба дымила.

Над Стасиком основательно поработали специалисты по приведению покойников в должный вид. Следы глубоких ран были почти незаметны на его лице, тем более, в достаточно тусклом освещении. Только если приглядеться, можно было сообразить, что на лице слишком много розовой краски, типа крем-пудры.

Выражение его лица было спокойным и безмятежным. Лишь в первых сполохах пламени оно немного изменилось — а как оно менялось дальше, никому было увидеть не дано.

Дым над трубой на мгновение сделался гуще, а потом, опять-таки на мгновение, порозовел в проглянувшем луче закатного солнца.