Остаток вечера прошёл без особенных событий. Мы видели в окно, как уезжали Михаил Дмитриевич и Алексей Николаевич, как полковник Юрий подсел к ним в машину и через некоторое время вернулся пешком. Мы поняли, что они искали следы воров при свете фар, как и собирались. Потом министр всё-таки отправился париться в баню — «всем злам назло» — прихватив с собой охранников и секретаря, да и застрял там. Нас позвали ужинать и покормили отдельно, а взрослые готовились сесть за стол позднее, когда министр напарится. После ужина о нас как-то забыли, и мы воспользовались этим, чтобы довольно значительно продвинуть вперёд собирание «паззла». Раза два мы слышали крики и подбегали к окну. Это министр выскакивал из бани, обмотавшись полотенцем, и растирался снегом, заставляя проделывать то же самое и трёх своих сопровождающих. Охранники выдерживали неплохо — ещё бы, по их профессии им полагалась крепкая закалка — а вот секретарь совсем сломался, и из бани к ужину охранники буквально его доволокли через двор, потому что шевелить ногами он уже не мог. Потом снизу донеслось звяканье посуды, весёлые голоса и долгие разговоры.

Словом, лишь расходясь спать — это было около двух ночи — взрослые обнаружили, что и мы ещё не спим. Нас быстро разогнали по кроватям, но особенно не ругали — ведь, в конце концов, они сами на этот вечер махнули на нас рукой.

А мы не сопротивлялись — не только чтобы не раздражать взрослых, но и потому что у нас уже слипались глаза. Я и не помню толком, как добрался до кровати и как заснул.

Утром я проснулся от каких-то странных звуков: будто большая птица била крыльями. Секунду я соображал, что это может быть, потом прошлёпал к окну.

Посреди двора сияло в белом снегу яркое прямоугольное пятно замечательного степановского ковра, а вокруг него ходил секретарь министра, молотя по ковру выбивалкой. Время от времени он зачерпывал рукой пригоршню свежего снега и тонкой серебристой пылью рассыпал по ковру. Надо сказать, что когда цвета подёргивались серебристо-белой дымкой, ковёр начинал выглядеть значительно лучше. Во-первых. Приглушеннее, а во-вторых, в них появлялся изысканный и благородный оттенок.

Жаль, этот оттенок нельзя закрепить и сохранить, думал я, наблюдая за трудами секретаря: снежная пыль взвивалась облачками под его выбивалкой, улетала прочь, и там, где она развеивалась, глаза опять начинало жечь нестерпимо ядовитое сияние.

Я припомнил, что ведь да, вчера министр забрал ковёр в баню, осуществляя свой замысел попробовать привести его в божеский вид. Теперь, во исполнение второй части плана, секретарь с утра пораньше чистил ковёр. Наверно, исполняя распоряжение министра, пока сам министр только вставал после вчерашнего утомительного дня. И это при том, что ему досталось больше всего — из бани «мёртвым» вынесли — а министру и охранникам, здоровым бугаям, перегрузки в парной были хоть бы хны! Но пойди ослушайся приказа начальника… Да, подумал я, хоть министр — мужик весёлый и добродушный, но привык, чтобы все плясали под его дудку и с полуслова кидались исполнять любое его желание, так что работать под его началом, наверно, несладко…

Впрочем, вполне возможно, подумал я, что секретарь отправился спать намного раньше других. Его голоса вчера вообще не было слышно во всё время затянувшегося взрослого ужина, и очень вероятно, что министр пощадил его и отпустил, наказав взамен встать пораньше. Точно сказать я не мог, ведь вниз мы не спускались, и могли судить обо всём только по приглушённо доносящимся голосам.

Секретарь обошёл ковёр и стал выбивать ярко-зелёную траву. Над травянистыми бугорками поднялись лёгкие облачка — будто, подумалось мне, туда попадают пули охотников, летящие мимо цели. Проследив, куда направлены ружья охотников, я увидел, что они и впрямь направлены мимо кабана — в довершение ко всем другим глупостям изображённой на ковре картины. Попасть в кабана не мог ни один из них, так что кровь, хлеставшая у кабана из бока, была конечно, от раны, полученной раньше. А ранение в бок для кабана всё равно что царапина… Ну, не совсем так, конечно, но оно не только не смертельное, а к тому же скорее способно разъярить его, чем лишить сил. А разъярённый кабан, способный сражаться — это зверь пострашнее любого другого. Кабан может задрать медведя, если ему удаётся встать так, чтобы прикрыть свой тыл, а в книжке одного индийского охотника (в библиотеке отца было полно всяких записок охотников, охотившихся в разных частях света), описывается, как этот охотник стал свидетелем яростной битвы кабана и огромного тигра — битвы, в которой победителей не оказалось, потому что от полученных ран и кабан и тигр умерли прямо на месте сражения… Но, сами понимаете, со зверем, который может тигра убить, если его «рассвирепить» (одно из словечек моего братца), шутить не стоит. То, что он вот-вот поднимет на клыки одного из этих глупых мазил на ковре (я даже мог показать, какого), сделалось для меня очевидным. Художник, видно, даже не представлял себе, что такое охота на кабана, иначе его охотники не стреляли бы так неудачно.

С первого этажа до меня слабо донеслись голоса и звяканье посуды. Значит, родители встали, и можно спуститься позавтракать. Я оглянулся на Ваньку. Он спал без задних ног, и я решил его не будить. Может, после завтрака мне удастся поговорить с отцом. А если нет, то я наконец-то заберусь в тихий уголок и открою первый том Фенимора Купера. Когда родители дарили мне собрание его сочинений — они знали, чем мне угодить. Как-то так вышло, что я прочёл лишь «Последнего из могикан» и «Прерию», а ведь были ещё и «Зверобой», и «Следопыт», и «Пионеры», и «Шпион»… Я заранее предвкушал наслаждение, когда смогу найти несколько часов, чтобы поваляться на диване и полностью погрузиться в мир американских первопроходцев — в мир диких лесов и озёр, так похожий на нашу природу. Может быть, поэтому мне так понравились те вещи Фенимора Купера, которые я уже прочёл.

В общем, я тихо спустился вниз и застал всех наших родителей за завтраком.

— Проснулся, ранняя пташка? — приветствовала меня мама. — А где остальные?

— Ещё спят, — ответил я. — Я решил их не будить.

— Надо бы их поднять, — озабоченно сказала тётя Катя. — А то у них весь режим собьётся. Ложатся за полночь, встают невесть когда…

— Пусть расслабятся на праздники, — сказал отец, а дядя Серёжа кивнул головой в знак согласия. — Уже сегодня жизнь начнёт входить в норму. Какие у вас планы? — спросил он у меня.

— Ещё не знаю, — сказал я, делая себе бутерброды. — А у вас?

— Скоро поедем машину вытаскивать, — сказал отец, поглядев на часы. — Вот только Михаила дождёмся… Он хочет последний раз осмотреть место происшествия, при дневном свете. Кстати, министр со своими охранниками уже там!

— Да ну? — удивился я. Я-то воображал, что министр ещё только глаза продирает. — Сам хочет во всём разобраться?

— Сказал, что дикий лес для него — дом родной, — сообщил дядя Серёжа. — Что он в молодости и охотился, и по тайге бродил, поэтому лесные следы умеет читать почище любого сыщика. Что он всей своей охране нос утрёт!..

— А секретарь с ними не пошёл, потому что министр велел ему ковром заняться? — спросил я.

— Да, — сказала мама. — Да он и сам заявил, что ему легче ковёр выбивать, чем таскаться по лесу. После вчерашней баньки он всё ещё сам не свой.

— М-да, ухайдокал его Степан Артёмович! — усмехнулся отец.

— И всё-таки, нельзя так над человеком измываться! — сказала мама. — Когда человек, едва сев ужинать, от одной рюмки валится с закрытыми глазами, и охранникам приходится на плечах уносить его в постель… Степану Артёмовичу не подтрунивать над ним надо после этого, а оставить в покое! Ну, не создан организм секретаря для таких перегрузок — что теперь, совсем ничтожеством его считать?

— Да не считает его ничтожеством Степан Артёмович, — возразил отец. — В секретари бы не взял, если б считал… А что подтрунивает — так ведь добродушно.

Мама, по-моему, не совсем была с этим согласна, но промолчала.

— Похоже, мне удалось найти с ним контакт, — задумчиво сказал дядя Серёжа. — Спасибо тебе, что ты так естественно навёл разговор на мои занятия и проблемы. Сам бы я ни за что не решился об этом заговорить.

— Да брось ты! — сказал отец. — Хорошо будет, если твоя проблема вдруг решится, вот и все… — он встал из-за стола. — Я буду у себя в каморке. Мне надо ответить на несколько деловых писем. Дела, к сожалению, не ждут… Когда приедет Михаил, покажите ему, где меня найти.

Вот он, подходящий случай, подумалось мне! Но я не стал сломя голову кидаться вслед отцу, на ходу дожёвывая завтрак, а чинно посидел ещё минут десять. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь, даже мама, догадался, как срочно и настоятельно мне надо поговорить с отцом.

Поэтому я выждал, пока взрослые опять увлекутся своими разговорами и перестанут обращать на меня внимание, а потом тихо выскользнул из-за стола.

Комнатка, которую отец называл своей «каморкой», была по сути его рабочим кабинетом. Там он занимался всеми «бумажными» делами, составлял таблицы и графики, по которым было видно состояние всего его лесного хозяйства — от численности бобров до интенсивности нерестового хода форели в разные годы, от времени прилёта утиных стай до схем с участками больного леса и новых лесных посадок (больные участки заштриховывались красным, новые посадки — зелёным) — расшифровывал и переносил на бумагу всё то, что наговаривал на диктофон во время своих долгих инспекционных походов, делал выписки из книг и справочников по своей тематике; словом, как он это называл, «подтягивал болты». «Это подводная часть айсберга, — говаривал он. — Невидимая работа, благодаря которой я могу предвидеть жизнь леса на много лет вперёд и вовремя определять, где надо будет вмешаться.»

Эта «каморка» находилась в конце коридора первого этажа, и лестница на второй загораживала её дверь так, что комната получалась совсем уединённой. Я тихо прошёл туда и так же тихо приоткрыл дверь. Отец сидел ко мне спиной и писал.

— Папа, — проговорил я, — можно мне с тобой посоветоваться?

— Да? — он поднял голову от бумаг и повернулся ко мне. — Заходи, не бойся. Что случилось?

Отец знал, что если я вторгаюсь к нему во время его работы, то по пустякам отвлекать его не собираюсь.

— Много чего, — сказал я, заходя в каморку и аккуратно затворяя за собой дверь. — Ну, во-первых, мне не нравится этот охранник, который оказался полковником. Он всё время давил на то, что ружья украл кто-то из своих — иначе бы, мол, Топа с его нюхом поднял тревогу намного раньше. Он явно подозревает дядю Серёжу — ведь больше некого подозревать. Но зачем дяде Серёже воровать ружья? Да и как бы он сумел это сделать?

Отец нахмурился. Видно, он думал о том же самом, и эти мысли не давали ему покоя.

— Допустим, — сказал он. — И что ты предлагаешь сделать? Побыстрее поймать воров? Мы и так делаем всё возможное.

— Нет, — ответил я. — Я понимаю, что поймать воров — это то, что не совсем от нас зависит. Но мне кажется, мы могли бы придумать что-нибудь, чтобы объяснить этому полковнику Юрию, что нельзя смотреть на всех так, будто все в чём-то виноваты и всех надо побыстрее схватить. Ведь так в нашем доме жить будет нельзя, пока министр не уедет!

— По-твоему, он именно так смотрел? — с лёгкой улыбкой спросил отец, откидываясь на спинку своего вертящегося кресла.

Эта улыбка слегка смутила меня, и я замялся.

— Ну…

— Не стесняйся, говори, что думаешь, — подбодрил меня отец.

— Прежде всего я думаю о Фантике, — сказал я. — Каково ей будет, если она поймёт, что её отца подозревают? Ну, и всем нам будет кисло.

— Разумеется, с Ванькой ты об этом не говорил? — осведомился отец.

— Нет, — ответил я. — И не только потому, что он ещё мал для таких разговоров. Ванька — как раз вторая проблема, о которой я хотел с тобой поговорить. Понимаешь…

— Ну? — чуть подстегнул меня отец.

— Ванька решил заделаться защитником животных, — сообщил я. — Видишь ли, до него вдруг допёрло, что шапки и шубы делают из живых животных.

— Гм… — отец почесал подбородок. — Ясно, чем это пахнет. Ты, надеюсь, объяснил ему, что нашим гостям нельзя устраивать никаких демонстраций?

— Объяснил.

— Вот и хорошо. Смотри, чтобы Фантик сама ничего не заподозрила. Она умная.

— А сам ты что об этом думаешь? — спросил я.

— О защите животных?

— Да.

— Это трудно объяснить, — сказал отец. — Но попробую. Во всём нужна разумность. И отсутствие… ну, того, что называют или рвачеством, или жлобством. Ты помнишь историю про деда Мазая и зайцев?

— Помню, разумеется!

— Что дед Мазай говорил зайцам, когда их отпускал?

— Ну… Бегите, мол… «Слушайтесь, зайчики, деда Мазая»…

— Не совсем так. Он им говорит: «Только уж не попадайтесь зимой!» И добавляет: «Я их не бью ни весною, ни летом: шкурка плохая, линяет косой!»

— То есть… — я задумался. — Он их спасал, чтобы зимой ему побольше шкурок было?

— Вовсе нет! — ответил отец. — Он их спасал, потому что ему было их жалко! Но для него это не исключало, что зимой он будет заготавливать заячьи шкурки. В данном случае, он проявил себя самым что ни на есть разумным человеком. А ведь были в его времена, да и сейчас есть, такие горе-»охотники», — отец непередаваемым презрением в голосе закавычил это слово, — которые во время половодья подплывают к кочкам, на которых спасаются зайцы, и бьют их десятками, веслом или прикладом ружья… Понимаешь, в природе все взаимосвязано. Если зайцев становится слишком много, они начинают губить лес. Но волки не дают зайцам размножиться так, чтобы они стали опасными для всего окружающего. С волками тоже бывает очень по-разному. Есть места, где волки находятся под охраной закона, как исчезающий вид. А есть места, где за волчью шкуру платят премию, потому что волки слишком расплодились. И с кабанами то же самое. Мы охраняем кабанов, но при этом стараемся сдерживать их численность. Ведь если кабанов станет слишком много, они перероют весь заповедник так, что лес начнёт болеть и умирать. Словом, что ни возьми — одно сдерживает другое, и вся природа состоит из таких сдержек и противовесов. И человек как часть природы изначально участвовал в этом цикле. Если бы мы не были нужны природе, нас бы здесь, на этой земле, не было. Другое дело, что люди часто берут намного больше того, что им полагается, особенно в наши времена… Но если устроено так, что мы едим мясо животных и согреваемся их мохнатыми шкурами — значит, это нужно не только нам.

— Но вот ты говоришь, — сказал я, — что поддерживаешь равновесие в заповеднике. Но разве это не искусственно? Ведь лес, вроде, должен жить сам, и сам решать, куда ему… ну, расти, что ли, или развиваться.

— О, это совсем другая тема! — рассмеялся отец. — Видишь ли, если бы наши леса были бескрайними, как в старину, то они бы, так сказать, «самосохранялись». Но, хоть наш заповедник и кажется огромным… Нет, он действительно огромен, без всяких «кажется»… И, всё равно, это только малая часть былого, со всех сторон окружённая цивилизацией, с её городами, заводами и прочим. Поэтому у леса нет бесконечных резервов, которые были прежде. Вот и приходится помогать ему. Иначе бы и заповедники — и заказники, и национальные парки, в мире по-разному называют эти охраняемые остатки нетронутой дикой природы — были не нужны… — он помолчал немного и вернулся к прежней теме. — Жаль, вы с Ванькой вчера не слышали, как Сергей рассказывал министру, с чего начиналось его хозяйство. Он ведь сначала занимался исследованием поведения пушных животных как учёный, а потом их… ну, можно сказать, лабораторию, хотя вернее было бы назвать экспериментальным хозяйством… перестали финансировать. Сергей не мог смотреть, как звери умирают от голода. Он ушёл. Ему позволили взять нескольких самых слабых зверей — мол, все равно доходяги, так пусть лучше у Сергея помирают, чем в хозяйстве. Но Сергей — отличный специалист, и он их выходил. Буквально ночей не спал, пока его выздоровевшие звери не начали давать здоровое потомство, и дело пошло.

— Об этом надо рассказать Ваньке, — заметил я.

— Обязательно. Я сам постараюсь с ним поговорить. Главное — быть разумным. Жалость без разума — это… — он махнул рукой. — Если ребёнка всё время жалеют по поводу и без повода и бесконечно причитают над ним, то что из него получится?

— Нытик и плакса, — сказал я. — А может, и ябеда.

— Верно. В общем. Получится слабый человек, которому в жизни придётся очень трудно. Этакий вечно раскисающий эгоист, который ни с кем не считается, а в своих бедах и неудачах винит всех других. С природой то же самое… Но я понимаю Ивана Леонидовича, — добавил отец после паузы. Он частенько называл Ваньку по имени и отчеству — я бы сказал, с полушутливым уважением к его бронебойному характеру. — Мне самому бывает жалко тех или иных зверушек. Это необъяснимо, это просто пристрастие. Ты, может быть, заметил, что я никогда не стреляю белок? Рука не поднимается, и все тут, хотя и воротники и шапки из белок выходят отличные… В общем, — он усмехнулся, — помнишь один из ценных советов, которые Атос дал Д'Артаньяну?

— «Потребляй, но не злоупотребляй»? — отец часто цитировал этот совет, в числе других цитат из «Трёх мушкетёров», поэтому мне не трудно было догадаться, что он имеет в виду.

— Вот именно. Я постараюсь объяснить это Ваньке, но и ты меня поддержи, заведи разговор при случае. Ведь и мы в заповеднике потребляем, но не злоупотребляем. Охотимся ровно в тех пределах, которые для леса не только не вредны, но даже полезны… — отец вздохнул. — Да, насчёт охоты… Вот наша главная проблема.

— Из-за пропавших ружей? — спросил я.

— Наоборот. Я бы сказал, что в данных обстоятельствах ружья пропали очень кстати.

— Почему? — изумился я.

— Ты ведь видел, как охотится Степан Артёмович? Всем должен показать, какой он охотник! Встаёт на точке, на которую гонят кабана, и ни-ни, не вздумай помогать ему или его подстраховывать. Он должен уложить кабана сам, без посторонней помощи!

— Но ведь у него это всегда получалось!

— Получалось. Но всё равно он неоправданно рискует. Один неудачный выстрел — и он попадёт на клыки. Если попробовать стрелять одновременно с ним, затаясь где-нибудь, то с ним такая штука не пройдёт, он слишком опытный охотник! Такой разнос устроит, что костей не соберёшь! Он ведь даже охране не позволял держаться рядом с ним, когда ждал поединка с кабаном — мол, настоящий охотник должен действовать в одиночку! Мы все и раньше тряслись, что с ним что-нибудь произойдёт и тогда нам головы не сносить — а теперь тем более! Представь, что будет, если на охоте с ним случится что-нибудь нехорошее! Мафия, которой он перешёл дорогу, будет плясать от радости, а нас до скончания века будет мурыжить следствие, пытаясь окончательно разобраться, несчастный случай это был или хитрое убийство!

— Но ведь сейчас можно было бы его убедить…

— Что ты! Даже заикаться нельзя! — отмахнулся отец. — Вот почему и я, и охранники вздохнули с некоторым облегчением, когда ружья пропали. Это не значит, что мы их не будем искать. Но лучше всего было бы, если бы они нашлись к самому отъезду министра — а то и после его отъезда. То есть, охота может быть вообще отменена — что в данных обстоятельствах было бы самым лучшим. А если и состоится, то вот тебе повод убедить Степана Артёмовича, что одному ему ждать кабана нельзя: мол, ружьё не ваше, не пристрелянное вам под руку, не знакомое вам — мало ли что может быть, поэтому пусть лучше при вас будет человек для подстраховки. Мол, пощадите наши головушки, чтобы нас не записали с сообщники мафии, если вы промахнётесь из незнакомого ружья и кабан на вас нападёт!

— Выходит, пропажа ружей выгодней всего тебе и охранникам? — удивлённо спросил я.

— Да, — отец рассмеялся. — Так что, как видишь, у меня был повод — а возможностей вскрыть багажник и тихонько забросить ружья в снег за кусты, чтобы потом забрать, у меня тоже было навалом! Но я этого не делал, даю тебе честное слово!

— Ты-то не делал, а вот этот полковник… — с сомнением проговорил я. — У него возможностей было ещё больше. Может, он вынул и спрятал эти ружья ещё до того, как ехать к нам! И лежат они себе спокойненько в Москве, в каком-нибудь шкафу… А замок багажника он слегка попортил, чтобы выглядело, будто машину вскрывали. И при этом попортил очень аккуратно — чтобы багажник открывался лишь при сильном нажатии, и не распахнулся бы даже от сильной тряски по ухабам!

— В любом случае, он бы распахнулся, когда машина вылетела в кювет, — указал отец. — Но ведь этого не произошло, ты сам видел. Значит, багажник взломали уже позже — скорей всего, между двумя нашими ездками к машине.

— Этот полковник Юрий мог придумать какую-нибудь хитрость, — упёрся я. — Он, по-моему, на что угодно способен!

— Пропажа ружей — и для него крупное ЧП! — сказал отец. — Даже если ружья найдутся, он получит такую чёрную метку в послужном списке, которую трудно будет стереть! Хочешь сказать, он мог бы рискнуть карьерой, и даже званием, ради безопасности своего подопечного?

— Почему нет? — вопросил я. — Ведь если с министром что-нибудь случится, ему будет ещё хуже! Вот он и выбрал меньшее из двух зол!

— Он искренне хочет найти эти ружья. Видишь, даже Сергея стал подозревать…

— Для отвода глаз! — уверенно заявил я. Полковник Юрий нравился мне все меньше, и я не сомневался: он вполне может навести тень на невинного человека, если ему это будет надо.

— Не думаю, — отец покачал головой. — Он обязан подозревать, вот и подозревает. Надо сказать, ему не позавидуешь! Министр — из тех людей, которых очень нелегко охранять. Степан Артёмович во всём видит попытки стеснить его свободу, и в итоге не выполняет того, чего требует элементарное благоразумие. А ведь случись что, с охраны будут спрашивать по всей строгости, никто не примет в расчёт, что охраняемый не внимал требованиям безопасности! На то они и профессионалы, чтобы преодолевать даже такие трудности! Охранник одного из наших высоких гостей, похожих на министра, когда-то обмолвился мне в сердцах, что такое поведение — это неуважение к охране, создание лишних проблем в их и без того сложном труде. Могу его понять. Как понял бы и этого полковника Юрия, если бы у него вырвалось то же самое.

— Мне вообще показалось, что министр иногда не очень считается с людьми, — рискнул заметить я.

— Ну… — отец задумался, ища слова, чтобы получше мне объяснить. — Степан Артёмович славный мужик. Это как раз тот случай, когда говорят, что недостатки человека являются продолжением его достоинств. И вообще, идеальных людей не существует. Если бы министр не чувствовал себя крепким хозяином того дела, которое ему доверено, и не болел бы за него душой, он никогда бы не пошёл наперекор мафии, у которой все и повсюду схвачено и куплено. Но эти же его качества — умение требовать, умение не бояться и делать то, что он считает правильным, умение все держать в руках — порой чуть-чуть превращают его в деспота, решающего за других людей и просто не находящего времени подумать, что у них могут быть совсем другие желания, и не обязательно им должно нравится то, что нравится ему. Он… — отец опять задумался. — Помнишь, когда ты был маленький, мы звали тебя «Сам Самыч»? Потому что по любому поводу ты кричал: «Сам, сам!» Не давал кормить тебя с ложки, не давал одевать, бежал со всех ног, чтобы, опередив нас, включить телевизор? И жутко обижался, когда тебе что-то не позволяли делать самому. Так вот, министр из таких же «Сам Самычей». И как тебе бывало сложно объяснить, что какие-то вещи тебе пока делать нельзя, потому что для тебя они просто опасны — например, вести Топу на поводке или пытаться выбирать из воды тяжёлую сеть — так и Степан Артёмовичу порой ничего нельзя объяснить. Это надо иметь в виду, вот и все.

— Но ведь он не маленький! — сказал я.

— В том-то и главная проблема, — со вздохом сказал отец. — Если с маленьким ребёнком можно поладить, то как угомонить взрослого мужика, ведущего себя в каких-то ситуациях совсем по-детски? Да ещё когда этот мужик — высокое начальство, и ты должен слушаться его и уважать? М-да… — он мотнул головой, словно в некотором недоумении. Может, он бы и ещё что-нибудь добавил, но в это время со двора донёсся шум подъехавшей машины и лай Топы — громкий, но незлобный, оповещавший, что приехал кто-то из знакомых. — Похоже, Михаил добрался. Надо же, заболтались мы с тобой! Беги, а то Фантик и Ванька будут тебя искать. Если уже не хватились… — он поглядел на часы. — Ух ты! Неужели они ещё спят?

— Вполне возможно, — сказал я. — Сам видишь, какой день, сонный и тихий. Мы два дня подряд ложились невесть когда — вот, наверно, они и отсыпаются за все праздники.

— Да, сонный день… — согласился отец, глядя в маленькое окошко своей каморки на заднюю часть двора. На окно падала вечная тень от высокой поленницы под навесом, а на краю навеса сверкал пушистый снег, на фоне чистого голубого неба, и было видно, что день стоит прекрасный — морозный и солнечный. — Тихо, очень тихо. Как бы это не оказалось затишьем перед бурей.