Мужчина и женщина…

Красивый фильм моего детства.

Черно-белый, но главная (постельная) сцена в цвете и страсти.

Красивые лица на фоне Французской Ривьеры, красивые машины, красивая одежда, красивая жизнь.

Уже другие мужчина и женщина, в нашем новом российском кино, развешивали свежевыстиранное белье на веревку.

Это была бельевая веревка из моего детства, из моего двора. Папа привязывал ее между деревьями, а когда мама развешивала белье, он брал «специальную палку», одним концом которой поднимал веревку, а другой упирал в землю, чтобы белье сохло на высоте недоступной мячам и маленьким детям.

Лет с четырнадцати устанавливать «специальную палку» стали доверять мне.

Так вот, мужчина держал таз с бельем, а женщина это белье развешивала, предварительно встряхивая, а потом цепляя к веревке деревянными прищепками.

Такую прищепку мы прикрепляли изолентой сверху к одной стороне длинной дощечки, а с другой на гвоздик крепили резинку от трусов, делая из нее короткую петлю. В петлю вкладывалась вишневая косточка (а в специальных случаях и шарик от подшипника), резинка натягивалась и зажималась в прищепке. Легким нажатием большого пальца оружие выплевывало заряд по предназначенному адресу.

«Мужчина и женщина».

Почему я вспомнил этот фильм о чужой и непонятной жизни?

Может быть потому, что через неделю после того, как мы посмотрели его, папа собрал вещи и ушел к тетеньке из соседнего дома?

Сколько раз потом в Ницце или Каннах я приходил на песчаный пляж, смотрел на море и… возвращался в наш двор, где веселый папа и молодая мама развешивали свежевыстиранное белье.

А в нашем, российском кино, опять не о нашей жизни, мужчина (много хуже моего папы) и женщина (отдаленно похожая на мою маму) вели напряженный разговор.

Он приехал, после того как три года где-то лечился от алкогольной зависимости (я представил, как рыдает Клод Лелюш, автор того, французского фильма), а она одна растила их сына и (надо же!) встретила мужчину практически своей мечты.

Бывший муж говорил, что сыну нужен родной отец. Бывшая жена не могла простить ему побои.

Он говорил, что вылечился и не пьет, а она, бросив развешивать белье, подносила ему полный стакан водки и, ласково так (сука!) говорила:

– А может, выпьем за встречу?

Чем меня зацепила эта хрень?

Может быть тем, что этот папа все же вернулся и захотел остаться с сыном?

Может быть тем, что и я задумал в то время побег от самого себя, в безумной попытке вернуться в прошлое.

Любить и быть любимым.

Не обманывать и не обманываться.

Начать сначала, уже зная, где можно ошибиться.

Увы, друзья, побег не удался.

От самого себя можно убежать только в фильм своего детства, странный и непонятный, красивый и чужой…

Мужчина и женщина…

 

Слово о словах

Есть такая фраза: «Мне все равно».

Сколько разбитых сердец, искалеченных жизней…

Вот юноша пылко признается в любви ей, единственной. Он смотрит в ее глаза и говорит:

– Любимая, я не могу без тебя!

Единственная с легким прищуром отвечает, улыбаясь:

– Мне все равно.

Она смотрит на рыдающего юношу, а думает о том, другом, который завтра приезжает, о том, кого она не видела год, но ждала и думала о нем каждый день.

Вот, вся светящаяся от любви она встречает того, другого, на вокзале, а он выходит из вагона вместе с девушкой, свободное платье которой не может скрыть шестимесячную беременность.

– Как же так?! – кричит девушка на перроне. – Я же ждала тебя!

– Мне все равно, – отвечает тот, другой, и уходит прочь…

Слова.

Влюбленные сердца особенно восприимчивы и ранимы.

Души влюбленных легко взмывают к облакам и, увы, так же легко низвергаются в бездну.

Что мы знаем о словах?

Я видел однажды, как пьяный, грузный мужчина в мятой рубахе навыпуск матерно кричал на худенькую женщину, а она плакала от радости, потому что слышала в этой брани слова любви, и обнимала его…

Я помню, как мой сумасшедший одноклассник Витя Краев стоял в раскрытом окне кабинета химии, на четвертом этаже нашей школы, и кричал Марине Оленевой, первой красавице нашего класса:

– Если ты будешь встречаться с Рыковым, я прыгну!

– Мне все равно, – тихим грудным голосом сказала наша Джоконда (с той же, кстати, улыбкой) и отвернулась…

Что мы знаем о любви?

Мой папа, отсидев от звонка до звонка «червонец» в сталинских лагерях, вернулся в странную, другую жизнь.

Многие «друзья» сторонились, девушки, узнав о том, что папа «сидемший», вежливо отказывались идти в кино второй раз.

Папа познакомился с мамой на танцах в Доме культуры УВД.

Так сказать, ирония судьбы…

Через две недели знакомства, закурив «Беломорканал» и чуть подрагивая щекой, он сказал:

– Знаешь, а я ведь сидел. Десять лет!

– Мне все равно! – ответила мама.

Что мы знаем о словах любви?

 

Моя женщина

Она была похожа на мою первую любовь, на жену, с которой я прожил пятнадцать лет и даже (мне так казалось) на мою секретаршу.

Она была юной и свежей, как моя первая любовь. Заботливой, как моя жена.

У нее была такая же чувственная энергетика и нежная кожа, как у моей секретарши.

Присутствовала, конечно, и разница в возрасте. Небольшая. Двадцать лет.

Учитывая то, что ей тоже было двадцать, с математической точки зрения в моей голове все сходилось.

Хотя непонятного тоже было немало. К примеру, то, что я видел ее время от времени в банке, где обслуживалась моя компания, но не сразу обратил на нее внимание. Через год мы начали здороваться. За месяц до нашего знакомства я стал сталкиваться с ней почти каждый день.

В праздник православной Пасхи она подошла ко мне с крашенным в луковой шелухе (я, кстати, только такие признаю) яйцом, заглянула в глаза, сказала: «Христос воскресе!», трижды поцеловала невинным поцелуем, от которого по телу пошли мурашки и… ушла.

Я стоял, забыв про «Воистину воскресе!», совершенно офигевший.

Главное, ни имени ее, ни фамилии, ни в каком отделе она работает я не знал.

Конечно, знакомство с секретаршей управляющего банком, коробка конфет и бутылка «Асти Мартини» творят чудеса, поэтому через час я знал имя, фамилию и отдел, в котором она работала.

Я несколько раз звонил в ее отдел, спрашивал разными голосами (чтобы не дискредитировать) и разными интонациями Александру, а она то вышла, то еще не вошла… В общем, с пятого, наверное, раза я услышал в трубке ее голос и, назвав себя, пригласил на чашку кофе, как ответный жест на проявленную доброту к моей скромной персоне. Саша согласилась, продиктовала мне номер своего сотового телефона, чтобы не отвлекать от работы сотрудниц отдела, которые прислушивались к нашему разговору.

Я пригласил ее в кафе «Нуга», гламурное заведение с отвратительной кухней и хорошим кофе. Она, как полагается, опоздала на двадцать минут, села напротив и…

Я утонул в ее янтарных глазах, любовался ее улыбкой, раздражался, когда она курила, не мог оторвать глаз от ничем не стесненной высокой груди под белой блузкой и не хотел, чтобы она уходила.

Впервые в жизни (а в ней присутствовали представительницы прекрасного пола в достаточном количестве) я сразу понял, что это моя женщина.

Я проводил ее до дома (она, кстати, даже очень «кстати», жила одна) и сразу же назначил свидание на следующий день.

пел Владимир Высоцкий, а я подпевал ему.

Невероятно, но в первые две недели нашего знакомства не было постели.

Невероятно, но факт!

Зато я узнал, что она с шестнадцати лет жила с мужчиной старше ее на десять лет, потом в восемнадцать у нее была любовь, но любимого через год посадили, что она разделяет секс на чувственный, дружеский (!) и в парах (здесь я уточнил, она пояснила, что это когда большая компания и все разбиваются на пары, но партнерами не меняются), что ей очень хочется настоящую семью.

Любую предыдущую свою знакомую я давно бы уже послал подальше!

Что за чертовщина творилась со мной, не знаю. Я слушал и целовал ее.

Нет, знаю! Может быть, прозвучит грубовато, но эту девушку «сделали» для меня по «индивидуальному заказу»!

И я закрутил напропалую. Мне было наплевать, кто и где нас увидит, что скажут, подумают, осудят, пересудят, рассудят. Наплевать!

Если бы, возвращаясь домой за полночь, я увидел у двери своей квартиры чемодан с вещами, заботливо собранный моей женой, то был бы ей благодарен и не раздумывал бы ни минуты.

Я хотел Сашу, Сашеньку, Сашулю постоянно, а потом…

Что было потом? Я не знаю.

Я не знаю, потому что это продолжается, и я хочу, чтобы это длилось бесконечно!

 

Летняя любовь Сани Кольцова

Саня Кольцов, перспективный юноша 22 лет, считал себя несчастным человеком.

Перспективным он был, потому что получал повышенную стипендию и уже практически поступил в аспирантуру.

В конце семидесятых это было очень круто!

Несчастным же Саня считал себя из-за роста и комплекции.

Метр шестьдесят и восемьдесят килограммов – какая, ну какая девушка полюбит такого?!

Саня мечтал о любви! В его снах рядом с ним шла стройная высокая красавица, а он держал ее за руку и млел…

Только должно это было происходить обязательно зимой!

Лето Саня ненавидел. Летом вся нелепость его фигуры была особенно очевидной, поэтому даже в жаркую погоду Кольцов не снимал пиджак.

В институте Кольцова воспринимали как нудного зубрилу (теперь это называется «ботан»), а за внешность и комплекцию прозвали «доцент».

Нет, не потому что он был умным и, безусловно, талантливым, а потому что был похож на актера Евгения Леонова.

Фильм «Джентльмены удачи» (в котором Леонов играл не только директора детского садика, но и рецидивиста по кличке «Доцент») был тогда очень популярен.

Так вот и жил Саня, грыз гранит науки в институте и лакомился бабушкиными пирожками дома.

Лихая студенческая жизнь с пьяными вечеринками, тайными приключениями в общежитии, стройотрядами и пересдачами экзаменов уже практически пролетела мимо. «Доцент» смирился с тем, что, наверное, ждать от жизни он может только ученых степеней и снов о красотках.

Однако жизнь очень часто преподносит нам сюрпризы, особенно когда мы их не ждем!

В начале апреля Саня, возвращаясь с учебы, зашел в магазин. Надо было купить домой хлеб, молоко, сыр и… чего повезет, так как в те времена, собственно в магазинах ничего и не было. В смысле на витрине. В смысле, в магазине-то было, но до витрины не доходило. Так как-то расходилось.

В магазине была очередь за дефицитом – зефиром в шоколаде. Кольцов посмотрел на очередь, которая как гигантский питон, дважды обвила торговый зал, купил хлеб, молоко, сыр, кусковой сахар и вышел на улицу. Не сдержавшись, Саня залез рукой в бумажный пакет, достал сахар (крупный, плотный, не какой-нибудь там рафинированный) и быстро засунул в рот. Весь, целиком. Он даже зажмурился от удовольствия, когда рот наполнился нежной сладкой слюной.

Когда Кольцов открыл глаза, то увидел такую картину.

Толстая девица в очках и мужской меховой шапке, видимо поскользнувшись, уронила заветный пакет с зефиром. Бумага разорвалась, зефир рассыпался по грязному асфальту и, невесть откуда взявшиеся голуби уже радостно клевали его, поворковывая.

Девушка плакала. Тихо, без надрыва. Она молча стояла, а слезы, не переставая, текли по ее щекам.

Саня подошел к ней и начал говорить – типа, ничего, ничего, не переживайте. Вот только вместо слов из его рта, забитого сахаром, вылетела сладкая слюна и повисла на подбородке «доцента».

Эта нелепая ситуация дала неожиданный результат. Девушка перестала плакать и начала заливисто смеяться. Смех был такой звонкий и заразительный, что Саня (отвернувшись и выплюнув злосчастный сахар) тоже начал широко улыбаться.

Оказалось, что девушку зовут Варя, и она живет недалеко от Саниного дома. Утром они встречались на автобусной остановке – Варя ехала на учебу в консерваторию – и Кольцов с трепетом держал над головой (автобус был битком) футляр со скрипкой.

Футляр был легкий, Саня с удовольствием помогал Варе, в которую (если бы не очки и формы) он мог бы влюбиться. Пару раз в неделю они встречались и бродили по улице, болтая обо всем на свете. Варя – в бесформенном пальто и мужской шапке, Саня – толстенький и ниже ее на полголовы. Их неуклюжие фигуры вызывали у прохожих улыбку, но «сладкая парочка» не обращала на них никакого внимания.

Незаметно пролетел апрель. Двадцать восьмого в свой день рождения Саня спустился в подвал соседнего дома, где была «качалка» (фитнес-залов в конце семидесятых, увы, не наблюдалось), и под подбадривающие возгласы местных «аполлонов» начал «качать железо».

О, как же ему было тяжело! Однако ужас надвигающегося лета был сильнее любой усталости и боли в мышцах.

Майские праздники, шумная демонстрация, сессия… Саня каждый день разговаривал с Варей по телефону, но встречаться им было совершенно некогда. Каждый день «доцент» ходил в зал, где к нему уже относились, как к своему. Поднимая гантели, Саня представлял, как он, постройневший, без пиджака, встречает на автобусной остановке неуклюжую Варю в очках. У той, конечно, шок, а он… вот, что он будет делать дальше, Саня придумать не мог. Варя, конечно, как человек, ему нравилась, но она не была девушкой из его снов.

В июне Варя уехала с консерваторской агитбригадой по деревням, давать концерты в сельских клубах, нести, так сказать, культуру в массы.

Саня, отказавшийся от бабушкиных пирожков и качавшийся каждый день, сбросил к концу июня десять килограммов! Упорный «доцент» продолжал занятия и уже видел, как он ошеломит Варю после ее возвращения.

В начале июля Саня заболел. Разгоряченный, после занятий, вышел на улицу и его «прохватило» (бабушка так сказала). Воспаление легких. Две недели уколы пенициллина и постельный режим. Варя уже вернулась, и они болтали целыми днями по телефону.

При всех минусах болезнь имеет странный плюс. Саня похудел еще на четыре килограмма.

Когда он в джинсах, купленных у «фарцовщиков» на повышенную стипендию, и рубашке с коротким рукавом (без пиджака!) теплым летним вечером стоял на остановке – они с Варей договорились (наконец-то!) встретиться и сходить в кино – то проходящие мимо девушки заинтересованно посматривали на него.

Одна из них, стройная и очень симпатичная (чем-то неуловимо знакомая), подошла к нему, улыбаясь, и сказала: «Привет, я так соскучилась!»

После легкого шока Саня понял, что перед ним… Варя.

Нет, Варя не ходила в качалку. Она училась в консерватории на эстрадном отделении. Чтобы войти в роль толстой неуклюжей студентки, которую ей отвели в спектакле агитбригады, она специально ходила целый месяц в мамином пальто, папиной шапке и очках с обычными стеклами без диоптрий. Скрипки в футляре тоже не было. Просто Саня так аккуратно и трепетно держал его, а ей это было так приятно…

Как в главном сне Сани Кольцова, они шли, взявшись за руки, и он млел.

Млел от того, как же он любит лето!

 

Мечта

Анька достала Саню до самых печенок.

Он ехал в новеньком седане «Киа», на который пару дней назад сменил видавшую виды «Ниву», то сжимая зубы, то матерясь.

Анька, стройная кареглазая красотка, запала ему в душу на пятом курсе. Как-то быстро и хорошо у них все сладилось. Понимали друг друга с полуслова, в постели – гармония. Квартира от Сашкиной бабушки в наследство досталась, а одинокая Анькина тетка подарила им на свадьбу дачу.

В общем – живи да радуйся! Погодки Колька и Настенька растут не по дням, а по часам, тянутся друг за другом, родителям счастье дарят.

Все бы хорошо, но стала Анька после свадьбы Саню к порядку приучать. Пришел с работы, разделся – убери одежду на место, носки с рубашкой – в стирку, костюм – в шкаф, в отделение, где вещи для глажки лежат. Грязными руками (в смысле, не мытыми после улицы) еду не хватай, ешь обязательно с ножом и вилкой, не чавкай…

Саня сначала пытался шутить:

– Да, Анютка, невоспитанный пассажир тебе достался! Ладно хоть в скатерть не сморкается!

Потом злиться:

– Анна Степановна, вас в институте благородных девиц учили? Вы же голубых кровей у нас!

На пятом году совместной жизни Саня затосковал. Не о том он мечтал, не такой ему представлялась Аня.

Если бы не Колюня с Настенькой, послал бы все и уехал куда глаза глядят!

Начал Саня каждый вечер на работе задерживаться. То одно придумает, то другое, а сам сидит в кресле, за рабочим столом, с закрытыми глазами и мечтает.

Вот его с улыбкой дома встречает Аня (ну, иногда, конечно, и не Аню представлял), слова добрые говорит, одежду за ним убирает, ужином кормит, потом шепчет: «Отдохни, милый! Я сейчас детишек уложу и к тебе!», – и смотрит при этом так, что мурашки стаями бегут и усталость испаряется.

Помечтает Саня и домой, а там Анька с очередными претензиями.

Тридцать первого декабря, когда приехали они на дачу Новый год встречать, лопнуло Санино терпение. Только Анька стала выговаривать, что продуктов мало на праздник куплено, заорал он на нее:

– Достала! Пошла ты! – и, как был в майке, спортивных штанах и тапках на босу ногу, выскочил на улицу, прыгнул в машину и втопил в пол педаль газа.

Мчался Саня по лесной дороге, то зубы сжимал, то матерился.

«Киа» автомобиль резвый, дорога перед самым Новым годом пустая, летит Саня, а сам в мечтах своих уже дома, вещи собирает, потом садится в поезд и…

Да гори оно все синим пламенем!

Тут вдруг лиса, видно света фар испугалась, как бросится через дорогу, Саня по тормозам ударил, седан потащило, крутануло, на обочину и мордой вниз, под откос.

Быстро так все произошло, что Саня даже толком испугаться не успел. Когда понял, что жив-здоров, осмотрелся.

«Киа», уткнувшись в сугроб аж до лобового стекла, не заглохла, но выехать наверх, на дорогу не сможет. Тут Саня вспомнил свою старую, добрую «Ниву» и Аньку, которой модная «Киа» не понравилась. Делать нечего, выбрался Саня из машины, поднялся по колено в снегу вверх по откосу, встал на дороге. В тапочках на босу ногу.

Морозец новогодний крепчает, машин нет и, видимо, не предвидится – все уже по домам, за праздничными столоми сидят. Вернулся Саня в «Киа», что делать, не знает, телефон дома оставил, да еще стрелка уровня топлива почти на нуле – хотел машину заправить на выезде из поселка дачного, да забыл вгорячах.

Так бывает – человек одну глупость сделал, следом вторую, а потом вообще такое отчебучил…

Выбрался Саня опять на дорогу и побежал назад, в сторону дома. Бежит, злой как собака – на Аньку, на себя, на весь белый свет!

Бежит и думает: «Если буду бежать быстро, то, может, не замерзну!» Прикинул, что бегу ему минут 30–40, выбрал темп подходящий, дышать носом старается.

Бежит Саня в тапочках по морозцу, и не то что бы мечты, а видения у него начались.

Видит он, что Анька квартиру и дачу в порядке содержит, дети всегда здоровые и радостные, у него одежда выстирана и выглажена, еда вкусная и разнообразная. Да и сама Анька выглядит хорошо, следит за собой… как только успевает-то все?

Бежит Саня, ноги онемели, рук не чувствует, а в голове ясность и легкость образовалась. «Вот ведь дурак-то! – думает он. – Боженька подарил такую жену, а я ко всякой мелочи дрянной привыкнуть не хочу! Что, трудно мне одежду в шкаф убрать или не чавкать, когда ем?! Так ведь нет – нарочно так не делаю, хочу, чтобы позлилась!»

Уже носом дышать не может, ртом морозный воздух глотает, а в голове голос чей-то: «Вот, ты идиот! О чем мечтал – все рядом с тобой было, только сам ты измениться должен был чуть-чуть! А теперь все – снеговиком станешь!»

Разозлился Саня, быстрее побежал, да сил уж совсем мало осталось. Смотрит – вон он, дом его, добежал почти, только поскользнулся и упал. Лежит, а сил встать нет совсем. Вроде и тепло ему стало, и в сон потянуло, и спокойно так на душе…

Проснулся Саня от запаха курицы с овощами, Анька здорово ее готовила.

Проснулся, тело горит, он в шерстяное одеяло укутан, лежит на своей кровати, а рядом Анька сидит, вся зареванная, и его за руку держит.

Посмотрел на нее Саня и улыбнулся.

Улыбнулся радости, счастью и Любви.

 

Новогодний подарок

Вилен Мамаев не любил Новый год почти так же, как свое имя.

Хотя к имени он за 36 лет, пожалуй, привык.

Есть такая присказка, что первоапрельская шутка может обернуться новогодним подарком.

Женщина, которая его родила, ушла из роддома тридцать первого декабря. Одна.

Гуманное государство определило новорожденного в Дом малютки. Директор заведения Мамаева Лидия Степановна подарила ему свою фамилию, а имя Вилен, сокращенное от Владимир Ильич Ленин, порекомендовал дворник Петрович.

В принципе, для такого «стартапа», жизнь Мамаева складывалась совсем неплохо.

Он попал в образцово-показательный детский дом, в котором быстро стал любимчиком.

Светловолосый, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица, он быстро осваивался в пока недобром к нему мире и, как губка, впитывал все увиденное-услышанное. Жизнь такова, что дети, оставшись без родителей, рано взрослеют.

При детском доме была театральная студия, которую вел один известный актер.

Доброму и бездетному человеку Вилен нравился. Он находил, что у мальчишки есть талант, и, когда пришло время, договорился с директором театрального училища, где сам преподавал уже 20 лет. Вилена приняли на первый курс и предоставили место в общежитии.

И поперло!

На втором курсе Вилен Мамаев уже сыграл главную роль в фильме о талантливом спортсмене, ставшем чемпионом по троеборью на только что прошедшей Олимпиаде.

Студентом третьего курса он появился на сцене одного из известных театров.

От женского пола не было отбоя. Когда Мамаев закончил учебу, был зачислен в труппу театра и получил однокомнатную квартиру, Таня Туманова, самая красивая девушка на их курсе, переехала к нему.

Казалось, жизнь улыбается Вилену Мамаеву широкой, радостной улыбкой, но…

Началась перестройка. Разгул демократии. В театре выбрали главного режиссера, который считал Мамаева выскочкой, бесталанным красавцем. Ролей почти не было. Пару раз Вилен сыграл в проходных фильмах. В одном – пьющего опера, а в другом – обаятельного преступного авторитета, уж очень были нужны хоть какие-то деньги.

Таня сначала снималась в рекламе, а потом организовала свое рекламное агентство. Вилен категорически отказался в нем работать, слишком тяжело он переживал слова главрежа, приклеевшего ему ярлык «бесталанный красавец».

Вскоре, после развала СССР, наступил культурный апокалипсис.

Вилен сначала гонял «челноком» в Польшу, потом занялся частным извозом.

С Таней они расстались на Новый одна тысяча девятьсот девяносто третий год. Точнее, Вилен ушел от нее.

Они решили встретить Новый год вдвоем, в своей новой большой квартире, которую недавно купили на деньги, заработанные Таней.

Вилен был необычайно ласков и нежен с ней, они даже не дождались боя курантов, оказавшись в постели.

Когда рассвело и Таня сладко спала со счастливой улыбкой на лице, Вилен тихо ушел, написав записку, что чувствует себя тем самым никчемным «бесталанным красавцем» рядом с ней, талантливой и успешной.

Сначала он уехал в Санкт-Петербург – однокурсник собирал там труппу для антрепризной халтуры, потом помотался по дням рождений и корпоративам.

Года через четыре вернулся в Москву, в свою однокомнатную квартиру.

Перебивался случайными заработками, а под Новый год ему повезло – пригласили поработать Дедом Морозом.

Уже неделю Вилен ходил по квартирам, поздравлял детишек, играл с ними, шутил, а на душе было пусто и тоскливо.

Ему тридцать шесть, а он абсолютно одинок. Единственную женщину, которая по-настоящему его любила, он предал, смалодушничал, сбежал от нее.

Тридцать первого декабря Мамаев приехал в загородный поселок «Шишкино». Он нашел дом номер 36, три раза стукнул в дверь и сочным баритоном сказал, что пришел Дед Мороз. Его ждали. Дверь быстро открылась, на пороге стояла… Таня.

Вилен, продолжая громко «отрабатывать номер», спросил:

– А где же девочка Юленька?! – при этом он старался не смотреть на Таню, соображая, узнает она его или нет.

В прихожую выбежала девочка лет трех. Светлые кудряшки, большие синие глаза, правильные черты лица. Она что-то прижимала к груди. Когда Таня сказала ей:

– Юленька, попроси у Деда Мороза подарок, – девочка протянула Вилену маленькую рамку с фотографией и попросила:

– Дедушка Морозушко, найди моего папочку!

Задыхающийся Вилен начал срывать с себя усы и бороду, а побледневшая Таня присела прямо на пол.

Потом они сидели за праздничным столом. Вилен держал на коленях Юленьку, смотрел на Таню и говорил, говорил, говорил, а слезы непроизвольно текли по его щекам.

Таня слушала, слушала, слушала и плакала слезами радости и любви.

В это время в другом городе, в убогой комнате коммунальной «хрущебы», горько плакала мать Вилена, вспоминая Новогодний Подарок, который она навсегда потеряла.

 

Идеальная женщина

Виталик был в семье единственным ребенком.

Папа и мама души в нем не чаяли, баловали и всячески оберегали от жизненных проблем. Мальчик рос неглупым и физически развитым, в меру хулиганил, в меру капризничал – в общем, был как все.

Закончил школу, поступил в институт и…

И тут оказалось, что Виталик привык получать, а не завоевывать.

Когда, сразу после поступления в институт, их группа поехала на картошку, то всех (парней и девушек) поселили вместе в большом сельском клубе. Кровати парней заняли сцену, а кровати девушек (их было больше почти в два раза) расположились в зрительном зале. Правда, вместо занавеса повесили плотный брезент, который разделил Марс и Венеру в отдельно взятом сельском клубе.

В первый же вечер наиболее активные ребята сгоняли в магазин, затарились водкой, и начался нормальный студенческий разгуляй.

В общем, через пару дней у всех сложились «пары». Кроме Виталика.

Он очень хотел найти девушку, похожую на маму.

Надо сказать, что мама Виталика пыталась знакомить сына с дочками некоторых своих подруг, подбирая при этом, так сказать, типаж, который бы напоминал ей себя в молодости. В свою очередь для Виталика, мама была идеальной женщиной.

Юноша впал в ступор. Он не знал, как подойти, начать разговор, а главное, как понять: похожа его избранница на маму или нет. Учитывая то, что слов «добиться», «завоевать» он не знал, обходясь до сих пор словом «хочу», пара у Виталика не сложилась.

Что же делать? Ему так понравилась Лариса – красивая, уверенная и недоступная. Она быстро отшила всех «претендентов» и проводила вечера за чтением книг на немецком языке… Мало того что Виталик не знал, как подойти к Ларисе, после «фиаско» нескольких ярких парней из их группы он еще и не понимал, похожа ли она на его любимую мамочку.

В результате, Виталик компенсировал нереализованные эмоции ударным трудом на полях, ежедневно перевыполняя план по сбору ценного для СССР корнеплода.

Через две недели его наградили поездкой домой на два дня.

Радостный Виталик час отмокал в ванной, потом с наслаждением поглощал приготовленную мамулей еду (сама мамочка утром уехала в командировку), а потом решил посоветоваться с папой.

Папа внимательно выслушал любимого отпрыска, подавил улыбку, выдержал небольшую паузу и дал рекомендации.

Во-первых, выучить хотя бы одну строфу из Гете (естественно, на языке оригинала).

Во-вторых, пригласить Ларису в гости и предложить ей надеть мамины парадные тапочки (мама Виталика носила тридцать пятый размер), если подойдут – значит, Лариса то, что нужно.

Виталик задумался… Если с Гете (Виталик изучал в школе английский язык) можно было еще что-то придумать, то пригласить в гости Ларису, да еще предложить ей мамины тапочки тридцать пятого размера…

Папа был для Виталика непререкаемым авторитетом, поэтому строфа была выучена, а вопрос с тапочками временно отложен.

Жизнь на картошке шла своим чередом до… пожара.

Кто-то оставил включенным в розетку кипятильник, который, для того чтобы вода нагревалась быстро, сделали вопреки всем противопожарным нормам из двух лезвий «Нева».

Виталик, спросонья, прыгнул со сцены, наткнулся на сонно-очумелую Ларису, подхватил ее на руки и, как был (а был он только в трусах), бросился с ней на улицу.

Конечно, все обошлось.

Конечно, все потом смеялись и крепко выпили, чтобы не простудиться.

Конечно, в радостно-пьяном угаре Виталик, смущаясь, продекламировал Ларисе строфу из Гете (на языке оригинала) и пригласил ее в гости.

Конечно, ошалевшая Лариса не могла отказать своему спасителю.

В назначенный день Виталик мялся у памятника Максиму Горькому, с цветами в руках и напряженным выражением лица. Лариса пришла (как ни странно) вовремя. Вручив цветы и церемонно взяв девушку под локоть, Виталик препроводил ее к дверям квартиры, где папа накрывал стол (мама опять была в командировке). Когда они вошли, поздоровались и познакомились, папа попроси Ларису помочь на кухне, а Виталика отправил выбросить накопившийся мусор.

Виталик быстро сбегал во двор, к мусорному контейнеру, вытряхнул ведро, прибежал домой, ополоснул руки и… торжественно предложил Ларисе надеть мамины тапочки.

Лариса улыбнулась и, сославшись на привычку и теплый пол, сказала, что останется босиком.

Вечер прошел легко и непринужденно. Прощаясь, папа галантно поцеловал Ларисе руку и пригласил ее на мамин день рождения в следующее воскресенье.

Дом был полон гостей, мама порхала, помолодевшая и красивая, в новом платье и туфлях, которые ей подарил папа.

Виталик встретил Ларису, быстро, по просьбе папы, отнес в зал холодец и поставил его на стол, а когда вернулся, Лариса стояла у зеркала и поправляла прическу. На ее ногах (о, чудо!) были мамины парадные тапочки.

Мама горячо одобрила выбор сына, а через год Виталик и Лариса поженились.

Под утро, прижавшись к Виталику, Лариса прошептала:

– Не хочу, чтобы между нами была хотя бы маленькая ложь! Когда твой папа, отправив тебя выбрасывать мусор, рассказал о своей шутке про мамины тапочки, которую ты воспринял всерьез, я купила точно такие же, только тридцать седьмого размера!

Она замерла, а Виталик начал смеяться.

Он смеялся радостным, счастливым смехом. Еще бы! Ему так повезло! Он женился на идеальной женщине!

 

Автоледи

В вашем городе есть проспект имени Юрия Алексеевича Гагарина?

Я думаю, должен быть обязательно! Юрий Гагарин – звездный первопроходец и все такое прочее, был, по-моему, просто очень добрым и открытым человеком, – посмотрите на его улыбку.

Знаете, есть такая шутка, что Юрию Гагарину все нравилось – и скафандр (не очень удобный и тяжелый), и место пилота в космическом корабле (очень тесное), в общем, все, все, все… кроме одного.

Ему не нравилось, что пахнет собаками! (Типа, до него летали в космос Белка и Стрелка!) Прикольно, да?

Так вот, еду я, значит, по проспекту Гагарина, пробок нет, солнышко светит, безумных гонщиков не видно. Одним словом – красота!

Вдруг серебристый «Лексус», как ненормальный, шарахнулся из правой полосы и оказался прямо перед моей мордой, я еле успел «дать по тормозам». А это чудило на «Лексусе» опять в свой ряд и дальше покатил себе, спокойненько так.

Смотрю я, собачка дорогу перебегает. Он, получается, песика чтобы не задавить, мотанулся (тут я, кстати, и вспомнил шутку про Юрия Алексеевича), а что там с живым человеком (тоже, заметьте, в неплохом автомобиле), – это его не волнует!

Притопил я педальку газа моей «Камрюхи» (не смотрите, что движок – два и четыре, резвая она у меня) и полетел вслед за этим человеконенавистником.

У нас ведь как – гони, не гони, на светофоре встретимся!

Догнал я «Лексус» на втором светофоре, смотрю, а за рулем женщина. Женщина в автомобиле – как обезьяна с гранатой, – не знаешь, чего от нее ждать!

Опустил я правое стекло, посигналил ей и кричу:

– Девушка, вы за собачку не беспокойтесь, с ней все в порядке, вот у меня, правда, штанишки мокрые!

Она тоже стекло водительское опустила, говорит мне:

– Что, извините?

Тут я ее глаза увидел и дыханье перехватило.

Темно-синие, глубокие, утонуть можно, но, главное, такая тоска в них вселенская! У меня аж мороз по коже.

Зажегся «зеленый», мы поехали, а на следующем светофоре я опять за свое:

– Девушка, вы собачке помогли, но меня так подрезали, что штанишки стирать нужно! Может, займетесь?

Вдруг, представляете, бросает она в мое окно визитную карточку и укатывает под «зеленый» дальше, а мне левый поворот надо делать. Свернул я и остановился. Любопытство одолевает, читаю: «Стелла Дроздова, дизайнер», ну и все телефоны, включая сотовый.

Понятно, дизайнер, да еще Стелла! Такая, конечно, ничего вокруг себя не видит, творческая, так сказать, натура.

Не поленился, набрал ее сотовый и стал терпеливо ждать.

Тут вот какое дело. Как правило, для женщины сотовый телефон – это в первую очередь аксессуар. Она не сразу понимает, что звонит, где звонит, а потом найти его, бедного, в дамской сумочке….

Стелла, кстати, быстро ответила, голос приятный, бархатный такой.

– Это монах в мокрых штанах! – выдал я ей. – Монах, потому что толерантен (блеснул я недавно услышанным словечком), а в мокрых штанах благодаря вам, Стеллочка!

– Я еду за город, в лес, – сказала Стелла, – можете составить мне компанию, заодно штанишки просушите и проветрите.

И отключилась.

Что меня тогда заставило плюнуть на все дела и поехать за ней?

То ли голос ее, глубокий какой-то, то ли глаза, которые заглянули мне в самую душу, то ли омут тоски в этих глазах…

В общем, выехал я снова на проспект Гагарина и поехал за город. Дорога тут у нас одна – прямо и прямо, не ошибешься. Еду и думаю: «А может, зря поперся? Развела меня девушка, а я как лох чилийский повелся!»

Смотрю, прямо на выезде, за постом ГИБДД стоит серебристый «Лексус». Только я приблизился, Стелла включила левый поворотник и резво так вперед поехала.

Еду я следом и думаю: «Может, это жена какого-нибудь олигарха местного? Может, загрустила в золотой клетке, приключений захотелось? Может, привезет меня в свой загородный дом, поднимемся мы по точеной лестнице в спальню, и такое там начнется на фиолетовых простынях…»

Смотрю, точно, сворачивает в сторону поселка одного элитного, только еще чуть правее берет и к озеру подъезжает. Останавливается.

Я тоже остановился, быстренько из «Камрюхи» выскочил, подбежал к ее машине, открываю дверцу с галантным поклоном и говорю:

– Прошу вас, леди!

Она сидит, смотрит на меня оценивающе и улыбается. Только глаза все такие же, грустные.

Я внутрь машины заглянул, а машина-то у дамочки непростая! Какие-то рычаги хромированные, первый раз такие «навороты» увидел.

– Ну что же вы, – говорю, – Стеллочка, выпрыгивайте! – и руку ей подаю.

Она мне свою ладошку на руку положила, а сама не выходит.

И тут я понимаю, что чего-то не понимаю, а она мне:

– Если несложно, в багажнике посмотрите, – и на кнопочку нажимает.

В «Лексусе» такой прикол есть, с кнопки багажник открывается.

Подошел я, дурак дураком, к багажнику, заглядываю в него, а там…

Коляска инвалидная….

Достал я ее, разложил, к водительской дверце подкатил, а что дальше делать, не знаю.

Стеллла смотрит на меня, улыбается, только страх в глазах, – вдруг убегу.

Меня словно в спину кто-то подтолкнул, подошел я и осторожно взял ее на руки.

Если у вас есть дети, то вы знаете, когда берешь их на руки, они обнимают и прижимаются с таким доверием к сильному взрослому человеку, что мурашки идут по спине.

Если у вас нет детей, то вам еще предстоит испытать эти счастливые мгновения.

Так вот, держу я Стеллу на руках, и такая нежность на меня нахлынула, прям до слез. Держу ее и шепчу на ухо:

– Как же ты, милая, за рулем одна? Хочешь, я тебя так всегда буду держать? – шепчу, а сам не понимаю, что это на меня нашло!

Она прижалась ко мне, совсем как маленькая девочка, и тоже шепчет:

– Хочу!

Через год, ко дню ее рождения, я сделал на «Лексусе» татуаж «Автоледи» и симпатичную морду белого пуделя.

Еще через год мы вернулись из Москвы, где Стелле сделали три операции.

Еще через год она уже ходила без посторонней помощи.

Когда мы приезжаем в лес, я первым выхожу из машины и беру мою радость на руки.

Она прижимается ко мне, а я поднимаю голову вверх и вижу в небесной дали и Белку со Стрелкой, и Юрия Алексеевича Гагарина, который улыбается мне своей счастливой солнечной улыбкой.

 

Барби

Татьяна Александровна Лапина критически рассматривала себя в зеркало.

Казалось бы, все очень неплохо.

Чудесно сохранившаяся фигура – не зря семь лет жизни были отданы спортивным танцам, черное элегантное платье от Валентино, открывающее красивые руки с нежной кожей, туфельки от Серджио Росси, украшенные кристаллами Сваровски, непокорные белокурые локоны, уложенные в затейливую прическу.

Однако внимательный взгляд топ-менеджера подмечал и морщинки у глаз, и морщинки на лбу, и чуть заметные складки у губ…

«Похожа на постаревшую Барби», – подумала Татьяна Александровна и, круто развернувшись на высоких каблуках, легко села на шпагат, сразу превратившись в Коко.

Коко. Так звали Лапину в дни ее танцевально-спортивной юности. Причем неизвестно почему: то ли за любовь к черным платьям, то ли за строго отчужденный взгляд, то ли за то, что первые деньги, полученные после выступления на концерте, посвященном Дню города, она потратила на «Шанель № 5».

И вот что удивительно: когда ее, после трех лет работы в разных должностях, назначили вице-президентом компании, сотрудники между собой тоже стали называть Татьяну Александровну – своего нового начальника – «Коко».

Она быстро сменила колготки, поправила прическу, набросила на плечи шубку из модной стриженой норки и с блестяще-озорными глазами выбежала на улицу, где ее дожидалась персональная тойота «Камри».

Коко отправилась на корпоративную новогоднюю вечеринку.

Надо сказать, что слово «корпоратив» и его производные за последние пятнадцать лет прочно вошли в российский бизнес-лексикон.

Хотя, по сути, «корпоратив» – это хорошо организованная пьянка. Собственники, топы, менеджеры среднего звена, работники из числа ударников капиталистического труда собираются в ресторане и выпивают. Время от времени кто-то говорит слова, обязательно добрые (что означает: а не налить ли нам снова?), коллеги читают стихи (выпивай!), поют песни (наливай!), выясняют отношения (выпьем!), объясняются в любви (а на брудершафт?).

При том, что все это повторяется из года в год, новогоднего корпоратива ждут, готовятся и переживают, чтобы все было не хуже, чем в прошлый раз.

В этом году «корпоратив» был организован в новом ресторане «Одесса».

Коко немного нервничала. Шеф…

Конечно, в жизни этой энергичной, неглупой и просто красивой женщины были разные мужчины (один из них даже стал папой ее дочки), но Вадим Николаевич как-то особенно волновал…

Президент компании был старше на 15 лет, у них были добрые деловые отношения.

Он был женат, и двое его сыновей учились в университете.

Он очень ценил семью, но…

С недавнего времени ей стало казаться, что он как-то по-особенному смотрит на нее.

Коко знала, что нравится мужчинам. Даже молоденький красавчик Дима, который два месяца назад начал работать системным администратором, не сводил с нее глаз и этим ужасно раздражал.

Вадим Николаевич. Это был мужчина ее мечты. Он всегда казался ей недосягаемым, как любая мечта…

Когда Коко приехала в ресторан, почти весь коллектив был в сборе. Надя, секретарь Вадима Николаевича, всегда и все про всех знающая, рассаживала коллег за столики с номерами.

– Вы рядом с Вадимом Николаевичем, – многозначительно сказала она Коко и проводила ее к столику № 1. Коко заняла свое место и, улыбаясь коллегам, вдруг увидела Диму, который влюбленно смотрел на нее.

«Надо будет с ним поговорить, – подумала Коко, – Не дело!»

Потом все было как во сне.

Элегантный Вадим Николаевич. Его слова, громко для всех и шепотом для нее. Его рука на ее подрагивающей от возбуждения ноге. Его запах, от которого кружилась голова. Их чувственный танец.

Она поморщилась от досады, когда, улучив момент, краснея и волнуясь, Дима вручил ей подарок. Что-то было завернуто в серебристую бумагу и перевязано золотой ленточкой. Коко быстро сунула подарок в сумочку, отвернулась от Димы и сосредоточилась на ГЛАВНОМ.

ГЛАВНЫМ была бесконечная радость от того, что в новом году ее непременно ждет СЧАСТЬЕ.

Неожиданно внимание Коко привлекло выступление приглашенных танцоров.

Юная девушка порхала, кружилась и замирала в руках опытного партнера.

Когда, под аплодисменты, раскланиваясь, танцоры подошли к столику № 1, Коко узнала Костю, и улыбка застыла на ее лице.

Костя когда-то был ее партнером. Кроме того, он был отцом ее дочки. Она ничего не слышала о нем последние шесть лет.

Костя тоже узнал ее и улыбнулся. За эту улыбку, тогда, она и полюбила его.

Когда она была беременна и уже не могла выступать, он увлекся новой партнершей, решил стать профессиональным танцором и исчез из их города.

Коко не держала на него зла. Она сравнивала себя с героиней фильма «Москва слезам не верит» и всего добивалась сама.

Шальная мысль вдруг пришла ей в голову.

Она подошла к Косте, взяла его горячую, вспотевшую руку в свою и, глядя в глаза, спросила:

– Что, тряхнем стариной?

Тот кивнул.

Они отошли в центр танцпола. Костя что-то сказал звукооператору, а Коко видела только восхищенный взгляд Вадима Николаевича.

Она будет танцевать для НЕГО!

Услышав первые аккорды латиноамериканской мелодии, Коко вздрогнула. Именно этот танец сделал их с Костей чемпионами России.

Она хотела попросить поставить что-нибудь другое, но сильные руки Кости уже вели ее, а тренированное тело само стало двигаться в такт музыке.

Это было необыкновенно! Она, опять молодая и гибкая, пульсировала каждой клеточкой, растворяясь в ритме обжигающей мелодии.

В кульминационный момент Костя, как всегда, взял ее «под мышку» и начал вращение. Она выпрямила ноги и, напрягшись, замерла…

Зал, казалось, не дышал.

Дима побледнел.

Вадим Николаевич, от избытка эмоций, резко встал со стула.

Костя, на долю секунды, повернул голову, почувствовав резкое движение сбоку, и, сбившись с ритма, споткнулся…

Коко не успела заметить, как круговерть новогодних огней сменилась хрустнувшей темнотой…

Когда Вадим Николаевич забирал из реанимации вещи Коко, то случайно выронил ее сумочку, из которой выпал серебристый сверток с развязавшейся золотой ленточкой.

Вадим Николаевич машинально развернул его…

Он долго стоял и смотрел на куклу Барби в строгом, элегантном черном платье и туфельках со стразами.

 

Дорога

Наш город связывает со столицей, как это ни странно, Московское шоссе. Это трасса федерального значения.

В каком-нибудь европейском захолустье она представляла бы собой как минимум две полосы по сторонам от разделительной, мощный металлический каркас которой, защищающий от выезда на встречку, еще и украшен цветами. Через каждые двадцать-тридцать километров там стояли бы «Рестстейшен», где можно принять душ, поспать и неплохо перекусить.

В нашем случае разделительной полосы нет, а двухполосное движение с каждой из сторон очень часто переходит в забитую грузовиками полосу, по которой тащишься со скоростью шестьдесят километров в час и думаешь, кто же (и как!) распределяет налоги на транспортные средства.

Зато всевозможных кафе и закусочных в достатке! Это и металлические будки, и деревянные дома, а у особо удачливых – мотели, в которых, пообедав и выпив на первом этаже, можно подняться на второй, чтобы поспать или провести время с девушкой.

Кстати, о девушках. Рынок, в котором наша страна живет последние пятнадцать лет, среди прочих услуг, активно предлагает интимные.

На трассе они особенные. Конечно, и в советские времена девушки на дорогах («дальнобойщики» нарекли их «плечевыми») были не редкостью. Тогда, как правило, пьющие, махнувшие на себя рукой женщины хотели «воли» и обретали ее, именно в таком странном виде.

Главной для водителей, которым в те времена негде было толком поесть и поспать, была потребность, чтобы кто-то разделил с ними Дорогу. «Плечевые» болтали, не давая водиле заснуть за рулем, готовили на костре похлебку, летом стирали, а зимой согревали своим телом. Стоило это сущие копейки.

«Дальнобойщики», ходившие по одному и тому же маршруту, знали места, где можно было подхватить «плечевую» и зачастую, возвращаясь, передавали ее коллегам, для которых маршрут только начинался.

Новое время изменило «плечевых». Теперь среди них стало немало молодых и трезвых, у которых нет прописки в крупных городах, но есть желание, заработав денег (а услуга сильно подорожала), устроиться, удачно выйти замуж, растить детей, вычеркнув из жизни пропахшее соляркой время.

Иногда это студентки, которые таким образом проходят летнюю практику, зарабатывая на оплату съемной квартиры и покупку модных шмоток.

Так вот я про «плечевых» ничего не знал…

Я тащился за большегрузным «Вольво» по Московской трассе, слушал музыку и думал о выходных.

У менеджеров коммерческого отдела командировка в Москву не редкость. Все явные и тайные линии, по которым движутся деньги в России, пересекаются в Москве.

В Москве – крупные оптовики, представляющие мировые бренды, в Москве – таможня и сертификация, в Москве – разрешения и лицензии, и т. д., и т. п.

Меня вызвал коммерческий директор и сказал: «Денис, поезжай в Москву, там кое-кому кое-что нужно передать, а я только тебе доверяю», объяснил все подробно и добавил, что желательно ехать на машине.

Тут мне стало грустно. Нет, не страшно. Эти свертки мне и раньше возить приходилось. Просто завтра – пятница, а в субботу – Ленкин день рождения. Отказаться в Москву ехать не могу, к Ленке не прийти – невозможно. В общем, жесть!

Ладно, думаю, рвану часика в четыре утра, в Москве буду к десяти, все дела сделаю, посплю чуток и назад. Все успеть должен.

Тащусь я, значит, за этим «Вольво», и так мне тошно…

Уже рассвело, лето, солнце, воздух свежий сначала в окошко, а потом под рубашку забирается. Хорошо!

Да ничего хорошего, блин, если к десяти не успею, неизвестно, сколько ждать придется. Там ведь тоже не в любое время свертки принимают.

Ну, достал же меня этот «Вольво» долбаный, а не обгонишь – по встречке машины одна за другой, как из мешка высыпали!

Ладно, думаю, буду наслаждаться утром и Ленку вспоминать. Про вторник. Так хорошо было, мама дорогая!

Тут дорога в две полосы пошла, а «Вольво» так и прется левым рядом.

Я посигналил – бесполезно! Ухожу вправо, газу прибавил, и эта махина стокубовая тоже вправо пошла, видимо, решил дорогу уступить, тугодум.

Я руль вправо, на обочину, как дал по тормозам, да как хапнул колесом землю, так и крутануло. Хорошо, откоса с этой стороны не было, поэтому на травку выбросило, чуть-чуть в дерево не угодил.

Да еще, дурак, непристегнутый ехал. Как бухнулся головой в лобовое стекло – искры из глаз.

Очухался немного, из машины выскочил, обежал со всех сторон – целехонька!

На траву улегся посмотреть, не зацепил ли чего поддоном картера или глушаком. Смотрю, вроде нормально все, и вдруг вижу… босые ноги.

Не под машиной, конечно, а рядом. Изящные такие женские ступни… И дальше (просвет-то у машины не маленький) стройные лодыжки начинаются…

Тут почувствовал я, как голова трещит (сгоряча-то забыл, как о ветровое стекло долбанулся), и подумал, что «глюки» начались.

Вскакиваю я на ноги, а кругом звездочки мерцают, мельтешит все и темнота наваливается.

И снится мне чудный сон про то, как мамочка держит меня на руках и слова ласковые шепчет. Спокойно так стало, хорошо…

Умывает она меня водичкой холодной и говорит:

– Ты что, дурачок, себя не бережешь!

Просыпаюсь я и понимаю, что лежу на траве, голова на чьих-то коленях, а голос женский, не мамин, мне не снится, а наяву ручейком переливается. Поднял глаза, зацепился взглядом за неплохую «троечку» и увидел огненно-рыжее чудо.

Оказалось, что чудо зовут Юлей, что она – студентка и ехала на каникулы к тетке в Мячково. Автобус сломался, она стояла и «голосовала», как вдруг увидела «Вольво», который загнал мою «десятку» на обочину.

Потом мы болтали и ели бутерброды, предусмотрительно приготовленные в дорогу моей мамой. Запивали их чаем из термоса.

Свежий воздух, приятное общество и молодость победили головную боль. Я уверенно сел за руль, предложив Юле услуги по доставке в Мячково. Она согласилась (я еще обратил внимание, как внимательно-оценивающе она на меня посмотрела), забросила на заднее сиденье небольшую дорожную сумку (я еще подумал, что-то уж больно налегке путешествует девушка), сама уселась на переднее сиденье, отрегулировав его в соответствии со своими параметрами, и мы поехали.

Кстати о параметрах. Про «троечку» я уже говорил, прибавьте к этому длинные ноги с уже упомянутыми изящными ступнями и тонкими лодыжками, буйную, огненно-рыжую шевелюру, голубые глаза, пухлые (я еще подумал, не силикон ли качнула) губы и открытый пупок с пирсингом.

У меня, конечно, имелся неплохой сексуальный опыт, да и Ленка моя всегда зависть у друзей вызывала, но тут такая мощная сексуальная энергетика, что хоть останавливайся.

Едем мы, болтаем о том о сем, а она все улыбается белозубо и хитренько так на меня поглядывает. Подъехали к Мячково, она мне и говорит:

– День (это сокращенно от Денис, меня так все друзья называют), а можно я с тобой в Москву прокачусь, у тетки-то нагощусь еще?

– Без проблем! – говорю я ей, а у самого дрожь по телу и в жар бросило.

Надо ли говорить, что до столицы я долетел на одном дыхании, рассказывая разные истории и анекдоты, чтобы произвести впечатление на девушку легкостью и непринужденностью общения.

В Москве я отдал сверток (улыбнулся, поблагодарил – все как учили) и поспешил вырваться из города, который с легкостью задушит в своих объятьях любого провинциала.

В общем, все бы хорошо, да только понял я вдруг, что домой мне совсем не хочется. Даже к Ленке. Тут еще Юля касается своими горячими губами моего уха и шепчет:

– День, давай у мотеля остановимся, отдохнем немного.

Снова снится мне сон, как паркуюсь я у мотеля, похожего на старинный замок, как поднимаемся мы на второй этаж, как лежу я после душа на прохладных простынях и не верю, что сейчас перестанет шуметь вода и выйдет ко мне моя прекрасная попутчица.

И забыл я про Ленкин день рождения, про то, что надо зарядить сотовый и что моя мамочка может не пережить мое непонятное отсутствие в течение двух дней, которые, как и ночи, перестали существовать.

Нам приносили еду, шампанское, бесконечно шумел душ – блаженство было безграничным…

В понедельник утром я проснулся и увидел Юлю, сидевшую напротив и пристально смотревшую на меня взглядом раненой лани (я никогда не был на охоте и не видел лань, но думаю, что у нее именно такой взгляд). Она была одета, причесана и подкрашена.

– День, – сказала она с улыбкой (я еще тогда подумал, что улыбка какая-то вымученная), – ты собирайся, а я пока схожу, деньги за номер и еду отдам.

Тут я понял, что уже понедельник, что есть еще другая жизнь, что мне надо на работу, а Юле – к тетке…

Я отдал ей бумажник и пошел в душ.

Вы, наверное, уже догадались, что, когда я спустился вниз, там не было никакой Юленьки.

На стойке бара лежал пустой бумажник, в котором остались, слава Богу, мои права, а хозяин мотеля, увидев выражение моего лица, плеснул в стакан водки и рассказал про «плечевых».

Не помню, сколько прошло времени, пока я немного пришел в себя и понял, что домой все-таки ехать надо.

Когда я подошел к машине, то увидел под дворником листок бумаги, на котором мелким, красивым почерком было написано: «Ты не поверишь, но со мной такое впервые! Я бегу от себя, потому что недостойна тебя! Если можешь, прости».

Начал я тогда смеяться. Над собой и своими чувствами. Над «плечевыми» и «лохами». Над Ленкой и коммерческим директором. Над страной нашей и жизнью, уму не постижимой. Просмеялся, попил водички и домой поехал.

Дома успокоил маму (она всегда примет и простит), послал к черту Ленку, коммерческого директора и пил неделю.

Ленка насмерть обиделась, а шеф понял и простил (кстати, мировой мужик).

Через неделю я опять поехал в Москву. Со свертком.

Шел дождь, торопиться мне было некуда. Когда я подъезжал к Мячково, то не поверил своим глазам. На обочине, под дождем, стояла Юля и голосовала. Я остановился. Спокойно так вышел и тихо так сказал…

Она стояла, молча плакала и сутулилась от моих слов.

Боже, как легко и хорошо мне стало! Я с улыбкой сел в машину, повернул ключ зажигания, плавно выжал сцепление, не торопясь включил первую, аккуратно дал газку и мягко тронулся. С наслаждением смотрел я в зеркало заднего вида на становящуюся маленькой сгорбленную фигурку потускневшей красотки и указатель «Мячково», перечеркнутый наклонной красной полосой.

Через минуту я остановился и включил заднюю скорость…

Еще через две минуты я смотрел в зеркало заднего вида, как Юля (с тем самым взглядом раненой лани) сидела на заднем сиденье и капли дождя, стекавшие с ее (видимо, натурального цвета) волос, смешивались со слезами.

Я смотрел и думал о том, что Дорога, которая выбрала нас, знает больше нас, она мудрее и обязательно приведет к нашей мечте.

 

Наша любовь

Они любили друг друга уже восемь лет.

Они почти не расставались.

Она тонула в Его глазах, которые всегда были разными. То прозрачно-голубыми, когда Ему было радостно и хорошо, то зелеными, когда Он думал, то темными и глубокими, когда Он хотел Ее.

Он растворялся в Ее ласково-нежных поцелуях и бархатисто-чистой коже спины, ягодиц, ног.

Когда они уезжали, то всегда гуляли, взявшись за руки.

Она гладила кисть Его руки и могла часами слушать даже не то, что он говорит, а то, как он говорит. Тембр Его голоса заставлял пробегать мурашки по Ее спине, стягивал кожу на пояснице и сходился двумя тонкими ручейками внизу живота, вызывая легкую вибрацию.

В эти дни, обычно летние, им нравилось молча смотреть на море.

Она сидела на скамейке, а Он лежал, положив голову на Ее колени.

Ее руки и легкий ветерок играли Его волосами. Иногда Он засыпал сладким детским сном, и тогда Она подолгу сидела, не шевелясь, чтобы не потревожить Его.

Чтобы Он отдохнул.

Она знала, как Он устает на работе.

Пыталась помочь, понять, поддержать.

Он был очень благодарен Ей, когда Она брала на себя часть Его забот.

Однажды, в Женеве, в отеле «Метрополь» Ему понравилась шоколадка из мини-бара. Он, как ребенок, весь перепачкался, когда ел ее, нахваливая Швейцарию.

Какой сладкой нежностью наполнилось Его сердце, когда после их возвращения Она принесла Ему чай и точно такую же шоколадку!

Она пыталась предугадать Его желания.

Он пытался не расстраивать Ее и почти не изменял Ей.

Они не любили шумные компании и светские вечеринки.

Она застилала желтой скатертью стол, ставила на него синие бокалы и золотистую вазу с фруктами, Он открывал «Божоле». Они болтали ни о чем, доводя свои желания до точки кипения, а потом пили друг друга и никак не могли утолить жажду.

У них не было детей, но они очень хотели девочку.

С Ее глазами и кожей, с Его волосами и острым умом.

Они почти не расставались.

Только на ночь и на выходные.

Она работала Его секретаршей.

 

Их любовь

Клаус жил в типично-немецком швейцарском городе Цюрих.

Он, один из лучших в мире специалистов по травме колена, оперировал в небольшой клинике, находившейся в пяти минутах неспешной (Клаус никогда никуда не спешил) ходьбы от дома, в котором он прожил всю свою сознательную жизнь.

Всемирно известные футболисты и хоккеисты, звезды балета и эстрадные танцоры, прыгуны, бегуны и обладатели Кубка Дэвиса – многие из них прошли через его волшебные руки.

Каждый день Клаус вставал в семь часов утра. Он выходил из своей спальни на втором этаже и спускался в столовую, где его ждали круассан (обязательно с яблочной начинкой) и кофе – не горячий и не холодный, а тот, что готовила ему уже много лет Анна-Луиза.

У Анны-Луизы, жены Клауса, была отдельная спальня.

Сначала она уходила спать в другую комнату, чтобы дочки Клауса, Мари и Луиза, родившиеся с разницей ровно в три года (идеально с медицинской точки зрения), не мешали папе спать.

Девочки росли, болели, как все дети, и спать в разных комнатах стало традицией.

После завтрака – в 7:30 Анна-Луиза помогала ему надевать рубашку и костюм, в зависимости от времени года подавала плащ или пальто, шляпу или зонтик. Особенно тщательно она выбирала для него обувь.

В 7:40 Клаус выходил из дому. Как только за ним закрывалась дверь, Анна-Луиза звонила Жаннет, секретарше Клауса, и говорила всегда одну и ту же фразу:

– Он идет!

Жаннет тут же начинала готовить кофе, и в тот момент, когда Клаус входил в свой кабинет, происходили две вещи. Во-первых, его ждал свежесваренный (не горячий и не холодный) кофе, а во-вторых, Жаннет звонила Анне-Луизе и говорила всегда одну и ту же фразу:

– Он пришел!

Потом Клаус гениально оперировал. До обеда.

Когда он выходил из клиники, чтобы пообедать дома, Жаннет звонила Анне-Луизе и говорила:

– Он идет!

В зависимости от времени года Клауса ждал сервированный стол в гостиной или в саду. После обеда Клаус садился в кресло-качалку, брал сигару, которую Анна-Луиза доставала из сигарного ящика ровно через пять минут после звонка Жаннет, и читал свежие газеты.

Затем он снова шел в клинику, вновь происходил обмен звонками, а день заканчивался у камина в гостиной (осенью и зимой) или в кресле на веранде (весной и летом).

По выходным Анна-Луиза показывала Клаусу дочерей, которым (в зависимости от возраста) он делал «Агу-агу!» или спрашивал об оценках в колледже, а потом и в университете.

Для любого возраста процедура занимала максимум пятнадцать минут, после чего Анна-Луиза отправляла девочек по своим комнатам, чтобы те не мешали папе отдыхать.

Взрыв произошел внезапно, превратив все вокруг в хаос.

Во время субботней пятнадцатиминутки Мари, старшая дочь Клауса, сказала папе, что она беременна. От Олега. Стажировка в Лондоне. Любовь с первого взгляда. Взаимная. Он работает в банке. Старше ее на пятнадцать лет. Зато уже десять лет назад уехал из России и стал настоящим англичанином. Он лучше всех. Аборт она делать не будет.

Впервые за последние двадцать пять лет Клаус не курил послеобеденную сигару.

Солнечным воскресным утром он велел:

– Мари убраться прочь из дому и не сметь общаться с Олегом.

– Анне-Луизе и Луизе не сметь общаться с Мари.

Мари ушла из дому и перестала общаться с Олегом.

Когда Мари звонила сестре, та плакала и говорила, что не может с ней разговаривать, потому что запретил папа.

Когда Мари звонила маме, Анна-Луиза говорила, что им с папой стыдно за такую дочь, и заканчивала разговор.

Беременность была очень тяжелой.

Олег, разорвав контракт в Лондоне, приехал в Цюрих, чтобы хоть как-то помочь Мари, которая, переступив через себя, приняла эту заботу.

Мальчик родился замечательный, если бы не родовая травма – вывих колена.

Когда мальчику исполнился месяц, Олег взял его и приехал к Клаусу. В клинику. Клаус не мог отказаться осмотреть внука, ведь в первую очередь он был врачом.

Случай оказался настолько интересным и так увлек Клауса, что он не расставался с подопечным, предоставив для него одну из комнат своего дома и позволив Мари (но только Мари!) быть рядом с пациентом.

Когда Егору (мальчика назвали в честь деда Олега, погибшего на войне) исполнился год, Клаус сделал ему гениальную (впрочем, как всегда) операцию.

Прошло пять лет.

Клаус и Анна-Луиза бредят внуком.

Луиза, с разрешения и благословения папы, вышла замуж за его ассистента и переехала жить в дом по соседству.

Мари живет с родителями и сыном. Клаус так и не разрешил ей быть вместе с Олегом.

Олег не вернулся в Лондон, он осел в Женеве, уже два года живет с чудной Мариной из Санкт-Петербурга, очень любит ее дочь, но каждое воскресенье едет в Цюрих, чтобы поцеловать Егора и поговорить с ним на русском языке.

 

Эрекция

Василиса Геннадьевна, заведующая урологическим отделением солидной частной клиники, была женщиной основательной.

Круглое лицо с большими живыми глазами, крупные кисти рук и ступни ног, большая крепкая грудь. В свои пятьдесят Василиса Геннадьевна имела массу поклонников, в том числе и много моложе ее.

Отдавая должное мужской полигамной природе, она никогда не пугала пациентов мраком импотенции и ужасом катетеров.

Василиса Геннадьевна жила ярко и вкусно, не изматывала себя диетами и частенько отвечала взаимностью на ухаживания.

Она, за многие годы работы урологом, научилась понимать этих странных мужчин, подбадривала растерянных и, как могла, облегчала жизнь обреченным.

Василий Петрович был особенным пациентом.

Высокий, широкий в плечах, с буйной шевелюрой и уверенный в себе, он, безусловно, пользовался успехом у женщин. Когда он в первый раз пришел на прием к Василисе Геннадьевне, то она, начав беседу, незаметно расстегнула верхнюю пуговку на халате и подалась чуть вперед, как бы концентрируя внимание на его словах.

Василий Петрович просто, не сбиваясь и не краснея, рассказал о том, что хотел бы продлить эрекцию, чтобы доставить жене максимум наслаждения.

Василисе Геннадьевне не часто приходилось сталкиваться с таким подходом мужчин к семейной жизни. Она подарила Васечке (так про себя сразу же стала называть пациента Василиса Геннадьевна) лучезарную улыбку и сказала с придыханием:

– Вы такой хороший. Заботливый. Наверное, жена в вас души не чает. Да и вы, наверное, безумно любите ее.

Легкая тень пробежала по лицу Васечки.

– Давайте я вас осмотрю, – продолжала напевать Василиса Геннадьевна, – вот здесь, за ширмочкой, прилягте на кушетку. Штанишки спустите. И трусики.

Внимательно осмотрев Васечкино хозяйство, она, вздохнув, сняла медицинские перчатки, подошла к раковине, вымыла руки и села за стол, пригладив волосы и одернув халат.

– Скажите, а женщин у вас много было? – задала Василиса Геннадьевна вопрос, ничего общего не имеющий ни с медициной, ни с просьбой пациента.

– А зачем это вам? – удивился Васечка.

– Ну, видите ли, – начала Василиса Геннадьевна, далее последовал набор странных медицинских терминов, который, вероятно, должен был убедить пациента в том, что заданный вопрос является главным.

Васечка нахмурился, встал со стула и сказал:

– Пойду я, наверное!

Василиса Геннадьевна вдруг вспомнила, что умеет смущаться. Она порозовела (удивительно при этом похорошев) и сказала:

– Ну что вы, не волнуйтесь, я же врач!

Васечка сел на стул, взглянул доктору в глаза, жестко усмехнулся и рублено произнес:

– Я женщин ненавижу!

Глаза Василисы Геннадьевны широко открылись и наполнились слезами, которые в этом возрасте у женщин очень скоры.

– Ну, вернее, ненавидел, – сказал Васечка, смягчаясь.

Василиса Геннадьевна положила свою увесистую ладошку на его руку, смахнула набежавшую слезу, взглянула в глаза пациента тем самым докторским, многозначительно-знающим взглядом.

– Вы можете мне доверять, – сказала она голосом, который стал проникновенно-нежным, – говорите, не стесняйтесь, я пойму вас.

Василий Петрович ссутулился, посмотрел на доктора доверчивым детским взглядом и начал рассказ:

– Видите ли, доктор, я вырос в семье инженера и врача. Моя мама, врач-стоматолог, была женщиной строгой и болезненно порядочной. Многие ее коллеги «не замечали» трешек и пятерок, которые пациенты невзначай опускали в карманы их халатов, а для мамы было мучением принять в благодарность даже шоколадку. Она возмущенно выговаривала пациенту, что так делать нельзя, и категорично возвращала любое подношение.

Жили мы небогато, а когда мне было шесть лет и от инсульта умер мой папа, то стало совсем тяжело.

Мама пыталась подрабатывать. В лето после смерти папы она поехала вместо отпуска работать врачом в пионерский лагерь и взяла меня с собой.

Когда, через тридцать лет, в составе правительственной делегации, нас привезли в лагерь смерти «Бухенвальд» и над его воротами я прочитал «Каждому – свое», мне почему-то вспомнился яркий солнечный день, мама, которая держала меня за руку, чемодан в другой моей руке и живенькая надпись над металлическими воротами – «Лесная поляна».

Пионерский лагерь образца 1968 года – это, скажу я вам…

Это железная дисциплина и оргии вожатых по ночам.

Это разговоры о равенстве, братстве и постоянное унижение младших старшими.

Это рассказ о высоконравственных идеалах и первый сексуальный опыт малолеток, попавших в опытные руки пионервожатых.

В общем, каждому – свое.

Мария Степановна, вожатая нашего отряда, была женщиной лет тридцати пяти, болезненно худой, с желтоватым цветом лица и растительностью над верхней губой. Она невзлюбила меня с первого дня.

Василий Петрович прервал свой рассказ и облизнул пересохшие губы.

Василиса Геннадьевна быстро налила ему воды и смотрела, как он пил ее большими глотками. Попив воды и отдышавшись, Василий Петрович благодарно кивнул доктору и продолжил свой рассказ:

– Мария Степановна невзлюбила меня с первого взгляда, потому что сразу стала завидовать маме. Мама никогда никому ни на что не жаловалась, была жизнерадостна и всегда тщательно следила за собой. Надо ли говорить, что в пионерском лагере она стала центром внимания и обожания?

Мария Степановна донимала меня замечаниями по любым мелочам. Когда я, заплаканный, прибегал к маме жаловаться, она прижимала меня к себе, – гладила по волосам и говорила:

– Терпи, сынок, такая вот жизнь. Перетерпишь – значит, победишь. Победишь, сможешь многого добиться!

Я терпел. Пререкался. За это Мария Степановна сделала меня вечным дежурным. По кухне, по отряду, по стенгазете, по уборке территории и т. д. и т. п.

Светлым пятном в этом пионерском мраке был физкультурник Виктор Сергеевич, который не только учил нас спортивному азарту и вдохновению, но и стал для многих мальчишек просто другом.

Именно он, сопровождая нас в баню на исходе первой недели двухмесячного «срока», который мне предстояло отбыть, показал замаскированное в стене отверстие, через которое можно было наблюдать девчонок, мывшихся в соседней душевой…

Примерно через месяц, в очередное посещение бани с нами пошла Мария Степановна, потому что Виктор Сергеевич отлучился в город по какой-то надобности.

Пока она ругала мальчишек, которые шумели, толкались, вели себя неорганизованно (в общем, как нормальные, здоровые дети на отдыхе), я быстро разделся, незаметно подкрался к заветному отверстию в стене и начал наблюдать…

Возвращение к жизни из страны сладких грез осуществилось посредством подзатыльника. Я втянул голову в плечи и оглянулся.

Марию Степановну трясло, ее глаза метали молнии, она что-то хотела сказать, но вдруг побледнела, издавала какой-то нечленораздельный звук и показала трясущимся пальцем на мои ноги.

То есть это я сначала подумал, что на ноги.

Когда я опустил глаза вниз, то увидел, именно увидел, так как все мои чувства застыли, то, что вызвало смертельный гнев пионервожатой.

Эрекция. Нормальная реакция мальчика, который подглядывал за голыми девочками.

Так вот, стою я с этой эрекцией перед дрожащей Марией Степановной, за спиной которой мои товарищи без штанов корчат мне рожи, хихикают, и испытываю, наверное, те же чувства, что лагерные номера перед газовой камерой.

– Понимаете, доктор, – взгляд Василия Петровича загорелся, – по мне лучше газовая камера, чем публичное унижение.

– Знаете, доктор, – пациент вытер капельки пота со лба, – что сделала эта соцреалистическая блюстительница нравственности? Она резко ударила ребром ладони по моей эрекции, чтобы прекратить «безобразие»!

Василий Петрович умолк. Он побледнел и как-то осунулся, съежился, что ли, во время рассказа.

Василиса Геннадьевна молчала. Она боялась нарушить тишину, да и, вообще, не очень понимала, что тут можно сказать.

Василий Петрович провел ладонью по лицу, порозовел и улыбнулся:

– Потом была жизнь. Разная. Я многого добился. Женился – так было нужно, родились дети – что люди подумают, если в семье нет детей, всю жизнь гнал от себя и не мог прогнать воспоминания о том «банном дне».

Я стеснялся эрекции, понимаете? Вот и не смог дать своей жене ту любовь, ту нежность, которых она, безусловно, достойна. Поэтому я пришел к вам, доктор.

Василиса Геннадьевна, застегнув случайно расстегнувшуюся на халате пуговицу, рассказала Василию Петровичу (а не Васечке!), какие упражнения поделать, какую травку попить и какие чудо-лекарства попринимать.

– Какой вы молодец! – сказала она на прощанье, – смогли забыть и простить.

Васили Петрович улыбнулся, глаза его стали молодыми и озорными (у Василисы Геннадьевны опять ёкнуло сердце и случайно расстегнулась верхняя пуговка).

– Забыть? Не совсем, доктор. Два года назад я был на могиле отца, хотел покрасить ограду и навести порядок после зимы. Рядом с его могилой росло дерево, которое давно засохло. Я увидел, что дерева нет, а на его месте свежая могила. На скромном металлическом памятнике было написано: «Мария Степановна Рецкая», а с фотографии на меня пристально и презрительно смотрела моя пионервожатая.

Воспоминания нахлынули на меня…

И вот что, доктор, именно с этого дня я перестал стесняться эрекции!

 

Фантазер

Серега умирал. Вернее, думал, что умирает. А о чем бы думали вы в реанимации областной больницы, с трубками в носу и бесконечной капельницей в онемевшей руке?

Первый раз Серега умирал после ранения.

Голова звенела и лопалась, мозги вытекали из ушей, а сердце вырывалось из грудной клетки и выбивало виски в разные стороны.

Тогда, от ухода в мир иной, его удержала Маша. Машенька. Ангелочек.

Он и в Чечню-то поперся по контракту, чтобы ей и ее дочке стало жить полегче. В смысле денег.

Потом был госпиталь. Потом медаль. В конце концов, после долгих шести месяцев все же удалось получить заработанные деньги, часть из которых уже сожрала гадина-инфляция.

Серега пытался много работать, но головные боли (последствие контузии), время от времени сводившие его с ума, выбивали из колеи на неделю, и его увольняли. В такие дни Машенька, вернувшись с работы, гладила его по голове, что-то ласково шептала, и боль ненадолго уходила.

Потом стало чуть легче.

Он устроился охранником в банк. Они наконец-то смогли заполнить всякими вкусностями холодильник, а когда Маша стала работать кассиром в том же банке, стали почти счастливы.

Почти. Серега любил до безумия своего ангелочка. Он гладил Машеньке блузки, готовил завтраки, заботился о ее дочке больше, чем о своем сыне от первого брака.

Серега жил и дышал Машей.

Маша хорошо относилась к Сереге, но она не то что бы не любила, нет, просто считала его вторым ребенком.

Любимым. Но ребенком.

Она постоянно говорила о нехватке денег, ужасной квартире, бесперспективном будущем.

Однажды, когда Серега сорвался и запил, она выгнала его из дому.

После этого три дня Серега жил в подъезде, буквально на половике у двери ее квартиры, и продолжал пить. Когда Маша втащила его, бессознательно-пьяного, в прихожую, он повторял как заклинание: «Ты моя любовь! Ты моя жизнь!»

Потом как-то вдруг все наладилось.

Серега ушел из банка, взял в лизинг грузовую «Газель» и занялся перевозками. Через год у него уже была небольшая фирма, четыре «Газели», один «бычок», штат водителей и грузчиков.

Он купил Маше норковую шубу, колечко с бриллиантом и почти накопил на новую квартиру. Маша расцвела, а ее подруги в банке стали ей открыто завидовать, тем более что…

Второй раз Серега умирал душной июньской ночью.

Маша, любимая и желанная, безмятежно спала рядом. Он смотрел на нее, и его сердце останавливалось от нежности к ней и мысли, что она уже не его.

Она изменила ему. С начальником охраны банка.

Маша не удалила ЕГО смс. Серега, который всегда ее ревновал, прочитал их вечером, пока она принимала душ.

Утром, надеясь на чудо, он спросил. Она ответила. Правду.

Что любит ЕГО. Что ОН – тот мужчина, о котором она мечтала всю жизнь. Что все равно уйдет от Сереги.

Вечером Серега напился. Один. В своем маленьком кабинете.

Он позвал диспетчера Риту, которая была неравнодушна к высокому, широкоплечему и ясноглазому начальнику, долго целовал ее, ласкал ее крепкую, ждущую грудь… Но ничего не случилось.

Всю следующую неделю, каждый день, часами, Серега спрашивал Машу: «Почему? За что?», но та только молча смотрела на него глазами, лучащимися любовью к ДРУГОМУ.

Ночами Серега запирался в ванной и выл.

Через неделю он выпил все таблетки, которые были в доме, и уснул.

Он не слышал, как Маша пришла домой и, почувствовав неладное, стала будить его. Он не слышал, как она звонила ЕМУ и просила, чтобы помог с больницей, как друзья тащили его стокилограммовое, теряющее жизнь тело по лестнице, запихивали в машину, как летели, нарушая все правила дорожного движения, в областную больницу.

Он просто открыл глаза в реанимации и подумал, что умирает.

Он прощался с жизнью, ставшей пустой и никчемной без Маши, словно смотрел окончание любимого сериала.

…Вот кинокамера показывает окно, обрамляющее картину разгара лета, вот она отъезжает, и мы видим соседа слева, подключенного к аппарату искусственного дыхания… медленно белый потолок, кафель на стенах и на полу и, наконец, крупным планом… задница.

Такая аппетитная, круто-крепкая, сексуальная задница в розовых стрингах!

Дело в том, что медсестра, юная и задорная, убирая судно под кровать, не присела, а просто нагнулась.

Короткий, по случаю лета, белый халатик делал этот кадр находкой для порнофильмов.

Серега очумел. Уже ушла сестричка, уже сменили бутылочку на капельнице, а у него перед глазами стояла эта сочная задница в розовых стрингах!

Он вспомнил, что когда ЭТО произошло у них с Машей в первый раз, на ней были такие же розовые полосочки, которые унесли его в космос, сделали «ласковым и нежным зверем» – так шептала Машенька, целуя его контуженную голову.

Как же ему было хорошо с ней! Как же жить дальше без нее?! Зачем?

Мысли о Маше и о загубленной жизни не могли отогнать порочно-сладкое видение.

Вдруг Серегу бросило в холодный пот, – он ощутил мощную, небывалую эрекцию, а когда засунул руку по одеяло, чтобы сравнять «холмик», постыдный для реанимационного отделения областной больницы, неожиданно бурно кончил.

Позже он вспоминал, как именно в этот момент понял, что нельзя обижаться на Жизнь. То есть, конечно, можно, только это глупо и смешно.

Она, Жизнь, будет продолжаться с тобой или без тебя.

Будет светить солнце, будет искриться снег, люди будут любить, изменять, рождаться, умирать, и это не зависит от тебя.

Ты просто участник процесса.

Жизнь дает тебе возможность пройти через радость и горе, каждый раз теряя себя и каждый раз обретая себя заново.

Когда счастливая диспетчер Рита выбирала вместе с ним свадебное платье, он нагнулся к ее уху и прошептал:

– Милая, обязательно надень под него розовые стринги!

 

Цирюльня

Почти сорок лет я хожу в одну и ту же парикмахерскую.

Сначала меня водил туда папа. Когда я плакал и не хотел наклонять голову, чтобы тупой ручной машинкой мне ровняли стрижку и брили шею, он показывал вниз, под столик, и говорил:

– Видишь, сынок, там тигр дерется со львом.

Я, конечно, не верил, что тигр и лев могут уместиться под столиком для парикмахерских принадлежностей, однако проблема, кто сильней, тигр или лев, настолько волновала меня в ту пору, что я начинал пристально туда смотреть, на время забывая о неприятных ощущениях и переставая плакать.

Кстати, ответа на этот вопрос я до сих пор так и не знаю.

Потом, подростком, я ходил в парикмахерскую сам, гордо зажимая в кулаке сорок копеек.

Мама категорически настаивала на стрижке «молодежная», презирая «канадку», а тем более «бокс» или «полубокс».

Парикмахерская располагалась (и располагается до сих пор) в цокольном помещении пятиэтажки, в одном из тех микрорайонов, которыми застраивались российские города в начале шестидесятых.

В таком пятиэтажном «небоскребе» наша семья стала счастливым обладателем хором в двадцать четыре квадратных метра жилой площади, плюс кухня пять квадратных метров.

Зато до школы было семь минут ходьбы, а за десять минут можно было сбегать в хлебный, купить молока, посмотреть на пустые полки мясного отдела и насладиться вечной красотой хохломской росписи и палехских шкатулок в магазине со звучным названием «Галантерея».

Партия и Правительство заботились о том, чтобы уставшие от работы граждане могли купить все необходимое (ну, не было, не было мяса и колбасы, согласен, но суповые-то наборы были!) в непосредственной близости от места проживания.

Еще они (Партия и Правительство) заботились о здоровье граждан и о том, как они (граждане) выглядят. Поэтому в каждом микрорайоне были поликлиника и парикмахерская.

Парикмахерская – это целый мир. Я, подросток, измученный поллюциями, наслаждался здесь обществом красивых, хорошо пахнущих женщин.

Бывало, невзначай, парикмахер касалась моей макушки упругой грудью, пробуждая во мне те самые юношеские фантазии, о которых порой скучают взрослые и умудренные жизненным опытом мужчины.

Я знаю почти всех мастеров в моей парикмахерской.

У яркой блондинки Марины я стригусь уже тридцать лет.

Мы параллельно взрослели, сочетались браком, рожали детей, и нам, конечно, всегда есть о чем поговорить.

Обычно молчаливая, она всегда разговорчива и открыта со мной.

Однажды ее муж, приличный непьющий человек, увлекся подругой Марины. Он перестал играть по вечерам с детьми (у Маринки два чудных мальчика-близнеца, которые теперь уже сами стали папами), и стал пропадать на так называемых «подработках».

Мы прошли с ней разговоры на тему: «Что вам, мужикам, надо?», «Что у нее там что-нибудь другое, что ли?», «Как быть и что делать?», и даже затронули чудовищно-неловкую тему: «Может быть, в постели я делаю что-то не так?»

Потом все пришло в норму. То ли муж Марины одумался, то ли наше обсуждение этих тем оказалось для нее полезным…

Рыжеволосая Наташка работает здесь лет пятнадцать.

Она мне сразу понравилась. Сижу как-то раз, стригусь, Маринка хлопочет вокруг меня, я в зеркало как бы на себя смотрю, а сам наблюдаю за жизнью зала. Вдруг вижу: новенькая. Рыжая, глаза серые, посмотрела, как выстрелила! Повернулась, пошла… в общем, очень аппетитно!

В «перестроечные» времена парикмахерская стала частной, хотя, пожалуй, в ней изменилось только название. Новый хозяин, видимо обожженный огнем Наташкиных кудрей, вскоре повесил вывеску «Золотые волосы».

После этого заведение, с легкой Марининой руки, и работники, и клиенты стали называть Цирюльней.

Натаха работала в одну смену с Мариной, за соседним креслом.

Иногда я читал на ее лице отпечаток бурно проведенной ночи, иногда ее глаза были глубокими и грустными.

Вскоре она вышла замуж за парня, который работал в литейном цехе металлургического завода. Все удивились.

Через год после свадьбы он запил. Все ее жалели.

Потом он бросил пить, и у них родился сын. Все радовались.

Потом снова запил. Все плакали.

Лет десять назад она попросила у меня совета. Я сказал, что советов не даю, но поговорить и высказать мысли вслух могу легко.

Хотите – слушайте и прислушивайтесь, не хотите – как хотите.

Мы говорили с ней на темы: «Что за радость пить эту гадость?», «Что вам, мужикам, надо?», «Как быть и что делать?» и даже затронули чудовищно-неловкую тему: «Может быть, я в постели делаю что-то не так?»

Потом все пришло в норму. То ли муж Наташи одумался, то ли обсуждение со мной этих тем оказалось для нее полезным…

Вероника – милая и улыбчивая.

Она как-то так тихо и быстро вошла в коллектив, что кажется, будто она работала здесь всегда. На самом деле, лет десять тому назад, тоненькая, как тростинка, (но с выразительной грудью) и бледная, она стояла на крыльце Цирюльни и курила.

Я спешил (вечером надо было идти то ли на презентацию, то ли на день рождения), но остановился у дверей, сказал:

– Ну что же ты, милая, еще и куришь, а? И так худенька, бледненька, а тебе еще рожать! – и побежал дальше.

Расположившись в кресле, я с улыбкой рассказал Марине о своей неплохой, как я подумал, шутке.

Оказалось, что Вероника замужем три года, и у нее нет детей.

Ходила по врачам, те говорят, все в порядке. Уговорила мужа провериться, и тут, по словам врачей, молодой, крепкий, спортивный парень оказался безнадежен.

Все это горячо и строго прошептала мне на ухо Марина, завязывая пеньюар, чтобы состриженные волосы не попадали за воротник.

С тех пор у нас с Вероникой установился особый тип отношений.

Я делал ей комплименты и всегда дарил разные безделушки, которые привозил из частых заграничных поездок.

Мне было жаль хорошую девчонку, и мы даже время от времени обсуждали с Мариной тему экстракорпорального оплодотворения (от донора).

Однажды, когда я вручал Веронике маленькую Эйфелеву башню, о чем-то болтая, она быстро и незаметно сунула мне в нагрудный карман пиджака записку.

Там был номер ее мобильного. Я позвонил. Она попросила встретиться и поговорить.

Мы говорили с ней на темы: «Все мужики эгоисты!», «Как быть и что делать?» и даже затронули чудовищно-неприличную тему: «Где взять здорового и умного донора?»

В одно из посещений Цирюльни я увидел пополневшую и порозовевшую Веронику, глаза которой излучали счастье.

Она родила здоровую и умную девочку. То ли врачи нашли способ помочь мужу Вероники, то ли обсуждение со мной этих тем оказалось для нее полезным…

Мне всегда тепло и уютно в Цирюльне. Как дома.

Мы болтаем, смеемся, переживаем за наших детей и Страну.

Я смотрю на таких разных, но таких одинаково хороших Марину, Наташу, Веронику, Лиду, Яну.

Я смотрю на них и думаю: «Как здорово, что они не знают о том, что в каждой из них есть частичка меня!»

 

Чудо

Когда я впервые услышал об этом чуде, то сразу понял – обязательно попробую!

Отзывы друзей были умопомрачительными. Казанова нервно курил в песочнице, посматривая в незанавешенные окна с детским любопытством и завистью.

Нет, в аптеках сначала купить их было нельзя, но до того как об этом стали писать во всех иностранных и некоторых наших глянцевых журналах, они уже были здесь!

По двадцать долларов за штуку. Безукоризненно гладкие и нежно-синие таблетки.

С музыкальным названием «Виагра».

Конечно, я сразу купил! Меня предупредили, что поскольку эффект происходит от активизации притока крови к пещеристым телам, то может быть ощущение легкого жара. Ну, и с алкоголем смешивать не рекомендовали. Принимать надо за 20–30 минут до контакта.

Моя новая знакомая была настолько юна, непосредственна и увлечена мной, что я решил именно ее задействовать в эксперименте. Тем более, очень хотелось быть не только неотразимым, но и произвести неизгладимое впечатление.

Был снят номер в гостинице, сервирован стол и зажжены свечи.

Пока моя пассия рассматривала картины на стенах гостиной, я зашел в спальню и в тумбочку, которая стояла слева от кровати (привык спать с этой стороны, что уж тут поделаешь), положил презервативы и волшебную таблетку (я же не знал, когда будет, да и будет ли вообще контакт).

Сценарий прелюдии банален и хорошо известен.

Сначала восторженные слова о ней, совершенно необычной и удивительной (10 мин.), потом рассказы с упоминанием великих, как будто они все твои лучшие друзья (20 мин.). Все это время продолжается общение на «вы» и постоянно подливается вино (водка, коньяк – нужное подчеркнуть) в бокал. Потом предложение выпить на брудершафт, который плавно переводит вас в нежную прохладу простыней…

Все шло гладко, а ощущение, что в нужный момент (ну, например, в паузе между тем, что уже произошло и тем, что еще произойдет) я легко и незаметно проглочу трансформированные двадцать долларов и буду Супер, Мега и т. д., придавало легкость и продолжительность первому порыву страсти.

Она рассказывала о бывшем муже-негодяе, я кивал головой, поддакивал, а когда решил пойти в ванную, чтобы там проглотить голубую радость жизни, она обняла меня, сказала, что не отпустит и…

Это было чудесно, феерично, нежно, страстно, ласково, настойчиво, так, как будто мы давно все знаем друг о друге и хотим вечно дарить друг другу радость…

«Виагра» – это рецепт счастья! Что было бы со мной без этой таблетки?!

Как бы я жил дальше? Кем бы был? Не знаю. Не представляю…

На следующий день она переехала ко мне жить.

Прошло уже четыре года, и каждую ночь чудо повторяется, а каждый день я жду ночи.

Мне хочется закончить работу и скорее бежать домой, чтобы после ужина, легкой болтовни и просмотра очередной серии очередного бесконечного сериала окунуться в ласковую прохладу простыней…

Но! Всегда в прикроватной тумбочке (слева) лежит заветная таблетка.

Так, на всякий случай!

 

Свидание

Она была на 23 года моложе.

Каждый раз, когда я касался ее гладко-прозрачной кожи, когда вдыхал молочный запах ее нежного девичьего тела, мое сердце останавливалось…

Она подошла, яркая, легкая, призывная, открыла дверцу моего автомобиля и небрежно забросила в него свое удивительное тело.

– О! Выпимши? – спросил я, почувствовав легкий запах алкоголя, смешанный с запахом помады, парфюма и… молока.

– Был день рождения у Эдика, – ответила она, поправляя прическу, – отметили в коллективе.

– Что же я буду делать с пьяной женщиной? – спросил я, конечно, в шутку, конечно, с серьезным выражением лица.

– А пьяная женщина может уйти! – сказала она, не глядя на меня, и стала открывать дверцу.

Двадцать лет назад я взял ее за руку! Говорил ласковые слова! Убеждал в том, что не переживу, если вот так просто она уйдет!..

Я сидел и молча смотрел, как она выходит из машины…

Она уходила яркая, легкая, призывно покачивая бедрами и не оглядываясь…

Пятнадцать лет назад я бежал за ней! Я догнал ее! Я кричал, что так нельзя! Я пытался обнять ее! Я не давал ей уйти, наплевав на прохожих, которые глазели на нас!..

Я медленно повернул ключ зажигания, не торопясь, развернулся и поехал в противоположную сторону…

Через минуту раздался звонок.

– Не звони мне больше никогда! Хватит мучить меня! – телефонная трубка выплюнула в мое ухо ее голос. Я молчал, она не отключалась.

– Милая! Я же пошутил, ну что ты! – я говорил мягко и проникновенно.

– Да! Пошутил! Ты же знаешь, что я не терплю таких шуток! – не унималась она.

– Ну, перестань, птичка! Ты где? – я был эталоном нежности.

– Там. Стою… – сдалась она.

– Через три минуты я буду, солнышко!

Как я рванул к ней десять лет назад! Какой там Шумахер! Я выжимал газ до предела и всерьез рисковал жизнью! Через 3 минуты 12 секунд я был рядом с ней!..

Я ехал и думал, что тарелка щей будет сейчас в самый раз. А если еще обжарить отваренную вчера картошечку, да с котлеткой, да с огурчиком…

Через три минуты я набрал ее номер и спросил:

– Ты ждешь, милая?

– Да, милый, – ответила она. – Ты где?

– Не жди, любимая, я не приеду, – пропел я в ее розовое молочное ушко.

 

Мании

Мании, мании, мании…

Разум, воспаленный телевизионными и газетно-журнальными новостями, спит. Сон его, как сказал философ, рождает чудовищ.

Самовлюбленный и самодостаточный муж начинает дико ревновать жену, которая недавно стала «ягодкой опять», отпраздновав свой сорок пятый день рождения. Он лихорадочно роется в ее сумочке, ищет следы выделений на выброшенных в мусорное ведро прокладках и приготовленном для стирки нижнем белье. Он просыпается ночью, крадется, сжимая потными пальцами ее сотовый телефон, в туалет, и там, облегченно закрывшись, читает полученные и отправленные смс.

Воспаленный разум рисует все новые и новые картины ее многочисленных измен, благо опыт самого супруга в этой области практически безграничен.

Это офисы и гостиничные номера, река и море, пляж и лес, ну и, конечно, сауны.

Теперь он не хочет ничего, кроме отмщенья!

Он хочет знать с кем?!

Всего лишь короткое смс…

Среди ночи! С незнакомого номера! А содержание!

«Как ты, милая?» Только законченный подонок, негодяй, растлитель молодых замужних женщин мог написать такое (наш персонаж уже не помнит про ее сорок пять, он не помнит, как всегда раньше сравнивал своих двадцатилетних партнерш со своей женой и досадливо морщился…), ублюдок, который хочет разрушить тихое семейное счастье!

Мании, мании, мании…

Измученный и опять пьяный, он приходит в опостылевшую, холодную, мгновенно ставшую чужой квартиру. Он бесконечно звонит по треклятому номеру, но там только длинные гудки…

И вдруг, о чудо! Мягкий женский голос отвечает ему.

Он раздавлен! Он на небесах от счастья!

– Вы кто?

– А вы?

– Вот тут… вы звонили… нет, прислали смс… на номер… а это, моей жены…

– А! Так вы муж Олечки! Очень приятно! Мы с ней вместе в школе учились. Что-то случилось?!

– Нет! Все хорошо! Спасибо! Извините! Спасибо! Приходите в гости!

Немыслимый восторг, неземное блаженство испытывает оживший и вновь самодостаточный супруг…

Я забираю из рук секретарши свой мобильный телефон, благодарю ее за сотрудничество и читаю в ее глазах: «Ты законченный негодяй! Я хочу тебя!»

 

В контакте

Вообще-то я не собирался с ней встречаться.

Вернее, не предполагал, что встречусь. Точнее не надеялся на встречу.

Если честно, с чего (бы) это 22-летней красотке встречаться с 49-летним мужчиной?

Я смотрел на ее черно-белые фотографии, которые она выложила «ВКонтакте», и удивлялся чистоте линий, непринужденности, с которой она позировала перед фотокамерой и некоему ощущению, что мы знакомы.

Конечно, мы не были знакомы, конечно, используя естественную непосредственность социальных сетей, я написал ей.

Я написал о том, что летаю во сне, что этой ночью видел ее.

«В белой мужской (черт меня дернул написать «в мужской»!) рубашке с закатанными рукавами, – писал я ей, – ты летела на фоне звездного неба.

В твоих глазах отражался лунный свет, а волосы струились, как темные воды реки под названием Лета…»

Жизненный опыт не подвел. Она ответила. Написала, что тоже часто летает во сне, но в ту, именно в ту ночь она не летала, потому что простыла, и ее любимый мужчина (она написала «Мой Мужчина») растирал ее тело водкой. Потом укутал в махровое полотенце, потом… (мое богатое воображение мгновенно заменило многоточие на сладострастные картинки), а потом она уснула без снов.

Я спросил, как она летает, раскинув руки или прижав их к телу?

Она ответила. Я спросил. Она ответила. Я сказал. Она ответила…

Вязь слов… переписка…

Я написал, что хочу подарить ей свою последнюю книгу о маркетинге, понимая, что студентка последнего курса Высшей школы экономики не сможет отказаться от такой книги, тем более с автографом автора.

Мы договорились позавтракать в кафе «Центральное» через неделю после начала нашего контакта «ВКонтакте».

Я пришел раньше назначенного времени и занял столик подальше от входа в незаметной, но глубокой нише. Отправил ей смс, типа: «Я здесь, жду, столик в нише».

Написал, а сам думаю, найдет или звонить будет?

Нашла. «Значит, самостоятельная, – подумал я, – Значит, не ошибся».

Она была совсем как на фотографии, только глаза грустные и чуть уставшие.

Через десять минут после того, как я начал говорить, ее глаза зажглись тем, хорошо знакомым мужчинам, светом интереса и симпатии, который рано или поздно приводит нас к венцу или плахе.

О, как я говорил! Что там Цицерон – косноязычное дитя на уроке логопеда! Я блистал всеми оттенками голоса Карузо, мимикой Мастроянни и обаянием Делона.

В полупустой «хрущевке» моего детства, на кухонном столе случилось Это…

Потом год, как во сне. В том сне, где мы вместе летали, взявшись за руки.

Сон снился снова и снова почти каждую ночь, вот только… Вот только то, что на ней была чья-то мужская белая рубашка с закатанными рукавами, немного тревожило меня, заставляя просыпаться в холодном поту…

Однажды в гостях у ее подруги мы встретили того, кого она называла «Мой Мужчина».

Через три дня, в «хрущевке» моего детства, куда я заехал, чтобы забрать забытую и давно никому не нужную сковородку («ты не понимаешь, на ней все жарится совсем по-другому!»), я увидел их на раскладушке.

Он лежал на спине, а она парила над ним… в белой мужской (его!) рубашке с закатанными рукавами.

Не помню, сколько времени я пил. Когда немолодой организм стал отторгать алкоголь вместе с жизнью, я открыл окно (как-никак десятый этаж) и стал забираться на подоконник.

Случайно взгляд зацепился за какое-то мерцание на письменном столе.

Когда мысли и визуальное восприятие синхронизировались, я понял, что это монитор компьютера, который остался включенным.

Я закрыл окно, сел за компьютер, с трудом попадая на нужные клавиши, зашел на «ВКонтакте».

Я хотел высказать ей все, чтобы она прочитала и поняла, Что и Кого она потеряла!

Неожиданно я наткнулся на милое, задорное личико с чудной фигуркой, которое поражало чистотой линий и непринужденностью позирования перед фотокамерой.

Я размял пальцы, встряхнул головой и начал новую вязь красивых и пустых слов, которые легко запутают того, кто старается завлечь очередную красотку в белой мужской рубашке с закатанными рукавами.

 

Летний вечер

Она была лучше всех.

В смысле, всех тех, кто был у меня до нее.

Я смотрел в ее янтарные глаза, которые излучали такую сексуальную энергию, что мурашки бежали по коже и, забывая обо всем и обо всех, хотел только одного…

Вернее, одну.

Мы сидели под двадцатилетней вишней на даче ее родителей в элитном поселке «Лесной городок». Поселок-то был элитным лет сорок назад, и «дача» возвращала меня в мое «совковое» прошлое, в максимально разрешенные шесть соток, в убогое одноэтажное строение, которое состояло из двух комнат и веранды. В комнатах стояли кровати (могли приехать гости), помнившие сексуальные утехи медового месяца родителей девушки с янтарными глазами, а на веранде была организована кухня, обязательным атрибутом которой являлся газовый баллон у плиты и ведро под умывальником.

Так вот, мы сидели под двадцатилетней вишней, за столом, сколоченным из строганной дюймовки (это такая доска, толщиной два с половиной сантиметра), и разговаривали.

Точнее, говорили.

Еще точнее, ее подруга несла ахинею на тему отношений полов.

Слово цеплялось за слово, они накатывали волнами и накрывали меня.

Я задыхался. Хотелось, вынырнув, крикнуть: «Да иди ты на!..», но воспитание не позволяло мне послать подальше ее подругу, которую я видел всего лишь второй раз в жизни…

Вот если бы это было в третий раз!

Пока подруга излагала взгляды на жизнь, примерно так, как это делает учительница начальных классов, общаясь с учениками-недоумками, я смотрел на нее и думал о любви.

Боже, ну почему женщина, обделенная мужским вниманием и лаской, становится такой нудной?!

Господи, пошли ей мужчину и секс на верхней полке купе в поезде, который следует с паломниками к святым местам!

Подруга продолжала говорить, а моя (моя!) женщина продолжала слушать и… молчать.

Слова лились, обвивая ствол вишни, заставляли краснеть еще зеленые ягоды и растворялись в сумерках.

– А ты что думаешь по этому поводу? – спросила меня моя нежная и удивительная.

Я не ответил. На соседней даче заплакал ребенок и залаяла собака. Я был скован пустыми словами, которые делали бессмысленными мои чувства…

Подруга закурила, и ее слова стали превращаться в дым, который растворялся в сумерках, оставляя ощущение того, что ты сам курил весь вечер одну за одной.

Она говорила о том, что нам надо делать, а что нет, она жонглировала терминами, абсолютно не понимая их смысла.

Она учила меня и мою (мою!) женщину нашей жизни.

Слова становились вязкими и тяжелыми, они сгущали темноту и растворяли желания, они выжигали то, что, наверное, только зарождалось.

Огонек сигареты выписывал в темноте петлю Мебиуса, а я думал только об одном: «Ну, почему она молчит? Значит, согласна?»

Батарейки неугомонной подруги не садились. Мне казалось, что она подзаряжается от своих слов, которые становились тягостно-невыносимыми.

Я тяжело вздохнул, поднял голову вверх и увидел Луну. Полную.

Из мертвого пространства на меня смотрело одуловатое лицо… подруги, а на ее фоне, как распятие, чернел контур электрического столба с проводами, которые уходили в никуда.

Подруга все продолжала говорить, а мне стало легко и весело.

Я взял стакан с остатками давно остывшего чая, выплеснул его (чай) в незамолкающий рот и, с удовольствием закрыв за собой калитку, пошел по освещенной холодным полнолунным светом дорожке в тишину.

 

Джулия

Экран сотового телефона высветил «Джулия».

Ее звонка я уже давно не ждал. Вообще-то ее звали Юля, но для меня она была Джулией.

Длинноногое, полногрудое существо с оленьими глазами и сексуальным голосом с легкой хрипотцой. Я увидел ее в магазине модной одежды.

Когда она подавала мне рубашку, которую я собирался примерить, то случайно коснулась моей руки. Я испытал то же, что и в далеком детстве, когда сунул в розетку мамину шпильку для волос.

Невозможно было не пригласить ее на ужин, который плавно перетек в гостиничный номер. Я пил коньяк и целовал ее, купая в нем страстный язык моей новой знакомой.

Через неделю она ушла от родителей и я снял ей квартиру.

– Привет! Забыл?

– Ага.

– А я стою у окна и думаю о тебе.

– Давно?

– Час, наверное, как только начался дождь.

– Что надумала?

– Нам было хорошо на той квартире. Пустые стены, никаких вещей, только кот. Ты помнишь Ваську?

Конечно, я помнил этого отвратительного котяру! Матерый, циничный, постоянно голодный. Я тогда бывал у нее почти каждый вечер. Боготворимая египтянами тварь приходила домой именно в тот момент, когда я переступал порог. Васька, обязательно задев меня боком, вразвалочку шел на кухню к своей миске, жрал, урча от удовольствия, временами поднимал голову и вопросительно смотрел на меня, типа: «Понял, кто тут главный?» Она кормила его, обрабатывала расцарапанную в драках наглую морду и позволяла засыпать на ее коленях. Когда я пытался столкнуть его на пол (ее колени и все, что находилось выше, меня очень интересовало), то натыкался на ее яростное сопротивление и возмущенно-ненавидящий взгляд.

– Забыл.

– Ты все время ругался и уходил. Зачем?

– Скверный характер.

– Нет, ты милый, – я услышал, как она улыбнулась, – я любила тебя.

– Зачем?

– А то кольцо я еще ношу, – я услышал, как она затянулась сигаретой, – оно меня согревает.

– Ты разве не кормишь?

– Анфиске уже четыре месяца, представляешь?

Представляю ли я?!

Я, который мечтал, чтобы этот ребенок был моим! Я, который отправил ее в самую дорогую клинику, занимавшуюся «женскими проблемами»! А после клиники? Месяц было нельзя, и я просто лежал рядом с ней, обнимал и целовал, изнемогая от желания! Представляю ли я?!

– А где ее папа?

– Не знаю. Мне все равно. Мне плохо.

– Приехать?

– Ты останешься с нами?

– Нет.

– Как дождь?

– Как песок.

– Почему песок?

– Часы. Время уходит. Я забыл тебя.

– А я люблю дождь. Открыла окно и дышу.

Я увидел окно. Нет! Я увидел ее у окна.

Тогда тоже шел дождь. Теплый летний дождь. Она стояла совершенно голая и водила по стеклу указательным пальцем.

Нет! Сначала когда я вошел в комнату, то увидел ее спину. Видимо, она только что вышла из душа и капельки воды, словно утренняя роса, блестели на ее тонкой талии и (мне так казалось) пахли утренней свежестью. Я стал быстро снимать с себя одежду, пуговицы на рубашке не хотели расстегиваться (может быть просто дрожали мои руки), и наткнулся взглядом на ее указательный палец. Она водила им по стеклу, сопровождая капли дождя, которые стекали на карниз, издавая при этом звук, похожий на цокот ее каблучков.

Что это было, я не понимаю до сих пор, но я вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь и оставив на полу две пуговицы, которые так и не смог расстегнуть.

– Закрой окно! Простудишься и заразишь малышку!

– Спасибо тебе. Как вкусно пахнет дождь!

Она отключилась.

Я открыл окно, вдохнул дождь, посмотрел на собранный чемодан и пошел в спальню, где давно уже спала жена, похрапывая в такт каплям, стучащим по карнизу.

Завтра (нет, уже сегодня!) рано вставать. Командировка.

 

Пицца

Тонкая, почти прозрачная, она стояла у окна…

Солнце просвечивало сквозь нее и слепило глаза. Я завязывал галстук и думал о том, что, наверное, именно в такие минуты, когда любовный пыл сменяется легкостью и нежностью, а солнце делает любимую женщину святой, великие художники брались за кисть и создавали свои великие полотна.

Я очень не хотел уходить, но обеденный перерыв заканчивался, деловые встречи отменить было нельзя (тем более что по их результатам предстояло отчитаться перед директором), а соседка Лели скоро должна была вернуться после дежурства.

Лёля, моя желанная Лёля, снимала комнату в двушке недалеко от центра. Ее соседка Тося (она занимала вторую, большую, комнату) была медсестрой в известной (дорогой) клинике, где периодически дежурила.

Лёля обняла меня, и я утонул в ее запахе. Захотелось подхватить ее на руки и унести отсюда, из этой зачуханной «хрущевки» в светлую НАШУ квартиру, где повсюду будут стоять цветы и звучать музыка нашей любви…

Мы были знакомы целых пять месяцев, и я был уже готов к этому. Тем более что Тося могла заявиться домой то с санитаром из их клиники, то с водителем и развлекаться, не обращая внимания на то, что за стеной соседка, которой это совсем не нравится!

Моя Леля вообще была на редкость для нашего времени не испорченной и серьезной девушкой. Она терпеть не могла Тосиных выходок и особенно возмущалась, когда та затащила к себе в комнату сантехника и два часа не выпускала его. Правда, краны с тех пор у них работали исправно, а в туалете появился новый унитаз.

Я поцеловал мое солнышко и побежал. Дверь из квартиры, дверь из тамбура, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), четыре ступеньки вниз, две подъездных двери (на входной кнопка от домофона), и я на улице. Любимая «Тойота Камри» быстро домчала меня в офис клиента, и я был в приемной за минуту до назначенного времени.

Я хорошо умею делать свою работу. Именно поэтому я подал в банк документы на оформление ипотеки и даже был в НАШЕЙ квартире – она оказалась именно такой, какой я ее представлял.

Я очень хорошо умею делать свою работу! Два часа переговоров, аргументов, увещеваний, обещаний, и – победа, которая еще на один шаг приблизила меня к НАШЕЙ мечте.

Когда я вышел на улицу гордый собой, то с досадой обнаружил, что забыл свой телефон у Лёли. Подумав, что победителей не судят, я решил перенести еще две встречи на завтра, рвануть к ней, а директору доложить о победе, промолчав о несостоявшихся встречах.

Около Лёлиного дома стояла оранжевая «Ока» с надписью «Пицца», а на лавочке у подъезда сидел разносчик в оранжевой куртке и оранжевой бейсболке.

– Братан, закурить есть? – спросил он меня и посмотрел каким-то ошалевшим взглядом.

– Не, не курю, «братан»! – ответил я спокойно, тоном давая понять, что он мне не ровня.

– И я не курю! – Он вздохнул и зажмурился. – Но после такого закуришь!

Что-то заставило присесть меня рядом и спросить:

– Ну, и что за фигня?

Тут пацана как прорвало. Он, сам шалея от своих слов и, видимо, заново переживая случившееся, рассказал, как привез пиццу, как девушка, которая открыла дверь, была в халате «прям на голое тело», как она втащила его в свою комнату и «такое творила, братан, такие хали-гали, улёт», ну и т. д.

– А ты, братан, не на восьмом этаже, случаем, был? – спросил я, когда «пиццерист» остановился, чтобы перевести дух.

– Голимо, на восьмом! – выдохнул тот. – А ты, брат, не к ней, случайно?

– Тося телку зовут?! – жестко спросил я, бледнея.

– Ага, – прошептал бедняга, предполагая, что попал в «непонятку».

Я побежал. Код на домофоне, две подъездных двери, четыре ступеньки вверх, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), звонок в тамбурную дверь.

– Это ты, милый? – радостно обняла меня Лёля.

– Где Тося?! – взорвался я, пинком открывая дверь в комнату соседки.

– Где эта охреневшая сучка?! – вот я на кухне, но Тоси нет и на кухне.

– Ты что, милый? – осуждающе спросила Лёля, – Кричишь и вообще… Тося осталась до вечера в клинике! – Леля улыбнулась и обняла меня. – Хочешь кусочек пиццы? – прошептала она, чуть укусила за ухо и сделала два шага назад.

Я зажмурился и затряс головой.

Когда я открыл глаза, она стояла у окна.

Легкая, почти прозрачная…

 

Идиот

Господи, ну что она нашла в этом идиоте?!

То, что он, повиливая бедрами, выпятив грудь, подняв подбородок и пощелкивая пальцами, начинал танцевать после второй рюмки?

То, что его «римский профиль» и прямой пробор делали его красивое и пустое лицо вожделенным для сопливых дурочек?

То, что он играл в хоккей и бухал, как опойка?

Может быть, то, что он был врачом и его нежные руки гинеколога проникали в самые сокровенные места запросто, как лучшие друзья?

Она – изысканная и утонченная, поэтичная и чистая, легкая и нежная.

Вокруг множество достойных и стремящихся, стремящихся и способных, способных и достойных…

Ну почему он?!

Он, который смотрел на каждую женщину, как на очередную пациентку.

Он, который не мог любить женщин без одежды. Он просил их не снимать платье и не смотреть на него.

Они же делали все, что он говорил, растворяясь в его голосе, отдаваясь опытным и властным рукам!

Может быть, его профессия подарила ему какие-то особенные знания?!

Она – трепетная и хрупкая, романтичная и невесомая, независимая и недосягаемая.

Когда я смотрю на них, то вспоминаю фильм «Даун Хаус». Этакий эпатаж Достоевского с Федором Бондарчуком в главной роли. Артхаус, мать его!

Герой Будрайтиса, посмотрев на героя Бондарчука, дал ему замечательную, на мой взгляд, характеристику. Она подходит как нельзя лучше и к тому, о ком я рассказываю.

Он громко говорил, громко смеялся, громко (и фальшиво) пел и думал, что этот мир создан только для него.

Может быть, потому что она выбрала его?

Так вот Будрайтис сказал гениально: «Сказочный долбоёб!»

Когда я видел ее, скользящую по коридору, гордую и неприступную, смелую до отчаяния и осторожную до идиотизма, то никак не мог представить его рядом с ней.

Но…

Было что-то неведомое, непонятное, недоступное, невероятное, нереальное.

Но было…

Один раз я видел, как она ударила его по лицу.

Она ударила его так, что я был бы счастлив, если бы мог быть на его месте.

Она была старше, но моложе. Хотя нет, если честно, он тоже был молодым.

Наверное, я просто завидовал…

Может быть, я просто мечтал?

 

Горка (фантазия на тему любви)

Ах, что за прелесть катание с горки!

Зимой. Не на ледянках, фанерках, картонках или промерзающей через пальто и теплые штаны попе, а на ногах.

Стоя! По-пацански! С девушкой под ручку и чтобы не упасть!

Горка была по дороге в школу. То есть, конечно, можно было ее обойти и прийти на уроки в приличном виде, а не сырым и с портфелем, полным снега. Но как же пройти мимо горки!

Настоящее, полное драматизма, действо начиналось вечером, часов в семь.

Уроки были сделаны, зимний вечер, подсвеченный уличными фонарями, создавал атмосферу дискотеки (о которой, кстати, тогда еще ничего не знали), и горка становилась центром притяжения.

Не торопясь и чуть косолапя, шел на тусовку (что это такое, я впервые услышал лет через двадцать) мой друг и одноклассник Миха Калядин. Уже в восьмом классе он был ростом метр восемьдесят, весил семьдесят пять килограммов, а его кулак был величиной с мою голову.

Может быть, мне так казалось? Наверное, казалось, потому что сам я, тщедушный и низкорослый, семенил тогда рядом, поглядывал на него снизу вверх, завидовал твердой и уверенной поступи, гордился нашей дружбой и ждал момента сопричастности.

Надо сказать, что в этой «ледовой феерии» мне была отведена совершенно определенная роль.

Обычно вечером на горке собиралось человек тридцать-сорок, разного возраста. В основном это были юноши и девушки из девятых и десятых классов. Они, как правило, уже ходили парочками, и «горка» стала местом их свиданий. Они болтали, курили, иногда баловались «бормотушкой» и обязательно катались с горки. Под ручку. На ногах.

Договариваясь, что если Он удержит Ее, то Она позволит Ему Ее поцеловать.

Мы приходили на горку (я и Миха были, пожалуй, единственными восьмиклассниками, кого допускали на вечерние катания), и Миха пристально разглядывал девушек, выбирая жертву.

Мы, не торопясь, закуривали, солидно кивая ребятам из нашей школы и косясь на тех, кто пришел на «тусу» впервые.

Потом Миха незаметно указывал мне на девушку.

Я вдыхал дым вместе с морозным воздухом и ждал. Как только юноша, с которым пришла указанная мне принцесса, брал ее под руку и они занимали очередь, чтобы скатиться с горки, я бросал сигарету и перемещался ближе к середине ледяного развлечения.

Парочка, радостно улыбаясь и шумно дыша, начинала стремительное скольжение вниз, а я, сделав вид, что оступился, падал к ним под ноги. Учитывая, что следующая парочка к этому моменту тоже начинала свое скольжение, происходила куча-мала. Юноши ругались, девушки визжали, все были в снегу, в растрепанных чувствах и одеждах.

Возмущенный дружок понравившейся Михе девушки хватал меня за шиворот и начинал трясти, пытаясь соблюсти принцип неотвратимости наказания и произвести впечатление на спутницу.

Через секунду происходило то, что я особенно любил. Меня переставали трясти, потому что жертва получала удар. От Михи. Потом со словами: «Ты зачем маленьких обижаешь?!» – жертва получала второй удар.

Как правило, двух ударов было достаточно.

Так мы развлекались, пока…

Так бы мы и дружили, если бы…

Так все было весело, но…

Нет, никто не дал Михе сдачи и не накостылял мне.

Просто в ту, восьмиклассную, зиму на горку пришла семиклассница Надя Артемьева, уже краса и уже гордость школы.

Я сразу забыл про Миху, про старшеклассников, у которых при взгляде на меня чесались руки, забыл про все.

Я вдруг увидел звездное небо, темные тени фонарей на белом, пахнущем арбузом снегу и понял, как выглядит снежная королева.

Я растолкал всех и с разбегу понесся вниз, с горки, стремительно и неудержимо, окутанный облаком снежной пыли, с необъяснимым восторгом в груди.

Так и въехал я из той зимы в зиму девятого класса.

Мы перестали общаться с Михой, даже стали сидеть за разными партами.

Летом, после восьмого класса, я вырос сразу на двенадцать сантиметров, поправился, возмужал, догнал Миху по росту, безусловно уступая ему в размере кулаков и весе.

Однако…

Однако Надя (Надюша, Наденька, Надин) Артемьева выбрала меня!

Как ни пытался авторитетный и умный Миха (он, кстати, закончил школу с золотой медалью, а после университета стал одним из самых молодых кандидатов наук в нашем городе) завоевать ее расположение, ничего у него не получалось.

Наденька «запала» на мои стихи. Я запечатывал тетрадные листы, исписанные нервным почерком, в конверт и опускал в ее почтовый ящик.

Потом мы стали встречаться, и я, мучаясь от неведомой истомы и волнения, пытался написать что-то новое для каждой встречи.

Наденька вставала или садилась так, чтобы, как она говорила, видеть мои глаза, и я читал ей. Она слушала, затаив дыхание, а я добавлял к своим виршам кого-нибудь из великих, не входящих в школьную программу, да и не издаваемых в те времена. Ну, например, Надсона.

Один мой стишок Наденька особенно любила и даже прочитала его на школьном конкурсе чтецов:

Первое место почти стало пропуском к первому поцелую. Почти.

То есть, конечно, поползновения с моей стороны происходили постоянно, но Наденька отворачивалась, смущенно улыбаясь, и шептала: «Не надо».

Так пролетел девятый класс. Миха пару раз бил меня, пару раз уговаривал «не гулять» с Наденькой, а потом все привыкли.

Школа знала, что Надя Артемьева «гуляет» с Тимофеем Бариновым, они ходят, взявшись за руки и… все.

Надька нецелована, Тимка – мудак.

Летом, после окончания девятого класса, я зарабатывал на спортивный велосипед, а Наденька (она росла без отца) подрабатывала, где могла, для того чтобы, после школы поехать в Москву и поступить в ГИТИС – Государственный институт театрального искусства.

Я был уверен, что у нее ничего не получится, поэтому относился к ее мечте абсолютно спокойно.

Потом начался мой последний и ее предпоследний учебный год, пролетела осень, и снежная вата накрыла наш город.

Морозным вечером, когда мы катились с ней с горки, взявшись за руки, она обожгла мое ухо шепотом: «Тимоша, если устоим, поцелуешь!»

Устояли…

Так я вкатился в ее комнату, где и произошел мучительно-сладко-горький первый поцелуй.

Потом второй, третий, потом… Нет, не угадали!

Потом я поступил в институт, и разудалая студенческая жизнь закрутила меня.

О, как мы бухали! О, что творилось в общежитии нашего (и не только нашего) института!

Это было замечательное время первого опыта свободной жизни.

Я упивался ею, а Наденька как-то быстро и очень органично (так сказать, сама собой) отошла на второй план.

Она проводила все вечера дома и… ждала меня. Я врал про трудности адаптации к учебному процессу, про дни рождений одногруппников, про тяжелые (ну, это, допустим, было правдой) сессии… Когда я заходил в гости, ее глаза начинали лучиться любовью. Она обнимала меня за шею и шептала, как тогда, на горке: «Скажи, как ты ко мне относишься?»

Господи, сколько раз потом, не испытывая ничего, кроме сильного зова плоти, я говорил разным женщинам: «Я люблю тебя!»

А тогда не мог. Не спрашивайте почему – я не знаю.

Мы целовались, я становился все настойчивей, она не соглашалась.

Как-то, разозлившись, я наговорил ей черт-те знает что и, выскочив на мороз, прибежал на горку и начал кататься с нее вновь и вновь, вновь и вновь – до изнеможения! Когда уже почти не осталось сил, горка вдруг подхватила меня на свою ледовую спину и понесла сквозь года, не давая отдышаться.

Так и катился я, пытаясь устоять на ногах, не закрывая глаз и улыбаясь ветру, свистевшему в ушах…

Я видел Наденьку, которая, не поступив в ГИТИС, вернулась в наш город и устроилась работать чертежницей в «почтовый ящик» (там платили побольше).

Я видел, как однажды вечером, когда она уставшая шла домой, к ней пристала подвыпившая шпана из малолеток и если бы ни Миха Калядин (возникший из ниоткуда), то моя принцесса лишилась бы не отданной мне девственности на темной веранде детского сада, который был через забор от ее дома.

Я видел, как она, рыдая, стирала своим носовым платком кровь с лица Михи, а он говорил:

– Ты что, дуреха, это не моя, это у них так брызгала! – и гладил ее руки.

Потом они просто смотрели друг другу в глаза…

Когда, выпросив у горки выходной, я примчался к Наденьке, обуреваемый неизвестным мне доселе приторно-потным чувством ревности, то наткнулся на ее холодно-отстраненный взгляд.

Я все понял и, гордо вернувшись на горку, покатился дальше, подумав, что раньше не обращал внимание на то, что ветер не только свистит в ушах, но и заставляет слезиться глаза.

Горка несла меня, через экзамены и диплом, на стройку объектов развитого социализма, где рабочий класс, передавая опыт, как побольше выпить и почестнее украсть, пел хором с инженерно-техническими работниками: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Горка не отпускала меня, подарив свободный полет.

Я снова видел:

– как Наденька поступила в ГИТИС, на актерское отделение и стала жить в Москве,

– как Миха изобрел какую-то хрень и его утащили в Московский университет преподавать, возглавив новую лабораторию,

– как в первую брачную ночь, ошалевший друг моего детства, задира с пудовыми кулаками, плакал и целовал Наденькины руки, поняв, что до него у нее никого не было…

А потом горка сбросила меня в дождливое осеннее утро, и я оказался на привокзальной площади, нос к носу с Наденькой и Михой.

Я уже был почти солидным, женатым человеком, и нашей чудной дочке недавно исполнился год. Я возвращался из Москвы, где был в командировке, и те, кому сегодня под пятьдесят, понимают, что это значит.

А означает это, что в обеих моих руках были сумки с… ну, конечно, с продуктами.

Загадка того времени: «Что такое длинный, зеленый, пахнет колбасой?» Ответ: «Поезд Москва – … любой город на выбор».

Это сегодня все деньги в Москве, а тогда там были еще и все продукты! И детское питание! И лекарства! И т. д.

Итак, с тяжелыми сумками (набитыми сосисками, колбасой, сгущенкой, а главное, детским питанием «Тутелли», производства Финляндии), ручки которых врезались в мои ладони, и мятом черном костюме фабрики «Маяк», я наткнулся на яркую парочку.

Я знал, что их сын ровесник моей дочери, что после родов Наденька ушла из театра и поступила на искусствоведческий.

Знал, что Миха в «полном шоколаде» и даже недавно подарил любимой теще седьмую модель «Жигулей»!

Так вот, стоим мы нос к носу. Я с сумками тяжеленными, под дождем, а эта нарядная парочка (как с картинки иностранного журнала), налегке и под зонтиком.

Миха улыбается и говорит:

– Тимоха! Сколько лет, сколько зим!

Наденька щурится с презрительной такой улыбочкой.

Тут Наденькина мама подходит, встречает их, значит, и тоже неестественно-радостно так:

– Ребята! Тима! Как здорово! Вы ехали в поезде вместе, да? Тима, ты домой?

– Тиман, точно! Поехали, мы тебя подбросим, все равно рядом! – говорит Миха и уверенно так косолапит к «семерке» цвета «мокрый асфальт».

Наденька фыркнула, повернулась, прошлась специально выученной походочкой, от которой у меня в паху заломило, и уселась на заднее сиденье.

Хрен, думаю, с ним, с чувством собственного достоинства, когда насквозь промок. Да и сумки переть на общественном транспорте больше часа, сомнительное удовольствие!

Села, значит, Наденькина мама за руль, я рядом, Миха сзади по-хозяйски развалился, и мы поехали. Смотрю я в зеркало заднего вида, как Миха Наденьку обнимает. Яркие они такие, успешные…

Снова вроде детство, зима, мы на горку идем, а я снизу вверх на него с завистью поглядываю…

«Скорей бы приехать!» – думаю, и тут Наденька вдруг говорит:

– Мам, сверни на светофоре направо, давай к тете Зине заедем, я ей семена привезла.

Наденькина тетка, редкой стервозности женщина, жила в частном секторе, в двух километрах от нашего микрорайона.

Пока я соображал, где мне лучше выйти, чтобы пересесть на автобус, мы свернули с главной дороги, которая плавно перешла в грунтовую, и минут через пятнадцать оказались у забора дома тети Зины.

Тут мой бывший друг спохватился:

– А Тимоха-то как же?

Наденька говорит с прищуром:

– Да ничего, посидит немного в машине, что с ним сделается! – и выходит.

– Мы быстро! Музончик пока послушай, там последний концерт «Машины», – бурчит Миха, следом за ней выскакивает и помогает тещеньке своей выйти.

Остался я в машине один, красный как рак с вытаращенными глазами и легким удушьем от злости на парочку эту, а больше всего на самого себя.

«Дебил! – думаю. – Куда поперся! Ехал бы себе на автобусе! Но эти тоже хороши, а! Даже в дом не пригласили, как будто не был я у этой Зинки!»

Дождь шел все сильнее и сильнее.

добивал меня Макаревич.

Отдышался я немного, вышел из машины, от души хлопнув дверцей, да и пошел потихоньку. С сумками этими, под проливным дождем и по грязи. Добрел до остановки, доехал до дома. Ввалился насквозь мокрый, грязный, сумки эти проклятые на пол бросил, да еще с женой поругался в пух и прах!

Почему? Да потому, что первое, о чем она меня спросила:

– Что, дождь на улице?!

Так мне тошно было, так ломало, что ночью поднялась температура под сорок, в голове гул, а в глазах Наденькина улыбочка презрительная.

И снова горка, моя спутница по жизни, подхватила меня, вылечила жар морозной свежестью и понесла дальше…

Славное перестроечное время сделало меня «кооператором» и позволило перебраться из однокомнатной «хрущевки», располагавшейся в цоколе панельного дома, в двухкомнатную квартиру с изолированными (!) комнатами.

Я работал по двенадцать часов в сутки, пренебрегал выходными и пять лет не был в отпуске.

Горка не отпускала меня, все несла и несла…

Я уже не видел, что происходило с Михой и Наденькой.

Я вообще перестал смотреть по сторонам и мчался только вперед!

Так я оказался собственником производственно-коммерческой фирмы, который живет в элитной двухсотметровой квартире в центре города и за которым по утрам приезжает «Мерседес» последней модели.

Как-то незаметно для самого себя я стал достаточно известным в городе человеком, с множеством влиятельных друзей. Наверное, были и враги, но я о них не знал.

Горка научила меня надеяться только на себя, крепко держаться на ногах и не расталкивать тех, кто мчится рядом, чтобы не упасть самому. Я гордился тем, что за десять лет ни разу не сменил номер своего мобильного телефона.

Звонок раздался вечером, когда я только что пришел домой с работы и не успел переключить мобильное чудовище в режим «без звука».

Звонила… Наденька.

Я сразу узнал ее голос. Она говорила о том, что помнит меня, что я так и остался самым близким для нее человеком, что по-настоящему, кроме меня и сына, у нее никого нет, что она тяжело болела и там, на краю, вдруг отчетливо поняла, что всю жизнь любила только меня.

Как опытный сердцеед, я держал паузу.

Когда она, захлебнувшись словами и отдышавшись, выкрикнула:

– Ну что же ты молчишь?!

Я ответил:

– Приезжай! – и отключился.

Телефон тут же зазвонил снова, на моей фабрике вырубилось электричество, исполнение важного заказа было под угрозой.

Я тут же начал ругаться, договариваться, потом отвозил наличные за срочную работу, в общем, напрочь забыл про Наденькин звонок.

Примерно через неделю начались школьные каникулы и я провожал жену с детьми (ну, про дочку я уже говорил, а еще, между делом, у меня получился мальчик, которого, в честь папы, я назвал Димой) на отдых в Чехию. Сославшись на то, что много работы и поехать с ними не смогу, я мечтал, оставшись дома, побыть один и тоже отдохнуть.

Проводил я их, приехал домой, достал «Хеннесси VSOP» (мой любимый коньяк), налил в подогретый бокал, прилег у телевизора, сделал первый глоток и… зазвонил телефон. «Понятно, – думаю, – моя жена Лариса опять что-нибудь забыла!» Беру трубку и сквозь зубы:

– Ну что, милая?

– Это я, Тимочка, я приехала! – слышу Наденькин голос, и лоб покрывается испариной.

– Я с сыном на каникулы приехала, маму навестить. Когда мы увидимся, милый?

От этого «милый» мне совсем не по себе стало.

– Там, где мама твоя живет, напротив, ресторан есть, «Петрович» называется, можем завтра позавтракать часиков в десять, – говорю, а у самого каша в голове.

И дел завтра полно, и на знакомых нарываться не хочется (город наш, хоть и миллионник, а деревня деревней, все все про всех знают), и не виделись почти пятнадцать лет (а вдруг она страшная стала, а?), и, главное, дальше-то что мне с ней делать?

– Хорошо, Тимочка, до завтра, – шепчет она и отключается.

У меня от этого шепота мурашки по коже, как тогда, на горке…

Подъезжаю я на следующее утро к дому Наденькиной мамы, а у самого мысли «спасительные» в голове: «Может, выйдет она сейчас с Михой, типа разыграть меня решила, как тогда, осенью».

Вспомнилась та история давняя, как я под дождем, с сумками два километра по грязи до автобуса шлепал, и злость забытая адреналинчиком в голову ударила, глаза зажгла, желваки пустила по скулам гулять и щеки сделала розовыми.

Смотрю, идет. Одна. Походка та самая, которой учили, от которой и злость ушла, и в паху заломило, и от нежности, давно забытой, горло перехватило.

Подходит она, открывает дверцу моей машины, садится рядом…

Не изменилась!

Она улыбается, а я смотрю на нее ошарашенно и тоже улыбаюсь какой-то такой смущенно-дурацкой улыбочкой.

Посидели, поулыбались, она и говорит:

– Ну что ты, Тимоша, поехали, – и ладошку свою мне на руку кладет.

Меня словно током ударило! Рванул с места, к ресторану с шиком подкатил, прямо к входным дверям, помог Наденьке выйти… Сели мы за столик у окна и начали болтать не пойми о чем.

В заведении этом я был завсегдатаем (его хозяин – мой давний товарищ), поэтому обслуживали нас на высшем уровне.

Вижу, Наденьке нравится.

И автомобиль мой, и фигура спортивная (три раза в неделю фитнес), и костюм с рубашкой (от Zegna), и аромат новый (от Baldasarini), и как обслуживают нас душевно (Тимофей Дмитриевич то, Тимофей Дмитриевич се).

Смотрю, значит, я на нее и вижу, что ошибся, изменилась моя первая любовь.

Столик, за который мы сели, стоял у окна, и сразу стало видно, как много ей пришлось нанести тонального крема, чтобы скрыть увядающую кожу и выглядеть свежей, как тщательно она удлиняла ресницы, и свитерок на ней под горло не случайно, – шея и руки всегда расскажут правду о возрасте женщины.

Так вот болтаем мы, взгляд у нее искрящийся, ждущий, призывный, а на меня опять накатило.

Снова я вспомнил себя под дождем и взгляд ее….

– Кстати, как там Миха? – спрашиваю.

Ответом мне был тот самый презрительный взгляд, только уже по отношению к дружку моему, и ладонь свою она опять мне на руку кладет:

– Давай не будем о нем сегодня, милый!

А меня уже не торкает от ее прикосновений, только подлое такое удовольствие начинаю я получать от этой ситуации. Ага, думаю: «Миха, был “в шоколаде” – я “лузер”. Я в порядке – значит, он “не тот” стал. Ладно, милая, будет тебе шоу “Добро пожаловать”!»

Посмотрел я ей в глаза проникновенно-приторным взглядом, который сводит женщин с ума (особенно если они хотят, чтобы на них так смотрели), и сказал:

– Поехали!

Эх, горка, горка, знала бы ты, унесла бы тогда меня куда подальше, не защитила бы от пули в девяносто первом и не увела бы мою машину из-под «КамАЗа» в девяносто третьем.

Вы думаете, пошло, если это происходит в гостинице? А если гостиница хорошая, с магнитными замками на дверях, дорогим интерьером и приятным запахом? Если, пока едешь на машине, в номере уже накрывают стол, ставят прохладное «Gavi» и встречают тебя как родного?

Я думаю, что неважно где. Правда. Я думаю, нельзя отыгрываться.

Вернее, теперь я так думаю. А тогда, на волне злого драйва, без условностей и не осторожничая, я сделал все как раз так, как очень часто не получается у влюбленных.

Я лежал и смотрел в потолок. Бездумно. Наденькино тело, которое я когда-то так желал, оставило меня равнодушным.

Она вытирала слезы и шептала:

– Любимый, я теперь опять живу!

Я одновременно чувствовал себя полной скотиной и абсолютно удовлетворенным мужчиной, которому благодарно махал тот, промокший Тимоха, с ладонями до крови стертыми тяжеленными сумками.

«Хоть бы позвонил кто, – мелькнула одинокая мысль. – Эврика!»

Я поцеловал Наденьку, встал и пошел в душ (незаметно прихватив с собой телефон). В душе я открыл воду и позвонил Виктору, моему исполнительному директору.

– Витечка! Тут вот какая история, ты перезвони мне через пять минут и начинай «вайдосить», что авария на фабрике, что мне надо срочно приехать, что все пропало, караул и т. д. Понял?!

Он работал со мной уже восемь лет, поэтому понял все.

Я сполоснулся, накинул на себя белый махровый халат, предусмотрительно положив в карман телефон, и вышел из душа.

Господи… Наденька, помолодевшая и восстановившая за мое отсутствие макияж, смотрела на меня…

Боже… Я не знал, куда мне спрятаться от этого взгляда…

Было стыдно? Увы, тогда нет.

Было жалко ее? Увы, не особо.

Было очень неловко.

– Давай заедем сейчас к маме, я познакомлю тебя с сыном, – сказала Наденька, обнимая меня за шею и заглядывая в глаза.

Зазвонил телефон! Слава Богу!

Витечка отработал, впрочем, как и всегда, на высшем уровне.

Его надрыв передался не только мне, но и Наденьке.

Сбивчиво объясняя, что произошло, я начал стремительно собираться.

Женщина. Женщина! Женщина!!!

Я не знаю, как она поняла.

То ли по суетливости моей, то ли по тому, что так и не смог посмотреть ей прямо в глаза, то ли потому, что, превращая себя в законченного ублюдка, протянул ей деньги на такси…

Я не знаю. Я понял, что она поняла, а она поняла, что я понял, что она поняла.

Вот так. Женщина…

Когда я был уже в дверях, она сказала мне в спину:

– Ты сжег мою душу!

Я позорно бежал, испытав при этом невероятное облегчение.

Что делают мужчины в подобных случаях? Как они живут, чтобы не чувствовать себя подонками?

Работают. Много работают. Балуют детей и дарят подарки женам.

Я работал. Работал и ждал зиму.

Как только мороз прихватил землю и снег лег не для того, чтобы уйти ручьями, а остаться и заискриться, я поехал на горку. Вечером.

Видимо, парочки старшеклассников перестали сюда ходить и нашли другое интересное занятие, а детвора уже разошлась по домам.

Я постоял наверху, посмотрел вниз, чувствуя легкие мурашки, которые побежали по позвоночнику, оттолкнулся посильнее левой ногой и покатился…

Я катился, пытаясь устоять на ногах и улыбаясь ветру, который свистел в ушах.

Я катился, а слезы текли по моим щекам, и губы что-то кричали ветру.

Я катился и вдруг сквозь ветер услышал свой голос: