Странные люди (сборник)

Бирман Дмитрий Петрович

Странные люди

 

 

Бутерброд с селедкой

Мой собеседник, хозяин первого в Торонто «русского магазина» Фима Зальц, весил, думаю, килограмм сто пятьдесят!

Высокий (с огромным животом) здоровяк являл собой пример успешного эмигранта. Веселый, добрый, позитивный, он всем своим видом демонстрировал преимущества западного, капиталистического образа жизни.

– Я ведь, Димочка, – говорил он мне, намазывая на добрый кусок черного хлеба масло и аккуратно укладывая на него нарезанную ломтиками селедку, – тоже был минус сто паундов, когда сюда приехал из Одессы…

Тут он сделал паузу, чуть прикрыл глаза, видимо вспоминая любимый город, не торопясь опрокинул в рот рюмку водки, замер на несколько секунд, после чего с жадностью набросился на бутерброд с селедкой, выкатил глаза и, почавкивая, начал рассказывать мне свою историю…

В 1968 году Ефим Зальцман работал директором овощного магазина в чудном городе на берегу Черного моря. В Одессе. Уровень его возможностей в те времена, думаю, можно сравнить с нынешними полномочиями Председателя комитета Государственной Думы Российской Федерации.

К нему заходили все – от Первого секретаря обкома КПСС до цеховиков, которые потихоньку шили «левак» на Малой Арнаутской. Фима, тридцати пяти лет от роду, был очень уважаемым человеком, особенно если принять во внимание, что тот самый начальник Одесского УГРО Гоцман (помните фильм «Ликвидация»?) был его дядей.

Я встретил Фиму в далеком уже 1996 году и считал его рассказы о героическом дяде мифом. Однако в то, что после комплексной проверки ОБХСС (какая-то добрая душа написала письмо в ЦК КПСС) ему пришлось уносить ноги из СССР, я поверил сразу.

Еще до того как началась проверка, добрые люди в погонах, которые отоваривались у него свежими овощами и контрабандным товаром, шепнули, что надо валить. Включив все свои связи, Фима уже через две недели выезжал в Израиль на постоянное место жительства.

Однако в Израиль Зальцман не хотел, поэтому, прокантовавшись восемь месяцев в Италии (в то время путь в Израиль пролегал через Австрию или Италию), сумел договориться о выезде в Канаду, которая тогда начала принимать беженцев из России.

Не буду пересказывать его жизнь в первый год пребывания в Торонто. Скажу только, что когда ночью ему снилась Одесса и подсобка родного овощного, он просыпался в слезах и долго не мог успокоиться.

– Мой Бог – это селедочка, – говорил Фима, дожевывая бутерброд и с любовью сооружая следующий.

– Я, Димочка, очень селедочку люблю и всегда сам ее готовлю. Солю, в горчичном соусе делаю или в сметанке, а уж как я ее мариную, – тут Фима поднимал к небу глаза и складывал губы бантиком.

– В 1970-м, по квоте, завезли в Торонто много поляков. Русских, – ну, это мы там евреи, а здесь русские, – улыбался Фима, – было не больше сотни, а вот поляков тысяч пять завезли. Дело в том, мой юный друг, что поляки тоже очень любят маринованную селедочку, а здесь ее, вы не поверите, Димочка, не делали! Начал я им в баночках селедку собственного приготовления продавать…

Фима, который, получив канадский паспорт, стал для удобства вместо Зальцмана просто Зальцем, начал ходить в «польский квартал» и торговать селедкой.

Его баночки шли на ура.

Когда выяснилось, что поляки любят не только селедку, но и соленые огурцы, помидоры, капусту, а главное, водку – Фиме поперло! Он открыл «рюмочную», а вскоре, восстановив свои связи в Одессе, начал импортировать из СССР селедку и водку, икру и шпроты, гречку и т. д, и т. п…

Бывшая Родина Зальца помогала развивать бизнес, вышвыривая тысячи неугодных в эмиграцию. Оказавшись на далекой канадской чужбине, наши соотечественники боролись с ностальгией в магазине «Золотой ключик», где можно было купить и «оливье», и «селедку под шубой», и «докторскую» колбаску (Фима запустил небольшой колбасный цех), а главное, поболтать с добродушным и обаятельным хозяином, который знал в Торонто всех и вся.

К моменту нашей встречи Фима уже жил в Канаде двадцать пять лет.

Он женился на эмигрантке, конечно же одесситке, которая родила ему мальчика и девочку. Жена и дети помогали ему в сильно разросшемся бизнесе.

У Фимы был большой дом в Торонто и дом на озерах, яхта и пять автомобилей.

У него было все.

Единственное, чего ему не хватало, – это ТОЙ, настоящей, черноморской селедки пряного посола, что продавалась на Привозе…

 

Красивая жизнь

Красавчику Сане Васильеву завидовали все ребята нашего курса.

Вообще, было непонятно, зачем он пошел в строительный институт – с его внешними данными и морем обаяния он легко мог сниматься в Голливуде.

Высокий, широкоплечий, с внешностью Алена Делона (кстати, из простой семьи рабочих Горьковского автозавода), Саня учился легко и всегда получал стипендию.

Мы, прыщеватые семнадцатилетние юнцы, смотрели на него, отслужившего армию, взрослого самостоятельного мужчину, раскрыв рот и страшно завидуя.

Васильев нравился женщинам. Причем всем. Профессорам и доцентам, лаборанткам и поварихам, лучшим представительницам старших и младших курсов. Пользуясь своим невероятным обаянием, Санек всегда был «в шоколаде»!

На «картошке» у него был роман с куратором нашей группы, и он каждые выходные уезжал домой. Зачеты и экзамены он сдавал свободно, почти не посещая лекции и не утруждая себя практическими занятиями. Он знал, кто из мужчин (преподававших те или иные дисциплины на нашем факультете) с какой женщиной (работающей или обучающейся в нашем институте) «дружит». Он всегда находил ту, которая не могла ему отказать и делала его жизнь легкой и приятной.

Я встретил его в середине девяностых, лет через десять после окончания института. Я выходил из здания Главпочтамта, а он подкатил на серебристом «Мерседесе».

Одетый с иголочки, с флером дорогого парфюма, он снисходительно улыбнулся мне и спросил:

– Как ты, старичок?

– Мебелью занимаюсь, – гордо ответил я. – А ты?

– Девочку на машине катаю, а она меня за это любит! – ответил Санек и ушел легкой пружинистой походкой.

Я смотрел ему вслед, как всегда, открыв рот и завидуя черной-пречерной завистью.

Красивая, сладкая жизнь шикарного мачо была маняще-недоступной.

Правда, когда я рассмотрел сорокалетнюю «девочку» за тонированным стеклом «Мерседеса» моей мечты, меня немного отпустило.

Следующая встреча с Васильевым была ярко-угарной.

Я приехал в Москву в командировку и увидел его в ресторане «Пеппероне» на Петровке.

Шикарный и слегка пьяный Санек сидел за столиком с «девушкой» лет сорока пяти. За месяц до миллениума он был «упакован» по самому высшему разряду. Костюм и рубашка «Китон», ботинки ручной работы (десять тысяч евро за пару), на запястье «Бреге» турбийон… и у меня уже не было сомнений, что припаркованный у входа в ресторан «Бентли» принадлежит именно ему. Под ложечкой засосало, и рот (привычно) открылся сам собой.

Саня что-то громко выговаривал своей «силиконовой» красотке. Я услышал только: «И по херу мне твои заводы!», после чего дама гордо ушла, а Саня стал нервно озираться вокруг и наткнулся взглядом на меня.

Дальше, как и полагается, пьяный мужской базар за жизнь.

Васильев выворачивал наизнанку душу. В ней были бабы, на содержании которых он сладко жил все эти годы, тоска по нормальной, мужской, независимой жизни, злость на «эту тупую курицу» (кстати, я ошибся, даме было не сорок пять, а на десять лет больше) и после второй бутылки «Hennessy private reserve» на себя, альфонса и раздолбая.

Пока он говорил, я смотрел в окно на новенький «Бентли Континенталь» темно-синего цвета и… все равно завидовал этой сладкой и легкой жизни.

Больше я его не видел. Пару раз звонил по номеру, который он мне дал, но абонент был недоступен. Закрутившись в нашей сумасшедшей жизни, я стал забывать про Васильева.

Кто-то говорил мне, что он с очередной «девушкой» уехал во Францию, кто-то видел его в Тибете. В общем, Васильев растворился так же, как и зависть, которую мы когда-то к нему испытывали.

Примерно год тому назад я был в Каннах на ежегодной инвестиционной ярмарке. Ласковое апрельское солнце, набережная Круазет…

В рамках экскурсионной программы было посещение Леринского мужского монастыря (основанного, кстати, в 410 году!), который расположен на островке Сент-Онора.

За двадцать минут катер доставил нас на остров, а еще через полчаса я сидел на скамье в молельном зале монастыря и пытался думать о вечном…

Нас предупредили, что в монастыре живут тридцать монахов, которые дали обет воздержания и молчания, поэтому разговаривать на территории монастыря запрещено.

Когда, просветленный, я вышел на улицу, то нос к носу столкнулся с… Саней Васильевым.

Он был в монашеской одежде, с бородой и глазами, которые смотрели прямо в душу…

– Саня, ты как здесь? – забыл я о предупреждении.

Васильев строго, так что мороз пробежал по коже, глянул на меня из-под насупленных бровей, потом взгляд его смягчился, он жестом показал, что хочет написать. Я достал ручку и за неимением бумаги гордо дал ему свою визитную карточку, на которой значилось «Заместитель Главы города». Саня взглянул на нее, усмехнулся, на минуту став прежним Васильевым, и быстро что-то написал на оборотной стороне визитки, после чего сунул ее мне в нагрудный карман.

Когда катер вез нас назад, в Канны, я, сгорая от любопытства, достал визитку.

С открытым ртом я смотрел на красивый мужской почерк, которым было написано: «Dolce Vita!»

 

Еврей

Мой однокурсник Женя Трукин был похож на Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон». Точнее, на Петра Глебова, который играл эту роль. Нос у него был такой же орлиный, а сам он – жилистый и черноволосый. Учились мы в одной группе.

Кстати, Женька, которого мы вслед за школьными друзьями стали звать Джоном (его кумиром был Джон Леннон из легендарных «Битлз»), очень нравился девушкам.

Тогда, в конце 70-х, жил он в центре города, а его папа, директор Горпродторга, баловал сына, создавая ему все условия для райской жизни.

Однако была у него одна беда. Давняя. С самого деревенского детства.

Джона за эту самую, практически «киношную», внешность называли… евреем.

Сначала он даже не знал, кто такие евреи, просто улыбался и часто моргал длинными черными ресницами.

Потом он подрос и ему все объяснили. Не знаю, говорили ему, что евреи пьют кровь христианских младенцев, или нет, но Джон возненавидел их всей душой.

Когда его называли «еврей», он зверел, бросался на обидчиков (сколько бы их ни было) и бился беспощадно.

Надо ли говорить, что очень скоро его перестали так называть?

Но, как в том анекдоте, осадок-то остался!

Когда мы поступили в институт и возвратились с картошки, он подошел ко мне и, чуть прищурившись, сказал:

– Ты хороший парень, Диман! – а после небольшой паузы добавил: – Хоть и еврей!

В моей максималистской и антисемитской юности это была высшая похвала.

Так вот, курсе на третьем с Джоном произошло событие, которое перевернуло все его представление о жизненных ценностях.

Стоял летний вечер. В такие вечера, когда стихает дневной шум и оседает пыль, скамейки занимают парочки влюбленных, которые жмутся друг к другу и не замечают никого вокруг. Джон шел домой, думая о том, получится ли у него что-нибудь сегодня после дискотеки с Юлей Перовой (красоткой из нашей группы) или нет. Некий опыт общения с девушками у него уже был, так что в грязь лицом он не ударит, а вот другим ухажерам нос утрет!

Дома он надел белый венгерский батник «Фекон» и шотландские джинсы «Вайлд Кэт». Летние ботинки «Саламандер» знаменитой немецкой фирмы подчеркнули безупречный стиль соблазнителя юных красоток-дурочек.

В этот чудный летний вечер Джон, не торопясь, шел в бар Политехнического института, и встречные девушки призывно улыбались ему, а юноши уважительно смотрели вслед, потому что так в то время одевались только спортсмены или артисты.

Дорога к Политеху шла через сквер, который старались по вечерам обходить стороной. Джон шел твердой, уверенной походкой сильного человека, поднаторевшего в дворовых разборках.

Вдруг он услышал шум. Повернув голову, Джон увидел, как под единственным горящим фонарем рыжий парень с криком:

– Убью, мне по барабану! – отмахивался обломком доски от наседавших на него четверых противников.

«Это же Йоська, из соседнего дома», – мелькнуло у Джона в голове. И в тот же миг один из нападавших закричал:

– Мочи жидов!

Джона переклинило. Он забыл и про дискотеку, и про вожделенную Юлю Перову. Он забыл про белый батник и новые джинсы.

Как бык на красную тряпку, Джон бросился на нападавших и молча стал наносить умелые и точные удары.

Все завершилось очень быстро. Когда Джон пришел в себя, то увидел Йоську, который, горестно причмокивая, рассматривал лопнувший по шву батник и порванные джинсы.

– Давай, мама зашьет, будет незаметно! – сказал он Джону.

Потом они сидели на остатках скамейки и пили «Агдам». Из горлышка. И болтали.

На следующий день, во время консультации по «сопромату», Джон подсел ко мне и сказал:

– Диман, если хоть одна тварь позволит себе обозвать тебя жидом, бей в рыло, я рядом!

 

Правдолюб

Нет ничего интереснее, чем наблюдать людей.

Да, да, именно «наблюдать людей», а не «наблюдать за людьми». Второе относится к компетенции врачей или силовых структур. Наблюдая друг друга, мы меняемся, испытываем эмоции (к сожалению, не всегда положительные) и накапливаем тот самый «жизненный опыт».

Колю Шелкова я знаю уже лет тридцать. Он вырос в хорошей семье, мама – учитель и отменный кулинар, папа – детский писатель и замечательный рассказчик. В общем, обычный человек – не семи пядей и не дурак, учился, женился, развелся, женился – ничего особенного. Однако было в нем то, что уже почти утрачено в нашей сегодняшней жизни. То, что стало не модным и странным, то, что еще вчера считалось обычным, само собой разумеющимся, а сегодня вызывает недоумение и зачастую просто раздражает.

Коля всегда, везде и всем говорил правду. В любых обстоятельствах, невзирая на чины и звания, а также возможные проблемы в дальнейшем.

Шелков резал правду-матку уверенно и ни минуты не сомневался в своей правоте. Да и чего сомневаться-то, – это же ПРАВДА!

Правда его конечно же была субъективной (а как по-другому?) и отражала его восприятие мира, добра и зла, подлости и справедливости.

Однажды, когда мы с ним пили лучшее в мире «Жигулевское» пиво, отстояв полчаса у чапка в ожидании целительной влаги, Коля увидел нахала, который, раздвинул мощными руками очередь (не реагируя на возмущенный ропот), взял две кружки пива и спокойно пошел к ближайшему столику.

Несмотря на то что нахал был в два раза крупнее Шелкова, Коля сказал ему… Когда Коля пришел в себя и встал с пола, то просто взял кружку и двинул обидчика по башке. После этого нахал стал инвалидом, а Шелков три года шил рукавицы, овладевая новой профессией и помогая защищать мозолистые ладони строителей коммунизма.

Потом были времена перестройки, ускорения, развала СССР, приватизации. Кто-то рассказывал мне, что Шелков занялся бизнесом и даже неплохо преуспел в нем.

Вскоре я увидел его. С плаката, на котором было написано: «Ничего для себя, все для людей!», чуть постаревший и располневший Колян уверенно смотрел через очки на прохожих.

Шелков стал депутатом Городской Думы, а газеты пестрели выдержками из его выступлений, в которых он обличал власть, разоблачал взяточников.

В общем, как всегда, говорил правду и ратовал за справедливость.

Он вступил в не модную Коммунистическую партию и возглавил ее городское отделение. Шелкова узнавали на улице, жали руку, просили сфотографироваться вместе с ним.

Всем было понятно, что, наверное, он окажется в Государственной Думе.

Неожиданно у него возникли проблемы с бизнесом. Налоговые проверки, выемка документов. В мгновение ока Коля превратился в глазах избирателей из кумира в коррупционера. Шелков боролся за правду долго и бескомпромиссно. В выборах он больше не участвовал, ходил по судам, писал жалобы, ездил в Москву…

О нем быстро забыли не только избиратели, но и товарищи по партии.

Я увидел измотанного и седого Коляна на похоронах его отца.

Шелков подошел ко мне, обнял и расплакался.

– Что же делать, – бормотал я ему, – все там будем!

Он поднял на меня выцветшие глаза, вытер слезы и сказал:

– Тебе не понять! У папы был неоперабельный рак, я ему сказал, что у него воспаление легких! Он ушел без нервов, во сне… Представляешь, я соврал! Соврал! Первый раз в жизни!

 

Халява

Эдик любил халяву. Точнее, он был очень изобретателен в своем стремлении ни за что не платить.

В принципе, в стране развитого социализма халява, с одной стороны, была предопределена конституцией, а с другой, жестко ограничена Уголовным кодексом, который требовал бескомпромиссного отношения к тунеядцам.

Нет, Эдик не был тунеядцем. Он окончил школу, ему стукнуло восемнадцать, и он, получив водительские права, работал таксистом.

Когда ему было пятнадцать, он так удачно неудачно упал с турника, что с легкостью получил освобождение от службы в армии, прибавив к имитации болевого синдрома купюры из папиного кошелька.

Папа имел неосторожность вешать пиджак с бумажником на спинку стула в гостиной, верил сыну безоговорочно, ни капли не сомневаясь в абсолютной честности своего голубоглазого красавчика, и любил порассуждать о порядочности, при этом слегка подворовывая на овощной базе, где работал заместителем директора. Еще он похаживал (на так называемый «чай») к одинокой блондинке из дома напротив.

Папа выводил вечером Эдика на прогулку, а блондинка выходила выгуливать свою противную болонку. Папа говорил Эдику:

– Поиграй с Жужей, сынок! Смотри, какая она умная и породистая! – сам же мило беседовал с соседкой, временами, как бы невзначай, касался ее руки или слегка приобнимал за талию.

Эдик был смышленым мальчиком. Когда ему исполнилось четырнадцать, он сделал два важных дела, в результате которых блондинка лишилась любимой собачки, а папа первого червонца из потайного кармана своего пиджака.

Блондинка прорыдала всю ночь, а потом утешилась, купив щенка сенбернара.

Папа пропажи не заметил и продолжал вешать пиджак на спинку стула в гостиной.

Эдик стал несметно богат. Он продал болонку, которая действительно оказалась породистой, за семь рублей, плюс десятка из папиного кармана.

В конце шестидесятых это было круто для четырнадцатилетнего пацана!

В семнадцать он, используя честный, чистый взгляд своих голубых глаз и накопления из папиного пиджака, отмазался от армии, в семнадцать с половиной закончил школу, получив аттестат зрелости без троек, в восемнадцать устроился работать таксистом.

Здесь ему открылись неограниченные возможности. У него сложился круг своей клиентуры, которую Эдик доил по полной.

Пуская слезу, он рассказывал официанту Семену про больного отца, и тот бесплатно приносил Эдику черную икру, которую отжимал от свадеб и банкетов.

Вася с мясокомбината снабжал его, за контрамарки на премьерные спектакли, телячьей печенкой и вырезкой.

Катенька, которой он продавал черную икру, приносила, в благодарность, контрамарки на премьерные спектакли, а Наденька, любительница телячьей печенки и вырезки, открыла ему заветную дверь на базу «Горпромторга».

Главная халява пришла к Эдику уверенной походкой лучшего в городе мастера по мужским прическам. Вернее, лучшей.

Тетя Таня была слегка перезревшей красоткой, слегка за сорок и слегка подкрашивала пробивающуюся седину.

Папа всегда стригся у нее, а Эдика стал водить к ней, как только тому исполнилось три года.

– Малыш! – сказала она Эдику, сладко затягиваясь сигаретой. – Ты давно не был на курорте?

– Пару дней назад мне снилось море, – Эдик пристально посмотрел ей в глаза, – и вы, на катере, в шикарном бирюзовом купальнике.

Рука с сигаретой слегка дрогнула, пепел упал на дорогую синюю юбку, но тетя Таня не обратила на это никакого внимания:

– Поедешь со мной в Сочи, на Всероссийский конкурс парикмахеров?

– А что я там буду делать?

– Будешь моей моделью, – зря, что ли, я стригу тебя пятнадцать лет? – тетя Таня усмехнулась.

Солнечный луч из жаркого июльского дня отразился от ее волос и рассыпался в глазах Эдика маленькими вопросительными знаками.

Он поднял брови, сложил трубочкой губы и тяжело вздохнул:

– Денег нет у меня, теть Тань, а отец не даст!

– Все оплачивает министерство, малыш! Получаешь билеты на самолет, отдельный номер в «Жемчужине» и талоны на питание, – тетя Таня подмигнула Эдику и взъерошила ему волосы.

Эдик широко улыбнулся, продемонстрировав безупречные зубы, и многозначительно спросил:

– Номер на двоих?

– На одного, – прошептала тетя Таня, устремив мечтательный взгляд куда-то далеко-далеко.

– Когда едем? – Эдик продолжал широко улыбаться. – Через неделю! О, милости просим, очень рады! – это уже относилось к очередному клиенту.

Эдик вышел из парикмахерской и подставил лицо ласковому солнцу. Длинные ресницы, ровный нос, пухлые губы, круглый подбородок с ямочкой.

Сейчас он мог бы рекламировать нижнее белье какого-нибудь известного бренда, а тогда, в середине семидесятых, он сел в «Волгу» ГАЗ-24 с шашечками на борту и поехал, продолжая улыбаться широкой, белозубой голливудской улыбкой.

Через неделю, в салоне Ту-104, Эдик обсуждал с тетей Таней новый телевизионный фильм «Соломенная шляпка».

Тетя Таня говорила, что женщины нежны, загадочны и вероломны, а Эдик расхваливал игру Андрея Миронова.

Сочи встретил их жарким солнцем, буйной зеленью и морем, которое было видно из окна гостиничного номера. Эдик вышел на балкон, глубоко вдохнул йодизированный воздух бесконечности и, повернув голову налево, наткнулся на загадочный взгляд тети Тани, которая заселилась по соседству.

Жизнь была прекрасна и удивительна. Еще вчера он крутил баранку на усеянных тополиным пухом дорогах родного города, и вот – щелк – он нежится под лучами южного солнца и купается в сказочном море.

Да еще и талоны на питание! В ресторане гостиницы «Жемчужина», как казалось Эдику, кормили просто изысканно!

Кроме всех этих радостей были и, как сейчас принято говорить, бонусы.

Дело в том, что июль в Сочи середины семидесятых – это жаркая гастрольная пора. Известные артисты из Москвы и Ленинграда приезжали туда, чтобы осчастливить отдыхающих, заполнявших концертные залы так, что нельзя было протиснуться, заработать и, конечно, оздоровиться, учитывая то, что морской воздух компенсировал количество выпитого.

В первый же день Эдик столкнулся в ресторане с популярным эстрадным певцом Черкасовым. Столкнулся в буквальном смысле слова – опрокинул на «звезду» стакан с соком. Высокий, статный, обладающий глубоким бархатным баритоном, Черкасов, которому тогда было где-то около сорока лет, посмотрел на Эдика, по-отечески потрепал по плечу и сказал:

– Ничего страшного, малыш, бывает, – и, добавив: – С тебя бутылка! – ушел переодеваться.

Через день после приезда в Сочи состоялся конкурс парикмахеров. Пятьдесят лучших мастеров Российской Федерации представляли свои высокохудожественные работы взыскательному жюри.

Эдик немного волновался (хотя сладкая халява была лучшим успокоительным), искоса проглядывая по сторонам. Тетя Таня в чуть излишне коротком белом халате, в макияже, с которым она чуть переборщила, была чуть более суетлива, чем обычно, и чуть сильнее прижималась к Эдику грудью, совершая замысловатые па ножницами.

Ножницы в ее руках жили отдельной жизнью. Они касались волос, потом взлетали, чтобы вернуться то слева, то справа, то почти сливаясь с расческой, то навеки расставаясь с ней. Эдик, затаив дыхание, смотрел на эти руки, которые отражались в зеркале, и ему казалось, что это дирижер соединяет разрозненные звуки в симфонию.

Точно так же руки парикмахера создают из хаоса идеальную стрижку.

В общем, они с тетей Таней заняли второе место. Это был успех! Обычно мастера из провинциальных городов довольствовались, в лучшем случае, местами, начиная с шестого. Первые пять предназначались маэстро из Москвы и Ленинграда.

В своей речи Председатель жюри, отдавая должное профессионализму серебряного призера, отдельно отметил эстетику внешности модели, которая (внешность), безусловно, способствовала убедительной победе.

После награждения, когда Эдик выходил из зала под аплодисменты зрителей и жюри, к нему подошел Черкасов с букетом цветов в одной руке и бутылкой армянского коньяка «КВВК» в другой.

– За вами должок, молодой человек, – сказал он голосом, сводившим с ума миллионы его почитателей, – несмотря на то что вы теперь знаменитость!

Он рассмеялся хорошо поставленным музыкальным смехом и добавил:

– Пойдемте к вам, отметим дебют, а я позвоню в ресторан и скажу, чтобы обед принесли прямо в номер.

С губ Эдика уже готовы были сорваться слова об отсутствии денег и тяжело больном папе, но Черкасов опередил его:

– Разумеется, за мой счет, красавчик!

Слова эти были решающими, и Эдик даже не подумал о том, что надо бы тетю Таню тоже позвать. Заслужила.

Когда официант выходил из номера, Черкасов его проводил и сунул в карман трешку, немного задержавшись у двери, потом подошел к столу, откупорил бутылку коньяка и разлил в стаканы ароматный янтарный напиток.

Эдик был на вершине блаженства. Он в Сочи, в отдельном номере, звезда эстрады угощает его обедом!

Черкасов поднял свой стакан и сказал:

– Я хочу, чтобы этот чудесный напиток, сделанный из ягод, вобравших в себя солнце, выдержанный в дубовой бочке, которая отдала ему мудрость и придала ему терпкость, разлитый в эти ужасные стаканы, – тут он картинно поморщился и покачал головой, – достойных сосудов нет в этом уголке южного рая, я хочу, чтобы этот напиток, который аки ангел босиком пробежит по нашим венам, достиг наших сердец и сблизил бы их!

Черкасов сделал пять маленьких глотков и красиво закусил долькой лимона.

– Ура! – Эдик сделал три глотка и тоже закусил лимоном.

Что-то тревожило его в этой странной, какой-то вымышленной ситуации.

Что-то было не так, но он никак не мог понять что.

Надо сказать, что номер был совсем небольшим, – кровать, кресло у стены, а между ними журнальный столик, на котором, собственно, и был сервирован обед. Черкасов развалился в кресле, а Эдик внимал ему, сидя на краешке кровати.

– Давайте теперь под рыбку! – сказал Черкасов. – Я вам освежу, – и он разлил в бокалы добрую порцию солнечного нектара.

– За нашу встречу, малыш! – певец хорошо поставленным движением влил в свое золотое горло не меньше половины стакана, потом взял кусочек ржаного хлеба, щедро намазал на него масла и положил внахлест два куска слабо соленой горбуши.

– Тут важно, дитя мое, чтобы между кусочками рыбы не было расстояния, – Черкасов говорил и смачно жевал бутерброд. – А вы что не пьете?

– Пью, – выдавил из себя Эдик, сделал маленький глоток и снова закусил долькой лимона.

– Вы не находите, что в номере очень жарко? – Черкасов посмотрел Эдику в глаза и снял пиджак.

– Не хотите раздеться? – певец встал из кресла, сел на кровать совсем близко и начал расстегивать на себе рубашку.

Мир рушился на глазах.

Эдик застыл, точнее, закаменел. В голове его вихрем проносились мысли, но зацепиться ни за одну из них он не мог.

Черкасов снял рубашку. Под ней оказалась густая поросль черных, кудрявых волос, дряблый живот и темно-коричневые соски, которые были напряжены.

– Иди ко мне, милый, я помогу, – прошептал он, протягивая к Эдику чуть дрожащие руки.

– А-а-а! – закричал Эдик и, оттолкнув Черкасова, бросился к двери.

О, ужас! Дверь оказалась закрытой, а спасительного ключа в замочной скважине не было.

Черкасов схватил его сзади, пытаясь развернуть и повалить на кровать. Эдик упирался руками в спинку кровати и орал как недорезанный.

В тот момент, когда певец оторвал его руки от спинки кровати и толкнул вперед, навалившись сверху, в дверь постучали.

– Откройте! Милиция!

Черкасов мгновенно отскочил от жертвы и стал быстро одеваться. Когда он уже почти застегнул рубашку, снаружи вставили ключ в замочную скважину и дверь распахнулась.

На пороге стояли старший лейтенант Оганесян, дежурная по этажу Света Огурцова и тетя Таня с вытаращенными глазами.

– Я вас предупреждал, товарищ Черкасов? – сурово спросил Оганесян.

– Да я что, да все нормально! – засуетился тот и, схватив пиджак, пулей вылетел в коридор.

– Эдичка, сынок, с тобой все хорошо? – тетя Таня гладила по голове Эдика, а он тяжело дышал, уставившись в одну точку.

– Неймется пидору! – старший лейтенант взял стакан, который стоял рядом с юношей, пребывающем в глубоком шоке, и влил его содержимое в Эдика.

Дабы угощение не пропало, все уселись за стол, заказали еще три бутылки вина, и уже через пару часов Оганесян рассказывал ожившему Эдику про любовь мужчины к мужчине, ссылаясь на статью в Уголовном Кодексе, а перенервничавшая тетя Таня крепко спала, положив голову на колени дежурной по этажу Свете Огурцовой.

Молодость не помнит плохого, быстро залечивает раны и забывает обиды.

Следующим вечером, когда жаркое солнце покинуло небосклон, а легкий морской бриз усилил сладкий запах магнолий, на открытой эстраде шел концерт народного артиста РСФСР Константина Черкасова.

В пятом ряду сидели Эдик и тетя Таня. Сочный баритон проникал прямо им в душу, звал, тревожил, уносил, заставляя их забыть все, вспомнить всё и, пролив слезы радостного очищения, поверить в светлое будущее!

 

День Победы в Эдинбурге

Надо же было такому случиться, что командировка совпала с самым почитаемым мною праздником!

С одной стороны, посетить Эдинбург в составе официальной делегации было очень заманчиво, с другой, отметить День Победы в Шотландии – сомнительная перспектива…

В новейшей истории России «пересмотр» и «передел» стали нормой. Однако Великий Праздник День Победы будет отмечаться в нашей стране всегда, причем именно 9 Мая.

Сегодня, набрав в поисковике Эдинбург, Шотландия, вы можете получить исчерпывающую информацию. Тогда, десять лет тому назад, я точно знал об этой стране только то, что стихи Бернса переводил Маршак, а шотландский виски самый лучший в мире.

Надо сказать, что поездки за границу в составе делегации тогда выглядели достаточно забавно. С одной стороны, международные контакты, безусловно, являлись важными и нужными, с другой, после, как правило, необременительной, деловой части командированные официальные лица разбредались по магазинам, кафе и барам. Иногда, конечно, случалось, что театры и музеи тоже вызывали интерес, но это было скорее исключением из общего правила.

Нашу делегацию поселили в центре Эдинбурга, в шикарном отеле «Ле Меридиан». Напротив него, через дорогу, находится самый известный в городе винный магазин, история которого насчитывает более двухсот лет.

Девятого мая после посещения Шотландского Парламента, перед ужином, я зашел в этот даже не магазин, а музей виски и после получасового раздумья, выбрал… шесть литровых бутылок водки «Абсолют».

Я думаю, вы догадались, что в нашей делегации было именно шесть человек?

Вручив три пакета (по две бутылки в каждом) наиболее ответственным, я доложил руководителю делегации, что к встрече праздника все готово, однако при входе в ресторан нам надо быть аккуратнее с пакетами (мой жизненный опыт говорил о том, что со своим алкоголем в приличные заведения не пускают). Руководитель – молодой и амбициозный министр, посмотрел на меня снисходительно, взял один пакет и произнес:

– Наш Великий Праздник мы будем отмечать по нашим правилам!

Администратор ресторана, милая девушка, которой уверенный министр передал пакет и поручение поставить водку в холодильник, белозубо улыбнулась и объяснила, что по их правилам нельзя приносить с собой алкоголь, а пакет она вернет, когда мы будем уходить.

С той же самой улыбкой она забрала пакет у второго ответственного лица, а вот третье… Третьим ответственным лицом был я, поэтому, быстро сориентировавшись в обстановке (опыт не пропьешь!), я мгновенно спрятал две драгоценные бутылки под плащ.

Людям, знакомым с нелегальным распитием напитков, не нужно объяснять, что, уныло разместившись за столом, мы заказали литровую бутылку водки «Абсолют» (идентичную двум спасенным), которая, кстати, как нас и предупреждали знатоки, была в четыре (!) раза дороже купленной в магазине.

Налили по первой, выпили за Победу! Между первой и второй промежуток небольшой:

– За Нашу Победу! За тех, кто не вернулся!

Сидевшие за соседними столиками с интересом наблюдали за группой мужчин в галстуках, которые после каждого тоста вставали и выпивали рюмку за рюмкой.

Когда мы начали третью (последнюю!) бутылку, я, как человек воспитанный, жестом предложил соседям присоединиться к нам.

Четверо китайцев за ближним столиком засмеялись и защебетали, три шотландские дамы, за столиком чуть подальше, недоуменно пожали плечами, а накаченный юноша, который сидел с девушкой за столиком у окна, видимо решив, что я зову ее, встал и решительно двинулся в нашу сторону.

Вы знаете, как разговаривают на русском языке мигранты из Средней Азии?

Примерно также, только очень уверенно и громко, я объяснил присутствующим, что у нас дома сегодня Великий Праздник, что мы приглашаем их присоединиться к нам. После яркой речи я опрокинул рюмку, хлопнул по плечу напрягшегося качка, подмигнул сразу всем шотландским дамам и мотнул головой китайцам, подходите, мол!

На мгновение повисла густая и вязкая тишина, а потом…

Засмеялась шотландская дама с глубоким декольте, следом захихикали китайцы, а там и качок заулыбался и что-то начал мне говорить.

Я взял бутылку и стал обходить столики, наливая в рюмки и непринужденно общаясь.

Минут через десять в зал вошла милая девушка-администратор. Я, тяжело вздохнув, протянул ей оставшуюся рюмку водки, а раскрасневшиеся шотландские дамы стали ей объяснять, как важно поддержать русских в Такой День!

Девушка ошалела, открыла рот, чтобы ответить… я быстро влил ей содержимое рюмки и протянул стакан с соком….

Через пятнадцать минут нам вернули изъятые четыре бутылки вкуснейшей водки, а через полчаса еще два зала ресторана присоединились к Нашему Празднику.

Нестройными рядами мы вышли на улицу. За спиной оставались китайцы, обнимающие шотландских дам, милая администратор, уснувшая в кресле, багровый качок, девушка которого застыла в окне, глядя нам вслед с тоской и сожалением.

Постепенно мы выровняли шаг, начали идти в ногу и от всей души грянули «Катюшу», которая стала нашим Победным подарком спящему Эдинбургу!

 

Над землей

Последние десять лет Алексей Петрович летал исключительно бизнес-классом. Ему нравились широкие мягкие кресла, обилие кнопок, превращающих эти кресла то в удобный диван, то в кровать, на которой можно было прекрасно выспаться.

Улыбчивые стюардессы приносили бокал шампанского до взлета и хорошую еду с приличными винами во время полета. Ему нравилось, что «массу» из «эконом-класса» не пускали в туалет элитного отсека, что полет для него проходил быстро и комфортно.

Вообще, Алексей Петрович наслаждался жизнью. Именно сегодня, удобно расположившись в привычном «бизнесе» и потягивая (для разминки) «Кампари», ему почему-то вспомнились родители, которые прочили Лешеньке карьеру врача-гинеколога.

Да, да! Дедушка, мама и папа Алексея Петровича были врачами-гинекологами.

С самого детства Лешенька, долгожданный поздний ребенок, слышал рассказы о том, скольким женщинам помогли обрести радость материнства его родственники. То дед, в пятидесятый раз, рассказывал, как ЭТО было на войне, то родители заводили «шарманку» про самую гуманную профессию. Ни у кого не было сомнения, какое будущее ждет Лешеньку… кроме него самого.

Алексей Петрович достаточно рано понял, что люди, несмотря ни на что (экономическая, политическая, демографическая и т. д. ситуация), будут грешить, болеть и… есть. Девушки по вызову его не интересовали (Алексей Петрович предпочитал игру «ты убегаешь, я догоняю»), от медицины его тошнило, а вот вкусно поесть он любил.

Вопреки ожиданиям и стараниям родственников, которые уже видели его имя в скрижалях медицинской науки, Лешенька так провалил вступительные экзамены в медицинский институт, что при всем желании (и обширных знакомствах) сделать они ничего не смогли. Мудрый дедушка определил непутевого внука в медицинское училище, но через год Лешенька радостно ушел в армию. Отслужив, повзрослевший Алексей доконал медицинскую родню, устроившись работать рубщиком мяса на рынке.

Голос стюардессы вернул Алексея Петровича в салон самолета. Пока рассказывали о том, как пользоваться кислородной маской, он посмотрел, с кем предстоит скоротать ближайшие четыре часа. Салон «бизнеса» был полупустым (кризис не давал о себе забыть), и его внимание привлекла женщина с большим животом, которая тяжело дышала и никак не могла устроиться в кресле, через один ряд впереди от него.

Она была молода, красива и ухожена, живот предполагал последний месяц беременности, но Алексей Петрович знал, что ни одна авиакомпания не возьмет на борт женщину со сроком беременности более семи месяцев. В соответствии со справкой. Хотя, что такое в наше время справка…

Мысли Алексея Петровича опять оказались далеко, на шумном рынке, где он постигал азбуку торговли. Через пару лет его интеллигентные родители с удивлением поняли, что сын у них не совсем пропащий. Автомобиль (пока, конечно, подержанный), хорошая одежда и однокомнатная (пока!) квартира – на все это Лешенька мог бы рассчитывать лет через десять работы гинекологом, включая подработки (да и то в лучшем случае). Кроме того, обширные знакомства позволяли ходить на премьеры в модные театры и фотографироваться на память с известными людьми.

В смутные времена перестройки, когда ровесники Алексея Петровича, получившие высшее образование, лежали на диванах в ожидании того, что все вернется (а их жены гоняли с баулами в Польшу и Турцию), он открыл кооператив и начал делать пельмени.

Потом были поставки мяса из Дании, европейские партнеры, сеть мясных магазинов и оффшорные счета.

Самолет набрал высоту, и Алексей Петрович «вернулся» на борт, чтобы заказать обед и бокал красного вина.

Рывок в развитии бизнеса был связан с женитьбой. Жена «случайно» оказалась родной сестрой собственника банка, в котором кредитовались фирмы Алексея Петровича. При содействии нового родственника возникла сеть супермаркетов «Фарш» («Farsh») со знаменитым слоганом: «С нами у вас дома всегда полный «фарш»!»

Алексей Петрович вздрогнул, услышав, как кто-то произнес его любимый слоган. Оказалось, что его ухо уловило два слова «дома» и «полный». Вся фраза, которую произнесла напряженная и переставшая улыбаться стюардесса, звучала так: «Что же дома-то не сиделось? Полный абзац!»

Слова были обращены к беременной женщине, которая сползла с кресла и лежала в проходе бледная как полотно, корчилась и стонала.

– Есть врач среди пассажиров? – прозвучало по всем салонам лайнера. Врача не оказалось, только любопытные стали заглядывать через занавеску, отделяющую салон «бизнеса» от «эконома». В их глазах читалось сочувствие и… удовлетворение. Значит, и у «буржуев» в «бизнесе» тоже бывают проблемы.

Что тогда произошло с Алексеем Петровичем… То ли взгляды эти, то ли гены двух поколений гинекологов, то ли слова жены «рыночный олигарх» (не помнил он по какому поводу, но запали в душу!) подняли его из кресла.

– Я врач! – твердо сказал хозяин «Фарша», удивляясь тому, что с ним происходит. Алексей Петрович закатал рукава рубашки, велел стюардессам принести чистые салфетки, воду, водку, чтобы продезинфицировать руки, а главное – прогнать всех зрителей.

Дальше все происходило как во сне. Вспомнились рассказы деда и родителей, год учебы в медицинском училище, старые советские фильмы, в которых бравые милиционеры и шоферы радостно принимали роды. Пальцы Алексея Петровича, впитавшие мудрость и умение предыдущих поколений врачей-гинекологов, сильные и нежные помогали роженице и ребенку. И вдруг… словно дельфин, вынырнувший из волн навстречу солнцу, появился малыш.

Уверенным движением, как будто он делал это много-много раз, Алексей Петрович перерезал пуповину, предварительно перевязав ее неизвестно откуда взявшейся ниткой, смоченной в водке, обмыл младенца теплой водой, завернул его в накрахмаленную салфетку и приложил его, уже гордо голосящего на весь самолет, к маминой груди.

Что сказать… Через полчаса была посадка и «Скорая» у трапа, какие-то люди жали ему руку, похлопывали по плечу, что-то говорили… Он смутно помнил, как прошел паспортный контроль, как получал багаж, как приехал в отель.

Ресторан подарил сладостное опьянение, которое расслабило и увлекло в сон без снов.

Что сказать… Никогда, никогда больше Алексей Петрович не испытывал такого радостно-щемящего ощущения абсолютного счастья, как тогда, на высоте десять тысяч метров.

 

Пенсия отменяется

Сергей Семенович Соколовский вышел на пенсию с удовольствием.

Фирма, которую он возглавлял многие годы, была передана в управление старшему сыну. Семен уже десять лет работал с отцом и был абсолютно готов стать Сергею Семеновичу достойной заменой.

Можно сказать, что Соколовский мечтал о пенсии.

Вернее, не о пенсии, как о возможности валяться на диване и раз в месяц расписываться за мизерные суммы (дивиденды от бизнеса, который он успешно развивал двадцать лет, позволяли жить комфортно и в свое удовольствие), а как о возможности насладиться сном, прогулами, походами в театр, чтением книг и… рыбалкой.

Рыбалкой, мать вашу!

Рыбалкой, на которую, из-за безумного рабочего графика, он не мог поехать уже, наверное, лет пять-шесть!

Нет, конечно, Сергей Семенович отдыхал. Правда, отдых этот он совмещал с деловыми поездками.

Едет он во Францию на переговоры по поставке отделочных материалов – и на недельку с супругой в Биарриц. Он – поплавать и позагорать, она – на шопинг.

Едет в Германию договор на поставку оборудования заключать – и на недельку в Баден-Баден. Он – погулять, водички попить и в казино заглянуть, супруга – на шопинг.

Нужно ему в Китае строительные машины закупить, значит, еще неделю надо запланировать – Пекин посмотреть. Он – на экскурсии и настоящую утку по-пекински попробовать, а дражайшая половина… – дома осталась (перелет долгий, да и шопинг так себе).

Мотается Сергей Семенович по миру, а в домик свой, который построил, как первые деньги заработал (рядом лес сосновый и озеро Тёмное) ну никак вырваться не может. Да и жена не любительница лесной романтики, до которой еще надо часа три ехать (отнюдь не по европейским дорогам).

Он очень любил это место! Утро раннее, роса, туман над озером и тишина…

Сядет он, бывало, на берегу, смотрит на поплавок, и так ему хорошо…

Закрутился, завертелся, бизнес расширял, у сына то учеба, то соревнования.

Да, с сыном Соколовскому повезло – парень учебой и спортом занимался, упорным и порядочным вырос. На жену тоже грех жаловаться – дома чистота и порядок, обед приготовлен, рубашки выглажены. Не жизнь – мечта!

Только снятся Сергею Семеновичу сны про домик бревенчатый, лес сосновый, шишки под ногами, да зорьку на озере Светлом…

В общем, рад был он, что пенсия.

Отгуляли, как полагается, юбилей. Знатно получилось, и друзей много, и весело, и стол был такой, что половину не доели и не допили. Правда, Светочка, финансовый директор, ни к месту расплакалась, но все корректно этого не заметили.

Да… Светочка… Луч света в светлой жизни Сергея Семеновича…

«Эх, махнуть бы с ней на Тёмное, по лесу погулять, в баньке попариться, а потом… по-человечески бы! А то все гостиницы, гостиницы…»

Через три дня после юбилея засобирался Соколовский на рыбалку. Жене купил шопинг-тур в Милан, Светочка взяла на работе отпуск, в общем, можно было начинать сладкую пенсионную жизнь.

Сергей Семенович загрузил в джип все необходимое, приобнял жену, заехал за Светочкой и рванул с пробуксовочкой.

На выезде из города была пробка. Впервые она не раздражала Сергея Семеновича, а вызвала улыбку – спешить некуда, Светуля рядом, а впереди сладкие денечки!

Тут взгляд его остановился на полуразрушенном здании из красного кирпича. Давно, когда Соколовский начинал свою предпринимательскую деятельность, здесь был склад строительных материалов. Крепкое здание, большая складская площадка. Сейчас, через двадцать с лишним лет, участок стал совершенно заброшенным и зарос кустарником. Сергей Семенович и раньше часто ездил этой дорогой, но за рулем был водитель, а ему некогда было в окно любоваться. То телефонные звонки, то почту в компьютере просмотреть.

Застряли, видимо, надолго (впереди произошла авария и движение оказалось полностью заблокированным). Соколовский вышел из машины, не торопясь обошел заброшенное здание и участок. В голове, вне его желания, скорее по привычке, возникла картинка… бани.

Настоящей, большой, типа знаменитых Сандуновских бань, которые он, когда приезжал в Москву, обязательно посещал.

Да, точно! В его городе ничего подобного не было! Сергей Семенович уже видел восстановленное здание – добротное, из красного кирпича, в котором разомлевшие от пара мужики попивают пивко, рядом большая парковка и новое здание, в котором организована гостиница. Кто-то в командировку приедет, кто-то город посмотреть, а кто-то, как он со Светочкой, на пару часиков.

Соколовский автоматически взял подаренный ему на юбилей Verty… и принялся за привычную работу.

Риэлторам – разобраться с тем, чей это участок, архитекторам – немедленно прислать специалиста и дать заключение (сегодня) и предложения по проекту (через неделю), финансистам (благо Светочка была рядом) – прикинуть расходы.

Сергей Семенович дышал полной грудью, а глаза его горели азартом.

На следующий день он уже с восьми утра был на работе. Отдавал распоряжения об организации нового рабочего кабинета (старый уступил сыну), обсуждал с юристами условия покупки участка, читал заключение архитекторов о возможности реализации проекта…

Все радовались, что Соколовский снова на работе.

Только финансовый директор Светочка тихо плакала, закрывшись в своем кабинете.

 

Мастер-класс по селфи

Модное словечко «селфи» быстро и уверенно вошло в нашу жизнь.

Для многих, собственно, и став жизнью. Виртуальной.

Я в комнате, я за обедом, я на тренировке, я на отдыхе, я в одежде, я без одежды…

Социальные сети позволяют тиражировать «я», давая возможность неокрепшим умам придумывать новые и новые варианты селфи.

Мне кажется, что селфи было всегда, только менялось с развитием технического прогресса.

Как-то, рассматривая очередное чудо-селфи, я вспомнил рассказ, который услышал на вечере, посвященном восьмидесятилетию нашего ВУЗа.

Петр Андреевич Бочкин – депутат Государственной Думы – был самым почетным гостем. Костюм, галстук, значок, приветственное слово. Серьезное, сосредоточенное (я бы даже сказал отрешенное) лицо.

Зато потом, когда выпили по пятьсот грамм, галстук был сброшен, язык развязался и он, расслабившись в нашей разновозрастной компании, рассказал о своей головокружительной карьере.

– В одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году мне было пятнадцать лет, я жил в СССР и был абсолютно уверен, что лучшая партия в мире – это Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС. Впрочем, других партий в СССР не было.

Седьмое ноября – день Великой Октябрьской социалистической революции, был одним из самых значимых праздников в нашей стране. Радостные люди шли стройными колоннами на демонстрацию с флагами и транспарантами. Их радость была подогрета алкоголем, который разливали перед началом шествия ответственные от организаций, участвующих в демонстрации и премиальными, которые давали тем, кто нес знамена и большие флаги.

Я – пятнадцатилетний школьник, тогда этого еще не знал.

Мы стояли, ожидая, когда колонна нашей школы вольется в общее движение. Мне выпала особая честь – нести транспарант с портретом Первого секретаря обкома партии (все называли его просто Первый), как вы понимаете – бесплатно.

Так вот, стоим мы на центральной площади нашего города (движение транспорта по ходу колонн в этот день перекрывали), небо хмурое, то ли снег, то ли дождь моросит, промозгло, а вокруг шары разноцветные, флаги и флажки, в общем – праздник.

И вдруг…

Вдруг черная «Волга» медленно так на площадь выезжает, останавливается, и из нее выходит… Первый!

В то время Первый секретарь обкома партии был небожителем, человеком, который воспринимался как портрет, как высший разум, как… Не знаю даже, с чем (или кем) это можно сравнить.

Вот это божество идет навстречу нам, улыбается, мы стоим тихо, с раскрытыми ртами (только учителя шепчут: «Как подойдет, поздоровайтесь… Головами не вертите…»)

Первый подходит ко мне (улыбку держит), смотрит на транспарант, где его портрет (лет на пять моложе) и говорит всем:

– Здравствуйте, ребята! – и сразу мне: – Как зовут? Какая школа?

– Петя, – отвечаю я срывающимся голосом, – школа номер двадцать четыре!

– А что, Петр, – говорит мне Первый, хлопнув по плечу, – сфотографируешься со мной?

За секунду до того, как завуч по воспитательной части успела сказать, что в нашей школе есть более достойные ученики, я уверенно и громко сказал:

– Я только для этого сюда и пришел!

Завуч побледнела, а Первый улыбнулся уже искренней, доброй улыбкой:

– Да ты парень с юмором, как я посмотрю! Молодец, Петр!

Откуда-то появился фотограф. Я оказался вплотную придвинутым к Первому, он приобнял меня за плечи…

Никогда ни до, ни после, я не испытывал больше такого «щенячьего» восторга, как в ту минуту.

Минута, кстати, оказалась звездной.

Как потом выяснилось, «общение с народом» снималось телевидением (только шоком объясняется то, что я этого не заметил) и репортаж прошел не только по нашему, городскому, но и по Центральному каналу.

Я стал знаменитостью. Две городских газеты опубликовали большое фото Первого, который стоял, приобняв меня, на фоне толпы демонстрантов, специальный выпуск школьной стенгазеты вышел с заголовком, призывающим учеников равняться на меня, а директор школы начал здороваться со мной за руку.

Естественно, я успешно сдал выпускные экзамены и легко поступил в институт. В институте (само собой) меня привлекли к общественной работе, приняли в партию, а это означало, что, окончив институт, мне не придется ехать по распределению в какую-нибудь тьмутаракань.

Годы учебы пролетели незаметно. Я остался по распределению в родном городе, и карьера моя сложилась очень успешно.

Недавно, после заседания в Государственной Думе, я отпустил машину и решил прогуляться до дома по летней, вечерней Тверской. Я шел не торопясь, отдыхая от дневной суеты, делал вид, что разглядываю витрины, а сам рассматривал девушек, почти сбросивших с себя одежду в это жаркое лето.

Около Главпочтамта меня остановил седой старик с благородными чертами лица и срывающимся голосом сказал:

– Ну, здравствуй, Петр!

Я повесил на лицо дежурную улыбку и открыл уже рот, чтобы выдать стандартную фразу, но… но тут я узнал в седом старике Первого.

Он был в потертом костюме, старой, но начищенной обуви.

Я широко улыбнулся и стал говорить.

Я говорил, что очень рад нашей встрече, что многим ему обязан и всегда помню об этом. Спрашивал про семью и здоровье.

Первый послушал, покивал, сказал, что жена умерла пять лет назад, а через год после ее смерти погиб сын, что он тяжело болен, но ко всему готов и спокойно принимает удары судьбы.

Потом он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Давай сфотографируемся? Пусть будет у меня фото с депутатом Государственной Думы!

Я растерянно кивнул, а Первый приобнял меня за плечи и ловко сделал несколько снимков на свой айфон (чем очень меня удивил).

Прощаясь, я вручил ему свою визитку и просил звонить по любой надобности, в любое время. Он взял ее, грустно кивнув, пожал мне руку и растворился в сумеречной толпе.

Я шел, а сердце учащенно билось и в груди щемило.

Потом отпустило и я улыбнулся, представив, как завтра, в новостной ленте фейсбука между селфи девушки, демонстрирующей новое нижнее белье, и селфи юноши с любимой собакой появимся мы с Первым, но через пять минут о нас уже забудут…»

Тут Петр Андреевич начал икать и, извинившись, пошел в туалет.

Я смотрел ему в след и думал, что Первые становятся последними, упругие тела – дряблыми, милые лица разрезают морщины… но из поколения в поколение мы передаем бережно сохраненные «селфи» (когда-то черно-белое фото, а теперь цветное и цифровое), на которых родные и близкие нам люди в том, замершем мгновении, когда мы были грустны или счастливы, рядом с нами и всегда живы.

 

В бизнес-классе

Я люблю летать самолетом. Сидишь себе, смотришь в иллюминатор на облака, а мимо ходят симпатичные стюардессы и предлагают то вино, то еду, то тележку катят с товарами беспошлинной торговли. Одно слово – красота!

Восемь лет тому назад пригласила нас одна швейцарская компания (мы лет пять к тому времени у них товар покупали) на выставку в Женеву. Мало того, оплатили мне и моему партнеру Осипу Андриенко билеты в бизнес-классе!

Конечно, мы и сами, наступив на горло своей «жабе», могли купить билеты в «бизнес», но, согласитесь, когда получаешь такой бонус – это особенно приятно.

Лететь предстояло «Люфтганза» – сначала до Франкфурта, а потом через два часа в Женеву.

Удовольствие началось уже в аэропорту. Отдельный зал для пассажиров бизнес-класса, быстрая регистрация на рейс, бесплатные вода, чай, кофе, бутерброды…

Ну, конечно, как и полагается, «у нас с собой было», однако «первую» мы решили выпить в самолете.

Поднимаемся мы на борт, усаживаемся в широкие и удобные кресла (Осе, по жребию, выпало у окна сидеть), а нам уже стюардесса несет шампанское, сок, воду – вот, мол, как мы рады, что вы, господа, уйму денег потратили, чтобы в бизнес-классе лететь. Сразу после этого меню дают, типа, закажите, что будете кушать и пить. Мы сразу крестики напротив всего поставили и коньяк заказали – «Хеннесси VSOP».

Настроение у нас чудесное! Самолет взлетел, набрал высоту, а нам уже по «полташечке» с лимончиком несут – сказка!

Выпили мы (сначала то, что принесли, потом то, что с собой было), поели, поспали сладенько и уже во Франкфурте.

Выходим по рукаву в аэропорт, солидные такие, смотрим – где же указатель зала для пассажиров «бизнеса»?!

В зале опять выбирай все что хочешь – бутерброды, орешки, булочки, йогурты-шмегурты, а главное – вино и коньяк!

Ну, мы с Осей взяли сразу бутылочку, чтобы не бегать (на нас удивленно посмотрели, но ничего не сказали), и отлично провели два часа до следующего рейса.

Заходим мы в самолет, кладем ручную кладь на багажную полку и куртки свои (ради такого случая в «Бриони» нарядились) туда же аккуратно складываем (потом уже увидели, что в бизнес-классе отделение с вешалками для них есть). Лететь нам всего час, и теперь уже моя очередь у окна сидеть. Нам, как полагается, шампанское несут, но мы уже бывалые, сразу коньяк заказываем.

– Не лишнего будет? – спрашиваю Осю.

– Да не, – отвечает он с улыбкой, – в аэропорту встретят, сразу в отель отвезут. Все океюшки!

Сидим, выпиваем. По времени лететь пора, а не взлетаем.

– Ждем кого-то, – Ося говорит, – наверняка кто-нибудь из наших в Дьюти-фри завис.

Минут через пятнадцать забегает в салон холеный господин при галстуке и с чемоданчиком чуть больше портфеля, что-то говорит (видимо, извиняется) и усаживается в нашем ряду, на ближнее к проходу кресло.

Что-то мне тогда сразу не понравилось, как на него Ося посмотрел. Взлетаем, а пока высоту набираем, коньячок пьем. Нравится нам с партнером это путешествие, только вижу я (прилично в общем-то выпили), что Осю моего развезло. Глаза у него вроде закрываются, а сам всякую чушь несет про «додиков», которые со своими «понтами» на рейс опаздывают.

Как только самолет набрал нужную высоту, опоздавший господин решил положить свой портфель на багажную полку. Открывает со своей стороны – все занято, открывает над нашими местами – тоже вроде занято, но он решил, что куртки потеснить можно, и начал он туда свой портфель запихивать. Ося смотрит на него снизу вверх, потом встает и вежливо так говорит:

– Слышь, ты чо, не видишь, тут места нет, положи на другую полку!

Господин Осе улыбается, а сам продолжает устраивать свой портфель на наши куртки.

– Он чо, сука, делает?! – спрашивает меня Андриенко, и лицо его наливается краской, что явно не предвещает ничего хорошего.

– Ладно, Ося, – говорю я, – успокойся, они запрограммированы, что класть багаж нужно только на полку в своем ряду.

Пока мы разговаривали, опоздавший запихал-таки портфель на нашу полку и спокойно уселся.

Ося посмотрел на него, потом подмигнул мне и со словами:

– Ща я его перепрограммирую! – вытащил чемоданчик, швырнул его вдоль прохода, после чего развалился в удобном кресле чудесного бизнес-класса и… захрапел.

Господин вскочил. Я, практически перепрыгнув через Осю, встал рядом, чтобы отразить нападение на моего друга. То есть я не сомневался, что будет драка, но…

Господин, взвизгнув, бросился к стюардессе и начал ей что-то горячо объяснять, размахивая руками. Что тут скажешь, другая ментальность.

Стюардесса, надо отдать ей должное, внимательно выслушала господина, потом мой возмущенный рассказ из которого, думаю, она поняла только слово «Бриони», после чего вежливо и спокойно усадила нас на места, подняла портфель, уложила его на другую багажную полку и, мило улыбнувшись нам, ушла.

Блин! И все! Конфликт был исчерпан!

Я еще шумно дышал, когда Ося перестал храпеть, приоткрыл один глаз и шепотом сказал:

– Ничего, Серега, не волнуйся, мы его в Женеве в аэропорту подловим!

 

Новая жизнь

Под Новый год Костяна уволили с работы. Он, конечно, сам напросился, но терпеть уже больше не было сил.

Привез, значит, он шефа на новогодний корпоратив в самый модный клуб. Привез и остался в машине ждать – шеф не любит, если куда отлучиться задумал, вдруг машина срочно понадобится. Ждет, музыку слушает, по сторонам смотрит.

Вон бизнесмены известные прибыли, вон депутаты городские съезжаться начали, а вон, глянь-ка, сам мэр пожаловал.

Сидит Костян, думает, что Светке подарить на праздник. Вдруг по стеклу «тук-тук» – Васька, водитель Николая Ивановича, стучится. Опустил Костян стекло водительской дверцы, вдохнул воздуха морозного, ядреного и выдохнул:

– Чего, Васятка?

А Васятка пританцовывает на морозе ботинками модными, дубленку новую не застегивает, чтобы виден был клифт да галстук яркий.

«Балует его Николай Иванович», – с завистью подумал Костян, а Васька ему с улыбочкой:

– Константин, вы на ужин приглашены?

Костян нахмурился, чего, мол, ты, баламут, несешь, и спрашивает:

– На какой ужин, Васятка? Ты, случаем, рамсы не попутал?

– Ну, что вы, Константин Сергеевич, – похохатывает Васька и показывает Костяну открытку, на которой радостно улыбающийся водитель прямо за рулем ест суши, а рядом девка длинноногая сидит и улыбается.

– Мне Николай Иванович дал, тут в цоколе для водил и охраны отдельный стол накрыт.

Закаменел лицом Костян:

– Не звали меня, – сказал резко, рублено и стекло поднял, типа, окончен разговор.

Васька плечами пожал, головой покачал и пошел, пританцовывая, в клуб.

– Вот как, значит, – закипел Костян, – спасибо за праздник, начальничек!

Дальше все, как во сне. Заходит он в зал, где за круглыми столами городская знать собралась, отыскивает глазами шефа, который мордой раскрасневшейся тычется в щеку красавице местной, с декольте до пупка, подходит к их столу и…

Раз! – швыряет ключи от «бумера» прямо шефу в салат.

Два! – берет бутылку с газировкой и выливает шефу на лысину (тоже красную).

Три! – шлепает его ладонью по лысине и уходит!

Пришел Костян домой, выпил молча стакан водки, отмахнулся от Светки и спать завалился. Проснулся утром от визга Светкиного:

– Ты что наделал, идиот! Что жрать-то будем?! Правильно Елена Васильевна говорит – судить тебя, скотину, нужно! – и заревела, закрыв лицо руками.

Позвонил Костян на работу, крика Елены Васильевны, секретарши шефа, слушать не стал, буркнул:

– За книжкой и расчетом Светка придет, – и бросил трубку.

Схватил дубленку свою старенькую (уснул-то в одежде) и пошел на улицу.

А там… Снежок мягкий падает, люди суетятся, бегают перед праздником. Кто за подарками, кто еду к столу купить, в общем, при деле все, один он, как неприкаянный, никому не нужен.

Пошел Костян тогда к Косте-тезке, тот в номерах банщиком работал.

Костя встретил ласково (сам с похмелья был):

– Давай-ка, тезка, раздевайся, да в парилочку! Есть у меня номерок свободный, отдохни немного.

Разделся Костян, зашел в парилку и начал жару поддавать – все мало ему. Бросает воду на каменку и приговаривает:

– За всю фигню! За всю фигню!

Незаметно слабость на него навалилась, и отключился Костян от действительности, что обрыдла ему.

Вскоре открыл он глаза и… чудо-чудное увидел. Лежит он себе на пляже у океана (вот почему не у моря, а именно у океана, Костян не понял, просто почувствовал – океан!), солнышко ласково светит, рядом девица длинноногая в бикини суши ему предлагает и щебечет что-то на языке неведомом. Костян не теряется – суши пробует (вкусно!), да девицу по ноге поглаживает, а та улыбается ему и папироску протягивает.

«Забавно, – думает Костян, – папиросы-то я только в детстве пробовал».

Затягивается он табачком заморским, а табачок-то особенный, забористый. Стали видения разные Костяна заманивать, одно краше другого.

Вот и дом большой с колоннами, вроде как его собственный, машина спортивная красная у дома, а на крыльце девица та самая, с пляжа, только не в бикини, а голая. Смеется она зазывно, да телом точеным подрагивает.

Вдруг садится Костяну на плечо попугай, птица говорящая, и картавит ему на ухо:

– Все это твое может быть, Костенька, только скажи, что жизнь твоя прежняя зря прошла!

– Да легко! – Костян отвечает и, только сказать уже хотел слова волшебные, как маму свою увидел. Несет она ему кружку с молоком и приговаривает:

– Пей, Костенька, молочко парное, заговоренное! Пей, ума-разума набирайся!

«Сколько же на могилке-то ее не был…» – опечалился Костян.

– Кыш, провокатор картавый! – крикнул на птицу яркую и смахнул ее с плеча.

Потемнело вдруг вокруг, сыро и жарко стало. Да еще попугай не отстает, крепко когтями за плечо держится, крыльями машет!

Открыл Костян глаза, видит, что лежит он на полу в парилке, а Костя-тезка его за плечо трясет и кричит:

– Костя! Костя!

Кое-как встал Костян, по стеночке вышел из парной, да под душ прохладный. Очухался немного, оделся и на улицу вышел.

Морозец, праздник скоро – здорово!

Остановил Костян такси, заехал на елочный базар, выбрал елочку маленькую, но пушистую, потом разноцветные шары елочные купил.

Ехал он в такси по заснеженному городу, ехал и улыбался.

Костян ехал к маме – поставить елочку и нарядить в шары яркие, разноцветные.

Пусть в кои-то веки у мамы тоже будет праздник!

 

Заграница

Если ехать от Венеции на север, то среди обработанных клочков земли, ровных полосок аккуратных кустов винограда, чистеньких городков можно отыскать Сечиле.

В Сечиле живет примерно двенадцать тысяч человек.

Там есть железнодорожная станция, мостик через реку, которая протекает через самый центр города, и даже мэр.

И муниципалитет, в котором работают семь человек.

Мощенная булыжником центральная улица вечером многолюдна. Молодежь собирается, чтобы поболтать ни о чем, «попеттинговать» под осуждающими взглядами милых и ухоженных старичков и старушек.

Последние чинно прогуливаются, рассматривая витрины, или неторопливо пьют эспрессо.

Кажется, что так было всегда. Улицы хранят память прошлого.

Прозрачный воздух колеблется от силуэтов людей, живших здесь много лет назад и любивших этот маленький уютный городок.

Собор с часами, которые (представьте себе!) работают, театр, с аншлагами и длинной афишей, книжные магазины, где всегда посетители, идеальная чистота мостовых, витрины, на которых ни пылинки, отполированные столы и стулья в кафе и ресторанах.

Лица улыбающихся тебе (именно тебе!) прохожих.

В таком городе, если в жару ходить целый день в белой рубашке, то к вечеру, сняв ее, с удивлением можно обнаружить чистый воротник, а в ресторане тебе обязательно предложат бесплатный стакан холодной воды с долькой лимона.

Кстати, о ресторанах.

Впервые попав в Италию, я оказался в самом сердце ее севера.

Я наслаждался Сечиле и домашним уютом ресторанчика «Сализа», будучи единственным иностранцем в этом ресторане, да и, наверное, в этом городке.

Прошутто с дыней, министроне, тольятта…

Музыка названий и вкусовых ощущений. Вальс удовольствия и танго покоя. Тихая, сладкая жизнь в одной из культурных столиц мира… раздражала.

Ну почему у Них так, а у Нас совсем не так, совсем наоборот?!

Кстати, о мирском.

Выпитый бокал (гранде!) пива напомнил о себе нарастающим дискомфортом, и я пошел (скузи!) в туалет.

Гранитные ступени, темная отполированная дверь, легкий запах каких-то цветов внутри.

Красиво-благородный белоснежный унитаз, я потянулся к крышке…

Вы, конечно, знаете, что мальчики, как правило, писают стоя.

Культурные мальчики поднимают и верхнюю крышку сиденья, и ту, на которую садятся при другой надобности. Чтобы не испачкать. В смысле, бывает разброс струи…

Так вот! Крышка была ОПИСАНА! СИЛЬНО! ВСЯ!..

Боже, как я смеялся!

Господи, как хорошо мне стало!

 

Йоркширский терьер

Терпеть не могу маленьких собачек!

Представляете, выглядывает этакая кудрявая морда из сумочки хозяйки и недоуменно смотрит вокруг. Типа, хрен ли вы не умиляетесь моей неземной красоте?!

Или заходит расфуфыренная дамочка в магазин, а у нее на руках бант… Конечно, это собачка, только под бантом ее не видно, а дамочка еще с ней разговаривает как с ребеночком, сюсюкает, предлагая и остальным присоединиться к ее восторгам.

Или идет здоровый болван, на поводке ведет то ли мохнатую крысу, то ли кудрявую кошку. Гордый такой, мол, у меня денег – куры не клюют, гуляю с элитной собакой!

В общем, это очень круто, если у вас дома пес, которого надо постоянно искать, а пол усеян маленькими какашечками, причем в самых неподходящих местах.

Когда моя дочь попросила на день рождения «йорка» (это сокращенный йоркширский терьер), я понял, что дело плохо.

С одной стороны, я не могу отказать любимому чаду, а с другой…

Ничего не поделаешь, в день рождения она получила этого трехмесячного негодяя.

– Папа, – сказала счастливая доченька, – Посмотри, он вылитый Оскар!

С какого рожна Оскар, я так и не понял. В любом случае, на статуэтку, которую вручают победителям престижного киноконкурса, он точно похож не был!

Так в нашем доме появился Оскар. Ося. Ос. Йоселе.

Через месяц я понял, что дико ему завидую.

А что? На всем готовом, за тобой убирают, гулять водят, а еще… дочь с женой поехали в специальный(!) магазин, где продается одежда(!) для собак, и купили ему костюмчик, комбинезончик, пальтишко…

Да, друзья мои, повезло псинке, попал в приличную, обеспеченную семью!

Расписание дня, кстати, тоже очень подходящее. Спи, ешь, гуляй, спи, ешь, гуляй, спи, а в промежутках бесись и гадь, где попало!

Да еще жена с ним наиграется, нацелуется, а потом ко мне с поцелуйчиками лезет! Ужас!

Сами понимаете, как трудно мне было изображать любовь к этому обалдую.

Как-то прихожу с работы, дочь – на учебе, жена – в парикмахерской, ой, извините, в салоне красоты, а Ося ждет не дождется, когда его покормят.

Достал я из холодильника творожок, согрел («Папа, обязательно сам попробуй, чтобы не холодный был!»), добавил молочка и дал ему.

Вот, поел он и неуверенно так ко мне подходит. Поднял морду свою, в кудряшках и твороге, и в глаза заглядывает.

Братцы мои! А в глазах-то печаль! И тут понял я многое.

Жизнь сытая, но как в тюрьме. Гулять водят, но на поводке. Играют, но когда захотят. Ласкают, но когда самим тошно.

А в отношении любви, в смысле секса, вообще кошмар!

Может быть, когда-нибудь, если повезет, приведут такую же терьершу.

На один раз. Да и то детей потом не увидишь, семейной идиллии не порадуешься.

Вот и приходится ему, бедному, дожидаться, когда гости придут, чтобы подкрасться потихоньку к кому-нибудь, обхватить за ногу и начать дрожать всем телом.

Понял я, что совсем ему не завидую, что жизнь моя прекрасна и удивительна, а неприятности, которые в ней происходят, – это все равно новые впечатления и новые знания. Потому что любить и быть любимым – это счастье, несмотря на измены и разводы.

Потому что секс… ну вы поняли, да?

С тех пор каждый день, в дождь или снег, в жару или холод, я выхожу гулять с Осиком и гордо веду его на длинном поводке.

 

Русский

Иосиф Шерман, или просто Йоська, был рыж, веснушчат и голубоглаз. Собственно, только форма ушей и отсутствие крайней плоти (как известно, фашисты использовали эти признаки в концлагерях для выявления неполноценной расы), выдавали в нем не совсем русского пацана. Точнее, совсем нерусского.

Так вот, Йоська, семнадцати лет от роду, радостно шел по улице. Он был счастлив. В его кармане лежал заветный «белый билет». Это было время Афгана, страшного груза «двести» (хотя, кажется, что за последние двадцать пять лет он стал почти привычным), и надо признаться, что не очень многие тогда хотели в Советскую Армию.

Йоська остановился, аккуратно достал заветную книжицу, трепетно открыл ее, нашел нужную графу и прочитал: «диагноз: периодическая амнезия на фоне ярко выраженной невропатии».

Шерман даже зажмурился от удовольствия, потому что дальше было написано: «негоден к военной службе. Комиссован по состоянию здоровья».

«Сегодня бухнем с пацанами на радостях!» – подумал Йоська и вдруг замер.

Он внимательно смотрел на страничку военного билета, который избавлял его от раскаленного бронетранспортера, удушливой жары, песка, скрипящего на зубах, постоянного животного страха и анаши, прогоняющей этот страх.

Страничка была обычной, новой, пахла типографской краской и чернилами.

В графе «Ф.И.О» было написано: «Шерман Иосиф Давидович». Все правильно.

А вот в графе «национальность» значилось… «русский».

Йоська вспотел, задумался и пошел назад. В военкомат.

В окошке с надписью «Прием и выдача документов» дремал сытый прапорщик. По его сальному, послеобеденному лицу быстро передвигалась худенькая муха.

Йоска, вдохнув поглубже, шумно дунул на муху и сунул военный билет прямо в открывшиеся, но еще ничего не понимавшие глаза прапора.

– Чего надо? – заученно произнес тот.

– Посмотрите, – вежливо сказал Йоська, перекатывая по небу букву «р». – Ну какой я русский!

Прапор проснулся, внимательно посмотрел на рыжие вихры, веснушки, голубые глаза и повторил:

– Чего надо?

– Перепишите! – потребовал Йоська.

Тут надо сказать вот о чем. Йоська был парень горячий и авторитетный, не прощал оскорблений (особенно по национальному признаку), бился с теми, кто оскорблял, вне зависимости от их количества, и метелил всем, что попадалось под руку.

Так как, ко всему прочему, он был еще и Овен по гороскопу, то его упертость превосходила инстинкт самосохранения.

Прапор растерялся. Йоська давил.

Прапор плюнул и сказал:

– Иди к военкому, придурок! Диагноз-то, видать, тебе правильный поставили!

Военком, хмурый полковник с желтым лицом, щеточкой черных усов, шрамом на лбу и протезом вместо кисти левой руки, молча выслушал наглеца.

Он устал. Его место было там, с ребятами…

Он посмотрел в глаза рыжему выродку, снял трубку внутреннего телефона, набрал три цифры, что-то коротко, рублено рявкнул в нее.

Через минуту вошла пышная прапорщица без возраста, а еще через пятнадцать минут гордый собой Йоська шел домой с документом, в котором уже было все как надо.

Дома он похлебал окрошки, отрезал кусок арбуза и, откусив сочную сахарную мякоть, открыл военный билет, удовлетворенно хмыкнул, пролистал и…

В билете был вкладыш. Во вкладыше в графе «Ф.И.О» было написано Шерман Иосиф Давидович, а в графе «национальность» значилось… «русский».

Бросив недоеденный арбуз и надевая на ходу рубаху, Йоська рванул в военкомат.

Ну, дальше вы знаете. Окно «приемки-выдачи», прапор, муха, невразумительный диалог, хмурый военком…

Глаза полковника стали свинцовыми, он вскочил, грохнув протезом по столу, и гаркнул:

– Я тебя, падла, вылечу! Ты у меня, сука рыжая, в саперный батальон, под Кандагар пойдешь!

Йоська не помнил, как оказался на улице. По дороге домой он сжимал в дрожащих руках «белый» военный билет и думал, как же он ненавидит армию.

А потом Йоська поступил в медицинский институт. Он хотел, как и папа, быть хирургом.

А потом на шестом курсе влюбился. На всю катушку. Ни спать, ни есть, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И даже то, что она была комсомольской активисткой, не остановило его.

А потом после института она поехала в Афганистан. Йоська поехал за ней и провел там три года, оперируя в тяжелых полевых условиях.

А потом осколок. Йоська летел с ней сначала на вертушке, затем сопровождал цинковый гроб, сидя рядом с ним в брюхе грузового борта.

А потом он работал и пил. Пил по-взрослому. Год.

А потом молоденькая медсестра родила ему мальчика.

Когда Йоська полез в ящик, где хранился его паспорт, чтобы пойти и зарегистрироваться с ней, то наткнулся на военный билет.

А потом он плакал, глядя на вкладыш, и слезы возвращали его в то лето, к той радости, что не надо в армию и к военкому, который растворился в мирной жизни…

 

Туалетте

Вы знаете, что такое «Прада»?

Какие-нибудь эрудированные умники скажут, что это дворец. В Испании. Там музей.

А вот и нет! Это такая марка одежды, дорогие мои! «Дьявол носит «Прада», Мерил Стрип, ну и всякое такое.

Знаете, как выглядит представитель «Прада», когда, нервно подрагивая ноздрями, он приезжает в бутики класса премиум, чтобы оценить возможность предоставления им счастливого права… нет, не продавать, а восхищаться Великой Маркой, предлагая ее своим клиентам?

Это само обаяние и вершина вкуса. Все выверено. Каждый шаг, каждый жест, каждый вздох. Каждая деталь.

В то же время он холоден и неприступен. Таким был Марио.

Однажды Марио материализовался в нашем городе.

На третьем этаже галереи бутиков «Евромода».

Он критично высматривал, вынюхивал, выспрашивал, хотя желание, чтобы Великая «Прада» была здесь, читалось на его лице.

Мой друг, хозяин «Евромоды», с простым именем «haute couture» Арон Михайлович, неторопливо вел беседу. Разумеется, через переводчика.

Разумеется, рассказывал небылицы о том, как другие Великие Марки работают с его (единственным такого уровня в нашем городе) магазином.

О том, что у него товарные кредиты. Ха-ха! О том, что не знает, насколько наш город готов к марке «Прада» и будут ли ее покупать вообще.

Короче говоря, шаг за шагом он истязал Марио, чтобы тот принял положительное решение.

Горячий итальянский парень, с трудом выслушав моего друга, стал критиковать магазин. И свет-де не такой, и коллекции-то неполные, да и вообще интерьер так себе. В общем, он делал все для того, чтобы Арон Михайлович, бухнувшись ему в ноги, запричитал и согласился на все условия.

Мой друг послушал-послушал… да и послал Великого Представителя.

Вместе с его обаянием, шиком, шармом, ну и всем прочим!

Красный как рак Марио выскочил из магазина, впрыгнул в машину, которую давеча с наилучшими намерениями предоставил ему Арон Михайлович, и, сказав водителю:

– Аэропорто! – громко хлопнул дверцей.

Все бы на этом могло и закончиться, но случилось самое банальное.

Марио захотел в туалет. Сильно.

Только машина уже переехала мост и поехала по дороге, где ни кафе, ни ресторанов, ни гостиниц.

Бедняге было очень плохо. Он проклинал и отвратительный кофе, и гнусный коньяк, и противный город, и… тут нашему гостю стало совсем невмоготу.

– Синьоре, туалете, – жалобным речитативом сказал он водителю.

– А-а! – улыбнулся водитель. – Этого у нас сколько угодно!

И притормозил у деревянного строения, напоминающего скворечник со скошенной крышей.

Опасливо озираясь, поскальзываясь, наш герой добрался до заветной двери, открыл ее, вошел внутрь…

Когда он вышел оттуда, то это уже был другой человек!

Он попросил водителя ехать назад, в магазин. Чеканя шаг измазанными ботинками, высоко подняв (всю в побелке) голову и потирая замерзшие руки, он подошел к Арону Михайловичу и стал что-то говорить. Горячо и быстро.

Пока искали переводчицу, водитель, похахатывая, рассказал моему другу, что приключилось.

– Ничего не надо переводить, – твердо сказал мой друг. – Подписываем контракт!

Яркая, открытая улыбка Марио говорила о том, что его поняли абсолютно правильно!

 

Улыбка

Вы смотрели американский фильм «Тернер и Хуч»? Посмотрите.

У моего соседа было именно такое гладкошерстное рыжее животное с вечно слюнявой мордой и прозрачно-голубыми глазами маньяка.

Ну почему этот огромный бордосский дог всегда гадил на моем участке?

То есть по-маленькому он ходил на своем, но только лишь пересекал со своим хозяином (моим соседом) границу между нашими участками, как начинал нюхать землю, а через мгновенье уже шумно дышал и жмурился от удовольствия!

Неплохой парень Боря Манукян просто чокнулся с этой собакой.

Он строго по часам кормил ее, выгуливал, а главное, переехал с семьей жить на дачу, чтобы Солику (уменьшительно-ласкательное от Соломон) не мучаться в городской квартире.

Самое ужасное происходило, когда они приходили к нам в гости. В наш дом, который моя жена Марина, помешанная на чистоте, превратила в уютное стерильное гнездышко.

Что тут начиналось! Соломон бегал по комнатам, забирался на диван, занавески были заляпаны его слюной, а в тарелках и чашках поблескивали рыжие волоски, которые он щедро разбрасывал вокруг, периодически встряхиваясь всем телом.

Представляете мои ощущения, когда он своей восьмидесятикилограммовой тушей приваливался к моей ноге и нагло заглядывал в глаза?!

Однажды, когда Боря, насвистывая, направлялся к нам в гости, а Соломон рыхлил землю задними лапами, делая вид, что закапывает огромную кучу, я сказал:

– Боря, может, Солик погуляет на улице, а мы попьем чайку в доме, поболтаем?

Боря задумчиво посмотрел на меня, потом на Сола, потом снова на меня и молвил:

– Старик, вот ты приходишь ко мне в гости с Петюней (Петюня – это мой пятилетний сын), я же не прошу, чтобы он погулял, пока мы болтаем за чаем на кухне!

Я очумел!

– Борюся! Петюня – ЧЕЛОВЕК, он МОЙ СЫН!

– У Солика тоже никого нет, кроме меня, он мне тоже как ребенок! – взвился мой недоношенный сосед.

– Очнись! Приходи с женой, с дочкой, я слова не скажу! Мы все будем рады! Детишки поиграют в человеческие игры! Да хоть живите у нас! – принялся я втолковывать человеку, который слушал меня с тихой задумчивостью идиота.

– Я подумаю об этом, – прошелестел Боря… и исчез.

Я не видел его две недели. Когда в выходные мы приезжали на дачу, он приветственно махал мне рукой со своего участка и на этом, слава Богу, все заканчивалось.

Прошел еще месяц. Вечерело. Прохлада принесла легкость и комаров.

– Хозяева дома? – услышал я радостный голос и вздрогнул. – Мы пришли!

– Ну, слава Богу! – подумал я и выглянул в окно.

Рядом с домом, как всегда, натруженно кряхтел Солик, а Боря… Боря держал на поводке черную вертлявую таксу и счастливо улыбался…

Вы можете мне не поверить, но клянусь вам, эта сучка тоже улыбалась!

 

Характер

Кадры из детства.

По телевизору показывают «Депутат Балтики» с Николаем Черкасовым. Смотрим всей семьей.

Папа, отсидевший десять лет в сталинских лагерях, вздыхает и говорит:

– Эх, какие были люди! Какая идея! Все испоганили, паскуды!

Аполитичная, интеллигентная мама морщится и одергивает папу:

– Петя, прекрати!

Я смотрю и слушаю.

Когда, почти через тридцать лет, я сказал родителям, что решил избираться в Городскую Думу, папа, вздохнув, сказал:

– Давай, сынок!

А мама, поморщившись, спросила:

– Сынок, зачем тебе эта грязь?!

В общем, получив их благословение, я вошел в выборную кампанию.

Для людей неискушенных скажу, что есть разница в том, как ты избираешься – по партийным спискам или по одномандатному округу.

В первом случае ты находишь веские аргументы для партийных начальников, борешься за место в списке, выступаешь от имени партии и фактически особой личной ответственности за свои слова не несешь.

Я избирался по одномандатному округу. А это значит, ходил по дворам и подъездам, школам, поликлиникам, торговым и промышленным предприятиям, которые расположены в данном избирательном округе, и разговаривал с людьми.

Поверьте, это непросто, но, главное, каждый раз убеждая и обещая, ты принимаешь на себя личную ответственность.

Примерно за неделю до окончания предвыборной кампании я добрался до улицы с поэтичным названием «Одиннадцатый тупиковый проезд».

Вообще, названия улиц российских городов – это тема отдельного рассказа.

В данном же случае улица была действительно тупиковой, хотя совершенно непонятно, почему одиннадцатой, если ни первой, ни второй, ни тем более десятой в районе не было.

Улица эта была ненужной, потому что гнилушки, хаотично разбросанные по ней, должны были вот-вот снести для строительства автомобильной развязки метромоста, которое, к сожалению, затянулось.

На людей, живших там, особого внимания не обращали, а один из районных начальников вообще не рекомендовал мне ходить туда с рассказами о светлом будущем, дабы, не дай Бог, не быть битым.

Я, конечно, не внял его советам, но подготовился к визиту, на всякий случай пересев с «Тойоты Камри» на демократичную «Волгу».

Проехав улицу, на которой можно было снимать римейк фильма «Мать» по одноименному роману М. Горького, я оказался около гаражей (кстати, добротных, кирпичных), на которых были наклеены яркие плакаты о встрече с кандидатом в депутаты Городской Думы.

Причем, как полагается, плакаты с моими портретами были наклеены поверх плакатов моих конкурентов.

Я вышел из машины, увидел человек пятнадцать аккуратных старушек и, вздохнув с облегчением, направился к ним, улыбаясь и здороваясь.

Вдруг из подъезда ближайшего барака (а жилым домом это сооружение точно нельзя было назвать) вывалилась яркая полупьяная компания, к которой присоединилась еще одна, появившаяся из-за угла соседнего дома (точно такого же). Во главе шумевшей группы человек так из двадцати двигалась чудо-женщина.

Она была молода и пьяна. Лохматая голова, покрашенная в фиолетово-зеленый цвет, домашний халат (кстати, надетый на ночную рубашку), полы которого развевались от быстрой ходьбы, дополняли картину отсутствия идеалов и падения нравов, как в фильме «Авария – дочь мента».

Группа товарищей настолько стремительно наступала на меня, что я отступил к стене гаражей, оклеенных, как я уже говорил, моими портретами. Вспомнив Евгения Урбанского в великом по своей циничной наивности фильме «Коммунист», набрал в легкие побольше воздуха, скорчил обаятельную улыбку и громко поздоровался с вновь прибывшими.

Молодая женщина была, безусловно, главной, поэтому она начала говорить…

Я вообще очень люблю русский язык, в том числе и его чудную ненормативную составляющую, которой после пяти лет работы на стройке могу пользоваться достаточно умело. Однако то, что я услышал…

Дама была мастерицей.

Когда она закончила свой спич под одобрительный гул присутствующих, я, вспомнив Шона Коннери в роли Джеймса Бонда, проникновенно, но очень строго посмотрел ей в глаза и спросил:

– Как тебя зовут, прекрасное создание?

«Прекрасное создание» ошарашенно посмотрело на меня полустеклянным взглядом и сказало:

– Света.

Тут я дал Баталова из «Москва слезам не верит»:

– Светуля! – сказал я. – Ты такая симпатичная, такая хорошая, у тебя такие выразительные глаза и сексуальная родинка над верхней губой! Зачем же ты, милая, так, а?

Полностью обалдевшая Светуля, а с ней и вся ее гвардия молчали.

– Я, птичка, пришел фактически к тебе в гости! – наступал я. – Чтобы ты помогла мне разобраться! А ты? Нет бы рюмочку предложить по-нашему, по-русски!

Птичка икнула, а мужик, выдвинувшийся из-за ее спины, сказал:

– Братан, ты на Светку зла не держи, она тут у нас центровая, к ней сам участковый ходит – выпить и потрахаться. Ты давай, пойдем ко мне, посмотри, как живем!

Я уверенно сделал шаг вперед и, как Штраух, который играл Ильича в фильме «Ленин в 1918 году», бронзово сказал:

– Пошли!

Вы смотрели спектакль «На дне» театра «Современник», в котором мой земляк Евгений Евстигнеев играл Сатина?

Вы видели декорации? Нет?

Жаль. Тогда скажем так, – дом одинокой старушки в заброшенной деревне российской глубинки показался бы отелем «Хилтон» по сравнению с местом, в которое мы пришли.

Пытаясь не вдыхать воздух, чтобы не стошнило, я вспомнил великие папины слова и выдохнул: «До чего довели, паскуды!», после чего быстро вышел на улицу. Там меня уже ждали.

Чуть протрезвевшая Светуля, кокетливо (по ее мнению) улыбаясь, держала в руках поднос, на котором стоял граненый стакан, до краев наполненный водкой, а рядом с ним, на блюдце с отколотым краем лежали два бутерброда. Один – с сыром, а другой – с колбасой.

Над бутербродами, время от времени присаживаясь на них, кружили сытые мухи, а за спиной моей королевы стояла толпа и выжидательно смотрела на меня.

– Выпей с людями! – сказала Птичка, похмельно икнув, и подошла ко мне.

Я посмотрел поверх голов людей, плотной стеной преграждающих мне дорогу, на деревья, которые уже оделись в желтолистье, на чистую синеву неба, на мелкие далекие облака, свободно плывущие в неведомые края.

Наступил момент истины.

Как Бондарчук в фильме «Судьба человека», я уверенно взял стакан и, шумно выдохнув, выпил до дна.

Толпа выдохнула вместе со мной.

Когда я вздохнул, толпа выдохнула еще раз.

– После первой не закусываю! – гордо произнес я известный с детства текст.

Мне захлопали. Светуля сделала попытку обнять меня.

Я стал свободным, как облака…

– Всем в выходные за него голосовать! – билась в конвульсиях моя поклонница. – Сама проверю!

– Качать его! – закричал мужик, к которому я заходил.

– Стоять! – крикнул я, как опер из «Ментов». – Мне еще на другие улицы надо!

Как Спартак в исполнении Керка Дугласа, я шел вперед шагом победителя через расступившуюся толпу.

Мне долго жали руку, обещали голосовать только за меня, а Светуля делала попытки забраться в машину, чтобы уехать со мной навсегда в Страну Радости.

Я приехал домой. Принял душ. Выпил рюмку водки.

Когда я, с удовольствием, откусил от ломтика свежего батона, накрытого нежной докторской колбаской, то вспомнил мамины слова.

И улыбнулся.

 

Шутка

Знаете, есть такая шутка: «Вы не любите кошек?! Вы просто не умеете их готовить!» Так вот, я кошек не люблю ни в каком виде!

Когда летним субботним утром на пороге моей квартиры возник Палыч, нежно прижимающий к себе своего любимого Кузю, я сразу заподозрил неладное.

Мы дружим с первого класса (школьные учителя до сих пор вздрагивают, вспоминая нас), да еще ко всему прочему я крестный его дочери Лизы.

Кузя – жирный, наглый, избалованный кот, абсолютно белый, с голубыми глазами. Любимец семьи. Самый большой таракан в башке Палыча.

Смотрят, значит, они оба на меня сонного, и Палыч ласково так говорит:

– Мишаня, пусть Кузя у тебя побудет до вторника, а? Нам к теще надо поехать. Я вот и корм принес, и туалет его, чтобы ты не ругался, а?

Только я набрал в легкие побольше воздуха, чтобы послать его куда подальше, как он со словами: «Лизонька только тебе и доверяет, а!» – выпустил Кузю, быстро сунул мне в руки коробку с туалетом и кормом, а сам бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

Мне ничего не оставалось, как сбросить с себя тяжеленного Кузю, поставить в прихожей туалет, положить на кухне кошачью еду и ругать Палыча последними словами!

Так вот, этот котяра прогулялся по квартире, все обнюхал, удобно расположился в моем кресле и начал хитро на меня поглядывать.

Я, признаюсь, всегда раньше думал, что кошки спят (ну, или лежат), свернувшись калачиком, становясь при этом трогательными и беззащитными.

Кузя же расселся (в буквальном смысле слова) таким холеным самцом, раскинув лапы и выставив живот. Только я хотел вышвырнуть его в коридор, на половичок (по моему понятию ему там самое место), как он уснул. То есть реально закрыл глаза и начал похрапывать.

Я пошел на кухню, поставил чайник, достал хлеб, нарезал колбасы… тишина.

Когда я начал жевать первый бутерброд, раздался звонок сотового.

Палыч радостно рассказал мне, что Кузя спокойный и обычно любит поспать на кресле, так что, если я не буду его тревожить и буду кормить в восемь утра и в восемь вечера, все будет чудненько. Выпалив этот текст, мой друг благоразумно отключился.

Суббота выдалась суетной. После завтрака я мотался по торговым точкам, потом на склад, потом завез кое-что маме. Домой приехал уже около семи вечера. Все было действительно чудесно: Кузя спал, предварительно сходив в свой туалет. Спал, уже свернувшись калачиком. «Умница!» – подумал я, разогревая картошку с котлетами. Пока я возился с овощным салатом, котик проснулся, потянулся и требовательно посмотрел на меня. Я поставил на пол блюдце, насыпал туда «Китикет» (признаться, не удержался и попробовал сам – совсем неплохо), посмотрел, как Кузя хряпает свою пайку, и всерьез задумался над тем, не изменить ли свое отношение к кошкам.

Потом я пил чай, а Кузя тем временем терся о мои ноги…

В два часа ночи, когда сон особенно крепок, меня разбудил звук ударов о дверь спальни. Ничего не понимая, я открыл дверь и увидел, как Кузя, разбегаясь, готовится к очередному прыжку.

Дав ему пенделя, я закрыл дверь и мгновенно уснул, но уже через пять минут снова проснулся от грохота на кухне – это «котик» играл блюдцем.

До шести утра творилось что-то невообразимое. Выспавшийся Кузя носился по квартире, обрывал занавески, разбил вазу и помочился в мои ботинки!

– Задушу, подонок! – закричал я и действительно так крепко сжал Кузю, что он притих. Я уснул измученный, с накатившей головной болью.

В восемь утра Кузя, требуя завтрака, голосил так, как будто Игорь Кио распиливал свою ассистентку по-настоящему.

Позавтракав, эта падла уселась в кресло и мгновенно уснула, похрапывая.

Я посмотрел на себя в зеркало… в общем, лучше бы я не смотрел.

Мне представились бессонные ночи воскресенья и понедельника.

– Нет! – решил я и как достойный последователь учения Павлова, начал думать, что делать дальше. Впав в полудрему, я вспомнил детство, как мы гоняли кошек… Эврика!!!

Словно ошпаренный, я бросился на кухню, взял консервную банку из-под «Китикета», метнулся в туалет, достал из шкафчика инструмент и кусок капроновой бечевки (всерьез подумав при этом, не линчевать ли Кузю!).

Сделал в банке дырку и продел в нее бечевку, завязав морским узлом. После чего положил в нее несколько металлических шариков от старого подшипника.

Закрыл крышкой и заклеил скотчем, чтобы шарики не выпали.

Тихонько, чтобы не потревожить, привязал другой конец бечевки к хвосту спящего Кузи.

С огромным удовольствием дал котику такую оплеуху, что его как ветром сдуло с кресла.

Сонный Кузя, не понимая в чем дело, рванул на кухню, сопровождаемый грохотом консервной банки.

Сам я отлично выспался в машине, попил пивка в кафе, с особым удовольствием отправляя в рот куски хорошо прожаренного мяса именно в восемь часов вечера, когда котика нужно было кормить!

Когда я подъехал к дому, тетя Глаша, бессменный часовой у дверей в подъезд, сказала, чуть поджав губы:

– У вас, Михал Ефимыч, еще работают!

Из моей квартиры доносился ровный гул – это Кузя, так ничего и не поняв, носился по квартире, дурея от грохота консервной банки!

Ночью мы с котиком спали, как боги.

С утра же, как только Кузя поел, я, сжав его в братских объятиях, снова привязал к его хвосту волшебную банку и ушел на работу.

Надо ли говорить о том, что малыш не только чудно уснул вечером, но и проспал завтрак?

Вернулся Палыч и, забирая Кузю, торжественно вручил мне пол-литровую бутылку «Хеннесси». Поблагодарил, пряча глаза, и испарился.

Через неделю он тряс мою руку, смотрел на меня повлажневшими глазами и говорил:

– Он спит ночью, а! Как это ты, а?

 

Экзамен

Часы…

Я хотел их всегда. Но не ту золотую «Победу», которую дедушка купил себе, потом подарил папе, а папа – мне…

Я хотел наручное счастье из неведомой Швейцарии.

Там, в предгорьях Альп, где воздух чист, «как поцелуй ребенка», где холеные коровы с колокольчиками на шее щиплют травку (такого же цвета, как на плакате «Берегите лес»), там, где родина дивно поющего слова «фондю» (которое я долгое время считал вскриком в каратэ) – только там могли сделать такой чудо-хронометр.

Я, начинающий предприниматель, завороженно стоял у стеклянных витрин в аэропорту Франкфурта и, не отрываясь, испытывая дикий восторг, читал заветные имена: «Вашерон Константин», «Патек Филлип», «Аудемар Пеге», «Бреге», «Роллекс»…

Чуть позже я, представитель в России ряда итальянских производителей мебели, увидел ТОТ «Роллекс» на полочке под зеркалом.

Зеркало висело над раковиной. В туалете. На мебельной фабрике. В Италии.

Я мгновенно вспотел и осмотрелся. Никого. Я один…

Часы отсвечивали холодной сталью гордого корпуса, манили в неизведанно-прекрасное черным (как вселенная с мириадами звезд) циферблатом…

НИКОГО…

О, как мне хотелось взять их, положить в карман и уйти. Уйти прочь. Наплевав на солидный контракт.

Наплевав на добродушного и гостеприимного хозяина фабрики.

Послать к черту Италию, с ее пиццей, спагетти и Муссолини!

А я ведь уже начал гордиться собой!

Я перестал забирать из гостиничного номера ручки и блокноты (которые, кстати, с идиотской настойчивостью каждый день опять появлялись на прикроватной тумбочке), чтобы презентовать их вечно ждущим халяву друзьям на Родине.

Я уже начал носить костюмы Канали!

Но ЧАСЫ. ЧАСЫ! ЧАСЫ!!!

Немеющими пальцами я взял долгожеланный хронометр. Примерил. Аккуратно снял, трепетно положил в карман.

Вышел из туалета. Улыбаясь, прошел по коридору офиса и мягко отворил дверь кабинета хозяина фабрики.

Как же я ненавидел себя, когда небрежно достал из кармана свою мечту и положил ее на крышку стола.

– Вот! Кто-то забыл в туалете! – сказал я, и улыбка застыла на моем лице.

– О кэй! – сказал милашка-итальянец и легким движением смахнул «Роллекс» в ящик стола…

Сегодня я с удовольствием ношу хронометр «Аудемар Пеге», а, уезжая в командировку или на отдых, заменяю его на «Сантос де Картье»…

Но иногда, просыпаясь по утрам, я думаю, а возвратил ли он их?

 

Юмор

Недавно поймал себя на мысли, что в последнее время не могу смотреть юмористические передачи.

«Кривое зеркало» раздражает дешевым кривляньем, «Камеди клаб» – порой зашкаливающей пошлостью, Михаил Задорнов – ироничной злобой, и т. д. и т. п.

В то же самое время я, как дитя, хохочу, наблюдая за бурей в стакане воды, которая называется «К барьеру», или когда наш министр финансов рассказывает, какие усилия предпринимаются для сохранения Стабилизационного Фонда России.

Надо сказать (хотя юмор интернационален), что существует специфика шуток в разных странах.

Американцы смеются над несчастным Джимом Керри, англичане – над Мистером Бином, итальянцы – над Берлусконе, а немцы, вообще, стараются сохранять нордическую серьезность.

В нашей стране юмор, шутки и смех помогали людям выживать в тяжелые, смутные времена и сохранить самое главное достояние России – наш Генофонд.

Вообще, для меня показателем психологического здоровья является то, может ли человек посмеяться над самим собой, не обидеться на шутку в свой адрес, даже если эта шутка была не очень удачной.

Я думаю, что главным слоганом двадцать первого века мог бы стать, например, такой – «Шутите, и люди к вам потянутся!».

У меня много друзей, которые умеют «вкусно» шутить, но, пожалуй, самый яркий из них – Гоша Сашин.

Дело было в Нью-Йорке.

Гоша с женой, братом и женой брата приехали посмотреть на заокеанское житье-бытье, о котором Гоша имел представление только по фильмам, которые заполонили телевизионные экраны, и вызывали наши частые споры. Он восхищался творчеством Гая Ричи и братьев Коинов, а я говорил о том, что это юмор тупых поедателей гамбургеров.

Я говорил о Николсоне и Хоффмане, как о профессионалах с большой буквы, а он считал их слабыми актерам, и т. д. и т. п.

Так вот Гоша захотел сам убедиться, как они там, в Америке, без нас справляются и не надо ли им чего подсказать.

Отель «Плаза», в котором поселился мой товарищ, находится в самом сердце Манхэттена, рядом с Центральным парком.

Гошу поразил американский размах. Он любовался Манхэттеном из окна ресторана на шестнадцатом этаже отеля, его удивляли невысокие цены на товары, особенно на алкоголь («Представляешь, Петрович, «Хеннесси», литровина, стоит восемьсот рублей, а у нас пять штук, охренеть!»), и постоянные улыбки на лицах людей.

Примерно на пятый день пребывания Гоша (с родственниками) возвращался в отель после легкого шопинга. Руки оттягивали сумки с «сейловым» товаром, поэтому все были в хорошем расположении духа.

Одной из достопримечательностей отеля «Плаза» является стеклянный лифт с панорамным обзором. Рассчитан он примерно на тридцать человек, и каждый пассажир может, по своему выбору, любоваться либо внутренним интерьером отеля, либо великолепным видом на Центральный парк и Манхэттен.

Когда компания подошла к лифту и Гоша гордо нажал на кнопку вызова, следом подтянулась разношерстная группа туристов, которые, видимо, только что вернулись с однодневной экскурсии по Нью-Йорку.

Гоша посмотрел на эти, такие разные (белые, желтые, коричневые, лиловые) лица, которые, в данный момент, были объединены чувством усталости, и пожалел бедолаг.

Когда пришел лифт, Гошина жена и его брат с женой зашли в него и, облегченно выдохнув, поставили сумки на пол, а сам Гоша стал вежливо пропускать в стеклянную кабину уставших туристов.

Он улыбался женщинам, солидно кивал мужчинам, даже умудрялся поддерживать (и это с сумками в обеих руках!) чистеньких старичков.

Гоша последним зашел в лифт, но дверь не закрылась, а раздался мелодичный сигнал.

Это означало, что лифт перегружен и кто-то должен выйти.

Разноцветные лица повернулись в Гошину сторону и недвусмысленно посмотрели на него. Женщины – сочувственно, мужчины – строго, а чистенькие, добренькие старички – осуждающе.

Гоша говорил потом, что именно в этот момент он понял, насколько мы разные и насколько мы похожи!

Мой товарищ торжественно и печально, как капитан, покидающий тонущий корабль, сделал шаг назад, из лифта.

С радугой лиц произошла мгновенная метаморфоза. Кто-то стал смотреть в сторону, кто-то в потолок, кто-то улыбаться и болтать, кто-то одобрительно кивал Гоше, пока дверь лифта тихо и бесшумно закрывалась.

Но! Ровно за три секунды до того, как дверь закрылась, раздалось яростно-энергичное:

– Эй!

Мгновенно примерно тридцать голов повернулись в сторону двери.

За секунду до того, как дверь лифта закрылась, пассажиры увидели Гошу.

Пакеты валялись у его ног, правая рука была вытянута вперед, кулак сжат, средний палец поднят вверх (видимо, указывая направление движения), а сам Гоша безмятежно улыбался…

 

Презерватив

Помните рассказ О. Генри о больной девушке, которая смотрела в осеннее окно на дерево, растущее напротив?

Она видела опадающие листья и думала о том, что, когда упадет последний листочек плюща, она умрет. Девушка сказала об этом подруге, подруга – старику соседу. Старик глубоким вечером, когда было совсем темно, а дождь и ветер просто сходили с ума, забрался на дерево и нарисовал листочек, чтобы утром девушка его увидела.

Девушка выздоровела, а сосед простудился, заболел воспалением легких и… умер.

Так вот, лежу я в больнице с двусторонним воспалением легких и вспоминаю этот рассказ. Сначала легкое недомогание, мы на это обычно плюем, потом – небольшая температура, а через неделю так прихватило на работе, что сразу увезли в больницу. Сделали рентген и пожалуйте – двустороннее воспаление легких, двадцать один день на больничной коечке!

Ну, конечно, в хозрасчетном (благо есть возможность) отделении, в котором наша медицина на уровне мировой. В смысле цен. Ну, и удобно, конечно: один в палате, телевизор, холодильник, сестрички ласковые.

Мне, конечно, было не до сестричек. Я смотрел в окно. А из окна я видел дерево, причем нижнюю его часть, так как замечательное хозрасчетное отделение размещалось в цокольном помещении больницы.

Смотрю я на дерево, а вижу бомжей, которые собирают бутылки и остатки еды. Если кто не знает, то обычно в больницах уставшие от жизни больные люди, отличающиеся, как правило, завидным аппетитом, выбрасывают объедки, окурки и, безусловно, винные бутылки (не с пустыми же руками больного навещать!)… в окно. Это нормально: не тащиться же через весь коридор в туалет!

Итак, смотрю я на дерево. Вспоминаю рассказ О. Генри, его нелегкую судьбу: болезнь, тюрьма, потом популярность. Только дошел до самых захватывающих мыслей о том, сколько у него было женщин, как вижу, что-то непонятное летит сверху и цепляется за ветку моего дерева. Я сначала подумал, что кусок перчатки хирургической из операционной, а потом присмотрелся – презерватив!

«Ничего себе! – думаю. – Вот кто-то развлекается! То ли врачи, то ли больные!»

Такая тут тоска накатила! Что я болею, а на дворе лето, что никому я не нужен, что сам я, как этот использованный презерватив, лечу по жизни, а где, как и за что зацеплюсь, найду свой последний приют, не ведаю.

Я вспомнил, как стеснялся покупать презервативы в аптеках, как старался дождаться, чтобы в очереди к провизору никого не было (или хотя бы девушек), как, смущаясь, называл их «изделиями» или просто негромко говорил: «Дайте вот это», и показывал пальцем на витрину.

Я думал о том, насколько полон жизни этот кусочек латекса и в то же время, сколько жизней он загубил на корню.

Кто этот неведомый палач, который легко, одним движением руки ответил бедняге Гамлету: «Быть или не быть?»

Стресс был настолько сильным и так мобилизовал все силы моего организма, что к удивлению и сожалению врачей (платил-то я за коечку исправно) меня вскоре выписали.

На следующий день я договорился с главным врачом больницы и прислал мастера, который поставил сетки на все окна!

 

Млечный Путь

Андрюха «откинулся» в самом начале весны. Воздух свободы был влажным и приторным. Около машины, которая ждала его у ворот «зоны», стояли сильно постаревшая за эти три года мать, подельник Жека и Зойка.

Андрюха молча обнял встречающих и сел на заднее сиденье, следом проскользнула Зойка, села рядом, сверкнула карими глазами и положила свою горячую ладонь на его колено. Жека расположился за рулем, мамаша, суетясь и кудахча, устроилась на переднем сиденье. Смысл того, что она говорила, до Андрюхи не доходил, зато знакомый с детства запах пирогов, которые мамаша стала доставать из сумки, включил в его очищенных и отдохнувших за три года мозгах ретро-слайд-шоу.

Вот он, учительский сынок, начитавшись книг о романтиках и авантюристах, идет матросом на учебный парусник, который за два месяца морской жизни делает из мальчика мускулистого юношу с крепкими плечами и мозолистыми руками.

Вот его новый дружок Жека показывает карточные фокусы и врет, будто где-то в Латинской Америке есть специальная школа для карточных шулеров и карманников.

Вот через месяц после возвращения домой он получает год условно за драку и расстается с мечтой о мореходке.

Вот Митяй, авторитетный вор, обучает его и Жеку азам «карманной тяги» в родном городе, а не в какой-то там Латинской Америке.

Вот, когда нервное напряжение искусной работы с людьми (вернее с их кошельками) не снимается даже приличной дозой ежевечернего алкоголя, игла входит в его удобную вену чуть ниже мощного бицепса.

Вот, после «Трактира на Пятницкой» и Пашки Америки, он таким же манером знакомится с Зойкой, вернув ей «отработанный» Жекой кошелек.

А вот и крепкий опер без лица, который берет Андрюху не «на кармане» (он успевает сбросить портмоне очкастого «лоха», который, стоя в битком набитом автобусе, умудрился задремать), а на дозе, оказавшейся при нем.

Зойка… Она любила Андрюху и поначалу пыталась помочь ему «спрыгнуть с иглы» и «завязать».

Андрюха привозил ей из «командировок» дорогие подарки, одевал «как куколку» и шептал в их долгие и жаркие ночи, что как только он накопит на машину и квартиру, то тут же «завяжет». Только так, увы, бывает в сказках, а не в жизни.

Зойка… Зойка сама «села на иглу» и они вместе бродили по Млечному Пути, гуляли по облакам, путая дни и ночи, которые из жарких стали огненными.

Андрюхе «сиделось» очень тяжело. Поначалу «кумарило», ломка была, словно его расчленяли, а «вертухаи», глядя на его мучения, только смеялись и били резиновыми палками. Он был в «отказе» и поэтому не вылезал из карцера.

Андрюхе здорово повезло, что его «учитель» Митяй был на «зоне» «смотрящим». Благодаря ему Андрюха выжил.

Когда «ломка» прошла, а от Андрюхи остались кожа да кости, навалилась тоска. Хоть в петлю, хоть «вскрывайся».

Однажды он увидел на небе красную точку. Эта далекая пылинка Вселенной (может быть, Марс?), вернула его к жизни. Он начал много думать.

О Вселенной и Мироздании. О воле и «зоне». О людях. О Митяе, Жеке и мамаше. О Зойке.

Зойка… Если он «соскочил» (а он «соскочил»!), то и она сможет.

Они будут счастливы! У них будет много детей! Они будут бродить по лунным дорожкам, как когда-то по Млечному Пути!

Машина подъехала к панельной «хрущевке». «Пацаны» ждали у подъезда.

Обнялись, пошли «на квартиру». Мамаша попросила соседей помочь, и стол ломился от «бухла» и «жрачки».

Андрюха взял Зойку за руку, зашел в свою комнату, закрыл дверь, прислонившись к ней спиной, и…

Нет, конечно, он изголодался по ее телу за три года воздержания, но…

Андрюха начал говорить. Все, что накопилось в нем за это время, превратилось в слова любви, нежности, убеждения и мольбы.

Андрюха говорил долго и горячо, а Зойка слушала его, кивала и плакала, пока в дверь не начали настойчиво стучать, приглашая к остывающему столу.

Алкоголь, домашняя еда, «базары»… Туман Млечного Пути обволакивал Андрюху все плотнее.

Вот мамаша принимает украдкой таблетки, вот Жека по-хозяйски обнимает Зойку за плечи, что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, вот Зойкино радостное лицо и странно суженные зрачки глаз…

Ах, как он спал в эту ночь! Без снов. Сладкий воздух весны и свободы, втягивался в открытое окно и забирался под одеяло, наполняя тело упругостью и здоровьем.

Когда он проснулся, Зойки рядом не было. Он, усмехнувшись, набросил пижаму, которую мамаша подарила ему «с возвращением», и пошел на кухню, из которой лился мягкий голос Анны Герман, сожалеющей, что она «купила платье белое, когда цвели сады, поверила, поверила…».

Он, улыбаясь во весь рот, зашел туда и…

Жека варил «дурь» на газовой плите. Увидел Андрюху, расплылся в ответной улыбке и спросил:

– Ляпнешься?

За столом сидела Зойка.

Его Зойка. Долгожданная и любимая.

Она была в майке, руки усеяны точками и синяками, среди которых выделялся свежий след от очередного укола, который почему-то напомнил Андрюхе красную точку в звездном небе его неволи.

Зойка, ласково улыбаясь, смотрела сквозь вошедшего, вдаль, на Млечный Путь, на расширяющуюся и бесконечную Вселенную.

Андрюха закричал. Громко, протяжно и безнадежно, захлебываясь этим криком.

Как кричат дети, потерявшие маму.

 

Золотая рыбка

Перед самым Новым годом у мамы «поехала крыша».

То есть еще двадцатого декабря моя восьмидесятидвухлетняя мама была благородной старой женщиной, которая жила одна, полностью себя обслуживала (у нас доходило до скандалов, когда я в очередной раз предлагал ей «помощницу») и рассуждала довольно здраво. Настолько здраво, насколько может рассуждать о жизни женщина, прожившая сорок два года за мужем.

Да, именно ЗА мужем, как за каменной стеной.

Папу проводили десять лет тому назад. Достойно. В полированном гробу, с колонной машин, во главе которой ехал «Форд» ДПС с мигалкой.

Конечно, папе бы это не понравилось…

Незадолго до ухода в «мир теней», он сказал мне:

– Сынок, никаких этих поминок! Придут, сука, слезы крокодильи лить: «Ушедший был нам примером…» Не хочу праздника дешевых лицедеев!

Потом он взял сигарету, оторвал зубами фильтр, заботливо положил его обратно в пачку, закурил, смачно затянулся и, выдыхая дым через нос, добавил:

– И вот что еще… Никаких памятников, типа: «Помним… скорбим…» Вкопайте по пояс и покрасьте (папа до последнего дня обладал уникальным чувством юмора)!

Понятно (не хуже других… надо выполнить сыновний долг…), что я сделал все, чтобы похороны и поминки прошли достойно.

На могиле поставили небольшой гранитный камень с рваными краями, портретом, датой прихода и ухода.

Мама как-то сразу не только овдовела, но и осиротела.

Месяца через три после похорон я зашел к ней и застал ее в разобранной постели со слезами на глазах. Первое, что она мне сказала, когда я вошел:

– Пора и мне собираться!

И вот тогда…

Тогда я начал говорить с ней жестко и безжалостно (шоковая терапия, так сказать).

Я говорил о том, что хватит себя жалеть, о том, что похороним, если потребуется, не хуже, чем папу, что мне надоело ее нытье и я тоже «не железный»!

Кричал, что я не «золотая рыбка», которую позови, скажи о своих желаниях и она мигом все исполнит!

Потом я еще не раз повышал на нее голос, раздражался, иногда просто кричал…

Это неважно (думал я тогда), главное, что она полностью обеспечена.

Любая еда, любые лекарства. Хочешь отдыхать – пожалуйста! Дачу за городом построил, чтобы они с тещей (сам не мог там дольше часа находиться) летом здоровья набирались.

Жил я так и гордился собой: «Вот, – думаю, – мне бы такую старость обеспечили!»

Навещал я ее не чаще одного раза в месяц. А что такого? Телефон есть, хоть обзвонись!

Так вот, накануне Нового года у мамы «поехала крыша».

За три(!) дня она превратилась в дряхлую старушку, которая не может обойтись без посторонней помощи (вместо «помощницы» – круглосуточно сиделка), стала все путать и забывать.

Тридцать первого декабря, когда мы с женой и дочкой пришли ее поздравить и принесли подарки, она, грустно посмотрев мне в глаза, стала рассказывать о том, что квартира не ее, что мебель вынесли на улицу, а кормят только картошкой, да и то у соседей.

Я пытался объяснить ей, что она в своей квартире, что мебель на месте, а кормят ее очень приличной пищей на ее, собственной, кухне.

Мама внимательно слушала и грустно смотрела мне в глаза.

Потом она сказала: «Мы уже не поймем друг друга, сынок!» – и, отвернувшись, замолчала.

Я вышел из квартиры на лестничную клетку и, как маленький, потерявшийся, мальчик долго плакал в пропахшем сигаретами и готовящейся новогодней едой подъезде.

Я вдруг очень отчетливо понял, что никогда не смогу сказать, объяснить, да чего уж там, оправдаться перед мамой за то, что, наверное, недодал, недоговорил, недо…

На улице шел ласковый новогодний снежок, а на подъездное окно (видимо, креативным распространителем) был наклеен рекламный листок: «ООО «Золотая рыбка» – Новый год всей семьей на Мальдивских островах!»

 

Белая бабочка

Белая бабочка возвращающегося сознания присела на край подушки и настороженно задрожала крыльями.

Сон отпускал медленно, как музыка, еще звучащая после последнего аккорда.

Именно в такие мгновения особенно не хочется возвращаться в действительность из радужно-теплых красок, которыми мастерски играет подсознание.

Бабочка вытянула черные усики-антенны и на мгновение замерла. Шуршащие удары молоточков по струнам рояля были одновременно похожи на звуки дождя и шорох волн.

Влажная от пота наволочка где-то там, фоном, напоминала о том, что надо бы сменить постельное белье на снежно-свежее.

О том, что надо окончательно проснуться, принять душ, выпить кофе и окунуться в замечательно-надоевшую повседневность.

О том, что вот так, еще несколько мгновений, можно полежать, подумать и придумать себе вьюжную историю обновления души и кисельно-молочную картинку новой жизни.

Бабочка потерла лапки-ниточки и замерла. Учащенное сердцебиение говорило о начале дня, полного сомнений, а легкая головная боль – о нежелании отпускать сон.

Великая магия самообмана, замешенного на саморазрушении, увлекала и, подобно игре в «покер», освобождала непроснувшийся разум от загрузо-перезагрузочных процессов.

Белая бабочка возвращающегося сознания, отразившись в открытых глазах и приветливо махнув крыльями, растворилась в солнечном луче, пробившемся сквозь занавеску, оставив после себя легкое желание то ли взлететь, то ли прыгнуть вниз, бездумно и безвозвратно…

 

Пьяные слезы

Знаете, что такое «пьяные слезы»?

Вы думаете, что это нервный срыв алкоголика, пропившего ум, честь, совесть и чувство собственного достоинства?

Вам кажется, что это слабость, когда юноша, которому не отвечают взаимностью, выпил в подворотне и размазывает сопли в уголке от посторонних глаз?

Вы считаете, что это упустивший возможности и потерявшийся в жизни человек зажимает рот, чтобы никто не слышал его всхлипов?

Нет!

Не важно, сколько времени ты пил. День, два, неделю, месяц.

Ты гордился собой и ненавидел весь мир.

Ты пил вопреки и назло. Рвал себя. Убивал все человеческое, чем мог бы гордиться, постепенно, шаг за шагом.

Просыпался и пил снова, потом звонил близким и далеким, родным и чужим, друзьям и врагам.

Говорил. Говорил все, что, наверное, не сказал бы никогда.

Засыпал, просыпался, пил, звонил, засыпал.

Время стало густым и тягучим. Действительность легкой и невесомой. Способности практически неограниченными.

Когда ты гениально пел караоке в два часа ночи, стук соседей в стены и дверь казался громом аплодисментов.

Когда ты писал длинные смс, которые неизменно заканчивались словом «приезжай», твои коллеги и знакомые, родные и любимые выстраивались в очередь у подъезда твоего дома, а твой домофон не отвечал.

В тот момент, когда тебе приснился свет в конце тоннеля, ты остановился.

Было странно…

Все стало другим. Мерзким, противным, не твоим…

Ты пил крепкий чай и собирал осколки разбитой вдребезги души.

Пил апельсиновый сок (витамин «С»!).

Дождавшись чувства голода, ел наваристый бульон. Очень горячий.

Стоял под душем, ощущая то, как вода уносит боль и тяжесть, смывает грехи и заряжает надеждой.

Причесывался, рассматривая в зеркало свое лицо, ставшее странным и незнакомым.

Включил телевизор и утонул в фильме своего детства.

Смотрел и не мог раздышаться, погружаясь в жизнь, которая ушла безвозвратно…

А потом смотрел на стену с фотографиями и плакал светлыми, очищающими, самыми настоящими «пьяными слезами».

 

Ожидание

Ожидание – это маленькая смерть.

Ты погружен в себя, не замечаешь никого вокруг, резко глупеешь и теряешь память.

Хотя нет, память прокручивает сериал «А помнишь?», причем иногда он переходит в сериал «А помнишь, сука?!».

Внутренний голос шепчет: «Все будет хорошо!», то вдруг принимается рассуждать на тему «почему же все не так?», или «за что мне это?», хотя еще ничего не случилось, пока еще ты просто ждешь.

Память и внутренний голос объединяются.

Память показывает лицо человека из прошлой жизни («А помнишь, сука?»), а внутренний голос шепчет: «Позвони, извинись… позвони, извинись… позвони, извинись…»

– Какого хрена?! – кричишь ты (окружающие шарахаются в стороны) и начинаешь искать его телефонный номер, чтобы, наступив на себя, как на таракана (до хруста), позвонить и сказать: «Привет! Вот звоню, чтобы извиниться…»

Самое интересное – это то, что не важно, чего ты ждешь.

Не важно, радостное событие или печальное.

Операция, роды, ответ любимой женщины, устройство на работу, решение о выдаче кредита или визы – не важно!

Твои злейшие друзья, память и внутренний голос глумятся над тобой по любому поводу.

Когда ожидание закончилось, жизнь окрашивается в яркие и солнечные тона или в мрачно-темные.

В любом случае, ты загоняешь память в подсознание, заставляешь замолчать внутренний голос и навсегда удаляешь телефонный номер человека из прошлой жизни!

 

Человек мира

Вы никогда не задумывались, что значит быть «человеком мира»?

Может быть, это возможность когда угодно поехать куда угодно?

Или то, что тебе все и везде рады?

А может быть, это многомиллиардное состояние, когда все взгляды, обращенные на тебя, выражают восхищение и обожание?

Когда я первый раз оказался в Барселоне, то с нетерпением стал ждать вечера.

Нет, это не то, что вы подумали, хотя каталонки очень симпатичные женщины. Я ждал вечера, чтобы увидеть поющие фонтаны.

Жаркий август. Разномастная толпа туристов и местных жителей собирается у подножия Национального дворца, построенного в 1929 году к открытию Всемирной промышленной выставки.

Туристы любуются великолепным буйством света, музыки и воды (кстати, в Барселоне время от времени ее подачу в дома ограничивают).

Местные жители руководят «гастарбайтерами», которые продают напитки и забавные игрушки.

Я, знаете ли, не люблю радоваться жизни в куче людей. Когда струи фонтана, образовав облако, взмыли вверх, голоса Фредди Меркьюри и Монсеррат Кабалье поднялись к небу, а толпа стала дирижировать, подпевать и купаться в брызгах, я тихонько отошел в сторону. Точнее, не в сторону, а поднялся выше по гуманно предусмотренному эскалатору к Национальному дворцу, где народу было намного меньше.

Там, на вершине горы Мокуик, я уселся на отполированные миллионами туристических поп ступени центрального входа, и…

Внизу, переливаясь красками, под великую музыку Великого Чайковского, жил фонтан, а дальше, за площадью Испании, светилась тысячами огней Барселона! Легкий ветерок принес ночную прохладу, и Барса предстала во всем великолепии своей свободы…

Именно там, впервые, я ощутил себя «человеком мира»!

Мне было легко и спокойно. Я мог бы веками сидеть на теплых ступенях, превращаясь в историю, впитывая в себя воздух радости и счастья.

Нигде и никогда я еще не дышал ТАКИМ воздухом.

Ветер становился все сильнее и сильнее, вот он уже закружил меня, поднял, пронес над шедеврами Гауди, дальше, дальше, дальше… туда, где я часто бывал в своих детских снах…

Непатриотично? Может быть… Честно? Абсолютно!

 

Реквием по мечте

Реквием по мечте. Боль, которая запрятана глубоко внутрь, зажата, замурована.

Забыта? Нет! Она не становится меньше, не затихает с годами, не растворяется во времени.

Ты просто живешь во сне. То, что произошло, не может быть правдой. Не могло случиться с тобой. Это несправедливо, невыносимо, невозможно!

Ты просто привыкаешь жить во сне.

Лекарство? Конечно, есть! Работа. Ты погружаешься в нее, ты хочешь еще и еще, тебе ни на что не хватает времени, а вечером ты валишься с ног от усталости и мгновенно засыпаешь. Нет! Ты погружаешься в реальность, в ТВОЮ реальность, где все так, как должно было быть.

Алкоголь? Иллюзия! Она разрушается наутро, когда хочется выть и рвать себя на сочные кровавые куски, бросать их голодным, исходящим слюной псам и хохотать, наблюдая, как они пожирают тебя, кусочек за кусочком.

Женщины? Женщины! Как только они почувствуют, что ты начал привыкать, стал мягок и податлив, что ты нуждаешься в ласке и понимании, что ты открыл душу и сердце, так сразу же вонзят в тебя свое нежное жало и наполнят душу тоской очередного разочарования.

Мама? Милая мама! Она, наверное, могла бы помочь, но вы уже поменялись ролями. Теперь она, словно маленький несмышленый ребенок, нуждается в тебе, твоем совете, твоей защите. Она, как ты сам в далеком детстве, стала капризной и эгоистичной. Ей самой нужна твоя помощь.

Боль настигает тебя в самый неподходящий момент. Она вырывается наружу, то превращаясь в агрессию и обиду на весь мир, то обращаясь в теплую солоноватую воду, которая против воли течет по твоим щекам, оставляя на них кровавые полоски.

Боль нельзя обмануть, от нее не спрячешься.

Привыкнуть? Можно. Наверное, это состояние легкости и ощущение абсолютного счастья наступает в тот миг, когда душа покидает тело.

А пока ты открываешь пластиковую бутылку, выливаешь на землю часть воды, срезаешь ножницами верхнюю половину, нижнюю опускаешь в заранее выкопанную ямку и аккуратно ставишь в нее букет белых роз, прибавляя каждый год по одной.

Реквием по мечте. Букет свежесрезанных цветов в грязной земле на обочине дороги.

 

Бессонница

Бессонница… Грань между тем, что прошло, и тем, что еще не началось… Промежуток безвременья, когда мысли мчатся наперегонки и пустота безмыслия, тупого «смотрения» в потолок…

Ах, эти чудные новогодние праздники! Отдыхай себе, наслаждайся ленью, мчись на горных лыжах со склонов Австрии или Швейцарии… Наслаждайся теплом на Кубе или Мальдивах… Не надо бежать на работу – там все закрыто, не надо вздрагивать от неожиданных звонков за полночь – все разъехались, не надо судорожно стирать «странные» смс – у девушек ПРАЗДНИКИ…

Все, казалось бы, хорошо, но… когда голова погружается в мягкую подушку, а тело нежно укрывает одеяло, начинается…

Ненужные воспоминания, странные мысли о смысле жизни, глупые идеи…

Зачем?! Надо спать! Насладиться возможностью не вставать под дурацкие трели будильника! Отброшено одеяло, осиротела подушка, вода в стакане горчит, сигаретный дым щиплет язык, свет режет глаза… Тупо смотрю на экран неработающего телевизора, вижу там свое отражение… Черное на черном… Открываю окно, впускаю в комнату свежий морозный воздух… Делаю глоток, еще, еще… Закрываю. Так недалеко до пневмонии… хотя… больница, медицинские сестры… приключение… Вот ни на хрен не нужны такие приключения!

Снег за окном идет все сильнее, заносит дорогу… машину чистить с утра…

Ночь… Бессонница… До сегодня!

 

Осень

Вам никогда не хотелось уснуть и не проснуться?

Уйти, сбежать, скрыться от того, от чего не уйти, не скрыться, не сбежать?

Стереть понимание того, что жизнь прожита не так, не там, не с той или не с тем?

Как исправить ошибки, которые ты совершил, если время ушло безвозвратно?

Ветер гонит листву и обрывки газет, на которых чьи-то надорванные судьбы и смятые лица. Листья отжили свое и ушли вовремя. Им это удается легко и просто, а когда их кремируют, люди, проходящие мимо, вдыхают запах осени и… улыбаются.

Нет, улыбаются только те, кто думает, что их осень еще далеко.

А может, написать заново историю своей жизни?

Вот так, не дожидаясь понедельника, начала месяца, Нового года?

Сделать все правильно и без ошибок, попробовать обмануть Судьбу?

Дворник – ангел смерти, убирает листья и обрывки газет.

Он главный на этом поминальном празднике, только вместо молитвы он бормочет похмельные ругательства в адрес ветра, пытающегося спасти то, что уже не спасти никому.

Кто сказал, что нельзя? Можно!

Вам не хотелось послать (ну, хотя бы раз в жизни) всех и все к чертовой матери?

Превратиться из человека хорошо всем знакомого в свою полную противоположность?

Сказать правду начальнику, плюнуть в рожу негодяю, рванув рубаху (или блузку) на груди?

Кто сказал, что нельзя? Можно!

Ветер зовет на помощь дождь, который пытается реанимировать листву.

Уже влажную и расправленную, ветер поднимает ее вверх, пытаясь опять одеть деревья в только что сброшенное желтолистье.

Увы! Ничего не получается.

Листья прилипают к окнам, напоминая нам о скоротечности жизни.