Отпуская Серегу в путешествие с педантом и сухарем Аркадием, человеком к тому же малоразговорчивым, Теодор строил предположения, что из этого может выйти, но так и остался в недоумении.

Аркадий же решил рассказать Сереге о внутриеврейских национальных и социальных противоречиях. На эту мысль натолкнуло его воспоминание о недавнем заседании Кнессета Зеленого Дивана, посвященном сталинской статье 1913 года «Марксизм и национальный вопрос». (Есть нечто жутковато-заманчивое в том, чтобы касаться щупальцев чужих планов почти столетней давности на твое настоящее и будущее.)

– Эта работа Сталина, – сообщал тогда Теодор о своих впечатлениях от прочитанного, – демонстрирует, что может произойти, если грузинские корешки пересадить в русскую почву и обильно удобрить немецкой философией: сначала на шею накидывается петля определения, а затем веревка подтягивается на перекладине доктрины. Почему-то особенно важно было Сталину доказать, что евреи – не нация. Любопытно, как много у него оказалось единомышленников среди самих евреев, что говорит о том, что немецкая философия на русской почве небезопасна и для еврейского ума. Здесь, в Еврейском Государстве, я отчетливо понял, что склонность к доктринерству в русских евреях – рудимент немецкой философии, а всклокоченность ума – следствие пересадки немецкой философии на русскую почву. Например, скажут новому репатрианту из России: «Савланут» («Потерпи, милок»), «ийе бесэдер» («Будет еще лучше») – не верит, являя тем самым упомянутую всклокоченность ума. А вот сказали иному русскому еврею, что в еврейском языке «л» мягче, чем в русском, он эту доктрину сразу воспримет и станет говорить «савлянут», хотя мне это режет слух, словно ведут серпом по... Например, слово «фишалти» (ну, дал я маху, ну и что?) нужно произносить не «фишалъти» и не «фишальти», а «фишал$ти», где $ – средний знак, означающий здравый смысл и соблюдение пропорций.

Эта статья дала также Теодору с Борисом лишний повод вернуться к их излюбленной параллели. На сей раз они составили краткий письменный меморандум, гласивший: «Для практического осуществления социальных доктрин потребовалось приложить насилие в огромных количествах. И в основание доктрины универсализма и многокультурности также заложен акт изнасилования человеческой природы. И чем сомнительней выглядит хрупкий результат, тем больше истеричной святости требуется для укрепления доктрины и тем больше морального превосходства должно обрушиться на головы ее противников».

Теодор приписал, однако, к меморандуму особое мнение: «Следует все же признать, что культура и есть в значительной степени обуздание и изнасилование человеческой природы». Первым делом Аркадий повез Серегу в Савьон, показал виллу, где квартировал сам Бовин, первый посол новой России, к которому репатрианты ходили за советом, словно он – главный раввин Еврейского Государства, а не этот, как его... ну, неважно... «И выбрал Бовин Савьон, а не Герцлию-Питуах, от которой до яхты гораздо ближе, потому что был твердо уверен в то время, что от новой России не проистечет для Еврейского Государства никакой неприятности», – пояснил Аркадий.

«На что он намекает? – насторожился Серега. – Не иначе – еще один русофоб. Хороша «Брамсова капелла», русофоб на русофобе, поруководи такими. А особенно эта Аталия со стертыми тормозными колодками: а не было ли у вас сексуальной тяги к матери или к старшей сестре? Похоже, только Теодор с Баронессой – люди».

Аркадий между тем припарковался у синагоги в Савьоне. «Он что, меня обратить собрался?» - подумал Серега. Но Аркадий только провел Серегу по парку, повосхищался, хоть и сухарь, его планировкой, травяным холмиком, увитыми местной флорой беседками, канальчиками каменными, по которым вода струится, вытекая из мельничного жернова. Парк Сереге понравился, и синагога ничего, решил он, – даже есть в ней что-то греческое. Еще полюбовались они красивыми домами, которые не всегда видны за зеленью деревьев в Савьоне.

Тут же (для контраста) переехал Аркадий в соседнюю Ор-Иуду. То есть, конечно, в соседний город, отделенный от Савьона небольшим пустырем и большой автозаправочной станцией.

– Обрати внимание, – сказал Аркадий, – Ор-Иуда пишется через «алеф», а не через «аин», то есть это «Свет Иуды», а не «Кожа Иуды».

Перед въездом в город, у автозаправочной станции, представил себе Серега, как стоит Иуда на высоком холме и разливается от него яркий свет во все стороны. Когда же въехали они в город и уже вовсю озирал Серега разворачивающийся перед ним городской пейзаж, представилось ему, что Иуда оступился, поскользнулся, покатился по склонам холма и очень сильно и во многих местах ободрал кожу. Но это еще ничего, могли бы ведь заявиться древние ассирийцы и по скверному своему обычаю содрать с Иуды кожу, чтобы прибить ее к стене на въезде в Ор-Иуду.

Стоп! Стоп! Уязвимый еврейский читатель, не спешите из-за этой фривольной фантазии записать в жидоморы Серегу! Это, ей-богу, не так! Автор готов поклясться любой, самой лютой клятвой, что это не так! Не торопитесь возводить напраслину на русского человека! Увидите, еще разовьется в России ностальгия по назойливому народцу, от которого не знаешь куда деваться, пока он рядом, но без которого словно без внезапно затихшего в ночной спальне комариного писка: ворочаешься, думаешь – куда ж он делся, проклятый? И как он там поживает у себя на пыльной своей прибрежной косе у Средиземного моря?

С пеной у рта станет утверждать автор, что знаком с Россией, что прожил в ней едва ли не сорок лет, то есть больше Набокова, больше Лермонтова, больше Пушкина, даже больше Гоголя, который часто и надолго уезжал из России и даже к нам (то есть в Палестину тогда) заезжал, вот только с нами не свиделся и о визите своем почти ничего не писал. А как жаль, то есть жаль, что не описал, а еще больше, что не свиделся! Он небось только и побывал здесь в Димоне и еще в Ор-Иуде, не знал, каких славных галушек можно отведать в Ганей-Авиве и даже в Кирьят-Моцкине!

А уж мы бы соблазнили его пройтись тель-авивскою набережною в неге, не так, как, согнувшись на промозглом ветру, гуляют надменным Невским проспектом. Не спеша, пройтись, поглядывая на привычных внучек евреев, на худощавый тип с чертами лица мелкими, но такими милыми, что просто сердце ноет. Это, пожалуй, польский тип. То есть, конечно, еврейский, но селекционированный в польских палестинах. Очень хороши эти лица, но немного суровы. Недостает им галльского шарма. Зато встречаются лица с настоящей галльской яркостью из Касабланки, и уж столько в них пылающего, приятного душе жару, что даже в парижской кондитерской таких замечательных лиц ни за что не встретишь!

А уж как бы описал, наверное, Николай Васильевич тель-авивскую набережную, какие краски бы бросил на холст! Был бы на этом холсте и картинный закат, и шумливое море, и рябой морщинный песок, умоляющий волны не лишать его дряблые члены чудных массажей!

Есть в Николае Васильевиче Гоголе что-то родственное Вольфгангу Амадею Моцарту! Где уж скудному перу нашему тягаться с ним, у нас по-настоящему и пера-то нет, так – английские клавиши, на которых отстукиваем мы русские буквы: J – «и» краткое, Y – непонятное англичанину «ы», а твердый знак у нас – клавиша «@», и стоит нам нажать «@», будто слышит наше чуткое ухо с трибуны Организации Объединенных Наций доброе русское «Нет@!» и словно видит наш проницательный внутренний взор в этом возгласе перед восклицанием жилистый, упрямый, отрицающий, палковколесный твердый знак.

И вот этот автор, проживший в России почти сорок лет, повторяет вам снова и снова со всею определенностью: нет, не жидоморы русские люди, и великую литературу создали о том, какие они люди, а о Сереге и подавно нечего говорить! Отличный парень!

Как и по Савьону, ехал Аркадий по Ор-Иуде медленно, хотя причины для этого были разные: в Савьоне люди не бродят по улицам, а минуют их на машинах, иногда дорогих, а иногда – не очень. В Ор-Иуде же нужно быть осторожным по причине образа мыслей и жизненных правил его жителей, отличающихся характером непосредственным и живым и оттого готовых показать себя в любую минуту на середине дороги и там уже, задрав брючину, почесать, например, ногу, ужаленную комаром. Комар же этот, возможно, вцепился в ногу, когда она вместе со всем телом покоилась на оконной полке для цветочных горшков на четвертом этаже. Заметим, что в таком способе самоохлаждения, в отличие от использования кондиционера, есть и экономия, и театральность. Вот только педантичный Аркадий, всякий раз наблюдая эту вечернюю негу, пытался высмотреть, а достаточно ли прочно крепление оконной решетки.

– А это что? – спросил Серега, указывая на сцену у обочины дороги, где грудой лежали обгоревшие книги, стояла полицейская машина и несколько зевак.

– Не знаю, – ответил Аркадий, – может быть, криминальная попытка сжечь бухгалтерию или какие-нибудь другие некстати зажившиеся бумаги.

– Ха-ха! – отозвался Серега сочувственно, - документы нужно жечь профессионально. Документы, как люди, быстро не горят.

– Где же синагога в Ор-Иуде? – поинтересовался он, желая сказать что-нибудь приятное Аркадию. Сослуживцы теперь все-таки.

– Здесь не Савьон, здесь другой подход, – ответил Аркадий, – это у богачей все как в Европе. Те понастроили в прошлом роскошных храмов, а в настоящем времени в них не ходят, одни туристы только торят тропы от одного кафедрального собора к другой древней часовне. А простому еврею религия – дом родной, обыденность, вроде туалета с «ниагарой» в доме. Оттого и синагоги часто не отличишь на вид от утепленного туалета. Не знаю, где в Ор-Иуде синагоги, не замечал, – сказал Аркадий.

Действительно, не очень-то многословен этот ваш Аркадий, скажет Читатель, – ну, уловили мы, что есть социальная пропасть в вашем Еврейском Государстве и что пропасть эта сказывается даже на религиозных привычках. Но при чем тут национальный вопрос? Ну, поняли мы из доклада Сереги, что разные евреи у вас там живут: из Европы, из Азии и даже из Африки. В этом – ваши национальные проблемы? Для этого помянули вы Сталина и его философский труд о том, как забить насмерть марксизмом национальный вопрос?

Черт бы побрал этого вашего Сталина и его попытки отрицать нас как единую нацию! Ну конечно же, речь об этом: велика разница между выходцем из сверкающего Магриба и холодной Польши. Да, есть еврей из страны П., который не ценит евреев из страны Р., а тот недолюбливает евреев из другой страны Р., а все вместе манкируют они евреями из страны М., а собравшись вместе, любит еврей из страны П. с евреями из страны Р., еще одной страны Р. и страны М. перекинуться анекдотцем насчет еврея из страны Г. И вот тут два подхода возможны. Один – назвать это все идиллией; другой же – предаться мечтам: а не воспитать ли нам такой новый еврейский характер, в котором и свобода англичан, и европейский лоск, и набоковская эстетика, и чтоб еврейская склонность к всеобщему бардаку в этом совершенстве как-нибудь нашла себе место?

Простите, Читатель, занесло нас черт знает в какие мелочные рассуждения, пока Аркадий колесит с Серегой по еврейским дорогам. И правда, где они?

Оказалось, интерес Сереги к синагогам (проявленный им из чистой вежливости) привел к тому, что, отвлекшись от национального вопроса и от социальных противоречий, заехали они в Бней-Брак, где живут ортодоксальные евреи так, будто и не уезжали они никогда из Тыкачина в Польше или Новоград-Волынского в Украине. Долго колесили Аркадий с Серегой по переулкам. Всматривался Серега внимательно в лица прохожих, стараясь понять, что у них на уме, а Аркадий в дорожные знаки, тщась разобраться, как ему выехать отсюда хотя бы уж в Рамат-Ган, а не на трассу Гея, как ему было нужно.

Разглядывая спешащие фигуры в черных шляпах, костюмах, тоже черных и все, как один, скроенных так, чтобы поместился в каждом из них хотя бы еще один еврей, на черные плащи, подпоясанные чем-то похожим на ту веревку, которой подпоясывался граф Толстой, выходя в поле, на меховые шапки, словно нимбы венчающие главы праведников даже в жарком августе, подумал Серега: а хорошо бы, может быть, было вернуть их в Россию. По одному такому на каждый квадратный километр необъятных полей великой России, в черном плаще с развевающимися полами, громадной черной шляпе, с вьющимися на бойком ветерке черными пейсами, – и не только птица, колорадский жук и тот в ужасе сбежит куда-нибудь в Украину, и будет торговать Россия по всему миру не только газом и нефтью, но станет главным источником экологически чистой пищи. Простим Сереге его игривые фантазии, он мало понимает в сельском хозяйстве и религии. Скажем только, что около тысячи лет назад была Россия на волосок от принятия иудаизма, и произойди это, лежал бы теперь в мавзолее Ленин с пейсами.

А Аркадий тем временем выбрался из улиц и переулков Бней-Брака (кажется, в Гиватаим), изрядно при этом вспотев. Поездка эта недорого обошлась Аркадию, поскольку все обозначенные в настоящей главе населенные пункты, включая вдруг возникший в самом конце Гиватаим, легко уместятся на площади губернского центра в России, причем совсем необязательно, чтобы столица губернии отличалась блеском, а губернатор, заботясь о своем величии, включал бы в городскую площадь и приписывал к населению города площадь и население окрестных деревень.

Кстати, машина и бензин у Аркадия от его фирмы, и если кто-нибудь из предыдущего замечания об экономности этой экскурсии вывел заключение, что Аркадий «жидится» показать нашему герою свою страну, то мысль эта была совершенно напрасной и несправедливой, и пусть читатель с маленькой буквы, которому она все же закралась в голову, устыдится. Хотя бы на этот раз.