Теодор сидел в кабинете, сочиняя E-mail для отправки своей однокласснице (той самой, которую он когда-то так бездумно подставил энергичному Пронину) и с которой вел теперь нескончаемую дискуссию об определении «дамского» романа. У этого обсуждения была и вполне утилитарная цель, если вспомнить предложение Теодора о душещипательном дамском романе как факторе оборонного значения.

Освободив из гендерной тюрьмы «дамского» романа небольшую компанию во главе со столь ценимой им госпожою Елинек, Теодор заявлял в письме, что «дамский» роман характеризуется прежде всего занимательностью. Подпустив шпильку, Теодор тут же потерял интерес к выдвинутому им тезису и не стал утомлять себя доказательствами. Он ни в коем случае не порицает «дамский» роман, писал Теодор, не относится к нему свысока и доказывает это тем, что читает дамские романы почти всегда до конца и в дальнейшем не намерен больше брать это слово в кавычки. Например, первый признанный им дамский роман «Унесенные ветром» ему очень понравился, хотя и не ценит он вовсе экранизацию, как, впрочем, не любит он все почти фильмы по действительно крупным книгам. «Унесенные ветром» именно и очаровали его женским взглядом на мир, пишет Теодор. Это эпическое произведение совсем не похоже на классический, поставленный мужчиной, спектакль, в котором личные судьбы героев видятся нам на фоне битвы идей и страстей, являющей зрелище по-настоящему грандиозное и захватывающее, герои же скорее помогают персонификации этих страстей и идей. В «Унесенных ветром» обходящиеся без рыцарских лат женщины являются и небом, и землей, и тучами, и горами. И лишь унылой неизбежностью, вроде месячных с нытьем в нижней части живота, проходят на заднем плане идеи, битвы и возящиеся с ними мужчины. Нет, конечно, и письмо Елинек – это явление женское, но в ее «Пианистке» бушует такой ураган, какой сравним разве с бурей отчаяния во флоберовской «Мадам Бовари». Но не такой дамский роман ищет теперь Теодор, а такой, который читали бы не только женщины и который своим стилем и содержанием не только растрогал и утешил бы к......ованных военных, но и внушил бы им человеколюбивые мысли. Теодор вычеркивает не вполне приличное слово, заменяя его термином «оскопленных», потому что не желает уподобиться Николаю Гоголю, позволившему себе в «Мертвых душах», изданных в России для школьников 9-го класса, употребить слово «жидовское». Из-за этого редактор, не будучи вправе изменять текст Гоголя, разъяснил, что это – «грубое выражение, употреблявшееся в литературе до ХХ века, ныне считающееся абсолютно неприемлемым». («Считающееся», отмечает редактор, дистанцируясь на всякий случай от спорного мнения.) Значение корня, впрочем, не разъясняется недоумевающему ученику. Теодор, болея за ученика, проверил сайт «Грамота.ру». Вот. Толково-словообразовательный словарь:

«ЖИДОВСКИЙ прил. разг.-сниж.

1. Соотносящийся по знач. с сущ.: жид, связанный с ним.

2. Свойственный жиду, характерный для него.

3. Принадлежащий жиду».

Из этого словаря неясно еще значение самого «сущ.». Его находим в другом словаре, Словаре синонимов сайта: «жид см. еврей». Только теперь Теодора оставляет тревога за образование русских школьников.

Он еще посетовал на отсутствие у него гоголевской смелости выражения мысли, но потом передумал и посоветовал Николаю Васильевичу брать с него, Теодора, пример и писать это слово ну хотя бы вот так: «Ж....ское».

В тот самый момент, когда Теодор стихийно переключился с дамского романа на писателя Николая Гоголя, во входную дверь постучали, нельзя сказать чтобы тихо, однако ж и не так чтобы слишком громко. Теодор спустился на первый этаж, спросил «Кто там?» и, получив не слишком понятный ему в эту минуту ответ «Алекс», но произнесенный успокаивающим русским выговором, открыл дверь. На пороге в сопровождении еще двух незнакомых Теодору мужчин стоял контрразведчик Алекс.

– Ну, здравствуй, Теодор, – сказал Алекс именно тем тоном, каким говорят эту фразу в фильмах, когда представляющие власть и закон официальные лица посещают на дому героя с сомнительной репутацией.

Теодор отступил вглубь салона, приглашая неуверенным жестом нежданных посетителей, которые сели на указанный им зеленый диван и, кажется, внимательно следили за реакцией и поведением Теодора. Он тоже присел на пуф и молча смотрел на гостей. Наконец Алекс нарушил молчание именно так, как это показывают в фильмах, то есть сказал:

– Ничего не хочешь нам рассказать?

– А что? – совершенно по-идиотски и испуганно выдавил из себя Теодор, пожалев, что КГБ совершенно не проводил с ним тренировок, которые могли бы подготовить его к такой ситуации.

– Ну, раз тебе нечего нам сказать, посиди с этим господином, – указал Алекс на одного из мужчин, коротко стриженного молодого человека лет тридцати, восточного типа, – а мы ознакомимся с обстановкой в доме.

– Асаф, – представился сотрудник Алекса, когда двое других поднялись по лестнице на второй этаж. Заметив взгляд Теодора, скользнувший по его короткой прическе, он нашел нужным добавить: – Я сам стригусь, чтобы сразу после стрижки принять душ. Я совершенно не переношу, когда состриженные волосы попадают мне за шиворот.

Теодор радостно улыбнулся Асафу.

– Я тоже, – сказал он, хотя на самом деле переносил это легко и после парикмахерской мог еще запросто заглянуть в соседний магазин, чтобы эффективно использовать с трудом найденное место на бесплатной стоянке.

Теодор испытывал в нынешней сомнительной ситуации приятнейшее чувство от установившейся с первого мгновения между ним и Асафом симпатии. «С КГБ это было бы совершенно невозможно», – победно подумал он.

Обыск длился недолго. Через четверть часа Алекс уже спускался вниз по лестнице, держа в руках знакомую читателю папку.

– Так что, говоришь, в детстве вместе с папой слушал «Голос Израиля» по хриплому радиоприемнику? А это что? – спросил Алекс, раскрывая пустую папку и указывая на надписи на закладках: «ДЕТСТВО», «УЧЕБА», «РАБОТА В КБ № 1», «РАБОТА НА ЗАВОДЕ № 2», «ВЫПОЛНЕННЫЕ ЗАДАНИЯ», «ОТЪЕЗД НА РАБОТУ ЗА ГРАНИЦЕЙ», «ПОРОЧАЩИЕ СВЯЗИ».

– Где бумаги-то, Диссидент Диссидентович?

Господи, ну почему юмор всех контрразведчиков мира так пропитан дидактической интонацией, подумал Теодор.

– Сжег, – он предельно честен с ШАБАКом, это у него где-то в подкорке мозга. С ШАБАКом ему хочется быть еще честнее, чем с женой. Ведь ШАБАК, как и армия, – это наше все, на этом стоит жизнь. Без ШАБАКа и армии Теодор, надо думать, давно уже был бы черной головешкой в автобусе с обгорелым томиком Пушкина в руках или чем-нибудь еще похуже на инвалидной коляске, без всякого томика, его кровь смыли бы из шланга в решетку уличного стока. Неужели они, эти люди из ШАБАКа, со своей дидактикой не чувствуют этой любви? Этой нежности?

Он протянул Алексу обе руки для наручников. Контрразведчик брезгливо поморщился, с высоты своего приличного роста глядя на полноватого, некрупного Теодора.

– Я за тобой немного походил и поездил, – сказал он, – если нужно будет – немного побегаю.

«Видно нашего человека», – сказал себе Теодор в утешение, испытав в очередной раз отвращение к отдающему педантичным фашизмом обычаю надевать наручники на инвалида и одышливого толстяка-гипертоника.