Утром, будучи еще под впечатлением сна, только лишь встретившись с Инженером, я спросил его:

– Но ведь все эти старички и особенно старушки на юбилее – они были так благообразны, милы и приятны, неужели они все сторонники и сторонницы господина Либермана?

– Почти все! – убежденно ответил Инженер.

Он опять сослался на Е. Теодора, который обращал внимание на то, что многие проблемы Запада в его общении с Россией проистекают из неразличения бытового и политического русского человека, в то время, как это два совершенно разных существа. Он напомнил так давно высказанную чеховским апатичным доктором мысль о том, что «пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти». И ведь действительно, прочитав, например, «Село Степанчиково», совершенно невозможно понять, почему случилась Русская революция, а ознакомившись с творчеством зманкомовцев, думаешь, откуда взялся Тевье-молочник и рассудительные евреи в русских местечках, и начинаешь подозревать, что может быть такова уж природа некоторых писателей – врать без оглядки!

Я успел уже здесь заметить, что это свойство расщепления личностных характеристик любят ныне привязывать к хвосту последнего русского козла отпущения – большевизму и дочерней ему «совковости», но, как видно, оно гораздо старше, и залегает глубже, оно происходит из русской традиции. И если взрослению русского человека в чисто бытовом и интеллектуальном смысле труднее было мешать, то в отношении политического роста – жесткие авторитарные способы правления обществом, в котором он рождался, жил и действовал, задержали его в пеленках, он в этом отношении и сейчас совершенное дитя. Правда, благодаря большевикам, наука и инженерное дело перестали быть для него несъедобными предметами, и русский желудок успешно их переваривает.

– И что же – в отношении политики ничего не переменилось? – спросил я.

Инженер молчал, но мне почудилось, будто за его черепом появились чьи-то разведенные на третью часть круга маленькие рожки (это, наверно, и есть Е. Теодор, подумал я), на миг полыхнули два хитрых глаза, ответным намеком указали мне на макушку Инженера, исчезли, а голос из-за спины молчащего Инженера будто бы сказал: «У вас перед глазами...». Из кончиков рожек надулись два прозрачных шарика без отблеска, и в них как в комиксах или на сатирических рисунках возникли: в левом шарике – милое общество на именинах; в правом – г-н Либерман, сидящий на табурете спиною ко мне. Последнее обстоятельство разожгло во мне любопытство – что видит он со своего табурета, какую даль зрит?

Я поинтересовался, что за странное для российского еврея имя носит этот Е. Теодор. Инженер предварил объяснение подробным жизнеописанием своего приятеля, которое я не стал прерывать, поскольку сразу заинтересовался его подробностями. Он, по рассказу Инженера, был прилежным мальчиком, увлекавшимся математикой и литературой. В возрасте двадцати с лишним лет по окончании технического ВУЗа собирался жениться на своей однокурснице, но то ли литературное начало в нем взяло верх над математическим, то ли обнаружилась дремавшая в нем до сих пор склонность, но он вдруг смертельно (Инженер так и сказал – «смертельно») влюбился в соседскую пятилетнюю девочку. Ирэна, так ее зовут здесь, а тогда звали просто Ирой, была дитя любви двух юных безответственных существ. Матери ее в момент рождения ребенка было всего семнадцать лет, отцу – девятнадцать. Родители юного папы, сами еще не старые люди, желая облегчить жизнь своего неразумного чада и опасаясь небрежности в воспитании ребенка юной незрелой парой, фактически присвоили девочку себе. Там-то, у своих соседей, и увидел Ирэну Е. Теодор. Хотя характер его интереса к ребенку был с самого начала вполне ясен бабушке с дедушкой, они, убедившись в порядочности Е. Теодора, стали все чаще доверять ему Ирэну, а он и сам поклялся себе, что подобно толстовскому отцу Сергию скорее отрубит все выступающие из его тела части кроме руки, удерживающей топор, чем обидит ребенка. Он читал ей сказки, иногда подменяя их рассказом о Лолите, и тогда глаза его становились грустны и тревожны, а Ирэна с удивлением глядела на своего наставника бирюзовыми глазками. Она неизменно отбрасывала в сторону кукол, была не менее равнодушна к игрушечному оружию и автомобилям, но всему предпочитала модели самолетов, которых скопилось у нее великое множество, так как ничего не подозревающий Е. Теодор неизменно привозил их ей в подарок из частых командировок, в которых, мучаясь расставанием, обыскивал все магазины в поисках летательных аппаратов. К окончанию школы обнаружилось, что Ирэна не собирается поступать в авиационный ВУЗ, как не рвется в стюардессы, и вообще отказалась летать на самолетах, так что переезд на Ближний Восток был совершен ею на судне, идущем из Одессы в Хайфу. Зато она как будто сама тянулась к небу и скоро на голову переросла огорченного этим фактом Е. Теодора. Она сняла квартирку рядом с аэропортом и, ободренная терпимостью здешнего общества, наконец поведала Е. Теодору об особом роде своей сексуальности: идущий на посадку Боинг, рассказала она ему, ощущается ею как пронзающее мужское начало и оргазм достигается, когда колеса воздушного лайнера касаются посадочной полосы и в кабине пилотов включается сигнал «Wheels on ground». (Инженер смущался при изложении пикантных моментов этой истории – обычная русская жеманность и чопорность в этого рода вопросах, если и преодолеваемая, то уж тогда непременно переходящая либо в откровенную грубость, либо в нестерпимую пошлость).

С тех пор Е. Теодор и стал нынешним Е. Теодором и начал писать книги. Теодор – это псевдоним, вставка, добавленная им для переклички с именами героев его первых романов, а Е. – это или просто Е.(фим), или просто – Е.(врей). Е. Теодор утверждает, сообщил Инженер, будто Ефим – аббревиатура его настоящего имени Енох-Фалек-Иувал-Манассия. Впрочем, объяснил он, имя это (Ефим, без прикрученный ржавой проволокой фантазий) было широко распространено среди российских евреев и служило хамелеоновой заменой традиционному еврейскому – Хаим, которое столь же традиционно в России рассматривалось как анекдотическое и на рынке российских имен котировалось на уровне Тузика или Шарика и несколько ниже более благородных собачьих имен, вроде Джима и Дика. Я попросил своего сопровождающего познакомить меня с этим типом, на что получил ответ, что он находится в длительной служебной командировке в Квебеке. Я не поверил почему-то этому утверждению. Mon ami, не мог бы ты послать Е. Теодору сон, который достаточно убедительно порекомендовал бы ему вернуться на Ближний Восток?

Кстати, пассия его, – не та ли это длинноногая цапля, с которой познакомился я на встрече с Ларисой Трембовлер и Авигдором Эскиным? Может быть, она почувствовала тогда во мне родственную душу, и захват моей ладони ее коленками был дружеским жестом? То-то мы так улыбались, беседуя как заговорщики. Распознали друг друга. Как два еврея в романах Фейхтвангера. Обменялись паролями «свой-чужой». Но разве я похож на самолет? Я посмотрелся в зеркало – француз как француз, глаза грустны, но это отпечаток прожитой мною на Земле жизни. «Во многия мудрости – многия печали», – не так ли?

Но хочется мне, Господи, еще детальнее познакомиться не со странным Е. Теодором, а с выдающимся политиком региона – г-ном Либерманом. Но как это сделать? Мы ведь не в России начала 19-го века, где титул, связи, рекомендательные письма влиятельных особ легко открывали мне двери домов местной знати. Это – первое. Второе – ты, Господи, помнишь ли? – упрекнул меня однажды за преимущественно декларативный характер моих суждений о России, ты сказал, что резкие выводы не часто бывали подкреплены в моей книге достаточно убедительными примерами. Здесь же в моем распоряжении – только подключенный к Интернету компьютер да не больно разговорчивый Инженер.

Возвращаюсь к моему Инженеру. Не только на почве сексуальной ориентации, но и в отношении его русскости нравится мне провоцировать моего Вергилия, как импонирует, в общем-то, и его реакция – неизменно становиться на ее защиту. Он сам однажды соблазнил меня попытаться в исследовательских целях вогнать клин между двумя «русскостями» – местной и оригинальной российской, когда вместе мы натолкнулись в Интернете на «Письмо товарищу Сталину» самого молодого из ныне широко пишущих русских, сочетающее элементы апологетики последнего кремлевского тирана с остроумно оформленной издевкой над горячей неприязнью к нему тамошних соплеменников Инженера, иронично именуемых в статье «либеральной российской общественностью». Но на критические мои замечания о склонности русских становиться винтиками деспотической машины, будь то Ивана Грозного, Петра Первого или Иосифа Сталина, Инженер возражал, спрашивая, чем лучше было повиновение и поклонение немцев Гитлеру или японцев своему Императору или, скажем, французов – Наполеону. Иногда все же мне казалось, что он так горячо оппонирует моим негативным отзывам о России потому, что ему хочется еще и еще раз услышать их из моих уст, чтобы затем в задумчивом одиночестве как палкой прошлогоднюю палую листву тревожить их, вслушиваясь в тихий шелест времени. Вернее всего будет предположить, что в душе его случаются сражения между искренним желанием оградить память о его тамошних друзьях от все же хорошо заметной в нем привычки еврея зябко ежиться от являемой ему холодности русской государственности. (Этим утром я продевал руку в рубашку, и вдруг привычная, элементарная операция неприятным образом застопорилась, и я ощутил похожее раздвоение мысли: в одном направлении ее производились вычисления, откуда взялся заусенец на ногте; в другом – обо что он мог зацепиться в совершенно гладком и скользком шелковом рукаве).

Когда я пытался доказывать Инженеру, что именно исторические навыки русской государственной культуры прививает г-н Либерман местному обществу, Инженер как будто мялся, будто глотал старинное горькое лекарство, каких ныне на земле давно не выписывают либо заключают в растворимые капсулы. Характер моих умозаключений был ему очевидно неприятен.

Однажды, желая, видимо, проломить стену моего скепсиса и заразить меня собственным своим теплым отношением к тамошним настоящим русским, он рассказал о своем приятеле – морском офицере и его жене. Как дружили, как купили автомобили (почти из ряда вон выходящее богатство в России советского периода), как вместе путешествовали на них потом по Кавказу, как собравшись сюда, попросил он своего приятеля выяснить в КГБ, сможет ли он уехать. Как затем демобилизовался его приятель после развала СССР, как не находил работу, за которую платили бы больше, чем $13 в месяц, как уехал в Москву на поиски заработка для семьи, как ночевал там едва ли не на улице, пока не встретил знакомого, который пристроил его на хозяйственную должность в крупную нефтяную компанию. Как он продвинулся там, сделал карьеру и даже немного разбогател. Я занял у него денег при постройке этого дома, чтобы не набирать ссуд, сказал Инженер и добавил, что уже сумел отдать долг. С гордостью показал мне он фотографию крошечной яхты класса Бавария, купленной его приятелем. Причины успеха своего друга он объяснял его прирожденным дружелюбием, надежностью, умением находить выходы из запутанных ситуаций, а также наблюдательностью и умением хранить тайны. Он приезжал уже сюда по делам своей фирмы, мы вместе бродили по Тель-Авиву, по Иерусалиму. О! У него еще и отличное чувство ориентировки на местности! Когда мы вместе проезжали через Сочи, я запутался и стоял уже почти полчаса в отчаянии на островке безопасности, и вдруг он из шестого ряда автомобилей машет мне рукой, мол поезжай за мной, и так вместе мы выбрались из города. Вот сейчас рассказываю вам и думаю, что при таком сочетании качеств ему, вообще, правильнее было бы податься в разведчики, а не в моряки. Заметив мою приподнятую бровь и почувствовав ироническую заинтересованность, Инженер осекся, покраснел и тут же ужасно обозлился на меня. «Нет, вы – и правда, чертов русофоб, маркиз!» – воскликнул он возмущенно, и в упреке его было столько искреннего хорошего чувства, что я и не подумал на него за эту дерзость обидеться. Из рассказа Инженера убедительно, как и хотелось ему, следовало, что в условиях дикого капитализма новой России ничего не убыло от превосходных человеческих качеств его русских друзей. А каковы их политические взгляды, спросил я. Инженер сосредоточился, вспоминая, а затем ответил озадаченно и как всегда честно: «А я никогда не разговаривал с ними о политике». Увидев опять мою улыбку, он озлился еще больше: «Но не может у них в мыслях быть ничего дурного! – воскликнул горячо. – Просто не может, и все!» Я смотрел на Инженера с нежностью и вспомнил вычитанный где-то совет долголетия и счастливой жизни: никогда не занимайтесь политикой, она озлобляет. Увы, Господи, озлобляет и разделяет. Русскому же, которого не волнует политика, похоже, можно смело доверить и душу, и кошелек.

Но вернемся к г-ну Либерману. В любом судебном разбирательстве, бедном фактическими уликами и построенном преимущественно на свидетельских показаниях, решающее значение приобретает репутация и надежность свидетелей. Поэтому я постановил для себя ограничить круг последних и с особым тщанием подходить к проверке их integrity. Точность измерительного прибора должна значительно превосходить допустимую погрешность измерения. И хоть для оценки политической деятельности Либермана, на мой взгляд, нет нужды арендовать эталонный инструментарий Парижской палаты мер и весов, я избрал интервьюеров и комментаторов, чей собственный стиль внушал мне достаточно доверия. Я также решил ограничиться исключительно русскими источниками из соображений максимальной прилегаемости изучаемого и изучающего объектов. Так для измерения протяженности береговой линии используется крупномасштабная карта и гибкая, не растягивающаяся нить.

Для оценки объекта с точки зрения либерально-демократической я избрал уже упомянутую мною статью М. Гессен «Святая простота», отлично дополненную замечаниями комментатора г-на Мигдала. В свое время граф Толстой подробнейшим образом пересказал шекспировского «Короля Лира» прежде, чем обрушить огонь критики на творчество великого англичанина. Я же достаточно подробно пересказываю эту статью по причине противоположного характера – материал этот мне понравился. Статья, к сожалению, оказалось защищенной от копирования, то есть ее нельзя было перенести в переводчик Google-а, чтобы просто «Translate From: Russian -> To: French», а затем только отредактировать текст. Это несколько разозлило меня и охладило симпатии к статье, но и избавило от обязанности ставить повсюду кавычки, а также соблазнило пересказать ее, не подражая педантичности Толстого, хотя и не с той степенью вольности, которую позволили себе Ильф и Петров в изложении истории толстовского отшельника.

Статья начинается с описания беспокойства американских друзей автора об Израиле. Зримо, будто крупным планом на широком экране, представлены конкретные проявления этого беспокойства, среди которых – приглушенный голос, склоненные набок головы и тяжкие вздохи перед каждой фразой. Автор сравнивает тон их частых разговоров о еврейском государстве с той грустной атмосферой, что царит у постели тяжелобольного человека.

Хотя при переходе к выяснению причин этого беспокойства, стрелка переводится на бывшего американского президента Клинтона, намекнувшего, что источник болезни – тот самый русский миллион, ради которого я здесь сейчас нахожусь (и из пучин которого как Посейдон с трезубцем, вышел на поверхность политической стихии его вождь и герой – Авигдор Либерман), все же интуиция европейца словно толкнула меня в бок. Чего-то, какой-то детали недоставало в описании «американских друзей». Господи! Я, Астольф Луи Леонор де Кюстин, – ни в коем случае не Луи-Фердинанд Селин или Ларс фон Триер, и я ни за что не суну голову в морально-нравственную петлю, ожидающую в цивилизованном обществе человека, допустившего оскорбительную развязность в разговоре на еврейскую тему, а тем более в переписке с Всевышним. Поверь, за глаза хватило мне старинных моих проблем с русскими! И все же термин этот, «американские друзья», словно оцарапал мою любознательность и заставил подуть на свежую краснеющую неровную бороздку на чувствительной ее кожице. Прилично ли было бы, спросил мой внутренний Шерлок Холмс, проявлять столь настойчивую и глубокую озабоченность к больному людям, не являющимся его близкими родственниками? Ведь если они не лишены чувства такта, им следовало бы нарочно умерить степень своего беспокойства, дабы оставить привилегию более глубокой тревоги для узкого семейного круга.

«Да важно ли это, в самом деле, Кюстин, евреи – обеспокоенные друзья г-жи Гессен в Америке, или нет»? – вижу, как морщишься ты, когда-то связавший с евреями особые надежды. Неважно, конечно, неважно, – отвечаю тебе, – это всего лишь добросовестность исследователя побуждает меня отмечать пусть и не имеющие отношения к делу детали, и любая недоговоренность возбуждает во мне охотничий инстинкт. Евреи, так евреи. И вовсе не зря ты обратил на них свое внимание. Евреи в большом мире – опора либерализма, даже если и носит их либерализм в рассеянии отчасти вынужденный характер.

Далее в статье следует признание в том, что автор, увезенная из Советского Союза в четырнадцатилетнем возрасте и не отождествляющая себя с советскими евреями, все же ощущает себя «потенциальным переносчиком этой заразы».

Пересказанное мною так подробно вступление, казалось бы, не имеющее прямого отношения к предмету исследования, представляется мне все же достаточно важным, ибо доказывает, что мы действительно следим за процессом, при котором именно западное либерально-демократическое мировоззрение протягивает русско-адаптированный щуп (зонд, сенсор) к г-ну Либерману так же, как исследует оно с помощью «Curiosity rover» планету Марс.

За вступлением следует краткое перечисление политических идей г-на Либермана. Не вижу смысла мне, следуя за автором, пересказывать и тем более пытаться анализировать сейчас их содержание. Содержание политических идей приобретает значение лишь тогда, когда породившая эти идеи личность получает возможность их воплощения, приступает к их реализации, и тем более, когда ей удается ее, эту реализацию завершить. Тогда-то и выясняется, был ли данный политик параноиком, демагогом или истинным реформатором, либо имел место коктейль с преобладанием тех или иных компонентов. Идеи г-на Либермана, не будучи применяемы на практике, ныне носят исключительно декларативный характер, и следовательно, обсуждать имеет смысл лишь степень влияния на публику воодушевления и горячности, с которыми они ей преподносятся.

Теперь, как по-русски говорит Инженер: «мухи – отдельно, котлеты – отдельно», то есть описания и приведенные в статье живые диалоги отложим в одну сторону, догадки и умозаключения автора – в другую. «Девочки – налево, мальчики – направо», – еще одно русское изречение, подаренное мне Инженером и усвоенное им еще в детстве, в оригинале относящееся, как я догадался, к отправлению малой нужды пионерским отрядом, продвигающимся по лесной тропе.

Итак, диалог Маши Гессен и Авигдора Либермана:

А.Л. «... и про клятву верности говорил: то, что тут значительная часть и все лидеры арабского меньшинства сегодня отказываются принимать национальные символы, атрибутику, праздновать День независимости, – это неприемлемо».

М.Г. «И что с этим можно сделать?»

А.Л. «Надо лишать их права избираться в парламент... вы представляете в России депутата Думы, который отказывается исполнять государственный гимн?»

М.Г. «Вполне. И такой прецедент есть. Бывший диссидент Юлий Рыбаков, например, отказался вставать под «сталинский» гимн».

А.Л. «Не знаю», – говорит Либерман и переключается (примечание М.Г.). «Мне трудно представить американского конгрессмена или сенатора, который скажет: «Я поддерживаю бен Ладена и отказываюсь петь гимн США, не принимаю национальных символов».

М.Г. «Пожалуй».

А.Л. «В Америке, скажем, в школе каждый день встают, поют гимн, поднимают флаг. Мы хотим то же самое ввести тут. Чтобы государственный норматив был четкий».

М.Г. «Но в Америке нет такого норматива».

А.Л. «Почему нет? Там есть такая практика».

М.Г. «Практика есть, а закона, делающего ее обязательной, нет».

А.Л. «Я не уверен».

«Министр улыбается», – добавляет в этом месте М.Г.

Во имя справедливости и равновесия – разобравшись с мухами и сходив вместе с мальчиками направо, то есть прочтя диалог, теперь пойдем с девочками налево (звучит двусмысленно, но не в моем случае) и отведаем котлет – то есть ознакомимся с обобщением, сделанным по этому поводу автором. Либерман победил в этом маленьком споре, полагает она, «как обычно это делает: путем упрощения». (Я все-таки воспользуюсь кавычками, так как цитирую точно по тексту). «Логика здравого смысла, предложенная взамен сложных политических конструкций дьявольски соблазнительна – как любое предложение отказаться от условностей... Либерману удалось сплотить их (местных русских – прим Кюстина) с помощью вполне определенной риторики: «все очень просто», «давайте называть вещи своими именами» – в первую очередь те вещи, которые связаны с израильскими арабами».

Кстати, Инженер показал мне сайт партии Либермана. На главной его странице один из разделов называется: «Пятая колонна». Открыв его, даже я, Господи, не живший на Земле в двадцатом веке, испытал чувство, именуемое нами déjà vu, так напоминал этот коридор времени старинные европейские вернисажи, посвященные козням евреев, причем, исключительно – козням и исключительно – евреев.

Автор цитирует по этому поводу едва ли не единственного, кажется, либерального политика из русских – Романа Бронфмана: «До него (Либермана – прим. Кюстина) этого не делали, потому что у израильских политиков есть определенный код, приобретенное здесь понимание тонкости, сложности межэтнических отношений». Скатыванием на предфашистские позиции называет г-н Бронфман происходящее с его страной и обвиняет в этом лично Авигдора Либермана. Автор отмечает сходство интонации произносимой г-ном Бронфманом речи с печалью ее американских друзей и добавляет деталь, характеризующую местный колорит – долгий взгляд в окно кабинета на высоком этаже тель-авивского небоскреба. Взгляд этот показался мне похож на взгляды из сотен нью-йоркских небоскребов в тысячах голливудских фильмов, и тем замкнул кольцо сходства местного еврея и «американских друзей». Господи – ну что ж я, в самом деле, зациклился на происхождении приятелей автора? Ведь наблюдая с высоты Небес за перипетиями в деле Дрейфуса, я был целиком и полностью на стороне Золя! Восклицал следом за ним: «И я обвиняю!»

По поводу же склонности г-на Либермана к незамысловатой правдивости, я хотел бы кое-что сказать: хоть ты, Господи, никогда не был женат, но конечно, можешь представить себе некоего мужа, который пробуждаясь утром в супружеской постели и решив «по-простому» «называть вещи своими именами», заявляет: «А сиськи-то у тебя, дорогуша, – обвисли! А ведь когда-то, бывало, по ним можно было объяснять понятие геометрического перпендикуляра». А что думает при этом жена? «Боже, сколько лет уже живу я рядом с этим кретином. Неужели так пройдет вся моя жизнь?» Ведь примерно так и рассуждают европейцы в отношении г-на Либермана, и только изредка, из-за невыключенного микрофона появляются в прессе доказательства именно такого их образа мыслей. А теперь представьте, что сценка эта отснята и демонстрируется в кинотеатре, и в зале одни зманкомовцы или, пусть, – канадские лесорубы, которые, как известно, «с бабами – о лесе, а в лесу – о бабах», и прямота героя не задевает не только никого из них лично, но и весь коллектив в целом. И они отзываются удовлетворенным: «Гы-гы-гы! Во дает мужик!» И ведь они по-своему правы – два предмета и одно явление названы и описаны «мужиком» честно, правдиво и без экивоков! До нашей Великой революции люди моего круга, возможно, рискнули бы прямо и публично назвать хамом человека, практикующего подобный политес, но не сейчас. Русское происхождение г-на Либермана в этом случае служит ему надежной броней. Ведь зацепившись за неосторожное словечко такого рода, оброненное на плечо г-на Либермана с высоты птичьего полета «старых элит», сайт Izrus.co.il, например, мог бы с легкостью подтолкнуть своих читателей к мысли о коллективном оскорблении, нанесенном всей русскоязычной общине еврейского государства, а может быть даже усмотрит в этом заодно и обиду людям всей великой державы, раскинувшейся между Харьковом и Токио. Вот и автору, по ее словам, «многочисленные израильские собеседники» только off the record, не для микрофона, пытались объяснить, что «Либерман нашел подход к люмпенам разных мастей».

Инженер, любитель, как отмечалось, и даже сам участник в прошлом телевизионных реалити, рассказал мне, что в здешнем «Старшем брате» в разных сезонах дважды участвовали арабские женщины, одна молодая, другая – средних лет.

– Та, что моложе, попала в ситуацию, когда исполнялся национальный гимн. «В нем говорится про еврейскую душу, – сказала она, – ну нет у меня еврейской души», – и разрыдалась перед телекамерами. А та, что старше, продержалась до самого финала, стараясь избегать конфликтов на национальной почве, а вместе с ней была там еврейская правозащитница. Так, представляете, маркиз, эта сука, – воспламенившись весь, воскликнул Инженер, – в конце концов, на арабку разоралась, накинулась на нее с упреками – мол, почему та не борется за права своих соплеменников.

В статье – несколько отлично сделанных фотоснимков, один из них – видимо, плакат предвыборной кампании партии Либермана, разделен на две части: слева черно-белый выбритый Черчилль в шляпе, с бабочкой в горошек на шее, справа – цветной Либерман с бородкой, без головного убора, с ослабленным галстуком в полоску и расстегнутым воротником, наверху надпись: «ЛИДЕРЫ ЗАТРЕБОВАННЫЕ ВРЕМЕНЕМ», – именно так, заглавными буквами, без запятой, а под портретом Либермана: «Дому нужен хозяин. Наш дом – Израиль».

Фотография эта отлично иллюстрирует текст статьи: «И тут Авигдор Либерман, уже спрятавший от видеокамеры свою толстую сигару, рассказывает мне, что он – Уинстон Черчилль... Нельзя сказать, что Либерман убедительно рассказывает о том, как сегодняшний день похож на канун Второй мировой войны в Европе». Автор не поясняет, почему это сравнение кажется ей неубедительным, и здесь мне хочется вмешаться. Не потому, конечно, Господи, что я пытаюсь разъяснить тебе что-то. Тебе?! Просто, когда речь заходит о чем-то, хоть краешком касающемся истории Франции, я считаю своим долгом высказаться. Во-первых, риторика политиков и журналистов перед Первой мировой войной (перевернем на секунду песочные часы истории) была выдержана во вполне «либермановском» духе и стиле. Версальский мир тоже как будто Авигдором Либерманом был продиктован. Что же касается Второй мировой войны, то позволь мне, Господи, теперь вернуть часы на место, пусть сыплется песок, куда ему тобою назначено течь, – ныне твои либеральные любимцы мощнее всех в мире в делах Меркурия и Марса, к моменту же Мюнхенских соглашений Германия была сильнее своих соседей в экономическом и военном отношениях. В этом – кардинальное различие между теми временами и нынешними, а также причина неубедительности сравнений г-на Либермана, на которую, возможно, намекает автор! Сила, действительно, позволяет проявлять сдержанность и осторожность! А благословенная послевоенная Франция под рекламными огнями объединенной Европы обвязала, опутала себя и Германию тысячей нитей, срослась с ней в сиамских сестер, только бы лишить ее опасной самостоятельности. Ах, как ни глупа бывала порой моя страна, все же она была и есть свет и гордость твоей Вселенной! Но русский Либерман, конечно, несравненно лучше меня понимает своих людей, он знает, какой сорт исторической бижутерии лучше сочетается с их мировоззренческим гардеробом. Но невежественен ли он сам? На этот вопрос у меня нет ответа.

Казалось бы, чего проще – пересказать чужую статью, и вот именно это письмо продвигается туго и медленно. Я пытаюсь понять, – почему. Причина первоначального очарования ею мне, положим, ясна: после Zman.com она – усеянное звездами небо. И все-таки, даже редкие попытки обобщений и выводов воспринимаются мною с опаской.

Помнишь ли, Господи, мое удивление, когда я услышал, с каким пренебрежением и даже раздражением произнес ты два слова, которых роднее и ближе тебе, казалось, и быть не может? «Религиозное мышление, – сказал ты и поморщился, – метафизика», – добавил и помрачнел.

«Ну, да, – рассеяв тут же мрачность и улыбнувшись моей озадаченности, сказал ты, – я подарил его давным-давно homo sapience. Мне было тогда уже скучно с ними. Я хотел, чтобы они учились мыслительной абстракции, а не только ели и размножались. Но это был только этап. Только этап. Ведь что такое религиозное мышление?»

«Что?»

«Это когда упрямый инстинкт ставит перед тобою цель, разуму же дозволено лишь отыскивать подходы к ней».

«И?»

«Уже сотни лет я прививаю им позитивные способы мышления», – сказал ты и добавил не без гордости: «Вообще-то, в целом – успешно».

Я понимаю тебя. Думаю, что понимаю, что ты хочешь этим сказать: за любым выводом, за любым обобщением может скрываться тщательно замаскировавшееся желание, иногда – предрассудок, а порою – даже просто настроение, хорошее или дурное.

Заканчивается статья не выводом и не обобщением, а «диагнозом», по выражению автора: «... не Черчилль, не Ле Пен, вовсе не обязательно провозвестник фашизма, он – постсоветский политик. Именно это имеют в виду мои американские друзья, именно это почти проговорил бывший президент Клинтон. Постсоветская российская политика – страстная, ведомая не прагматикой, а страхом, вся выстроенная на агитации и пропаганде – теперь воцарилась далеко за пределами своей родины. Вырвавшись наружу, она пугает гораздо больше, чем когда была заперта в границах СССР. И привлекает – как все простое и запретное».

Ну, вот, еще один круг замкнулся – и автор тяжко, как и американские ее друзья, как г-н Бронфман, вздохнула. Но только в самом конце, в итоговом заключении, над подразумеваемой своей подписью под ним.

Да что это со мной сегодня, в самом деле? Опять – эти никчемные шпильки с душком!

Я не спорю, Господи, с поставленным диагнозом. И все же, все же – спрашиваю тебя и себя в прямой связи с целью и средствами нынешней моей командировки на Землю: правомерна ли попытка объяснить один из двух разнородных объектов, в данном случае – изучаемый, персонифицированный в лице г-на Либермана, через другой, автором статьи изученный и представляемый, видимо, российским политическим руководством? Ведь передо мною стоит задача обратной реконструкции. Но не есть ли это малопригодный инструмент, доставшийся нам от привычек религиозного мышления и его нетерпеливого желания разглядеть цветную картину сквозь густой туман недостаточного опыта?

Ночью, последовавшей за днем размышлений, ты снова снился мне, Господи, сидящим в кресле, заложив ногу за ногу и обе водрузив на письменный стол. Ты потешался надо мной от всей души: «Так что же, маркиз, – говорил ты, смеясь, – выходит вы со своей «Россией, 1839», страстной, наполненной упрощениями, выстроенной на предвзятостях и неприязни, – самый что ни на есть Либерман 19-го века? Ай, хорош маркиз! А не прибавить ли вам имя этого кишиневского еврея к своему родовому? Маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин-Либерман. Ха-ха-ха!» Я вроде бы возразил тебе во сне, что в твоем замечании ощущается антисемитский душок, и ты тут же осекся.

Что бы означал этот мой сон, Господи, после которого я проснулся от жары? Последняя, как известно, возбуждает плотские желания, и я подумал об Инженере, но мысль эта была вялой и расслабленной. Не ты ли, Господи, выключил кондиционер, чтобы пробудить и поднять меня в ночное время с моей одинокой постели?

Я и раньше, страдая от бессонницы, нередко заходил в кабинет Инженера среди ночи и при свете настольной лампы разглядывал парадный портрет г-на Либермана. Теперь же я, полюбовавшись в темноте бледно-бирюзовой широкой полосой и малиново-красным клином света, исходящими от блоков питания двух компьютеров Инженера, включил один из них. Не знаю, зачем я заглянул в русские новостные разделы, ведь без помощи Инженера, полагаясь только на гугловский автопереводчик, трудно быть уверенным в правильности понимания прочитанного. Поэтому я испытал чувство удовлетворения, когда мне показалось, что из-за деморализующей жары и новости отказываются обновляться. По значку буквы «с» в зеркальном отражении я нашел пересказанную мною статью в «Снобе» среди Интернет-закладок инженеровых предпочтений. В ней, я запомнил, – не одна даже, а целых две фотографии г-на Либермана со спины, которые я опасался разглядывать тщательно при Инженере. Дело в том, что со спины г-н Либерман кажется особенно медведеобразным. Любовь же Инженера к животным с некоторых пор стала вызывать у меня подозрения. Всякий раз, как мы выходили с ним на прогулку по очень зеленому поселку, в котором стоит его дом, я разглядывал флору, в основном австралийского происхождения, Инженер же интересовался фауной, в которой (исключая совершенно не интересовавших его птиц) никакого разнообразия как раз и не было – только собаки иногда облаивали нас из дворов. Я спросил его, почему бы ему самому не завести пса, немецкую овчарку, например. Ответ его показался мне странен. Он сказал, что в фильмах его детства, в значительной части посвященных теме прошедшей войны, «немецкими овчарками» называли женщин легкого поведения, путавшихся с солдатами оккупационной армии. Что за дикая ассоциация! Когда я сказал ему, что самое резкое отличие, бросившееся мне в глаза в современном городском и сельском пейзажах, – это замена лошадей автомобилями, Инженер некоторое время задумчиво разглядывал припаркованные у домов «Мазды», «Фольксвагены», «Форды» и так далее, словно на их месте прядали ушами, подергивали кожей и обмахивались хвостами настоящие лошади.

Возвращались ли мы с такой прогулки или из любого другого места, из супермаркета, например, – входя к себе в дом, Инженер первым делом здоровался с двумя овечками Кадишмана.

– М-м-е-е! – блеянием обращался он к каждой из них по очереди. Когда же бывал в особенно приподнятом состоянии духа и желал пошутить со своими любимицами, то переходя на низкий бас, он пугал их:

– М-м-у-у! – мычал, грозно наклоняя голову.

В обоих случаях после этого он доставал из кармана цветную пластмассовую расческу и приводил в порядок седую растительность на своей голове.

Будучи чрезвычайно чувствителен ко всему касающемуся сексуальной ориентации, я заподозрил Инженера в скрываемой им склонности к зоофилии, которой, возможно, и объясняется обилие в его доме картин и фотографий животных, причем все они таких размеров, что среди них нет настолько мелких видов, с которыми он теоретически не смог бы вступить в половой контакт никоим образом. По этой же причине, решил я, он не держит в доме даже кошки или кота, боясь уступить соблазну фелляции в общении с этими милыми существами.

Еще один случай. Я люблю держать в руках книги, поэтому в домашней библиотеке Инженера нередко доставал тома, все на русском языке. Делать мне с ними по этой причине было совершенно нечего, я переворачивал обложку, разглядывал оформление первых листов и ставил книгу на место. Но в одной из них я сразу почуял некий изъян, заставивший меня большим пальцем оттянуть вверх все листы и отпустить их, вызвав шелестящий обвал. Тут и обнаружилось, что где-то в области шестидесятых страниц с мясом выдраны были два листа. Я с удивлением и возмущением посмотрел на находившегося неподалеку Инженера, показывая ему рану, нанесенную книге чьей-то варварской рукой.

– Это я вырвал, – сказал Инженер, – это «Преступление и наказание» Достоевского. Я боялся, что когда-нибудь опять наткнусь на эти жуткие страницы.

Я ждал пояснений.

– Там был сон Раскольникова – избиение и убийство лошади, – ответил он очень серьезно.

И наконец, совсем недавний эпизод, когда Инженер неодобрительно отозвался о леволиберальной промывке мозгов, осуществляемой местной (не русской) прессой.

– Во-первых, промывать мозги необходимо, – сказал я.

Долженствовавшее последовать «во-вторых» то ли отцепилось еще в подсознании, так и не выкатившись в отсек мышления, из которого ему прямая дорога на язык, то ли изначально не было его во мне, а было некое давление интуиции, требовавшее развития мысли, но в продолжение я изрек:

– Мне известно лишь одно существо человеческого рода с непромытыми мозгами.

– Кто это? – недоверчиво спросил Инженер.

– Маугли.

Я был удивлен тем, как словно одним этим словом завороженный, взглянул на меня Инженер. Я приписал сей неожиданный эффект своей красноречивой находчивости и с увлечением и энтузиазмом принялся за разработку и детализацию мысли.

– У всех остальных людей мозги промыты цивилизацией, в которой они растут и воспитываются, – утверждал я. – Судя по результатам, лучшая система промывки мозгов – в Западной Европе, Северной Америке, в Австралии и Японии. И если вы утверждаете, что местная пресса именно эту систему слепо копирует, то на что же вы жалуетесь? Активно сопротивляющихся такой промывке мы как раз и находим среди авторов и комментаторов Zman.com...

Я прервался, так как заметил наконец, что мои наставления и красноречие пропали даром, Инженер не слушал меня. Его взгляд был направлен внутрь себя, и я достаточно хорошо уже изучил его, чтобы с высокой степенью вероятности расчесть пути и направления его мыслей и воображения. Мне стало как дважды два ясно, что милый мой Инженер уже витал в мечтах, воображая нежности и чудные прихоти игривых волчиц, баловство с ними в темноте и тесноте теплого логова. Может быть, он представлял себя и единственным любовником черно-блестящей Багиры, а уж какой простор его сексуальной фантазии предоставляла дружба с питоном Каа!

Моя жизнь на Земле прошла в девятнадцатом веке, я знаю доподлинно, каково это – обнаружить в себе необычную сексуальную склонность, какого мучительного подавления требовала она от доброго католика вроде меня. Зашоренного русским консерватизмом Инженера мне жаль было поэтому вызывать на откровенность в данном вопросе, мне вовсе не хотелось заполучить его плачущим на своем плече, признающимся в неразделенной любви к одной из овечек художника Кадишмана. По этой причине я оставил разглядывание упомянутых ассоциирующихся с картинами из медвежьей жизни фотографий Либермана на потом, чтобы случайно не спровоцировать Инженера на тяжелое для него признание. Да и хотелось мне взглянуть на снимки эти одному, без свидетелей.

На первой из фотографий г-н Либерман в длинном, тяжелом черном пальто подходил к лифту в сопровождении охранника, по связи что-то говорящего в микрофон, – должно быть сообщающего о предстоящем появлении босса тем, кто встретит его на этаже прибытия. Наглядевшись вдоволь, я мысленно оттолкнул охранника, прямого как каждая из трех балок рамы лифта и вошел в открывающееся пространство подъемника следом за спиной, покатость которой излучала силу, а наклоненная жесткая шея несла на себе упрямую голову. Дверь за нами двумя в воображении моем, столкнувшись двумя жестяными половинками, наглухо закрылась...

На другой фотографии г-н Либерман ораторствовал в большой, ярко освещенной аудитории перед собранием своих сторонников. Он, видимо, только что пошутил, широко развел в стороны руки, и так же широко улыбались ему в ответ лица людей в зале в темных пиджаках и галстуках. Мне захотелось схватить их тут же одной рукой разом за все галстуки и вышвырнуть вон из помещения, другой рукой перевернуть все столы, за которыми они сидели, кроме одного...

Мои занятия были прерваны резким вскриком Инженера, донесшимся из его спальни – семейной в прошлом. Я уже привык к этой странности в его поведении. Когда это случилось впервые, я постучался, ожидая увидеть его продирающим глаза после увиденного во сне кошмара, но он был совершенно бодр и смущенно объяснил, что таким образом он непроизвольно разрешается от особенно глубоких переживаний, в которые порой случается ему погрузиться. Тогда, сознался он, это были воспоминания о его жене, с которой давно развелся. Из его невнятных описаний я усвоил, что женщина она была с тяжелым характером и чрезвычайно требовательная. Впрочем, один приведенный им в качестве иллюстрации пример мне запомнился.

– Если, скажем, она испечет пирог, – Инженер, вздохнув быстро и импульсивно, спохватился и отпускал наружу обедненный кислородом воздух из легких уже подконтрольно, медленно, – и предложит по дольке его гостям, но кто-то, кому он покажется сладким или маслянистым, откажется, то она все равно повторит предложение и во второй, и в третий, а то и в четвертый раз.

И кажется, готова затолкать свой пирог строптивцу (строптивице) в рот вместе с тарелкой, без труда представил себе я это застолье, в котором участвуют Инженер с женой и, например, Е. Теодор со своей самолетолюбивой подругой. И это она, наверно, отказывается от пирога, возможно в самом деле и излишне сладкого, и избыточно жирного.

Странно, однако. Кого на такой женщине угораздило жениться, у того по моим наблюдениям редко достанет душевных сил для развода.