Пришлось разбить это письмо на два – уж очень долго длился русский «сабантуй».

Я попытался расспросить Е. Теодора о его собственном «самиздатовском» творчестве, о содержании и качестве которого не сумел составить представление со слов его приятеля – Инженера. Но он откликался на мои вопросы неохотно. Явно жеманничая, отказался признать себя писателем, сославшись на то, что он мало известен публике и процитировав кого-то, изрекшего, что писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Напыщенно, как это особенно удается именно русским, он заявил, что книга – дар и месть современникам и если дар непрошенный, а месть – нещадна, то книгу стоило сочинять.

О-кей! (Это словечко, так и не приклеившееся ко мне на Небесах, из-за общения с новыми знакомыми все же пополнило, оказывается, мой лексикон). Любопытным показалось мне признание этого агностика в том, что, не будучи фаталистом, он, тем не менее, с энтузиазмом берется за новый труд в день, когда торговый автомат сбрасывает ему по ошибке в обмен на одну монету – две шоколадки вместо причитающейся одной. По-русски характерен был и его ответ на вопрос о коммерческом аспекте его литературной деятельности: «Производи за деньги то, что у тебя готовы купить. То, что не покупают, – делай с удовольствием и не пытайся продать», – декларация эта, обращенная, видимо, к таким же как он пока непризнанным талантам, показалась мне вымученно высокомерной.

Затронули мы и другие темы – не так давно имело место переизбрание чернокожего президента Америки на второй срок. Инженер, как и полагается человеку техническому, привел цифры, которые запомнил из телерепортажей: за Обаму голосовали 93% афроамериканцев, 70% латинос, 68% евреев, 40% белых.

– It's the demography, stupid! – весело перелицевал Е. Теодор изречение клинтоновских времен, когда превыше всего ставили экономический фактор.

– А относительно русских избирателей известна статистика? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Инженер тоже со смехом, – но я догадываюсь – ноль целых, ноль десятых...

– В Америке – в точности, как здесь, – перебил его Е. Теодор, продолжая свою мысль, – у них афро-испанский альянс побеждает, а у нас русско-марокканский: Либерман со своим электоратом из снежных ашкеназов и арабы моисеевой веры с шляхетскими Иисусами Навинами во главе.

– Кстати, – обернулся он к зевающей Ирэне, – ты обратила внимание, что нападения русских комментаторов на «марокашек» почти совсем исчезли? Не поощряется! А ведь были трения в прошлом! Но нельзя – союзники! Русофобии, симметричной жидоедству российских патриотических сайтов, – тоже почти не наблюдается, я уж этим и гордиться, было, начал, но потом подумал и понял – тоже не поощряется, есть понимание – глупо, опасно. Вернее – случаются срывы и первого и второго рода, но только в ответ на конкретный раздражитель. Думаешь – это политика сайта или самоцензура комментаторов?

– Не-е-т, – вяло отозвалась Ирэна, – не заводят мартышек зманкомовских, они и не заводятся сами.

Инженер, видимо, участвует в беседах на эту тему не в первый раз, потому знает, что разговор, течение которого как река упавшую в нее сухую ветку приняло и несет на поверхности своей тему демографических изменений, неизбежно перекинется на печальное будущее одряхлевшей Европы, захлестываемой волной миграции исламистских варваров. Он смотрит на меня (видя во мне сейчас, прежде всего, европейца, француза), и на лице его появляется знакомое мне выражение трагического сочувствия, какое бывает у русских на поминках, пока они еще не совсем пьяны.

– А вот в Европе возможен неожиданный сценарий, – поняв и приняв этот новый поворот разговора, принялся фантазировать Е. Теодор. – Подобно исходу евреев из России может начаться репатриация из Америки европейских народов в Старый свет. Тогда и нам перепадет, может быть, миллион-другой бывших jewish americans.

Нет, Господи, все-таки русские – это популяция параноиков и резонеров. И этот Е. Теодор – «левак», как отрекомендовал его мне Инженер?! Если это – «левак», то уж «левак» – русский! Что поделаешь, Господи, с этими людьми?! Он ведь (как следует из вышеприведенных речей) не верит ни на грамм в единое царствие твое на Земле! Да ведь я еще не рассказал тебе, как на мой вопрос, как же Западу обеспечить себя потребной ему рабочей силой, прожектер этот победно и снисходительно бросил мне: «Вахтенным способом», – то есть, как на нефтяной вышке в море, – прибыл, отработал смену, уехал. Этого монстра, Е. Теодора, Господи, несомненно, породило безверие, недоступно его пониманию величие Америки, где по желанию твоему сближены народы. Он и по поводу голосования американских евреев иронизировал, он сказал еще, что Генри Киссинджер – самый смешной еврей в мире. И над «американскими друзьями» Маши Гессен насмехался, когда обсуждали ее статью, и так увлекся, что мне, будто их представителю, объявил торжественно, что г-н Либерман ему, Е. Теодору, в этом смысле – брат, и точка!

– Мы все немного, – но зманкомовцы, хоть немножко – но Либерман! У каждого русского, если его исследовать с помощью лупы, хоть один медвежий волосок на теле – а найдется! А вы как думали? – Е. Теодор, при возглашении сего парадоксального утверждения, решил даже немного выпятить грудь, отчего надулся его небольшой, определенно меньший, чем у Инженера, животик.

Вот так! Он не верит, Господи, в универсальную мощь любви! Как же не оглянется хотя бы вокруг себя, как не увидит, что простодушный Инженер любит его – умствующего Е.Теодора не меньше, чем животных; сам он, велеречивый Е.Теодор, любит долговязую Ирэну; оплавленная, мокрая Ирэна любит продолговатые, как она сама, авиалайнеры; а я, маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин, люблю своего Бога и... русских. Да-да! Их! А особенно – русского царя Николая Первого и вождя зманкомовцев Авигдора Либермана. Да! Тех самых русских, которыми, заинтересовавшись в отрочестве как противоположным (или своим в моем случае) полом, продолжаешь интересоваться до самой глубокой старости, и к которым интерес не иссякает даже после перехода из юдоли земной в небесные выси и во время контрабандного обратного перехода границы, совершенного мною. Ведь что случилось с русскими, когда они стали зманкомовцами? Стоп! Тут задержусь на минуту. Да, пожалуй, действительно – не увлеченность национальной идеей привела их сюда в массе, но и не в колбасе одной дело. Когда они сорвались с места, в России не настолько еще, кстати, плохо было, чтобы решительно выворачивать корни. Обвинение в «колбасности» – незрелый плод, итог жестокого разочарования и оскорбленной надежды, обвинение честной, обманутой в лучших чувствах женщины: «Я его так любила, а он оказался такой подлец!» В действительности же – сошла лавина. Бывает в горах, кто-то не ранним морозным утром, как диктует опыт, а днем, в самый солнцепек, прошел, подрезал снежную доску, и она поползла. Частица увлекает частицу – и несется вихрем снежный поток! Но сойдя сюда лавиною (а вовсе не поднявшись, как любят здесь высокопарно выражаться, ведь поднимаются всегда поодиночке), они полюбили! Впервые в жизни! Со всею силою нерастраченной страсти! И любят они через гнев, через дурь, через злобу! Потому что не умеют иначе, не научены по-другому, не привыкли, не догадались сами...

И вот жаждут души зманкомовские неопасного, но добротного... «Эх! доннерветтеры! – стенают они. – Словом внятным понятия этого не обозначишь теперь из-за них!.. первая же буква «ф» – кислотой на языке... и можешь ездить сколько хочешь в Европу – нигде теперь этого «ф» не найдешь в товарном количестве, везде – либерасты празднуют, от Праги до Рейкьявика... даже Сингапур, совсем в другом конце света, где, бывало, штраф $500 за малое отклонение от нормы и семь лет на нары – за среднее... что два пальца... – и тот, говорят, скурвился уже...»

А ведь я, Господи, кажется, научился думать по-зманкомовски! И здорово и забавно! Правда?

Странной показавшаяся поначалу мысль вдруг осенила меня: как не хватает в нашей компании самого господина Либермана! Так подумал я, и внезапное озарение в тот же миг снизошло на меня: и политический стиль его, и упорное преследование им военной косточки – Эхуда Барака, и собственная его воинственность, не являются ли следствием латентной склонности к садомазохизму, не эта ли тайная наклонность привлекает к нему так много сторонников из русских? Не есть ли это – врожденное или благоприобретенное (какая разница?) свойство жителей «шестой части суши» вообще? «Страна рабов, страна господ» (по известному высказыванию поэта) разве не благоприятная среда для размножения садомазохистов? «Мундиры голубые» и «послушный им народ» – не это ли аксессуары и терминология садо и мазо? Или, оттолкнувшись от однословного определения сути российской жизни великим ее летописцем Карамзиным: «Воруют!» – разве неверно утверждать, что в стране немногих воров и бесчисленных обворованных всевластно царит дух Донасьена Альфонса Франсуа де Сада и Леопольда Риттера фон Захер-Мазоха? А эта жалоба другого поэта:

– это что? И разве новорожденные русские слова «дерьмократ» и «дерьмократия» может выдумать и употреблять с видимым удовольствием человек, не мечтающий топтать других и неготовый к тому, чтобы самому быть другими растоптанным?

Этим людям, если хочется выдавливать из себя раба, то не только его надо выдавливать, но и господина тоже, все садомазо, все вертикали тамошней жизни, всего Достоевского целиком. (Я вспомнил, Господи, нашу беседу о последнем, когда ты сказал, что поставленные им проблемы сотней лет ранее освещены были маркизом де Садом, и на твой вкус, сделано это было непринужденнее, и главное – маркиз не приплел тебя, Господи, к нашим человеческим мерзостям, а потому и вышло у него без ханжеского раскаяния и рабского умиления. Он не выкручивал, сказал ты, как Достоевский самому себе семенные хранилища богобоязненными вопросами, не докучал верноподданническими щипками предвечный зад, а омерзительный, непреклонный пронесся бестрепетно и безоглядно, влекомый похотью и жестокостью, прямиком в безбожные тартарары, в ледяную преисподнюю. Отчего же слава Достоевского на Земле выше славы де Сада, спросил тебя я. Ты не ответил, но только добавил, что Достоевский – это де Сад для ханжей. «Я не Бог холуям!» – восклицал ты не раз в последнее время, подразумевая, конечно, что ты и не Бог гонителям и негодяям, но всегда казалось мне – это только пожелание, ты – Бог всем-всем на свете!)

Господь всеведущий, как ты думаешь, скажи: не натолкнулся ли я нечаянно на ошеломляющую разгадку многовекового секрета трансуральской души? Не садомазохистская ли суть ее рвется на волю, рождая озлобленье и мрачность? Скажи об этом Е. Теодору – опять поморщится, мол, Урал не на Ближнем Востоке, наше дело – зманкомовцы. Ладно! Я между прочим, не случайно обмолвился и не по небрежности определил эту загадочную душу – как трансуральскую, потому что принадлежать она может и славянину, и семиту (как выясняется), а возможно – и монголоиду. Зманкомовцы, так зманкомовцы! Если сосредоточить внимание только на них, бросается однако тут же в глаза та особенность, что им, униженным тысячелетиями жизни среди других народов, которым дарована была последними исключительная цеховая привилегия мазо, теперь, по обретению независимости и национального первенства, доступно стало наслаждение запретным ранее садо. Ключ от запертой прежде кладовой, где хранятся пряные специи его (садо!), преподнесен зманкомовцам г-ном Либерманом со товарищи на блюдечке с бело-голубой каемочкой. Не им ли (садо!) приправлены блюда, которыми питаются неприязненные чувства, испытываемые зманкомовцами к «левым», «арабцам», «говномесам», и не ретроградная ли привычка к мазо с другой стороны направляет обожающий их взгляд снизу вверх на самого господина Либермана с его «президентской» формой правления, реализованной в зманкомовской партии, в которой команду «профессионалов» держит крепкая десница его и дрессирует умелая шуйца? Страстная нынешняя увлеченность зманкомовцев политикой – не есть ли замена кровавому развлечению публичных казней с отрубанием голов и сажанием на кол, суррогат наслаждения, испытываемого во времена массовых репрессий, когда бездонный страх перед остановившимся у подъезда в ночи автомобилем мгновенно сменяется безмерным облегчением при стуке в дверь соседа? О, как отточены бывают от такой жизни чувства русских! На какие высоты духа, бывает, возносятся они из столь глубокой пропасти! Вот когда пылает ярче и ярче вырванное из груди сердце Данко! Разве не видел я (и не один раз!) по телевизору в салоне Инженера, какой по-детски чистой бывает порой улыбка господина Либермана?! Как умеют смеяться, какой добротой и искренностью лучатся его светлые глаза?!

Но как тяжек груз его тайны! С каким наслаждением мог бы сбросить он его с плеч, став тем, кто он есть на самом деле – просто одним из нас, бесхитростных, подавляющих свои инстинкты, ни на что не притязающих «извращенцев»! Мне представился светлоглазый, короткобородый р-ры-царь L. с обнаженным торсом, но в широких и темных мехах, наброшенных на его покатые плечи. Несмотря на мех, ему зябко, и чтобы заставить кровь быстрее течь по стынущим членам, он кнутом стегает разбегающихся и возвращающихся к нему Z-цев. Они визжат. Заплаканный Инженер бегает за ними с коробкой пластмассовых палочек для чистки ушей, обернутых ватой на концах, он макает палочку одним концом в банку с йодистым антисептиком, смазывает красные рубцы на теле очередной жертвы р-ры-царя L. Для одного пациента – одна сторона палочки, для другого – вторая. Затем выбрасывает палочку и достает новую. Разумная, гуманная и экономная предосторожность моего славного Инженера. Иногда из малинового цвета кожаной со многими блестящими пряжками и застежками сумки, перекинутой через его плечо, достает р-ры-царь L. пластмассовый фаллос, плюет на него и загоняет в анус первого попавшегося под руку Z-ца, стонущего от боли и благодарности. Полноватый невысокий Е. Теодор и худая протяженная Ирэна стоят поодаль рядышком друг с другом, как усеченный пьедестал для двух победителей. На лице Е. Теодора – одно только любопытство, Ирэна – брезгливо сужает глаза. Мне, бесплотному маркизу, не находится места в этом видении.

Я вернулся к нити прерванного разговора и по поводу сказанного об американских евреях, Господи, думаю: не так-то легко будет выманить их сюда! Для этого последним должно быть привито хотя бы в двух поколениях европейское понятие чести. Национальной чести. Вес песчинки чести личной мал, но составленная из таких песчинок гора чести национальной высока и монументальна. Но включено ли ныне для них в это понятие что-нибудь сверх преодоления соблазна жульничать в бизнесе?

– Вы пока, не ожидая нашествия американских евреев, могли бы гарантировать себе демографическое преимущество созданием христианских автономий не на спорной территории вифлеемского кантона, а в находящемся под вашей юрисдикцией Назарете, например, и у Генисаретского озера, где священнодействовал Иоанн Креститель, пригласили бы туда миллион-другой сочувствующих строительству вашего национального дома христиан западного мира, – неожиданно даже для самого себя предложил я.

Инженер и Е. Теодор покосились на меня с подозрением. Нет, все-таки не зря поставил я в старой книге своей подряд и вместе эти три слова: «корыстная религия евреев». И ведь из бесед с Инженером я знаю, как дурно относится он к местному религиозному мейнстриму –ортодоксальному иудаизму, который в полном согласии со своим приятелем Е. Теодором почитает даже и не религиозной конфессией, а по всем признакам – скорее разветвленной и глубоко укоренившейся сектой. Ведь главные признаки сектантства – стремление отгородить своих членов от остального сообщества, создать условия их психологической и материальной зависимости от религиозных авторитетов, подчеркнутое именование «знанием» религиозных толкований в сочетании с пренебрежительным отношением к светским наукам (я уж не говорю о такой мелочи, как совершенно нелепая униформа и выращенные и взлелеянные волосяные пружины на висках) – все эти признаки в изобилии присутствуют в сием столь особенном и обособленном духовно-философском течении.

Может быть, дело здесь как раз в ложно понятой «национальной чести», но Е. Теодор, не став отрицать очевидного – тесной связи христианства с западной культурой, усомнился в его первичности в этой связке. Он посоветовал мне на примере культуры христианских племен и народов Африки и Латинской Америки самостоятельно прийти к выводу – христианство ли сформировало западноевропейскую культуру, как полагают некоторые, или это историческое развитие последней наложило свой отпечаток на характер религии в жизни Старого Света. Не без доли ехидства он напомнил мне, что не кто иной, как я сам отзывался в свое время о русской религиозности как об окостенелой византийщине, и предложил мне сосчитать, сколько кирх в достигшей ныне своего пикового расцвета Германии ежегодно передается за ненадобностью мусульманам для отправления совсем иного культа.

Да! Все тот же Е. Теодор в этот вечер изложил мне еще свою идею, согласно которой Европа – континент Отечеств, и как преодолела она расстояние от католического нерасторжимого брака к современному законодательству о разводах, так путь ее лежит к своду разумных законов о депортациях. Без насилий и грабежа, без ущерба для достоинства депортируемых, – подчеркнул он таким напыщенным тоном, что Ирэна выдула ангельское кольцо дыма над его велемудрой головой, – по инициативе обеих или только одной стороны, со строгим соблюдением правил многоступенчатой юридической процедуры, как это было сделано, например, не так давно англичанами в отношении палестинских немцев. И хотя главная головная боль Европы ныне – представители исламской традиции, но как ни парадоксально и болезненно это для европейской коллективной совести, начинать сей процесс справедливо и правильно будет не с мусульман, а с евреев. Он сказал, что в технике, в электронной памяти, есть такое понятие – FIFO (first in, first out).

При всех моих симпатиях к Америке, заявил он, наше будущее вижу связанным, скорее всего, – с обновленной Европой наций. Я спросил у Е. Теодора, не кажется ли ему такая переменчивость в отношении к ближайшему другу и покровителю несколько странной для него, человека, который совсем недавно отчаянно оскорблял президента Ширака, сравнивая его с эталонным оппортунистом Талейраном, заявившим, что предательство – вопрос даты и что своевременное предательство – есть предвидение. Е. Теодор-Перигор ответил, что эта фраза – всего лишь типичный пример французского максимализма («или-или», заметил он), и что в реальной истории долго зреющие процессы могут привести к вполне естественной смене политического партнерства.

– Может быть, – одарил он меня еще одним своим прогнозом, – нынешние прокаженные и зачумленные европейские движения разнообразных «Свобод» и Ле Пен династий, отделавшись от своей первоначальной закваски – дебилов, нацистов и люмпенов, – остепенятся и станут мейнстримом Старого Света. В некотором смысле – наша небольшая держава, возможно, прокладывает для них маршруты их будущего, мы, может быть, лепим модель грядущей Европы.

Тут нет ни первенства, ни подражания, подумал я, это независимо общее евреев и русских свойство характера – страсть их мнить себя маяками Европы.

Хорош идеолог, не правда ли, Господи? Как только земля таких носит?! Помнишь ли, ведь это ты сказал мне однажды, что степень варварства человека измеряется упорством, с которым он преследует иррациональные цели. «Я предоставил в их распоряжение пытливый ум, пожертвовал даже верой в меня, почему же их по-прежнему заклинивает на абстракциях?» – спрашивал ты в волнении. Помнишь, я возражал тебе: «Но ведь в этом стремлении в духовную высь нередко проявлялись их величие и сила, – сказал я тебе, – разве не ты вдохнул в них веру и любовь к идеалам?» «Но это было только средство поднять их над животными инстинктами, – ответил ты горестно, – я не думал, что они до такой степени пристрастятся...» – и ты махнул рукой, точно был тот самый разочарованный в своих согражданах чеховский доктор.

Я спросил Е. Теодора – что же по-вашему, и за религиозные убеждения преследовать станут в Европе? Исповедуешь Ислам – вон?! Нет, отвечает, это невозможно, а вот если то или иное конкретное толкование религии подпадает под определение секты, тогда совсем другое дело, с сектами и их гуру – совсем другой разговор. Нет! Подумать только! Каков иезуит!

Пока я отвлекся, размышляя, мои собеседники, похоже, опять сцепились в споре о личности Либермана. Способна ли вообще к существованию их дружба без этой громоздкой тени над ними? Инженер совестил Е. Теодора, напоминая ему о выдающихся организационных способностях и хозяйственных заслугах господина Либермана и подбираемых им соратников по партии. Пошла в ход со стороны Инженера аргументация положительного свойства – строящиеся по предначертаниям Либермана опреснительные установки, несущие водное изобилие всему региону. Уцепившись за водное изобилие, припомнил было Е. Теодор либермановские призывы бомбить Асуанскую плотину в Египте, отчего там должно было также наступить водное изобилие, но другого рода, но тут подвернулся ему в мыслях аргумент более общего характера и он победно провозгласил:

– А что, дон Карлеоне разве был плохой организатор? А Каганович разве московское метро не построил? А в Тель-Авиве – до сих пор нет! Несмотря на наличие Либермана в правительстве! Скажите, маркиз, был Карлеоне хороший организатор, или не был? У вас прямая связь с Небесами, можете вы снестись, если вас это не слишком затруднит, с господином Марио Пьюзо, чтобы справиться о его на сей счет мнении?!

Любой политический спор между русскими непременно должен закончиться оскорблениями. И Е. Теодор светился яростью, как гнилой пень на болоте, и (как ты в моих снах порой, Господи) уже почти не выбирал выражений:

– Не переварить мне Либермана! Никак! Не могу! Он пихает меня туда, откуда я выбрался! Не хочу! Хуже – он запихивает меня в задницу! (Любопытная ассоциация? С чего бы это?) А я не из жопы родился! Понятно? Не из жопы я! Не хочу в жопу! Чемпион по подниманию мути со дна! (Это все еще о Либермане – Кюстин). От него донной тиной несет! Его идеи бинарны как железные качели, скрип – туда, визг – сюда! Прихотливы – как мораль русских былин! А сколько в нем здоровой медвежатины: одним махом – семерых поебахом! – Ирэна подняла бровь и ничего не добавила. – Кюстин! Я поверю в вашего Бога, если он пошлет семь лет обильных дождей, так чтобы семь лет либермановские опреснительные установки по уши стояли в болоте! Чтобы козлы-зманкомовцы удостоверились: не все просто, не все им – русские былины и Либерман на копытастом коне и в пархатой кольчуге! Достал меня богатырь наш! Ей-богу, достал! Уже и так «русской улице» мозги усекли как минимум на две трети! Мало?! Сионизм – не есть репатриация евреев России плюс полное опреснение вод Средиземного моря!

Трудно ожидать от Е. Теодора простой человеческой благодарности Авигдору Либерману даже за полезные его дела. Вздорный он человек, Господи, как я погляжу. И вот прошу тебя, Всесильный, – нашли на Святую Землю лет семь засухи. Пусть так и не поверит в тебя Е. Теодор, но зато, может быть, снизойдет на него раскаяние в недобром его упорстве. Ведь это важнее, правда? Я решил отвлечь его от фигуры г-на Либермана, несправедливо, по моему мнению, им демонизируемой.

– Правильно ли я понимаю вас, полагаете ли вы, – спросил я Е. Теодора, – что Izrus.co.il и Zman.com капают конский возбудитель примитивного национализма и племенной групповщины русским пенсионерам в чай с лимоном?

– Ну, да, – ответствовал он, – и с лимоном и без лимона!

– И действует?

– Вы же читали их отклики! – вместо Е. Теодора воскликнула Ирэна и с органично присущей ей, видимо, раскованностью добавила. – Пенсионеры от страсти хорями лысыми LCD экраны протыкают, пенсионерки в экстазе лэптопы целиком в вульвы запихивают!

Это замечание Ирэны снова отвлекло меня от политической направленности нашей дискуссии. Как все-таки протекает практическое соитие Ирэны с самолетом, думал я? В отсутствие Е. Теодора она, наверно, лежит на спине в кровати как египетская мумия в саркофаге и сквозь окно смотрит в небо. Руки ее прижаты к бедрам, пятка к пятке, колено к колену. Самолет проникает в нее как дух божий, целомудренно и мощно. Она закрывает глаза, на бледном лбу ее проступают бисеринки пота. Но зачатия не происходит. Самолет ближе, чем пароход или семитрейлер, к Небесам, но и он не обладает животворящею силой.

Последняя фраза Ирэны сделала Е. Теодора похожим на «Боинг» на взлетной полосе. Он не жестикулировал и не двигался, сидя на стуле, как будто всю без остатка берег энергию, чтобы взлететь. «Этак у него есть шансы приземлиться, где нужно», – подумал я.

– И весь-то их конский возбудитель коллективных психозов, – поднимал он обороты, – европейский рецепт столетней давности! Перед Первой Мировой – ух, как сумели себя завести европейцы! На фронт! Добровольцами! Деревнями! Студенческими группами! Англичане! Немцы! Французы! Цвет человечества! Газы глотали, дивизиями шли на пулеметы, собственным мясом разбрызгивались под снарядами! Их вы хотите соблазнить прелестями праведной ярости?! Им вы хотите напомнить о здоровых человеческих инстинктах?! Им поставить в пример боевой дух кишиневского еврея? Ах вы неучи лапотные! Наглецы без страха и упрека! Чтобы немецкий рецидив погасить, как надрываться в том числе и вашим же предкам пришлось! Вы удивляетесь, зачем европейцы «здоровым инстинктам» горло зажали до посинения?! Даже, если перегнули палку! Несколько неудачных попыток воспроизвести здесь то устройство жизни, что у них уже семьдесят лет последних так исправно (тик-так) постукивает, вы называете глупостью и предательством! Вместо того чтобы европейские прививки либерастности и толерастности колоть арабам в задницы, вы хотите и нас от них избавить?! Это Зина Поселенка, что ли, – ваша Жанна д'Арк и Александр Македонский в одном героическом лице?

При упоминании о Зине Инженер нахмурился, будто и впрямь вызвал ее в своем воображении, но не на коне и не с подзорной трубой, а за учительским столом, например, зудящей по поводу забытой Инженером тетради с домашним заданием.

– Хорошо еще, что голову дома не забыл, – пела она, – записывай, если не можешь запомнить, родителей своих проси, чтобы напоминали тебе. Пусть говорят: «Ученик! Ты не забыл тетрадки?»

Пьяный Инженер мотал головой, не в силах избавиться от мучительного кошмара.

– А может быть, ты просто не выполнил задание? В глаза мне смотри! На парте ничего не написано. Может быть, ты не забыл тетрадку, а нарочно ее выложил, потому что в ней ничего нет? А? Что ты на это скажешь? Я права? А? Права? А может быть, она там, в портфеле у тебя и лежит? Встань! Ну-ка, неси сюда портфель.

Вид негодующего Е. Теодора отвлек Инженера и привел его в чувство, а Е. Теодор продолжал яриться:

– Что есть обкатанный патриотической публикой и широко и с наслаждением ею используемый ярлык «левый»? «Левый» на зманкомовском жаргоне – это еретик и предатель, жаждущий отдать арабам нашу священную землю или еще более священные, чем вся земля, священные ее части. По цельности и простоте этот образ может конкурировать с: «юде» – что есть крючконосый еврей, портящий наивных, невинных германских девушек; или с понятием «буржуй» – что обозначает того, кто с жалости не знающей алчностью высасывает кровь из людей труда! Потребители этих заезженных стереотипов – великий и вечный интернационал кретинов, именуемый человечеством! Умственный триппер, казалось бы, окончательно залеченный на Западе за последние семьдесят лет, теперь возвращается к нам, расконсервированный после хранения на русском холоде, в складках необрезанной крайней плоти зманкомовцев.

Инженер посмотрел на Е. Теодора со смесью сомнения в правильности его идей и благодарности за освобождение от мысленного нашествия Зины Поселенки, а Е. Теодор, кажется, забыл, что его обращенный на зманкомовцев гнев уже, вроде бы, иссяк, и Боингом зашел еще на один круг.

– Сброд невежд, одержимо воспроизводящий европейскую историческую дурь столетней давности. Современный западный стиль (даже со всеми его перегибами и заносами, о которых они там осведомлены не менее нас) – не прихоть, а результат приобретенного большими человеческими коллективами трагического опыта. И вот эти наши хамы машут знаменами своего вновь обретенного патриотизма у них перед носом, как трясет кулаком перед лектором на курсах ликбеза уральский рабочий советских 20-ых, узнавший об идее perpetuum mobile и обостренным классовым чутьем постигший, что двигатель такой вопреки отрицанию возможности его воплощения все-таки существует, вот только буржуазные спецы скрывают его от революционного пролетариата. Начала европейского фашизма, видите ли, стали для них откровением!

– Пидоры! – возгласил вдруг Е. Теодор, но тут же взглянул на меня и осекся, понурился, замолчал и даже перестал светиться.

Во взгляде, который Инженер бросил на Е. Теодора, ясно читался вопрос: «А сам ты, со своим либерализмом – не педераст ли?» – из-за чего Е. Теодор вспыхнул и заявил громогласно и радостно, поскольку мог теперь совершить обряд самоочищения, засвидетельствованный представителем Небес (мною), находящимся на Земле с неофициальным визитом в научных целях:

– Насколько я понимаю, гомосексуалист – это человек, родившийся в мужском теле с женским половым инстинктом. Только и всего. Но мне, перефразировавшему известную русскую максиму: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына – милиционера», – в: «Лучше отец – педераст, чем мать – сторонница Либермана», следует хоть однажды объясниться на сей счет откровенно: я очень чувствителен к красоте и стилю, и из-за проклятого высказывания Швейка о том, что все эстеты – педерасты, иногда спрашиваю себя, а все ли ты знаешь о себе, Е. Теодор? Но когда Ирэна, подобно маяку в ночи, ослепляет меня с расстояния в десятки метров, я говорю себе: нет, Е. Теодор, – нет! Ты – не гей! Когда же я заглядываю в самые мрачные уголки своей души, где залегли самые первобытные мои инстинкты, я нахожу там отчетливое стремление, и даже неутолимую жажду перебить всех мужчин и приблизить всех женщин.

Обласканный манифестом толерантности, провозглашенным сейчас Е. Теодором, я представил себе, как посланником Твоим вхожу в паб терпимости, сопровождаемый Ирэной, Иженером и Е. Теодором, стены внутри драпированы радужными полотнами, заведение сие охраняется строго, чтобы какой-нибудь окончательно свихнувшийся фанатик не бросил в него разрывную гранату. Я переступаю порог, а там, внутри – российский государь Николай Первый и современный деятель Авигдор Либерман, сидящие на высоких стульях у стойки, прекращают государственный спор о наилучших формах правления и оборачиваются ко мне с ласковыми улыбками. Ко мне! Только ко мне! А снаружи проникнувшиеся сознанием всеобщего единения и любви всех существ рода человеческого, всех рас, племен и сексуальных ориентаций, волнуются и рукоплещут нам зманкомовцы.

Мне стало обидно в этот момент за них, за так жестоко порицаемых Е. Теодором зманкомовцев, как хемингуэеву американцу – за быка на испанской корриде. Как этот американец быку, пожелал я в это мгновение зманкомовцам победы над Е. Теодором. Ввязаться зманкомовцу в дуэль с ним на шпагах или рапирах высокоумного диспута нерасчетливо было бы и неразумно, и я решился от имени их пырнуть Е. Теодора складным ножичком в незащищенный пах, в слабое место всякого самопровозглашенного интеллектуала – в его самолюбие. Напрягшись, я воплотился, не сходя со стула, на котором сидел, в Зину Поселенку, и спросил его, будто отстучал на клавиатуре компьютера:

– А не кажется тебе, Е. Теодор, что у тебя синдром русско-еврейской самоненависти? Что ты, как сказал Вольтер, страдаешь от «презренной любви свинопаса к царевне», то есть, если тебе Вольтер не совсем понятен, – комплексом неполноценности по отношению к местным «старым элитам»?

– Это не Вольтер, а Жаботинский сказал о любви евреев к русской интеллигенции, – возмутился Е. Теодор.

– Не увиливай от ответа, Е. Теодор, – отвечал я, с удовольствием входя в роль Зины Поселенки, – ты ведь понял мой вопрос? Он ведь для тебя не слишком сложен?

Уже дремавшая на диване Ирэна по кошачьи приоткрыла длинную узкую щель одного глаза, прислушиваясь. Мне стало жаль Е. Теодора и стыдно за свой пинок ему спереди и ниже пояса. Если он сейчас спустит штаны, обнаружив тем самым, что от моего удара у него там огурец действительно стал зеленым, а помидоры красными, и примется дуть на них, то у него ничего из этого не получится – расстояние от губ до того, что ниже пояса, у него, как у всякого мужчины с брюшком, – слишком велико. И я, вернувшись в оболочку маркиза Кюстина, прихожу ему на помощь:

– Или вы, по Кончаловскому, – «светлая полоска», но на местном горизонте?

Ирэна зевнула, тоже очень по-кошачьи, но на человеческий манер отвернув голову, чтобы не утруждать себя необходимостью прикрыть зевок ладонью.

– Не хотите – не верьте, маркиз, но я никогда не допустила бы, чтобы над Теодором, – интимно сократила она его имя, – нависал кто-нибудь, кроме меня.

Ирэна подавила еще один зевок. Она, представилось мне, словно живым теплым кошачьим мехом разлеглась и не на диване Инженера, а на плечах Е. Теодора, а он, не касаясь, только смотрел на нее с обожанием.

Все мы, живые и мертвые, обожаем времена своей молодости. Как сказал этот профессор Булгаков-Преображенский – «отстали от европейцев на 200 лет»? 2013 – 200 = 1813. Мне было тогда 23. В этом тоже, наверно, часть секрета нынешних моих интереса и симпатии к русским. И в этих двоих, Ирэне и Е. Теодоре, есть что-то вольтеровское – тот же задор, те же скромные результаты. Вот только вольтеровского: «надо возделывать наш сад», – я от них не услышал. Зманкомовец не возделывается, должно быть, полагают они. Может быть, – они правы. Может быть, – правы. Может быть, – правы... Боже правый! Как же я раньше этого не заметил?! Ведь ногти Ирэны на руках и на ногах острижены обратными дугами, и каждый палец заканчивается рожками! Из-за того, наверно, что они не накрашены, – не заметил! Но теперь будто ледяные сосульки скользнули мне в брюки, ухватили мои гениталии, повисли на них и тянут книзу, и те уже, кажется, со стула свесились как плавленые часы Дали, а сосульки проклятые их все холодят и щекочут, и тянут... Уф! Прошло... Не глядеть больше! Это кто же делает ей такие маникюр с педикюром? Не иначе, как сам Е. Теодор. Господи, приснись ему, скажи, чтобы стриг как все – с выпуклым закруглением! А заодно уж – приснись и владельцам Zman.com, пусть сменят название сайта, чтобы письма мои смогли обрести историческую законченность! Не плохо бы еще и присоветовать им ввести авторизацию отзывов на сайте. Вот уж не верю, что спасительный инстинкт самосохранения и презренные сестры, осмотрительность и осторожность, пересилят в зманкомовцах священную ярость, возьмут верх над выстраданной любовью к Отчизне и загонят их поодиночке в норы утерянной анонимности!

Усталые, протрезвевшие, мы сидели молча. Я размышлял об этой странной паре очень по-русски высокомерных и забавных голубков, Ирэне и Е. Теодоре, когда обнаружил, что уже некоторое время в другой комбинации составившаяся пара, Инженер и Е. Теодор, внимательно наблюдают за тем, как палец мой неосознанно, механически поглаживает схожее с нежным анусом начавшего мужать отрока нижнее углубление яблока, в котором топорщатся засохшие остатки фруктового цветка. Во взглядах их не было ни брезгливости, ни холода, одно отстраненное любопытство, но мне стало вдруг так грустно, так грустно, Господи!

Mon ami, завершая письма мои к тебе, не нумерую их намеренно, потому что они не являются последовательностью, цель которой – в конце подвести читающего к искусно навязанным выводам, да и насмотревшись в 30-х, 40-х с высоты Небес твоих на «Neuordnung» в Европе, я потерял всякий вкус ко всякому порядку. Мне достаточно наскучили уже, о величайший друг мой, и еврейские русские, и русские евреи! Проникнутый духом твоей всеохватной любви и прожив с этими людьми бок о бок в течение недлинного, но не столь уж и малого промежутка времени, я испытываю к ним искреннюю симпатию. Никто не смеет больше назвать меня русофобом. Но, Бог мой, общаясь с ними, я обнаружил, что пристрастия и идеалы их в отношении государственного устройства не претерпели с тех давних пор больших изменений. Почти так же, как и прежде, склонны они к всякого рода крайностям, так же готовы сорваться и понести, как когда-то понесли меня русские лошади, завидевшие персидского слона на дороге. Когда еще взгляды их изменятся? Ведь история мусахника Файвеля – скорее притча, чем быль. Обращаюсь к тебе ныне с просьбой, которую, возможно, давно уже ожидаешь услышать – ниспошли мне, Господи, сон, укажи, где начало того желоба или лестницы, по которым смогу я вернуться к тебе, прильнуть устами к роднику мудрости твоей, отдохнуть душою под сенью благости, кротости твоей и терпения!

Я оглянулся на Ирэну, чтобы узнать, заметила ли и она вышедшую со мною неловкость с яблоком, не подняла ли она в холодном неприятии бровь, но увидел, что она заснула на диване, поджав ноги, которые укрыла от прохлады полосами своих разрезных шаровар. Ладонь правой руки охватывала закрытые ее глаза, левая лежала на диване, но указательный палец ее втиснут был в щель между валиком дивана и сиденьем, как будто заякорив тело ее слабой, эфемерной связью, не прочнее той, которая и вообще-то соединяет обитателей Земли с их краткой жизнью на ней.