Утром к завтраку Инженер спустился в приподнятом настроении.

– Во-первых, Либерман не виноват! – воскликнул он.

– В чем? – не понял я.

– Ну... с этой операцией в Белоруссии, это все подпевалы его из русской прессы раздули. Оказали, дураки, медвежью услугу!

Какие же еще услуги полагаются медведям, про себя заметил я, вслух же спросил:

– То есть?

– Все пытались помочь – и глава правительства в Америке, и Эхуд Барак, и друзья в Индии, но откликнулся только белорусский президент. Его, наверно, проинформировали, что за операцию нигде не берутся, а врачи в его стране – могут. Ему хотелось признания и славы для своих медиков. «Резонансная операция», – сказал. И ведь раз уже через неделю нашелся орган, значит, следующего задержали всего на неделю. Ну почему он должен был непременно умереть за одну неделю? – Инженер искательно заглянул мне в глаза.

– Из Франции приехал хирург, – продолжал Инженер, – марокканский еврей, специализирующийся именно на этих операциях. И для ассистировавших белорусских врачей это был, наверно, нелишний обмен опытом. Француз их очень хвалил за профессионализм. И я надеюсь, никто не пострадал.

Какой он все-таки милый, подумал я, ведь переживал! Но мне пришлось тут же подавить в себе умиление, потому что я заметил подозрительный взгляд Инженера, видимо уже начитавшегося обо мне всякой всячины в Интернете и неверно истолковавшего мой ласковый взгляд.

– А что во-вторых? – спросил я.

– Прямо как по вашему заказу, – произнес он тоном Санта Клауса, наплевавшего на календарь и явившегося ко мне с подарком тогда, когда он мне нужен, а не по графику, навязанному традицией, – сегодня состоится семинар, посвященный теориям заговоров и конспирации, я договорился о приглашениях для нас обоих.

– Но в мои планы вовсе не входит изучение конспиративных теорий, вы же знаете, для чего я здесь.

Прохлада моего ответа не привела к простудному заболеванию настроения Инженера.

– Вы не знаете, кто там будет, – сказал он, явно растягивая удовольствие и нагнетая загадочности.

– И кто же?

– Жена убийцы Рабина – Лариса Трембовлер. И Авигдор Эскин.

– А кого убил Эскин?

Глаза Инженера стали похожи на театральный зал в момент, когда освещение в нем меркнет, а сцена наоборот заливается ярким светом. Он Google-ил в собственной памяти, которую пытался осветить.

– Его имя как-то связано со свиными головами, но я не помню точно, как. Можем посмотреть в Интернете.

Посмотрели. Мне в позапрошлом веке уже пришлось выдерживать насмешки по поводу своего увлечения царем Николаем Первым, от этого никуда не денешься, но воспоминание это и сейчас не остановит меня и не помешает отметить, что и Авигдор Эскин, судя по фотографиям, – весьма интересный мужчина. Не думаю, что именно это обстоятельство помешало мне вникнуть глубоко в суть треугольника Эскин-Ислам-свиная голова, но треугольник этот справедливо или нет, а привел г-на Эскина к тому, что он отбыл по приговору суда не то год, не то два в заключении в еврейском государстве. Во всяком случае, никто не обвинял его в собственноручном обезглавливании животных, которым так не повезло в иудейской и мусульманской религиозных традициях. Убийство свиньи, если бы имело место, повредило бы моей исходной симпатии к этому человеку. Да и Инженер, любитель животных и защитник фауны, думаю, был бы огорчен.

По дороге к месту проведения семинара мы любовались библейскими пейзажами Самарии. Особенный восторг Инженера вызвало стадо овец, пасшееся между двумя соседними холмами. Налет немецкой культуры, словно пыль на Инженеровой мебели, осев однажды, доныне и даже здесь покрывает душу всякого русского человека. В случае Инженера это проявилось отчетливо и в особенной чувствительности его к банальным, вообще-то, пейзажам, и в том гневе и возмущении, с которыми он чуть ранее выговаривал распорядительнице автоматической мойки автомобилей, когда выезд из нее оказался загороженным мокрой машиной, которую охаживали тряпками два чернокожих парня (нелегалы из Судана или Эритреи, по предположению Инженера), и по поводу того, что и наша «Мазда» не была как следует высушена потоками горячего воздуха.

– Никак не могу привыкнуть к здешней азиатской безалаберности, – пожаловался мне сей русско-еврейский немец.

Когда же на стоянке, по прибытии нашем к месту назначения, оказался загороженным один из проездов (к счастью не единственный как на мойке), мой добрейший Инженер, кажется, вовсе потеряв терпение, воскликнул в сердцах:

– Да что же это такое?! Парад Гордости, что ли, сегодня у всех дорожных тупиц?

По тому, как нахмурился он после этих своих слов, и по его смущению я удостоверился в том, что насчет меня он теперь уже действительно в курсе.

Из-за этих овечек, мойки и кружения по стоянке в поисках свободного места мы опоздали, уже прочитана была, видимо, большая часть лекции, все кресла были заняты, и мы устроились у стены вместе с небольшой группой людей, которым тоже не досталось сидячих мест. Но так было и лучше – шепот переводчика-Инженера меньше мешал присутствующим.

Речь сейчас шла о самой громкой здешней теории заговора, согласно которой премьер-министр Рабин был убит своим давним соперником по партии, тогдашним министром иностранных дел и нынешним президентом страны Шимоном Пересом. Я приготовился было к затяжному и упорному «Сталинграду» защитников этой версии событий, и ответному упорному наступлению. Политический фанатизм производит на меня столь же тягостное впечатление, как ближневосточное религиозное рвение. По большому счету, увлеченность политикой – само по себе извращение, как правило, дурно сказывающееся на характере человека и нередко очень озлобляющее его. Но ничего похожего на бурю или, тем более – ураган, не произошло. Наоборот, числящийся, по словам Инженера, в крайних экстремистах господин Эскин рассказал, что именно ему автор теории (запойный тип, по его утверждению) проиграл несколько дел о клевете по совершенно другим поводам, что и заставило последнего бежать в Канаду, скрываясь от долгов. Он выразил к убийце премьера того рода идеологическую симпатию, какая долгое время считалась уместной и даже естественной в отношении бомбометателей, совершавших покушения и убивавших в России царей, и призвал к помилованию современного ультра-радикала. Это было вполне в рамках русской революционно-демократической традиции. Инженер, предполагая, что разговор коснется данного вопроса и что не исключается массовое проявление симпатий к убийце со стороны участников собрания, счел нужным указать мне заранее (между восхищениями овечками на холмах и пальмовой рощей в низине) на укорененность подобного взгляда на вещи в русской культуре. Отодвинув в сторону одиозных Добролюбовых и Чернышевских, он привел мне приписываемое еще юному жизнелюбцу Пушкину стихотворение на эту тему.

Мне совсем не жаль было разочаровать Инженера относительно оригинальности этих строк, но горько было вспомнить прототип – ходячее двустишие времен французской революции:

(«И кишками последнего попа/Сдавим шею последнего короля»), восходящее к фразе из «Завещания» аббата Мелье.

И содержание речи, и несколько напряженная манера говорить заинтересовавшего меня господина Эскина производили странное впечатление – притягивающее и тревожное одновременно, они напоминали движение канатоходца по тросу на изрядной высоте: речь его, логичная, но как будто готовая в любой момент сорваться в пропасть, напомнила мне проход моего соотечественника по канату между башнями-близнецами в Нью-Йорке (Филипп Пети благополучно завершил свой трюк, а через четверть века рухнули сами здания). Так г-н Эскин, например, наседавшей на него и стоявшей в оппозицию к его речам даме, чей взгляд, показалось мне, был мутноват, но сосредоточен подобно свету фар локомотива, направленному вдоль железнодорожного полотна, все же сорвавшись, когда она несколько раз прервала его речь, сказал: «Когда я закончу говорить, выступите вы, и если захотите, сможете даже засунуть микрофон себе в рот», – так перевела мне эту откровенную дерзость стоявшая рядом со мной очень высокая и худая женщина, с которой Инженер поздоровался как с давней знакомой.

Была она не старше лет тридцати пяти, я заметил ее еще когда мы подходили с Инженером к зданию, где проводилась эта встреча. Она шла впереди нас, ее обнаженные острые лопатки, как всегда при взгляде на оголенную спину анорексического вида женщины, вызвали у меня воспоминание о сложенных крылышках ощипанной куриной тушки. Когда она проходила мимо магазина одежды, она оказалась выше выставленного на тротуар манекена, в целом же показалась весьма мила, и мы перешептывались с ней, воспользовавшись тем, что Инженер был увлечен происходящим и, кажется, рад передоверить на время свои обязанности сопровождающего постороннему человеку.

Она же обратила мое внимание на меловую бледность жены убийцы и, полагая, видимо, что французскому мужчине полагается лучше разбираться в вопросах женской бледности, нежели русской женщине, спросила меня о возможных причинах таковой. «Откуда мне знать?» – повел плечами я. Но когда она спросила, не считаю ли я, что и всякая религия является лишь разновидностью теории конспирации, то есть мышлением с минимальными фактическими исходными данными (ведь колдовство и несчастья, вызванные происками богов враждебного племени, известны даже первобытным народам, сказала она) я едва не обиделся. За тебя, мой добрый друг! Я возразил ей, что религию как и поэзию следует постигать не умом, чувством.

Современный здешний тип княгини Трубецкой, который, видимо, являет собой Лариса Трембовлер, все же закодирован для меня (точнее – от меня) особенностями местной политики, в которую я постановил себе не слишком вникать, рассматривая местную русскую общину лишь как отделенную часть самой России. Моя соседка легким шепотом в ответ на мои расспросы объяснила мне, что демонстративная сдержанность и столь же намеренно подавляемая эмоциональность, а также излучаемая наружу доброжелательность и как будто собственная облученность чувством долга перед Богом и его творениями человеческого рода являются (вместе с длинным платьем, париком и прикрывающими локти рукавами) неизменным знаком принадлежности к клану религиозных иудеек национально-патриотического направления. И только выражение неизбывной печали на лице явно связывало г-жу Трембовлер-Амир с русской традицией. С высоты своего необычного для мелковатого здешнего народа роста, моя новая знакомая утверждала, что твердость в вере стирает печаль даже с лиц вдов, чьи мужья погибли в террористических атаках.

– Религия евреек, рожденных на этой земле, где ныне проложена автострада еврейской истории, – так поэтично начала она эту фразу и в том же духе продолжила, – религия эта – металл, отлит же он в формах, глина для которых добыта из недр Иудеи и Самарии.

В голосе ее явственно звучала гордость, но преобладало, как мне показалось, – любопытство.

Г-жа Трембовлер в своей короткой и, надо отметить, – не очень выразительной речи (возможно из-за усталости и тревоги, причиной которой была объявленная болезнь одного из ее детей, из-за чего она покинула собрание, как только закончила выступление и ответила на вопросы) – отвергла оскорбительное предположение, будто ее муж мог быть игрушкой в руках своих политических противников и антиподов. Она заметила также, что конспирационный бестселлер об убийстве премьера она читала (или только начинала читать), но обнаружив более пяти ошибок и неточностей на одной странице относительно фактов, ей лично хорошо известных, перестала относиться к нему серьезно. Тем не менее, как верная и преданная жена она не могла не использовать все средства, которыми надеялась облегчить участь супруга, и заявила, что муж ее, несомненно, нажимал на курок револьвера, наставленного на премьер-министра, но нельзя наверняка утверждать, что именно произведенные им выстрелы привели к смерти последнего. Она пожаловалась на то, что никто в этой стране не желает заново открыть дело и рассмотреть все обстоятельства, которые поставили бы под сомнение прямую зависимость между выстрелами мужа и гибелью главы правительства. Проявив вполне русское благородство, она отметила, что в отличие от дела об убийстве Джона Кеннеди, никто из причастных к происшествию на площади царей Израилевых должностных лиц и свидетелей, насколько ей известно, не исчез и не погиб при таинственных обстоятельствах.

Такова современная русская декабристка! Еще раз повторюсь – я сознательно отказываюсь вникать в данном случае в суть происшедшего, относительно которого, как уверил меня Инженер, общество местное едино во мнении и видит в данном преступлении сверх обычного душегубства покушение на принцип демократического, а не насильственного разрешения политических противоречий. Мое сомнение относительно искреннего присоединения русских к столь вегетарианскому пониманию политической борьбы тут же нашло подтверждение, когда один из присутствующих в коротком, но прочувствованном выступлении выразил свое уважение мужу г-жи Трембовлер. Последняя выслушала его речь весьма благосклонно, и соседка моя откровенно рассмеялась, наблюдая эту сцену и вызвав этим укоризненный, как мне показалось, взгляд на себя Ларисы Трембовлер. Но может быть, мне это действительно только показалось, потому что выражение укоризны, кажется, вообще не сходило с ее лица.

Осторожным жестом я хотел призвать соседку мою к сдержанности, но, видимо, не слишком осторожным было это движение, потому что рука моя нечаянно ткнулась сразу в оба ее колена (юбка не закрывала их), она же, явно шутя и насмешливо взглянув на меня, ухватила и легонько сжала мою руку своими коленами и не отпускала какое-то время. Улыбка сообщила ее профилю шаловливое и совсем необременительное, несмотря на смелость ее внезапной выходки, свечение, а в мою ладонь медленно перетекало тепло ее ног.

Господи, но что мне делать с этим неожиданным и таким земным твоим подарком? Я не стал расспрашивать Инженера об этой женщине и вскоре вовсе забыл о ней.