Потеряв интерес к будоражащему мир конфликту и вследствие этого блаженно расслабившись, я устроился в кресле в саду Инженера, чтобы еще раз, не торопясь, обдумать прочитанное. Я был погружен в размышления о той нише, которую освоили для себя русские в здешнем обществе. После критики, обрушенной на меня за ту давнюю мою книгу, я стал осторожнее и мысль свою облеку не в форму утверждения, а всего лишь – гипотезы, и вот, что скажу: русские евреи – такие же европейские евреи второго сорта, как собственно русские – второсортные европейцы, то есть к ним с одной стороны, подходят с европейскими нормами и предъявляют европейские требования, а с другой стороны априори не верят в возможность их соответствия этим нормам, полагают низкой вероятность выполнения требований, и потому заранее махнули на них рукой. Такой вот симбиоз родства и отторжения.
Несколько раз, убаюканный шелестом листвы и чириканьем мелких пташек, погружался я в дрему, скоро выплывал из нее, вновь пытался думать. В коротких промежутках забытья мне виделся ты, Господи, пытающимся достучаться до меня, но безуспешно, стук этот тревожил меня – так стучит очень рассерженный... не человек – Господь. Наконец ты ворвался ко мне, размахивая, будто гимнастка на ковре, лентой с отзывами русских. В ярости ты приказал «токбекерам» (о, Боже!) орально обслужить себя, потом, правда, сразу брезгливо отказался и перенаправил их к Эхуду Бараку. Несколько раз произносил ты гневно и с вопросительной интонацией слова: «по образу моему и подобию»? – но отрицал и отплевывался.
Очнувшись в очередной раз в садике Инженера, я инстинктивно дернулся в сторону, увидев два нацеленных на меня дула малого пушечного калибра. Протерев глаза, я, однако, различил в наступающих сумерках, что одним из «дул» был срез крупной ветки дерева, напротив которого я задремал в садовом кресле-качалке, другое «дуло» – было концом дренажной трубы, торчащей из каменной опорной стены, отделявшей участок Инженера от стоящего выше на поверхности холма соседского коттеджа. Какой, однако, странный сон! Как несдержанны были речи твои и особенно – жесты!
Поерзав в кресле и приняв в нем удобную позу, задал я себе новую тему для размышлений: в приведенных мною материалах Эхуд Барак со своими предложениями политического характера стоит как бы особняком, а комментарии русских – тоже существуют будто сами по себе, и вот я пожелал представить себе их вступающими в контакт, динамически взаимодействующими. Чтобы ничто не отвлекало меня, я стал смотреть в небо. Там подрались две небольшие тучки. Лишь немного дав волю фантазии, можно было увидеть в них дракона и медведя, но особой нужды подстегивать воображение не было – тучки действительно дрались, кусая и царапая друг друга. Скоро, увы, одна из них рассеялась, а другая обернулась малоподвижным тюленем и застыла в воздухе. Наблюдая этот медлительный небесный спектакль, я наконец заснул глубоко, и тогда мне приснился сон (тобою навеянный, Господи?), который в подробностях пересказываю.
Эхуд Барак с сухой рукой, оспяными рытвинами по всему лицу, с усами, незажженной трубкой в зубах, в шляпе-треуголке, с ногой в сапоге, поставленной на барабан, помыкал в моем сне русскими пенсионерами, согнанными на площадь Рабина (бывшая – Царей Израилевых).
Игаль Амир достает из кармана пистолет-зажигалку, помогает Эхуду Бараку раскурить трубку.
Барак:
– Спасыбо, товарыщ Амыр.
Обращается к Берлу (что еще за Берл? Наверно, какой-то тип, возглавляющий службу безопасности Эхуда Барака! – прим. Кюстина):
– Ну?
Берл, кивая на собравшихся внизу:
– От рук отбились. Тут сильная рука нужна, Эхуд Исроилевич!
Барак, покачивая сухой рукой:
– Мы ым напомным с-сыльную руку!
Берл:
– Напомним, Эхуд Исроилевич! Обязательно напомним!
Барак говорит в микрофон, неторопливо:
– Гаспадын Ливерман дапустыл правый уклон. Что будэм дэлать с ным, товарыщы?
Крики из толпы:
– Ливерман – русский шпион!
– Прихвостень русской мафии!
– Расстрелять Абигдора как бешеного пса!
– Суда его! К нам! Пызду дэлат будэм!
(Одобрительный смех в толпе).
– Смерть предателю еврейского народа!
– Смерть!
– Смерть!
Соломенное чучело Ливермана в русской косоворотке и фуражке фабричного рабочего поднимается над толпой. Его передают вперед из рук в руки, приближая к бассейну перед трибуной.
– Топи его!
– Топи его!
Крики нарастают, превращаясь в скандирование.
– То-пи е-го! То-пи е-го!
Чучело топят, фуражка слетает, обнажая настоящую голову Ливермана, Фуражка плавает в бассейне. Ее показывают крупным планом на экране трибуны позади Эхуда Барака. Ливермана окунают раз за разом головой в бассейн, его голова отфыркивается. Толпу охватывает ликование!
– Барак ахбар!
– Ленин, Сталин, Барак!
– Ленин, Сталин, Барак!
На трибуну пробирается писатель Леонид Ферфлюхтер-Феерхтвангер:
– Зачем вы позволяете им так лебезить перед вами? – спрашивает.
Барак (с зажженной трубкой в руке, мудро усмехаясь в усы и медленно выпуская дым):
– А ым эта нравытса!
Берл стучит ладонями в барабан под его ногой.
Барак в такт легонько постукивает трубкой по парапету, но уже Берл отрывается от барабана и по его знаку толпе раздают очень свободного покроя женские платья, в них облачаются поверх собственной одежды и мужчины, и женщины. Ливермана вытаскивают из бассейна.
Барак:
– Выскажем гаспадыну Ливерману наше отношение к правому уклонызму.
Вся толпа оборачивается спиной к трибуне, все нагибаются и вызывающе задирают подолы полученных платьев.
Барак:
– Что вы выдытэ, гаспадын Ливерман? Вы выдытэ, что наш народ нэ с вами. Или можэт быт вы думаетэ, что у вас ест по два мандата на каждое адно мэсто в Кнэсэтэ?
Соломенный Ливерман не отвечает на вопрос Барака, он пытается осторожно и как можно более незаметно выпустить воду изо рта. Он закрывает один глаз, а другой закатывает. Его поворачивают лицом к толпе.
– А-а-а! Один? Один? – ликует народ, не выпрямляясь, но подглядывая, отчего коллективный зад его отклоняется от цели.
Барак подносит трубку к низу чучела, к не вымоченной в воде соломе. Она загорается. Толпа, по-прежнему не разгибаясь, хоть и вслепую, ориентируясь только по направлению улиц, но в результате опять верно прицелившись, начинает махать подолами платьев, раздувая огонь. Эхуд Барак делает знак Берлу и Ливермана тушат, опять погружая в бассейн. Вытаскивают, снова поднимают над толпой. Берл натягивает ему на голову выловленный из воды мокрый картуз.
Барак:
– Что вы так разгарачылись, гаспадын Ливерман? Прамо вспыхнулы! Вы же знаетэ – у нас нэт смэртной казны!
Толпа опускает юбки, выпрямляется, обнимаясь, образует кружки для хоры, пускается в пляс. Поют:
Ев! Ев! Твою мать!
Смертной казни не бывать!
Эхуд Барак аккуратно кладет трубку на парапет, хлопает здоровой правой рукой по ладони левой, сухой. Народ поет:
Ни отпистить, ни въевать!
Ни топить, ни расстрелять!
Эхуд Барак поощряет толпу к продолжению, одобрительно кивая. Пение продолжается.
Даже просто растерзать –
Не дадут, евена мать!
Барак снимает мягкий сапог, разматывает портянку, поднимает на парапет ногу, демонстрирует сросшиеся пальцы. Их показывают на экране. Народ поет:
Понял, суха? Будешь, влять?
Сионизм расщеплять?
Барак шевелит пальцами ноги. Народ поет:
Не два пальца овосцать –
Фадла, Арец поднимать!
Берл делает широкую горизонтальную отмашку ладонью. Толпа умолкает, танец прекращается. Народ безмолвствует.
Барак:
– Выжу, литэратурный народ. А умэетэ вы чты-ыть ваших литэратурных кумыров? А ну-ка, продэкламыруйте что-ныбуд наизуст. Мантаж хачу услышат.
Берл указывает пальцем на первого попавшегося в толпе. Первый попавшийся тут же выставляет одну ногу вперед и «дэкламирует»:
– «Вообще мы, русские, сказать правду...»
– Толко правды хачу! – поощряет Барак, а Берл уже указывает на следующего. Этот ногу не выставляет, но выстреливает тоже очень бойко:
– «совсем не созданы ни для каких представительных заседаний».
– Харашо! Слэдующий!
– «Во всех наших совещаниях...»
Барак поднимает бровь.
– «пребывает препорядочная путаница...»
– Знаю, – подтверждает Барак.
– «если только нет одного…»
– Кого?
– «который бы заправлял всем».
– Интэрэсно.
– «Право, и сказать трудно отчего это...»
– Ну, и отчэго?
– «бог знает, может быть, уж народ такой».
– Нэ увилывайтэ от прамого атвэта!
– «Только и удаются те совещания...»
– Какые? – Барак настороженно.
– «которые составляются для того...»
– Для чего? – это уже Берл с подозрением в голосе спрашивает.
– «чтобы покутить или пообедать...»
Барак с Берлом удовлетворенно переглядываются.
Барак:
– Кто такое про вас сказал?
Вся толпа отвечает хором:
– Го-о-о-голь!
А когда эхо затихло, – уже слаженно и задорно, набрав воздуху в легкие, выдохнули, выдули двумя волнами вдоль всей улицы Ибн-Гвироль куда более трудное для синхронизации:
– Николай!!!
– Васильевич!!!
Барак:
– Адын автор – это нэ мантаж, но с другой стараны – от аднаго автора путаныцы в головах нэ бывает!
Обращается к Берлу:
– Всэм выдать талоны. Каждому – па аднаму талону на адын кылограмм лыбэрной калбасы.
Конец сна.
Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое и на земле, яко на небеси. Не слишком ли ты строг к малым мира сего?