– Ну, вот не преклоняюсь я перед Нельсоном Манделой, – говорит Я. – Конечно, освобождение одного народа от подчинения другому – дело, заслуживающее уважения. Но мне этого мало, – Я., не отличающийся высоким ростом, благодаря этим словам начинает будто возвышаться над Кнессетом. – А ты вот попробуй сделать свой народ... – паузой он обозначает важность того, что предполагает высказать, – красивым!

Теперь Я., кажется, и вовсе воспарил. “Продолжает полнеть”, – отметила про себя Баронесса.

– Подробнее, – попросил А.

Заинтересованность можно было прочесть и на лицах других присутствующих членов Кнессета, а присутствовали сегодня все.

– Пожалуйста, – от провозглашенного тезиса Я. переходит к аргументации. – Тому есть исторические примеры. В середине девятнадцатого века на русском военном фрегате “Паллада” прибывает к берегам Японии писатель Гончаров.

– Это тот Гончаров, который написал “Обломова”? – уточняет Баронесса.

– Да, тот самый, – отвечает Я. – Он всласть насмехается над затхлым азиатским раем, где живут в бумажных домиках и на угощение подают рис с теплой водой. Но вот японское болото оживает, и уже через пятьдесят лет его новенькие, с иголочки военные корабли разбивают флот Российской Империи.

Было бы, разумеется, глупо заподозрить членов Кнессета в сочувствии японскому милитаризму. Но и к территориальным аппетитам Российской Империи они тоже равнодушны. Каковы были мотивы Трумпельдора (в будущем – одного из первых героев Еврейского Государства), толкнувшие его пойти добровольцем на русско-японскую войну, где он стал одним из ее героев, заслужил Георгиевский крест и потерял руку? Возможно, это были вовсе и не мотивы, а гордыня, толчок в спину нематериальной, невидимой, выбивающей из потока, не искалеченной войною руки. Толчок, которого вы до этого, кажется, только и ждали. Позже он отбыл строить Еврейское Государство.

– “Одной рукой, – заметил однажды по этому поводу Б., – и с тех пор это стало традицией”.

А Трумпельдор, отдавший за Российскую Империю только одну руку, за будущее Еврейское Государство отдал саму жизнь в стычке с Соседями. Так и сказал, умирая: “Хорошо умереть за родину”. Это было бы черт знает что, а не Еврейское Государство, если бы не нашлись скептики, утверждавшие, что штабс-капитан, георгиевский кавалер Трумпельдор перед смертью нещадно материл Соседей по-русски. А может быть, правда и то и другое, ведь от пули, попавшей в живот, не умирают мгновенно.

Груз ответственности за отношения Еврейского Государства с Российской Империей члены Кнессета постоянно ощущают на своих плечах.

– Певцам и поэтам России, – заявляет Я., – случалось куражиться, объявляя себя полуевропейцами-полуазиатами. А жители Еврейского Государства и без всякого куража – полуамериканцы-полуазиаты. И ничто так не укрепляет доверия друг к другу людей и народов, как глубокое осознание разделяемых ими культурных ценностей. И значит, можно уверенно заявить: есть у нас общее – наша полуазиатская сущность.

– Не только, – подхватывает Б. – Я недавно прочел, что один раввин (бывший преподаватель научного коммунизма в Советской Империи), верный Завету в его неинтерпретированном изложении, провозгласил: “Еврейская Империя от Нила до Евфрата, и никаких компромиссов”. Значит, нас объединяет стремление к имперскому будущему. Союз двух великих империй – такова прочная основа для долгосрочных добрых отношений между нашими странами.

– Не выпуская из виду Африки, вернемся к Японии, – продолжил Я. – Мало ей было воевать с Российской Империей, – через три с лишним десятилетия она затеяла войну с Америкой. Чем эта авантюра закончилась – всем известно. Но Япония опять поднялись, да еще как. И кто теперь скажет, что японцы как народ некрасивы?

– Успешные всегда красивы, это банальность, – соглашаются члены Кнессета.

– Три года назад я съездил, как вам известно, в Америку, – продолжает свою мысль Я. – Знаете, мне ужасно понравились там афро-американцы. Своей открытостью, очевидной добротой, безалаберностью и даже, кажется, инфантильностью. Они показались мне точь-в-точь такими, какими их описал Фолкнер. Особенно симпатичны мне они были в Мемфисе, штат Теннесси. Две афро-американки – портье в гостинице “Best Vestern” около автобусной станции отговорили меня купаться в Миссисипи. Причин не объяснили, просто отсоветовали, и все, а мне хотелось. До сих пор не знаю в точности, почему мне нельзя было купаться в Миссисипи, но предполагаю – отговорили они меня из лучших побуждений, а не объяснили почему – из патриотических. В самой автобусной станции афро-американка, продававшая билеты на автобусы, ни на одну клавишу компьютера не нажимала, не сделав двух-трех танцевальных движений, причем пританцовывала она с совершенно серьезным и даже мрачноватым выражением лица. Когда я вышел из гостиницы и раскрыл карту, ко мне тут же подошел худощавый афро-американец и предложил помощь. Для этого ему пришлось спуститься с невысокой бетонной стенки-ограждения, на которой он сидел до этого, но ради меня он спустился. Он водил меня по улицам Мемфиса и рассказывал об Элвисе Пресли, он показал мне улицу, где вечером очень весело, где все поют и вспоминают Элвиса. Я спросил его, нет ли здесь чего-нибудь связанного с Фолкнером. Он ответил, что ему, безусловно, знакомо это имя, но на той улице, где поют, ничего такого нет. Он спросил у меня, сколько времени я в Америке. “Три недели”, – сказал я. “Для трех недель у тебя неплохой английский, – похвалил он меня и добавил: – Разборчивый (distinct)”. Я тогда этого слова не знал, но понял, что он хочет сказать мне что-то приятное. Он сказал, что сейчас без работы, вообще-то он очень любит работать, он хочет работать, очень хочет. Но не на любой работе, не каждая работа ему подходит, объяснил он и обезоруживающе улыбнулся. Эта работа должна быть... “Ну, в общем, – работа!” – сказал он. Он объяснил мне свое материальное положение. Средств, которые выделяет муниципалитет, хватает на оплату только трех дней ночлега. Не помогу ли я ему оплатить четвертый день? Я дал ему два доллара. Не знаю, хватило ли ему этого на четвертый день. Он был удивлен, но претензий не высказал. Мы расстались почти друзьями.

Если у вас закончатся чистые вещи в Мемфисе, могу порекомендовать вам прачечную, – продолжил Я. – От автобусной станции идите прямо. Слева останется домик-студия, где Элвис Пресли записывал свои первые песни, небольшой парк с белками (не думаю, что вы застанете там маленькую девочку, которая гонялась за одной такой белкой с криками “Squirrel! Squirrel!”, когда я заглянул туда). С правой стороны вскоре будет прачечная. Так вот в этой прачечной работала афро-американка. Прелесть, как она работала, она всем улыбалась, перебегала от одного клиента к другому с объяснениями, развлекала детей тех, кто пришел в прачечную с потомством, пока их родитель возился с бельем. Она помогла мне опустить монету в автомат и выбрала для меня подходящий порошок. Когда я закончил и расплатился, мне очень хотелось оставить ей чаевые, но я не знал, сколько полагается, боялся нарушить местные стандарты и не дал ничего.

Я был в Америке в девяти городах, и везде бездомные афро-американцы выказывали мне неизменное дружелюбие, подходили знакомиться. Всегда вежливо, всегда – по-дружески. Был один случай в Вашингтоне, когда я не откликнулся на просьбу о финансовой помощи и на меня зло посмотрели, но это был не афро-американец. Это был колумбиец или венесуэлец. Я ведь не отличаю колумбийцев от венесуэльцев. Кроме Габриеля Маркеса и Уго Чавеса, я никого опознать не сумел бы.

В общем, за исключением пятна на совести, которое осталось от не выделенных мною чаевых в прачечной, – общение с афро-американцами оставило у меня самые приятные воспоминания, развило во мне чувство личной симпатии к ним, и впоследствии я много размышлял о том, что еще я мог бы сделать (не для афро-американцев, им я уже помог) – для настоящих африканцев. Мировая религия добрых намерений, потеряв сначала интерес к Богу после того, как все ведьмы были сожжены, позже утратив надежду на социальную справедливость после впечатляющего по своим масштабам коммунистического эксперимента, по закону сохранения фанатизма в обществе устремилась на создание многокультурного общества в Америке и Европе, совершенно забросив Африку.

– Да! Они наплевали на Африку! – воскликнул разгоряченный собственным красноречием Я. Б., проследив за направлением его обвиняющего перста, решил, что он упирается в город Париж.

– Они, но не я, – продолжил Я. с воодушевлением. – И вот к чему я пришел. Я пришел к идее АФРОСИОНИЗМА.

– Афросионизм – это любопытно, – заинтересовались члены Кнессета Сионизма Российского. – Значит, ты – пророк возрождения африканской нации, которая, как известно, является колыбелью человечества.

– Я. Теодор Герцль, – провозгласил Б.

– Если захотите, это не будет сказкой, – гордо выпрямился Я. – Лично я верю в возрождение Черного Континента. И у меня даже есть конкретный план.

– И в чем же он состоит? – осторожно спрашивает Баронесса, понимая, что не существует планов, не требующих расходов.

– Проблема, как всегда, в материальных средствах, – оправдывает Я. ее опасения, – я предлагаю для этой благородной цели интернационализировать под эгидой Организации Объединенных Наций все нефтяные запасы Ближнего Востока, а деньги от продажи нефти потратить на образование детей в Африке.

Идея встречается бурным восторгом в Кнессете Благородного Призыва. Кнессет тут же принимает резолюцию об увековечении памяти Я. Теодора Герцля Африканского.

– Это должна быть конная статуя – Я. Теодор Герцль Африканский на чистокровном арабском жеребце, – предлагает Б.

У самого Б. меньше возрастных накоплений в весе, чем у Я., и у него правильнее черты лица. Он лучше смотрелся бы на арабском жеребце. Но он не был ни в Америке, ни в Африке, и не его посетила идея афросионизма.

– А лошадь орловской породы не подойдет? – пытается сэкономить Баронесса.

Члены Кнессета Щедрого Созыва хватаются за голову.

– Ты разрушаешь пафос становления новой нации, – шумят они.

– Ладно, ладно, – отбивается Баронесса, морща нос.

– А где установим статую? – спрашивает склонный к определенности А.

Сухощавый А. легко ассоциируется с определенностью, хотя внимательный человек довольно скоро почувствует в этой его определенности некоторую ломкость. Впрочем, разговорить его не так просто. Он предпочитает внимательно и серьезно смотреть в глаза собеседника и слушать. И хоть он значительно выше всех остальных членов Кнессета Зеленого Дивана, очень худ и совершенно плосок, эта особенность придает ему нечто женственное. Кроме того, из всех мужчин – он единственный, на чьей коротко стриженной голове генетика не образовала даже малого полуостровка лысины.

– Конечно, в Уганде, – без раздумья отвечает Кнессет, – на несостоявшейся родине сионизма.

– Господа, я думаю, у меня есть и кандидатура, подходящая для реализации плана, – сообщает Я.

– И кто же это? – интересуется А., принявший близко к сердцу дела африканского континента.

– Отгадывайте, – предложил Я. – Личность, связанная отдаленными корнями с Африкой и владеющая русским языком.

– Пушкин! – объявил В.

Он тоже, как и А., обычно краток.

– Пушкин вознес Россию, а Европа его погубила, – Б. забрасывает эту несерьезную реплику, лишь бы лишний раз уязвить Европу, к которой у него накопилась масса претензий. У него, помимо претензий к Европе, очень живые глаза. Он явно не из тех, кто станет тщательно взвешивать формулировки и продумывать законченные фразы. Ему проще позже поправиться, если только вожжа не попадет ему под хвост и он не станет отстаивать безнадежную позицию, чем Я., его вечный оппонент, может воспользоваться, а может и нет – под настроение.

– Тепло, – сказал Я., – вы на правильном направлении. Этот пример лишний раз показывает, насколько африканское происхождение и владение русским языком могут оказаться полезными для великих свершений. Но для Африки и этого мало. Эта личность должна быть женщиной. Ведь где находятся самые счастливые страны мира? В Скандинавии. А почему? Да потому, что половина власти там принадлежит женщинам. А вторая половина все еще принадлежит мужчинам и склоняет их к суициду. В Африке, колыбели человечества, прежде всего, должен быть установлен самый разумный и справедливый строй в мире – матриархат. Оттуда он распространится на весь мир, как когда-то оттуда расползлось человечество.

– Кондолиза, – озарило В.

Он единственный, на чьем теле можно разглядеть бицепсы, когда он надевает рубашку с короткими рукавами летом. Но и у него мускулатура выглядит несколько размытой не столько инженерной малоподвижностью, сколько отсутствием педантичности и недостатком постоянства в характере.

– Точно, – подтвердил Я., – с Америкой каждый управится. А вот Африку я бы отдал на воспитание именно этой женщине. А то она все возится с Востоком, а это совершенно бесперспективное место. На Востоке царит патриархат самого грубого свойства, нет никаких надежд изменить положение, а неравенство полов – просто свинское. Если Восток так любит справедливость, как он нам об этом твердит, и так последователен в ее достижении, как он нам это всякий раз доказывает, неплохо было бы ему проявить справедливость и последовательность хотя бы в вопросах одежды. Во-первых, даже самая радикальная из принятых на Востоке женских одежд, не скрывает полностью женские формы, а современная технология материалов вполне позволяет одеть женщину в коробку или две (одну для туловища, другую для головы). А во-вторых, мужчины Востока, как правило, так импозантны, что следовало бы и их во имя справедливости и чтобы не соблазнять женщин, упаковать в коробки или, лучше, в ящики, но только другой формы (например, со скошенными углами).

– Бог с тобой, – возразил В., – ты подумал о том, сколько взрывчатки можно спрятать в такой одежде?

– А Нельсон Мандела, между прочим, в детстве свиней воровал, – вспомнил А., видимо, оттолкнувшись от слова “свинское”, – он об этом сам рассказал.

– Вот, а Кондолиза в детстве играла на пианино, – заметил Я.

– Кондолизе, если она справится с задачей, тоже поставим памятник в Уганде, – предлагает справедливый В., – только не на коне, а сидящей за пианино.

– Кондолиза, играющая на “Стейнвее”, – соглашается Б., который умеет отличать домашнее пианино от концертного рояля, но предпочитает не мелочиться.

Я. с мольбой смотрит на Баронессу. Он надеется, что она не попытается по случаю сбыть свое собственное пианино Черниговской фабрики музыкальных инструментов, на котором юная Баронесса разучивала гаммы. Члены Кнессета решительно ничего не имеют против черниговского, может быть, оно даже лучше, уверяют они, но в данном случае речь идет о символах, и “Стейнвей” как символ – символичнее.

– Ваш “Стейнвей” в угандийском климате не проживет и дня, я читала, – бурчит Баронесса, – а мое черниговское и не такое вынесло.

– Уж, коль мы затронули тему пианино и женщин, не обсудить ли нам на следующем заседании “Пианистку”, – говорит, якобы невзначай, Я., выдавая свою затаенную страсть и подводя тем самым черту под заседанием, которому слегка не хватало серьезности, чего никак не скажешь о выдвинутых на нем высоких идеях.

Я. внешне ничем не примечателен в Еврейском Государстве. То его принимают за еврейского комика из Российской Империи, то кто-нибудь никак не может вспомнить, где он его видел. Но это он, вместе с Баронессой, владеет домом с садиком и Зеленым Диваном. Это его жена – Баронесса, и это лишь он один темпераменту Б. может противопоставить насмешливый анализ и какое-нибудь соображение с претензией на изысканность.

Вообще же, любой инженер из Российской Империи, а тем более еврей, а тем более член Кнессета Интеллигентного Созыва, когда речь заходит о культуре, сразу забывает и политику, и сионизм. А если речь идет о литературе, то тут уж циркуль падает у него из рук, кронциркуль вонзается ему в ладонь, а штангенциркулем он даже рюмку водки может смахнуть со стола от возбуждения. Возможно, виновато в этом то обстоятельство, что если бы Бог задумал одну ножку гигантского циркуля воткнуть в Зеленый Диван, на котором заседает уважаемый Кнессет в самом центре Еврейского Государства, а другую отодвинуть всего на каких-нибудь полторы сотни километров и провести круг, то оказалось бы, что не только вся Книга Книг в этом круге написана, но даже бассейн обитания Ионова кита, в ней упомянутого, в этот круг поместился бы. А может быть, дело в том, что когда говорили в России, что Пушкин – это наше все, то евреи это чувствовали острее других, ведь дорога в партийные органы была им заказана и вся их духовная жизнь сосредоточилась естественным образом на Пушкине. Как бы то ни было, следующее заседание Кнессета Культурного Позыва посвящается творчеству автора “Пианистки” – Эльфриды Елинек.