– Несправедлива к нам Европа, – сделал заявку А.

  – Злая тетка, – подтвердил В.

  – Циничная и лицемерная, – обвинил Б.

  Я. предложил художественный образ.

  – Кому не знакома такая сценка в детстве? – сказал он. – Вот появился хулиган среди детей, который всем досаждает, требует мелких денег, дети молчат – боятся, и тут выходит во двор во спасение взрослая тетя. Ну вот, наступило наконец избавление, думают дети, и хулиган тоже думает, что сейчас его приструнят. “Перестаньте драться, мальчишки”, – говорит тетя и скрывается за углом со своей сумочкой.

  – Я просто поражаюсь, – вскипел Б., – неужели европейцы, не видят, что как только Соседи действительно соглашались на мир, они немедленно его получали. Даже от тех наших политиков, которые изображали из себя хулиганов.

  – Мы не так давно были в Риме, – сказал Я. – Экскурсовод наш была из местных. Женщина, несомненно, оригинальная, дерзкая в лучшем смысле слова, напоминала немного Веничку Ерофеева перед открытием магазинов: как и он в это время суток, была абсолютно трезва и так же своевольно остроумна и раскованна. В какой-то момент речь зашла о политике, и кто-то горячо сказал ей: “Европейцы не понимают...” “Европейцы все понимают”, – ответила она на своем медлительном, но хорошем русском. И я ей сразу поверил – европейцы все понимают.

  – Поймите и вы их, – сказала Баронесса, – они тоже люди, им хочется видеть себя красивыми. Я прочла недавно очень трогательную книгу одного европейского автора. Там еврейского мальчика от нацистов спасают хорошие европейцы – и граф с графиней, и католический священник, и суровая аптекарша, и крестьяне. Спасают даже не от нацистов, а от плохого еврея, который разъезжает на джипе вместе с нацистами и опознает для них еврейских детей.

  – А немецкого офицера, который пришел в приют на Рождество с конфетами, все понял, но никого не выдал, и даже еврейским детям дал на одну конфету больше, такого там не было? – спросил Б.

  – Кажется, нет, – ответила Баронесса. – Хотя я об этом где-то, кажется, слышала.

  – В Амстердаме, – сказал Б., – я не попал в музей Анны Франк, но меня тронула длинная очередь у входа. О чем думают стоящие в ней люди, – гадал я. Когда я уже улетал в Тель-Авив, голландка, офицер безопасности, экзаменовавшая меня в аэропорту, спросила, был ли я в этом музее. Я ответил, что нет, – и замялся. Она, должно быть, решила, что я равнодушный чурбан. Наверное, я не из-за очереди не пошел – себя пожалел, не захотел лишней травмы, тем более у них на глазах, – добавил Б., имея, видимо, в виду европейцев.

  – Удивлюсь, если окажется, что автор не еврей, – сказал Я.

  – Наверняка еврей, – отозвался Б., – правнук капитана Дрейфуса.

  – А вот встретит тебя правнук Дрейфуса на каком-нибудь на дипломатическом рауте... – сказала Баронесса.

  – ... где царит атмосфера европейской культуры, и Галльский Петух говорит Британскому Льву доверительно: все наши проблемы из-за одной вонючей курицы... – дорисовал картину Б.

  – Так вот встретит тебя Дрейфус-правнук на рауте, где царит атмосфера европейской культуры, – смеется Баронесса, – и скажет тебе: “Вы, сударь, негодяй и расист, что в общем одно и то же”.

  – Тишина наступит в зале, – дорисовывает картину Я., – блеснут бриллианты на дамах. Мужчины во фраках из позиции, похожей на ту, что принимают по команде “вольно” гвардейцы в строю, перейдут в позу горделивой серьезности. “Смирно, равнение на глубочайшее уважение к равенству всех рас и народов”, – скажет вам их величественная осанка. Женщинам вытягиваться не нужно, только чуть-чуть приподнять головы. Некоторое время понадобится и мужчинам, и женщинам, чтобы найти место, куда можно поставить бокалы, и уж затем все вместе аплодисментами, не бурными, нет, очень сдержанными, отметят они этот благородный и безоглядный поступок.  

  Члены Кнессета с интересом смотрели на Б., который выглядел не на шутку задетым и даже покраснел.

  – Я Б., а не И. – и не подставлю вторую щеку, – ответил Б. серьезно. – Я – ногой в пах.

  – Не троньте нашего Б., – хохочет теперь уже весь Кнессет.

  – Какая чудная сцена, – улыбается Я. – Вся Европа будет ею наслаждаться.

  – А помните, в Швеции, – сказал Б., – один еврей, кажется даже наш согражданин, представил произведение искусства – бассейн с водой, подкрашенной под кровь, а в нем плавает лодочка с портретом Соседки, бомбистки-самоубийцы, убившей в кафе десяток человек. Произведение искусства называлось “Белоснежка”. Посол наш, когда это увидел, сам потемнел и освещение в зале выключил. Европа тогда обиделась за покушение на свободу самовыражения.

  – Солидарен с Европой. Посол не прав, – сказал Я. – ему бы попросить художника нагадить в этот бассейн – еврейское дерьмо на плаву придало бы произведению законченность. Мы обязаны освоить европейскую чувствительность, иначе нам трудно будет понять друг друга. Подумайте, как это здорово – приходит еврей, сам приходит, его и искать не нужно, и говорит: “Вот мы ныли, ныли о том, как нас притесняют в Европе, а получили чуть власти – и сами превратились в притеснителей”. А европейцы на него смотрят и ждут, может быть, он еще что-нибудь скажет. Он топчется, думает, и вид у него все более и более значительный. А европейцы уже в напряжении: “Ну же, ну же...” Как тут обмануть ожидания таких прекрасных и благожелательных к оратору людей! “Не просто в притеснителей – в НАЦИСТОВ”,– говорит этот самый оратор, и аудитория его выдыхает и говорит на американский манер: “Ва-ау!”!

  – Ну ладно, – произнесла Баронесса. – Автор этот, может быть, вовсе не еврей и хотел как лучше, и пишет он действительно трогательно. И мы тоже хороши – налетаем вечно на Остров Пингвинов почем зря. Он, между прочим, тоже на самом деле никакой опасности не представляет.

  – Так ведь и мы его не бомбим, – ответил Б. – Но поколачивать Галльского Петуха по почкам нужно, иначе он совсем распояшется.

  – Разве у петуха есть почки?– спросила Баронесса недоверчиво.

  – Ладно, адье, – ерничает Б., – видимо, не забывая о воображаемой стычке с потомком Дрейфуса, – подожмите на прощанье губки, пожмите плечиками.

  – Европейцам, возможно, представляется, – отказывается закрыть тему Я. и становится серьезным,– что Еврейское Государство – химера, которая неизбежно рухнет под натиском Соседей. (Вы же видите – у них “пунктик” на этом, говорят они.) А евреев мы хорошо знаем.

  – Да, они действительно хорошо знают Дрейфуса, – заметил Б.

  – Если героям Оза, – продолжил Я., – сорок лет назад Еврейское Государство еще представляется порой воткнутыми в песок пальмами, которые вырвет с корнями налетевший порыв ураганного ветра (ветерок с вами рядом, напоминает Европа, вы сами выбрали это продуваемое место), то теперь оно, это государство, вросло в землю многотонными бетонными дугами транспортных развязок, да и пальмы пустили корни. Вы ведь видели картины цунами – разрушенные отели с плавающей мебелью, а пальмы стоят.

  – Не чувствую я в себе связи с поколением Оза, – говорит Б., – потерянное поколение Еврейского Государства, уставшее, рыхлое, недооценивающее то ли свою стойкость, то ли нашу. Как причесанных болонок, выводят их на длинном поводке с мягким ошейником на прогулку по Шнапс-Элизе. Дети Вудстока. Что осталось от Вудстока? Шприцы, горы  презервативов. И символ философии Вудстока – Нобелевская премия мира Организации Объединенных Наций, не вмешавшейся и не предотвратившей геноцид в Руанде, – не упускает случая Б. атаковать нелюбимую им организацию.

  – С ее умением не отличать сионизм от расизма, – добавляет А.

  – Ну, эту резолюцию они потом отменили, – заметил Я.

  – И мы должны быть за это им благодарны как Дрейфус Франции, – не унимается Б.

  – Европейцам, должно быть, действительно трудно понять, что произошло здесь со знакомыми им еврейчиками, – продолжает Я. – Не помешались ли они, в самом деле? Когда я летел в Америку, я только под самый конец полета познакомился с людьми, которые сидели рядом. Это была пара из Швейцарии. Узнав, откуда я, женщина улыбнулась и сказала: “Я бы сбежала”. Я не нашелся с ответом в тот момент. Позже мне захотелось сказать им, что мы ведь “бегали” две тысячи лет, а результат? И мне было странно и смешно, что мы так поменялись ролями с ними, европейцами. Бывают ли в жизни такие крутые повороты, может быть, думают они о нас? Воюют, клянутся, что придется соскоблить их со стен их домов, чтобы выжить из них. Говорят, что для этого ведь и не нужны все, и части достаточно. А в наличии – больше, чем часть.

  Члены Кнессета замолчали.  Они, кажется, – в этой части. Кое-кто из них даже считает, что скалы стоят в море миллионы лет, если они скалы, а не песок. Глаза Б. чуть сузились, а на губах заиграла презрительная улыбка. В. без размышлений сомкнул плечо с товарищами. А. слегка побледнел и что-то оценивал. Оценив же, сказал, что из шести миллионов погибших можно было бы мобилизовать полумиллионную армию, а на отнятые у них средства – вооружить ее. И только Баронесса, ответственная за жизнь, смотрела на “мальчиков” с критическим любопытством. Когда члены Кнессета, увлекаясь застольем, несколько перебирают коньяка или водки, непьющая Баронесса служит им живым магнитофоном. При следующей встрече она с удовольствием пересказывает им содержание их горячих речей. Они отмахиваются и бесцеремонно объявляют ей, что женщина на пирушке – бревно в глазу.

  – Может быть, они все-таки поймут нас, – сказал Я., имея, в виду Европу. – Наша модель оплачена плодами нашего же двухтысячелетнего бродяжьего опыта, закалена в крематориях.

  – Они напоминают мне святых старушек, своих прапрабабушек, приносивших хворостинку в костер ведьмы, – добавил Б. – Баюкают себя сладкой сказкой про многокультурное общество. Уж мы сыты этой собственной сказкой по горло, столько веков ею питались.

  – Не судите о европейцах по тому, что они говорят вслух, – предлагает Я. – Слушайте молчание. Нам их ругать – только делать за них их собственную работу. Придет время – сами скажут о том, что действительно у них на уме, да и сейчас уже говорят иногда.

  Я. меняет заданный было Б. тон. Он смягчает его. Он сперва обращается к европейцам, но это кажется ему слишком безадресным, и он делает выбор, он обращается к давним партнерам – он обращается к римлянам, не к тем, древним, а к нынешним. Люди они, говорят, беззлобные, Бог  у них с такой красивой наружностью, их и фашизм не сумел довести до полного одичания. Пожалуйста, говорит он, мы устали от публичности, мы хотим впервые за две тысячи лет побыть одни, наедине с самими собою, мы хотим узнать о себе, кто же мы на самом деле такие. Может быть, мы и впрямь сами ни на что не способны. Приходите, если вам любопытно узнать, что у нас из этого получается. Только не осаждайте нашей Масады, не жгите нашего Храма.

  – А как же с Америкой? – снова задал А. свой злодейский вопрос.

  Члены Кнессета снова помрачнели – они не желают Америке зла. Они отсылают А. к теме заседания, там четко указано: “ЕВРОПА” и речь ни о какой Америке там не идет, говорят они.