Лия подошла и встала у могилы Рахили, вызвав еще одну волну женского плача. Иаков закрыл глаза, отгородившись от постылого мира. Волна раздражения вспыхнула в нем и не угасла. Пылью, поднятой стадом, его досада не желала возвращаться на землю, искала ветерка или ног отставшего ягненка, чтобы снова подняться и кружиться над сухой землей и присыпанными пылью мертвыми сорняками.

И еще любопытство просыпается в нем. Что будет с ним после смерти его Рахили? Ему вспомнилась судьба собачонки, носившейся между шатрами и неизменно облаивавшей его с братом, когда они принимались бороться на песке в детстве. Так было до тех пор, пока кто-то из взрослых не решил сделать из нее сторожевого пса. Ее посадили на веревку и привязали к колу, вбитому в землю у входа в шатер, где хранилась посуда для пиров, не используемая в повседневной жизни. Несколько дней пес бился, выл, плакал и рвался на свободу. Но через пару недель стал утихать. Какое-то превращение совершилось в нем наконец, придав твердости и решимости. Теперь он с угрожающим лаем бросался на всякого, кто приближался к шатру, и у Иакова замирало сердце, когда натягивалась веревка и казалось, что пес вот-вот сорвется с нее и вцепится в ногу врага. Врагами для него теперь были почти все. И даже Иаков не решался испытывать его. Это было время, когда Иаков постигал мир. Тогда же отпечаталось в его памяти избиение мула. Раб отца бил его ногой по бокам и по брюху без всякой злобы. Это было, видимо, какой-то процедурой, необходимой в жизни каждого мула, может быть даже, у этого избиения была неизвестная Иакову медицинская цель. На каждые несколько ударов мул отвечал короткой струей мочи.

Иаков уже давно не ребенок, ему осталось постичь лишь меньшую часть из того, что полагается постичь человеку. И эта меньшая часть заключается в том, что Рахиль теперь в его жизни останется такой, какой была до этих родов, он понемногу вытеснит из памяти эту ее последнюю бледность и безразличие, напротив — восстановит резкость ее движений и внезапный смех. В сущности, она продолжит жить, мертв будет он.

После родов Биньямина Рахиль умерла не сразу. Она не страдала. Она просто не понимала, что с ней происходит. Взрослым ребенком смотрела она на Иакова. Она попросила его принести ее божков. Он не понял, о чем она просит. С легкой досадой, от которой у Иакова застыло сердце, она как на что-то очевидное указала на верблюжье седло, с которого так часто вскакивала к нему, когда он входил в шатер. Он поднял седло и увидел каменные фигурки, из-за которых его внезапный уход от Лавана едва не обернулся трагедией.

«Вот, значит, где были все эти годы украденные у Лавана божки». Он не заплакал и ничего не сказал. Только отдал их Рахили, а она стала перебирать их и раскладывать на одеяле. Он не сделает ничего, что может смутить ее. Пока теплится в ней жизнь, он должен быть высеченным из камня, как эти идолы, поглаживать ее руку, когда она засыпает, и улыбаться ей, когда она открывает глаза.

Иногда Рахиль засыпала надолго, и Иаков погружался в дрему, сидя возле ее ложа. Однажды ему пригрезилось во сне — Рахиль поила овец у того самого колодца, у которого он впервые увидел ее, и пела. А он сидел вдали на камне, слушал ее пение и счастливо улыбался. Иаков проснулся у постели умирающей Рахили. Мгновенный всплеск безадресной вражды к несуществующему виновнику происходящего сменился удивлением: сколько раз снились ему страшные сны, в которых мохнатый Исав, брат его, догонял Иакова, заплетавшегося в обессилевших вдруг ногах, брат все вытаскивал из-за пояса за что-то зацепившийся нож, и когда, наконец, заносил его над Иаковом, он пробуждался, задыхаясь. Или гнались за ним сыновья Лавана, готовые побить его камнями. Он просыпался в холодном поту и возвращался к будням. Теперь же все было наоборот: от сна с поющей у колодца Рахилью он вернулся к невыносимой реальности.

Лия молилась. Она молилась богу Авраама, Исаака и его, Иакова. Иаков смотрел на нее пристально и спокойно. Она молится искренно, но тело ее готовится к тому, что будет потом — она станет единственной женой Иакова. Она не глупа и не станет торопить и настаивать. Она еще прилежнее будет управлять домом, следить за тишиной, делать все, чтобы заросла, закрылась рана Иакова. Пока не крикнет ему однажды: «Ты хотел бы, чтобы на ее месте была я».

Порой буйный восторг захлестывает Иакова, когда мечта о том, что Рахиль поправится, вдруг захватывает его целиком. Он представляет, как издалека будет наблюдать за тем, как выполняет она самые обычные домашние дела, и в душе его разольется тепло как от зимнего солнца. Рахиль почувствует что-то и внимательно вглядится в него. А у него будет выбор: он может сделать вид, что смотрит вдаль, а может улыбкой подтвердить догадку Рахили, — да, он думает о ней. И тогда она улыбнется ему в ответ и продолжит свои дела, но струна ее женственности, которая и так никогда не слабеет в ней, подтянется еще сильнее. А может быть, все просто вернется на круги своя, и он снова будет думать о стадах, о Боге, о сыновьях, чья молодая воля ищет выхода, а необдуманные дерзкие поступки могут перевернуть весь размеренный уклад жизни.

Рахиль еще жива, и Иаков хитрит с Богом. Он осторожен. Всеми силами старается он сделать так, чтобы Бог не почувствовал того, что готово подняться из глубин его души. «Помоги мне, сделай так, чтобы она была жива, пока жив я», — говорил он. Он старался пить меньше воды, потому что тело его не способно удержать в себе и каплю единую влаги, когда он заглядывает в глаза Валлы, принявшей у Рахили Биньямина и ходившей за ней сейчас. В глазах Валлы нет молитвы, но камень в глазах ее отражается камнем, а вода — водой. И было сейчас в ее глазах отражение приближающейся смерти Рахили.

«Характер благодатной женщины подобен лону ее, — объясняет Иаков не познавшему женщины Богу, — ты растворяешься в нем без остатка. Умоляю! Спаси Рахиль».

Он сидел, как обычно, рядом с Рахилью, когда Валла закрыла одеялом ее лицо.

— Что ты делаешь? Она спит, — сказал Иаков.

— Нет, она не спит, — ответила Валла.

«Она не спит», — повторил про себя Иаков. Таинство смерти перестало существовать для него в это мгновение. Чтобы проверить мятежное ощущение, он мысленно оттянул за волосы голову неизвестного ему воображаемого врага и перерезал ему горло от уха до уха. Он убедился — ничто не шелохнулось от этого в его душе. Он погладил руку Рахили, вышел из шатра и взглянул в небо — в глаза всемогущему Богу.