Мы давно не виделись с приятелем, тем с большим удовольствием пустились мы бродить по городу, разглядывать дома и проспекты. На одной улице мое внимание привлек дом на холме. Я стал разглядывать его и то продвигался взглядом по разным деталям, то снова оценивал его целиком, пока на широкую террасу дома не вышла женщина в обвисшем домашнем платье и с неубранными длинными волосами. Заметив мой взгляд, она сначала нахмурилась, нагнулась за чем-то, а когда распрямилась, хотя я смотрел уже в другую сторону и только краем глаза (левого, правым я плохо вижу) на всякий случай следил за ней, стала махать руками, сначала беспорядочно, а потом произвела пару откровенно прогоняющих оскорбительных жестов.

Я человек одинокий, женских скандалов боюсь панически. Я тронул за рукав приятеля, который разглядывал противоположную сторону, и попросил его двинуться дальше. Мы еще долго бродили, заглянули в парк, где прогуливали собак, посмотрели, как продвигается строительство подземной стоянки под площадью, и так, прогуливаясь, снова оказались на той же улице, и теперь мой приятель сказал мне: «Смотри, какой любопытный дом на холме». «Пошли отсюда, — ответил я, — в этом доме живет очень вредная баба». «Да, ладно, давай только посмотрим», — ответил приятель и приблизился к дому. «Смотри сам», — буркнул я и отошел в сторону. Не прошло и минуты, как раздался дикий женский визг, и, не раздумывая ни минуты, не оглядываясь на товарища, я пустился наутек. Сердце уже стучало гирей у меня в груди, дыхание сорвалось, и я через открытый широкий проем главного подъезда вошел внутрь строящегося дома. Я прошел его насквозь, вышел через такое же голое отверстие хозяйственного входа, через который, наверное, будущие жильцы будут выносить мусор в баки, а иногда и вносить пакеты с покупками из супермаркета, если от их автомобильной стоянки будет ближе к этому входу, чем к парадному. За домом, из которого я вышел, был двор, а за ним еще три строящихся дома. Я пошел дальше, но в этом месте, видимо, строился целый район, и я надолго застрял на стройке. Были уже сумерки, и становилось все темнее. На исходе выходного дня здесь не было ни людей, ни освещения. Все дома были примерно в одной стадии постройки: все бетонные каркасы зданий были готовы, и велись штукатурные работы. Я постоянно натыкался на неполные бумажные мешки с цементом и на поддоны, где были сложены такие же мешки, но только целые и нетронутые. Я обходил кучи песка, но песок все равно уже попал мне в туфли. Чем темнее становилось, тем больше я опасался не песка и цемента, а невывезенных испачканных бетоном досок разобранной опалубки, из которых наверняка могли торчать гвозди.

Наконец, я выбрался из этой сплошной стройки на освещенное автомобильное шоссе и по нему вернулся в обитаемую часть города и затем уже добрался к себе домой. Дома у меня нет телефона, потому что мне, в общем-то, некому звонить, и мне никто не звонит. О сотовом телефоне пока нельзя знать точно, не вреден ли он для здоровья, поэтому и его у меня нет. С приятелем мы встречаемся редко, и в этот раз договорились о встрече, когда он позвонил мне на работу со своей работы.

На следующее утро, я поднял с тротуара местную газету, одну из брошенных для жителей нашего дома проезжающим в пять утра почтальоном на старой машине. Я знаю этого почтальона, он вовсе не беден — у него есть своя трехкомнатная квартира. Он сдает ее жильцам, а сам живет в четырехкомнатной съемной, — с женой и тремя детьми и мечтает построить большой дом. Почтальон — не главная его работа, это — его подработка. Покончив с почтой, он идет на службу в местный муниципалитет. Я не знаю, что он там делает. В газете, в которой обычно много рекламы и немножко местных новостей, я увидел заметку о вчерашнем происшествии. Вот только приятель, которого задержала, но вскоре отпустила полиция, назвался моим именем и фамилией. Я стал вычислять: приятель женат, сомнительная история с участием женщины ему еще больше не с руки, чем мне, документов при нем, видимо, не было, но вот адрес полиция запросто могла проверить по рации, поэтому он не рискнул придумать какое-нибудь несуществующее имя. Ввиду пустячности происшествия полицейские отпустили его тут же на месте и не стали разбираться с ним, а вот репортеру зарплата не гарантирована, и он, конечно, для порядочного человека опаснее полицейского. В общем-то, приятеля моего можно было понять, но я все же обиделся и не стал звонить ему на работу, а тем более домой, где трубку наверняка возьмет жена и будет говорить со мной сочувствующим, а то и вовсе жалостливым тоном.

С тех пор прошло уже некоторое время, и я думаю — кто больше виноват в нашей ссоре: я, который сбежал, или мой приятель, назвавшийся полиции и репортеру моим именем?