700.

— Мне уже семьсот лет, — будто бы сказал во сне Мафусаил отцу своему, Еноху, отчитывавшему его за ветреность. Слава Богу, не повторился в третий раз ночной кошмар, в котором Мафусаил сидел на горшке посреди кухни. Рулон туалетной бумаги во сне висел на двери в кладовку. Даже когда дверь закрыта, к бумаге с этого места нужно тянуться, а когда дверь, как сейчас, распахнута наружу настежь и пластмассовый пружинный захват на ней со щелчком охватил прикрученный к полу стержень, — есть только две возможности: попросить кого-нибудь подать ему бумагу или подъехать к ней вместе с горшком. Он не уверен, что на вторую из двух операций у него достанет сноровки, но и не решается обратиться к проходящим по кухне молоденьким женщинам. Хорошо, что они его родственницы и проявляют такт, не показывая, что отлично понимают неловкость ситуации, в которой он находится. На мучительной мысли, как бы ему выпроводить всех с кухни, он просыпался в предыдущие два раза.

Пробудившись сегодня, Мафусаил увидел томик «Лолиты», лежащий на прикроватной тумбе, и теперь окончательно решил: он обязан настоять на включении этой книги в Ветхий Завет! Она представляется Мафусаилу искусственно оторванной его частью.

Когда тебе стукнуло семьсот лет, ты считаешь не годы: после семисот ему исполнится восемьсот, но это будет не скоро. Когда семисотлетний Мафусаил вчитывается в желчные, пренебрежительные характеристики, которыми герой романа, не скупясь, одаряет мать Лолиты — Шарлотту, он улыбается: Гумберт-мальчишка! Реабилитация Шарлотты — таков будет главный вклад Мафусаила в толкование новой редакции Ветхого Завета.

Никто не знает, когда случилось последнее любовное приключение Мафусаила, что он вообще делает, когда зеленый автобус «Эгеда» увозит его в Тель-Авив.

— На прогулку, — говорит он. (Когда ему исполнилось пятьсот лет, Мафусаил решил не садиться больше за руль автомобиля, хотя новенькие водительские удостоверения с фотографией трехсотлетнего Мафусаила продолжали приходить ему по почте каждые двадцать пять лет).

Глупые девчонки, сетует Мафусаил, они так вечно и будут увлекаться мальчишками и крутить с ними любовь, делая все возможное, чтобы обернуть вспять Дарвиновский процесс естественного отбора. Например, этот красавчик Гумберт, умер в тюрьме от закупорки сердечной аорты, когда ему не исполнилось даже сорока пяти лет. И так уже по недомыслию этих глупышек человеческий век сократился в десять раз — до восьмидесяти, девяноста лет. Конечно, будь Мафусаил настоящим альтруистом, он ездил бы в Тель-Авив не по выходным, а в будние дни, заглядывал бы в донорский пункт, простым способом добывал бы ценный генетический материал и жертвовал его человечеству.

Но Мафусаил усаживается на бетонное ограждение, отделяющее набережную от песчаного пляжа, убеждается, что снова забыл очень темные очки, превращающие его в наблюдателя-невидимку, и медленно, якобы засыпая, прикрывает веки, когда ловит на себе очередной подозрительный взгляд проходящей мимо «Шарлотты».

705.

Лицо Шарлотты Первой, и без того очень светлое, кажется еще светлее благодаря открытому выпуклому лбу. Появление ее на любом фоне создает иллюзию посещения ювелирного магазина — изделие из светлого золота, украшенное крупными аметистами. Двумя. В лице ее ничто так не бросается в глаза, как это доминирование двух контрастных цветов: светло-пшеничного — волос и ярко-морского — глаз. Мафусаила немало помучил вопрос, украсила бы это лицо выразительность или наоборот перегрузила бы его как картинную галерею, где так быстро утомляется взгляд. Она могла бы быть королевой красоты в Касабланке или русской певицей. Она не стала ни тем, ни другим, и теперь ей нужно было какое-нибудь приносящее доход занятие.

Мафусаил впервые узнал о ее существовании, когда родственники Шарлотты попросили помочь ей с работой. Не слишком счастливый опыт его предыдущих попыток трудоустройства знакомых и друзей обусловил сдержанный ответ Мафусаила. Все почему-то полагают, сетовал он, что за семьсот лет у него должны были образоваться тысячи полезных связей. Да, у него есть связи, но ведь секрет их сохранности и устойчивости — в том, что он не злоупотребляет ими в ущерб здравому смыслу. Выяснив, однако, что профессия Шарлотты совпадает с одним из множества смененных им занятий, он вызвался помочь этой безликой пока для него Шарлотте, натаскав ее и передав часть опыта, после чего он сможет намекнуть о ней своим бывшим клиентам. Только получив его согласие заняться Шарлоттой, ее родственники, сердечно поблагодарив Мафусаила за отзывчивость, намекнули со скромной улыбкой, что их совместные занятия, скорее всего, не будут для него в тягость. Мафусаил не рискнул задать пару или хотя бы один вопрос, который прояснил бы причины их легкомысленных утверждений. Не представляя себе внешности и психологического склада Шарлотты, он попытался все же представить излучины ее женской интуиции в выборе общего имиджа и деталей одежды для их первой встречи.

Ей, конечно, будет известно, что ему уже стукнуло семьсот, но игривые родственники, несомненно, намекнут и ей, что он отнюдь не развалина, годная только на то, чтобы вытирать ему суп с подбородка.

Открытое платье она, вероятно, сочтет слишком провокативным, юбка ниже колен будет отвергнута, поскольку может быть воспринята как оскорбление, хотя она знает, каким тяжелым испытанием для мужчины является пара открытых круглых коленок. Лицо и грудь не могут быть ни спрятаны, ни замаскированы. Она не может знать, с какой стороны от него ей будет предложено сесть, поэтому к обоим профилям следует отнестись со вниманием. Наброшенная расстегнутая кофточка способна заслонить грудь, не нанося обиды и не отвлекая от дела. Напротив, прядь волос, закрыв глаза и лицо наклоненной трудолюбивой головы, может спровоцировать безнаказанные взгляды в ее сторону… Мафусаил поспешно, словно оплаченные счета, которые он по ошибке может опять захватить в очередной поход на почту, затолкал захватившие его предположения насчет Шарлотты в выдвижной ящик, предназначенный для черновиков воображения. «Оба ящика в прикроватной тумбе переполнены, — вспомнил Мафусаил, — все наверняка окажется другим, незапланированным, вот и за нижний ящик вечно заваливаются лежащие сверху бумаги, а верхний — закрываясь, прихватывает и прижимает телефонный шнур», — ковшиком прохладного скепсиса он погасил мысли о Шарлотте.

Когда он увидел, как она выходит из такси напротив его дома (какая расточительность в ее положении!), он понял в ту же минуту, что обрек себя на тяжкую борьбу с постыдным соблазном. Так он ощутил это в первый же момент, когда раскрыв дверь такси, она не выпорхнула из железной клетки на колесах (ей — тридцать семь), но будто вылупилась из нее и недоверчиво ступила на незнакомый берег в легком не очень открытом цветастом платье и белых босоножках на толстенной подошве. Она улыбнулась издалека встречавшему ее на пороге дома Мафусаилу говорящей улыбкой: «Вот я, Шарлотта, это место мне совсем не знакомо». Никакого запаха духов он не почувствовал, отступив от дверного проема и пропуская ее мимо себя вперед в прохладу и густую тень коридора.

С первого дня их знакомства Мафусаил стал перебирать и чинить рыболовные снасти для ловли яблочного цвета русалок. «О! Он делает это просто по привычке, — убеждал он себя, — из простой потребности в поддержании жизненного тонуса». Все же дополнительные соображения практического толка порой посещали его: как минимум половина женщин, перебирал и анализировал Мафусаил свой жизненный опыт, чувствительна к проявлениям интеллектуальной мужской изобретательности. Еще половина из этой половины не слишком требовательна к физическим проявлениям мужественности (далеко не всегда ему удавалось преодолеть лень, и содержимое спортивной сумки, где всегда находились очки для плавания и наушники, подключаемые к аудио-сети на панели беговой дорожки, дополнить свежим полотенцем, переменой одежды и миновать в спортивной обуви, шортах и футболке турникет местной «качалки»). Итого: половина, а из половины — четверть. Не так уж мало!

На одном из занятий (не первом) Шарлотта зевнула, глядя в компьютер («Нет-нет, мне интересно, я просто ужасно плохо сегодня выспалась, проворочалась полночи!»), и, откинувшись в кресле, прикрыла глаза, — это показалось Мафусаилу столь явным актом доверия и близости, что он мысленно взмолился, пытаясь отвести взгляд от ее лица, но Шарлотта была безжалостна, она длила паузу, а Мафусаил все смотрел и смотрел на нее. Упреки совести («Господи! Ей всего — тридцать семь!») столкнулись с якобы услышанным им ее шепотом: «У меня все равно никого нет, ты не занимаешь ничьего места». Этот шепот, так казалось Мафусаилу, он переводил на язык мужского соблазна с языка ее чуть подрагивающих закрытых век. Он беззаконно впитывал весь рисунок и отдельные линии ее чудесного лица, словно собирал в маленькую рюмочку с рисунком карточных мастей темные восхитительные озерца теней под ее ресницами. Собрав четверть рюмочки, — пригубливал и медленно тянул, наслаждаясь.

У этой кражи был острый и пряный вкус мимолетности. Он вспомнил как двести лет назад на автомобильном шоссе, ведущем в Тель-Авив, он спас нежно-желтую медузу полиэтиленового пакета, которую кружил ветер, грозивший загнать ее под днище и приклеить к горячей выхлопной трубе на самом ее выходе из мотора, где эфемерное существо растает, надувая плотные, мелкие грязно-желтые пузыри. Тогда, воспользовавшись возникшей на дороге пробкой, он вышел из автомобиля и закрепил пакет в щели между двумя бетонными блоками, из которых было составлено массивное ограждение, разделяющее встречные автомобильные потоки.

Мафусаил все смотрел и уже убеждал себя, что в шепоте век Шарлотты он уловил суть казавшейся ему знакомой женской философии, говорящей, что в хрупкости возможного ее объединения с ним, могущего оборваться в любой момент из-за его преклонного возраста, есть некое родство с мимолетностью и скоротечностью женской молодости и красоты. Эта мнимая, придуманная Мафусаилом симметрия ему же казалась отговоркой висельника, оправдывающего нападение на богатых путешественников в лесу соображениями высшей справедливости. Только он, знал о себе Мафусаил, никак не сможет и не захочет раздать награбленное бедным. Мафусаила охватил ужас при мысли, что Шарлотта ведь рано или поздно откроет глаза, и он окажется позорно пойманным.

Она открыла глаза и тихо рассмеялась, растянув блекло-розовой с блестками помадой накрашенные губы, в узкой щели между которыми блеснули белизной зубы, рисунок которых, как было ей хорошо известно, не производил впечатления хищности. Она увидела в точности то, что ожидала увидеть — загипнотизированного кролика Мафусаила…

— Ну, представь себе, — сделал еще Мафусаил фальшивую попытку убедить Шарлотту в нелепости шага, такого же опасного и судьбоносного, как первый шаг в экзаменационный зал в юности, — вот гуляем мы с тобой по набережной Тель-Авива, и все прохожие смотрят на меня.

— На тебя? — переспросила Шарлотта.

— На меня, — подтвердил Мафусаил, — смотрят и думают: сколько же у этого старика должно быть денег! А ведь это не так!

Шарлотта расхохоталась, и Мафусаилу в ее звонком смехе почудились все те же два цвета — пшеничный и бирюзовый. Но этот смех и восхищенный взгляд возбудили и потянули его словно вожжи — заслуженного коня. И как этот славный работник, он шевельнул седеющей гривой, напряг вялые мышцы и сдвинул воз.

— Ты не станешь удручать мою душу изменами? — спросил он.

— Не стану, — пообещала Шарлотта, — но ты не должен быть в этом уверен.

Следующим утром Мафусаил проснулся со слегка заложенным носом, отчего он частично дышал через рот. Это вызывало иногда тихие мелодичные звуки, похожие на падение капель воды с небольшой высоты. Он пролежал несколько минут, дожидаясь повторения звуков и пытаясь определить их источник. Одновременно он медленно возвращался к бодрствованию, сознание его, протягивая нить за нитью, налаживало связи с окружающими предметами, светом из окна, томом «Лолиты», тремя поблескивающими маникюрными ножницами, зачем-то скопившимися на прикроватной тумбе. Память размяла мускулы, оперлась на накопленный за семьсот лет жизни опыт, и в какой-то момент созрело и вылупилось решение — источником звука могут быть либо лопающиеся пузырьки слюны во рту, либо возникающие в носу мизерные мембраны. И то, и другое он счел неприличным, сильно потянул воздух через нос и закрыл рот. Через пару секунд он ощутил руку, легшую на его плечо. Эта рука могла принадлежать либо Шарлотте, либо Господу Богу. Мафусаил с дрогнувшим сердцем поставил на Шарлотту и не проиграл.

— Доброе утро, Мафусаил! — сказала Шарлотта, и Мафусаил удовлетворенно отметил, что на нем заменой ночной пижаме — легкий и элегантный спортивный костюм, самый дорогой из всех тех, что лежали на полках спортивного магазина в ближайшем «каньоне». Он твердо сказал вчера, что ни за что не покажется ей обнаженным.

Он не торопился с ответом на ее утреннее приветствие, он хотел быть прежде всего уверенным, что в общении с Шарлоттой (он тогда еще не называл ее Шарлоттой Первой) найдет нежные слова, которые все же не повторят слов, сказанных им когда либо Шарлотте Единственной.

708.

В семьсот восемь лет, заболев гриппом, Мафусаил решил, что он умирает. Главнейшей заботой его умирания стало сформировать и закрепить в памяти Шарлотты Первой теплое воспоминание о себе. Он часто гладил ее руки, ласково заглядывал ей в глаза и старался казаться умиротворенным. Иногда в его глазах читалось подлинное ощущение счастья, смущавшее и озадачивавшее Шарлотту Первую. Мафусаил объяснился. Это касалось второй по важности задачи: ни за что не впасть в мистику перед смертью. Но тут он проговорился: веру, что «там» (он не стал уточнять, где) воссоединится с Шарлоттой Единственной, он не считает мистикой, это не мистика — это вожделенный самообман. «Однажды нимфетка — всю жизнь нимфетка, — говорил он Шарлотте Единственной во времена ее жизни, — она беломраморная статуя в теплом тумане фонтанных брызг посреди вспыхнувшего жарким огнем зеленого парка». Таков был в воспоминаниях Мафусаила образ его любви к Шарлотте Единственной. «Гумберт-Лгунишка!» — сквозь жар, которым порой пылал его лоб, улыбался он.

Когда Мафусаил выздоровел, Шарлотта Первая оставила его, забрав с собой в новую (стремительно катящуюся к всемирному потопу) жизнь маленького Ламеха.

814.

Шарлотта Вторая промелькнула в жизни Мафусаила коротким досадным эпизодом. Она была сестрой двух младших братьев, старший из которых потихоньку от супруги спрашивал ее совета, стоит ли заводить еще одного ребенка и к какому врачу обратиться жене, у которой обнаружилась эрозия шейки матки. Жена его просто взвилась, обнаружив, по ее словам, «любезную сестренку мужа у себя в многослойной части эпителия, дотягиваться до которой она и мужу не позволяет».

Младший брат, напротив, с детства был хулиганист и беспечен, он вечно оказывался без денег, и его нужно было постоянно выручать из сомнительных сделок, из-за чего Шарлотте пришлось знакомиться не только с врачами, но и с адвокатами. Она недолюбливала его жену, смуглую особу с лицом вяленой рыбы и, по словам Шарлотты, — «с рыбьей душонкой», ценя, впрочем, и считая ее занятость собой залогом прочности семьи брата и небезосновательно полагая, что вряд ли какая-нибудь другая женщина станет терпеть бурный, полный вольностей, стиль жизни ее братца.

У Шарлотты вызывала ужас привычка Мафусаила приводить в порядок ногти с помощью маникюрных ножниц с острыми концами. Когда он категорически отказался пользоваться известным каждому ребенку совершенно безопасным приспособлением с заостренными дугами, она подарила ему специальные маникюрные ножницы с утолщениями на конце, похожими на губы спящего сома. Мафусаил пошевелил ими и отложил экзотический инструмент. «Подождем Паркинсона», — объяснился он тогда еще вполне терпимо. Хозяйственно-заботливое отношение Шарлотты к нему само по себе представлялось ему вполне безобидным, но абсолютное, как ему казалось, неверие в его генетическую миссию и вообще — скептическое восприятие его, Мафусаила, как «хомо-креативус» (собственный термин Мафусаила) глубоко оскорбляло его, все больше заставляя раздражаться и надолго прекращать посещения Шарлоттиной трехкомнатной квартирки в обтрепанном четырехэтажном доме в Тель-Авиве, где большинство квартир сдавалось внаем еще неженатым молодым парам или холостякам-охотникам. Тогда между ними в периоды размолвок, становившихся все более частыми, завязывалась бурная переписка, в которой разгневанный Мафусаил объяснял Шарлотте Второй, что в физике полупроводников имеется понятие запрещенной энергетической зоны электронов и что он, подобно этим электронам не существует в том месте, которое определила для него она, Шарлотта Вторая. «Вы, сударыня, — раздраженный Мафусаил всегда становился высокопарным, — возможно, надеялись найти во мне некое приложение с ушами-лопухами и глазами-тарелками, чтобы в них находить лакомства своих приукрашенных отражений. Вместо этого в наличии имеется самодовольный и довольно упрямый осел, которому самому подавай уши-лопухи и глаза-тарелки». Совсем разошедшись, он написал ей, что, по-видимому, нужен ей в качестве чего-то вроде гигиенического тампона, от которого ни холодно, ни жарко, но который является полезной вещью в дамском хозяйстве. «Откуда ты знаешь, какие ощущения вызывает у женщины гигиенический тампон?» — спрашивала Шарлотта Вторая. «Не знаю, — соглашался Мафусаил, — но я представляю гигиенический тампон чувственным аналогом презерватива». «У тебя все — аналогии, — писала в ответ Шарлотта Вторая, — Мафусаил, смирись с тем, что ты ничего не понимаешь в женщинах». Это замечание его просто взбесило, и он совсем позабыл о вежливости: снова назвав ее сударыней, он заявил, что Господь Бог, видимо, создал ее такой, какая она есть с одной единственной целью — вызывать раздражение у остальных пяти или семи (сколько их там уже набралось?) миллиардов человеческих особей, населяющих планету Земля.

Шарлотта Вторая упивалась яростью его писем, подыскивала успокаивающие слова, похожие на ватно-марлевые накладки, отчего Мафусаил свирепел еще больше. Но иногда она впадала в подозрительность, и тогда ей казалось, что он тщательно продумал и несколько раз подправил текст и только после этого внес в него несколько ошибок, стер пару запятых, одну букву, имитируя спонтанность. Когда же его хватил очередной инсульт, и Шарлотта примчалась навестить его в больнице, ей было сказано, что Мафусаил собственной рукой составил список лиц, которых не велено допускать к нему именно в случае ситуации, подобной ныне приключившейся.

— Извините, госпожа, — было сказано ей, — вы в этом списке.

Для той, которую Мафусаил называл Шарлоттой Второй, это было слишком.

969.

Выздоровев, Мафусаил решил, что с него довольно, и в возрасте девятисот шестидесяти девяти лет он истратил все накопившиеся у него средства на представлявшуюся многим и многим безумной затею. Исполнить его проект согласились только русские, и с космодрома Байконур он стартовал с условным билетом в один конец (сам билет остался на Земле, его аукционная продажа должна была возместить львиную долю стоимости полета). При нем был лишь небольшой запас продовольствия в тюбиках. Как подводная лодка колбасой и бананами при выходе из порта, космический корабль был увешан прозрачными пакетами с инфузией.

За необычным «реалити» следил весь мир. Сколько слез пролилось на Земле, когда все новостные телеканалы выдохнули: «Мафусаил нажал кнопку разгерметизации!» Несколько раз преобразованные сигналы затухающих ударов его сердца, достигнув Земли, представленные в привычном для зрителей виде светящихся зубцов зеленой кривой на экране монитора, сотрясли миллиардами рыданий планету Земля.

— Ах, Мафусаил! Зачем ленился ты посещать донорский пункт в Тель-Авиве? — рыдал пожилой диктор телевидения.

Мафусаил припаял на свои законные места проводки, ведущие к исполнительным механизмам разгерметизации (он не любил неисправностей или неготовности к эксплуатации технических изделий), ласково погладил клизму, облепленную сенсорами кардиологических приборов, удобно откинулся в кресле и в абсолютной космической тишине стал наслаждаться тончайшим, сладчайшим ароматом воспоминаний о Шарлотте Единственной.