Каждое действие или бездействие каждого человека вызывает бесконечные следствия. Мысль столь очевидная, что постоянно забываемая. Сочинителями — ну просто регулярно!

ГГ — бежит. Кого-то бьёт — и убегает. Кого-то поджигает — и убегает. Кого-то громит — празднует… и — убегает. «Этот — ударил, тот — сдох». ГГ является источником событий. Вот — действие ГГ, вот — первое следствие. Побежали дальше. «Полная смена декораций». «Автомат без памяти». Или — с очень короткой памятью. Но в миру-то храниться память обо всём.

«Ничто на земле не проходит бесследно. И глупость свершённая — всё же бессмертна. Как молоды мы были, как искренне тупили… Теперь оно нашло тебя».

ГГешный подход похож на истину только при очень коротком периоде наблюдения. А вот «эпопеи» типа «Тихого Дона», или «Угрюм-реки», или «Сага о Форсайтах», или «Унесённые ветром» — показывают и другой эффект. ГГ чего-то совершил, кого-то побил, с кем-то переспал. Пережил это, даже забыл. А начавшаяся цепочка следствий продолжает разворачиваться уже без его участия, часто — вне его поля зрения, в неизвестности. И, сформировавшись там, в невидимом пространстве мира, вдруг выскакивает, догоняет его. Догонялочка…

Какой-то парень, которого ГГ видит первый раз в жизни, вдруг кидается на него с ножом.

— За что?!

— Двадцать лет назад ты убил моего отца!

Или шлюшка в борделе, разглядев, поутру после бурной ночи, фигурный нательный крестик, вдруг кидается к ГГ на шею, и, обливаясь слезами, сообщает:

— Папочка! Я твоя незаконнорождённая дочь!

Фольк и литература полны такими сюжетами. От «Боя Муромца с Подсокольником» до, например, вот такого:

«Тёплый дождик прошёл в Ватикане, Собрался кардинал по грибы, Вот приходит он к римскому папе: — Папа, папа, ты мне подсоби. Кардинала тот обнял рукою, „Не ходи, — говорит, — ты гулять, Я ведь твой незаконный папаша, Пожалей свою римскую мать“. Кардинал не послушался папы И пошёл в Колизей по грибы, Там он встретил монашку младую, И в любви объяснились они. Кардинал был хорош сам собою, И монашку сгубил кардинал, Но недолго он ей наслаждался, В ней под утро сеструху узнал».

Но я-то во всё это, в эту «Святую Русь» не «на минуточку за пивом забежал». Я же сюда жить вляпался. На всю жизнь, хоть бы и вторую.

А в жизни, помимо массы придуманных вариаций по теме утерянных-найденных детей-родителей-родственников существует ещё куча реальных ситуаций, когда сделанное-сказанное когда-то, кажущееся давно прошедшим, закончившимся, «закрытым», вдруг как-то прорастает в мире и догоняет тебя. Как случилось, например, с моей фразой о «лопушке для ран души».

У Екклесиаста сказано: «Всему своё время,… время разбрасывать камни, и время собирать камни». Речь, явно, идёт о разных временах. Хотя бы — как при посадке картошки на Чукотке:

«— Утром — сажаем, вечером — выкапываем.

— Неужто вызревает?!

— Не, осень кусать хосесся».

А в человеческой жизни оба это процесса идут одновременно: одной рукой — «камни» разбрасываем, другой — собираем. «И правая не ведает, что творит левая».

Кое-какие из моих «догонялок» начали меня догонять. Пришло время «собирать камни». И одновременно — бросаться новыми. Оба процесса всегда нервируют. Как говорила Рина Зелёная: «У меня от вас каждые пять минут — разрыв сердца».

…

Появление попа Геннадия в «Паучьей веси», его внешность и поведение, вызвали у меня… Вполне по «Мимино»:

— Такой сылный неприязнь чувствую. Кушать не могу!

Мне очень хотелось убраться поскорее из «Паучьей веси». От этой иерейской физиономии. Но приходской поп… Это же как церковный брак — «и только смерть разлучит нас». Разве что — согласия перед аналоем не спрашивали. Ни мне от него, ни ему от меня — никуда не деться. Но такая ж противная морда!

Я заставил себя проконтролировать перенос пресвитерских вещичек с вдовьего двора, уход бурлаков, которые притащили в селение «поповскую кошёлку». Успел и с Хрысем о делах поговорить, и с Беспутой… по-беспутничать.

На обратном пути заскочил в Рябиновку — доложился Акиму.

Я ожидал одной из двух возможных реакций на мою стычку со священником. Либо: «Ну ты дурак! Что ж ты наделал!», либо: «Так ему и надо, жеребячьему сословию!». Почему на Руси духовенство называют «жеребячьим сословием» — не знаю. Но Аким, внимательно выслушав мой отчёт, задал только один, правда — комплексный, вопрос:

— По лицу не бил, тряпьё не рвал, чашки не ломал?

и глубоко задумался. Глядя мимо меня в стену, автоматически стянул со стола рушничок и начал медленно жевать. Потом, будто проснувшись, отбросил тряпку и повторил своё присловье:

— Индо ладно. Поглядим.

Чего-то он понимает, какие-то кочки, ухабы предвидит, которые до меня не доходят. Чувствую — маячит какая-то гадость. Но — какая, как, когда, насколько большая…? Ну что сказать? — «Индо ладно»…

Я, конечно, проявил себя не лучшим образом. Не стерпел, не смолчал. Не поклонился, не приложился. Но, похоже, дело не в моей личной вздорности. Имеем классический для средневековья конфликт светской и духовной власти. Дело обычное, рутинное, во всех учебниках прописанное. Так чего ж я так завёлся? А того, что я совершенно не представлял себе масштаба проблемы! И её — безысходности. Одно дело — знать. Так это… умозрительно. Или уж совсем наоборот — вырасти в этом во всём, «впитать с молоком матери». И просто не замечать, как запах кошачьей мочи в подъездах моей России. Но вот так как я, «свеженький» — и со всего маху мордой в… во всё это.

Почему никто из попаданцев ничего не говорит об ощущении полного бессилия при конфликте с клириками? Когда все твои мысли, планы, идеи вдруг сыпятся, разваливаются в труху. Из-за кое-какого… иерея. А ведь это неизбежно.

Попаданец занимается прогрессорством. То есть — меняет условия жизни людей. Это всегда связано с изменением социальных отношений, с изменением законов и обычаев. А они освящены церковью. И всякая попытка сделать что-то новое, как-то улучшить жизнь людей не традиционной раздачей милостыни, а трансформацией их труда и образа жизни, неизбежно сталкивает попаданца с церковниками.

Светские власти ещё как-то вменяемы, они могут оценить материальную пользу, приносимую инновациями. Но система, кормящаяся от идеологии, от «благодати божьей» имеет другие приоритеты. «Законы, данные от бога — вечны». Как: «коммунизм — истинен, потому что — правилен». Или — наоборот. Заклинания, приносящие прибыль.

Можно успокаивающе покричать:

— Да бог с ним, с богом! Оставьте его в покое. Проблемы же только в вас! В вашей трактовке Его законов, в вашей правоприменительной практике! Которая отнюдь не божественная и вечная, а — сиюминутная и сиюместная!

Но уже и эта, даже не попаданская, а чисто реформаторская мысль, вызывает сомнение в умах и смущение в душах… А главное, заставляет усомниться в эквивалентности понятий: «абсолютная истина» и «сосуд с благодатью».

В последние годы второго тысячелетия уровень доверия граждан Финляндии к церкви составлял 85 %. Столько же составлял уровень негативного отношения к русским. Это связано? — Да. Именно в финской лютеранской церкви я услышал фразу пастора, вернувшегося из турне «по родному краю» — по Карелии:

— Господь велел прощать. Но я никогда не прощу русским сожжённого родительского дома.

Люди верят в бога. «Правда у бога». Люди верят служителю божьему. Не как равному, не как человеку, которому «свойственно ошибаться», а как «мегафону господа». «Матюгальнику всевышнего». А он, по общечеловеческому свойству, «толкает в массы» свою собственную, личную или корпоративную, точку зрения. И она, вольно или невольно, осознанно или нет, выдаётся им как «слово божье». Как все другие тексты, которые он произносит в церковной службе.

И именно так и воспринимается прихожанами. Хотя бы просто потому, что есть устойчивый рефлекс: вот этот человек, вот так одетый, вон с того места, вот с такой интонацией… изрекает божественные истины. Всегда. Безусловный рефлекс, как — глотание. Глотают. И — благостно причмокивают.

«Да придет царствие твоё на землю мою» — это святая молитва или слоган нациста? Разница-то всего в одном дополнительном словечке из трёх букв.

Кто-нибудь просчитывал корреляцию между ростом действующих православных храмов в России и числом преступлений на национальной почве? Соотношение динамик изменения роста числа посетителей пятничной молитвы в Египте и разгромленных коптских церквей?

Обскурантизм, ксенофобия, «ложь во благо» — это естественные продукты церковной деятельности. Они проистекают из церкви, как миро из мощей святого Дмитрия Солунского — веками. Ибо церковь всегда претендует на абсолютную истину. А всякое иное, новое — человек ли, вещь ли, идея или обычай — прежде всего воспринимаются как ложные. «Этого нет в наших священных книгах, значит — от лукавого». Нет не в книгах — в их понимании этих книг.

Раввины в 21 веке аргументировано показывают, что и количество звёзд в нашей вселенной, и особенности генетики однояйцевых близнецов описаны «ещё тогда». И «вся мудрость мира» — там же. А сколь много безусловно точных и абсолютно очевидных предсказаний, например, колебаний цен на нефть — находят в Евангелиях!

Но, безусловно, самой пророческой книгой является Коран. Дословная запись бреда психически нестабильного человека, постоянно падавшего то в нервные, то просто — в голодные обмороки, позволяет предсказывать всё. Но — потом. Так и хочется спросить:

«Где ж ты раньше был? Целовался с кем? С кем себе и Ему изменял?».

Четвёртый халиф Омар приказал сжечь знаменитую Александрийскую библиотеку:

— Если в этих книгах то же самое, что в Коране — они не нужны. А если иное — вредны.

И он-таки был прав! Всякий другой, «неканонический» бред, для кормящихся с данного — вреден.

Безусловно, отсекаются и носители иных идей, обычаев. Костры из книг, костры из людей, каменная крошка из статуй…

Сталин запретил браки советских граждан с гражданами других государств? — Так он был крайний либерал! «Церковный Устав Ярослава» запрещает не только браки, но и вообще — секс, не только с иноземцами, но и с иноверцами даже из числа жителей «Святой Руси». «Нельзя! А вдруг понравится? А там и веру переменит…».

Что может более «иным», чем «попаданец»? Даже веруя — он верует не так. Ведь и догматы, и ритуалы, и практика — изменились к тому времени, из которого он спопадировал. Его вера, даже искренняя, даже «одноимённая» с туземной, выглядит как карикатура, как кощунство, как богохульство. В те же слова он вкладывает иные смыслы. А задаваемые им вопросы и предлагаемые ответы приводят окружающих в смущение. Даже не сутью своей, но просто возможностью: не так — спросить, не так — ответить. Не сакрально-актуально, не так, как принято «на текущий момент».

Полвека в истории моей России вопрос:

— В чём разница между генсеком и гомосеком?

неизбежно приводил к принудительной путёвке на стройки «светлого будущего». Сходные вопросы по христианской, например, тематике… Полтора тысячелетия со смертельным исходом. Просто спросить…

У коммуняк была хоть идея равенства: «товарищи в борьбе». У христиан или мусульман равенство другого рода: все — рабы божьи. «Но некоторые — рабее».

И попы, приняв на себя «руководящую роль» в очередном «современном обществе», обрушивают на голову «иного» всю мощь своих ресурсов, и самого главного — ресурса доверия массы людей.

Для того, чтобы что-то сделать — нужны люди. А они — воцерковленные, верующие. Хоть в Христа или Аллаха, хоть в Велеса или Перуна. Вдруг какой-то местный «громкоговоритель» божественных истин, не имея представления о ваших планах, начинает «громко говорить» у вас над ухом. Исходя из своих собственных интересов, или амбиций, или представлений о том, что он считает правильным.

— Как нам обустроить Россию? Может быть дороги построить? Урожайность повысить?

— Ерунда! Всё это — суета сует. Молитесь. И господь воздаст вам по вашей молитве.

Чем «воздаст»? Новыми сортами пшеницы, районированными для вечной мерзлоты? Бананами на ёлках? Огромными недостроенными автомобильными мостами на ровном месте, как десятилетия стоял мост в Новом Уренгое? Бесчисленными железными дорогами, ведущими из ниоткуда в никуда, каких столь много в России?

— Да оно — такое воздаяние — нам нафиг не надо!

— Значит плохо молились. Молитесь лучше и всё будет хорошо.

Когда «всё хорошо» — это плохо. Без «шила в заднице» — человек уже нечеловек. «Труд создал из обезьяны человека». А его отсутствие запускает обратный процесс. В результате которого чаще получается не «зелёная мартышка», а «хряк на откорме».

«Аллах акбар». Это — божественная истина. Да и фиг с ним — сказано же: «Богу — богово, кесарю — кесарево». Сказано. И старательно повторяемо. И ещё более старательно — забываемо. И люди, ваши люди, обученные, оснащённые, организованные — бросают строить дорогу, бросают «кесарево», и идут молиться. Потому что — «ресурс доверия», потому что — они привыкли доверять попам. Они так воспитаны. Поколениями.

Вот вы меняете на зиму колёса у автомобиля. И тут у вас над ухом начинает вещать какой-то… «святой человек», и гаечный ключ разваливается у вас в руках. Ваши ощущения? И главное: так и поедем на «лысой» резине? Ну и куда мы влетим? В царство божие?

Мне снова представилась картинка.

Огромный бурый медведь в тяжком сне ворочается в грязной берлоге весь обтянутый тонкой золотой паутинкой. В узлах её торчат маленькие беленькие колоколенки с золотыми куполочками, крестиками, колокольцами. Возле каждой — маленький серенький паучок. С длиннющим, вроде комариного, но значительно длиннее, хоботком. Все эти паучки вразнобой втыкают свои хоботки глубоко в шерсть медведя. Погружают. Впрыскивают туда что-то обезболивающее, успокаивающее, утешающее, парализующее, разжижающее… И тянут оттуда, из-под шерсти, из-под кожи, из тела… Из сердца, разума, души…Тянут разное: золото и хлеб, вещи и людей. И то, что лично меня бьёт по глазам — информацию. Обо всём. О каждом. А потом впрыскивают свою добычу в сеть, и образовавшиеся вздутия-пузырёчки на нитях паутины двигаются к церковкам побольше, к епископским дворам, к митрополичьему, куда-то дальше, «за синее море». И эти узелки надуваются, разрастаются, расползаются проплешинами по медвежьей шкуре. Медведь стонет, дёргается… Но — не просыпается. Остаётся в своих кошмарах, в своём наркотическом, «опиумном» сне.

И вновь меня удивляет реалистичность Твена. Его Янки, пожалуй, единственный из попаданцев, кто осознанно столкнулся с церковью в своём прогрессорстве. Который попытался понять проблему и предложить хоть какой-то выход из этого безвыходного положения.

«Попы — неприятнейшая порода, но иногда они выказывали себя с хорошей стороны. Я имею в виду некоторые случаи, доказывающие, что не все попы были мошенниками и себялюбцами, и что многие из них, особенно те, которые сами жили одной жизнью с народом, искренне, бесхитростно и набожно старались облегчить страдания и горести людей. Мне это не очень нравилось, потому что привязывало народ к господствующей церкви. Что говорить, без религии пока не обойдёшься, но мне больше нравится, когда церковь разделена на сорок независимых враждующих сект, как было в Соединённых Штатах в моё время. Концентрация власти в политической организации всегда нехороша, а господствующая церковь — организация политическая: она создана ради политических целей; она выпестована и раскормлена ради них; она враг свободы, а то добро, которое она делает, она делала бы ещё лучше, если бы была разделена на много сект. Быть может, я и не прав, но таково моё мнение. Я, конечно, всего только человек, всего один человек, и моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше».

18 июня 1870 года Первый Ватиканский Собор принял догмат о непогрешимости Папы Римского. «Все церковные догматы могут изменяться, кроме непогрешимости папы». Подтверждено в 1965 году Вторым Ватиканским собором. И тут Твен со своим: «моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше»…

«Янки» был именно церковью и сокрушён. Вместе со всеми его нововведениями:

«Город, когда-то сиявший электричеством, словно солнце, был теперь погружен во мрак и стал даже чернее окружающего его мрака, темным сгустком лежал он в черноте ночи. Мне почудилось в этом нечто символическое — знак, что церковь одолела меня и погасила все светочи цивилизации, зажжённые мною».

Именно церковь, воинствующий монашеский «Святой Орден», поднял «серую волну» штурмовиков в Арканаре, устроил там бойню, уничтожая «книгочеев», и довёл другого попаданца — благородного дона Румату Эсторского, до массового убийства людей.

«Янки» написан в 1889 году. У меня на столетие с лишком больше опыта человечества. Да и Родина у меня другая. Сектанты, хоть — Никоновского раскола, хоть — Демократической России, не вызывают у меня желания видеть их в сорока разновидностях. Но и «правильные», здесь — Константинопольского патриархата — попы, даже в варианте «не все попы были мошенниками и себялюбцами», вызывают у меня тревогу. Я просто знаю — как церковь ломает даже серьёзных людей из моей эпохи. «Ломает» — «добровольно и с песней».

В «Отроке» туберкулёзный поп христосуется на Пасху с прихожанами, проводит обряды крещения младенцев и богослужения среди мальчишек-подростков. И на каждом выдохе, на каждом стихе читаемой во славу Христа молитвы, выбрасывает в воздух мириады экземпляров своей палочки Коха. Насыщая ею и храм божий, и будущую крепость Погорынского воеводы, и предметы ритуалов, и поверхности икон, к которым верующие будут прикладываться…

Как может «Бешеный Лис», человек опытный, битый жизнью, сидевший в Демократической России, где 30 % зеков — туберкулёзники, бывший старший офицер — не понимать, что у него в селении бактериологическая бомба?! Непрерывно и активно действующая. Каковы бы не были дружеские, душевные отношения, но его приходской поп — отец Михаил, диагноз которому чётко ставит попаданец, должен быть немедленно изолирован от людей. И, безусловно, не допущен в массовые скопления жителей, прежде всего — на службы в церковь. Удивительно, но вполне разумный человек настолько осчастливлен надеждой найти «смысл жизни» в церковных концепциях 12 века, влиться душой своей в золото иллюзий православных церковников, что пренебрегает своим прямым долгом — защитой своих близких, своих соратников. Термин «тубдиспансер»?… — сплошная амнезия. Минуты душевого счастья — для себя, годы выхаркивания лёгких и медленная смерть — для своих людей. Так срабатывает «божественная сила» в руках даже «хорошего человека».

Остаётся только восхищаться тоталитаризмом Советской Власти. Которая, организовав систему массовых, тотальных, принудительных проверок, прививок, лечений, избавило, хотя бы одно-два поколения моих соотечественников от постоянной опасности многих инфекций. До такой степени, что отмерли за ненадобностью необходимые, прежде почти рефлекторные, навыки личной защиты, личной гигиены. Теперь можно пожалеть следующее поколение: ни социальной, ни персональной защитой они не обладают. Только платным здравоохранением.

Итого: добавим в список необходимых в поместье мастеров ещё одну позицию: «поп карманный». И — «я подумаю об этом завтра».

…

На другой день устроили отвальную моим работникам — страда вот-вот начнётся, хлеба уже налитые стоят. Денька три пройдёт — надо уже жать в полную силу. Выкатил и бражки от души, и баранчика зарезали. Домна расстаралась — такие пироги сделала… Пальчики оближешь! Я, естественно, несколько подёргался: напоследок всякие негоразды могут случиться. Например, по Бунинской «Деревне»:

«Уезжая под Казанскую в город, мещане устроили у себя в шалаше „вечерок“, — пригласили Козу и Молодую, всю ночь играли на двух ливенках, кормили подруг жамками, поили чаем и водкой, а на рассвете, когда уже запрягли телегу, внезапно, с хохотом, повалили пьяную Молодую наземь, связали ей руки, подняли юбки, собрали их в жгут над головою и стали закручивать веревкой. Коза кинулась бежать, забилась со страху в мокрые бурьяны, а когда выглянула из них, — после того, как телега с мещанами шибко покатила вон из сада, — то увидела, что Молодая, по пояс голая, висит на дереве».

Ну и зачем мне здесь эти «селянские игры»? Так что, баб быстренько загнали в избу и…

«Гуляй рванина От рубля и выше».

Сам-то я воздерживаюсь. Сухан, Ивашко, Ноготок у меня принципиальные трезвенники. А с такой командой и малопьющим от скуки торком — от скуки и так бывает — желающие могут тихонько сопеть в сторонке. Может, у кого из работников и были какие-то пожелания-мечтания, но… не реализовались. Так что, разошлись мы мирно. Не только без мордобоя, но и с выражениями взаимной приязни.

…

Как отпустил я работников с Пердуновки, так стало у меня тихо и пустынно. «То — густо, то — пусто» — острое ощущение народной мудрости прямо поутру. То у меня полсотни человек да полтора десятка коней каждый день на работу выходило. А то и десятка работников нет. Пришлые ушли, Филька своих тоже на нивы увёл. Ещё и помощников выпросил.

Тихо, пустынно, скучно. Куча всякого всего начато, заготовлено, а до ума не доведена. С чего начать, за что хвататься?

«Тихо в лесу Только не спит барсук Уши свои он повесил на сук И тихо танцует вокруг».

Впрочем, безделье да унынье — не «мои лошади». «Танцевать тихо» — мне не свойственно. Видели ли вы, как на концерте «Deep Purple» в Бирмингеме Джон Лорд на рояле Бетховена пополам с канканом наяривает? А у него с носа капли пота летят? Вот к этому состоянию и надо стремиться. Пахота с куражом — в кайф.

Не так резво, как в предыдущий месяц, но непрерывно, «по-долбодятельски» мы постепенно продвигались дальше. Поставили крыши над общинным домом и двумя амбарами, с чего я и начал застройку Новых Пердунов. Сбили и навесили ворота на проём в частоколе. Из «горниста» и «сколиозника» сформировалась маленькая бригада по строительству колодцев. Два колодца построили — дважды пришлось дураков откапывать.

Как раз, когда мы начали складывать первый сруб с подклетью на будущем боярском подворье, прибежала Кудряшкова. Встала в стороне, руки к груди прижаты, глаза вылуплены и… молчит. Я и не заметил её, пока кто-то рядом в бок не толкнул и не крикнул:

— Гля, прибёгла чегой-то. Чего тебе, дура?

— Тама… эта… поп пришёл… ладейкой снизу.

Четверо парней из «пауков» притащили «поповскую кошёлку». В лодке — поп Гена и парнишка его, который при всех обрядах прислуживает. «Кошёлка» — полная. Даже две овцы есть. Пока майно разгружали да пристраивали, я успел с «пауками» парой слов перекинуться.

— Откуда столько-то?

— Дык… эта… Он же ж… прорва! Мы ж, к примеру, жать собралися. Ну. Тут этот: «надобно молебен на урожай отслужить». Ну, отдали ярку. После, слышь-ка, «надо покойничков отпевать». Ну, отпевай. Ага. Всех, значится, со страды — на кладбище. И машет и машет, молотит и молотит… А зерно-то в колосе — не булыга на дороге — долго не улежит. Ну — «на», только отвяжися. Всем берёт — и хлебом, и холстом, и овчинами… После два дня в Рябиновке побыл. Там, слышь-ка, вроде потише был. Видать, владетеля забоялся. А теперя вот — улыбается хитренько и злобствует не сильно.

«Злобствует не сильно» — я увидел сразу. Для начала поп занял центральную избу, и мне, с моими людьми и вещичками, пришлось перебираться в новостройки. Овечек своих к Фильке на двор поставил, долго объяснял, как их кормить. За это время Николай поймал у нас в подвале его мальчишку и отодрал за уши. Тут же получил от попа «отеческое внушение» за «неподобающее отношение». После чего «облобызал длань иерейскую» и отправился исполнять свеженаложенную епитимью — отчитать триста «Богородец» с поклонами перед иконою. Но в целом… я ожидал худшего.

— Надо окрестить язычников.

— Окрестим.

— Отпеть покойников?

— Отпоём.

— И всем — святое причастие.

— Не, нельзя. Только в храме. По Седьмому правилу Второго Никейского Собора в престолы, на которых совершается евхаристия, должны полагаться частицы мощей святых мучеников.

Вона чего! Это где ж столько костей нетленных набрать? Видать поэтому в конце 17 века это правило в России было отменено: мучеников у нас всегда хватало, а вот которых из них в этот раз считать «святыми»…

— Освятить новостройку мою?

— Завтра с утречка.

— С исповедованием не тяни — мне люди на работах нужны.

— Дак кто ж тянет! Прям сегодня.

Поп спокойно соглашался на всё. И на публичную исповедь перед всей общиной, и на проведение разводов. Даже развёл Кудряшка с женой без его присутствия: удовольствовался фразой о болезни его. И брал довольно по-божески. Правда, когда каждый шаг — ногата, то «итого» — не мелко выходит. Но — приемлемо. Я платил за всё серебром, и за требы для местных смердов тоже. Филька, унюхав халяву, тут же потребовал освятить его корову. «Ну… чтоб эта… доилася лучше». К моему удивлению, Геннадий за две ногаты старательно помахал кадилом перед всем деревенским стадом.

Очень сговорчивый, отзывчивый и доброжелательный служитель культовый. Была пара мелочей, которые меня смущали. После общей исповеди, прошедшей при моём участии, под моим присмотром и с моим рефреном: «Грешен я. Ибо человеци суть. Признаю и раскаиваюсь. Следующий», поп довольно долго беседовал с некоторыми из моих людей. Проведённый «экзит-пол» дал ощущение, что попу по-рассказывали кое-что лишнее. Но, вроде бы, не смертельно. Вторая странность: он мне в глаза не смотрит. Неприятно, но, может, так и надо — типа священническое смирение и послушание.

В последний вечер устроили отвальную. Я расщедрился — подарки кое-какие попу подарил. Домна стол приличный накрыла, бражки выкатила. С началом банкета мы несколько подзатянули — «кошёлку поповскую» загружали. Так что, засиделись затемно.

Народ уже хорошо принял, раскраснелся. Уже и песен попели, когда поп вспомнил, что оставил в «кошёлке» кувшинчик с настоящим виноградным вином. «Сейчас сбегаем. Пойдём, боярич — может ещё чего интересного приглядишь». Надо глянуть — мне ж любопытно. Позвали поповича, чтобы тот отволок ещё один узел в лодку. За мной, как обычно, пошёл Сухан. Оставшаяся компания сразу после нашего ухода зашумела ещё сильнее — «начальство свалило».

На дворе стояла глухая августовская ночь. Мы стали спускаться от усадьбы к реке, на берегу которой, полностью вытащенная на берег, лежала гружёная «поповская кошёлка».

Темно, ничего не видно. Чуть белеет тропинка под ногами, чуть отблёскивает впереди река. Сзади слышен хохот подвыпившей компании в усадьбе, впереди — тьма и тишина. На середине спуска мальчишка, тащивший узел с какими-то тряпками, вдруг ойкнул, упал на землю и стал кататься.

— Что такое? Что случилось?

— Ой-ой! Ноженька моя!

Беглый осмотр, хотя какой осмотр в темноте? — ощуп — дал только один результат — детский вой на тему:

— Ой, больно мне, больно!

Крови, вроде бы, нет, явного перелома — нет, надо тащить к свету, там народ поопытнее меня — может, чем и помогут. Сухан подхватил мальчишку на руки и отправился назад в усадьбу, а мы с попом подобрали узел и продолжили спуск к лодке.

— Ты, отроче, кинь-ка узелок вон туда, к носу ближе. И пропихни его поглубже. Завтра поутру овечек моих приведём да и пойдём, помолясь, до дому. Ты ж мне пару гребцов-то дашь? Через перекаты пролазить с гружёной-то лодией — тяжко.

— А что ж ты, Геннадий, барахло своё нам не продал? Шёл бы налегке. Я ж велел Николаю купить у тебя, всё, что нам гожее.

— Слуга твой доброй цены не даёт. А у тя, я гляжу, серебра немало. Повезло дитяте — велесову захоронку сыскать. Вот же ж — даёт господь богачество кому не попадя.

— Так побил бы ты волхвов — их серебро тебе бы досталось. И как ты столько лет в своём приходе такое безобразие терпел? То — волхвы, то — ведьма эта…

Я стоял, наклонясь над лодкой, сосредоточенно пытаясь пропихнуть узел под сидение, чтобы гребцам завтра было куда ноги поставить. И тут на меня… рухнуло. Да, это наиболее точное слово. Что-то очень твёрдое очень сильно ударило меня поперёк спины.

 

Глава 156

Меня швырнуло лицом внутрь лодки на какие-то мешки, выбило воздух из лёгких. Я ахнул от боли, от неожиданности, но, прежде, чем я успел не то что понять происходящее — хотя бы замычать от боли, меня рвануло за правую руку, чуть не выдёргивая её из плеча, подняло и развернуло лицом к отцу Геннадию. Я успел поймать в глухой ночной темени белое пятно его лица в обрамлении чёрных волос и бороды, и новый страшный удар чем-то очень твёрдым в солнечное сплетение снова выбил из меня и кусочек проглоченного воздуха, и всякие ощущения. Типа глубокого недоумения. Мыслей и вовсе не было. Осталось только боль. Какая-то сила, державшая мою правую руку настолько крепко, что инстинктивное стремление прижать руки к животу оказалось возможным реализовать только наполовину, рванула меня в сторону. Я сделал, ничего не видя из-за слёз от боли, пару шагов, почувствовал, как с меня сваливаются штаны, запутался в них и упал. Ничком, лицом в землю.

Короткая пауза в два удара сердца, и мою истерзанную, разрываемую болью в плече и в крепко сжатой и выворачиваемой кисти, правую руку завернули за спину и резко прижали к затылку. Я взвыл от боли и, весь изгибаясь, «встал на лоб свой».

В следующее мгновение чудовищная, неподъёмная тяжесть навалилась мне на спину. Меня буквально впечатало лицом в землю, вмяло в неё, втоптало и распластало. Каждый камешек, каждая, прежде незаметная, неровность этого места впились мне в тело, отпечатываясь на нём. Обеспечивая мне полный спектр разнообразных ощущений: колющей, режущей, давящий, ломающей, сдирающей… боли. А тяжесть на спине не позволяла ни уменьшить эту боль, ни пошевелиться, ни, даже, вздохнуть.

Ещё чуть-чуть и у меня просто сломаются кости. Треснут и проткнут обломками лёгкие — рёбра, хрупнет и никогда больше не будет работать — позвоночник… Всех моих судорожных усилий появившихся за последний месяц занятий как-бы гимнастикой мышц, хватало только на то, чтобы чуть сдерживать эту невыносимую тяжесть. Стоит только чуть расслабиться, чуть отпустить, просто попытаться выдохнуть, и я мгновенно превращусь в блин. В тонкий кровавый блин из молодого мяса и переломанных косточек. Это был ужас. Панический ужас. От непонимания, от неожиданности, от неподвижности, от неподъёмности. И — от боли. Нынешней и ещё большей, неизбежной — грядущей. Долгой, страшной, мучительной… Смертельной. Я замычал, не разжимая губ — подбородок мой был крепко вжат в землю, не имея возможности вдохнуть воздуха — слишком велик груз на моей спине…

И услышал над собой негромкое, злобно-торжествующее шипение попа:

— Что, блядёныш, не любо? А ты знай своё место. Тогда и научение не надобно будет. Пастырское.

И что-то твёрдое больно стукнуло меня по затылку. От боли я снова мявкнул сквозь зубы и вспомнил. Пастырский посох. Неотъемлемая деталь поповского обихода.

Во многих культах священникам запрещено брать в руки железное оружие. И они обзаводятся дубинками. Как это мило выглядит в боевичках по мотивам восточных единоборств! Мой собственный посошок — дзё — родом оттуда, от странствующих, как бы безоружных монахов. У наших священнослужителей посохи потяжелее. И пусть они не столь искусны в боевых искусствах, но битье людей дубинкой по головам — давно освоенное регулярное занятие этих… иереев.

Вот этим инструментом Гена и наставляет меня на путь истинный. Сперва — со всего маху поперёк спины, потом круглым навершием — в поддых. При этом ударе он ухватил завязку моей опояски — я, идиот! — бантиком завязал! — и сдёрнул её вместе с ножом. Ничем не поддерживаемые штаны свалились, я споткнулся и упал. Теперь этот… ёрш его двадцать! — «иерей поселково-выселковый» — уселся на меня верхом и… и просто разламывает меня! А мой собственный посошок у лодки лежит — не дотянуться.

Эти мысли в панике промелькнули в судорожно соображавшем мозгу, а пресвитер, тем временем, продолжал проповедовать, сидя на моей спине и раздавливая моё тело всеми десятью пудами своего «накопителя божьей благодати». На каждой фразе он вздёргивал выше мою заломленную руку, так что я ритмически мычал ему в такт от раздирающей плечо боли и покрывался холодным потом.

— Ты, гадёныш, дерьма кусок, перед людьми меня стыдить вздумал?! Перед смердами срамить? Ты мне указывать будешь — кому подол задирать, кого за сиськи дёргать?! Закон знаешь?!! Грамотный?!! Герой-праведник?!! Волхвов побил, ведьму извёл? А отец Геннадий двенадцать лет на приходе просидел, а гадость эту богомерзкую извести не смог? Дурень ты! На мне благодать божья, я любого-всякого в кулак сожму да сок выжму. Я те не дура-цапля, безухая, безгубая.

Он в очередной раз сильнее завернул, вздёрнул мне руку к затылку и, наклонившись прямо к уху, так что я почувствовал тепло его дыхания, запахи мяса, бражки, свежего хлеба и лука, прошипел:

— Ты думаешь, что ты ловок и славен, смел да удал, богат да счастлив, а ты еси — калище смердячее. Прах ничтожный передо мною. Червь в гноище. Понял ли?!

Очередной рывок за вывернутую руку изверг из меня очередной «мявк». Очевидно, что этот звук был воспринят отцом Геннадием как знак полного моего душевного согласия с данным компендиумом иерейского мировоззрения. Тональность его повествования несколько изменилась. С угрожающе-обличительной он перешёл на умильно-сожалетельную.

— Многогрешный ты, отроче. Даже и дивно мне видеть столь юную душу, а уж столь в непотребствах запятнанную. Но Господь наш многомилостив. И нет греха, коего бы он, в величии и славе своей небесной, не простил бы искренне кающемуся грешнику. Покайся, сын мой, и все мерзости твои — тебе прощены будут владыкой небесным. Я же, ничтожный служитель его, тебе в том помогу.

И вдруг, снова рыча мне прямо в ухо:

— Кайся, сучонок, как ты сестрицу свою обрюхатил! Она мне всё на исповеди сказала! И плевать, что она тебе не родная! Да хоть — названная, хоть крестовая — епископ-то всё едино сотню гривен вывернет! Её — в монастырь, тебя… Ты сдохнешь!!! Понял?!!

Гос-с-споди! Да чего ж тут не понять?! Когда нечем дышать и руку выворачивают из плеча!

Геннадий чуть ослабляет хватку и снова переходит в отеческий тон:

— Искреннее раскаяние очищает душу грешную. Но требует времени немалого. Посему налагаю на тебя епитимью: на год быть тебе в великом посте. По трапезе — аки в среду Страстной недели. Ежеутрене и ежевечерне — по 200 «Богородиц», да после каждого десятка — «Отче наш». Во всякое светлое воскресенье, одевши рубище, босому и с непокрытой главою обойти все земли свои и у всякого встречного просить прощения, вставши пред ним на колени и троекратно бия поклоны в землю. Сиё гордыню-то твою поумерит. А похотливость твою…

Геннадий чуть смещается назад на моей спине, одновременно выжимая выше мою руку, отчего я снова пытаюсь «встать на рога», вздёргивает мне на поясницу подол рубахи, больно щиплет за ляжку, так что я взвизгиваю сквозь прижатые к земле челюсти, и, ухватив в ладонь мою мошонку, начинает её сжимать, одновременно выкручивая и перебирая, перекатывая её содержимое, подобно тому, как катает в ладони шары бильярдист.

— Оскопить тебя надобно. Вырвать всю мерзость сию. Самое противу похотливости твоей надёжное средство. И будешь ты аки голубь небесный — безгрешен и чист. А, сын мой, хочешь быть безгрешным?

Я не знаю почему, но «дар божий» как-то связан с вестибулярным аппаратом. К боли в плече, в спине, в груди, от отпечатавшихся на ней камешков, в животе, от удара посохом, добавляются нарастающая тошнота и головокружение. Я в панике мычу, дёргаюсь. Мой мучитель чуть поворачивает горсть и с явным сожалением произносит:

— Вижу, не хочешь. Жаль. Глубоко в тебе грех-то сидит. Ну да ладно — противу доброй молитвы ничего не устоит. И из тебя мерзость твоя выйдет, дай только срок. Для начала — пожертвуй-ка ты в храм божий злато-серебро, что у тебя есть. Скоро твой «мертвяк ходячий» придёт — вот ему и прикажешь принести. Здорово мой малёк тебя обдурил — увёл дурня твоего. Вот мы и сподобились поговорить по душам с глазу на глаз. А дёргаться или, там, от меня бегать — не вздумай. Господь-то всевидящий. Он-то тебя везде найдёт. Это не прежний хозяин твой. Ты ж ведь — холоп беглый, твоя-то сестричка много чего порассказала. И про ошейник рабский, что на тебе был. И про дырки в ушах. Ты ж ведь наложником был. Ещё один грех на тебе — содомский. Ох, и тяжко-то мне отмаливать-то твои прегрешения будет, трудов-то сколько… Так что, пойдём-ка мы с тобой в Рябиновку, да откроем подземелье тамошнее, да пожертвуешь ты церкви православной майно всякое, что тобой там схоронено. Тогда я за душу твою грешную до-о-олго молиться буду. А то ведь могу и грамотку послать. И про игрища твои развратные, и про холопство твоё. А уж тогда не только тебя — никого здесь не останется. Ни родни, ни людей твоих. Все ж виноватые. Кто — с тобой грешил, кто — на тебя глядючи. А кто — приют давал да содом твой с гоморрой терпел. Уж владыко-то не помилует, полной мерой взыщет. А после и царь небесный нераскаявшихся в пекло ввергнет, в гиену огненную. Ты только помыслить посмей из воли моей уйти, а уж в аду черти для тебя под новой сковородкой огонь распалят. И жариться тебе там до скончания веков, до второго пришествия!

Святой отец продолжал «играть в бильярд», сидя на моей спине. Потом ухватил другую часть моего «размножительного аппарата» и, изображая глубокую задумчивость, начал размышлять вслух:

— А может, всё-таки отрезать? А? Под корешок. Хотеться — будет, а мочься — нет. Глядишь, и сам — одним хлебом да водой кормиться станешь. Искушение без исполнения такую молитву горячую даёт…

Мне вспомнился Киевский застенок, Савушка, демонстративно лязгающий заржавевшими от крови ножницами:

— Отсечём сей отросток богомерзкий. Чтоб не дразнился.

И «спас-на-плети», расплывающийся в пелене моих слёз…

Только тогда я был глупый и зелёный попаданец, дерьмократ и гумнонист, который во всём окружающем мире понимал только одно: «страшно!». Которого перед этим неделю обрабатывал профессионал национального масштаба в части правдоискательства и правдовбивательства. Когда страх повторяющейся боли, ужас мучительной смерти, а главное — паника от полного непонимания и бессилия — трансформировались в надежду: «Может быть, они знают, что делают? Может быть, здесь так и надо? Надо слушаться, надо надеяться и — „у нас всё получится“». «Они» — мои мучители, воспитатели, наставники, хозяева, господа… Господи…

Без надежды жить невозможно — тоска, сумасшествие, смерть. Моя надежда перетекла, превратилась в веру. «Они — знают, у них — правда». А вера так естественно переросла в любовь. «Возлюби ближнего своего». Особенно — если он умнее и сильнее тебя. Если ты — в полной его власти. Если он — Господь твой. Если он — господин тебе.

«Вера, надежда, любовь» — триада христианства. «Бог есть любовь». Бог-то бог, только человекам надлежит «пребывать в страхе божьем». Вот и надо добавить в эту триаду первым пунктом — «ужас». Первоисточником всех «трёх составных частей».

Но теперь-то я — Ванька-боярич! В бога я никогда не верил, а теперь хоть чуть-чуть, но уже понимаю в окружающем мире. Господ всяких, демократических, коммунистических, монархических… Да в гробу я их видал! Факеншит вам уелбантуренный! Упокоить меня — можно, успокоить… Поздно, дядя! Боль… есть. О-ох, много боли! Но нет безудержной паники, нет собственного, внутреннего, неуправляемого ужаса от необъяснимого. А значит — нет и основы для «страха божьего». Не из чего делать вот эту триаду.

Потому что уже есть понимание: таскает меня за детородный орган здоровый, тяжёлый, злой мужик. Да, он — православный священник, в нём этой «благодати божьей», может быть, по самые ноздри налито. Но — сплошной реал. Нет ни божественной чертовщины, ни затопляющего сознание потопа непонятного, непознанного и непознаваемого. «Неразумеемого». Больно, противно, унизительно. Но таких здоровых мужиков я здесь уже бил. И этого тоже… вот только придумаю как…

Отец Геннадий весьма озаботился судьбой моего «отростка богомерзкого», однако не ослабил хватку моего запястья, а наоборот — усилил. Изворачиваясь, повизгивая и постанывая от этой боли, я снова «вставал на рога», упираясь в землю чуть ли не темечком. И ощущая, как моя бандана сползает на затылок. Правую руку я всё равно не выдерну, но у меня и левая — рабочая.

Прижимаясь виском к здешней гальке, я увидел слева на расстоянии руки булыжник. Очень похожий на тот, который мы недавно подложили елнинской посаднице под разбитый висок. Такое здоровое серое «страусовое яйцо» из гранита. Я могу его ухватить. Но не смогу правильно ударить за спину — не достану, не дотянусь. Руки коротки. Максимум — стукну гада по рёбрам. Сильного удара не получиться — мне так не вывернуться. А он меня потом за такое… да просто разломает на кусочки! Руки-ноги по-обрывает! Ещё хуже будет!

Сработал хватательный инстинкт — «всё, что есть — надо съесть». Я сдёрнул с головы левой, свободной рукой сползшую бандану, накрыл ею камушек и, даже не завязывая — нечем, просто вытягивая за хвостики уголков косынки, изо всех сил, с каким-то цыплячье-зверячьем взвизгом, махнул этой «кошёлкой» с «яйцом гранитного страуса» наверх и назад. На звук рассуждений:

— Лучше бы, конечно, под корешок, но струя ж в разлёт будет…

Короткий деревянный стук. Рывок.

Уё…! Если кто-то думает, что у ударенного чем-нибудь тяжёлым человека всё сразу разжимается… Блин! Как же больно! После удара по голове сволочи, у неё, у сволочи, идёт рефлекторное сокращение мышц. Такое же сволочное. Потом-то они конечно… Но если удар является не только причиной потери сознания, но и падения, а эта сволочная туша вцепляется своими сволочными ручками… Аж на бок перевернуло вслед за упавшим… Уф… Даже слезу вышибло…

Справившись с самыми острыми из своих ощущений, я отцепил, наконец-то, цепкие пастырские ручонки от найденных им «хендлов» и, подвывая от боли во множестве мест своего битого тела, выбрался из-под жирной ляжки завалившегося на сторону пресвитера.

Меня трясло, колотило и подташнивало от пережитого. Как часто бывает после сильных ощущений — «в голове вата». Больше всего хотелось куда-нибудь убежать. Подальше отсюда. Или хоть — уползти. Вообще — чтоб этого всего не было. Но сквозь «вату тупости» в сознании пробивались только что услышанные слова «пастырской проповеди»:

— …не только тебя — никого здесь не останется…

Попу жить нельзя — он слишком много знает. Эта дура, Марьяшка, ему слишком много разболтала.

Вот если бы я тогда, после примирения Акима с Ольбегом, к ней бы зашёл, да отымел бы, да промыл бы мозги, да пуганул бы как надо… Да просто — пообщался бы: она-то там одна-одинёшенька… Но я не зашёл. Вот баба-дура и обрадовалась возможности поговорить со свежим человеком. И поговорила… Пожалел я. Деда с внуком. На свою голову. И — на все остальные части тела. Блин, как же больно! «Если бы я был таким умным, как моя жена потом»…

Обморок не тянется долго, сейчас отец Геннадий очнётся, и мне с ним не совладать. Была какая-то глупая подсознательная надежда, что вот сейчас из темноты появиться Сухан и… «и всё будет хорошо». Но… Чёртов зомби… когда его очень надо — его нет. Всё сам, всё сам… А что — «всё»?!

Под руку попалась брошенная в траву моя опояска. На ней ножны с Перемоговым ножичком. Можно ткнуть эту сволочь остреньким в шею и… и будет лужа крови. След убийства и масса грязи. Не люблю когда грязно. И я, охая и ахая от болезненных ощущений в разных местах, перебрался к иерейской туше за спину.

Одна рука у попа лежала сзади, за спиной, другую пришлось вытаскивать у него из-под брюха. Связать прочно кисти рук ремешком опояски… У меня не получалось. Тогда я просто подтянул кисть одной — к локтю другой, и примотал предплечья — одно к другому по всей длине. Едва закончил и хвостики затянул — дыхание священника вдруг изменилось. Он резко не то всхрапнул, не то вскрикнул, дёрнулся, издавая звуки типа:

— А? Чего? Где я? Что это?

Начал подниматься, одновременно пытаясь схватить себя за голову связанными за спиной руками, взвыл от боли в черепе… Я ухватил его левой рукой за шиворот — правая висит плетью, ничего не чувствует, кроме боли, — и с криком «кия» толкнул его вперёд.

«С криком „кия“ и ударом ноги Папины яйца стекли в сапоги».

Этот «батюшка» — «стёк» целиком. В воду реки Угры, в паре шагов от которой он лежал. Поп не успел подняться на ноги — иначе бы я просто с ним не справился, но уже приподнялся — иначе бы я такую тушу не поднял. Пара мелких семенящих шажков на коленях — привыкли здесь на коленях ходить, наступание на край своей длиннополой одежды и… пресвитер Геннадий нырнул головой в воду.

Нижняя половина его тела оставалась на берегу. От свежести речной воды поп очухался и немедленно попытался вывернуться, прогнуться. Ему удалось выставить над поверхностью голову и начать выплёвывать заглоченную воду. При этом он инстинктивно старался отползти на берег.

Инстинктивным поползновениям данного служителя культа в части дыхания и отползания я счёл нужным воспрепятствовать. Подобно тому, как чуть раньше воспрепятствовал его же поползновениям высокодуховным, глубоко интеллектуальным, сверхприбыльным и далеко идущим. Путём удара. На этот раз — пинком по пяткам. Помогло: тело начало съезжать в воду — брюхо явно перевешивало.

Теперь уже мне, срочно скинув сапоги и болтающиеся на щиколотках штаны, пришлось усесться на попа верхом, и, вцепившись в его ноги, прижимая их грудью, всем своим довольно тщедушным телом, удерживать его от окончательного сползания. Если он свалиться туда целиком — встанет на ноги: под берегом мелко, и пары локтей не наберётся. И мне потом… мало не покажется.

Иерей рвался и метался, выгибался и елозил. Но точка опоры у него была одна, примерно в том же месте, которое он у меня так старательно крутил. Методом непосредственного эксперимента я установил, что Гена — не Архимед. «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир» — здесь не сработало. Просто потому, что нормальное дыхание над поверхностью воды такая точка опоры не обеспечивала. Как известно от того же Архимеда: «Тело, впёрнутое в воду — выпирает из воды». Выпирает. Но — только частично. А подводное дыхание задницей — в «Святой Руси» не распространено.

Наконец, мой полу-ныряльщик устал, выпустил кучу пузырей и затих. Я лежал на его ляжках, обхватив его сапоги левой рукой и считал. Вполне даосский счёт: «раз-и», «два-и»… На 38 секунде поп вдруг снова рванулся, забулькал, съехал ещё на пяток сантиметров… Наконец успокоился. А я начал новый отсчёт. Неторопливый. После пяти сотен секунд тишины я отпустил его, столкнул иерейские ноги в воду. И тут отпустило меня…

Мужские истерики мало чем отличаются от женских. Шума меньше. А так-то…

Я сумел стянуть с себя всё оставшееся тряпьё и, отойдя на пару шагов выше по течению, слезть с берега в воду. С головой. Несколько раз. Свежая ночная вода привела в чувство. Относительное. И уменьшила боль. Тоже — относительно.

Вот так делать нельзя. Человека в таком состоянии не следует пускать в воду. Но ОСВОД у меня здесь отсутствует, а сам я… несколько… торможу. Головой.

Что радует во всём этом эпизоде, так это отсутствие овечьих ножниц. Помниться, Распутина тоже пытались оскопить. Тоже — духовные лица. Но три духовных лица так и не смогли унять одного «человека из народа». «Старец», «святой человек» при виде скотского инструмента сумел как-то вывернуться. Может, мне в «старцы» пойти? В предположении следующего такого случая…

Выльем воду из ушей и подведём итоги: попытка найма попа для исполнения разовых работ в форме договора подряда закончилась побоями, издевательствами, попытками членовредительства в прямом и переносном смысле, и шантажом меня, любимого, в особо крупных размерах. Мораль? — Мораль очевидна: аутсорсинг в поле идеологии — не работает. Альтернатива аутсорсингу известна — специалиста надо брать в штат на постоянку. Дорого, неудобно, но… Для «пить, есть, веселиться» — можно и со стороны работников привлекать, но «промывальщики мозгов» должны быть свои, «на моём корме». А делают таких… спецов — только на епископском дворе. Охо-хо, ещё одна заморочка на мою бедную лысую голову. Но — надо. А то ведь в следующий раз… и вправду открутят.

«Если хочешь быть отцом

Яйца оберни свинцом».

Народная после-Чернобыльская мудрость. Может, так и сделать? Гульфик какой бронированный спрогрессировать? От сильно рьяных пастырей… Очень может быть актуально: это ведь меня только одна «догонялочка» догнала, Марьяшка только некоторые кусочки из нашего квеста да моего здесь пребывания выдала. И то — чуть живым остался. А ведь у меня много чего в похожие «догонялки» раскрутиться может.

Да и вот ещё одна, свеженькая, сапогами вверх в реке торчит. Тоже — действие, чреватое последствиями. «Время собирать камни, и время разбрасывать камни». И всё это — одно и то же время. «Каждые пять минут — разрыв сердца». Или ещё чего… Больно ж, однако.

…

«Конец простой — пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И „МАЗ“ попал, куда положено ему И он пришёл, трясётся весь…».

В роли «тягача» выступил пришедший, наконец-то, Сухан, в роли «МАЗа» — служитель культовый. А трясся я сам. Отходняк.

Позвали мужиков, выловили утопленника, отнесли на усадьбу в баньку. Тут, при свете лучины, я хоть осмотрел покойника. И пограбил.

Один из персонажей «Молодой гвардии», гестаповский офицер, имел привычку носить на себе, прямо на теле под одеждой, пояс с кармашками, похожий на патронташ китайского солдата времён последних тамошних императоров. В «патронташе» он хранил различные изделия из драгметаллов, снятых с человеческого материала, попадавшегося ему в обработку. Отец Геннадий поступал аналогично. Однако, если служитель Третьего Рейха ориентировался, преимущественно, на золото, то служитель Церкви Христовой — на серебро. Ввиду отсутствия в обращении в здешних пустынных местах иных драгоценностей.

Нашлись здесь и мои гривны, плаченные за разводы, и ногаты за прочие требы проведённые. Обнаружилось и несколько нательных крестиков и обручальных колец.

Сперва показалось — снятых с умерших. Ну и правильно. Ещё Мономах в своём «Поучении» писал:

«И в земле ничего не прячьте — то нам великий грех».

Упорно сохраняется даже и в 21 веке языческая традиция класть в могилу предметы, якобы необходимые в следующей, загробной жизни. С немалыми усилиями эта традиция выкорчёвывалась на всём пространстве христианского мира. В России — безуспешно. И в гроб убитому и отпеваемому по православному обряду бандиту в «Бригаде» кладут пистолет.

Украшениями увешивали московских царей и цариц, хороня их в подземельях Архангельского собора Московского Кремля. Покойников обряжают в драгоценности, в дорогие одежды, будто на великосветский приём. И правда: где ещё более «велик свет», чем при встрече с ГБ? Но все богатства земные — прах и грязь перед лицом Господа.

Золотое шитьё и гранёные алмазы не держаться на душе человеческой. Зато очень хорошо привлекают разного рода гробокопателей. В их бесконечной и разнообразной череде, от обычных мародёров до маститых археологов, первыми часто оказывались сами гробовщики и священники. В тот момент, когда родственники уже простились с обряженным телом, но гроб ещё не закрыт, немалое количество ценностей меняет своих хозяев. Впрочем, умерший — принадлежит богу. А всё что на нём — естественно, служителю божьему. Так же, как нательное имущество казнимого — принадлежит палачу.

Однако до меня быстро дошло: зря я о покойнике так плохо думаю — все умершие и у «пауков», и в Рябиновке, и у меня в Пердуновке — были уже закопаны. Молебны служились над могилами, а не над гробами. Это, скорее, плата за требы. Видать, кое-кто из крестьян снимал с себя всё, что ценного оставалось.

— Эта… боярич… и чего ж с ним приключилося-то?

— Приключилось с ним несчастие. Пьёте вы, Звяга, хмельного много. Вот и пресвитер Геннадий лишку принял. Дорогой-то его и подразвезло. А как к лодке подошли — споткнулся он. Меня сшиб… ну, борт лодейный… сам понимаешь — твёрдый. Полосу поперёк моей спины — видишь? Ни вздохнуть, ни охнуть, ни на помощь позвать. А он-то… головой вперёд и — в воду. Кинулся я поддержать, за ноги его вцепился… весь ободрался. Сил-то моих против такой туши… Он и залился. Что не ново — пьяным к воде подходить вредно. Все слышали? Вопросы есть?

Точно: споткнулся покойный. На стезе духовной. Об собственное стяжательство и к отрокам плешивым пренебрежение. А что борт у лодки твёрдый — любой сомневающийся может сходить и сам пощупать.

— И теперя чего будет? Тута хоронить будем или как?

— Батя велел его возле нашей церкви похоронить. На пригорочке под берёзами.

Мальчишка, прислуживавший попу и так успешно сымитировавший травму ноги, уведя Сухана, проснулся от нашей суеты и теперь напряжённо рассматривал покойника, стоя среди толпы моих людей в тесной баньке. Вот его, этого смуглого, темноволосого и черноглазого, хмурого мальчонку я только что сделал сиротой. Что ж, и у подлецов рождаются дети.

Первая мысль была очевидной: живой свидетель — убрать. Потом пошли сомнения. Свидетель чего? Насколько у него хватит догадливости? Или болтливости, чтобы рассказать другим, более догадливым?

«Не человека — нет проблем». Звучит как мудрость. Но не всегда. Два трупа в один момент от одной причины — нормально. Но та же коллекция с разрывом во времени… вызывает подозрения.

Издевательства и мучения, причинённые мне отцом Геннадием, удовольствие от этого процесса, звучавшее в его голосе, в очередной раз придавили на корню мои поползновения кого-то здесь жалеть или сочувствовать. Всякое моё послабление, мягкость, милосердие — оборачивается попыткой оторвать мне голову. Или ещё чего, по жизни нужное.

Так что, угробить мальчишку я не решился не из жалости, а исключительно из предположения возможных осложнений.

— Звать-то тебя как?

— Христодулом крещён.

— Чем крещён?! Каким дулом?!

— Ты чего, не понял?! Ну, ты тупой! Имя мне такое — Христодул. Святой такой. Каждый год 16 марта и 21 октября тропарь читают: «В тебе отче известно спасеся еже по образу: приим бо крест, последовал еси Христу, и дея учил еси презирати убо плоть, преходит бо, прилежати же о души вещи везсмертней: темже и со ангелы срадуется, преподобне Христодуле, дух твой».

Первый раз слышу. И половину слов просто не понимаю. А у него и подозрения не возникает, что я ещё по этим числам в церкви ни разу не был, тропарь этот… — а что такое «тропарь»? — ни разу не слышал. Да и в остальные дни…. Учиться, факеншит, срочно! «Учиться, учиться и учиться»… Да сколько ж можно?! Тогда чего попроще:

— Звяга! Гроб пустой есть? Хорошо, тащите. Потаня, лодку добрую у смердов сыщи — на «кошёлке» я через перекаты не пойду. Николай, «кошёлку» разгрузить, груз к делу приспособить. Расценить по здешним ценам — потом серебром отдадим. Ты, как тебя… «Дул», иди, собирайся. Отвезу твоего батю… к церковке на пригороке.

Почему «я»? А кто? По правилу лордов Старков из «Game of Thrones»: кто приговор выносит — тот и головы рубит. Ещё проще — дело надо доводить до конца. Я не знаю ситуации в семействе покойного. Надо сделать так, чтобы у них не было ни мысли, ни возможности устраивать какие-нибудь расследования обстоятельств смерти хозяина дома. Короче, надо в воду — не только попа, но и «концы». Идеально — если бы всё семейство покойного с его домом, церковью, друзьями, родственниками… — молнией сожгло… Эх, мне бы сюда «Министерство правды» от Оруэлла…

Попович попытался возразить, когда я приказал Николая забрать вещи утопленника. Но Николаю нужно время, чтобы в тишине разобраться с этим барахлом: там могут быть записки по волнующей меня теме. Привыкай, Ванюша, сирот грабить. С совершенно идиотским обоснованием:

— Упокоенному — облачения уже не нужны, а тебе, «христово дуло» — ещё велики. Пусть полежат пока, для сохранности.

 

Глава 157

Парнишка угрюмо смотрел, как мы с Николаем быстренько пропустили сквозь пальцы собранную им его собственную котомку, но мне предпочтительнее упрёки в грабеже сироты, чем в убийстве священнослужителя. С последующими оргвыводами.

Всё, что поп награбил своими требами… Отдать его осиротевшему семейству? Дать потенциально очень опасному противнику дополнительные материальные ресурсы? — Нет уж, лучше бы они как-нибудь померли, тихонько, сами собой. С голоду, например. И вообще — как бы сделать так, чтобы всё это затихло-заглохло? Вся эта история…

К рассвету сыскалась и лодочка, не сильно протекающая. Спихнули на воду, погрузили в неё гроб заколоченный, сами вскочили. Сначала речное течение потихоньку поволокло лодку от берега, потом дружно взяли вёсла, побежали…

Кроме поповича и покойника — трое. Кто самые бездельные бездельники на усадьбе? Я, Сухан и Чарджи. Вот они вёслами и машут, а я — рулю. «Ванька — великий кормчий». Ага. На труповозке. Лысый сопляк — в роли Харона, речка Угра — в роли Стикса. Опять неправильно: не поперёк гребём, а вдоль. Так ведь — «Святая Русь», а не Древняя Греция — у нас завсегда перпендикуляр.

Заскочили в Рябиновку. Надо уважение соблюсть — Акиму доложиться. И — его послушать. Как-то я себя несколько неуверенно чувствую — дела-то серьёзные, чисто «аля-улю, гони гусей»… можно нарваться.

Раньше и мыслей таких не было, всё по-простому: вот враг — режь его. Такое… «ковбойничание» с «джигитованием», «геройничание» с «авантюрничанием». А тут же, блин, люди живут, системы у них. В том числе — и правоохранительные имеются. От которых после всяких «подвигов» могут начаться последствия. «Догонялки» разные. Очень болезненные. А я их предусмотреть не могу — опыта нет, знаний не хватает.

Мда… Кажется, поумнел малость. Хоть задумываться начал. Хотя бы — «после того как…».

Изложил Акиму чисто официальную версию… И кого я тут обмануть решил? Нет, Аким всё чин-чинарём — поохал, «ай-яй-яй, как же так, мы ж с ним ещё третьего дня… а он-то уже вон как…». Ритуал соболезнования отработал в полном объёме. «Упокой господи душу раба твоего» — раз десять сказал, сиротку по головке погладил, повздыхал, «все мы под богом ходим»…

Только Яков, тихонько, над ухом, на эти манипуляции глядючи, произнёс:

— Волхвы — погорели, у ведьмы — спина треснула, посадник — мозгой двинулся, а теперь и поп — утоп. Далеко пойдёшь.

Ну я же не виноват! Они же сами ко мне пристают! А так-то я за свободу совести во всех её мирных проявлениях. Всеми фибрами и рёбрами… Блин, как же они болят…

Ничего умного я не услышал, зато сам сказал:

— А не пора ли, Аким Янович, в Рябиновке собственную церковку поставить? Как-никак — боярская вотчина намечается. Где ж и дому-то божьему быть, как не возле дома господского?

Аким хмыкнул, «подумать надо, есть у меня возле епископа знакомцы…».

Заглянули «на минуточку» в «Паучью весь». Естественно, бабий плач по покойничку во всём его многоголосии. Ахи да расспросы:

— Ой беда-то какая! Да как же ж оно приключилося?… Да как же ж теперь сироте-сиротинушке жить-горевать?…

Но, кроме обязательной ритуальной программы, и реализм с практицизмом тоже работают:

— А майно, покойником собранное, где? А, боярич?

На последний вопрос — ответ очевидный, вариация русской народной мудрости: «что с воза упало — то пропало». Здесь не «воз», но тоже слово из трёх букв. Я знаю, что вы подумали, но вы неправы: нужное слово — «поп».

Наивность пейзан меня поражает: сами ж отдали! Добровольно и с песней. В смысле: с молитвой. Так что — фиг вам, прихожане.

На остальные вопросы — по мудрости христианской: «и даже волос не упадёт с головы без соизволения господа». Тысячи утопленников в моей России каждый год не — «сдуру» или «спьяну», а исключительно «с соизволения». Господи, сколько ж ты народу на Руси потопил! А в мировом масштабе?

Версия моя обкатывается, на прочность проверяется, становится общепризнанной истиной. Но среди всего этого словоблудия чувствую я, по хмыканью Хрыся, что Яков в здешних землях — не один такой умный. Закономерности… они же того — просматриваются.

Чуток интенсивной гребли, и мы выскочили к устью Невестинки. Есть в этих краях речка с таким милым названием. А напротив устья речки — одноимённое село.

Селище с церковью называется село. Довольно большое — под полсотни дворов, тыном обнесено, а выше, вне села, на самом гребне речной долины, стоит церковка. Луковка не золотая — чёрная, дёгтем мазаная. Церковка невелика, к ней снизу дорожка вьётся. По верху гребня, по сторонам от церковки — берёзы стоят. Вот там где-то его и закопают. Отца, мать его, Геннадия.

Хорошее место для упокойничка — издалека видать будет.

«В этой могиле под скромной березою Спит он, зарытый землей, С мерзкой душой, со смертельной угрозою, Подлый, жестокий и злой».

Мда, с одного этого четверостишия видно: я и Есенин — две большие разницы.

Пока дошли, к берегу пристали, мужиков местных позвали — погода испортилась. Гроб на поповское подворье уже под дождём втаскивали. Может, поэтому и вой не такой задушевный — мокнуть-то никому неохота. Вдова то — покричит над покойником маленько, то — командовать начинает:

— Это — туда, то — сюда, а поросёнку давали? лавки принеси, у соседки курицу выпроси…

«Пришла беда — открывай ворота» — русская народная мудрость. А зачем ворота открывать? А соседи идут-собираются. Помочь, да погрустить, да бражки попить.

Мы в сторонке устроились, в сарае с открытыми воротами. На двор глядим, дождь пережидаем. Пока бабы суетятся — мужики местные подошли. Кто дверной косяк подпёр, кто у стенки на корточках пристроился. Пошёл такой, для «время убить», спокойный разговор: что да как, и как же-то покойный… дык пьяный-то у воды… а он-то завсегда выпить любил… а вот помню я… да и то сказать — крут бывал батюшка…. да чего крут — сволота голимая, прости господи на дурном слове…

Меня селяне не замечают — молод ещё, Сухан вообще молчит. Зомби, они же такие… неразговорчивые. Разговоры, вопросы — к Чарджи. А ему с селянами толковать… цедит через губу. Но так даже лучше — ощущение простоты, обыденности, скучности… «Говорить-то не о чем». Всё, им сказанное — тут же находит подтверждение. В моём лице. Точнее, в затылке — киваю я. Точно, так и было, истинную правду ханыч молвит… Все детали излагаемой версии получают визуальное поддакивание. Вроде, вопросов никаких неудобных не возникает.

Вдова подошла. Ханыч шестой раз крутит тот же рассказ. Видно, что ему это всё — «в зубах навязло». Но вдове-то пересказать надо. Как-то у неё… с интонациями странно пошло. Чегой-то она? Бархатность в голосе зазвучала, платочек так это перекинула, плечиком повела…

Тю! Ну не фига себе! У неё муж покойный только что в гроб положился, а она уже глазки строит! Несильно, неосознанно, чисто инстинктивно. Но я-то улавливаю. Одно дело чистый вой:

— Ой да кого ж ты нас покинул! Ой да как же мы теперя-то сиротами-сиротинушками бу-у-у-дем!..

Другое дело — команды деловые:

— Лавки две ещё принеси. Народу-то сколько собирается. Да яблок там собери. С дерева-то не рви — набери падалицы.

Но тут третья тональность звучит. Мурчально-интересовальная. Быстро как-то… А чего мне удивляться? Чарджи у нас — самый мачастый мачо на всю округу. Бабы от одного его вида — «кипятком писают». Да и, как я понял, отец Геннадий и в семье… не сильно ласков был. Человек един во всех своих проявлениях… Так что, мордобой в канун светлых праздничков — вполне может быть здесь нормой. А баба — ничего. Не мой типаж — тяжеловата. Следы былой красоты на лице. В сочетании со следами регулярного пьянства. Там же. Но чёрный цвет ей идёт — молодит. А у Чарджи, да и вообще — у местных, преставления об идеале женской красоты — с моим не совпадает.

— Чарджи, я смотрю — вдовушка на тебя запала. Не «некай», она и сама ещё этого не подумала, а уже видно. Ты с ней давай поласковее. Дело сделаешь: коль мы с Акимом задумали в Рябиновке церковь ставить, то надобна куча разного. Иконы, сосуды, покрова, светильники, книги… Книги — особенно. Потолкуй с ней — может, продаст задёшево что от покойника осталось?

Продаст. Как же там, у Даля, русская народная пословица по этой ситуации? «Попадья помрёт — поп — игумен. Поп помрёт — попадья по гумнам». А куда ей ещё?

И церковь, и народ отрицательно относятся к повторному браку. Отчим, мачеха — явно не положительные персонажи.

Из показаний очевидцев в эту эпоху:

«Вторый брак бывает начало рати и крамоле. Муж бо, за трапезою седя, первую жену, вспомняув, прослезится, вторая же взъярится!».

Бедные средневековые русичи. Им, вдовцам — и поплакать-то в волюшку не дают!

Но светские, «миряне» понимая, что ни вдове, ни вдовцу — нормально жить невозможно, и воспринимая реальность мира, со вторым браком — мирятся. Церковники же, стремясь к идеальному на земле, превращают вдовство в необратимую катастрофу.

«Одна — у попа жёнка» — русская приговорка о единственности чего-либо. «Другой не будет никогда».

Маразм обета безбрачия, противоестественный для человека, пригодный лишь для крайне немногочисленной группки фанатически верующих, изнуряющих себя бесконечными постами, голодовками, молитвами, всевозможными самоистязаниями, самоизнурениями и самоуничижениями, был юридически установлен в конце 6 века и де-факто распространён на живущих в миру клириков папой Григорием Седьмым. От моего нынешнего времени — недавно, менее ста лет назад. Здесь ещё помнят, как множество почтенных семейств в Северной Европе оставили церковь Христову, ибо главы этих семейств отказались священнослужительствовать на таких условиях. Как широко распространилась языческая реакция, и в целых провинциях нельзя было найти и одного действующего христианского храма.

Неразумность, извращённость, несоответствие этого правила реальной жизни продолжает вызывать неприятие в Западной Европе и в этом, в 12 веке. Звучит довольно обоснованная аргументация «во благо церкви»: в церковники идут вторые сыновья аристократических семейств и лучшие мальчишки из простонародья. Их учат грамоте, языкам, тренируют память, заставляя запоминать огромные тексты, развивают выносливость бесконечными богослужениями и испытаниями. В церковь втягивается отнюдь не худшая часть населения. Но ни генетические свойства, ни приобретённые навыки в наиболее эффективной форме воспитания — домашнего, в следующие поколения не передаются. Каждое поколение — с «чистого листа».

Восточные церкви в этой части более разумны. В эту эпоху ещё и архиереи могут быть женатыми. Ограничение — церковная карьера только для монахов — в русском православии ещё отсутствует.

Но действует более древнее правило: жениться нужно до принятия сана. По установлениям Шестого Вселенского Собора, брак, заключённый до принятия сана, препятствием для рукоположения не является и не расторгается.

«…кто явится достойным рукоположения во иподиакона, или во диакона, или во пресвитера, таковому отнюдь да не будет препятствием к возведению на таковую степень сожитие с законною супругою; и от него во время поставления да не требуется обязательства в том, что он удержится от законнаго сообщения с женою своею; дабы мы не были принуждены сим образом оскорбить Богом установленный, и Им в Его пришествии благословенный брак. Ибо глас Евангелия вопиет: что Бог сочетал, человек да не разлучает».

Но принявший сан — жениться уже не может. Церковь «не разлучает», но и «не случает» — холостой или вдовствующий священник-иеромонах таким и остаётся пожизненно. Не может повторно выйти замуж и вдова-попадья. Причём Церковь, закрывая эту возможность, отнюдь не обеспечивает нормальной социальной защиты. Сыновей-сирот ещё могут из милости взять куда-то в прислужники, в «мальчики-на-побегушках». Вдова и дочери… хорошо, если в «церковный дом», в здешний эквивалент «женского исправительного заведения».

Особый оттенок этой семейной катастрофе — «потеря кормильца» — придаёт «служилость» священничества — поп живёт не в своём доме, не на своей земле, не в своём «мире». Он присланный, поставленный. Приход, храм, дом — даны ему на время исполнения служебных обязанностей. Соответственно, по смерти попа, его семейство — должно всё освободить.

Если у вдовы-крестьянки остаётся дом и подворье, часто — кусок земли, всегда — помощь соседей-общинников, то у вдовы-попадьи — только то, что она может унести-увезти.

Удивительно ли, что при такой системе попы тянут всё себе в карман? Стяжательство как попытка застраховать свою семью, создать запас на «чёрный день». Отсюда, вероятно, и попытки коневодства — «жеребячье сословие», вообще — особое внимание к движимому имуществу. Вкладываться в недвижимость невыгодно — она не его, не собственная — церковная.

На Руси порядок назначения священников по приходам был всегда сходен с советским распределением выпускников вузов: лучшим ученикам, доказавшим в ходе обучения наличие «ума» — способность запоминать, уместно воспроизводить и правильно применять церковные тексты, доставались лучшие места.

Понятно, что во все времена были обходные пути. Протекционизм, родственные связи или благосклонность начальствующих, особенная личная преданность или склонность к работе в особых органах… Смазливое личико или мякенькая попка открывали, временами, такие высоты карьеры, которых и непрерывной зубрёжкой обоих Заветов не достичь. Однако у вступившего на стезю русского православного священника, в отличие от священника католического, был и ещё один путь успешного трудоустройства: «невеста с местом».

«Хуже нет, чем невеста без места и жених без ума» — русская священническая мудрость. Сложилась эта поговорка в более позднее время, когда на Руси уже существовали собственные духовные училища. «Очерки бурсы» Помяловского или бурсаки в «Вие» — дают представление об этих учебных заведениях.

По смерти обычного приходского священника оставались приход без пастыря и семья без кормильца. Взять семью умершего на содержание архиереи не могли и не хотели. Но и бросить умирать в нищете… идеологически неправильно. Священство просто взбунтуется против такого предводителя. Выходов два.

Либо ставить попами сыновей попов. Тогда, после смерти отца семейства, вдова с младшими детьми переезжает к старшему сыну, и, если не благоденствует, то хотя бы не мозолит глаза своим попрошайничеством.

Здесь, в «Святой Руси», дети постоянно наследуют профессиональные занятия своих родителей. Это нормально, общепринято. Их собственные склонности, способности — малоинтересны. Хотя бывают и исключения — Алёша Попович, например.

Либо отдать приход зятю. Если он женат на дочери покойного и пригоден к рукоположению в сан. Или уже рукоположён в диаконы, так что возможен следующий шаг в его карьере — рукоположение в пресвитеры.

Стремление к браку в такой ситуации — возникает обоюдное. И — весьма острое. Помяловский описывает некоторые хитрости, которые случались в этом процессе. Например, потенциальному жениху на смотринах показывали миленькую и молоденькую родственницу, и уже только в церкви под венцом он видел — с каким «крокодилом» ему век вековать.

Итак, или сын «с умом», или такой же зять. Тогда их ставят на приходы, и вдова сохраняет в их домах статус старшей хозяйки, а её дети получают нормальное кормление и воспитание. Иначе — нищета и попрошайничество до конца жизни.

А как у них тут, в Невестино? После моего «яйца гранитного страуса»…

Христодул — старший сын покойного. Слишком мал летами для рукоположения. Может, зять какой имеется? С «умом»?

Кроме хозяйки по двору мечется ещё одна бабёнка в чёрном. Явно моложе попадьи. От безделья интересуюсь у местных — это кто? И нарываюсь на очередной сочувственно-злорадный рассказ «о тяжёлой женской доле». Трое местных мужичков, перебивая друг друга и, дополняя явно придуманными подробностями, взахлёб излагают нам местную сплетню.

Никогда не любил сплетников. Агата Кристи как-то сказала: «Любой разговор — это способ помешать думать». Сплетня — особенно. Но здесь именно сплетни дают мне «информацию для размышления».

— Это-та? Дык это ж дщерь! Ну! Старшенькая. Покойничек-то, того, Трифеной её нарёк. По святомученице. А тут же ж… как назвал дитё, так оно, значиться, и жить будет.

Насколько я помню, святая мученица Трифена происходила из города Кизика. Она добровольно предала себя на страдания за Христа. Её бросали в раскалённую печь, вешали на высоком дереве, бросали с высоты на острые камни, отдавали на съедение зверям, но Господь хранил её невредимой. Наконец, когда все эти чудеса с несгораемостью-неразбиваемостью-ненадкусываемостью всем надоели, она была растерзана разъярённым быком.

До быка дело ещё не дошло, да и все остальные… запланированные приключения с этой мученицей ещё не случились. Правда, случились «незапланированные».

Бегает баба по двору шустро. Да какая она баба! Девчонке лет 13. Но уже «баба» поскольку была замужем. Но не вдовица — разведёнка, что по здешним местам-временам — редкость.

Мне-то в моё время попалась как-то на глаза история о турчанке, которую в 7 лет выдали замуж, а в 11 уже развели. В моей России распадается половина брачных союзов. «Не сходить ли, девки, замуж?» — стало уже довольно распространённой женской народной мудростью. Вот тут мы «впереди планеты всей»! Всякие американцы с европейцами… да ну, отстой! Только белорусы и украинцы нас обгоняют. В процентном отношении. А тут, на «Святой Руси», с этим делом как?

Отношение к «пущенницам» (разведённым женщинам) в святорусском обществе — осуждающе-сострадательное, как к «порченным». Русские князья, начиная войны со своими тестями, неоднократно начинали их с развода. Что и самой женщиной, и её отцом воспринималось как тяжкое личное оскорбление.

Из наполненных вздохами, «твоюматями» и намёками наших рассказчиков вырисовывается такая картинка.

Год назад, когда этой Трифене исполнилось 12 лет, её батюшка, ныне покойный отец Геннадий, выдал дочь за сына другого приходского попа вёрст сотни за две вниз по реке. То ли предвидя свою скорую смерть, озаботился наличием «жениха с умом», то ли просто спешил избавиться от лишнего рта. Но не тут-то было.

Вскоре после возвращения родителей со свадьбы — дочь им вернули. Мотив: «невеста — нечестная». В смысле — не девственница. Сваты требовали возвращения подарков, уплаты неустойки, компенсации расходов и публичного извинения.

Вплоть до 18 века отношение к добрачным связям девушек в крестьянской среде оставалось терпимым. Но здесь — не русский народ, а русское духовенство. Отдельное сословие со своими правилами и представлениями о допустимом. И — набором «уместных наказаний» за нарушения границ этого «допустимого».

Сцены похищения девушек очень красиво изображались древними греками на их древнегреческих блюдах, вазах, кубках и прочей посуде. Да и позднее есть масса великолепных картин разных эпох и стилей. А вот сцена возвращения — как-то в искусстве не освещена. «Возвращение блудного сына»… несколько не в тему, а «Возвращение блудной дочери», хоть и присутствует в массе телесериалов, но на стенке в Эрмитаже не висит — Рембрандтов у нас маловато.

А зря: зрелище было красочное. Громкие публичные оскорбления, эмоциональные цитирования «Евангелий» и «Апостолов», попытки рукопашного боя между батюшками с прореживанием бород, «женский бокс» — между матушками, с разрыванием одежд и выдиранием волосьев, дуэль на пастырских посохах, три попытки метания девушки с лодки на берег и обратно — кто дальше метнёт…

Всё село развлекалось два дня, на третий сваты ушли «не солоно хлебавши» — Геннадий подарков не вернул и дочь назад не принял. Но дело не закончилось — через полгода Трифену всё-таки вернули в родительский дом. Уже разведённую по епископскому суду по основанию: «супружеская измена».

«Церковный Устав Ярослава Мудрого» даёт 5 статей-причин для развода.

Самое первое и важное:

«Аще услышите жона от иных людей, что думають на царя или князя, а она мужу своему не скажете, а опосле объяснится, — разлучити».

Русская Православная Церковь всегда была более всего озабочена доносами по политическим мотивам. Больше, чем нормами собственно христианскими. Сначала — «государственная измена», потом — «супружеская»:

«Аще застанете мужь свою жону с прелюбодеем или како учинить на нее исправу с добрыми послухы, — разлучити».

Понятно, что «Церковный Устав» несимметричен: преступницей является только женщина. «Аще застанете мужь свою жону…», но не наоборот. А иначе и быть не может: «Евины дочки», «сосуд с мерзостью».

Апостолу Павлу, проповедовавшему в среде язычников-эллинов в огромном, семисоттысячном в ту эпоху, процветающем экономически и культурно, Коринфе, приходилось использовать несколько иные формулировки. Но — с близким смыслом. В Первом послании к корифнянам им установлено:

«А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, — если же разведется, то должна оставаться безбрачною…».

Это апостольское правило в отношении женщин вполне действует на «Святой Руси». Но — не для мужчин: в Московской Руси и Императорской России почти все прошения к церковным иерархам «обманутых» мужей о разводе сопровождаются прошениями о разрешении вступить в новый брак с очередной «суженной». Что заставляет усомниться в истинности «обмана».

Вокруг этого строится, уже в последней четверти 19 века, сюжет пьесы «Красавец-мужчина» А.Н. Островского:

— Нужно, Зоя, чтоб ты была виновата.

— Как виновата, в чем?

— Чтоб я мог уличить тебя в неверности несомненно, со свидетелями.

Цена вопроса — полмиллиона от следующей потенциальной жены:

— Она старуха и безобразна до крайности. Мы часто встречались с ней у моих знакомых; она думала, что я холостой, и на старости лет влюбилась в меня до безумия… обещала мне полмиллиона, если я разведусь с тобой.

У Островского в пьесе — хэппиэнд. Зло — наказано, добродетель — торжествует, все — смеются. Это же комедия!

На «Святой Руси» — не смешно: Трифену — «застали», наказали, осудили и выгнали. Рассказчики с восторгом обмусоливали подробности, старательно изображая из себя «подсвечники» — те, кто «свечку держал», перемежая придуманные, похоже, подробности, старательными сожалениями о неудачном жизненном жребии юной поповны:

— Уж она-то и умница такая, и по русским и греческим книгам читает, и весь «Часослов» назубок знает, и слова от неё никто худого не слышал, и ходит тишком, глаз на парней не пялит, задницей не крутит, а вот же — cбляднула до свадебки… потом-то никто бы и не заметил…

Ну, положим, дело не в факте, а в желании сделать его общеизвестным. Один из германских аристократических домов имел странную семейную традицию — простыни после первой брачной ночи старательно сохранялись для потомства. В 21 веке этот шкаф с постельным бельём за несколько веков — попал в руки медиков. Проведённый анализ показал, что, за исключением двух случаев, пятна на простынях не содержат человеческой крови. Куриная, свиная, баранья…, вишнёвое варенье, рябиновый сок… Безусловно — вино, позже — встречаются томаты. И никаких проблем — вполне благопристойная благородная династия из высшей европейской аристократии. Технология введения новобрачного в заблуждение по этому поводу описана, например, в китайских «Речных заводях» — первом в истории романе в жанре «уся», ещё в 14 веке. У девчушки просто не было толковой учительницы.

Пейзане начали бурно дебатировать персону предполагаемого «ходока», который «испортил девку». Один из рассказчиков, оказавшийся, по мнению туземцев, вероятным кандидатом, возмутился до чрезвычайности:

— Да вы шо! Она ж чернавка! Да ты ж глянь-то на неё — у её же морда чёрная! Как у эфиопья. Будто со свиньёй целоваться!

Я уже говорил, что присутствие меланина в коже воспринимается на «Святой Руси» как большой недостаток. «Смуглянка-молдаванка» здесь — уродица, «второй сорт». Впрочем, это представление о женской красоте действовало не только в «Святой Руси», но и большую часть российской истории вообще. Чернышевский в «Что делать?» пишет:

«Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так: „отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не знаю в кого“. Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица, и она привыкла считать себя дурнушкой».

Пейзане серьёзно переругались между собой этой по теме:

— Да какой же дурак на это бревно горелое залезет! Разве что — сослепу.

Дело шло к драке, но тут они дружно переключились на «разведёнку» и её нынешний целомудренный образ жизни:

— Вот же сучка! И — не даёт. Дорожится — даже и со двора не выходит. А чего теперь-то беречь-то? Раньше-то надо было. Дура немытая.

Мне было скучно. Дождик то усиливался, то ослабевал. Обложной дождь. Серость затянутого тучами неба не оставляла никакой надежды на скорый наш уход отсюда. Думать, что-то делать — было «в лом». Вчерашние… приключения продолжали отзываться болезненными напоминаниями в разных местах моего маленького, но такого многострадального тела. Вставать не хотелось. Сейчас бы овчину потеплее и с головой… После бессонной ночи, под шум дождя, придавить подушку ухом… Если бы ещё и эти… «любители поговорить о бабах» куда-нибудь убрались… Чарджи, тоже не выспавшийся, уже дремал сидя, привалившись к стене.

В голове медленно ползали остатки мыслей о переменчивости человеческих представлений о красоте, о том, какая же именно «красота спасёт мир» — с меланином или без? об извечном американском вопросе: «а что если бог — негр?», о странных отношениях французского короля Генриха Второго с его женой, о воздействии пресловутой женской плёночки на мировую историю, и о передаваемом по наследству по женской линии врождённом отсутствии этого атрибута, о необходимости завести в хозяйстве «карманного» попа, и поставить для него церковь в Рябиновке, а я в здешних церквях ещё не бывал, и «понимаю в них — как свинья в апельсинах», и надо бы попросить у вдовы ключ и сходить глянуть — какие здесь церкви бывают, о дожде, которым, похоже, закончилось лето, а у меня нет печника и остаётся, если бог даст, всего пара недель тёплого времени — «бабье лето»… а там уже настоящие дожди пойдут, а я ничего ещё толком не сделал, из-за чего долг мой — «смерть курной избе» откладывается на полгода, а это десятки тысяч русских детишек, которые помрут просто по моей ленности, неумелости, неразворотливости…

Стоп. Последняя мысль пробила пелену сонливости и выдернула меня из сладкой полудрёмы в мокрый и холодный реал.

У меня есть много недостатков. Один из самых для меня неприятных — я помню свои долги. Как говаривал Жванецкий: «Из личных недостатков — обязателен». Я потряс головой, вытряхивая остатки сонливости.

«Что ты сделал для фронта?» — был такой советский плакат. А я? У меня тут везде — «фронт». Возьми дрючок свой и обведи вокруг ног — вот линия моего фронта. Войны с этой жизнью. С-с-святорусской…

У Чарджи, сидевшего напротив, от моего движения распахнулись глаза — чутко спит. Он прокашлялся со сна:

— Надо на ночлег устраиваться. И лодку перевернуть — зальёт дождём.

Ничего иного, более «конкретно-фронтового» мне в голову не пришло.

— Лады. Дождик, вроде, стих пока. Пошли.

Поднялись да потопали. Пейзане сочувственно покивали и начали перебираться к поварне — там уже кутья доходит. А мы спустились к реке, вытащили немногое барахло, что там было — шли-то налегке, думали одним днём обернуться, перевернули лодочку кверху днищем. Уже на обратном пути я увидел в серости очередной накатывающей дождевой тучи чёрную фигурку в женском платье, поднимавшуюся от селения к церкви.

— Чарджи, отволоки узлы, устройся с ночлегом. А я хочу церковку поглядеть. Как она там сделана да раскрашена. Поповна туда, видать, с ключами пошла. И не забудь с хозяйкой насчёт церковной утвари да книг потолковать. Только не спеши. Может, как народ разойдётся — она посговорчивее будет.

Чарджи, закинув за спину второй узел, отправился в село, а мы с Суханом двинулись в обход селища прямиком к церкви.

 

Глава 158

Очередной приступ дождя накрыл нас на середине крутого склона. Я увидел, как одетая в чёрное фигурка неловко взмахнула руками, поскользнувшись на мокрой тропинке, упала, вызвав всплеск брызг из лужи на самом верху подъёма. Потом трусцой устремилась к крытому крыльцу, постояла у церковных дверей, они открылись и сразу закрылись. Насколько я помню, церкви, как и крепости, изнутри не запираются, а закладываются брусом или брёвнами. Если она за собой ворота заложила — не дозовёшься.

Ворота были прикрыты, но не заперты. В притворе слева стоял открытый свечной ящик, и рядом, на столике с распятием, горела одинокая свеча. «За упокой». А по правой стороне — пусто. Интересно: в старых средневековых католических церквях по правой стороне притвора идут глубокие ниши. Аристократы, дворяне приезжая в церковь, оставляли здесь своё длинномерное оружие. А вот в православных храмах я такого не видел. Стоять на коленях с длинным клинком на поясе, опускаться-подниматься… неудобно же! Терпят, наверное.

В церкви было тепло и сухо. Особенно — после постоянной холодной воздушно-водяной взвеси на улице. Нагревшиеся за последние солнечные дни толстые брёвна отдавали летнее тепло, пахло воском, ладаном и сухим деревом. Из-за прикрытых внутренних дверей в храм доносилась негромкая напевная скороговорка. Ничего не понимаю, ни слова. Может это вообще не церковно-славянский? Я осторожно заглянул внутрь.

«Войди! Христос наложит руки, И снимет волею святой С души оковы, с сердца муки И язвы с совести больной…».

Вот сюда покойничек и входил регулярно. Вот уж точно — на службу. Без всякого «как». Он поэтому такая сволочь был? Что любые «язвы с совести больной» — легко и безболезненно снимались? «Волею святой»… Как слегка подлеченный сифилис.

Довольно просторное, очень высокое, почти не освещённое помещение. Впереди — мрачная тёмная стена иконостаса с редкими отблесками света на металле иконных окладов. Иконы разнокалиберные, тёмные. Есть и пустые места в рядах. Церковь-то видать, небогатая. Верх пространства теряется в темноте, кажется там, под куполом, есть какой-то рисунок. Выше купола — барабан. Там должны быть окна. Но они, похоже, закрыты. Стёкол здесь нет и оконные проёмы приходиться от дождя закрывать ставнями. Ага, правильно подумал — слева под стеной лежит длинный багор.

Справа, у южной стены, на полу, прислонённая к стене, стоит небольшая икона, с обеих сторон от неё, тоже на полу — две свечки в каких-то… чашках с крышками? Ещё, в стороне — плоский деревянный ящик с откинутыми дверцами-крышками, какие-то тряпки. И маленькая фигурка в чёрном платье. Особенно маленькая из-за чёрного цвета одеяния и окружающей темноты, свернувшаяся на коленях, прижавшаяся, распластавшаяся телом по полу перед иконкой, «павшая на лицо своё».

Скороговорка затихла, кажется, девушка молилась молча. Или просто лежала. А может — заснула. Или — вырубилась. Или — впала в молитвенный экстаз. Или — погрузилась в видения. Видения у христиан — ну постоянно. Стукни сто раз лбом в бревно — у любого и нормального человека — и глюки пойдут, и рога вырастут. Синие-синие.

Я подошёл к молящейся поближе, в некоторой растерянности покрутил свой дрючок… Как-то она никак на наше присутствие не реагирует… Поздороваться, что ли?

— А чего это вы тут делаете?

Старая шутка из доброго советского детского фильма предполагает всем известный ответ:

— Иди-иди отсюда!

Увы, аборигены совершенно незнакомы с «золотым фондом» советского кинематографа. Девушка вскрикнула, вскинулась, одновременно и поворачиваясь в мою сторону, и поднимаясь на колени. Увидев нас с Суханом в неверном свете задёргавшихся от её движения язычков пламени на свечах, она завизжала:

— Нет! Не надо! Не бейте меня! Не надо! Пожалуйста!

и с плачем воткнулась лбом в пол перед моими сапогами. В той же позе, как только что молилась перед иконой. Разница состояла лишь в том, что передо мной она вскинула руки над головой, будто закрываясь от удара.

Кажется, детский вопрос из советского фильма внезапно приобретает здесь особенную актуальность. Чего она так перепугалась? За что мне её бить? Она не говорила: «Я не виновата!». Что она здесь делала? Какое-то преступление? Проступок? Причинение вреда? Мне? Понятно, что молитвы возносила. О чём? О мщении убийце своего отца? Христодул выдвинул реальную версию смерти отца Геннадия? Что покойничек успел до своей внезапной смерти рассказать своему старшему сыну о моих делах и своих планах?

Вдова и дети здесь уже общались после возвращения мальчишки. Возможно, девчонка бросилась молиться «об одолении ворогов» в нашем лице, а местные уже приготовили нам засаду? Когда мы вернёмся на постой, туземцы навалятся на нас кучей и схватят? А «мурлычные» интонации вдовы — просто приманка для самого опасного на вид бойца? Может быть, Чарджи уже повязали или убили… Он же там один! Стукнули по голове и… Факеншит! Неужели провал?! Дурак! Как же я так попался! Надо было зарезать мальчишку! Похоронить обоих у себя в Пердуновке и не соваться сюда, пока всё не затихнет… Идиот!

Хотя… Что ты, Ванюша, обещался повторять каждый день перед сном? — «У меня мания величия». Может, бабёнка по своим делам пришла? Просто свечку за отца поставить? Может, я зря паникую и «это дело» — ещё не «вскрылось»? И мы можем спокойно вернуться в село, дождаться окончания дождя? Или, всё-таки — «на прорыв»?

Блин! Надо знать, а не гадать! Но чего ж она тогда так испугалась? Будто «попалась на горячем»… Вот и надо выяснить. Воспользоваться её испугом, подчинить её своей воле, вытрясти из неё всю информацию, всё, что они там задумали. «Поискать правду». Займёмся «правдоискательством». «По Савушке»? Или как-то модифицировано? У неё ж не просто испуг. Поза её отчётливо выражает не сколько — страх наказания, сколько — жертвенность. При испуге основное стремление — убежать, а здесь она распластывается и только голову закрывает.

Жертвенность.

Прекрасное душевное свойство русских людей и, особенно, русских женщин. Неоднократно отмечалось и отечественными, и иностранными наблюдателями. Воспитывается непрерывными побоями и унижениями. Подобно тому, как выносливость — результат тяжкого, непосильного труда, стойкость — неотвратимости наказания, законопослушность — распространённости доносительства, а массовый героизм — привычности насильственной смерти.

Беззащитность, слабость всегда провоцирует определённый тип людей на насилие. Подобно тому, как почти всем в детстве интересно сломать игрушку, разорвать куклу. Что-нибудь испортить, испачкать. «А что будет если…?». «А оно громко грохнет?». Обычный поиск ребёнка своего места в жизни. Проверка на прогиб себя, окружающих, всего мира в целом. Сдерживается жизненным опытом, знаниями типа: «ничего хорошего не будет, в морду дадут, в тюрьму посадят».

Человек вырастает, находит своё место в жизни, более-менее смиряется с ним, и большинство теряют вкус к подобным экзерсисам. Другие никак не успокоятся, пытаются что-то доказать себе и миру. Но воспитание и образование ограничивают, заставляют использовать только те формы и способы насилия, которые данное общество в данный момент времени считает приемлемыми.

Пример: Красная Армия вступает на территорию Восточной Пруссии, и красноармейцы, попав, наконец, в «и на вражьей земле мы врага…» лихо насилуют туземок. Это — какое-то время нормальный уровень насилия. Но тут появляется новый командующий фронта, и около 50 советских офицеров приговариваются трибуналом к расстрелу. За то, что вчера было нормально: «все так делают», а сегодня с утра: «воинское преступление» и «приговор привести в исполнение немедленно».

В человеческом обществе всякий хомнутый сапиенс должен «знать своё место». Если же свойства личности не совпадают с предназначенным для него «местом», то его туда «забивают». Как забивают, срывая резьбу, дюймовый болт в метрическую гайку. Не столь важно — какие именно формы насилия используются: экономические или «физкультурные», психологические или идеологические — нужно чтобы «болты подходили к гайкам».

Свобода человеков состоит в том, чтобы иметь достаточный выбор этих «гаек», в возможности «вывернуться», поняв собственное несоответствие, и поискать подходящую «гайку» в другом месте или в другом «механизме».

«— Что такое „свобода“?

— Тебя посылают на х…, а ты идёшь, куда хочешь!».

«Физкультурное» насилие для «Святой Руси» — норма жизни. Постоянный и существенный элемент забивания хомосапиенских индивидуальностей-«болтов» в соответствующие «гайки» социума. Зуботычины, пинки, оплеухи здесь происходят ежедневно. Непрерывно раздаются и принимаются. Это — нормально. Как в моё время во многих русскоговорящих сообществах было нормально использовать в повседневном разговоре различные комплекты нецензурной брани. «Ну, просто для связки».

«Офицер, пробегая мимо замершего на мгновение канонира, дал ему мимоходом по зубам» — это Моозунд, русский флот уже после Февральской революции. Впрочем, весь 18 и 19 века молоденькие мичманы, выпущенные на корабли русского флота, раздавали матросам, годившимся им по возрасту в отцы, непрерывный град тычков и зуботычин. Сухопутная армия отставала не намного. Государственная почта — тоже соответствовала. В 19 веке очередной дворянин, заваливаясь в почтовую кибитку, обычно пинает кучера сапогом в спину: «пшёл».

Помимо «государственного» мордобоя, непрерывно идёт мордобой сословный и «общедемократический».

Нормально получить посохом попа по голове или плечам: «чего лыбишься?». По уху от боярского слуги: «чего шапку не снял? Заснул, что ли?». Просто кнутом по спине от проезжающего возчика: «куды лезешь! Хайло корявое». Нормально огрести по зубам, гуляя на улице: «чего стал? Понаехали тут всякие… деревенщина-посельщина». Нормально «схлопотать» в ходе торговли: «Давно ли драли его (Меньшикова) за виски, нюхнув пирогов с тухлой зайчатиной…».

Но кроме этого, «общественного», социального, идёт непрерывный домашний, семейный, бытовой мордобой.

Нормально дать пинка или оплеуху ребёнку, дёрнуть за косу, ущипнуть за задницу девку. Стукнуть батогом по рёбрам взрослого сына, дать пощёчину или перетянуть по спине кнутом или посохом жену или невестку. По любому поводу: «Иван Грозный убивает своего сына» началось с того, что беременная невестка попалась на глаза свёкру с неправильно завязанным платком. Ну, он и ударил. Царский дуплет: смерть сына взрослого, смерть внука неродившегося — два мёртвых царевича.

Люди просто не знают, что бывает иначе. Они воспроизводят те нормы, те элементы семейной жизни, которые видели в детстве, которые — «с дедов-прадедов», которые — «нормально», «как учат святые отцы», «как все — так и мы».

Мне-то и самому-то «пальцы гнуть» по этой теме типа: «а вот я-то весь из себя чисто благородный»… Но однажды жена, углядев как я, в порыве «педагогизма», хлопнул дочку, задала простой вопрос:

— Вот она вырастет, замуж выйдет. Ты хочешь видеть, как какой-то хоботистый урод твоё дитя мордует? А она терпит. Потому что привыкла к побоям от мужчины, от главы дома.

Как пошептала. У неё в родительском доме «распускать руки» было не принято. А «распускать язык» — не было принято в моём родительском доме. Пришлось и тестю отучиться. С одного раза:

— Вам она дочь, а мне — жена. И такими словами свою жену называть — я никому не позволю. И отцу родному — тоже. Встали, дорогая, пошли отсюда быстренько.

Свобода же! «Тебя посылают… а ты идёшь куда хочешь». Выворачиваешься из неподходящей «гайки». У тестя хватила ума не «рвать тельняшку на груди» от наезда сопляка в моём лице. И тоже — как кто пошептал. Впрочем, это-то как раз нормально: «мужик сказал — мужик сделал».

По моему суждению, русский «Домострой» есть куда более мощный и важный шаг по пути либерастии, дерьмократии и гумнонизма, чем пресловутая английская «Хартия вольностей». Ибо «Хартия» ограничивала произвол лишь одного человека — короля в отношении очень небольшой группы лиц — сотни английских баронов. «Домострой» же, пусть и не в обязательной, а только в рекомендательной форме, сделал неприличным проявления безграничного самодурства и отмороженности для миллионов мужчин в отношении десятков миллионов женщин и детей.

Протопоп Сильвестр, духовник Ивана Грозного, сделал великое дело, написав эту книгу с такими словами:

«а по всяку вину по уху ни по виденью не бити, ни под сердце кулаком ни пинком ни посохом не колоть никаким железным или деревяным не бить хто с серца или с кручины так бьет многи притчи от того бывают слепота и глухота и руку и ногу вывихнуть и перст и главоболие и зубная болезнь а у беременных жен и детем поврежение бывает во утробе а плетью с наказанием бережно бити, и разумно и болно и страшно и здорова а толко великая вина и кручинавата дело, и за великое, и за страшное ослушание».

Вот эти повторяющиеся «ни… ни…» — просто «Песня свободы» и «Декларация прав»! Но у меня здесь до этих ограничений — ещё четыре века.

Странно, что попаданцы как-то об этом не рассказывают. Слов не хватает? Понятно, что понять, ощутить словесное описание такого процесса может только тот, кого самого так били. И кто сам так бил. Как в «Тихом Доне»:

«В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчётом, чтобы не видно было людям».

Это — не зверство, это для «Святой Руси» — далёкое светлое будущее: не «с серца или с кручины».

А ведь «потоковое мордобитие» должно обязательно присутствовать в попаданских историях. Если не в форме направленного на ГГ, то в форме «проистекающего» из него.

«Царя Федора», может, по мордасам и не лупили. Кроме батюшки — некому. Но сам-то царевич должен был постоянно раздавать. Это — нормальный атрибут общения. Его ждут туземцы. Даже при позитивном отношении: «Бьёт — значит любит» — наша национальная мудрость.

Если этого нет — они теряются, начинают волноваться. Как ребёнок, который впадает в гиперактивность и последующее чрезмерное утомление, капризность, не видя явной реакции взрослых на свои шалости.

Бенджамин Спок писал в 20 веке: «Наказание, как и поощрение, являются для ребёнка теми маяками, по которым он определяет границы правильного, допустимого поведения. Поэтому наказание должно быть скорым и незамедлительным. Но, конечно, не чрезмерным».

Зуботычина, оплеуха, пинок, тычок кулаком, рывок за волосы… обеспечивают незамедлительность. А само понятие чрезмерности появится только в «Домострое». Там, например, в отличие от цитированного мною ранее «Изборника» 11 века, рекомендовано бить детей посохом по рёбрам. Но не по голове или другим частям тела — потому как чрезмерно.

В «Святой Руси» практически нет возможности «сменить механизм», найти «другую гайку». Здесь твоё место предопределено, часто — ещё до твоего рождения. И методы «забивания болта», многие из которых в 21 веке ограничиваются, запрещаются, наказываются обществом «либерастии и дерьмократии», здешним, «исконно-посконным», «святорусским» обществом, воспринимаются как норма, поддерживается, распространяется, культивируется.

Но если есть нормальные мучители, садисты не «по желанию», не «с кручины», а потому что так принято, то есть, создаются семейным воспитанием, церковной проповедью, образом жизни и нормальные мазохисты. Добровольные жертвы. «Потому что все так живут».

И тогда появляется вот эта самая жертвенность. Это не слабость и, даже, не трусость. Это готовность. Готовность к тому, что тебя будут мучить, будут бить, будут унижать и оскорблять. Когда весь вопрос только: «будет больно» или «будет очень больно»? А не в том: «почему это скотина меня бьёт»?

Не об этом ли в письме Пушкинской Татьяны:

«Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать».

Здесь — и готовность принять чужую волю, и готовность быть наказанной. Форма наказания определяется нормами, принятыми в данной местности в данный момент времени и социальности. Соседку-барышню можно «наказать презреньем», соседку-крестьянку — розгами. Они к этому, к наказанию — готовы.

Эта привычка превращается в свойство характера. Терпение перетекает в согласие и далее в, обычно неосознанное, провоцирование конфликта, скандала, побоев. Вызвать ссору, получить по уху, по зубам, по спине… Обратить на себя внимание, ощутить, что ты не пустое место, а нечто живое, на кого муж или отец тратит и свои силы, и своё время. Вырваться из монотонного, тяжёлого, бесконечного, от подъёма до отбоя, труда. Из однообразия повседневной семейной жизни, пришедшей на смену ярким, новым впечатлениям детства и юности:

«Потом, пропылясь, проплывают года, трусят суетнею мышиной, и лишь развлекает семейный скандал случайно лопнувшей шиной».

Получить заряд живых, «горячих» эмоций и излить свои. Просто прокричаться, визжа от более-менее реального страха и боли… Мало ли ходит по земле «энергетических вампиров» — людей, которые начинают чувствовать себя нормально, только ощутив мощный всплеск эмоций своих ближних. А ведь негативные эмоции вызвать значительно легче, чем позитивные такой же силы и яркости. И ощутив мощный эмоциональный подъём, очищение души после порки или избиения, с восторгом перейти к сексу: «Милые бранятся — только тешатся» — широко народное психологическое наблюдение.

А потом поделиться впечатлениями со своими подружками и соседками. Забывая и пропуская неприятные детали и усиливая, смакуя те, которые «здесь и сейчас» считаются позитивными:

— А мой-то… ох и силён-то… уж как он меня отходил-то… уж и не чаяла живой-то остаться… а как он меня, грешную, на постельку-то да раскорячил… страх-то какой: ни ручкой ни ножкой шевельнуть не могла! Вот те крест… ох-ох — и сидеть-то теперь не могу… отчего-отчего — ото всего…

Так, раз за разом, закрепляются личные психологические реакции. Так, «наглядным примером», формируются стереотипы поведения следующих поколений, так делается «Святая Русь». Да и не она одна.

В 21 веке шведы относятся к финнам презрительно-недоброжелательно:

— Эти люди постоянно тупо напиваются и бьют своих жён.

Это — не про нас, это — «рудиментарные проявления межэтнических проблем в рамках процветающих государств Евросоюза».

Жертва изначально готова терпеть побои и унижения — «кнут», подсознательно ожидая радости от последующих, «очищающих душу слёз» — «пряник».

Я уже говорил: нужно возлюбить то… всё, в чём живёшь. А иначе — пессимизм, ослабление иммунитета, онкологические заболевания, снижение репродуктивной функции и т. д. Короче: «невозлюбившие мордобоя» на «Святой Руси» — потомства не оставляют.

А «оставленное потомство»… даёт уже в 21 веке, например, группу Fleur, «Жертва»:

«Когда, наконец, ты меня разорвешь Когда ты под ребра засунешь мне нож И вырежешь знак у меня на спине И как-то еще прикоснешься ко мне Ты холоден, хмур, ты не можешь согреть Зажги мое платье, я буду гореть Сломай мою руку, ударь об косяк Я так извелась, что согласна и так».

Вот такую готовность я здесь и наблюдаю. Ну и что с этой дурой делать? Сломать ей руку? Ударить об косяк? Избить дрючком своим? За что? Просто — «с тоски и кручины»? Пока «Домостроя» нет — вполне нормально. Но мне это как-то… Спросить напрямую: какую засаду они на меня готовят?… Вопросы наводят на мысли. Не хуже чем ответы… И будут ли её ответы — достоверными?…

Надо с чего-то попроще начинать.

Вот она вся насквозь мокрая. Да и мы с Суханом — сырые. Опять придётся мне моему зомбяке сопельки вытирать…

Я как-то чётко ощутил, что единственная сухая тряпка на мне — моя бандана. Шапку-то я снял, войдя в церковь.

— Раздевайся.

— Нет! Нет! Не надо! Не бейте меня!

Мда… У моих современниц эта команда вызывает несколько иные представления о продолжении. А здесь чётко по старине. Как там, в Домострое: «соимя рубашка плеткою вежливенко побить за руки держа по вине смотря».

Интересно: а по какой такой — «вине смотря»? Впрочем, неважно — она-то сама знает — в чём ей вина. И мне — расскажет.

Я присел и взял глупо торчащие над головой её руки. Похоже, платье из подрясника перешито — рукав узкий, со шнуровкой на запястье. Развязать эти узелки на намокшей от дождя верёвочке… Стоило мне вытянуть засапожник, как девка затряслась ещё сильнее, громкость её непрерывного воя и причитания подскочила на несколько децибел. Она чего, сдурела?! Ждёт вот по тому стиху: «И вырежешь знак у меня на спине»?!

Пришлось слегка пристукнуть по затылку рукояткой ножика.

— Замолчь, дура. Выть будешь, когда я дозволю.

Вой стих и перешёл в негромкое, но непрерывное, всхлипывание. Тут и так сыро, а ещё и эта… — слезьми обливается. Мало ей дождя с лужами.

Всякое моё движение, которая она видит, её пугает. Пришлось снимать с головы мою косыночку, сворачивать в жгутик и, ухватив девку за волосы, чуть приподняв ей голову, подсунуть под её лицо, куда-то туда, где должны находиться её глаза. Едва я отпустил косу, как она снова воткнулась лбом в деревянный пол с характерным стуком и ойканьем. Но это было уже не существенно: поле деятельности — доступно, производственная площадка — освобождена, доступ к телу — продолжается.

Затягивая на её затылке хвосты моей банданы, я как-то очень остро вспомнил вчерашнюю ночь. Ощущение безвыходности, безнадёжности, распластанности от тяжести неподъёмной туши её отца на своей спине, от разнообразной боли и подкатывающейся тошноты, от его слов, от звучащего в них торжества, от его издевательских действий. И острый момент безумной надежды в тот момент, когда я накинул вот эту тряпочку на «яйцо гранитного страуса»…

Не прошло и суток, как я завязываю этой же тряпкой глаза его покорной дочери. Как там у Чингисхана: «Самая большая радость для мужчины это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен». Древняя народная монгольская мудрость. Придётся быть мужчиной — «отнимать», «сжимать», «видеть как плачут»… И этому — радоваться.

Уже без помех я разрезал завязки на рукавах её «верхнего платья», которая, на самом деле — «нижняя одежда». Подрясник потому так и называется, что под рясу одевается. У рясы-то рукава широкие, а вот чтобы в них попасть — рукава нижней одежды должны быть узкие. Кальсоны расклёшенными не бывают.

Потом просто позвал Сухана. Он ухватил девчонку за кисти рук, поднял, под усилившийся вой, вверх, и вот в таком, висящем, состоянии с неё оказалось возможным спокойно снять всё это мокрое тряпьё. Ухватил за подол и вздёрнул вверх. Тряпьё — комом в сторону, девку — поставить. Она не пыталась сопротивляться или вырываться, или стащить с глаз мою повязку. Только тихонько выла. Чуть усиливаясь при каждом нашем движении и тут же затихая. Надо бы обтереть её и переодеть в сухое. А то стоит такое…

Стоящая посреди тёмного церковного зала Трифена, скорчившаяся, сжавшаяся, ссутулившаяся, пытающаяся прикрыть ручонками наготу свою, на полусогнутых, плотно сжатых ножках, тощая и по жизни, и от смуглости своей кожи, и от окружающего полумрака, с выступающими на сгорбленной спине позвонками, тихонько и непрерывно подвывающая, переступая с ноги на ногу… Вот только развернувшаяся во всю длину чуть ли не до колен, в руку толщиной коса, уже чуть освободившихся, но ещё не рассыпавшихся на отдельные пряди, темно-каштановых волос, несколько выбивалась из вполне гармонического образа — «голый ребёнок на морозе».

Я осторожно взял её косу в руку, провёл вверх до затылка, сжал в кулаке и медленно придавил. Девушка напряжённо замерла, чуть слышно охнула, ещё сильнее наклонила голову и покорно пошла, чуть поскуливая и зажимаясь на каждом шагу, когда я потянул в сторону.

Четвероногая скотинка почему-то очень не любит, когда её приносят в жертву. Жертвенное животное приходиться связывать или крепко держать. А у хомосапиенсов есть душа. Она держит лучше пеньковых верёвок и волосяных арканов, крепче здоровенных священнослужителей разных культов. Достаточно просто правильно воспитать души человеческие, и будет как в анекдоте: «А верёвки мы и сами принесём».

— На колени.

Я прикинул месторасположение предметов в церкви, выбрал сухое место в центре зала и, развернув Трифену лицом к иконе, перед которой она только что молилась, приказал встать на колени. Она послушно рухнула, стукнув коленками об пол, и замерла в той же скукоженной, искривлённой позе. Полная покорность, страх, незаметность. Страстное стремление занимать как можно меньшее пространство, привлекать как можно меньше внимания. «Я такая мелкая, такая плохонькая, такая некрасивая, ни на что не годная и вам всем без надобности…».

Это — одна из основ стереотипов поведения женщин во многих традиционных обществах в течение тысячелетий. В разные эпохи её развитием являлись и русские терема, из которых женщина не должна была выходить, и мусульманская паранджа, которую женщина должна была носить при посторонних. Средства индивидуальной защиты. Средства предохранения. Не от беременности, естественно — от насилия. Незаметность, «невидимость» как стратегия выживания. Унаследована ещё от мартышек.

«Чего не знаешь — того и не пожелаешь» — одна из базовых разновидностей философской категории «свобода» — называется: «свобода хотеть».

Увы, деточка, тебе не повезло — я тебя вижу. Ты — попала. Ты попала «в лапы к Зверю Лютому». Я, честно говоря, не сильно «в курсАх», какие именно формы мордобоя, насилия, издевательств и оскорблений — здесь общепринятые и наиболее распространённые. К чему лично ты привыкла и чего сейчас от меня ждёшь в своём состоянии «жертва двуногая, приготовленная». Но — «если женщина просит»… Надо соответствовать. А то они потом такие слухи распускают…

При всей здешней повсеместности и повседневности всевозможных наказаний, казней и мордобоя, «Святая Русь», всё-таки — окраина цивилизованного мира. Жителям которой, в массе своей, свойственны некоторая провинциальность, местечковость и отсутствие широты кругозора. Иголки под ногти загонять, к примеру, здесь ещё не знают. А вот я-то…! А у меня-то…! Нет, сам-то я тоже кондовый провинциал. Но сокровища мировой культуры оставили неизгладимые следы в моей памяти. И не только сокровища.

«Что-то с памятью моей стало. Всё, что было не со мной — помню».

Пришлось мне как-то профессионально прорабатывать «Договор о неразглашении» из «50 оттенков серого». Понятно, что в описанной в первоисточнике форме — документ юридической силы не имеет. Хотя, при минимальной доработке и использовании соответствующего обрамления, вполне свободно превращается в нормальное трудовое соглашение. Правда, заключать его с членом профсоюза я бы не советовал.

Ну-с, «святая мученица Трифена» поиграем в BDSM? «Связывание и воспитание, дисциплина и подчинение, садизм и мазохизм». Ролевые игры в «Господство и подчинение». Только здесь, в «Святой Руси» это самое «Господство и подчинение» — не игры, это просто жизнь. Весь русский народ в это непрерывно играет. С утра до вечера, от рождения до смерти. Без всяких стоп-слов, без всяких «принципов безопасности, разумности и добровольности». О каких это вы принципах?! Ой, не смешите мои седые… копыта!

Может быть, только отшельники в диких лесах да в глубоких пещерах выпадают из этого игрового процесса. И вообще, все эти понятия — далёкое будущее. Даже просто слова для обозначения смыслов, самые первые термины в этом поле — садизм, мазохизм… только с 18 века. Когда прорезались толпой всякие гумнонисты, общечеловеки и либерасты. Не наше это, не исконно-посконное. «Тлетворное влияние загнивающего Запада». По обычаю надо жить, по старине, как до всяких «европеоидных» Петров и Катерин Великих было.

А до того, до вольтерьянцев и энциклопедистов, все эти «садо-мазо» — просто нормальные эпизоды из нормального состояния человеческого общества. Ни «Русская правда», ни «Церковный Устав» Ярослава Мудрого — эти вопросы не рассматривают. До осторожных рекомендаций «Домостроя» — четыреста лет.

Ты молодая женщина без мужа, без отца, просто — без хозяина. Поэтому каждый прохожий имеет право тебя прямо вот по той аббревиатуре «воспитывать», приучать к «дисциплине и подчинению». А тебе, чтобы не сойти с ума, чтобы не утопиться и не повеситься, что есть тяжелейший грех перед лицом господа, остаётся либо отупеть до состояния забитой скотинки, до вполне нашего, русско-сказочного: «что воля, что неволя — всё равно», до возможности «всхрапнуть под клиентом». Либо возлюбить всё это, научиться получать от этого удовольствие — «мазохизм».

Ведь сказал же Иисус: «Блажени плачущии, яко тии утешатся». Так подставляй же «другую щёку», или спину, или ещё что. Чтобы ощутить сильнее боль, обиду, страх. Чтобы плакать сильнее. Ибо сильнее будет и твоё грядущее «блаженство». Когда ты «утешишься». Потом, после твоей смерти.

 

Глава 159

Честно говоря, я как-то в этих играх… Да никак! Смысла никогда не видел. Там же цель — «повышение уровня сексуального возбуждения». Ещё «повышать»?! А жить когда? Ну, там, думать чего-то, делать… да просто — есть и спать когда?! Опять же, и в самом процессе — мешает, отвлекает. Зеркало какое-нибудь на потолок прилепят… Потом вздрагиваешь и оглядываешься — а что это за мужик сверху подглядывает? И с этими сценариями… текст забудешь, из роли выйдешь… Опять же — реквизит… Глупо это как-то.

Но тут… Жертвенность, ожидание, «народ к разврату готов». Обманутые ожидания — это очень нехорошо. Да как же это всё делается-то?!

Вроде, нужны хлысты и плети, наручники и ошейники, какие-то зажимы и шарики. Куда-то… Реквизита — нет, костюмов — нет, реплики — не расписаны, мизансцены — не построены, свет — не поставлен… И никакого суфлёра. Средневековье, одно слово… Ничего нет. Всё сам, всё сам. Сплошная самодеятельность. Импровиз с подручными средствами. Бить-то её чем? Рукой шлёпать? — Я не хочу. Да и вообще — меня с детства учили, что девочек можно прутиком щёлкнуть, а вот ладонью шлёпать нельзя. Хлыст бы мне, как у того Кристиана Грея…

Я покрутил в руке свой родименький дрючок. Тяжеловат, твердоват… Но я три месяца почти непрерывно кручу его в руках. Вроде бы освоился, привык. Может, сойдёт? В рамках этой… сельской самодеятельности? Попробуем.

Кончик посоха опустился на темя Трифены. Потом легонько щёлкнул. Девушка ойкнула и ещё ниже пригнулась. Мда… Как интересно устроена жизнь — всего сутки назад её отец очень похоже лупил меня своим посохом по моему темечку. Только значительно сильнее. Тоже пытался доминировать, дисциплинировать, подчинять, воспитывать… Сволочь. Отомстить дочери за её отца-подлеца? Не, не интересно, не греет. Кстати, она же замёрзла, вон как её колотит.

Пришлось переставить подсвечники поближе к девушке. Они с крышками-отражателями — тепло идёт ощутимо. Она снова безысходно заскулила, услышав мою команду Сухану заложить входные двери — ну просто во избежание неожиданностей, и самому раздеться — сейчас одежонку нашу развесим по стенам, хоть чуть просохнет. Девушка напряжённо вслушивалась в наши шаги, в шорох снимаемой одежды, вздрагивала от каждого резкого звука, но не сделала даже попытки снять повязку с глаз, как-то сдвинуться, сменить позу. И охнула от неожиданности, когда мой дрын берёзовый упёрся ей в спину между лопаток.

— Выпрямись.

Немножко нытья в акустике, мелкие шевеления в моторике. И — всё. И кто это выдумал, что человек, морально готовый подчиняться, способен всегда выполнить приказ? Сначала он должен элементарно уметь выполнять требуемое действие.

Как-то не задумывался, что «воспитание» в этих играх нужно начинать с улучшения осанки. Или я чего-то путаю? С балетом, например? Тоже вполне «садо-мазо»…

Я перебрасываю своей палкой сырую тяжёлую косу девушке на грудь, и снова упираю дрын в выемку в основании черепа. Начинаю медленно вести вниз по позвоночнику. Медленно, чуть царапая кожу краешком торца палки. Чуть-чуть.

Вечная проблема — соразмерность воздействия. Она должна чувствовать, но ровно настолько, насколько я хочу. А рецепторы у людей разные. Она должна чувствовать угрозу боли, предчувствие боли. Но бить-то я её всерьёз не собираюсь. Что я предок какой, который и Домостроя не читал? «…ни под сердце кулаком ни пинком ни посохом не колоть никаким железным или деревяным…».

— Ай!

Это дрючок дошёл до точки между лопатками. И чуть толкнул её. Толчок не сильный, короткий, «хлёсткий». Но — чувствительный. Вот так и будем работать: короткое, резкое, но не проникающее, а поверхностное воздействие. Так, чтобы ничего не повредить, но оставить на коже впечатление. Не — ссадины, синяки, раны, а только лёгкое жжение, напоминание о возможных, но — не случившихся несчастьях. «Урок».

Она выпрямила спину, но так и осталась сидеть внаклонку. Я тут что — балетмейстером нанялся?! «Ванька-попадун — учитель танцев»?! Экзотических… Что, мне ей и правильную постановку всех частей тела отрабатывать?!

— Ой!

Довольно резкий щелчок дрючком по ягодице вызывает взвизгивание и, наконец-то, выпрямление. Переход в нормальное вертикальное положение. Хотя… кто это сказал, что прямая осанка на «Святой Руси» — нормально? В этом мире с прямой спиной ходят только неизлечимые остеохондропаты. Все остальные непрерывно кланяются. Вышестоящим, вятшим, церковникам, иконам, отцу с матушкой…

А вот при выпрямлении тонкого девичьего стана становится видно: ягодички-то у неё… очень даже. Как говаривал барон Пампа благородному дону Румате в ходе их турне по кабакам Арканара:

— Где вы здесь видите приличный зад? У той — висит, у этой — вообще нет зада. Вот у баронессы…

У тамошней баронессы — не знаю. А вот у этой «мученицы» — очень даже неплох. Две таких кругленьких, крепеньких, смугленьких половиночки яблока. Вполне по нашему фолку: «У ей попка как орех — так и просится на грех». Очень хорошо смотрится. И так же — «просится». Что «хорошо» — уже и по мне видно. Отвлёкся.

— Ладони положи на бёдра.

Я не стал выдерживать долгой паузы, ожидая пока, издав очередную порцию слабенького подвывания, она соблаговолит занять нужное положение — сразу щёлкнул её по предплечью. Снова — взвизгивание и ладошки медленно, неуверенно отцепляются от того, чего они там прикрывали неизвестно от кого спереди — я-то у неё за спиной стою — и, подрагивая, устанавливаются в нужное место. Ну, где-то как-то… «Руки на бёдра» — пошла производственная гимнастика. «Утренняя разминка» как стартовая позиция для БДСМ? А почему нет? Смотря — после чего вас разбудили. Или — для чего.

Мой дрючок продолжает блуждать по её спине, позвоночнику, пояснице, бёдрам… Хорошая спинка — чистенькая, ни прыщей, ни жировых складок, ни сколиоза нет, вот, разве что немного сутулость.

А как у неё с другой стороны? Я обхожу её по кругу, не отрывая от кожи «мученицы» своего дрючка. От её чуть выпирающей лопатки, плечика с выступающей острой косточкой, тоненькой ключицы, склонённой шеи…

А спереди она очень даже… тоже. Нет здоровенного висящего живота. Царь Соломон в своей «Песне песней» выдал фразу о «ворохе спелых колосьев» в этом месте, и почти на две тысячи лет христианский мир принялся считать это красивым. У привлекательной средневековой женщины должен быть большой, торчащий вперёд живот, толстые бёдра, ягодицы и ляжки. Это признаки процветания, благополучия, плодородия. А вот верхняя часть тела должна быть «засушенной»: маленькая тощая грудь, узкие плечики, маленькая головка, часто — с подбритыми висками, лбом, затылком, выщипанными бровями, тоненькая длинная шейка. Что выражает неприятие истинными христианами всего плотского, грешного, тварного.

Почти по ВВП: «Общество должно отторгать всё, что связано с сексом». Ну, если его общество «должно отторгать», то придётся поискать другое. Где идеал женщины не настолько похож на… млекопитающий аналог диплодока.

А мне вот так нравится. Когда две небольшие, но вполне… заметные, смугленькие «дыньки» висят «хвостиками» чуть в разные стороны… И размер подходящий — как раз под мои детские ладошки, и форма интересная — не «чашка», можно другой захват применить.

— Сведи лопатки вместе.

Она делает это. Медленно, неловко. Сводя не столько лопатки на спине, сколько локти у себя за спиной. Мой дрючок касается её щеки, скользит по полуоткрытым дрожащим губам, опускается по шее до ямочки между ключицами. Как она дышит! Неровно, с полуоткрытым ртом, чуть привсхлипывая на вздохе. Дрючок опускается ниже и медленно обводит её левую грудь.

— Нет! Не надо! Я не хочу! Я боюсь! Не надо!

Нет, всё-таки связывать их — это необходимость. Девчушка отпихивает мой дрючок, замирает от собственной смелости, затем закрывает лицо ладонями, а локтями пытается прикрыть свои грудки. Сжимается в ожидании побоев. Законного наказания: «бити, и болно и страшно… за страшное ослушание».

Ожидаемое — исполняем. Но несколько модифицировано.

Она получает щелчок по ляжке. Но одной боли — мало, всё-таки промывание мозгов — обязательный элемент человеческих игр. На чём хомнутые сапиенсы переиграли всех остальных… «человекообразных»? — На «а поговорить». Способность к членораздельной речи, «вторая сигнальная система» позволила победить всяких неандертальцев с синантропами. И продолжает позволять. По «Герболайфу» — «с людьми надо разговаривать». Особенно — с женщинами.

«— Ваня, ты бы хоть какое слово сказал. Ласковое, тёплое…

— Фуфайка.

— Ох, Вань, ты и мёртвую уговоришь!».

Малышка натурально рыдает. Жалко девочку. Но:

«Мы себе давали слово — не сходить с пути прямого, Но так уж суждено. И уж если откровенно — всех пугают перемены, Но — тут уж все равно».

Раз уж я вступил на этот путь — надо «дуть напрямки» и дальше. «Тут уж всё равно» — плачет она или нет. «Так уж суждено».

— Когда говоришь мне — говори «господин». Поняла?

Плач — ответом на прямой вопрос не считается. Новый щелчок по другой ляжке. Новый всплеск воя. Чего-то у меня не «по инструкции» получается. Она же должна издавать звуки типа: «йес сэр». «Пароль не тот»? Придётся провести воспитательную беседу:

— Ты зря боишься. Я не хочу тебя мучить. Я не собираюсь тебя убивать, уродовать, калечить. Я только хочу твоего послушания. Ты должна быть просто доброй, открытой и послушной. Просто будь внимательной, просто делай то, что я тебе приказываю. Быстро, правильно и без промедления. Ты же всё это умеешь. У тебя всё это хорошо получиться. Согласна? Да?

Она, не отрывая ладоней от лица, утвердительно трясёт головой. Она — согласна. И взвизгивает от щелчка по внутренней стороне бедра.

— Ты не слушаешь меня, ты невнимательна. Ты очень дурно воспитана. Ты невежлива. Я спросил тебя, а ты не ответила. Неужели тебе так тяжело открыть рот и просто сказать для меня «да»?

— Д-д-да.

Девушка дрожащим голосом произносит эту простейшую фразу из одного слова. И вскрикивает от нового щелчка.

— Я просил тебя называть меня «господин».

— Д-да. Господин.

Она сжимается в ожидании удара. Но я же не садист какой-нибудь, мне просто так бить кого-то, причинять боль — удовольствия не доставляет. Да мне это вообще… «в поперёк»! Только иногда возникает необходимость. Чисто для достижения поставленной цели. А так-то я — «беленький и пушистенький». Зачем мне это «битьё»? Одни лишние физические усилия. Легче же просто сказать или похвалить, например.

— Умница. Хорошая девочка. Видишь как всё просто. И — никакой палки, никакой боли. Всего-то навсего — обычная вежливость, просто обращение с уважением. А вот то, что ты снова ссутулилась — плохо. Выпрямись.

Трифена неуверенно убирает руки от лица, отводит их за спину, пытается сесть прямо. Я понимаю — ей это тяжело, непривычно. Держать гордо поднятую голову в церкви, перед мужчиной, перед господином с палкой в руке, перед иконой за моей спиной,… все рефлексы против. Сочувствую. Но, детка, в цирке и не такое с рефлексами делают. Здоровенные тигры прыгают с тумбы на тумбу через огонь. Просто от дрючка дрессировщика. Но я — добрый, мягкий, интеллигентный человек, ни огня, ни прыжков — заставлять не буду.

Девушка неуверенно отводит руки за спину. Как показал наш недавний опыт: на время обучения обучаемую надо связывать. Как младенцев пеленают. Связывать ей кисти — нельзя. Опояска не очень подходящий инструмент. Если связать сильно, то перекрою кровообращение, если слишком слабо — она легко вырвется. В «Святой Руси» обычно вяжут не за кисти, а за локотки. Меня самого так в самом начале увязывали.

А тут я просто повторяю проделанное сутки назад с её батюшкой — накладываю её предплечья друг на друга, так что пальцы одной руки почти достают до локтя другой, и приматываю их друг к другу по всей длине своей опояской.

Узенький ремешок — универсальное воспитательное приспособление. В отношениях со «святым отцом» — помогло. Поможет и в отношениях с его дочерью. «Святоотеческое наследие», так сказать.

Девочка снова начинает скулить, опускать голову. И получает полновесный щелчок по лопаткам.

— Я просил тебя сидеть прямо. Ты не слушаешься меня. Как я вижу, тебя хочется, чтобы тебя наказали.

Ну вот, спинку держит — теперь другое дело. Подходит Сухан, тащит кучу каких-то тряпок, белых с золотым шитьём, цветных… И пару кувшинчиков. Открыл-таки ризничную. А в одном кувшинчике-то — вино. То самое, что будет при случае претворяться в кровь Христову. Но пока на вкус вполне приличное. Покойничек, похоже, имел тайничок от жены в производственных помещениях. Но-но, Ванюша, не увлекайся. Пара глотков и хватит. Алкоголь в такой ситуации… Тут чисто миллиметрическая работа получается. Даже — микрометрическая.

А во второй посудинке? А тут у нас маслице, елей церковный. Помню-помню. Мне таким в Киеве задницу мазали. Там помогло и здесь пригодится. Обмакнём-ка в него посошок мой берёзовый. Для запаха. Запах приятный, девушки любят, когда хорошо пахнет. И ещё ей надо дать вина. Немножко, чисто «для сугреву».

Я подымаю голову девушки за подбородок, запрокидываю ей лицо и вливаю между дрожащих губ тёмно-красную струйку виноградного вина. Похоже, именно этот, вспомненный отцом Геннадием кувшинчик, и использовал покойник вчера в качестве приманки для меня — в «кошёлке» кувшина с вином мы не нашли.

Она дёргается, выплёвывает, захлёбывается, пытается вывернуться. Вино выливается на её лицо, на шею, на грудь. Приходится отставить кувшин в сторону и взять снова палку. Она пытается откашляться, отдышаться. Наконец начинает что-то говорить… И получает щелчок по лицу.

— Ты плохая. Ты меня не слушаешься. Ты глупая, бестолковая и неловкая. Ты даже пить нормально не можешь. Но главное — ты не исполняешь мои просьбы. Я — просто прошу, а ты — не делаешь. Ты заслуживаешь наказания. Я добрый, я мягкий, я не хочу делать тебе больно. Но мне приходиться. Потому что ты непослушная. Потому что в тебе нет смирения. Ты дерзишь мне. Тебя плохо учили. Теперь я вынужден преподать тебе урок.

Каждая фраза сопровождается щелчком. По скулам, по плечам, по грудям, животу, бёдрам. Спокойно, Ванюша. Тут нельзя увлекаться. Серия моих ударов вызывает серию её усиливающихся взвизгов. Усиление её громкости провоцирует меня на увеличение силы и частоты ударов. А этого делать нельзя. Здесь же «Святая Русь», а не экзотические игры 21 века. У неё же реально нет никакой защиты. Хотя бы на уровне где-то существующих умозрительных общественных норм. Ни её добровольность, ни безопасность — никого не волнует. Меня же, блин, никто и ничто не остановит! А свихнуться по теме садизма мне не интересно. Да и вообще — хоть по какой теме! Может, ну её? Развязать, отпустить? — Уже поздно, «дорогу осилит идущий». Придётся дойти до конца. Или, хотя бы, до удобного места съезда.

— Почему ты выплюнула вино, которым я с тобой поделился?

— Это церковное вино! Его нельзя пить! Я подумала…

Новый щелчок по ягодице. Я постепенно перешёл к ней за спину. Медики, при проведении уколов «внутримышечно», различают по три области на каждой ягодице. А я в этой ситуации вижу 18. Это важно, потому что удары не должны наноситься в одно и то же место. Простой щелчок вызывает короткий болезненный импульс, потом — прилив крови, ощущение жжения. Если попасть снова в то же самое место — восприятие будет другим. Несколько, даже лёгких ударов в одну точку, приведут к серьёзному разрыву кровеносных сосудов, подкожной или внутренней гематоме, длительным болям. А оно мне надо? Портить девочку я не хочу — только обучение подчинению. Подчинению мне.

— Тебе незачем думать. Господин — я. Я решаю. Тебе достаточно повиноваться. Освободи голову, выбрось сомнения, тревоги. Для тебя больше нет законов, правил, обычаев. Только один закон — моя воля. Для тебя больше нет страха, только один страх — расстроить меня. У тебя больше нет стыда, только один стыд — не исполнить слова моего. Только это — беда твоя. Только опечалить меня — твоё горе. Поняла?

— Но ведь…

Новый удар.

— Я спросил, ты не ответила. Это очень дурно с твоей стороны. Ты поняла?

— Д-да. Господин.

— Хорошо. Поднимись на колени.

А вот это моя ошибка. Чётче, Ванюша. Она сидела на пятках. После моей команды Трифена несколько замешкалась. И я автоматически стукнул её по косточке лодыжки. Девка взвыла. Ну, естественно — у меня удар по лодыжкам поставлен по воспоминаниям о Савушкиных приёмах. Но здесь же не палаческий застенок, а просто приведение к подчинению молоденькой девчонки! Зря я так. Но как сразу шустрее она стала двигаться!

— Раздвинь коленки. И пятки. Шире. Ещё. Ты удручающе непослушна. Ты опечалила меня. Мне снова придётся тебя наказать.

— Нет! Не надо, господин! Я сделаю!

Сесть в шпагат здесь мало кто может. Вот и у неё до пола остаётся ещё ладонь. Но уже хоть что-то. Видно, как дрожат от напряжения мышцы на внутренней стороне бёдер возле паха. Осторожно веду дрючок вверх от её коленки по этому дрожащему телу. Дрожащему от мышечного напряжения, от напряжения душевного, от напряжённого ожидания новой боли. Дрючок оставляет на смуглой нежной коже след — полоску церковного масла. Доходит до самых кудрявых волосиков. Осторожно касается завитушек, раздвигает их, сдвигаясь в середину, очерчивая контур женского тела, прикасаясь к чувствительной коже под волосами…

Трифена ахает, резко дёргается и просаживается назад. Нехорошо, неправильно девочка сделала. Такое, знаете ли, крайнее проявление несдержанности. Воспитанные девочки такого себе не позволяют.

Мягонько похлопываю её дрючком по бочку. Щёлкать уже не надо — взаимопонимание на уровне прикосновения уже достигнуто. Она снова поднимается на коленях, выдвигает свой тазобедренный вперёд и замирает. От напряжения у неё снова дрожат натянутые жилы на внутренних сторонах бёдер. Похоже, пока для неё это — предел.

Я обхожу её по кругу и снова возвращаюсь к лицу. С моим движением она вся подтягивается, отводит назад плечи, выпрямляет спину, поднимает голову. Хорошо, но мало, сделаем чуть лучше:

— Поставь ступни на пальцы. Подбери задницу. Втяни живот.

Как там, в «Служебном романе» сказано: «всё — в себя»? Но, вообще-то, правильно — так лучше. Но — не «всё».

— Подними свои сиськи. Я хочу, чтобы они торчали сильнее.

— Но… Господин, у меня же связаны руки! Я же не могу… Ай!

Точный, довольно сильный боковой щелчок исключительно по соску левой груди.

— Если я приказываю тебе — ты можешь. Ты сама не знаешь, что ты можешь. Но если я сказал, то ты — в состоянии сделать это. А если не делаешь — просто ленишься. Лень, по воле господа нашего — смертный грех. Он заслуживает наказания.

Симметрично — по соску правой. Ну вот, девушка несколько напрягла соответствующие группы мышц и… «обводы корпуса» стали ещё более…

Ванюша! Твою…! Не увлекайся! Сохраняй отрешённость и отстранённость. Как мозг в банке. В крепкой такой трёхлитровой банке с маринованными огурцами. В банке из пуленепробиваемого стекла и с закатанной «насмерть» бронированной крышкой. Быстренько меняем фокус внимания, потому что если «крышку снесёт», то вместо «мозговой отстранённости» пойдут «безмозговые действия». Я просто не сумею проконтролировать себя — всё будет слишком быстро и резко. А при её таком… положении… порву-поломаю, блин, чего-нибудь, нафиг! Когда кровь в организме приливает в… одно место, то в другом начинается кислородное голодание. В мозгах, например. Выключаются они.

Спокойно. Спа-а-акойненько. Где тут эта банка с елеем? Для переключения собственного внимания, для запаха, для смазки, для… Факеншит! Не надо о смазке! Лучше давай-ка поговорим о чём-нибудь умно-абстрактном…

Дрючок осторожно скользит по её лицу, оставляя на коже пряные пахучие жирные следы церковного масла. Носик у неё… несколько великоват. Такая носопырка в холодном климате… можно отморозить. Но смотрится вполне. Кончик палки медленно, чуть касаясь, очерчивает её скулы и, опустившись под подбородок, начинает давить вверх. Её лицо поднимается, запрокидывается. Ещё дальше. До допустимого для этого юного женского тела предела.

— Ты чувствуешь положение своего тела?

— Да, господин.

— Молодчина. Хорошая, послушная девочка. Теперь запомни. Каждый мускул. Замри так.

Человеческое тело — оружие. Сильное, выносливое, тренированное тело — оружие против врагов. Слабое — против самого себя. Наказания вида привязывания в различные станки активно применялось, например, в российской армии в 18 веке. «Посадить в рогатки» — для крепостных уже и в веке 19. Фиксация, полный покой — мучительны для человека.

Тремор покоя — нормальное состояние здорового тела. Если вы не мастер спорта по пулевой стрельбы, то ваши мышцы непрерывно отрабатывают цикл сокращение-расслабление, и тело чуть колеблется. Лишить человеческое тело этой возможности — обречь на муки — неподвижные, зафиксированные мышцы начинают затекать, болеть. Я это уже здесь, в подземельях Степаниды свет Слудовны, сам проходил.

Но, кроме вязок ременных, у человека есть ещё путы страха. Собственная душа, которая заставляет мучиться собственное тело. Девочка идёт к балансу страхов: страха меня, боли от моего наказания, страха себя, боли от собственных мышц. Как выходили на баланс электрических потенциалов из-за двух конфликтующих законов робототехники азимовские роботы на Меркурии.

Я не собираюсь доводить девочку до боли, судорог, обморока, но некоторые ощущения, связанные с приливом крови в некоторые места… О! Таки — уже! То она была вся такая мокрая и холодная. А теперь — и высохла, и согрелась и, даже, на верхней губе капельки пота появились. И сам я… не то, чтобы вспотел, но уже вполне согрелся. Аж жарко стало. Так что я там хотел насчёт умно-абстрактного?

— Эта икона у меня за спиной… Это что?

Судорожный всхлип. Немедленное колебательное выравнивание покачнувшегося тела, плечи сильнее отводятся назад, бёдра и соски — вперёд… Блин! Ну! Давай же хоть про какую-нибудь абстракцию! Быстро!

— Это батюшкина сокрытая икона. Называется — перво-Лукинишна.

Лучше я, пожалуй, от девушки отвернусь, а на богоматерь с младенцем посмотрю. Точно — успокаивает и умиротворяет. Очень юная женщина с удивительно счастливой улыбкой склоняется над новорождённым младенцем. А ведь я её видел… И даже помню где… Не эту — сильно побольше. Но… точно такую же. По рисунку, по манере. По лицу изображённой женщины.

— Расскажи.

— Папенька был прислужником у одного очень святого человека. В монастыре в Каппадокии. Однажды папенька зашёл в келью к этому человеку, а тот умер. Папенька обыскал его вещи, нашёл эту икону и унёс её под одеждой. Другие монахи её искали, но не нашли. Потом папеньку прогнали на Русь, потом поставили на этот приход. Он никому её не показывал. Он говорил, что цена этой иконе — целое царство, но если кто её увидит, то икону отберут, а нас убьют. Поэтому он её сокрытой хранил. В том ящике спрятанной. Открывать не дозволял. Он сказал, что перед ней молиться можно, если уже ничего не помогло. Потому как она: «Исполнение».

— «Исполнение» — чего?

— Всего. Желаемого. Благовещения божьего, ожидания Богородицы, предсказанного Спасителя… Всего.

— А что ещё про неё знаешь? Название странное — «перво-Лукинишна».

— В Святой Земле во времена пришествия Иисуса Христа жил святой человек по имени Лука. Он, хоть и был из Антиохии, но хорошо знал и деву Марию, и обручника её Иосифа Плотника, и детей их. Бывал он со Святым Семейством во многих делах их. Например, при введении Иисуса в храм. Будучи греком, а не иудеем, которым изображения людей запрещены, нарисовал он множество икон с Богородицей, а первой — вот эту. Дева Мария, поглядевши на это изображение, его одобрила. После-то Лука и иные её изображения делал. Большие. Они — в миру почитаемы, иконы чудотворные. Во многих славных храмах висят. А вот эта — маленькая. Потому что — первая, потому что Лука не знал — понравится ли, получится ли у него изобразить Богородицу. Потому-то у неё на иконе и улыбка счастливая. Других-то почитаемых икон, где она счастлива — нет. Только вот когда сыночка в первый раз в руки взяла. А Лука увидел и запомнил.

Эх, девочка, я ведь бывал в храме Рождества Христова в Вифлееме. Видел эту икону. Не вот эту именно — такую же, но — побольше. Чудотворную Вифлеемскую. Единственную, на которой юная мать счастливо улыбается над своим младенцем.

Странная икона. И не только этой улыбкой. Подаренная храму царицей Елизаветой, она была сделана в России. Где, кем, когда — неизвестно. Всякие изменения в иконографии крайне редки. Есть канон, стандарты на все детали изображений. Принятые церковью, они потом многократно воспроизводятся поколениями мастеров. А эта так и осталась единственной. Потому что осмелились показать Царицу Небесную — счастливой? Был древний образец? Вот этот? Почему не повторяли? Утратили «исходник»?

В Вифлеемском храме слева от неё на колонне изображён удивительный лик Спасителя — её сына. Говорят, что одни люди видят глаза на этом лике открытыми, а другие, которых Иисус по множеству грехов их видеть не хочет — закрытыми. Говорят — «чудо».

Фигня. На меня, грешного, эта картинка смотрела и открытыми глазами, и закрытыми, и подмигивая то левым, то правым глазом. И такую бурную мимически-оптическую деятельность этот Спас проявляет не только ко мне, но и к трём «мыльницам», на которые мы там снимали. Мы — фоткали, он — подмигивал. Но как это делается — так и не поняли.

С правой стороны там стоят каменные колонны. Внутри одной из них дупло, из которого когда-то вылетали дикие пчёлы и жалили разбойников, пытавшихся ограбить храм. Дырку в эту каменную «пасеку» — видел, пчёл — нет. Хотя… я ж ведь не разбойничать пришёл.

Но главное чудо в этом храме — не это. И не ясли в каменном подвале, в которые положили новорождённого Иисуса, куда к нему являлись с дарами цари-волхвы. Главное — вот эта икона. «Вифлеемская чудотворная». Когда я поставил рядом с ней двух своих самых дорогих женщин, когда они, подобно деве Марии, покрылись шарфами и склонили набок головы… Когда они счастливо улыбнулись мне… Они же совсем разные! Ростом, цветом волос и глаз, возрастом, жизненным опытом… Но… удивительное сходство всех трёх женских лиц было потрясающим!

«Улыбка Джиоконды»… Да видел я её! И, при всём моём уважении…

Что ж это за гений был этот евангелист Лука? Который написал своё Евангелие. И ни одна христианская церковь не может его «переварить». Нарисовал картину. Во времена, когда иудеям это было категорически запрещено, а Иисус ни с кем другим и не общался. И нарисовал юную Деву Марию так, что любая любимая женщина выглядит на неё похожей…

Вот это фантастика! Вот это загадка истории! Попаданцы и пришельцы толпами взволнованно курят в сторонке. Маленький да Винчи нервно подпрыгивает у окошка, пытаясь заглянуть в мастерскую мастера…

В моём времени в России насчитывалось около десятка образов Богоматери, приписываемых Луке. По преданию, и Смоленскую, и Иверскую, и Владимирскую иконы написал он. Причём последнюю — прямо на доске стола, за которым они трапезничали втроём: Мария, Иисус и Лука. Чего трижды вообще быть не может — слишком много запретов у иудеев, связанных с питанием, с иноверцами и с женщинами. Я уж не говорю про повсеместную негативную реакцию на «спереть столешницу из ресторана».

Если рассказ этой девчушки — правда, то мне попалась в руки едва ли не самая первая христианская икона. Как минимум — из первого десятка. Офигеть! Вот уж точно: цена её — целое царство. И такое… приличное царство, без бюджетного дефицита и отрицательного внешнеторгового сальдо.

Как-то вот так просто, в каком-то Угрянском захолустье нарваться на такую редкость… Но у древних, намоленных вещей — собственная история. Часто не менее разнообразная, чем у их создателей или изображённых персонажей.

При крещении Руси царевна-гречанка привезла из Константинополя несколько икон. Богоматерь Оранта («Нерушимая Стена») пребывала в Киевской Софии несколько веков до самого Батыя. Потом исчезла и вдруг, вроде бы, всплыла в 20-х годах 20 века в каком-то захолустном местечке в границах Польши в Западной Белоруссии. И снова пропала.

— Конец двадцать девятой части

 

Чуть слышный вздох заставляет меня обернуться. Наступившая тишина создала у девушки иллюзию покоя. Она меня не видит и не слышит, поэтому и расслабилась. Чуть сдвинулось, просело тело, чуть опустились, ослабли спина, грудь и живот. Нехорошо — сеанс ещё не закончен. Допрос не доведён до конца. Дело есть дело.

— Ай!

Мой дрючок молча — а чего берёзовому дрыну разговаривать? — продвинулся между её чуть согнувшимися коленями и щёлкнул прямо вверх, по промежности. Как она подскочила! Ну вот, совсем другое дело — тазобедренный выпрямился. Но это ещё не всё.

— Твой рассказ интересен. Но если ты думаешь, что это освобождает тебя от обязанности выполнять мой приказ — ты ошибаешься. И твоя ошибка заслуживает наказания.

— Ай! Нет! Не надо! Господин, я сделаю как ты хочешь! Ой!

Чёткий щелчок прямо снизу по чуть опустившейся левой груди заставил женщину отдёрнуться, повернуться вправо. Тут же — аналогичное воздействие справа. Ещё парочка симметричных обжигающих прикосновений заставляют её до предела, до грани вывиха, отвести назад плечи и запрокинуть голову. Ну вот, исходное состояние восстановлено. Продолжим игры в подчинение. По теории её надо чем-то обидеть, оскорбить, унизить… А чего тут у них считается «стыдно»?

— Кто растлил твоё девство, женщина?

Тема для обсуждения выбрана преднамеренно… скользкая. Но вот такого ответа я не ожидал. После короткого сглатывания звучит:

— Отец.

Блин… Кажется, я сделал ну очень благое дело, когда угробил этот… «сосуд с божьей благодатью». То он мёртвых грабит, святые иконы ворует, то мне, любимому, всякие нужные «детали» откручивает, то собственную дочь…

— Расскажи, как это случилось.

— Господине! Я виновата! Я грешна и грех мой не может быть прощён. Я знаю это и искренне раскаиваюсь. Я буду вечно гореть в гиене огненной. Я — гнусная, мерзкая дрянь, полная бесовской похоти и прельщения…

Как-то это звучит как накатанный, многократно повторённый текст. С отработанными, правильно поставленными интонациями в нужных местах. Интересно: кто ей такие выразительные слова списал? Щелчок по животику кающейся грешницы останавливает поток ритуального покаяния.

— Я спросил и не услышал ответа. Ты говоришь о себе, но не о деле.

— Я… я совратила своего кровного отца и духовного пастыря. И нет мне прощения ни на земле, ни на небе…

Только «щёлк» по губам останавливает это «пение». По её нижним губам. С соответствующим коротким вскриком. Бедняжка аж поперхнулась. Откашляться с запрокинутым к потолку лицом — не просто. А я упираю ей в подбородок свой дрючок, ожидаю завершения процесса, не позволяя наклонить голову, и снова щёлкаю её. В почти ту же точку, чуть изменим наклон дрючка. И оставляю его там. Прижатым к этим её губкам. Плотненько. Плашмя. Вдоль. Чуть-чуть играя усилием прижатия, чуть-чуть потягивая вверх-вниз.

Она вся вытягивается в струнку. Запрокинутое вверх до предела лицо, растянутое, развёрнутое до грани судороги тело. И острое, напряжённое, ни на мгновение не прерываемое внимание. Ожидание, вслушивание. Вслушивание в себя, в свои ощущения. Ожидание собственной боли. Фокус сконцентрированного до предела внимания — в… в точке соприкосновения. Очень хорошо — при таком отвлекающем факторе она, возможно, будет говорить не подумавши, будет говорить правду.

— Я слушаю.

— Я… Прошлая весна была очень жаркая. У нас тут, возле церкви есть огород. Цветочки растут. Я пришла сорняки выбрать, полить… А вода… таскать с реки в гору… Упарилась на солнышке. А в ризнице темно и прохладно было. Я там и прилегла. Платье верхнее сняла, чтобы не измялось. Да и заснула. А сорочка моя… Нет! Я не хотела! Даже и помыслить! Бес попутал! Враг рода человеческого дремоту наслал… Ой!

— По делу говори.

— Да, господине, да. Вот я и уснула там. А сорочка моя и задралася. А тут папенька пришёл. Выпимши. Он как причастие проведёт — всегда… А тут я лежу. Срамом своим наружу, головой-то под тряпки спрятавши. Кабы я лежала пристойно, полотном каким прикрытая, лицом кверху, так, чтобы видно было… А то папеньке-то только срам-то мой… Вот он и распалился. И меня, диаволом положенную и… и поял.

Чуть вздрагивающий, то и дело затихающий голос. Но каких-то сильных, несдерживаемых переживаний от рассказа… Похоже, текст излагался неоднократно.

— Больно было?

Эта сволочь и на моей спине покатался, а Трифена была на год моложе, чем сейчас. Косточки-тростиночки…

Вот только после этого моего вопроса её голос дрогнул по-настоящему. Что-то новое для неё? Её никогда прежде об этом не спрашивали?

— Да. Очень.

Я как-то пропустил повод щёлкнуть её за отсутствие «господина». А она продолжила:

— Потом папенька меня побил. Велел никому не рассказывать. И ушёл. Я от боли ходить не могла, лежала там, плакала. Потом маменька пришла — тоже побила.

— За что?

— За грех мой. За похотливость и развратность мою. Потом ещё раз — за то, что покрывала церковные кровью своей… Потом она ушла. А как стемнело, и я до дому побрела.

Ну что ж, вполне по русской классике. Аксинье из «Тихого Дона» было 16 лет:

«осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что… — пообещал он ей».

Только и разницы, что этой девчушке было не 16, а 12, да нет у неё взрослого старшего брата:

«На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная, престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат старался ногами».

Христодул, старший сын в поповской семье — ещё маленький, ни — «ума», ни — «места». Смерть главы семейства, чем бы она ни была мотивирована, означает нищету, голод, гибель всей семьи. Огласка — позор для всех, расстрижение попа, потеря источника средств к существованию, неподъёмные штрафы по «Уставу»… Поэтому обошлись без двойного преступления: отце- и муже- убийства. Даже если бы хотели.

— Дальше.

— Потом меня выдали замуж. Маменька научила — как в первую ночь мужа обмануть. Он и не понял ничего. Только через неделю я в церковь пошла, исповедоваться. А там пресвитером — свёкор мой. Он меня… он мне и в отпущении грехов отказал. Выгнал. «Такой блудодейской паскуднице не место в храме божьем». А как домой пришёл… Били, за косы рвали и вообще… по-всякому. А когда папенька меня назад взять не схотел… Сызнова били и мордовали… Потом… у них в селе дурачок один есть. Глухонемой. Свёкор велел мне выпить бражки. Четверть ведра. Потом… не помню. Нашли меня голую в сарае с этим дурачком в обнимку… Говорят: прелюбодейка. Только… У него, у дурака-то, даже и штаны сняты не были. Но свидетели были. Меня вот… развели и выгнали.

Ну, так ты, девочка, легко отделалась. Даже в начале 21 века существует на планете Земля, как минимум, пять государств, где изнасилованная женщина наказывается по суду. Красивейшие места, прекрасные пляжи, жаркое солнце… Центры международного туризма. И — туристок. Когда одну такую даму изнасиловали шесть местных арабов, и она вздумала «качать права», то прокурор потребовал для неё 8 лет строгого и 100 ударов плетью по спине. Женщина пошла на мировую, отозвала свой иск, и всё ограничилось годом тюремного заключения. Её заключения, естественно. Но это — европейки.

Когда добропорядочный туземный отец семейства изнасиловал насмерть свою пятилетнюю племянницу, то суд ограничился штрафом, поскольку подсудимый сумел убедить судей в не-девственности покойницы.

Это же нормально! Это же — шариат! Свод законов, сформированный и отточенный более чем тысячелетней историей огромного мусульманского мира. Концентрированная многовековая мудрость значительной части человечества. Реализация, в уголовно-процессуальной форме, морально-этической системы Корана. Который, как известно, состоит из божественных откровений, изложенных самим пророком. «Нет бога кроме аллаха и Магомет пророк его».

Есть, конечно, отступники, нетвёрдые в вере, соглашатели… Вот Палестинское государство, например, приняло в 2007 году «Акт о защите…». Теперь этих наглых, беленьких, неверных сучек так просто — нельзя. Но ведь прежний, истинный закон, который от самого аллаха — не отменили. Так что, какую норму применить — зависит от конкретного судьи. На Западном берегу… там-то все продались. А вот в Газе — наши братья, «Братья-мусульмане». А там, глядишь, и в Египте, и в Сирии… И мы тогда всех этих, безбожных, бесстыдных… туристочек… А кто мявнет — в тюрьму. По закону. Потому что — «аллах акбар».

И чего я в «муслимы» не пошёл? Вот уж где с садо-мазо можно развернуться! Может, поэтому и не пошёл? Слишком близка грань, за которой начинается безумие. Впрочем, любая сильно истовая вера ведёт к сумасшествию.

— Как они тебя называли? Твои отец и мать, муж и его родня? Что они говорили?

— Они… Они говорили, что я… я — сосуд с мерзостью. Что вся насквозь пропитана грехом. Что душа моя смердит, а тело — прельщение диавольское. Что нет для меня ни вечного спасения, ни святого причастия. Ибо я есть калище смердячее, червь в гноище, омерзительная сопливая грязная сучка, истекающая похотью. Что нечистоты моей души, выступают бесовской грязью сквозь поры кожи моей, так измарали её, что и даже святая молитва не может её очистить…

Ну вот, а я и не знал чего бы хорошенького сообщить девушке для обеспечения полноты процесса в части воздействия на психику со стороны акустики и семантики. А её родные и близкие уже все подходящие слова сказали. Эх, магнитофона нет — крутил бы ей запись с утра до вечера и с вечера до утра, чуть меняя скорости. От инфернального баса до такого же визга. Через три дня непрерывного акустического фона «закоренелая грешница» на любой вопрос отвечала бы цитатой из этого текста. И «истинно уверовала» бы в это. «Червь в гноище» — по ночам бы снился и «от зубов отскакивал». Впрочем, магнитофон для непрерывного повторения текста уже не нужен — достаточно иметь столь заботливую родню.

Какие там, в третьем тысячелетии идиотские садо-мазо игры! Фигня какая-то, детский лепет. Проще надо быть, патриархальнее. Вот тут у меня происходит просто «святорусская» жизнь. Вот это круто!

Мой дрючок касается косточки её левого бедра и неторопливо двигается по телу, очерчивая верхнюю границу её таза. Доходит до нижней точки этой дуги… Как у неё дрожит животик! Аж вспотела, бедняжка. Помниться, когда-то в Киеве, придумывая свои «свадебные танцы», я вспоминал о «нежно дрожащем девичьим животике» и «пупочке, наполненным сладким потом трепещущей девственницы». Эта — не девственница, но «трепещет» вполне… трепетно. В ожидании привычных побоев и издевательств.

Дрючок продолжает своё движение, поднимается к косточке правого бедра… Девочка выдыхает задержанный воздух, чуть ослабевает её напряжение. Но дрын берёзовый, на мгновение остановившись в верхней точке дуги, соскальзывает вниз пальца на три по её бедру и отправляется в обратный путь.

— Значит ты — сосуд с мерзостью. Так ли это?

— Д-да, господин.

— А вот это, что очерчивает сейчас мой посох, есть чаша греха. Ты согласна?

— Д-да, господин. А-ах!

Дрючок раздвигает, шевелит её волосики, доходит до середины, где его плавное движение прерывается встреченной складочкой.

Мда… Дальше, пожалуй, не пойдём. Чуть проворачиваю посох в руке, девушка ахает ещё раз, «дыньки» судорожно дёргаются вверх-вниз, а промасленная деревяшка, чуть раздвинув эту складочку, чуть погружается в тело. Чуть-чуть. Вот уж точно — микронная работа.

Когда-то, всего несколько месяцев назад, после своего первого группового убийства мирных жителей, взрослых и детей на «людоловском хуторе», после первой встречи с князь-волком в предутреннем тумане, я грыз свой дрын, чтобы не орать от страха, от безысходности, от ощущения собственной мерзости. От жалости и отвращения к себе, к убитым мною, к миру, где мне придётся убивать и мучить людей просто для того, чтобы остаться живым и свободным.

Я грыз эту берёзовую деревяшку, на ней остались отпечатки моих зубов. И нижний конец деформировался, стал не круглым — эллиптическим. Потом я воткнул этот конец в глаз кудрявому парню из Сновянки. Дрючок вошёл ему в мозг и скрёб там, изнутри, по костям черепа. От чего парень умер, а эллиптичность несколько усилилась.

Всякое действие или бездействие в этом мире даёт кучу следствий. «Догонялочек». Больших и мелких. Использовать даже наимельчайшие к пользе своей — вопрос личной сообразительности конкретного человека. Вот сейчас, развёрнутый большой осью вертикально, эллиптический торец деревяшки легко проскальзывает между её нижними губами, а повёрнутый на 90 градусов — их раздвигает.

— Ой! Господин…

— Терпи. Господь велел терпеть. Сейчас эта чаша мерзости твоей — наполняется. Чувствуешь ли ты, как разливается внутри тебя, в этом сосуде твоей нечестивости — жар греха? Грешные души идут в гиену огненную. И жар греха предвещает жар пекла. Жарко ли тут? Печёт ли тебя?

— Д-да. Господин.

— Похоть есть тяжкий грех на весах Страшного Суда. И тяжесть этого прегрешения наполняет лоно твоё. Безмерен груз твоих преступлений перед господом. И вот, собирается вся мерзость твоя вот сюда, в это место в теле твоём. Чувствуешь ли ты это? Тянет ли вниз, в преисподнюю, нарастающая тяжесть скопившейся похоти твоей, несчастная грешница?

— Да. О! Да!

— Гной души твоей, бесовское прельщение собралось сюда и давит, ищет выхода. Подобно тому, как гной тела, накопившийся в язвах человеческих, ищет выхода, давит на мешающие ему излиться засохшие струпья. И чешется болящий, прижимается к твёрдому, дабы успокоить зуд свой, трётся, стремясь облегчить мучения свои, сорвать струпья на теле своём, излить гной из язв своих. Так и ты, мерзкая похотливая сучка, трёшься средоточием любострастия своего о кончик моего посоха, дабы вскрыть чирей на душонке своей, дабы излить этот гной — сок свой женский. И тем очистить грешную, замаранную, испоганенную сатанинским вожделением душу. Ну же! Старайся! Исторгни из себя всё до последней капли! Ещё! Сильнее! Выжми себя!

Хорошо, что я раньше успел несколько раз смазать кончик своего посоха. Теперь он чуть-чуть двигается, скользя внутри её складочки. Чуть раздвигая, чуть придавливая. На смену беспорядочным мелким движениям тремола покоя приходит ритм. Ещё мягкий, не рубленный. Естественный, не навязываемый, не форсированный. Инстинктивный. «Правильный». Я не вижу подробностей, а полка берёзовая… ну очень грубая, приблизительная, обратная связь. Но, кажется, я попал своим дрыном в нужную точку. В «правильную». Потому что меняется её дыхание, меняется тональность её звучания. Вместо испуганного ойканья, повизгивания от страха, от боли, от неожиданности, я слышу её ахи. Всё более глубокие, ритмичные, всё более дополняемые стонами. Стонами страсти. Сладострастия. Стонами, обращёнными вверх, к куполу храма, куда направлено её запрокинутое лицо, где в полутьме уже различима роспись с Иисусом-Пантократором в центре. Наконец, она сама, её бёдра, начинают двигаться в такт субмиллиметровым колебаниям этой деревяшки. Если сначала она инстинктивно отшатывалась, отодвигалась от каждого прикосновения твёрдого мёртвого дерева к мягкому, удивительно нежному, чувствительному месту своего юного тела, хотя, удерживаемая своим страхом и моими командами, пыталась сразу вернуться в прежнее положение, то теперь она начинает сама двигается навстречу. Чуть поворачивает бёдра, чуть приподнимается или опускается, чуть отодвигается, чтобы немедленно вернуться, двинуться навстречу движению моего дрючка, с острым восторгом встретиться с ним, чтобы сильнее прижаться к нему, чтобы прикоснуться к кончику берёзового полена наиболее приятным, наиболее возбуждающим её образом.

Возбуждающим — её. Потому что мне… Блин! Как было написано в одном старом номере журнала «Крокодил», в разделе «жалобы в домоуправление»:

«Прошу заделать соседке половую щель. А то когда у неё течёт — у меня капает».

Дожил, факеншит уелбантуренный! Даже старые советские анекдоты не помогают! Да ну их эти всё игры нафиг!

Я отбрасываю свой дрючок в сторону, падаю на колени впритык к девушке, ухватив её за бедра, вздёргиваю себе на колени. И надеваю её на… на свою многострадальную мужественность. Вчера эта… «деталька» — вся опухла от «разговоров» с папашкой, сегодня — от «рассуждений» с дочкой. Ну и семейка!

Девушка ахает от неожиданности, начинает заваливаться назад. Приходиться прижать её за спинку к себе. Но успокаивать, уговаривать, по спинке гладить… Она ещё не успела упасть грудью на моё плечо, а мои ручки-ручонки уже ухватили её ягодицы. Кажется, когда-то совсем недавно я отмечал их привлекательную внешность. Не сейчас. Сейчас — не внешность, сейчас — удобно держать. Крепко. Надёжно. Упруго. Управляемо…

Я таскаю эту женщину вверх-вниз… ещё раз… ещё… Каждый резкий рывок вниз, до чувствительного удара двух разгорячённых тел, вызывает её «ах» и моё рычание. Точно — я рычу как дикий зверь. Сквозь плотно сжатые зубы. Не пытаясь кого-то напугать или оповестить. Не «по уму», не «по душе» — чисто «по телу», от полноты и остроты именно телесных ощущений, по-зверски.

Долго, бесконечно долго, всю эту идиотскую игру, накапливающееся напряжение, наполнившее меня, под все эти как-бы умные рассуждения по мотивом святых текстов и прочих идиотских выдумок, тормозимое моими глупыми попытками переключения внимания, разгоняемое, распихиваемое тем, что я обычно называю мозгами, по всему телу, по самое горло, по самые ноздри, и переполнившее меня до затруднения дыхания, дрожи в руках, в ногах, в позвоночнике, до ломоты в голове и странных, мгновенных расфокусировок зрения… я был кретином, я хуже «осла с того сеновала», потому что тот «осёл» не видел девушки, а я видел и столько тянул… и…

У-ух! Трифена вдруг вскрикивает, сильно прогибается, валится назад. Но я только успеваю поддержать её за спину. Потому что… в этот момент я сам… У-ух! Ух как я сам… занят. Самим собой. И ещё разок. А теперь медленно… Поддерживая эти ягодички… опустить до упора… и продолжить. Уже не движение, ибо некуда, но — усилие, прижимание, натягивание… Как я ей сказал? «Выжми себя до последней капли»? Не знаю как она, но уж себя-то — точно… Мда… Однако — хорошо. Ну просто здорово. Ну просто очень. И — пропотел. Круто. Ах до звона. Мне. А она как?

Безвольное, бесчувственное, с сильно откинутой, запрокинутой назад головой, тело девушки сидит у меня на… ну, скажем так — на бёдрах. Я осторожно, поддерживая за спинку, возвращаю её в вертикальное положение, стаскиваю с её глаз повязку и вижу совершенно ошалелый взгляд расширенных, затуманенных, расфокусированных зрачков.

— Ты как? Живая?

— Я? Нет. Я умерла.

Что?! Не понял. Так тут, на моём…, мягко выражаясь — на бёдрах, типа свеженькая покойница сидит?! А смотрится как живая…

Заметив моё недоумение, девушка снисходит до пояснений. Так это… исключительно из вежливости и благовоспитанности. Несколько покровительственно глядя на меня сверху вниз. Правда — дыхание рваное, взахлёб. И при этом — очень мечтательная интонация.

— Я была в Царстве Божьем. Господь смилостивился и позволил мне хоть одним глазком… Там… прекрасно. Высокое, прозрачное, очень тёмно-синее, почти чёрное небо с крупными звёздами, а под ним — всё залито светом. Таким ярким, радостным. Светом славы Господней. И сам Господь на престоле своём. Сияющий. Так ярко, что лица не разглядеть. Только чувствуешь — оно прекрасно. Так… что хочется пасть ниц и плакать от счастья. А вокруг — ещё сто престолов. И там тоже — всё золотое, и кто-то невыразимо красивый в чём-то белом. В белоснежно белом. Ещё белее. Сверкающем. И — музыка. Нежная-нежная. Такая восхитительная…

Ну и слава богу. А то я уж испугался. Картинка нормальная, означает успешно случившийся женский оргазм. Любовная судорога как пропуск в царство божие? — А почему — «нет»? Описание визуальных впечатлений происходит в привычных для данного времени-места терминах. Мои современницы говорят о горных хребтах, покрытых сверкающими ледяными шапками или о космических катастрофах типа взрыва сверхновой. Увы, сам не видал. Ощущения мужчины существенно иные, и видео-глюками не сопровождаются. Примитивные мы, недоразвитые. Видеосистемой — не укомплектованные. Пробный вариант перед Евой. Как сказал Жванецкий: «Никогда я не буду женщиной. Интересно: а что же всё-таки они чувствуют?». Можно добавить: «а что видят»?

Кстати, оттуда же: «Никогда эсминец под моим флагом не войдёт в нейтральные воды. И не выйдет из них». Если я хочу, чтобы моя лодочка, пусть и без всякого флага, вышла в воды речки Угры, то надо выяснить кое-какие подробности.

Осторожно снимаю с себя «новопреставившуюся посетительницу мира горнего» и укладываю на кучу церковных тряпок, которые Сухан притащил. Горячий душ бы… В церкви? Ну, понятно…

Начинаю прибираться, штаны свои искать. И слышу за спиной тихий горький плач. Ну что опять?!

Девчушка рыдает. Горько, безутешно. Без криков и воплей. Просто — непрерывным потоком катятся слёзы.

— Что случилось? Болит что-то?

Она чуть трясёт головой и, едва слышно, закрыв лицо в этих тряпках, всё-таки вносит ясность:

— Из меня… течёт…

Удивила. Так плакать — можно потоп устроить. Хотя… это она о другом. Ухватив за коленку, поднимаю её бедро и впихиваю ей между ног угол какого-то куска ткани. Приличная тряпочка — белая, льняная, без жёсткого золотого шитья. Похожа на нижнюю одежду православного алтаря. По-гречески — катасаркий, по-русски — срачица. По названию и определяю тряпочке место. Трифена охает и снова тихонько плачет. Опять не так?!

— Это — покрывало алтарное. Так — нельзя, это — богохульство.

Господи, девочка, твоя коротенькая жизнь вообще — богохульство, кощунство и непотребство. Как, впрочем, и любой человек сам по себе. Ангелы божие — не какают и не писают. Может, поэтому ГБ и сотворил человека? По своему образу и подобию. Чтобы не сиживать на очке в гордом одиночестве, тоске и печали. Поэтому и возлюбил человеков более ангелов. Бедненькие. Если он нас так любит, то им-то, шизокрылым, каково достаётся?

— Плевать. О чём ты молилась перед иконой?

Наконец-то дело дошло и до вопроса, ради которого всё это начиналось. Ох и тяжела же работа дознавателя! Хотя, временами, ну очень приятна…

Новый всхлип и чуть слышный голос, направленный в эти… алтарные одежды:

— Я просила у Богородицы смерти. Быстрой и лёгкой. А она… ничего не сделала. Моя молитва… не дошла. «Исполнение желаний»… не исполнила, я для неё — грязь мерзкая…

Быстро здесь мудреют люди. Особенно — при таком жизненном опыте. В моё время вот до этого — «быстрой и лёгкой» — большинство индивидуумов доходят только к старости, на больничной койке. Да и то… очень не все.

— Не греши на Богородицу. Ты попросила смерти — ты её получила. Икона же, ты сама сказала — «Исполнение желаний». Твоё желание исполнилось: ты умерла. Потом была прощена, допущена в царство божье, в мир горний. Посмотрела, убедилась, насладилась… Сама же всё своими глазами видела! И вновь была послана на землю, в мир дольний. Чего тут непонятного? Что душу вселили в прежнее тело? А ты хотела бы всё заново? Младенцем в мокрые пелёнки и титьку пососать? У Господа на тебя другие планы.

— У Г-Господа?! На м-меня?! К-какие?

— А я знаю? Это ж — Он. Его пути… ну, сама знаешь — «неисповедимы». Могу предположить — ты послана мне в рабыни. Прислуживать, помогать, обштопывать, обстировать, ублажать, постелю согревать, ноги мыть и воду пить… Ну, для чего годна — ту службу и служить будешь.

— Т-ты берёшь меня к себе? Г-господин…

Хорошенько дельце. А что, вот так эту дурочку тут бросить? Отымев, измучив, заморочив мозги… Наваляв тут всяких… святотатств и кощунств… Ей же это всё потом так откликнется… И вообще — у меня демографическая политика такая. Фемино-ориентированная. Баб должно быть много. Не баб — ради, а народа — для.

— Беру. И душу, и тело, и ум, и сердце твои. В жизни этой и вечной. На земли яко на небеси. Ты — во власти моей, ты — в воле моей, ты — в руке моей. Да будет так.

Во как я уелбантурил! Звучит, однако. Хотя по сути — ничего нового: чуть более детализированная концепция православных старцев по «Братьям Карамазовым». С аналогичной реакцией в форме едва слышного ответа девушки:

— Аминь.

Она, не поднимаясь на ноги, поворачивается на коленях и припадает губами к моим ногам. Факеншит! Она реально целует пальцы моих босых ног! Деточка! Остановись! А то я тебя опять трахну — это ж эрогенная зона!

Не надо мне — «юность раскалывать». У меня и так вся жизнь «раскололась»… Вляпом. В это ваше… в «Святую Русь».

Всем — подъём, пора выдвигаться. Надо ещё вопрос о Трифене с её матерью решить. Ангелам с ГГуями хорошо: хватают человеков поодиночке «и творят что хотят». А у меня тут — общество, законы, родственники, соседи… Придётся как-то договариваться.

Сырая, волглая одежда приятно холодит разгорячённое тело. Радость от сырости? И так бывает… А вот Трифену пришлось заворачивать в какие-то храмовые тряпки — её барахло совсем мокрое. И сверху прикрыть рогожкой. Мы чуть прибрались в церкви и двинулись к месту постоя. На улице — полная темень. Накрапывает дождик. Сухан посадил девочку на плечо, на другое — закинул узел с набранным церковным барахлом: я же думаю церковь в Рябиновке поставить, надо соответствующим реквизитом запасаться.

Трифена довольно внятно объяснила — что в церковке наиболее ценного. Из того, что можно легко унести. Ну вот, Ивашка-попадашка, ты уже и в церковные воры заделался. Но я же исключительно из лучших побуждений! Сами понимаете — хозяйство осталось без присмотра: попа-то нет, а народишко-то у нас, сами знаете… пропьют, прогуляют, испортят, поломают… В общем — тащу иконку в коробчёнке.

«Вор у вора — дубинку украл» — русская народная мудрость. Прямо про меня, отца Геннадия и эту доску крашеную. Хорошо жить по фольклору. Чувствуешь себя умнее. Но — больно. Ка-ак навернулся… Но ящик с иконой — вверху. Как авоську с бутылкой водки — сохранил в целостности. Мокро, темно, скользко… А вот Сухану — хорошо, он же зомби. У него же — идеальный баланс.

Только Трифена, у него на плече сидючи, изредка ахает. Так это… по-древнеспартански. В смысле — по «Таис Афинской». Там кто-то из этих лаоконистов сразу двух женщин на плечах бегом нёс. Добавлю исключительно из личного опыта: с двумя девушками на плечах бежать удобнее, чем с одной — на бегу не перекашивает. Мы так как-то в кино пошли. Они, естественно, собирались, пока мы уже опаздывать не начали. Тут я двух подружек на плечи как эполеты — и бегом. Нормально. Лет двадцать спустя как-то захотел повторить, но, или я — сильно ослаб, или подружки — чересчур поздоровели… Э-эх… Ё… А лужи тут глубокие наливаются. И — мокрые.

Вокруг села — тын. Ворота, естественно, заперты. Туземцы — двоечники, расслабились совсем. Разбойников на них давно не было. У них из-под ворот ручей глубокий бежит, а они такую щель заложить и не подумали… Пришлось лезть в вымоину под воротами, пробираться внутрь и вынимать воротный брус. Помниться, я не так давно радовался, что у меня бандана сухой оставалась? Теперь радоваться уже нечему.

 

Глава 161

В сарае на поповском подворье, где нам должно было быть подготовлено место для «кости бросить», стоял храп и запах свежего перегара. Конечно, я не «жена верная». Которая, как известно, по тому, как муж ключ в замок вставляет, может определить где, что, сколько и с кем муж принял. Но, как всякий нормальный русский мужик, я прекрасно отличаю суточный перегар от, например, получасового.

Странно — Чарджи не злоупотребляет. Да и не храпит он — я знаю, я с ним спал. Не в смысле… а в смысле… Факеншит! Как же тяжело с этими… гендерно-взволнованными. В любой казарме пытаются найти публичный дом. Да я бы и сам с удовольствием нашёл! В смысле — публичный дом в казарме. В смысле… а, без толку — не объяснить. «У кого что болит — тот про то и говорит» — русская народная мудрость. Тяжело с «больными».

Но Чарджи не храпит — я точно знаю.

Лёгкий шорох. Опаньки! Я такой шорох уже слышал — шорох клинка, извлекаемого из ножен. А в сарае… «хоть глаз выколи». Как бы не «выкололи»… Тихий голос Чарджи:

— Кто?

Интересно, вопрос не от храпа, а сбоку, чуть ли не из-за спины. Боец хренов! Так же и испугать до смерти можно!

— Спокойно, Чарджи. Свои.

— Постой. Свет вздую.

Опять — «смерть попаданца». Не — «включу», не — «зажгу» — «вздую». Свет, оказывается, можно «вздуть». Если это свет от огня. Других управляемых источников света здесь нет, а огонь постоянно «вздувают». Ну, это просто надо знать. Что так здесь говорят и делают.

Делают это всегда медленно и долго. Справа от входа вдруг сыпятся искры. Стук камня по железу, пыхтение. Наконец, возникает красненький светлячок — трут загорелся. Светлячок пульсирует в такт слышному дыханию, разгорается… И появляется огонёк свечи. После наряжённого вглядывания в абсолютную темень деревянного ящика, каковым является всякое здешнее строение — просто ослепительный. Слепит-то он здорово, а вот света даёт мало: смутно видны два незанятых «спальных места» у левой и передней стен сарая и какая-то куча тряпок у Чарджи за спиной, у правой стенки. Вот эта куча и храпит. А теперь — попукивает.

— Сухан, барахло — туда, девку вон туда. Рогожку с неё сними.

— Поповна?

— Чарджи, у меня-то поповна, а у тебя-то кто?

— Попадья.

Что?! Ё! Не хрена себе! У неё же муж ещё в домовине на столе лежит! А у моей — отец… Мда… Чарджи объясняет немногословно:

— Селяне… пили-пили… приходили-уходили… вдова с каждым за помин… я насчёт книг сказал… она говорит: «потом». Я тут прилёг. Она книги принесла — вон лежат. Никакая. Стали смотреть книги, она на постель мою присела… потом свечка упала, потухла. Ну, я её в темноте-то… пьяненькую… а чего нет, когда она сама… руки-ноги по сторонам разбрасывает… Как кисель: пни — колышется. А твоя как? Тоже лыка не вяжет? Вином, вроде, пахнуло…

Слева, из-под постельной кучи, в которой устроилась Трифена, доноситься полувсхлип-полувздох. А у меня начинают судорожно крутиться в голове шарики с роликами, выискивая наиболее прибыльный вариант дальнейшего развития событий. Лёжа в куче алтарных покровов в церкви, Трифена успела рассказать, что немалую часть церковной утвари и книг её отец-покойник хранил не в храме, а в доме.

Отец Геннадий собрал неплохую библиотечку. На «Святой Руси» только для нужд богослужения обращается около девяноста тысяч экземпляров книг. Большая часть, естественно — разные требники, псалтыри, часословы… Канонические Евангелия и апокрифы, «Апостолы»… Из Ветхого Завета переведены две или три книги. Есть ещё разные «Жития», есть богословские трактаты, постоянно распространяются «списки запрещённой литературы». И сама эта литература. Перечень довольно обширный: 100–150 названий. Есть ещё разные «Слова», «Поучения»… Есть светская литература: по географии, истории… Энциклопедии типа «Русской Палии»… А ещё есть куча разного на греческом, латыни, древнееврейском…

Не знаю как другие попаданцы, может, они вообще — неграмотные, но у меня постоянное отсутствие буквенно-цифрового материала перед глазами вызывает… крайнее раздражение. Как у наркомана — отсутствие дозы. Пока существуешь на грани очевидной и недвусмысленной смерти — как-то не до того. Но чуть напряжение спадает — начинает сосать под ложечкой. Буквально — вплоть до появления слюноотделения. Не могу без текстов. Не печатных или электронных — таких просто здесь нет, но хоть — рукописных. Не хватает. Чего-то важного для жизни…

А книги здесь — дороги, и библиотека покойного в три десятка томов — целое состояние. Что ставит в повестку дня, или точнее — ночи, поскольку у нас тут темно, вопрос о приведении потенциального продавца к «нормальному виду».

Совсем недавно, в Елно, я «доламывал» вдову-кузнечиху угрозами по теме государственных пыток по выдуманным мною обвинениям. Существенным элементом процесса «нормализации партнёра по сделке» было наличие у неё любовника, и её, по здешним меркам, «недостойное поведение». Отчего предполагался «ущерб репутации» с разными последующими неприятностями вплоть до смертельного исхода.

Репутация в «Святой Руси» — «святое дело». Даже в суде различаются две категории свидетелей: видоки и послухи. Те, кто были свидетелями собственно события, и те, кто могут дать характеристику подсудимого, рассказать о его репутации.

У кузнечихи репутация оказалась… не очень. В результате — у меня задарма почти — образовался кузнец с полным «приданым». А как с этим делом у попадьи? «Доброе имя» — можно создавать, а можно и разрушить. Причём второе — существенно быстрее. Если несколько модифицировать ситуацию с кузнечихой… «Повторение — мать учения». Ванька! Давай «по матери»! Сам же просился: «Учиться, учиться и учиться». Пробуем.

— Сухан, бабе связать руки, привязать к стене. Ножик в щель между брёвнами вбей и вязку на рукоятку. Пасть дуре заткнуть, морду замотать. Чарджи, ты не обидишься?

Удивлённый взгляд. «За что?». Равнодушное пожатие плечами. Он смотрит на постель у другой стенки.

— Нет. На что она мне теперь? Я пока её дочку попробую.

Чуть слышный всхлип от левой стены. Чарджи направляется к этой куче покрывал. И натыкается на мой дрючок.

— Нет. Она — моя.

— И чего? Я же её не испорчу.

— Ты не понял. Она вся моя. Телом и душой, умом и сердцем, в мире горнем и мире дольнем. В жизни земной и загробной. Она отдана в волю мою вся и навечно. Слова произнесены в храме божьем перед иконой Богородицы. Пред чудотворной «перво-Лукинишной». Вон она, в ящике стоит. Можешь посмотреть.

Чарджи останавливается, ошарашенно переводит взгляд с меня на деревянный ящик у стенки, на кучу тряпок на постели… Но тут начинает шевелиться, покряхтывая и попукивая пьяная попадья. Яблоками, видать, закусывала — треск такой…

— Чарджи, ты лучше кинь своей подстилке ужратой рогожку под задницу — пока она постель не заляпала. Да подержи ей ноги разведёнными.

— Зачем это? Сам не справишься?

— Ты уж делай, пожалуйста, что я тебе говорю. Быстро и без вопросов. Или Сухан подержит, а срам её — ты выбривать будешь?

Ханыч, недовольно поморщившись, ухватывает попадью за лодыжки и разводит их в стороны, прижимая к постели, Сухан, смочив волосы на её лобке и в промежности остатками бражки из кружки, начинает старательно исполнять «интимную брижку» моим «перемоговым» засапожником, а я достаю из торбы футляр с письменными принадлежностями, и начинаю царапать бересту, судорожно вспоминая и дорабатывая слышанные когда-то от Николая официальные формулировки здешних «актов купли-продажи».

Я переоценил способности попадьи к сопротивлению. Вязать её не было необходимости, она так и не пришла в себя, только мычала спьяну, да колыхалась своим обширным животом, когда ей размотали тряпки на голове, развязали руки, и я зачитал текст сделки, процарапал её рукой крест на бересте и положил ей на живот две ногаты. Так её и оттащили в сторону, на ряднину у стенки. «Пьяная баба — себе не хозяйка» — русская народная мудрость. А когда она другим — «хозяйка», но — при этом пьяная, то с её хозяйством много чего «не себе» может случиться.

На другой ряднинке на голой земле пришлось устраиваться мне самому: мужам моим надо хоть чуток поспать, а я самый выносливый. В смысле — никак не угомонюсь. «Беломышесть торжествует». Можно было бы, конечно, и к Трифене под бочок… Законная моя добыча. Опять же — официально купленная рабыня, только что маменькой своей проданная, согласно подписанной бересте, мне в вечное рабство.

Но… я уже говорил: я с женщинами спать не могу. Ну не могу я с ними спать! Когда оно тут рядом такое тёплое и шевелиться… Голенькое. Или — одетое, но легко раздеваемое. Или — «не легко», но ведь, под одеждой-то, всё равно, оно такое… Никакой сон не приходит. А вон то, что приходит… И ноги от этого мёрзнут. Мда… Девочке сегодня уже досталось — пусть хоть малость отдохнёт.

Едва с улицы стали доноситься первые утренние звуки сельской жизни, как я разбудил своих людей. Сразу же пошли упаковочные проблемы: отдал Трифене свою ряднинку, чтоб завернулась — не в алтарных же покрывалах девке по двору бегать! Погнал её искать себе вещи в дорогу и мешки под купленное, согласно бересте, всякое имущество.

Прямо на крыльце избы её встретил Христодул. Что-то спросил и врезал по уху. Такое вот:

«С добрым утром, с добрым утром!

И хоро-о-ошим днём!».

Девка ойкнула и, свалившись в грязь около крыльца, прикрыла руками голову. Братец начал пинать её ногами, приговаривая что-то шипящее. Тряпка с неё сразу слетела, обнажив многое, включая столь понравившиеся мне в церкви смугленькие ягодички.

Едва я подскочил к ним, разворачивая свой дрын берёзовый в боевое положение, как Христодул довольно вежливо и аргументировано предупредил:

— Ты не ввязывайся. Это наше дело, семейное. Эта сучка вам дала? Чего хотели — получили? Всё — дальше моя забота. Выучить паскуду, чтоб не гуляла на сторону, семейство не позорила, на братьев своих — сором не наводила. Вот матушка придёт — ещё добавит, косы лярве этой — повыдёргивает, ума-разума по-вкладывает.

— Не, Христодул, не получится. Матушка твоя сама вчера вдрызг напилась. Она сама с нами играла-ночевала, там вон в сарае валяется. И так ей эти игрища понравились, что продала мне и девку эту — сестрицу твою, и майно батюшки твоего покойного. Вот и купчая составленная. Читать-то умеешь? Так что, бить рабыню мою, не спросившись у меня, нельзя. Понял?

Парнишка ошарашенно посмотрел в подсунутую под нос грамоту, на валяющуюся в грязи стонущую сестрицу, на мою радостную физиономию и помчался к своей «доброй матушке» в наш сарай. А я поднял Трифену, шлёпнул её игриво по попке, чтобы не «зависала» по дороге, и пошёл за ним следом, весело напевая что-то бардовское:

Можно и у ясеня с тополем не спрашивать — всё на берёзе записано.

Попытки привести попадью в чувство — успеха не принесли. Она только мычала в ответ на сыновние дёрганья и пощёчины.

А что говорит по этому поводу наша отечественная мудрость? А она так прямо и заявляет: «Нет хуже зелья, чем баба с похмелья». Что мы и наблюдаем.

Наконец Христодул умчался на поварню за опохмелкой, а я воспользовался моментом и ввёл болезную в курс дела. Точнее — делов, ею понаделанных.

— Слышь ты, дура, ты хоть помнишь — чего вчера сотворила? Как к торку моему пришла, как в постель к нему забралась? Как слугу моего на себя натягивала? Да не тряси ты так головой — последние мозги выскочат. Торк тебя вчера так ублажил, что ты продала и дочку свою, и имение мужа-покойника. Ты хоть помнишь, что мы вчера мужа твоего мёртвого привезли? Ну, хоть что-то. Вот — ты всё его майно и продала. И плату получила, и грамотка на то есть. Видишь?

В полутьме сарая грузная, с опухшим лицом, женщина несколько мгновений тупо вглядывалась в подсунутую под нос бересту, потом, тяжко вздохнув и «пустив ветры», очевидно — от умственного напряжения, начала малоразборчиво возражать:

— Не… Не было такого… Не… Никакой грамотки… не было. Не помню. Книги… торк хотел купить — помню. Грамотки… — не. Ничего я вам не продавала… Ежели хочешь дочку купить — поговорим. Но — после. Не нынче… И серебра… не было. Точно — не… Я б помнила. Про серебро-то. Я-то завсегда… Не. Брешешь ты, малой.

— «Про серебро завсегда»? Сунь руку под платье, курва старая, там, у тебя на животе, монетки лежат, если не свалились.

Не отрывая тяжкого пьяно-тупого взгляда от моего лица, попадья, даже не пытаясь отвернуться от меня или как-то прикрыться, не имея ни сил, ни соображения для совершения такого общественно-полезного действия, сунула руку себе под подол, поводила там по животу, потом, чуть сдвинувшись, вытащила откуда-то из-под бока две небольших беленьких монеты — ногаты. Секунд пять она тупо рассматривала свою находку. Какое-то странное воспоминание проскочило в её затуманенных алкогольным отравлением мозгах, и она, не отрываясь от разглядывания монеток на ладони, запустила под подол вторую руку.

— Что, хозяйка, чисто выбрито? Гладенько? Чувствуешь? Ты только мявкни против меня, как про твою обновку, про плешку эту — всё село узнает. То-то соседи твои повеселятся. А защитить тебя уже некому, муж-то твой — покойником на столе лежит. И что сельчане ваши с тобой, курвой курвущей, драной-пьяной, сделают… За все былые обиды от твоего мужа полученные… Хором на тебе выспятся. Ну, ты их лучше меня знаешь. Давай-давай, грязь хмельная, по-гавкай на меня — до белых мух точно не доживёшь. Дошло?

Стремясь к исполнению дел своих, бывал я часто вынуждаем к использованию людей не по желаниям, но по страхам ихним. Нередко доводилось мне употреблять и страх «стыда» человеческого. В прежней жизни моей сиё называлось «шантаж». Дело сиё состоит из трёх частей: перво-наперво надлежит нужного человека поймать на деянии, кое он почитает для себя стыдным. Или же таковое деяние подстроить. Вторая часть состоит в том, чтобы получить некое тайное, но — надёжное свидетельство об участии надобного человека в сём стыдном деле. Третья же — в уместном угрожании открытия сего тайного свидетельства людям, для интересного человека важным.

Каждая из сих трёх частей имеет свои тонкости, однако же по первости более всего недоумения моё было от второй части. Ибо не мог я уразуметь — как исделать тайное свидетельство. Чтоб и тайное было, и чтоб страдалец отвертеться не мог.

Помятуя о словах убитого мною юноши из Сновянки о безволосости Марьяны Акимовны в разных местах, уяснил я себе, что сиё для здешних жительниц почитается весьма стыдным. Будучи при этом тайным, сокрытым под одеждою. Сим свойством я пользовался не единожды. Для туземцев же дело сиё было новое, неслыханное. Ни в сказках, ни в былинах, ни в Святом Писании о таком не сказано. От чего приходили они в полную растерянность и мне послушание. При всеобщей здешней уверенности в чародействе моём, да в волшбе во всяких волосах человеческих заключённых, вскорости добавились и об брижке моей сказки разные. Отчего страхи их приумножились.

Заскочивший в этот момент в сарай Христодул, поймал большую часть моего монолога. Рот у него открылся, а принесённая страдалице для поправления здоровья кружка пива — наклонилась. Звук бесполезно падающей на землю струйки целительного продукта привлёк внимания женщины. Она откашлялась пересохшим горлом и потребовала:

— Ты… Эта… Давай сюда…

Христодул взорвался: выплеснул женщине в лицо остатки пива из кружки, швырнул в неё саму посудину и кинулся на мать с кулаками и потоком бессвязных ругательств. Некоторое время я задумчиво разглядывал этот процесс «молотьбы» в форме подростковой истерики. Потом сообразил, что описание:

когда оно применяется не к «девушке из Нагасаки», а к попадье из Невестинского прихода, вызовет у пейзан дополнительный интерес, который мне не нужен. Пришлось хватать Христодула за шиворот и выкидывать в сторону.

— Как ты только что о сестре своей мне говорил? «Это наше дело, семейное»? Мы уйдём — займёшься тогда своей… домашней педагогикой. А пока помоги барахло вытащить.

Замороченный, взбешённый, скрипящий зубами Христодул был припряжён к процессу спешной погрузки.

Я бы, конечно, всё, что есть, из дома покойного отца Геннадия вынес: «жаба» — неотъемлемая часть моего виденья мира. Особенно здесь, где купить по интернету — не получится в принципе. Но лодочка у нас маленькая. Знал бы «прикуп» — «кошёлку» взял. А так… Прикупить-то прикупил, а сложить всё — некуда. Как бы с перегрузом не навернуться.

Селяне, наблюдая за процессом «убытия труповозки взад», проявляли естественный интерес. Который я радостно удовлетворял:

— Купил я. Вдове-то теперь всякое божественное — без надобности, ей-то обедню не служить. И грамотка есть. Вот она. И послухи прописаны. И заплачено всё. А как же — сразу за всё заплатил. Серебром, конечно, ногатами.

Туземцы ахали и пытались уточнить сумму. Я многозначительно вздыхал, закатывал глаза, рассуждал о всеобщей дороговизне и «овёс нынче не укупишь». Но вот конкретная цена… — «тайна сделки».

Христодул, всё-таки, достойный сын своего отца: улучив момент, когда мы остались у лодки вдвоём, а я нагнулся, устраивая коробку с иконой, он кинулся на меня с ножом. Очень похоже на папашку. Увы, детка, и ты — не десятипудовый отец Геннадий, и у меня с прошлой ночи мозгов приросло. Через мгновение мелковатый Геннадиевич лежал ничком, страстно прижимаясь лицом к земле и пытаясь «встать на рога», пока я выкручивал, из его завёрнутой к затылку руки, ножик.

Как, всё-таки, интересно организован круговорот мордобоя в природе! Ещё третьего дня его батюшка вот так же сидел на моей спине и рвал моё тело, добиваясь покорности. А сегодня он «одет в деревянный макинтош, и в его доме будет играть музыка, но он её не услышит». А я, тем временем, рву аналогичные плечевые связки его сыну. «И что было, то и будет. И нет ничего нового под луной». Добавлю: и под солнцем — тоже.

Впрочем, тут мы с царём Соломоном малость «соврамши». Есть «под луной» новое — люди другие. Вполне по третьему закону незабвенного Исаака, сами знаете какого. «Сила действия равна силе противодействия». Но силы эти прикладываются к разным телам. И добавлю: к разным людям. Я же не эта сволочь, которая «сосуд с благодатью».

— Ты, Христово Дуло, чего, взбесился? Чего с ножом-то кидаешься?

— Ненавижу! Убью! Ты, гадина, моего отца убил, мою мать курвой сделал, сестру в неволю взял. Да ещё и дом мой разорил. Всё отнял!

— Да хоть заненавидься. Хоть весь злобой изойди. Нету у тебя силы одолеть «Зверя Лютого», нету такого способа. Ещё сдуру прыгнешь — останешься и без руки, и без головы. Твой батя, дерьма мешок, моей силы не разглядел, своей — не рассчитал. Завтра его черви грызть начнут. Теперь и ты — на те же грабли лезешь. «Яблоко от яблони не далеко падает». Хочешь «рядом упасть»? Чтобы возле батюшки в ямку положили? Нет? Тогда вот такую мудрость нашу народную вспомни: «Жена нужна — здоровая, сестра нужна — богатая». Сестрица твоя, Трифена, мне нынче никто — от безделья на уд насадка. Роба голая да черномазая. Но если она твои дурацкие поучения забудет, ежели в постели моей расстарается… Глядишь, через неё, через эту… «дырку с ножками» и тебе сухарик вывалится. Может так повернуться, что он тебе слаще царства божьего будет. Думай, Христово Дуло, мозгами шевели. Или — сдохни.

Тут и мои подошли. Я отпустил парня. Он, придерживая левой рукой — больную правую, хмуро смотрел со стороны, как мы загрузили последние узлы, столкнули лодку в реку. Как, взвизгнув от холодной воды, высоко подняв подол, забралась в лодку Трифена. Мужики мои разобрали вёсла, ухнули, принимая речную гладь в лопасти. Ещё раз, ещё… Лодка пошла к середине реки, выравниваясь по курсу, по ритму гребли. Трифена, прижимая к себе ящик с иконой одной рукой, другой как-то стыдливо, как-то неуверенно, будто тайком, помахала брату. Тот, глядя исподлобья, даже не шевельнулся. Других провожальщиков на берегу не было. Ходу, ребятки, ходу. Против течения быстро не бывает. Раз-и, два-и, навались…

«Перво-Лукинишна», «Радость Богородицы», «Царица Небесная в счастии»… По-разному эту икону называют. Но более всего — «Исполнение желаний».

Через четыре года был приведён я в узах крепких в княжеский шатёр на Волжской круче и брошен на колени перед князем Андреем Юрьевичем, что прозывают на Руси — «Боголюбским». Надлежало ему, старшему среди князей русских в том походе, измыслить мне казнь злую, небывалую, ибо и преступление моё было из на Руси редчайших, невиданных.

В предожидании смертного часа своего, лютого и неизбежного, говорил я посвободнее, нежели обычно. О вещах, о которых допрежь никому на Святой Руси не сказывал. Долго беседовали мы с князь Андреем в ту летнюю ночь. Спрашивал меня князь Андрей и об этой святой иконе, ибо уже знал о ней. И по сю пору не ведаю, какие из слов моих в душе княжеской отозвались, но вот же: и я живой, и стоит град мой Всеволжск, а в нём — храм Покрова, а в нём — «Исполнение желаний».

Денно и нощно горят перед нею свечи. Со всей Святой Руси приходят к ней поклониться. С бедами да с болями, со страстями да несчастиями. Более всего, конечно, бабы детей себе просят, да о детях своих молят. Но видел я перед иконой и мужей вятших, и мастеров добрых, и юнцов безбородых. Ибо все мы делам своим — родители. Из себя, из плоти и крови своей, из души да разума строим мы жизни свои, мир наш. Сами себя рожаем. В муках и грязи.

Приходящие же первыми поутру, завсегда у служителей с немалым страхом спрашивают: не молился ли «Зверь Лютый» в ночной час перед сей святой иконой? Ибо есть у людей местных примета: коли Воевода Всеволжский перед «Исполнением желаний» ночь провёл, то быть беде — то ли поход дальний, то ли казни злые, то ли иные какие для народов земных потрясения.

Глупость это: не молюсь я перед иконами, не читаю псалмов, не кладу поклонов да не прикладываюсь. Всякая икона есть лишь образ, изображение, картинка на доске нарисованная. Но перед делами тяжкими, важными, опасными и вправду прихожу в час полночной и, сняв с себя всё, кроме одежды лёгкой, сажусь перед «Исполнением Желаний» на пятки.

Смотрю на неё и не вижу. Ибо пребываю в размышлении глубоком, перебираю мысли свои и замыслы, ниточки планов своих. Проверяю: истина ли это? К добру ли это? Будет ли на Руси от моего дела — по-более баб вот так, как Мария, с такой вот радостию на своего дитятю смотреть? И коли «да», то катятся с плеч головы, горят города и веси, бредут по шляхам, разбивая в кровь босые ноги, толпы полона… Ох и тяжка цена, чтоб вот такая улыбка в русской избе светила.

К обеду мы выгребли к Рябиновке. Я теперь умный — блюду пиетет. Доложился Акиму. Понятно, официальную версию — незачем на мужика своих тараканов стряхивать, у него и своих выше крыши. Что радует — Ольбег от деда не отходит. Вообще, видеть двух влюблённых друг в друга людей — радостно. Конечно, кое-какой червячок у меня в душе… Но чисто светлое: «Печаль моя светла». И, редкое дело, зависть моя — тоже.

Большую часть узлов свалили в Рябиновский поруб. Факеншит! Лестница… Это уже не смешно и, даже, не грустно. Это уже как шатающийся зуб. Не болит, но раздражает. Я тут такие дела выкручиваю, а мелочь мелкую — лестницу в яму — сделать не могу. Надо кончать это безобразие. Уже не для дела, а исключительно для сохранения собственного самоуважения и душевного спокойствия. А то по ночам сниться будет.

Выпросил у Акима Марьяну. Дескать, что-то сестрица моя нездорова. Надо бы по свежему воздуху красавицу погулять, заодно и Маре моей показать. Чисто для профилактики. Бабе со двора своевольно уходить нельзя — только с согласия мужа или отца. Но она и не рвётся. Марьяша сперва вообще не хотела из опочивальни выходить, но услыхала про Чарджи, выглянула за ворота, а там ханыч с веслом стоит.

В начале 21 века в Праге красивого мужчину с веслом описывали фразой: «быдло с падлой». Вот он так и стоит. Подбочась.

Мда, близость славянских языков даёт иногда очень интересные эффекты. Как в «Четыре танкиста и собака»:

— Что ты пукаешь? Не пукай!

В смысле: не стучи камнем по броне танка.

Марьяша в лодке ожила, улыбаться стала, глазки строить. Кому-кому… Ну не мне же! Как дошли до Пердуновки — высвистал Ноготка с подводой, барахлом Николай занялся, а мы к заимке потрюхали — обе дамы наши не сильно самоходные, на телеге им полегче.

Мара сперва аж расцвела, начала на Сухана облизываться. Но сообразила быстро, что такая толпа народу не для её игр в даосизм собралась — надо дела делать.

Пока она Марьяшу в сарае осматривала да собеседование проводила, Сухан с Ноготком построили во дворе нормальную «кобылу». Марьяша такая довольная, раскрасневшаяся от Мараны вернулась.

Тут я и скомандовал:

— Бабу на кобылу.

Она сперва и не поняла ничего. Кого? Зачем? Только когда Ноготок ей руки ремнём связал да к «кобыле» потащил — взвыла:

— Ты чего? Ты чего делаешь?! Ты как посмел мне руки вязать?! Морда холопская! Развяжи немедля! Я батюшке скажу — он с тебя шкуру живьём спустит! Отпусти! Чарджи, миленький! Помоги!! Да что ж это делается-то?! Братик! Ванечка! Останови урода своего! Ваня! Нет! Не надо! Нет!!!

При первых её криках Чарджи автоматически шагнул вперёд, на зов о помощи. И остановился, упёршись грудью в мой дрючок. Несколько секунд мы смотрели в глаза друг другу. Затем он свои отвёл. Перевёл их на белое тело Марьяши: Ноготок сунул ей тряпку в рот, задрал одежду на голову и разложил на скамье, старательно растягивая и увязывая моей «сестрице» руки и ноги, притягивая их ремнями к концам лавки.

Затем вытянул из своей торбы плеть. Обычная «святорусская» двуххвостая плеть. Не греко-римская флагелла со свинцовыми шариками или острыми бараньими костями на концах. Без узлов на плетиве и жёстких, закорелых крючков на концах. «Гладкая», «женская» плётка. Чтобы шрамов и рубцов на коже не оставлять.

Марьяша выла сквозь тряпки на голове, елозила по доске «кобылы», пыталась как-то вывернуться, как-то избежать наказания. Не верила, не хотела поверить в неизбежное. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!». Её белое, гладкое, чуть полноватое тело судорожно дёргалось, мышцы бёдер, ягодиц, спины, плечей то резко сокращались под нежной «молочной» кожей, то расслаблялись, чтобы снова сжаться в предчувствии неизвестно когда, неизвестно где ударящей плети, в ожидании ещё не наступившей, но близкой, предчувствуемой боли.

Давно ли я глупо воображал себе в Киеве, как стану фаворитом-наложником знатного боярина, как буду посылать на «кобылу» достававшую меня в тот момент своими приставаниями и поучениями Юльку-лекарку. «А вложите-ка ума в ейную корявую задницу. А сам пошёл чай пить. Или что тут по утрам пьют». Не будет этого — четырёх месяцев не прошло, как задушили Юльку у меня на глазах в киевских подземельях.

Давно ли я многомудрственно рассуждал о необходимости регулярной порки, о «ежевечерне кричащих белых ягодицах», как о необходимом средстве в управлении любого здешнего крупного хозяйства. Есть уже у меня собственные примеры удачного применения этого средства. Очень эффективные примеры. Со смертельными исходами.

Но вот женщин под плеть пока посылать не приходилось. Особенно — такую. Свою «сестрицу», свою любовницу. Как бы то ни было, но вот это тело на «кобыле» я хорошо знаю. И снаружи, и изнутри. Знаю какое оно ласковое, жаркое, страстное… Какое оно податливое и отзывчивое, как в моих руках оно становиться тугим и влажным, как от него не оторваться… Какое оно… удовольствие. И вот по этому всему, что я обнимал-целовал, что прижимал и наглаживал, чем восторгался и чему радовался — плетью… Как по самому себе… Всё когда-то происходит первый раз.

Аристократиниею. «Аристократизм подкрался незаметно». Я уже вспоминал, как удивляла французов в 18 веке манера русских аристократов периодически пороть своих крепостных любовниц на конюшне.

 

Глава 162

Порка, битва и пьянка кое в чём сходны. В крике, в напряжении сил, в крови… В ощущении некоторого странного тумана, хмельности в голове. Кому — весёлой, кому — тяжёлой. А что по этому поводу думает классика?

Как говаривал Тарас Бульба: «как ни сильно само по себе старое доброе вино и как ни способно оно укрепить дух человека, но если к нему да присоединится еще приличное слово, то вдвое крепче будет сила и вина и духа».

Это, видимо, в смысле: литр водки стаканами с приговором — «ну, за здоровье» валит с ног вдвое медленнее, чем та же доза, но с закуской в форме «прозт»? Поскольку «прозт», на русский слух, слово, явно, неприличное.

Я подошёл к замотанной голове Марьяши и, наклонившись к её уху, негромко «присоединил приличное слово»:

— Ты глупая, бесчестная лгунья. Ты обещала мне, ещё в самом начале, в болотах Черниговских, слушаться меня во всём, быть в воле моей и никому о делах моих не рассказывать. Я поверил тебе. Я вытащил тебя из-под поганых, вывел тебя из болот, спас твою бесчувственную тушку от охотников за рабами и от неволи у гречников. И ты, едва ожив, связалась с каким-то смердом, подлегла под первого прохожего. Помнишь, что он с тобой сделал? Как он тебя по-зверячьему поимел? Я убил его. Вытаскивал из тебя занозы, смазывал, выхаживал. Ты клялась, молила, плакала. И я снова поверил тебе. А ты, едва мы пришли сюда, сдала меня мужу твоему, Храбриту. Ты ведь надеялась, что меня убьют, или запорют насмерть, или продадут в холопы за тридевять земель. И ты снова предала меня. Помнишь, как твой муженёк тебя отделал? Мало не убил. Он бы и убил, да только я тут есть. Снова спас твою ничтожную, ни на что не годную, лживую душонку. Теперь ты предала меня в третий раз. Ты рассказала обо мне, о делах моих попу. И этой болтовнёй своей поставила на край гибели всех нас. Не только меня — всех. Своего отца, своего сына. Саму себя. Тебя ждала сотня плетей и заключение в церковном доме. Вечный пост, молитвы, бесконечная тяжёлая грязная работы. Понукания, попрекания и оскорбления. Ты не протянула бы там и года. Сдохла бы с тоски. Ты трижды обманывала меня, ты трижды нарушала свою клятву. Не ищи у меня милосердия, терпение моё кончилось. Сегодня я взыщу кровью и смертью.

Марьяша затихла, услышав мой голос, но, едва я отошёл в сторону, как она снова забилась в вязках с утроенной силой. Я кивну Ноготку:

— Бей.

Он начал разворачивать плеть, но стоявшие по обе стороны от меня Мара и Чарджи одновременно шагнули вперёд, останавливая его. И так же одновременно заговорили:

— (Марана) Постой. Она — в тягости. Ежели её нынче плетью посечь — она скинет. А дитё и от тебя может быть.

— (Чарджи) Погоди. Не дело боярыню перед холопами плетью голую на кобыле бить. Это бесчестие для неё и всего рода…

Тут он запнулся, удивлённо посмотрел на Марану и растерянно произнёс:

— А мне она сказала…

Марана мгновенно уловила причину замешательства ханыча. Её улыбка и так-то производит неизгладимое впечатление. А уж с добавкой лошадиной дозы скабрёзности…

— А может — у ней и твоё дитё, ханыч. Пока не родит — не понять. Если будет чёрненький — значит твой, если лысенький — стало быть, бояричев. А если сперва лысенький, а потом чёрненький — значит от обоих семечки прижились. Но бить всё едино нельзя — скинет.

— Всё сказали? Я это знаю. Ноготок, бей.

Ноготок развернул плеть, огляделся, чтобы никого не задеть, взмахнул… Плеть свистнула, и пара параллельных, быстро багровеющих, полос легли поперёк крупных, округлых, нежно-белых ягодиц боярыни Марьяны Акимовны. Всё её тело содрогнулось, судорожно сжалось. Она взвыла так, что было слышно даже сквозь тряпки на её голове. Вся прогнулась, инстинктивно пытаясь отодвинуться от места возникновения боли, вывернуться, выскочить из-под плети. Но вязки на руках и ногах ограничивали диапазон её движения. А следующий удар по плечам заставил опустить, прижать к лавке голову.

Не могу не отметить, исходя уже из своего здешнего личного опыта, что порка «гладкой» плетью на лавке-«кобыле», есть куда менее впечатляющее, куда менее зрелищное мероприятие, нежели порка кнутом на подвесе. Не разлетаются по сторонам куски мяса и капли слизи, не льётся ручейками, мгновенно наполняя и переливаясь через края новых, вдруг возникающих на гладкой коже, рваных, шириной в ремень, ран, свежая кровь. Куда менее выразительна и динамика наказуемого тела: привязанное к скамье и правильно растянутое, оно предоставляет взгляду стороннего наблюдателя значительно меньшую часть своей поверхности. Да и возможный диапазон движений, выражающий инстинктивный ужас и реакцию наказуемого на боль, существенно ограниченнее. Что не способствует возникновению у зрителей столь ярких, запоминающихся эмоций, как при кнутобитии у столба или на перекладине.

Однако и такой вид наказания имеет разнообразные, иногда — весьма полезные для наказующего, последствия. По Полежаеву:

Причём «ест и пьёт» не один лишь царь-государь-батюшка, но и десятки тысяч семей, составляющих целое сословие, «становой хребет Государства Российского».

Массовые порки мирного туземного русского населения неоднократно применялись различными подразделениями Белой Армии в ходе Гражданской войны. Так, например, дивизия Май-Маевского перепорола весь Донбасс. Сходными подвигами прославились и казачки-семёновцы на боевом пути своего соединения.

Обычным просительным рефреном туземных старейшин в адрес «белых рыцарей» было:

— Только девок не надо. Позор же. Их потом замуж никто не возьмёт.

Если порка кнутом стала считаться «позорной казнью» к началу 18 века, то к началу 20-го этот оттенок «позорности» распространился в России и на наказание плетью. До этого поротых плетью, в отличие от обработанных кнутом, мужчин не считали обесчещенными и, обычно, сразу же приговаривали и ко второму наказанию: к роли «защитника отечества» — отдавали в солдаты.

Эта оценка — «стыдность» — появилась, отчасти, из-за того, что к концу 19 века несколько изменилась технология исполнения наказания.

Некрасовскую «крестьянку молодую» били публично плетью на Сенной площади за невозврат долга её мужем. При этом женщина была обнажена сверху до пояса, и удары наносились исключительно по спине.

Сходным образом пороли в середине 18 века благородную красавицу Лопухину. Она оставалась в нижней юбке, когда помощник палача, схватив её за руки, закинул её обнажённой грудью себе на спину. Вот на таком «динамическом» подвесе фрейлина двух императриц и получила указанное количество ударов. Потом ей, по воле императрицы, урезали язык. С чего, собственно, и начинается служба матушке-государыне у мальчиков в «Гардемаринах».

Однако и на Руси, и в России, достаточно широко использовалась и другая форма порки плетью. Когда женщина обнажалась не сверху — от шеи до пояса, а снизу — от пяток до шеи. Долгое время это была частная, «домашняя», «приватная» форма наказания.

Понятно, что площадь обработки при таком «приватном» подходе существенно увеличивалась. Что увеличивало и вариации воздействия.

Для порки женщин и девушек довольно часто использовалась именно вот такая, как у меня здесь, «гладкая» плеть. Не нанося существенных повреждений кожному покрову в виде рваных шрамов, «гуманный» инструмент обеспечивал лучшее сохранение внешнего вида, «товарной ценности» конкретной «особи прекрасного пола».

Однако человеческое тело состоит на две трети из воды. Каждый удар плетью вызывает в этой жидкостной системе соответствующую отдачу — гидравлический удар. Если плеть бьёт не «в классике» — по плечам, по спине, а по пояснице и ниже, то в зону распространения гидравлических ударных волн попадают и органы, обеспечивающие репродуктивную функцию. Волны сжатия, прокатываясь по этой части тела, кое-что там сдвигают или разрывает. После порки — снаружи все вполне, а вот функция… не функционирует. «Репродукция»… не репродуцируется.

Не об этом ли у Пушкина в издевательском:

Бездетность для крестьянской семьи — катастрофа. Не только в психологическом, социальном, физиологическом, религиозном… смыслах. Просто — экономически. Нет детей — некому будет кормить в старости. Старость здесь наступает быстро: сорокалетнего Илью Муромца противники в былинах регулярно называют стариком.

Эту же технологию щадящего, «приватного», метода наказания воспроизводило в своих поместьях всю русскую и российскую историю и «верная опора трона и государства Российского» — благородное дворянство.

При этом один из важнейших аргументов в пользу именно такой формы наказания не озвучивался, но вполне всеми ощущался.

Всё средневековье воспитание подрастающего поколения носило преимущественно домашний характер. В крестьянских же семьях — почти исключительно. Даже и вообще: мальчики до 4–6 лет всегда воспитывались на женской половине дома. Я уже говорил, что человеческая психика на 80 % формируется к 5 годам. Это формирование включает в себя и базовые социальные и гендерные стереотипы поведения, и само-позиционирование в обществе.

Домашнее воспитание обеспечивало устойчивое воспроизводство семейных, особенно по материнской линии наследуемых, традиций, понятий, психотипов и социальных стереотипов. Однако выросшая в «неблагонадёжной» семье девушка, носительница такой системы взглядов, подвергнутая порке, пусть даже и «гладкой» плетью, но в «приватном» стиле, потомства часто не давала. Соответственно, ей некому было передать «противуправные» взгляды, усвоенные ею в родительском доме.

Такой непрерывно действующий несколько столетий «мягкий геноцид» в отношении собственного народа, обеспечивал прерывание генетических и мировоззренческих линий на уровне как отдельных семей, проявлявших то или иное «инакомыслие», так и на уровне общин или целых провинций.

Например, для «гена рискованности», связанного со склонностью человека к риску, авантюрам, новациям, стихосложению, гиперактивности, резким эмоциям и либерализму, разброс в 21 веке составляет от 0 % у китайцев, до 78 % у американских индейцев. При том, что аборигены Америки генетически наиболее близки именно к азиатской расе.

В Европе данная генетическая особенность наиболее выражена у ирландцев. Я уже писал об особенностях «кельтского характера» применительно к древним пруссам.

В состоянии «дикости человечества» этот ген обеспечивал более высокую профессиональную эффективность охотников, лучшее пропитание и, соответственно, выживаемость их потомства. Но «неолитическая революция» — переход от пассивного собирательства к интенсивному сельскому хозяйству, лишил «охотников» их преимущества в качестве и количестве добываемой пищи.

А отрицательные свойства: конфликтность, вздорность, импульсивность — остались. В сельскохозяйственных социумах, особенно с длительной историей существования жёстких иерархических социальных систем, типа Китая, эта генетическая особенность со временем подавляется полностью.

Один из методов современной генетики — «близнецовый анализ», используемый при изучении наследственно обусловленных поведенческих свойств человеческой личности, применяет трёхчастную модель: разделяются степени влияния гена, семьи и среды.

«Приватная порка» уменьшала вероятность передачи такого, возможно — социально-инновационного, «бунтовщического», гена по наследству. Причём как по женской, так и по мужской линиям. «Подобное тянется к подобному» и браки часто заключаются между людьми с близкими свойствами, со сходными взглядами и реакциями на мир.

Она же исключала и влияние «неблагонадёжной» семьи на «подрастающее поколение», ибо некому было в такой семье передавать свои поведенческие нормы.

А окружающая среда в Российской Империи и Московской Руси состояла из сельскохозяйственной общины и крепостного права. Что тоже действовало вполне «по-китайски».

Русские крестьяне — не китайцы. Свести «ген рискованности» до нуля — не удалось. Но — «Правильным путём идёте, товарищи».

Этот, исконно-посконный русский метод «повышения качества нации», был, безусловно, более гуманным, чем кастрация мужчин за экономические и государственные преступления, применяемая в Древнем Китае. Равно как и смертная казнь за преступления против нравственности — на мусульманском востоке, выжигание по одному глазу за каждый год неуплаты налогов в 17 веке во владениях персидских шахиншахов, или тотальное вырезание целых мятежных провинций, используемое разнообразными кочевниками или теми же древними персами.

Конечно, эффект от «женской» порки сказывался не сразу, но русское крестьянство было отдано во владение дворянам «навечно», и российская элита имела достаточно времени для проведения «селекционной работы» в своих поместьях.

У меня тут несколько иная проблема.

Марьяшкино брюхо, в сочетании с её длинным языком, висит как топор над моей шеей. Даже вырвать ей язык — не поможет. Я уже обдумывал это. Но слишком много других языков вокруг. «На чужой роток не накинешь платок» — русская народная мудрость. Как только её беременность станет очевидной — «звон» о «нечестной вдове в боярском семействе» будет стоять на сотню вёрст вокруг.

Я привык с уважением, с вниманием, с заботой относиться к беременным женщинам. Я так воспитан, в меня это вбито с детства. И не только на уровне: «уступи место в метро». Для меня беременная женщина — просто красиво, радостно. Интересно видеть, как она ходит, чего-то делает, охает, то — бледнеет, то — зеленеет, но постоянно, даже сама не замечая этого, прислушивается к себе. Как появляется, неосознаваемый даже, инстинкт беречь своё чрево, как вдруг, встав среди ночи, умолачивает тазик винегрета, наготовленный на праздник: «Вот, чего-то такого захотелось».

Или проснувшись среди ночи от сильного толчка в бок, услышать хихиканье:

— Это не я. Это он. Ты на живот руку положил — вот ему и не понравилось.

Проще: пока хоть кто-то носит ребёнка — есть надежда.

И вот теперь, поперёк всего своего, вопреки привычному для меня, естественному, «правильному» — мне приходиться выбивать из Марьяши дитя. И этим — ломать самого себя. «Об колено». Об «необходимость».

Выворачивать себя наизнанку, рвать, выдирать из души своей куски основы самого себя. Того, что для меня «как дышать», того что — я сам и есть…

Убить неродившегося. Который мог бы родиться, мог бы стать кем-то нужным, великим, интересным. Да хоть просто — «звеном в цепи». Святое Писание называет поимённо эти «звенья» — от Авраама до Давида, от Давида до Иисуса. Стоит только выдернуть одно звено, и великого завершения цепочки не будет.

Мы так любим рассуждать о делах и подвигах героев иных времён, об альтернативности — «чтоб было бы, если бы…». История делается людьми. И изменить её очень просто: махнуть палачу, чтобы тот выбил из женского чрева неродившийся ещё кусочек мяса. Может быть — моего сына или дочку…

«Всё, что нас не убивает, делает нас…»? Лучше? Сильнее? Отвратительнее? Сволочнее…

Меня-то это не убьёт. Меня это просто… — изменяет. Просто я теперь буду знать — как вот это делается, что из этого получается. И в следующий раз смогу спокойно, исходя уже из собственного личного опыта, сказать:

— Ну чего там? Заснули? Бей давай.

А потом спокойно ответить на вопрос какого-нибудь юнца:

— И как… оно?

— Да как обычно. Нормально.

Сволочная страна! И я в ней становлюсь сволочью. Такой же, как все. Может, чуть порезче, поживее, позлобнее…

Не я придумал этот зверский «Устав церковный» имени Ярослава, извините за выражение, «Мудрого»! С его неподъёмными штрафами, неограниченными ничем внятным — епитимьями, бессрочными «церковными домами». Не я придумал этот маразм здешней Русской Православной Церкви. Которая не только оплела весь народ, всю страну, своей паутиной, не только тянет в себя всё съедобное, хорошее, красивое, но и старательно внедряет древнее благочестие в форме греческих «Номоканонов». Чужих, не здесь, не сейчас, не для этих людей написанных. Вбивает их не только «пастырским словом», но и дубинками попов, мечами княжьих гридней, смрадом и мраком монастырских тюрем.

У меня нет «имперского мышления», я уважаю даже ваши идиотские законы, господа предки. Я стараюсь не нарушать их без крайней необходимости. Но попадаться под ваши виры, казни и епитимьи — я не собираюсь. Вы придумали эти законы для себя, «для людей, для народа русского». Что ж, воля ваша. Только я — нелюдь, я — не «народ». Нести свою лысую головушку на вашу плаху — я не буду. И людей своих — уберегу. На покорность мою — не надейтесь.

«— Как ваше здоровье, Рабинович?

— Не дождётесь».

Чтобы меня не трогали, чтобы я мог здесь жить и делать своё дело, мне придётся рвать, выгрызать куски в этом мире. Сделать прореху в ткани здешнего бытия.

Только вот какая мелочь мелкая: ткань эта состоит и из человеческих тел тоже. Вроде вот этого, белого, фигуристого, ласкового, в моей собственной памяти, женского тела, которое дёргается, рвётся на «кобыле», из второго, маленького, красненького, ещё не сформировавшегося, там, внутри, которое тоже рвётся, ломается гидравлическими ударами от ударов плети, от судорожных, рефлекторных сокращений мышц материнского чрева.

Какая же ты сволочь, Ванька! Какой же ты мерзавец! Какой-какой… Самый мерзкий. Самый-самый. Нормальный путь попаданца-прогрессора. Стать самой мерзкой сволочью во всём видимом пространстве. Потому что, не «перемерзив» аборигенов, не будет никакого прогресса. А будет показательная порка прогрессиста с последующей «мучительной и скоропостижной» — показательно выпоротого.

И это — лучший вариант. Потому что, альтернативой является состояние забитой тупой двуногой скотинки в каком-нибудь «церковном» или «богатом» доме. Скотинки, мучимой не только болестями телесными, не только понуканиями людей начальствующих и надзирающих, но и собственными воспоминаниями и сожалениями. Сожалениями об упущенных возможностях. «Прости народ русский… что не осилил».

Парадокс, но мне здорово повезло, что я нарвался на такую сволочь, как отец Геннадий. Был бы у нас приходским попом приличный человек, добрый, умный, честный — убивать было бы тяжелее. Я бы ещё долго приплясывал да сомневался бы, пытался бы как-то договориться, на «авось» надеялся… И влетел бы куда глубже.

Потому что всякий приличный священник просто обязан, по долгу своему перед господом и законом, выяснить, выспросить у паствы своей о всех важных событиях в приходе. И тогда Марьяшкина внебрачная беременность, отмечаемая добрыми христианами, просто автоматически приводит к её исповеди. А она, как благочестивая, истинно верующая женщина, очень естественно, доброжелательно и открыто, ответит на все вопросы пастыря, расскажет и о нашей встрече, и о моём ошейнике, и как она меня «правой ручкой обняла и поцеловала». Искренне покается и просветлится.

И добрый пастырь, скорбя в душе своей о греховности столь юного отрока, оказавшегося беглым холопом, насильником, убийцей да ещё, страшно сказать — в церковь не ходившим, причастие не принимавшим, верноподданнически сообщит в епархию… Хорошо, что отец Геннадий оказался жадной скотиной — решил для себя лично дольку урвать. Честный бы человек, бессребреник, просто бы донос послал.

Так это счастье — когда сидеть сможешь. А то так отделают, что и ползать не удастся.

«Жизнь многих людей в России была бы совершенно невозможна, если бы не всеобщее неисполнение закона». Я-то думал, что эта мудрость имперских времён, а оно вона как — «с дедов-прадедов»! Это мы такие, или это законы у нас такие? Екатерина Великая, говоря об одной ситуации, сказала: «Здесь надлежит действовать не законом, но — обычаем». Хотя дама была вполне… «законодательная» — сама законы устанавливала, сама много сил тратила, добивалась их исполнения.

Но ведь — «дело делается людьми». И дело под названием «Россия» — тоже. В том числе и теми, чья жизнь «была бы совершенно невозможна». Получается… парадокс. Если бы «законы исполнялись» — то России бы не было. А если не исполняются… То имеем то, что имеем. Как Градский поёт:

То, что я, Ивашка-попадашка, оказался в числе тех многих на Руси, чья жизнь «совершенно невозможна» — нормально. Ни одно национальное законодательство на попаданцев не рассчитано. Не знаю, насколько мои коллеги это ощущают, но мы везде — контрафакт. «Преступники по происхождению». Ни в одной законопослушной стране попаданец на воле не задержится.

Только у нас, в России, и есть шанс. Но попаданцу попадаться — категорически… А я тут… по самому краю… С епископом бодаться… Да растопчут они меня и даже особо не заметят!

Я оглядел присутствующих. У девок шевелились губы. Считают удары про себя. Нет, пока ещё — «про боярыню», не — «про себя». У обеих, у Елицы и у Трифены, на лицах выражение ужаса. С мощной примесью любопытства. Пожалуй, обе они ещё «боярской порки» ни разу в жизни не видели. «Боярской» и в смысле — по приказу боярича, и в смысле — по спине боярыни.

Бить-то обеих девок, конечно, били. И кулаками, и по спине перетягивали. Но вот правильного наказания, на «кобыле», с профессиональным катом… Любопытствуют. На себя примеряют. Пусть и неосознанно, инстинктивно: «вот так я буду лежать. А потом он ударит, и я вот так дёрнусь». В такт ударам плети чуть дёргаются гримаски на их лицах, сжимаются кулачки. Не вижу, но могу предположить, что так же сжимаются и остальные части их девичьих тел. Основа театрального искусства — способность хомосапиенсов к сопереживанию. Почти вся культура человеческая на этом построена. Вся индустрия развлечений. Всё средневековье — публичная казнь как раз и есть одно из двух главных массовых развлечений. Второе — крестный ход.

Сомлевшая, было, после десятка ударов Марьяша, вдруг снова громко замычала сквозь заткнутый кляп и стала извиваться всем телом, елозя и дёргаясь по скамье. Ноготок пропустил удар и вопросительно посмотрел на меня. Похоже, у неё схватки пошли. Ещё в Пердуновке я объяснил Ноготку — чего я хочу. Вот так он и бьёт: «гладкой» плетью — «чтобы шкурку не попортить», но «в полную силу» — чтобы проняло. И 40 ударов — чтобы надолго запомнилось.

Я кивнул Ноготку, и он продолжил экзекуцию. Повернувшись, наткнулся на пристальный взгляд Мараны. Она не улыбалась, смотрела серьёзно, даже злобно:

— Волчонок… Нет, ты не волк. Волк никогда волчицу рвать не будет. И не мартышка — обезьянки бояться крови. Крокодил. Выгрызающий. Сам себя. Из неё же твоя плоть и кровь вываливается!

— Присмотрись внимательно, Марана. Там и ошмётки моей души в грязь летят.

— Ты чересчур жесток. Звереешь, боярич.

О, и Чарджи голос подал! В заступники подался? Поучи, поучи меня жизни, торкский принц без родни, без родины. Мы с тобой оба чужие здесь, поучи меня — как жить среди чужих, как жить среди близких, предающих тебя.

— Нет, Чарджи. Не может озвереть тот, в чьей душе уже живут три зверя. Чутьё волка, хитрость обезьяны и злоба крокодила. Куда мне ещё звереть? Эта женщина трижды предала меня. Оба первых раза она платила за предательства своей болью и своей кровью. Без моего участия. Сегодня она платит болью, кровью и смертью. Ради любящих её, ради Акима и Ольбега — не своей смертью. Смертью нерождённого ребёнка. То, что льётся и валится из неё — мои плоть и кровь. Куски моей души. И ты называешь это зверством? Ты сам часть моей души. Ты помнишь об этом? Вот смотри — вот так я сам рву себя, свою душу. Из-за её вранья.

Чарджи зло, напряжённо смотрел мне в глаза. Потом как-то смешался. А я — продолжил. «Присоединил приличное слово»:

— Она тебе люба? Хочешь жениться? Так скажи. А коли нет — терпи. То дитятко, которое у неё в чреве завелось — нам всем смерть. Мне плевать — от тебя ли, от меня ли, мальчик ли, девочка ли. Сейчас это — нам погибель. Год пройдёт — выдам Марьяшку замуж. Хоть за тебя, хоть за кого. Потом — хоть не слезай с неё. Хоть с вечера до утра и с утра до вечера. Пусть хоть каждый год приплод приносит. Не беда — прокормлю. Но чтоб была женой венчанной. Хоть за пнём берёзовым, но по закону. А пока — и подходить не смей. И другим не давай.

Наконец, Ноготок закончил, аккуратно осмотрел и свернул плеть, развязал руки и ноги бесчувственной Марьяне, вместе с Суханом они подхватили это тело со спиной, расписанной быстро багровеющими параллельными полосками в мелкую тельняшку. За руки, за ноги… По белым бёдрам которых быстро скатываются струйки тёмной, бордовой крови. Потащили в сарай, куда указала Мара, и куда побежали обе девчушки — помогать лекарке.

Сухая доска «кобылы» жадно впитывала оставшуюся лужицу крови. Высохла за лето. Эта доска здесь из самых первых. От первой крыши на здешней поварне. С того вечера, когда Чимахай и Звяга наперегонки тесали здесь брёвна. «Пришёл динозавр и погрыз все брёвнышки в мусор». А потом эту тесовую крышу «снесло». Потому что мы напились, и я научил мужиков «Чёрному ворону». Времени-то совсем чуть-чуть прошло, а кажется, что так давно… Остальные доски как-то разошлись в дело, а вот эта бесхозная оставалась. Теперь и ей применение нашлось. Впитывать кровь.

Я зашёл в поварню. Марана тут многое переделала, чище стало, уютнее. Всяких корчажек, кувшинчиков на полочках добавилось, все стены пучками трав увешаны. Молодец, «богиня смерти», запасы делает. Для дальнейшей жизни.

Выпить бы, что ли… С тоски… Чтобы не маячило перед внутренним взором это вздрагивающее белое тело с багровыми поперечными полосами.

А приличной выпивки тут нет. Вообще — нет. Ни на «Святой Руси», ни во всём мире. Кажется, где-то в Магрибе арабы гонят спирт. Но исключительно для своих алхимических надобностей. Одно слово — мусульмане. Спирт гнать догадались, а чтоб выпить нормально — соображалки не хватает.

А вот стол Марана не поменяла. Помниться, Ивашко на этом столе Кудряшкову жёнку как-то пристраивал. То возле стола наклонял, то на столе раскорячивал. Изливая, таким образом, свою опечаленность от моего выговора. А мне как бы от своей тоски-печали избавиться? — А точно также.

В поварню заскочила Трифена. Бежала, бедняжка, запыхалась. Вбежав со света в темноту помещения, она несколько мгновений неуверенно приглядывалась к полкам на стенах, выглядывая, похоже, какую-то корчажку. Потом заметила меня.

— Меня Мара послала. Отвар тысячелистник принести велела.

Я молча поманил её пальцем. Что-то мне сейчас «а поговорить» сильно не в кайф. Что-то мне вообще зубы разжимать не хочется. Как-то мне после моих команд да разъяснений снова слова придумывать да произносить…

Когда она подошла ко мне вплотную — я молча развернул её за плечо к себе спиной, придавил за шею, так что она упала на локти на стол, и вздёрнул подол. Молча вставил между икрами её плотно сжатых ног свой дрючок и, как рычагом, чуть подёргал в обе стороны. Каждое моё движение сопровождалось её коротеньким негромким ахом. Только когда я, раздвигая, оттягивая в стороны большими пальцами и ладонями сразу и края её плотно сжатой щёлочки, и нервно подрагивающие ягодицы, вставил в неё свой уд, она коротко вскрикнула и начала что-то говорить:

— Ой! Господин…

— Помолчи. И так тошно.

Трифена подавилась фразой, замолчала и тут же снова коротко вскрикнула, как только я вдвинул в неё на всю длину. Сухо, сжато, больно. Болезненные ощущения. Будто режут. По самому больному. Ощущения тела соответствуют ощущениям души. Больно. Тяжко. Противно.

Девушка болезненно ахала от каждого моего толчка. Я так же ритмично болезненно кривился. Как же здесь всё… мерзко. И больно. И бабу эту… никак не зафиксировать.

Я придавил ей рукой холку, она распласталась по столу, прижавшись к столешнице щекой, пыталась ухватиться руками за края, чтобы как-то компенсировать силу моих ударов внутрь её тела.

 

Глава 163

В поварне вдруг снова потемнело: в дверной проём вбежала Елица.

— Трифа, ты где? Ты куда пропала?! Там старуха уже рычать начала. Она ж тебя живьём съест! Ой!

Теперь она рассмотрела нашу «скульптурную группу» и распознала процесс, которым мы занимались. Прижав руки ко рту, начала осторожно, не поворачиваясь к нам спиной, отступать к двери.

— Стоять! На месте! Побежишь — пойдёшь под плеть. Ты только что видела, как это делается. И тебя на «кобылу» положить? Стоять, я сказал!

Медленное, непрекращающееся отступление девки к порогу, наконец-то, приостановилось. Это хорошо, потому что ещё один её полный шаг назад, и мне пришлось бы исполнить обещанное — приказать Ноготку бить её плетью. За непослушание господину. Повелителю и владетелю. Каждое слово господина должно быть исполнено, каждое неисполнение — наказано. Блин, как же мне это всё… обрыдло.

Елица замирает от моего крика, но её внимание концентрируется не на мне, господине и хозяине, а на более интересном, завораживающем зрелище: крепенькие смугленькие ягодички Трифены синхронно вздрагивают от моих толчков. Я подхватываю подол платья своей «гречанки» и неторопливо поднимаю его, сдвигаю, открывая её поясницу, спину, плечи. Собирая ворохом на шее. Предоставляя одной своей рабыне обширное поле наблюдения — спину другой. В отличие от недавно жадно рассматриваемой обеими девушками поротой боярской женской спины, здесь, по этой спине, не бьют плетью. Отнюдь. Точка приложения внешнего усилия вообще находиться в другом месте. И хотя движения тоже ритмические, хотя тело тоже сотрясается, дёргается в темпе внешних толчков, но различия существенны. Елица не может оторвать взгляда от обнажённых бёдер своей ровесницы, своей «товарки по несчастью», по врождённому состоянию — «баба русская». Не может отвести глаз от моих рук, гладящих тоненькие смуглые плечи моей наложницы, скользящих по прогнувшейся спинке, от сминаемой моей ладонью ягодички своей новой подружки — новой господской рабыни. «Так вот как это по-боярски-то делается!». Крестьянские-то варианты она, наверняка, и в родительском доме не один раз видела. А тут сразу: и «боярская порка», и «боярское порево». Как много новых знаний для юной девицы!

Потом она поднимает глаза и видит, что я её разглядываю. По стилю мизансцены мне требуется, наверное, изобразить широкую, наглую, сальную усмешку. Самоуверенную маску благородного петуха, «топчущего» одну из курочек из своего курятника. Родовитый «топтун» в ореоле своего божественного права топтать. Но… что-то мне не улыбается. Губы, знаете ли, просто не складываются. Будто забыли как это делается. Почему-то… Но и мой просто пристальный, безотрывный, внимательный взгляд даёт сходный эффект: она мгновенно вспыхивает, как-то мучительно краснеет и делает шаг назад, к выходу. Шажок.

— Вернись. Подойди ко мне.

— Мыйк… Господине… Мне эта… нельзя… меня ну… я ж тогда… ну, помру или взбешусь сразу… и это… в глазах темнеет и сердце колотиться… прям в горле… Марана сказала давеча…

— Не бойся, я тебя не трону. Если за тебя подержится, так ты и помереть можешь. А оно мне надо? Ты ж моя роба, имущество моё. Какой же добрый хозяин свою скотинку для забавы губит? Подойди. Ну! Без плетей не понимаешь? Сейчас Ноготку крикну.

Елица, чуть поскуливая, подходит и останавливается напротив меня у другой стороны стола. Я ещё чуть выше сдвигаю платье Трифены, наклонившись над ней, глажу её обнажившиеся плечики, ухватываю их и тяну назад, на себя, чуть приподымаю девушку так, чтобы она снова стала на локотки.

— Видишь, девочке неудобно. Держаться не за что. Упрись ей в плечи, чтоб её не болтало по столу. Не дёргайся — тебя не коснусь.

Я поглаживаю спинку своей «гречанки» и внимательно наблюдаю, как Елица осторожно устраивается симметрично Трифене. У нас довольно большой стол, и, чтобы обеспечить устойчивость конструкции, девушке приходиться встать в ту же позу. Зеркально повторить положение «осеменяемой курочки». Наконец, она неуверенно накладывает свои ладони на торчащие тонкие косточки голых плечей Трифены и тут же резко отдёргивает.

— Нет! Господи! Нет, я не могу!

Она отшатывается от стола, и я, даже в полутьме поварни, вижу её неестественную бледность и судорожное дыхание. Ещё чуть-чуть и сработает рвотный рефлекс. Или в обморок свалится.

— Дура! Стоять! Успокойся. Дыши. Спокойно. Медленно, глубоко. Вдох-выдох. Выдох — сильнее. Выдыхай до предела. Ну! Раз-и, два-и.

Как-то раньше не задумывался о пользе даосского счёта в лечебных целях на грани обморока. Вот досчитаю по Лао-Цзы до девяти и остановлюсь. Или ей первого уровня не хватит?

— Вот так. Молодец. Я же сказал, что не трону тебя. Так чего ты здесь свой псих гоняешь? Тебе же только мужское прикосновение противно. Или ты мне не веришь? Мне, господину и хозяину твоему?

— Я… Ты… Я не могу! Ты там трогал, руками гладил. На её плечах — след твой, ладони твои! Не могу! Противно!

— Всё что на тебе, и всё что вокруг тебя — сделано мужчинами. Стол, за который ты держишься, ложка, которой ты ешь. Твоя рубаха сделана из ткани. Ткач пропустил через свои руки, мужицкие немытые руки, каждую нитку. Всякий раз, когда твоего тела касается твоя одежда — это прикосновение мужских рук. Нескольких. Ты ешь хлеб. Каждое зерно прошло через руки жнеца. На каждой частице — отпечаток мужских ладоней. Ты сама сделана, рождена на свет от семени твоего отца. Ты вся облапана, общупана изнутри и снаружи, всякая твоя косточка, жилочка, кровиночка. Или научись жить в этом, или — сдохни. Уйди в лес, жри траву, укрывайся собственными волосами. И помри там в одиночестве. Чтобы мне не пришлось на твоё отпевание тратиться. Или делай по слову моему. Решила? Ну?! Упрись вот сюда.

Нерешительность девушки продолжается пару мгновений. Нервно сглотнув в очередной раз, она снова укладывается на стол и упирается ладонями в плечи Трифены. Та поднимает голову, и они так и смотрят неотрывно в близкие лица друг друга, смешивая свои дыхания, отражая, подобно зеркалам, чувства и эмоции друг друга. Впрочем, чувства Трифены явно превалируют. Движения моих рук, добравшихся, наконец-то, до её «дынек» и плотно сжимающих их, мои собственные, пока ещё медленные, движения внутри неё, где болезненная плотность уже перешла в приятную, удивительным образом отражаются на видимом мне лице Елицы, вытесняя с него выражения страха и отвращения куда более чувственным и, в немалой степени, удивлённым.

Каждое моё движение вперёд толкает Трифену, и Елице приходится упираться сильнее. Но едва я начинаю отодвигаться, как ей приходиться ослаблять давление. Сначала медленно, потом постепенно ускоряясь, мы повторяем это простенькое физическое упражнение. Елицу сперва трясёт от волнения, но постепенно она чуть успокаивается и поднимает лицо. Мы смотрим друг другу в глаза поверх головы Трифены и улыбаемся. Я, естественно, несколько успокаивающе и покровительственно — «ну и чего, дурёха, боялась», она — весьма неуверенно и взволнованно. Но… Я ведь впервые вижу улыбку на её лице! Вместо ужаса с отвращением и шипения с «хорьками паршой трахнутых». Ха! И у меня у самого лицо как-то… ожило — губы вспомнили, как складываться в улыбку. Жизнь — интересная штука: в ней можно, например, смотреть в глаза и улыбаться — одной женщине, ощущая телом, руками, кожей — другую. Не «вообще» — этому-то много умельцев есть, а — в одном месте, в одно время, в одном поле чувств.

Синхронизация движений и усилий трёх молодых организмов естественным образом привела к синхронизации дыханий. И, в какой-то мере, надеюсь — существенной, к синхронности и сходству ощущений.

Я тут собирался, по давнему примеру Ивашки, излить своё дурное настроение? Удалось. Очень даже. Даже больше, чем обычно. И громче. В три глотки. Мы втроём так… вошли в фазу, что на моём последнем толчке бедный кухонный стол не выдержал. Хорошо, что на последнем. Его уже ломали Домна и Светана, усаживаясь за него со всего размаха для «пореветь вволюшку». Взрослые, зрелые женщины, преисполненные возмущения моими действиями и своих женских слёз.

Теперь пришла очередь молодого поколения — завалить эту обеденную конструкцию в ходе несложных групповых игр. Рухнувший стол всё-таки задел Елицу по ноге. Та сидела на земле, плакала от боли, и, как я подозреваю, от облегчения от завершения этого, столь нервирующего её процесса, а я глупо хихикал, когда в поварне снова потемнело, и в дверной проём ворвалась злая, как греческая фурия, «богиня смерти».

— Вы… такие-сякие… Вас… всяких разных… только за смертью посылать. У меня там … тудыть-растудыть… эта пациентка… б-б-б… боярской кровищей исходит, а они… маму их, бабушку, и всех прочих, вплоть до Евы…

Девчушки, подхватив первые попавшиеся под руку горшочки и пучки сухой травы, прихрамывая, хотя и по-разному, мгновенно выскочили из поварни. А Мара задержалась, чтобы высказать мне своё «фе»:

— Ты что думаешь, ты меня этой поркой испугал?! Что из сестрицы своей своего собственного сыночка плетями выбил?! Ты, что думаешь, что коли ты — «Зверь Лютый», «крокодил выгрызающий», так я тебя бояться буду?! Хрен тебе! Понял?!

— Не понял. Ты, никак, решила, что я это представление устроил, чтобы тебя, Марану, испугать? Ты меня за дурня деревенского держишь? Я же с первого раза увидел, что у тебя страха нет. Так какого… мне перед тобой страшилки разыгрывать? Кончай, Мара. Не всякая молния, что с неба бьёт, только твою избу метит.

Вот, оказывается, мания величия — не у одного меня прорезается.

— Теперь давай по делу. Завтра пришлю плотника. Пусть стол подправит. И другие на заимке дела есть. Полы надо настелить. Двери навесить. Прикинь — что тебе здесь ещё для обустройства надо. Другое дело: ты ничего с Елицей не делаешь. Запустишь — девка смерть свою сыщет на ровном месте. Лечи её, Марана. Ты во многих болячках смысленна — ищи способ. И вот ещё что. Оставлю я тут, у тебя, Трифену на несколько дней. Ты её осмотри да присмотрись — потом скажешь. Она девочка грамотная. Пусть поможет тебе и список составить — чего надобно, и по другим делам. Да хоть Елице азбуку покажет! А дальше поглядим.

Мы погрузились на телегу и отправились восвояси. Трифена взволновано кланялась нам вслед, но осталась в новом месте без нытья и слёз.

Святая Трифена Всеволжская… Причислена к лику святых за своё благочестие и многие труды праведные на пользу веры Христовой и для народа Русского просвещения.

Мало кого могу сравнить с ней, ибо потрясла она «Святую Русь» даже не делами великими, но лишь присутствием на земле нашей.

Вскорости по возвращению нашему в Пердуновку, призвал я Трифену к себе для забав постельных. Однако же, явила она не одни лишь таланты полюбовные, но и многие знания книжные. Знала она и чин церковный, и Писание, и грамоте разумела, русской и греческой. Потому велел я учить меня, а когда увидел от Трифены в этом деле пользу, то, испытывая великую нужду в людях письменных, приказал учить и людей моих.

Ух, как позже вызверились на неё да на ей подобных — попы наши! Ибо — ересь сиё, ибо сказано у апостола Павла: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви».

Научение на «Святой Руси» было завсегда подобием церковным. И не было у нас в учителях женщин. А ежели и учили они, то лишь домашних своих, в домах отцовых или мужниных. У Трифены не было ни отца, ни мужа, в доме церковном учительство ей было заборонено. Вот и пришлось мне новизну придумывать: «дом казённый». Для того, чтобы баба — чужих детей да мужей грамоте учить могла. Иной скажет: экая мелочь! Да только одно за другое завсегда цепляется. Коли дом казённый, стало быть, и служба. Пришлось баб в государеву службу брать. Значит, и чины давать, и жалование, и земли по выслуге. И кафтан казённый. А хоть ты муж брадатый, добрый да вятший, а казённому кафтану поклонись. А в кафтане-то — баба! Вся старина русская поплыла, посыпалась.

И другое дело от Трифены пошло. Ученик противу учительствующего завсегда глуп. Для того и приходят в научение, чтобы ума-разума набраться, глупость да невежество своё поуменьшить. А коли отроки да с младых ногтей, да изо дня в день, мудрости от бабы перенимают, то и обычай наш русский полагать, что всякая жена — дура, не ко всякому липнет.

И третье дело от неё же. Сплю я мало, потому установлено у меня так, что уже и ночью глубокой читают мне. «Чтицы ночные». Часто — из Писания да из иных книг божественных и мирских. И по сю пору помню, как голос Трифены звучал, когда она Псалом Давидов читала. После и иные девицы были. И ты, красавица в этом ряду нынче. А начиналось-то с первой, с Трифены-смуглянки.

Что ты говоришь, красавица? Что посоха моего не пробовала? А, в этом смысле… А хочется? Да не красней ты так — пожар случится, весь дворец щёчками своими сожжёшь. Снимай-ка кафтан казённый. И остальное. Вот так-то куда более подходяще. То ты была — слуга государева, а теперь — девка молодая и дюже пригожая. Ну, пойдём, милая, в опочиваленку. Только чур — меня слушаться. Во всём. Верить мне более, чем себе самой. И ничего не бойся. Ты ж уже у «Зверя Лютого» в лапах — чего ещё случиться может?

Люди мои о порке Марьяшки помалкивали, повторяли официальную версию: «приболела боярыня по-женски, лекарка у себя на время оставила». Дня через четыре я сам отвёз Марьяну на подводе в родительский дом, декламируя про себя собственную оригинальную и весьма актуальную вариацию знаменитого Пушкинского стиха:

Она осунулась, была бледна и слаба. Глаз не поднимала, рта не раскрывала. Просто идеальная кандидатура на роль доброй русской жены. Даже на повстречавшегося нам по дороге, как бы случайно, Чарджи — не взглянула.

В Рябиновке я отвёл её в её покои и зашёл доложиться к Акиму.

— Аким, ты знал, что Марьяна в тягости?

Сплошной дежавю: как и в первую мою встречу с Акимом, на женской половине лежит битая, сбросившая младенца, Марьяша. В знакомых сенях на постели расположился Аким, на столе — каравай и ножик хлебный. Ножик точно тогдашний. И вопрос — тот же.

Но есть и разница: Яков на соседней постели сидит, а не двигается, готовый телом своим защитить своего господина или ударить меня мечом. И Ольбег здесь. Прогнать, что ли, мальчишку? Маловат он. Для таких вопросов и соответствующих ответов. Нет уж, казни здесь на целые семьи накладывают — имеет право знать. Пора мальчонке взрослеть.

В тот раз здесь решался вопрос моей жизни и смерти. В этот… и не только моей.

А, ё, ты, бл…, ср…, му…, ну… — даже произносимые владетелем — вопросами не считаются. И рушничок только один на глаза попался. Обеднела усадьба, надо запас возобновлять. Предметов первой необходимости и холодных закусок.

— Она об этом попу на исповеди рассказала. И о многом другом. Отчего тебе, мне и прочим жителям здешним могли многие беды произойти. Покойничек, упокой господи душу грешную, поторопился мне похвастать. И как-то сразу быстро помер. Не успел донос в епархию послать.

Покрывальце на постели хорошее — шерстяное. Толстая, мягкая домашняя шерсть. Интересно, Аким и его сжуёт? Раньше-то он только по льну работал. Может, портянки какие чистые есть? Шерсть-то горло может забить.

— Вот я и отвёз её на заимку, да и побил. Сорок ударов плетью. Как это — «за что»? Ну не за исповедь же! За упущения по хозяйству. Она — в Рябиновке старшая хозяйка, а у Акима Яновича чистых рушников пожевать — один остался. Понятно? И из неё чего-то там полилось-повывалилось. Чего-чего… А я откуда знаю? Лишнее, видать, отстегнулося. Вот она отлежалася, подлечилася, да я её в родительский дом и вернул. Тихую и порожнюю.

Ольбег, смотревший на меня с широко открытым ртом и такими же глазами, вдруг вскочил и кинулся к выходу. И наскочил на мой дрючок.

— Стоять! На место! Сядь. Разговор не закончен. Помнишь, как ты давеча матушку свою ругал, всякими непотребными словами называл? Так вот, сбылось по твоему хотению. Не будет у тебя младшего брата или сестрёнки. А ты, соответственно, старшим не станешь. Некого тебе будет по двору за ручку водить, некому — сопли вытирать да уму-разуму учить. Никто не будет смотреть на тебя такими восторженными, влюблёнными безоглядно, глазами: «Мой старший брат такой…! Он всё знает, всё умеет. Всё-всё!». Никто не скажет, как последний, неубиенный аргумент в любом споре: «Вот погодите ужо. Я старшему брату скажу — он-то вам покажет!». Ты этого хотел? Исполнилось — нынче у твоей матушки, честнОй вдовы — брюхо расти не будет. А дальше вы уж с дедушкой как-нибудь сами. Потому как ежели она опять… понесёт, то вновь какая-нибудь сволочь… или пастырь добрый… попадётся. А на неё чуть нажать — она что хочешь скажет. Что дитё от меня. Или от Акима, или от тебя, Ольбег. Или от всех сразу.

Ольбег был настолько ошарашен услышанным, что несколько беспорядочно залепетал:

— Так как же это? Я же… ну я же маленький! У меня же… ну я же не могу ещё. Да не выросло у меня ещё!

— Это ты будешь епископу на его дворе рассказывать да показывать. Пока мы с дедушкой твоим будем тамошнюю дыбу в очередь обживать. Ты, Аким Янович, почитал бы как-нибудь внучку несмышлёному «Устав церковный» на ночь. Для вразумления. Там такой… прейскурант длинный… На все случаи семейных отношений.

Что — «да», то — «да». Детальная проработка и расценка всевозможных вариантов сексуальных контактов в среде родственников-свойственников позволяет предположить, что в «Святой Руси» такие эпизоды были явлением частым и распространённым.

Христианская церковь на Востоке и на Западе предпринимала огромные и, похоже, малоэффективные усилия, чтобы удержать народы от кровосмешения. В её, церковном, понимании этого слова. Понимание с течением времени менялось.

Например, знаменитая «Анна Ярославна — королева Франции» есть следствие одной папской буллы, запретившей браки между родственниками до седьмого колена. Пришлось французскому королю вторую жену искать на краю христианского мира. Потом это прошло. Частично.

В 1157 году, от моего нынешнего времени — три года назад, Агнес де Куртене, дочь графа Эдессы, вышла замуж за Амори Первого, графа Яффы и Аскалона. Нормальный брак между владетельными домами в «Святой Земле». Освящён католической церковью в лице епископа Иерусалимского. Но когда в 1162 году Амори должен был, после смерти брата, унаследовать престол Иерусалимского королевства — Высокий Совет Иерусалима отказался утверждать Амори королем до тех пор, пока он не аннулирует свой брак с Агнес. Брак был расторгнут по причине близкого родства — у Агнес и Амори был общий предок в четвёртом поколении. Типа: а раньше они этого не знали. Такая переменчивость в Анжуйском доме на престоле Иерусалима создала некоторые сомнения в порядке наследования. Дальше, естественно, нашлись энергичные люди, которые попытались воспользоваться возникшим намёком на династическую неопределённость. И — угробили королевство.

Другой пример из этой же современности: восемь лет назад, 21 марта 1152 года Алиеонора Аквитанская развелась со своим мужем, королём Франции Людовиком Седьмым. Похождения этой дамы в Европе и на Ближнем Востоке были столь… многообразны, что стали, например, темами для песен менизингеров и для обличительных проповедей высших церковных иерархов. Людовик рвал и метал, ощущая себя «рогоносцем всего христианского мира». Но развод по основанию — «супружеская измена» запрещал женщине повторный брак. И Алиеонора — богатейшая владетельница Западной Европы — потребовала придумать другой повод.

Короля — дожали. Причиной развода было объявлено то, что король и королева Франции находились в дальнем родстве.

А как же их венчали? А 15 лет супружеской жизни, две дочери, совместный Крестовый поход? — Ой, а мы и не заметили!

Но уже 18 мая того же 1152 года Алиеонора венчается с Генрихом Вторым Плантагенетом. По мнению ряда учёных, именно в истории супружества Алиеноры Аквитанской следует искать истоки войны, получившей в 19 веке название «Столетней».

В православии ситуация более стабильная — буллами так не раскидываются. Во всяком случае, перечень расценок-штрафов за «близкородственные связи», практически без изменений, переписывался русскими писцами семь веков. Что свидетельствует об актуальности этих формулировок для повседневной юридической практики.

А.Толстой в «Хлебе» описывает существенную часть наступавшего на Царицын семидесятитысячного белогвардейского, преимущественно — из донских казаков составленного, войска, как «снохачей». Что имеет соответствующую наказующую статью в «Уставе», введённом в действие, напомню, ещё в 11 веке:

«Аще свекорь с снохою съблюдит, митрополиту 100 гривен, а опитемья по закону».

Получается, что едва ли не лучшая часть русского народа, безусловно, православная и наиболее свободная, упорно и массово плевала на базовые основы своего же русского православия.

Другая норма из «Устава»:

«Аще кум с кумою блуд сотворить, митрополиту гривъна золота и в опитемьи»

впрямую конфликтует с фольклором в форме народного наблюдения, услышанного мною в последнюю четверть 20 века:

«Та не кума, что под кумом не была».

Эта фраза прозвучала в ситуации, когда кумом был я сам, а народную мудрость озвучивала чуть подвыпившая моя кума.

Для меня хоть «Устав церковный», хоть шариат… Да вообще — любой запрет, обосновываемый не понятным здравым смыслом, а «божественной волей» — как проблесковые маячки «членовозов» в час «пик». Нарушить? — Конэшно, хочу.

Мда… Яркая была женщина, горячая. Про «Устав» Ярославов… ну, Советский Союз, понятно… Обошлось без «митрополиту гривъна золота». Но не потому, а просто… не сложилось. Даже «при полном непротивлении сторон»…

— Всё, родственнички дорогие, я сестрицу свою построил, уму-разуму поучил. Семейство от позора да разорения — уберёг. Теперь ваша забота. Год вдовства пройдёт — выдадим замуж. А до той поры, Аким, хоть доской щёлку заколоти, хоть замок железный навесь… Пойду я. Надо в кузню заглянуть да у управителя твоего насчёт бочек спросить…

Сидевший молча в углу Яков, всё это время мрачно рассматривавший носки своих сапог, вдруг, не поднимая глаз, спросил:

— Значит, «семейство уберёг»? А ведь ты ж сам с ней… И её же за это же… Точно сказано — «Зверь лютый».

— Побойся бога, Яков! Какой же я, против вас — зверь? Это — ваши законы, это вы — по ним живёте. Это вы — звери. А я так, зверёныш, моя забота, как у простодушного волка в тёмном лесу — самому бы в капкан не попасть, да стаю свою от ловчей ямы уберечь. Ладно, бывайте поздорову.

Спустя некоторое время мне донесли, что в тот же вечер Аким, взяв с собой Ольбега, явился к Марьяше в опочивальню, поплакал с ней вместе о случившихся несчастиях, пожалел свою непутёвую дочку. И сильно побил её арапником — исполнил долг отеческий, «урок наперёд». Ольбег тоже участвовал в процессе научения — держал мать за руки. В течение нескольких последующих месяцев Аким повторял эту процедуру каждое воскресенье в первой половине дня, так, чтобы к общему ужину, который семейство отводило вместе со всей дворней, и где Аким читал вслух избранные места из Святого Писания, боярыня могла уже встать и присмотреть за слугами.

…

В первую половину сентября подряд десять дней шли дожди. Противные, моросящие, то усиливающиеся, то стихающие. На минуточку показывалось солнышко, народ выбирался из тесных, тёмных, вонючих ящиков, которые здесь называют избами, начинал как-то шевелиться. И накатывала очередная туча. На непросыхающих лужах снова вспухали пузыри от капель падающего дождя, снова летела во все дырки водяная взвесь. Всякая тряпка, снятая с нагретой печи, через четверть часа становилась сырой и холодной. А ведь это только начало осени. А что тут будет в октябре? Что будет с моими людьми зимой без домашних печей? Это становилось для меня навязчивым кошмаром.

После экзекуции, учинённой мною Марьяшке, многие люди мои, и так-то не сильно разговорчивые, и вовсе стали молчаливыми в отношении меня. Домна вообще неделю со мной не разговаривала. Не видела в упор. Чарджи огрызался на всех, кроме меня. Со мной он просто избегал смотреть в глаза. Единственными, кто углядел выгоду для себя в произошедшем, были Хотен и Светана.

Хотен громогласно восхищался моей твёрдостью и благочестием:

— Боярич-то у нас — господин настоящий, крови не боится. Даже сестрицу свою за грех плотский не пожалел. Крепок в истинной вере, в законе православном. Так им, мокрохвосткам, и надо. Нечего поганскому семени на Святой Руси прорастать.

Ну, это он от гадостности своей загнул. «Устав» запрещает сексуальные связи с иноверцами. Но торки — православные. Так что никакого «поганского семени» не наблюдается. Однако страстное и громко озвучиваемое желание Хотена подхалимажом «выбиться в люди» произвело впечатление на Светану и побудило её к активным действиям. Она тоже сунулась ко мне подлащиваться. С тем же, примерно, что и на сенокосе, припевом:

Прямо свадебные песни. «Ростом и дородством, красотой да высотой…» — ну это точно про меня! Про тощего плешивого подростка. А что делать? Ритуал, однако. «Слово из песни не выкинешь» — русская народная мудрость. Хотя в моей ситуации звучит… — как злобная издёвка. Песню выпевает, а смысла не понимает.

Я, конечно, видел, что это всё — обман. И это — тоже. Что в ряду вероятных кандидатов на отцовство в её грядущем материнстве я — величина безмерна малая. Но какие-то мысли в голове возникали. Статус рабыни существенно отличается от статуса боярыни. Больше свобод и вариантов в этой части. По «Русской Правде», если роба родит от хозяина сына, и хозяин его признает, то следует дать рабыне с рабёнышем отдельное жильё и по смерти хозяина — вольную. Тут, конечно, куча «если»: если — «сына», если — «признает», если — хозяина переживут… Но «Законом Русским» такие внебрачные связи для производству ублюдков не наказываются, а скорее — поддерживаются. Всё-таки, генетически — боярство наиболее здоровая часть здешней популяции.

Не о том думаешь, Ванюша! Об отоплении надо думать, а не о бабах!

Неродившуюся проблему в лице растущего живота Светаны по собственной инициативе решил Чарджи: вывел бабу в лес, привязал к дереву и отодрал своей нагайкой так, что случился аналогичный Марьяшкиному результат. У меня сложилось впечатление, что эту акцию он исполнил мне в отместку. Причём здесь я? Ну, бывало, но ведь и кроме меня…

Медведица во время течки старается совокупиться с максимальным количеством соседей-самцов. Это может сохранить медвежатам жизнь — самка выкармливает детёнышей молоком два с половиной года. Иногда самцы стремятся убить медвежат — тогда у медведицы снова начинается течка. Но убивают, конечно, не своих потомков. Медвежье бл…ство как механизм выживания потомства. А как с этим у хомосапиенсвов? Народная мудрость гласит: «У семи нянек — дитя без глазу». А у «семи отцов»?

Надо бы было «построить» Чарджи: что ж это он из моей робы приплод выбил? «Урожайность» снижает, воспроизводству моего «основного стада» препятствует. Но ссориться сейчас с ханычем… Тошно мне. От всего этого… Сами разберутся.

 

Глава 164

По сравнению с боярыней, с рабыней всё прошло проще — она сама выползла из леса, никакой телеги для перевозки подано не было. Да и отлёживаться несколько дней ей никто не дал. Помимо сидячей деятельности по чистке овощей и рыбы в области кухни, продолжалась её использование и в других областях. Мужиков в усадьбе много, «сервис» им нужен постоянно.

— Болеешь, значит? Ну, тогда становись на колени да рот открывай. Давай-давай, неколи. Старайся, дура, соси чаще, да поторапливайся — тама следующие ждут.

— Не, мужики, вы гляньте какой у нас боярич — разумник. Ведь вот же — совсем негожая баба. А вот ежели её приспособить как боярич показал — очень даже вполне.

— Эт да, господин-то наш об людях своих заботиться. Уж как дело-то не повернётся — завсегда выход какой найдёт. И научит, и подскажет, и покажет. За таким-то господином и мы не пропадём.

От этих похвал мне становилось ещё тошнее. Все эти психологии с социологиями — хорошо, конечно. Но печей-то нет! Полные оптимизма высказывания Ивашки типа:

— Наш-то господин — ого-го! Он же завсегда! Мы-то все противу его ума — щенки слепые…

вызывали у меня раздражение. Переходившее уже в непрерывный, неотвязный страх: а ну как не найду выхода? А ну как пойдём всей общиной под снег без отопления? Помёрзнем, подохнем. В ушах снова звучало: «Прости народ русский, что поднял да не осилил…». Стенька! Отстань!

Николай пытался меня успокоить, рассуждая, что:

— Ежели потесниться, то, к примеру, в Рябиновке да в Паучьей веси очень даже вполне…

Но мне становилось от этого ещё тоскливее. Лезть на шесть месяцев, с Покрова до Пасхи, в эти дымные, зловонные, сырые, битком набитые барахлом, людьми, скотиной тёмные деревянные ящики… Когда у меня уже поставлены высокие, в два этажа, амбары. С нормальными, новенькими, непротекающими крышами из шинделя, с тёсаными, хорошо подогнанными полами. Потому что — амбары под зерно и там должно быть чисто и сухо.

А ещё у меня было уже почти полностью поставлено одно «типовое крестьянское подворье». И толку? Именно реальность построек, законченность всяких мелочей, типа крыльца избы или водостоков, делала особенно остро видимым это «почти» — дырки, места, где должны быть поставлены печи. Как выгнивший и выпавший зуб в челюсти ослепительно улыбающейся голливудской красавицы.

Накатывала тревога, безысходная тоска: не смог, не сумел, время потерял, не тем занимался… Моё раздражение от дождя, от сырости и безделья вполне соответствовало общему настроению. Люди мои ходили как сонные мухи. Конечно, что-то делалось: тесались доски, набили целый сарай «деревянной черепицей», в редкие сухие просветы в обложном дожде выровняли поверхность грунта будущего селища, видя уже, по лужам и ручейкам — как вода пойдёт. Но проводя основное время в ничегонеделании и скученности, люди начинали грустить, кашлять и цепляться друг к другу. Даже Домна не выдержала:

— Что вы тут по поварне расселись, как куры нахохленные? А ну брысь с отседова. Как сготовлю — позову.

Народ разбежался, попрятался кто где. Но скоро все снова стянулись к поварне. Там — печь. Там — тепло, там — огонь горит. Уже один его вид, шум, движение — создают ощущение жизни, чего-то интересного, происходящего.

Наконец я сорвался. Разбирая с Николаем перечень нашего барахла и выслушивая его бесконечное нытьё: того нет, этого нет, упряжь просто горит… инструмент вчера ж ещё целый был… я психанул:

— Пойдёшь в Елно — купишь чего надобно. Нету в Елно? Тогда дуй в Дорогобуж. Там скупишься. Да привези оттуда печника. Вот это — край надо. Вот это — серьёзно. Помнишь — мы у него на подворье стояли, когда я твою клятву в церкви принимал, да Ивашке первый раз гурду отдал? Вот его и найми. Откуда я знаю «как». За любую цену.

Да что я, в конце-то концов, во всякой дырке затычка?! Есть у меня «главный приказчик» или нет?

Это была ещё одна «догонялка». Когда-то я, пробегая из Смоленска в Рябиновку, стал на постой в селе. Самое простое действие, каждый проезжий так делает. Но я же — попаданец! Порешал там кое-какие свои вопросы. И обратил внимание на кирпичные печки на подворье. У меня тут очень мало жизненного опыта, «глаз не замылился». Мне тут всё в диковинку. Вот я и стал расспрашивать. А теперь вспомнил. Просто потому, что ничего другого по теме вспомнить не могу. Маленькая деталь дала важное для меня следствие — возможность найти печника. Разница только в том, что эта «догонялка» не сама «где-то там» раскрутилась и меня ударила, а мне пришлось за ней своих людей посылать.

Николай заволновался, преисполнился важности. Три дня собирался, держа всю команду «на ушах». Перфекционист чёртов. Заставил заново просмолить Филькину лодочку — благо амбары пустые пока стоят, можно под крышей работать. Набрал в дорогу кучу всякой всячины: «на всякий случай». Раз шестнадцать спросил насчёт допустимых условий найма печника. И выбил из меня двух попутчиков себе: Ивашку и Чарджи.

Честно говоря, я только потом понял, что отдал ему в гребцы обоих своих воинов. Как, почему… Нет, на каждом шаге были аргументы. И вообще — в мирной жизни мечники не нужны. В текущем повседневном процессе стройки вояки — самые бесполезные люди. Другие-то — хоть с топором, хоть с лопатой… А эти — с сабельками… Но сразу двоих… я так и не понял, как Николай меня на это уговорил. Профессиональный торговец, что возьмёшь. Последнее задаром отдашь и то — будешь чувствовать себя с прибылью.

Я, естественно, долго, нудно и неоднократно втолковывал Николаю о спешности и важности «кирпичного производства», о его жизненной необходимости, о приоритетности и грядущей катастрофе «ежели что»… Однако, честно говоря, никак не ожидал, что всего через неделю к нашему берегу пристанет лодочка уже с четырьмя пассажирами. Четвёртым был знакомый мне, единственный на двести вёрст, как оказалось, нормальный печник — не «печебой», по прозвищу Жилята. Он вёл себя как-то странно: то — хорохорился и ерепенился, то — скисал и недоуменно, растерянно оглядывал наши места. Такое ощущение, что он и сам не понял, как сюда попал.

Ещё большее недоумение у меня возникло при чтении составленного Николаем и подписанного печником «ряда». Нет, там всё было чин-чинарём: и корм-кров, и моё обязательство предоставить помощника, и подённая оплата аж в две ногаты. Но ни — продолжительность, ни — объём работ — указаны не были. Формулировка: «покуда надобность будет» давала весьма обширный простор для моего самодурства. А поскольку и оплата привязывалась к этому, как я сразу сообразил, гипотетическому моменту времени «отпадения надобности», то мужик, похоже, попал всерьёз — мне в руки без явных ограничений.

Вечером, когда Жилята и остальные ушли спать, а мы с путешественниками остался вчетвером за столом, вопрос из меня всё-таки выскочил. Хорошо подвыпивший расслабленный Николашка хитренько хмыкнул, умильным взором проводил убиравшую со стола Светану, и выдал тираду:

— Господине! Твоя милость! Светоч ты наш и учитель ума-разума! Крохи мудрости со стола твово подбираючи, кормлюсь поелику возможно! Душою впитываю всякую мелочь, от тебя проистекающую, и, в меру разума своего ничтожного, тщусь хоть бы краешком, хоть бы шажком меленьким, но сподвигнуться пройти путями твоими…

— Николай, проще можно? По делу.

Николай устремился, было, «приложиться и облобызать», а молчавший до этого Чарджи внезапно смущённо ухмыльнулся и сообщил:

— Обломали мы это быдло сиволапое. Сучкой его собственной — его же и развернули. Как ты в Невестино.

Последующий рассказ показал ярко выраженную способность моих боевых сотоварищей перенимать, творчески адаптировать и эффективно применять технологические приёмы и новшества, внедряемые мною в повседневную жизнь «Святой Руси» с целью резкого ускорения общенародного прогресса и безудержного роста благосостояния.

Топая вверх по Угре и Усие, «мужи мои», естественно, болтали. Естественно, о делах моих. Естественно, и о недавней истории с отцом Геннадием. Николай всё допытывался — как же это удалось взять столько майна, ничего не заплатив. Чарджи отмалчивался, но грести целый день молча — скучно. А стоять молча на сыром постое — ещё скучнее. Рассказ, пересказ, обсуждение и комментарии продолжались все три дня, пока до места не дошли.

Дойдя до места, село там называется Большие Елбуны, и перекрестившись на Большеелбунскую церковь Вознесения, мужички встали на постой в знакомый двор. Приняли-то их приветливо. Но печник, вот этот Жилята, ехать куда-то за тридевять земель, в смысле — за полторы сотни вёрст, напрочь отказался.

Я это уже проходил в Елно. Мастеру не интересно поднимать задницу, куда-то бежать, чего-то делать. «Пусть они сами сюда придут — тогда и поговорим». Либо мастер хороший или вообще единственный на всю округу — тогда он себя уважает, «пущай придут». Либо мастер плохой или один из многих, тогда его мастерство есть не источник существования, а мелкий, достаточно случайный приработок, из-за которого «задницу рвать»… «нужен? — сами явятся».

Я-то, наслушавшись, начитавшись об артелях зодчих, о «вольных каменщиках» — масонах, посмотрев «Андрея Рублёва», как-то предполагал, что этот-то мастер — может встать да пойти туда, где дело для него есть. Ан нет — печник далеко не уходит. Да и зачем ему? Он за год ставит пяток-другой печек. Наваривает на каждой за работу, кирпич, вьюшки всякие, подручного… по полугривне и выше. Кормится он с земли, хозяйство крепкое, устоявшееся. Ни малых детей толпами, ни стариков рядами и колоннами. Сами вполне в силах. Да ещё и ремесло в руках, и добрая хозяйка по двору бегает. Живи и в ус не дуй.

Вот примерно так, только значительно длиннее и многословнее и отвечал Жилята Николаю.

— Куча серебра? А куда его? Одни заботы — беречь надо, прятать… Не дай бог, лиходеи какие прознают… Не, может после… на месячишко конечно можно… но тут ещё молотьба не закончена, лён не худой уродился — дёргать надо… не, нынче никак… опять же — а кирпич откуда? Тут-то вона с города привозят помаленьку, а тама?… За тридевять земель везти?… Новую обжиговую печь ставить?… Не, можно конечно. Но погоды, сам глянь, какие стоят… а глинище там доброе есть?… Ещё и искать самому… и чтоб вода была рядом, песок… а по такой-то погоде… Не…

Хозяин находил всё новые причины — почему делать моё дело не надо. И вообще — не надо, и именно Жиляте — не надо, а особенно — не надо прямо сейчас. Хозяйка его подавала на стол, потом и вовсе присела рядом… Она старательно поддакивала мужу, помогала ему найти всё новые и новые аргументы для отказа. Обидеть-то гостей не хочется, просто «нет» — не по вежеству. Тем более, что и гости добрые — Николай не поскупился, подарки подарил всем членам семейства, выставил что мог из привезённого. Включая и жбанчик бражки от Домны.

Жбанчик оказался лишним — все несколько перебрали. Кроме Ивашки, которому употребление хмельного крепко-накрепко запрещено из-за его гурды. Упорные попытки хозяина втянуть Ивашку в общее веселье вызвали, наконец, несколько раздражённый «встречный вопрос»:

— Есть способ привязать гурду. Надо её во вражьей крови омыть. Давай выйдем во двор, да я тебя там зарежу. Потом и выпью.

Предложенная идея была вежливо отклонена и обильно полита. Даже весьма чрезмерно. Тут у Николая что-то в мозгах состыковалось, и он обратил внимание на степень влияния, которое хозяйка имела на своего мужа. Так-то Жилята выглядел и вёл себя вполне нормально. Но в разговоре, временами, «не догонял» и частенько повторял с голоса супруги.

«Ночная кукушка — всех перекукует» — вспомнил народную мудрость Николай, и настропалил Чарджи на «проведение внушения» этой «ночной кукушке». Используя его чисто мужскую харизму «от чего бабы кипятком…» и так далее.

— А чё? Сам же говорил, боярич: ежели прямо не пройти — надо обход искать. Коли «сокол ясный» по-нашему кукарекать не хочет — может, «соколица» ему «правильную» песенку на ушко споёт? Мы к ней — по-людски, и она к нам — по-человечески.

«По-людски» — в исполнении моих людей — выглядело так. Улучив момент, когда дама отправилась в погреб за новой порцией квашеной капусты, ханыч устремился следом. А чтобы благородный торк не сломал себе шею, ибо уже вполне нетвёрдо стоял на ногах, но «весь пылал страстью нежной», напарником, поддерживая его под локоток, отправился единственный трезвый в этой компании — Ивашка. Николай же с хозяином сели разучивать «Чёрного ворона».

Дама была несколько выпивши. Но отнюдь не «в драбадан». Поэтому изначально встретила поползновения дорогого гостя благосклонно. Но только до определённой границы. Конкретно — до пояса. Потом поползновения Чарджи были расценены как вражеская интервенция, «нарушитель контрольно-следовой полосы» получил крышкой от кадушки по голове, а хозяйка, оправив одежду, двинулась к выходу. Лично хорошо знакомая мне «птица обломинго» в этот раз повстречалась и ханычу. В особо жестокой форме.

Радостно хохоча и злобно ругаясь, хозяйка громко и выразительно сообщала окружающей среде, что она думает о мужиках вообще и о пьяных торках — в частности. Торк пытался возражать. Но раз за разом заваливался от очередного дамского пинка или тычка под стеллажи с заготовками на зиму. Что вызывало у хозяйки очередной приступ веселья и продолжение её бесконечного победно-обличительного монолога.

Это была ошибка. Зря она так долго и так громко говорила. Потому что в числе «окружающей среды» в тот конкретный четверг был Ивашка, который в этот момент поливал снаружи угол крыши этого самого погреба. Чем-чем… Что имел, тем и поливал. Пребывая, при этом, в унылой тоске одинокой трезвенности в атмосфере всеобщего хмельного веселья, он, с крайним нетерпением, искал повод набить кому-нибудь морду. Или ещё какую гадость уелбантурить. Просто для собственного развлечения и поддержания самоуважения.

Уловив тональность «общего облома», трезвый и вполне самоходный Ивашко бросился на помощь своему боевому товарищу. Одним тычком он возвратил выбиравшуюся из погреба хозяйку дома в это хранилище кислого, квашенного и солёного. В полной темноте, среди стоек и закромов, прерванная посреди исполнения «песни победы», вырывающаяся и непрерывно орущая дама, была связана, заткнута, опрокинута и использована. Оскорблённым в своих лучших чувствах Чарджи — особенно продолжительно. Большие дозы алкоголя существенно снижают скорость и полноту человеческого восприятия. Что нужно делать, залезши на бабу, торк помнил в любом состоянии. А вот — зачем?

Дама сперва рвалась и мычала сквозь свои тряпки. Потом угомонилась и, даже, начала похрапывать. Поскольку из погреба вообще слышно плохо, дочки хозяйки, по счастью для них, ночевали у соседей, а хозяин ничего уже слышать не мог, ибо сам орал изо всех сил новую выученную песню, то затянувшемуся процессу никто так и не помешал.

Наконец, Ивашка нашёл огарок, и слабый огонёк осветил погреб групповой эквилибристики. Вид горящей свечи позволил сфокусировать зрение и благотворно подействовал на алкогольную амнезию замучившегося уже инала. Он вспомнил — зачем он сюда влез. И не только это — в ходе последующего, с чувством глубоко исполненного долга подтягивания штанов, воспоминания о моих похождениях на поповском подворье дали всходы в пьяном мозгу отстоявшего свою ханскую честь и наглядно доказавшего свою жеребцовую мощь благородного инала из рода ябгу. Резюме по мотивам мемуаров звучало так:

— А давай мы её побреем. Вот тут.

Мысль показалась интересной. И незамедлительно была реализована моим трезвым гриднем под тщательным технологическим контролем пьяного потомка «Повелителя вселенной». Больше всего тот сокрушался, что здесь нет бражки, которая применялась в случае попадьи, и для смачивания волос приходиться использовать капустный рассол. Что вызывало у него некоторые сомнения в достоверности достижения ожидаемого результата.

Наконец, Ивашко завершил своё парикмахерство, освежив обритые поверхности всё тем же капустным рассолом. Ничего другого под рукой не оказалось, ибо, как нетрудно догадаться — французские одеколоны в крестьянских подвалах на «Святой Руси» не валяются. Даже наш, исконно-посконный «Шипр» — днём с огнём не найти. А уж ночью…

Гридень сумел поставить торка вертикально и, оставив похрапывающую даму в подземелье, они отправились на огонёк. Точнее — на крик. Потому что то, что называется пением в таком состоянии, иначе как истошным криком назвать нельзя. Мужики в избе дружно били ладонями по столу, изображая барабаны. Где в «Чёрном вороне» барабаны? Ну, это не вопрос песни — это вопрос певца.

Жилята очень обрадовался новым гостям. Что и отметили. «За знакомство». Потом он распознал в них «старых гостей». Ну, тогда — «С приехалом». Что снова привело его в крайнее воодушевление, закончившееся очередным падением под стол. Перешедшим в храп. «Застолье», вместе с только что присоединившимся «подпольем» из погреба, натуралистически трансформировалось в «подстолье» — гости последовали наглядному примеру.

Увы, ограниченные ёмкости гостевых мочевых пузырей, не подверженных в последнее время, из-за моего занудства, достаточно интенсивным и непрерывным тренировкам, относительно скоро прервали их сладкие сны. Тут-то у Николая, в очередной раз ощутившего правильность народной мудрости: «Душа находиться под мочевым пузырём. Отлил — и сразу на душе легче», на душе — полегчало, а в голове — посветлело.

Как известно, кровяное давление при мочеиспускании — снижается. Кровь отливает от головы и там появляется место для мыслей. В освободившееся место в голове моего «главного приказчика» пришла мысля, которая и превратила бессмысленное пьяное безобразие в гениальный план, достойный самого многомудрого Ваньки-боярича.

Спустившись в погреб и приведя хозяйку в состояние относительного бодрствования путём исполнения серии относительно лёгких пощёчин, Николай, мучаясь от невыносимого, в такое-то утро, интеллектуального напряжения, предложил ей дилемму:

— Мы тебя отвязываем. Или ты идёшь к мужу и жалуешься. Или — нет. Если идёшь — твой мужик спьяну кидается на нас с ножом или топором и… и Ивашко сможет, наконец, выпить. Или — ты не жалуешься. Тогда вечером твой супруг удивляется обновке на твоём интересном месте и выбивает мозги и зубы из твоей черепушки. Так что, или — вдова, или — покойница. Но есть выход.

Женщина, сидевшая со связанными руками в собранным на пояснице платье, проведшая целую ночь на твёрдой холодной земле, отнюдь не была настроена решать такие логические дилеммы с тремя исходами. Она предпочла просто выразить свои эмоции и оценки ближайшего и посмертного будущего всех участников коллоквиума. Что участников не вдохновило. Так что, ей снова заткнули рот и несколько попинали. Только попинали. Поскольку двое из участников были в этот момент способны исключительно на «поговорить», а Ивашко как-то застеснялся.

Наконец, до дамы дошло, что собеседники ожидают от неё риторического вопроса насчёт третьего исхода в этом «бросании монетки». Вопрос был произнесён, ответ — радостно сформулирован Николаем:

— Мы уходим. Немедленно. Вместе с твоим мужем. Тогда и драться некому. Ты сейчас быстренько собираешь его вещички, инструмент, чего надо в дорогу. Убеждаешь его, что он вчера подписал с нами ряд — он-то сам вряд ли чего помнит и тебе поверит. Вот береста — нацарапай его подпись, как он сам делает, ты же знаешь. А когда он к Пасхе вернётся — у тебя уже всё заново вырастет да закудрявится. Опять же — муж серебра кучу привезёт. Оно, конечно, одной хозяйство тянуть — нелегко. Но хлеб — убран, сено — накошено, дрова — запасены. Ты — баба работящая, с мозгами. Не пропадёшь. Ежели только твой Жилята эти твои мозги, вместе с зубами, по стенкам не расплескает.

Дама подёргалась, но перед логикой троичного дерева возможных исходов её личные эмоциональные выбросы значения не имели, ибо выглядели не аргументированно. Через час бедного Жиляту, неспособного даже глаза разлепить, положили в телегу под убедительный рефрен его супруги:

— Ты ж сам вчера… да вот же и ряд подписанный…

Телега с тремя тяжело выдыхающими всякую гадость телами была выведена трезвым и злым Ивашкой за околицу села, и резвенько потрюхала на юг. Комментарии Ивашки по этому моменту их путешествия я вполне понимаю — самому приходилось возить пьяные компании. Самое страшное — когда начинают дёргать за плечи, за рукава, за руль. Или лезут целоваться. На скорости свыше 100 км/час на ночной дороге…

Но княжий гридень просто обязан понимать в транспортировке упившегося человеческого материала. Он прикупил ещё бражки по дороге и скармливал «телам» необходимые для неподвижности дозы, старательно убирая вожжи из зоны досягаемости и вкидывая слегка шевелящихся попутчиков обратно в телегу после исполнения каждой их «нужды».

Ребята изначально не собирались заходить в Елно. Поэтому оставили свою лодочку на верхнем конце этого болота — «Голубой мох», в маленькой деревушке просто поближе к торговой дороге. Ивашко ухитрился в одиночку перегрузиться с подводы в лодчонку, благо — вещичек было немного, вкинуть туда же непрерывно вопящее «Чёрного ворона» трио, и выпихнуться шестами через болото. А дальше речки сами понесли их ко мне.

Теперь мужики смущённо радовались удачному исполнению господского задания несколько нетрадиционными методами. Но Николай не «почил на лаврах», а старательно проявил озабоченность актуальными проблемами вотчино-строения:

— Ну вот, печника мы притащили. А остальное? Самое малое — глина нужна.

— Николай, я ведь тоже без дела не сидел. Есть у нас глинище. Уже и работы идут. Велесовы детишки подвалили.

Теперь пришло время хвастаться и мне.

Собственно говоря… хвастать мне… Ну, падаю я быстро. И — в сторону откатываюсь. А так-то…

Едва Николай ушёл в свой поход, как дождь закончился. У меня, честно говоря, на душе уже давно кошки скребли: десять дней не видя Мараны, я могу предположить даже и глобальную катастрофу. Уровня полярной озоновой дыры или таяния гималайских ледников. Без моего-то присмотра… А главное — без зомбячьего даосизма… Сам же богиню к регулярности приучил, а тут… Я уже про наркотики и ломку при отсутствии дозы говорил. А если она Кудряшка там взялась употреблять в качестве заменителя… Со смертельным исходом… Это-то плевать, но у неё же — фантазия богатая. Как у меня. И никаких тормозов. Тоже — «как»…

В первое же сухое утро мы с Суханом отправились на заимку. Мои опасения, по счастью, не сбылись — следов от беспорядочно разбрасываемых файерболов и прыгающих торнадо — не наблюдалось.

Я, естественно, кинулся первым делом искать Трифену. Ну, сами понимаете — десять дней, срочно надо… азбукой подзаняться. В этой «святорусской» азбуке такие миленькие буковки есть… К примеру, у большого и малого юсов верхние хвостики-ручки по-разному стоят, а вот нижние хвостики-ножки — всегда раздвинуты. Все три. И вот если я правильно буду средним, а она правильно раздвинет крайние… Ну, как в азбуке нарисовано… По нашему отечественному фольклору:

Но Мара опередила — при встрече успела сразу сообщить:

— Тут ночью зверь какой-то крупный к забору подходил. Ты глянь там. Вон, Елица покажет.

И тут же удалилась в один из сараев, ухватив моего «ходячего мертвяка» за рукав.

Факеншит! Перехитрила и упредила! Впрямую наблюдаю нарушение всемирного закона сохранения и ложность народной мудрости. Ведь у женщины с таким бюстом должны быть куриные мозги: ну не может же Господь дать одним всё, а другим ничего!

А эта… с таким-то богачеством! — ещё и соображает! Как меня спровадить.

Как меня моё чувство долга зае… Утомило. Там моя смугляночка где-то ходит, а я… Но если я сам не буду делать то, что должно, то как требовать этого от своих людей? Безопасность превыше всего. Даже превыше того, что ниже. В смысле — ниже пояса. Всё понимаю, но… Факеншит уелбантуренный!

Я был крайне раздражён, весь из себя такой… вздрюченный. Дёрганный и ко всему придирающийся. Как оказалось — это полезно для выживания.

Елица старательно держала дистанцию, чтобы, не дай бог, не коснуться меня, и помалкивала. И очень правильно: это позволяло мне сосредоточиться на зверячьем следопытании. Или — «зверском»? Судя по моему настроению, последнее — правильнее.

Я, конечно, следопыт ещё тот. Мы, может, и из «деловаров», или даже где-то — «могикан». Но на «ирокеза» я не тяну. Ни в смысле — причёски, ни в смысле — «следы невиданных зверей». Ну и наплевать: как я понимаю, Мара, предполагая своё «громкое звучание после длительного воздержания», просто любезно избавила меня от предстоящего концерта «звуков страсти». Очень заботливая, благовоспитанная женщина. Хотя и — Марана.

Мы отошли на пару сотен шагов вглубь мокрого здешнего леса, я с умным видом рассматривал траву и стволы деревьев, изображая картинку: «Дерсу Узала ищет следы священного амбы». Место-то для меня… знаковое. Тут на меня Пердунова жёнка с ножиком кидалась. Я, помниться, тут вот стоял, она, стало быть, между вон тех деревьев в тени пряталась…

Меня всё раздражало, я постоянно крутил головой. Не потому, что хотел что-нибудь увидеть, а потому, что вот этого всего — просто видеть не хотел! Всё такое… противное.

Когда я краем глаза поймал справа какое-то движение внизу, у земли, в траве вокруг полянки, то автоматически развернулся, подставляя посошок. Как делал уже в этом же месте, когда на меня кинулась с кинжалом в руках «пердуновский генеральный штаб».

Куча лесного мусора, мирно лежавшего среди стволов, вдруг метнулась мне на грудь. Я инстинктивно присел, убирая голову ниже упёртого в землю и направленного в сторону летательного объекта дрючка.

«Объект» — прилетел, нас с дрючком — сшибло. Это серо-красно-буро-жёлто-зелёное чудище, всё покрытое какими-то лохмотьями из травы, опавших листьев и веток, налетело своей серединой на мой дрын и зависло рядом в полусогнутом состоянии, негромко завывая и корчась.

Идиотизм рефлекторного автоматизма в моём исполнении сработал незамедлительно — моё падение наземь перешло в перекат на плечи и, исполняя, безусловно, безобразно и непрофессионально, известное па из брейк-данса, я провернулся на собственной холке, помахал в воздухе своими сапогами, зацепив носком ноющую ходячую мусорку, от чего она завалилась с шелестом травинок и треском ломающихся веточек, и вскочил на ноги. Выдернув «с маху» из-под упавшей «кучи мусора» свой дрын берёзовый.

Дрын пошёл по большой дуге. Мне осталось только перевести его вертикальное движение — в горизонтальное. С добавлением скорости и азарта. Поскольку на меня набегала ещё одна «куча лесного мусора». Факеншит! Да что я им — «Зелёный патруль»?! Удар пришёлся в верхнюю часть этого… всего.

«Телеса» от удара — хрюкнули. Там что-то громко треснуло. Я страшно перепугался: дрючок мой сломался! Но кончик посоха был на месте, «телеса», получив дополнительное ускорение, быстренько пробежали мимо меня, рухнули на полянку, пропахали по ней борозду и сразу же «оказались злобным мужиком». Не, не «мужиком», скорее — отроком. Поскольку — без бороды. Поскольку кустистый лохматый «набалдашник» с этих «телес» свалился вместе с «золотом», то я смог разглядеть. Но не долго. Негромкий вой за моей спиной заставил обернуться.

Первая «мусорная куча» пыталась встать на карачки, держась за живот. Есть у мусорной кучи живот? Куча мусора всегда растёт. Значит — питается. Значит — живот есть. По-моему — вполне логично. Но я врезал по спине. А потом по оттопырившемуся опорному суку, которой оказался левой ручкой. А потом, уже с обращением к мировой энергии «ки» и выдохом «кия» — по лодыжке. Как-то это у меня становиться «фирменным блюдом» — «лодыжки отбивные по-киевски».

— Конец тридцатой части

 

«Люблю я пышное природы увяданье»… А ещё — стенанье, отползанье и матеренье. В смысле — «матерщинье»…

— Стоять! Зарежу!

Сначала я разглядел на фоне осеннего кустарника Елицу, стоящую в странной позе с запрокинутой головой, а лишь потом сообразил, что эта её стойка обеспечивается третьей «мусорной кучей». Девке вывели руки за спину и приставили нож к горлу. «Держателя» на фоне осенней листвы было видно плохо — если только внимательно присмотреться. Может, тут и ещё кто есть? Из недопрелого и малосгнившего?

Моя первая «вязанка хвороста» почти неслышно подвывала, держась за свой «обработанный мировой энергией» «нижний сучок». Пинок сапогом несколько улучшил его положение с точки зрения нарастающей энтропии видимой вселенной, а приставленный к верхний части засапожник — обеспечил стабилизацию в пространстве. Наверное, у него тут шея. Ну что за «заколдованное место»: то «птицы» всякие с клювами лезли, то вот — мусор прыгающий попался!

— Брось нож! А то сучку твою в куски порву!

— Махнём не глядя? Рви.

Несколько мгновений мы молча переглядывались через полянку. Чудак, валявшийся посередине между нашими неподвижными скульптурными группами, начал шевелиться, охнул и снова затих. В этой тишине особенно чётко прозвучал низкий мужской голос:

— Лейсти. Атсаргиай.

«Лесной мусор», державший нож у горла Елицы, демонстративно чётко отвёл клинок, чуть подтолкнул девку вперёд, так что она, споткнувшись на первом же шаге, почти бегом пробежала всю полянку ко мне. И — исчез! Я ведь только на секундочку отвёл от него глаза, когда Елица чуть не упала! А его уже нет! Хреново. Здесь их как минимум ещё двое на ногах. А я ни одного не вижу. Как слепой.

«Долг платежом красен» — русская народная мудрость. Делаем по мудрости. Тоже демонстративно, с фиксацией промежуточного положения отведённого клинка, я убрал нож и поднялся на ноги, закрывая Елицу личной благородной боярской грудью от центра поляны.

Хотя… Тут с какой стороны смотреть. Для меня важнее, что она закрывает мне спину. От леса, в котором есть два невидимых мне противника. Если нападут сзади — им придётся сначала зарезать девчонку.

— Что будешь делать, ненугалимаш звериш? Убивать или разговаривать?

Хороший вопрос. И — обращение интересное. Где-то я этот «звериш» слышал…

— И то, и другое. В любом порядке.

— Мёртвые не разговаривают.

— У меня?!

Идиотский вопрос. Сверхглупость, сверхнаглость… Но пусть хоть разговаривают. Я же их не вижу! Да где же они тут?!

Пауза. «Мусор» перед моими ногами осторожненько, почти незаметно, собирает в кучу свои конечности. Группируется. Кажется, судя по положению его головы, не для атаки, а для бегства. Хотя… Ни лица, ни глаз под этой маской с разводами и висящими пучками травы разобрать невозможно. Как их учили в их «школе боевого мусора», какая у них там исходная стойка — представления не имею.

Вторая мусорная куча тоже пытается сдвинуться. И снова заваливается со стоном. Движение сбоку. На четверть циферблата вправо от звучания голоса. Блин! Да как же я его раньше не видел! Один посох чего стоит! Чёрный, обгорелый, выше человеческого роста с загогулиной на верхнем конце. Посох жреца Велеса — волхва. Одежонка у него, правда, вполне маскировочная. А вот маска под капюшоном… скорее чисто для эстетики. Белая береста.

— Маску сними.

Снова пауза раздумья. Какой-то сигнал, знак, который я пропустил, но из-за моей спины (блин! — из-за спины!) бесшумно проскакивает ещё один лесовик. Волхв отдаёт ему посох и осторожно, двумя руками снимает маску.

Мда… «следы разлуки на лице». Точнее — встречи. Встречи со мной, любимым. Когда я обижаюсь — я обижаюсь больно для окружающих. В тот раз выражать мою обиду мне помогала горевшая еловая жердина. Торцом которой я проводил бритьё моего нынешнего собеседника.

Ну вот, ещё одна «догонялка». Он пришёл мстить? Ему есть за что. И за своё обожжённое, изуродованное лицо, и за убитых собратьев-волхвов, и за раненного сулицей Сухана божественного медведя, которому меня чуть не скормили. Кстати…

— Как там ваш мишка поживает?

— Убил я его.

Что?! Жрец Велеса убил живое воплощение своего бога?! Это… «медведь в лесу сдох»! Точно, именно — медведь, именно — в лесу. Волхв мотнул головой. Оставшийся на ногах «кучок мусора» приседает над лежащим возле моих ног собратом, пытается помочь ему подняться.

— Елица, помоги.

Девка за моей спиной судорожно вздыхает, но подхватывает лежащего за рукав. Вдвоём они тянут пострадавшего в сторону, к стайке сосен — там суше, а здесь, на полянке, очень сыро.

— Хорошая у тебя девка. Чуткая. И — молчит.

— Хочешь купить?

Елица спотыкается и чуть не падает. Но не оборачивается. Потом продолжает дальше тащить пострадавшую «кучу мусора».

— А продашь? За сколько?

— Нет. Ни за сколько.

Мы внимательно наблюдаем за действиями этих «санитаров леса». Мы же в лесу — значит «санитары леса». Чего ж он тянет? Чего молчит? Ожоги у него на лице явно не зарубцевались, тяжко мужику, больно. Может, ему направление выписать? К Маране?

— К боярину я бы не пришёл. Да вообще — к христианину. Но ты… «ненугалимаш звериш».

— И поэтому ты велел своим людям напасть на меня?

— Прости. Я… Мне нужно было убедиться. Ты убил многих. Ты перебил пришлых людей Перуна. Ты убил цаплю. Ты убил попа. Это хорошо. Ты силён. И твоя сила растёт. Но… Ты невелик ростом. Ты работаешь вместе со смердами, как простой крестьянин, ты бегаешь по лесу как мальчишка…

Они следили за мной?! Идиотский вопрос — ответ очевиден. А я даже не почувствовал слежки. Сколько раз за эти месяцы они могли спокойно меня прирезать? А Сухан? А что «Сухан»?! Я же не спрашивал его о посторонних людях в лесу. Чтобы задать вопрос — нужно знать ответ. Хотя бы подумать о возможности разных ответов. Хочешь увидеть кретина — поглядись в лужу! В любую.

— «Зверь Лютый» — это сила, мощь. А ты… маленький, тощий… Мои люди мне не поверили. Теперь они увидели сами. Ни человек, ни зверь в лесу не встаёт на голову, чтобы ударить ногами. Ты и вправду из другого мира.

Ребята, вы ещё капорейры не видели! И не увидите. Поскольку я и сам не умею.

Резкий вскрик, характерный звук выворачивающихся внутренностей. Елица, ухватившись рукой за берёзку, сгибается в приступе рвоты. Один из лесовиков стонет, лёжа на земле, второй, в явном недоумении, разглядывает мою рабыню.

— Скажи своим, чтобы девку мою не трогали. Она мужиков и парней не выносит. Елица, как закончишь — подойди сюда.

— Кха… ЧуднО… А как же она?… Ну, как же ты её?…

— Вот и я о том. Не продам. Теперь понял?

Волхв настороженно рассматривает меня, потом — Елицу. Ищет глубокий сакральный смысл в наблюдаемом факте пребывания половозрелой девки-рабыни, которая не выносит мужских прикосновений, вблизи непрерывно сексуально озабоченного юноши-хозяина, который, на самом деле, не мужчина, а «Зверь Лютый», пришедший скрытыми тропами из иного мира.

Какой-то тайный смысл, он, безусловно, найдёт. В рамках своего зверячье-божественного мировоззрения. Вернее всего, будет шить мне какой-нибудь вариант зоофилизма по типу, например, истории Минотавра.

По преданию, Минотавр был рождён царицей Пасифией от божественного быка, присланного Посейдоном. Значит, от меня тут потребуется изобразить бычару, а от Елицы — царицу. Как же тяжело с язычниками! У них же постоянно «единение с природой»! Соответственно, всякие отношения-сношения описываются в скотско-зверском контексте. А потом «идея, овладевшая массами, становиться реальной силой», и адептам соответствующих культов приходиться повторять всякие божественные безобразия.

Никогда не понимал, зачем Минотавру с его головой быка и, соответственно, коровьими зубами — кушать пленных юношей и девушек. У него же зубы другого типа! А юные афиняне как жвачка… так опять же — визжат, писаются и воняют.

А вот Пасифея… Царица заставила великого мастера Дедала сделать чучело чудо-коровы, вызывавшее гормональный всплеск у «бычка от бога». И, предварительно надев этот костюм третьей степени защиты, приступила к совокупительному процессу.

Бедный «бычок божественный». Морячок, наверное. Хотя, может быть, и лётчик. Не то — от Посейдона, не то — от Зевса. Вопрос об отце-производителе данного экземпляра — обсуждается уже три тысячи лет. Так вот: скота опять обманули. Вместо нормальной тёлки — двуногая бесшёрстая обезьяна в клёвом прикиде. Что не ново и в моём времени. А уж уровень «дедализма» у визажистов-чучельников 21 века… Один «силикон повсеместно» чего стоит! Чего-чего… Вы столько не зарабатываете.

Кстати… А ведь это интересная мысль! Я не про силикон, а про психов. Не было ли у той самой Пасифеи такой же идиосинкразии на мужчин, как у моей Елицы? Может, если сделать подходящее чучело… Есть у меня в хозяйстве быки подходящего размера? Или какие другие скоты не-хомосапиенского вида? Эх, жаль, по хромосомам мы с крупным рогатым не совмещаемся. А то бы Елица родила, процесс этот здорово меняет обмен веществ и психику женщины — глядишь, и бзик бы прошёл.

А иметь Минотавра в хозяйстве… очень даже полезно. Не в смысле пожирания афинян, а в мирных целях. Мы бы ему сразу кольцо в нос поставили. И применили бы — служебно-охранно. Если есть служебное собаководство, то почему не быть такому же быководству? В прежней своей жизни я постоянно встречал «быковатых» мужиков в охранниках…

Продолжая строит в мозгах бредовые гипотезы, я не забывал внимательно следить за моим визави. Сначала он что-то втолковывает своим спутникам. Теперь я вижу их лучше и понимаю, что все трое — молодые парни, лет 15–18. А где же взрослые мужи?

— Ты пришёл ко мне. Зачем?

— Кха… Ты спрашиваешь так, будто… Ты снова втаптываешь меня, унижаешь. Как тогда, перед священным деревом. Равные так не говорят. Но ты прав — я мал перед тобой.

Волхв медленно, тяжело опускается передо мной на колени. Потом кланяется ещё ниже, прижимается лицом к траве, разбрасывает крестом руки. Ещё совсем недавно, несколько месяцев назад, я бы, едва уловив смысл его движения, кинулся бы останавливать. Поддержать, помешать… «да что вы! Да как можно! Да зачем это! Сядем рядком, поговорим ладком…».

А сейчас взрослый, матёрый мужчина, боевой волхв, распластывается на земле перед тощим, плешивым подростком, и я спокойно выжидаю: правильно ли он примет позу покорности передо мною? Вот так, коленопреклонением, подползанием, лобызанием… фиксируются, оформляются здесь отношения между людьми.

Волхв пришёл просить. Просить у «Зверя Лютого». Здесь даже не отношения обычного, светского господина к своей двуногой скотинке. Здесь высокодуховные отношения. «Сакрал» ползающий в чистом виде.

И я ставлю ногу ему на голову. Да, «Святая Русь» уже многому научила меня. Научила давить сапогом шею ветерана и инвалида. Не испытывая угрызений совести, чувства смущения или неуместности, неприличности такого действия. Потому что здесь так принято. Здесь это нормально, «правильно». Это ритуал. По «закону русскому». Если я не сделаю это — меня не поймут, меня не будут уважать, будут считать слабаком. И исправлять это заблуждение придётся кровью. Немалой кровью здешних человеков. И не важно, что мне, с моими привычками и нормами из 21 века, этот ритуал как… да я собаку так давить не буду! Да это ж глупость и дикость! С обеих сторон! Но они этого ждут. Наглядного выражения собственной униженности. До «Униженных и оскорблённых» — восемьсот лет. Пока — «Униженные и унижающиеся». Маразм…

Не прижимая, не надавливая — что я, садист какой? — прижать лицо, покрытое незаживающими ожогами к траве… — зачем мне делать ему больно? Но отношения обозначены чётко. И его желание подчиняться, и моё согласие принять его подчинение. Договор всегда есть «согласие при непротивлении сторон». Даже договор раба и господина.

Искренне ли его «согласие»? Как далеко оно доходит?

— Как твоё имя?

«Неприличный» вопрос. Имя, в отличие от прозвища, есть личная тайна. Человек открывает его только священникам или жрецам, которые имя и дают. Волхв осторожненько уклоняется. Он распластался передо мной, он принял мою пяту на выю свою. Ритуал подчинения, покорности — вполне исполнен. А вот некоторые мелочи… Кое-какие детали смыслов…

Его тело, его земная сущность — отдаётся во власть мою. Но частицу себя, частицу небесную, или, для жреца Велеса — подземную, он сберегает. Вместо «истинного имени» — прозвище:

— Меня называют Фанг. Балта Фанг.

«Белый клык»? Вроде бы, это волчье прозвище? Хотя и у медведей клыки белые. Я чуть надавливаю сапогом ему на голову.

— Когда говоришь со мной — не забывай добавлять «господин».

Пауза. Мне нужен чёткий ответ. Не сколько — от него, сколько — для остальных. Пауза всё тянется. Слышно, как волхв сглатывает. Никак не может решиться. Напряжённое молчание на полянке. Всё присутствующие затаили дыхание. Выпученные глаза одного из этих мальчишек очень интересно смотрятся в маскировке. Два таких… чайных блюдца с кустиками травы по краям. Лежащие — лежат. Но последний из лесовиков выше, тяжелее, старше меня. Не уверен, что смогу с ним справиться, если… «если что».

— Господин.

— Итак, как мне называть тебя?

— Меня называют Фанг, господин.

Упорствует. Но давить не буду — мало знаю. Разошлись.

Я не стал добивать его с «истинным именем» — волхв «сохранил лицо». Снова пауза. Теперь молчание тяну я. Типа — момент моего торжества и величия. А чего я такого выдающегося сделал? Непонятно. И чего дальше?

Фанг оценил мою способность к компромиссу, он воспринимает мою нерешительность как вопрос и начинает говорить:

— Господин мой, я, Фанг Балта, клянусь служить тебе до смертного часа или покуда ты не прогонишь меня. И если я нарушу свою клятву, то пусть…

Не так. Просто служба мне недостаточна. «Велесоиды» слишком опасны, слишком непонятны и малопредсказуемы. Да я просто не понимаю смыслов, которые они вкладывают в свои ритуальные клятвы! Смыслов, ограничений, подразумеваний. «Служить до смертного часа…» — его? Моего? Если он организует мне «смертный час» в рамках службы — это как? «Отправить экпресс-почтой к Велесу» — концентрированное выражение должностных обязанностей? Просто основание для законного прекращения договора?

Вот он проговаривает формулу подчинения на русском. В моё время большинство национальных законодательных актов в Европе, даже в официальном переводе на русский язык, имеет приписку: «Юридической силы не имеет». Действуют только тексты на местном государственном языке. А здесь как? Только на голядском? Так я просто не пойму! Проще надо быть, проще. И — всеобъемлюще. По Иисусу, знаете ли, нашему, Христу.

— Довольно. Пусть будет твоё «да» — да, а твоё «нет» — нет. Будешь ли ты служить мне?

— Да. Господин.

— А теперь сядь и расскажи мне — какая беда привела тебя ко мне.

Какая-какая… А то я не знаю? «Беда по имени Ванька».

Как всё связано в мире! Какая там «свобода воли»! Меня просто несёт течение. Сплошная обязаловка.

Вот я непрерывно и «хожу с бубей». Поскольку «хода» у меня в этой «Святой Руси» — нету. Всей моей «свободы воли» — что очень умирать не хочется. «Очень вредно это». И я как-то изворачиваюсь да уворачиваюсь из всех этих… убивальных для меня хеппинсов.

Но каждый мой «изворот» или «уворот» порождает новую цепочку следствий. Которых я не понимаю, которые возвращаются ко мне. «Догонялочки» мои.

Три месяца назад я пришёл с Марьяшей в Рябиновку. А куда ещё я мог прийти? У меня в этом чужом мире «Святой Руси» нет никакого «своего» места, а для неё — это родительский дом. За время нашего квеста я как-то привык принимать решения, брать на себя ответственность. А как иначе? Ведь мои попутчики — Марьяша, Ивашко, Николай — попадались мне в такие моменты, когда они нуждались в моей помощи. Они привыкли смотреть на меня как на старшего, на главного. Вот и я привык… «решать вопросы». Когда на одного из моих спутников — охотника Могутку наехал местный управитель Доман, ныне уже покойный, то я схватился за свою шашечку, пуганул старого дурня клинком. И оказался в порубе. А Марьяша — в объятьях своего законного мужа. Чтобы не попасть под наказание, не вернуться в состояние холопа, «орудия говорящего», я так накапал её мужу Храбриту на мозги, что тот избил и жену, и тестя — Акима Рябину, и сына своего — Ольбега. Из двух вариантов: «лечь в мать сыру землю» или пойти «двуногой скотинкой на вывоз» — я выбрал третий. И мне пришлось идти убивать пьяного и сонного Храбрита. Чтобы избавить семейство от новых побоев и смерти. За что я получил вдруг открывшуюся вакансию: «родной внебрачный сын Акима Яновича Рябины, принятый им в семью с некоторыми ограничениями в правах наследования». Одним словом — «ублюдок рябиновский».

И всё было так хорошо и благостно, но Аким захотел свежих речных раков. У меня был выбор? Я пошёл, забрёл, сдуру, в чужие владения, подрался с местными мальчишками, захватил в плен девку — Пригоду. А что, нужно было бросить в лесу на тропинке пару полных корзин только что наловленных раков? «Пауки» явились разбираться, пришлось устроить им представление с несколько шокирующими элементами стриптиза. У меня был выбор? Спокойно смотреть, как они разносят Рябиновку? «Пауки» устроили на меня засаду. И стали покойниками. Пошла эскалация конфликта, и они натравили на меня «детей Велесовых» — волхвов голядских и их лесовиков. Мне что, надо было смиренно дать скормить себя ихнему медведю-переростку? Удалось устроить им маленький кошмарик и сбежать. Потом я промыл этому, пленённому мною Фангу, мозги по теме «пришествие Зверя Лютого в мир земной и проистекающие от этого возможные неприятности» и отпустил. С единственной и чётко выраженной надеждой: чтобы вся эта голядская… голядина мне больше на глаза не попадалась.

Но вот — обожжённая голядская морда, с тёмными, мокнущими пятнами ожогов на лице, сидит передо мной, и чего-то от меня хочет. Да я всё сделаю, что смогу, лишь бы тебя больше никогда не видеть! Ни тебя, ни твоих соратников и выкормышей. Лишь бы вы убрались отсюда куда подальше. Потому что получить что-нибудь остренькое в спину из кустов на лесной тропинке… Или влететь в какую-нибудь ловушку… А защититься от этого я не смогу. Я не знаю, не чувствую лес, как они. Я, как всякий горожанин, в лесу — слепой, глухой и бессмысленный. Я и так-то в этой «Святой Руси»… Не надо иллюзий. А уж в лесу — особенно.

Как можно «идти в попаданцы» в доиндустриальные эпохи не имея доведённого до автоматизма навыка распознавания в лесу лёжки — не логова — лиса или волка с двадцати шагов? А медведя или кабана — с пятидесяти? А то эти «милые зверушки» слишком часто бегут не от человека, а наоборот.

В африканской саванне новости передавались барабанным боем тамтамов на 30 вёрст. Этот «барабанный» язык надо знать, чтобы там выжить. Зулусы за 15–20 вёрст по дыму костра определяли, не только — что там жарят и сколько человек, но и — что думает главный охотник. Такое странное сочетание телепатии, условных сигналов, знания местности и образа жизни в ней, интуиции. У лесовиков в русских лесах — другие, но — функционально схожие, средства общения. Надо знать — на что смотреть, надо уметь видеть.

В сибирской тайге неопытный проводник не замечает брошенную поперёк тропы ветку. И караван геологов вляпывается в «мёртвый лес» — «тля пожрала». Вьючные животные остаются без подножного корма, а геологи, очень скоро, без животных и, соответственно, без вьюков.

Только в лесу — ни ветра, ни солнца. Но задание партии и правительства будет выполнено!

Просто не заметили веточку. Одну ветку в лесу. Надо учиться этому с младенчества…

И тут я — «асфальтовый человек» из 21 века… Рассориться с «лесовиками» — отложенная смерть. Ненадолго отложенная. Вот такой «догонялки» мне ну совсем не надо!

Фанг говорил негромко, чуть напевно, чуть покачиваясь на месте. Будто снова выпевал мне очередную священную песню своего народа. Средневековый скальд занимается своим средневековым скальдированием. На меня эти гипно-танцы не действуют — мы в 20 веке перешли к другой, более резкой ритмике. А вот Елица, устроившаяся на коленях за моим плечом в паре шагов, смотрит на волхва неотрывно. И чуть покачивается в такт ритму его речи.

Суть прямо у меня на глазах складывающейся баллады о погибели велесовой голяди на Верхней Угре состояла в следующем.

Пришёл в мир дольний «Зверь Лютый». Но не увидели его волхвы Велесовы. Ибо заплыли жиром глаза их душ, ибо отвыкли они от перемен и покрылись тиной болотной. Паутина самодовольства оплела разум верховного волхва. И попытался старик сотворить глупость невозможную: скормить «Зверя» — зверю. Но священный мишка распознал и воспротивился. Сам Велес обрушился на недостойных прислужников своих и стал убивать упорствующих в заблуждениях. Столь велик был гнев подземного бога на неразумных слуг, что в святилище оставалось только два живых волхва: Фанг и «неудачник».

Помню я этого парня. Когда волхвы из Сухана вынимали душу, «неудачник» то — шёл не туда, то — нёс не то. Но в живых он ухитрился остаться.

Как говаривал бравый солдат Швейк: «если два человека подошли к развилке дороги, то они обязательно выберут разные направления». Когда «священный медведь» вернулся в святилище и начал снова убивать всех попавшихся на его пути хомосапиенсов, «неудачник» убежал, а Фанг ударил медведя рогатиной. «Ибо вышел Велес, в гневе на людей, из своего зверя, и стал тот — просто больной и голодной лесной скотиной». Медведь издох, а спасённые от страшной смерти хомнутые сапиенсы набросились на спасителя с проклятиями: мишка-то — ипостась самого Велеса! «А Велес-то точно из него выходил?!».

Фактически, столкнулись две теологические концепции «правильного поведения» в условиях местного Рагнарека.

Фанг предлагал «строительный» вариант, что-то вроде плаката по технике безопасности: «Не стой под стрелой». Имеется в виду — под стрелой молнии очередного громовержца. Типа: дела начались — божеские, Велес со Зверем сами разберутся. Наше дело — сохранить задницы. И приделанные к ним головы. Пока победитель или союзники не надумают заливать в эти головы новые порции очередной божественной белибердени. Такой пацифически-гуманистически-оппортунистический подход под лозунгом:

Его противники были ближе к Апокалипсису, предполагая войну «до последнего солдата» с собственным временным поражением, длительным отступлением, последующей всеобщей мобилизацией и, как сказал товарищ Молотов в своей знаменитой речи в полдень 22 июня 1941 года: «победа будет за нами». Но — сильно потом. И — «праведники спасутся».

Здесь тоже довлел оппортунизм, но в «туристическом» варианте:

Единственное, в чём все живые представители общины сошлись — само это место проклято. Поэтому отсюда, со старого урочища, с перешейка между двумя болотами в нескольких километрах от Верхней Угры надо уходить. А вот — как и куда…

«Неудачник» собрал своих сторонников, прихватил существенную часть имущества и припасов и рванул в сторону Велесова варианта «Земли Обетованной». Вполне по Блоку и его «Скифам»:

Типа: туда, где реки текут молоком и мёдом. А медведи — сами собой стригутся и доятся. В общем направлении — куда-то «далеко на север».

Координаты цели указывались столь расплывчато, что речь могла идти и о гипотетической прародине славян, арийцев, гиперборейцев и атлантов. Что-то типа полуострова Таймыр. Я там бывал — могу согласиться. Место с 10 месяцами зимы и выходами природного газа вполне годится на роль вотчины подземного бога.

Другая часть «велесоидов» тоже хотела в «Землю Обетованную», но сомневалась. Не в Велесе! Это-то — не дай бог! А исключительно в собственной способности вот прям счас дойти до конечной станции, где «всем будет счастье».

Тут вот какой демографический фактор: когда 13 лет назад северские гридни Свояка и половцы Гоши Долгорукого вырезали здешнее население — почти все маленькие дети погибли.

Увы, при бегстве — дети не спят. При набегах дети до 4 лет, как правило, погибают поголовно — слишком малы, чтобы бежать или прятаться сами, слишком шумны, чтобы прятаться вместе с родителями. Часто родители сами, или по приказу старейшин, душат своих детей, чтобы те своим плачем не выдали их врагам.

Ситуация не столь «палеолитическая», как может кому-нибудь показаться. В начале 19 века североамериканские индейцы, окружённые отрядами российских моряков в своём становище в Русской Америке, просто передавили всех своих детишек в возрасте до 4 лет, чтобы обеспечить скрытность своего выхода из окружения. В 20 веке… Я ещё помню историю молодой пары немцев из ГДР, пытавшихся сбежать на запад в автомобильном тайнике. Своего годовалого ребёнка они задушили во время прохождения пограничного досмотра.

Итак, в становище велесовой голяди были, большей частью, мужчины от 18 лет и старше, и мальчишки от 12 лет и младше. Мальчишек было относительно немного, потому что и женщин в становище было мало, и дети в окружении этих болот часто умирали. Девочек не было вообще — их или убивали, согласно «божьей воли», или отдавали и продавали на сторону. Но всё равно — тащить малышню в «Велесову Землю Обетованную» никто не хотел. В результате у Фанга на руках осталось около двух десятков сопляков в возрасте до 12 лет, трое молодых людей 15–17 лет, которых я наблюдаю, два старика и старуха. Остальных «неудачник» увёл в свой личный «исход».

Сделать приличных запасов на зиму таким составом — невозможно, перебраться в какое-то другое место за тридевять земель — аналогично. А уйти надо. И тогда Фанг проявил удивительную мудрость и смелость: он решился положить «свой народ» под самую большую силу в округе, как он понял после беседы со мной в Рябиновском порубе, под «Зверя Лютого».

— Наша земля — проклята. Дальше — голодная смерть. Прими моих людей под свою власть, под свою защиту, Ненугалимаш Звериш. Иначе они погибнут.

Я услышал, как за спиной выдохнула, задержавшая в течение рассказа дыхание, Елица. Все три спутника Фанга тоже будто очнулись ото сна. Они чуть шевельнулись, один сразу охнул, другой ощупывает голову — здорово я ему врубил.

Фанг открывает полуприкрытые во время рассказа глаза. А я наоборот — закрываю и задумываюсь.

 

Глава 166

«Сбылась мечта идиота». Как всегда, «идиот» здесь — я. И тут началась «сбыча мечт»…

Для дела — нужны люди, для нового дела — нужны новые люди. Люди, которых можно научить новому. Лучше всего учатся дети, у взрослых… проблемы. Конфликты этических систем, когнитивный диссонанс, проблемы импринтинга, вредные привычки и устоявшиеся навыки. Вообще — хуже соображают.

«Янки» это понимал, у него в окружении вообще не было взрослых мужчин из туземцев. Единственный человек, положивший жизнь свою, защищая женщину дона Руматы — мальчишка-слуга. Настоящую, надёжную, эффективную команду можно построить, только выращивая себе помощников годами. С детства. С их детства.

Но… два с лишком десятка едоков… Положим, прокормлю. Если Жердяевский хлеб придёт. И как-то размещу. Амбары пока у меня пустые стоят… А уход, присмотр? Это ж дети! Да ещё лесовики… Среднерусские «маугли» стаей… Они хоть знают, что надо не — зарычать, не — убежать, а — сказать? «Мы с тобой одной крови…». А так ли это? Мы, конечно, все — человеки. «Одной крови». Хоть в доноры бери. Но мозги-то — разные. Они-то — инородцы и иноверцы.

— Они будут служить мне, так же как и ты? Телом и душой, умом и сердцем?

Тут я несколько передёргиваю: о душе и далее — Фанг не говорил. Они хотят еды, жилья и защиты, но не хотят сменить бога. Нет, ребята, «кто девушку ужинает, тот её и танцует». Или — всё, или — пошли нафиг.

Судя по паузе — Фанг прекрасно понимает моё «расширительное толкование». Но… призрак голодной смерти — мощный аргумент в торговле. Покупая жизнь своего народа можно заплатить высокую цену.

— Да, господин.

Вот так-то! Но — уточним.

— Они станут моими вечными рабами и примут закон христианский?

— Мы все — твои рабы в этом мире. Но наша вера останется с нами.

Прежде чем ответить, Фанг бросил взгляд на своих спутников. Похоже, полного подчинения ему среди «беженцев из осквернённого святилища» — нет. Кое-кто упорно «держится за старину». А у меня своих… «традиционалистов» — выше крыши. Да для меня здесь всё — «старина»! Хоть язычество, хоть христианство.

Самое подходящее занятие для Ивашки-попадашки — проповедь «благой вести». Ну всё поперёк! Против моего мировоззрения, мироощущения и мировосприятия. Против души моей! Опять себя ломать и наизнанку выворачивать… Ванька-благовестник. А кому ещё крестить нехристей на «Святой Руси», как не воинствующему атеисту? Маразм…

Но пускать в дом иноверцев, которые могут, следуя каким-то, мне вообще неизвестным, правилам и обетам, сунуть мне же нож под ребро, исходя из своих, «с молоком матери впитанных», лесных, иноплемённых, иноверных представлений о правильности… Но и ломать сразу такую толпу народа… «Не сгибай слишком сильно кочергу, а то в лоб ударит» — английская народная мудрость…

Да что я тут выплясываю?! «Но… но…». Сплошной Салтыков-Щедрин: «С одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться».

Наплевать и забыть? К Рождеству не меньше половины сдохнет, а оставшиеся приползут на коленях… С дистрофией и обморожениями… Дети. Непонимающие что творят. Ради чего страдают.

Чёрт! Да я всё равно всех детей приму! Для меня они — человеческие дети. Свои. А вот для Фанга — питомцы Велеса, дикие голядины из леса. Чужие. Это он так думает, что я так о них думаю. Иноверцы, инородцы, иноязычцы. И мои люди думают также. Дать таким кров, корм, защиту, а не прогнать, избить, затравить собаками…

«Церковный Устав» Ярослава Мудрого на этот счёт формулирует чётко:

«С некрещеными ни пити, ни ести;…».

Азбука хомосапиенсов: «чужака — убей». «Устав» очень человечен. В том смысле, что в церковно-славянской форме ярко выражает коренные человеческие ценности и стереотипы. Ксенофобия как выражение базовых инстинктов плешивых обезьян.

Слава Иисусу, а точнее — апостолу Павлу, который заменил критерий этнической принадлежности — условием конфессиональной общности. «Братья во Христе». Но «Устав» по-язычески смешивает постоянно «иноверцев» и «иноязычицы». Не русский? Не православный? — «ни пити, ни ести».

Англичане в Австралии и Тасмании травили аборигенов собаками. «Помогали» отравленной мукой. Просто отстреливали. Американцы добавляли в свою благотворительность для индейцев — одеяла из инфекционных бараков. Фашисты загоняли евреев и цыган в газовые камеры или овраги типа Бабьего Яра.

Мы же — люди? А они же не такие как мы? — Значит, они не люди. Значит, они звери. А от зверья земли надо очистить для улучшения условий хозяйствования, для ускорения прогресса и роста процветания настоящих людей.

Вот так же и эта «велесова голядь». Хоть и состоящая из «дошкольного и младшего школьного» возраста. «Чужие», пусть и без жвал, яйцекладов и маленькие.

Я-то знаю, что у меня выбора нет. Но Фанг этого не знает. Он-то думает, что я такая же сволочь, как и всякий здешний христианин. Ну, чуть лучше. А значит, мне можно блефовать, можно торговаться, включая в соглашение их души. И уменьшая поле будущих конфликтов лесовиков с моими людьми. Но оставаясь в рамках допустимого для «Велесова отродья». Знать бы ещё эти рамки. «Не перегибай кочергу»…

Я вытаскиваю из-за отворота рубахи нательный крестик. Серебряный крестик Юльки-лекарки. «Противозачаточный». Упокой, господи, её суетливую душу.

— Вот — нательный крест. Под ним — тело. В теле — душа. В душе — вера. Мне плевать, что у вас там, в самом внутри, на донышке. Опивки ваших душ — мне не интересны. Но души и тела свои — вы отдаёте мне. И вы будете носить на телах ваших то, что я прикажу. Не вот эти кусты и копны сена, а нормальные штаны и рубахи. И кресты. Или ты солгал мне и наш договор — обман.

— Ты хочешь слишком много, господин.

— Я хочу всего. Всё что ты есть. В этой жизни и после. Ваши волхвы, вынув душу из Сухана, собирались посылать её и в мир верхний, и в мир нижний, и в мир земной. Служба во всех трёх мирах Мирового Дерева. Неужели ты думал, что «Зверь Лютый» может и хочет меньше жреца Велеса? Ты пришёл служить мне? Моя служба — всегда, везде, всем, что у тебя есть, всем, что есть ты. И для каждого — тако же. Решай. И пусть твоё «да» — будет «да» на земле, под землёй и на небе.

Ну и формулировочки у меня, не то — «договор о запрете ядерных испытаний в трёх средах», не то — японское аниме. Хотя эмоционально ближе к советским песням:

Моря у меня тут нет — одна речка Угра. А так-то… Как на войне — постоянное ощущение опасности. Моя «война» не — «если завтра», а уже — «здесь и сейчас». Эти ребята уже пару месяцев непрерывно держат меня «на мушке», и я очень не хочу каких-то вариаций в продолжение.

Фанг долго смотрит мне прямо в глаза. Видно, как из трещинки в корке струпа ожога на скуле собирается капелька гноя, и по мокрой дорожке скатывается ему за ворот. Извини, дядя, благотворительность — не мой конёк. Принять на свою шею пару десятков чужаков-малолеток… Или сдавайся, или убирайся. И то, и другое — полностью. Мне-то все ваши веры — фиолетовы. Но мои люди… будут конфликты. Как английские бифштексы — горячо и с кровью.

— Да, господин. Мы примем всю твою волю. Мы будем носить кресты на теле.

Дальше мы обговорили с Фангом разные детали, завтра утром он приведёт «свой народ» ко мне в Пердуновку. Там, естественно, первым делом — санитарная обработка. Что, нужно объяснять в каком виде выходят люди из леса после серьёзных потрясений? Баньки — топить, кашу — варить, одежонку — подобрать… Наверняка, надо будет и в Рябиновке провести «сбор вещей в помощь беженцам из леса». Как бы и «пауков» не пришлось растрясти на этот секондхенд…

Насчёт размещения… Они-то, конечно, хотят быть все вместе. Гетто формируется не только «снаружи», но и «изнутри». Гарлем, Брайтон-Бич,… Кажется, только правительство Финляндии в начале 21 века имело и проводило вполне осознанную и последовательную политику недопущения формирования национальных районов. В Стокгольме четыре этнических района… не лучшие места. Или, например — «арабский пояс Парижа»…

А что я хочу? Надо думать. Варианты, которые попадались у попаданцев (извиняюсь за каламбур) как-то не очень. Решение этнических проблем, в отличие от политических и технологических — попаданцам не свойственно? Слишком «горячо» и в третьем тысячелетии?

Как бесконфликтно смешать две стаи хомосапиенсов? Различных по языку, национальности, вере… Да ещё и по возрасту! Вот же ж — ещё и диаспор никаких нет, а «министерство абсорбции» уже нужно! Причём не в Тель-Авиве, а в угрянских лесах в серёдке «Святой Руси».

Странно: много раз попадались описания или картинки со стадами крупных копытных разных видов, мирно пасущихся вместе. Огромные «разноплемённые» стада в африканской саванне. Достаточно часто видел хищников разных видов, поедающих одну тушу. Понятно, что хоть бы ту же антилопу и гепарды завалили, но пришёл лев… и «добытчики» ожидают в сторонке, рядом со всякими… шакалами. Но, в принципе, «босс» поел — можно и остальным. В порядке «живой очереди». Типа: кто тут ещё живой остался? — Подходи.

Но никогда не видел смешанных стай обезьян разных видов, кормящихся вместе. Мартышки не садятся кружком, ожидая объедков от шимпанзе. Почему? Такое обще-обезьянье переразвитое чувство собственности? «Не съем — так по-надкусываю»? Или вид близкого вида вблизи — вызывает крайнюю неприязнь и раздражение?

Кажется, есть только одна ситуация, когда две стаи обезьян кормятся на одном поле — когда это поле третьей обезьяны. На разорение сельскохозяйственных угодий «лысой бесхвостой обезьяны» собираются стаи всех наличных видов. «Грабь награбленное» — безусловно объединяет даже обезьян. Почему «награбленное»? — Так с точки зрения «собирателя-натурала» всякое специально выращенное — награблено у природы.

Реально есть два варианта смешения двух обезьяньих иерархий. Либо две стаи живут вместе на одной территории, соблюдая какие-то договорённости, стараясь не замечать друг друга, оставаясь достаточно автономными в своих структурах. Так жили евреи в средневековой Европе, цыгане в России, индейцы в резервациях Америки… Это то самое поле, в котором только и могут существовать национальные мафии. Этническая организованная преступность, собственно говоря, и является ярким выражением стайной иерархии.

Или одну из стай целиком загоняют на самое дно. Всех членов превращают в «омег». Каста неприкасаемых в Индии после прихода арийцев, ирландцы в Британской империи, американские негры до Кинга. Такая система неустойчива — отдельная стайная иерархия вырастает и на самом дне социума.

А вот идеал — интеграция… Ересь, но правда — интеграция двух стай невозможна. Просто первое поколение вымирает, и их дети, если воспитание организовано «правильно», являются членами новой стаи уже по рождению, они изначально наполняют собой новую иерархию. «Президентом Соединённых штатов может быть только человек, родившийся на территории Соединённых Штатов».

Старое правило иммигрантов: «Мы здесь только удобрение. Почва для своих детей». Тут как в физике: «Неправда, что физики принимают новые открытые законы природы. Просто старые физики вымирают, а для новых — новые законы — новыми не являются».

«Для биологического прогресса нужна смерть индивидуума. Для социального — смерть поколений». Иначе — «а судьи кто?»:

«Сужденья черпают из забытых газет

Времен Очаковских и покоренья Крыма».

Стагнация советского общества времён брежневского непотизма — один из примеров. Но и в других социальных системах прогресс очень часто связан именно со сменой поколений, с приходом к власти новых, более молодых правителей. Что полностью противоречит принципам демократии. Индивидуумы, как в одиночку, так и поколениями, очень не хотят умирать. Почему-то. А являясь источником власти в демократическом обществе, предпринимают туеву кучу мер, чтобы реализовать своё нежелание и, тем самым, остановить все прогрессы. Ну, кроме материального — в сфере потребления, и медицинского — в части геронтологии.

Хорошо, что у «велесоидов» — дети до 12 лет, демографическая яма — на уровне нижней границы подросткового возраста. «Нет ничего хуже молодых фанатиков». Пик сочетания агрессивности с твердолобостью наступает у «плешивых обезьян» чуть в более позднем возрасте. «Шахиды-малолетки» в больших количествах — маловероятны. Но единичные экземпляры будут обязательно. Как их выявить? При моём тотальном аутизме в понимании «святорусских предков». А уж по отношению к «лесовикам»…

Двое битых мною «лесных мусоров» ходить не могли, и пришлось тащить их на заимку к Маране. Её реакция на наше появление и требование «прекратить чаепитие в пути» и немедленно заняться пострадавшими… Нет, она не богиня. К счастью. Если бы всё, что она сказала… а уж что подумала да пожелала… — тут на сотню вёрст была бы выжженная ядовитая пустыня. Как зона поражения ядерного удара, обильно политая фосгеном и напалмом. Но когда Сухан по моей команде встал да пошёл… Когда на таком-то лице на смену ярости неудовлетворённой женщины приходит выражение обиженной девочки, у которой любимую куклу отобрали… Я чуть не расчувствовался.

Мара с девочками занялись пострадавшими: одному я ухитрился порвать ахиллесово сухожилие, у другого — лёгкое сотрясение мозга. Придётся оставлять ребят здесь на постельном режиме.

Но не всех. Я перехватил вполне определённый неотрывный взгляд сидевшего во дворе на корточках третьего «куча», которым он проводил пробегавшую по двору Трифену. А Фанг — перехватил мой.

— Уноты… Мы сперва хотели девок себе взять, в лес утащить. В становище женщин не осталось. Всех на север увели. Но я подумал… Парни молодые… А потом ты придёшь. И обидишься. Как в прошлый раз… Лучше сперва поговорить…

Фанг — умница. Точнее — дурак. Он слишком высокого мнения обо мне, он не понимает мою слабость, ограниченность в этом мире.

«Лесовики» могли спокойно «прибрать» обеих девушек, увести их в лес и приспособить там для своих нужд. А я бы тут рвал на себе волосы. Из бровей, поскольку в других местах волосы на моём лысом теле не растут.

Я что, «Следопыт» со «Зверобоем»?! А Фанг — не идиот-ирокез, который тащит в лес пленных англичанок на лошадях. Девочки сами бы побежали как миленькие. Следов бы я не нашёл — «лесовики» умеют прятать и путать. А даже если бы со временем догадался или мои бы люди чего-нибудь углядели… И куда? Через «полосу препятствий», где «лесовики» только в этом году уже били смердов и княжьих? Ждать зимы, пока болота замёрзнут? И чтобы я там нашёл? Елица бы уже умерла. Просто от своей идиосинкразии. А вот в каком бы состоянии была Трифена… Мда… Репутация «Лютого Зверя» спасла девчушек от принудительного группового секса и тяжёлого домашнего труда в антисанитарных условиях. Хоть какая-то польза.

— Предупреди своих, Фанг. Моё без спроса трогать нельзя. Ни людей, ни баб, ни скот, ни майно. Вам придётся научиться жить среди нас. Здесь другие законы, и я буду взыскивать по моим правилам. Пусть сначала спрашивают — это лучше, чем смерть.

«Куч» провожает глазами снова пробежавшую по двору Трифену. Девочка смущённо мне улыбалась, но парень, явно, принял её улыбку на своё счёт. Слова-то мои услышал. И, дай господь, понял. Головой. Но не головкой. То-то он никак усесться не может. Будто «плохой танцор».

Паранджей, что ли, по-нашить? Страна не та. Да и не поможет: в начале третьего тысячелетия показатель «каждый десятый» — типовая нижняя граница доли взрослых мужчин в мусульманских странах хотя бы раз в жизни насиловавших женщин. Это по докладам ООН. По другим источникам — лидирует Египет: 97 % женщин, подвергавшихся насилию, 91 % — обрезанию. Женщин — не мужчин. Это — нормально: ислам, однако.

Впрочем, страны с языческим или буддистским населением мало отличаются. Массовая форма социально-сексуального выражения инстинктивного ощущения самца гамадрила: «я — сую, значит, я — главный». Здесь, в «Святой Руси» что-то такое же. Силовая реализация «основного инстинкта», отягчённая патриархальностью, несбалансированной демографией, экономической и правовой ущербностью женщин.

Мне, который как всякий попаданец для успешности своего прогрессизма должен постоянно доказать, что именно он тут — «самый главный», придётся «перегамадрилить» туземцев. Перетрахать всех их самочек. Или хотя бы тех, у которых самцы претендуют на роль каких-то лидеров в этом человеческом стаде. Крайне не новая идея. Нерон и Иван Грозный — просто пара примеров навскидку.

Но есть и обратная сторона: надо как-то защитить свой собственный «курятник». Потому как, если какой-то посторонний «гамадрил» начнёт моих «гамадрилок гамадрилить»… То будет мне от этого — «ущерб и бесчестие». Сам-то я к этому отношусь… философски. Поскольку жизнь — штука длинная, люди в ней встречаются разные… «Лишь бы по согласию» — снова фольк. Но — существенно более поздней эпохи. В «вот здесь и сейчас» меня «народ русский» просто не поймёт. «Всенародно» обсудит, осудит и сделает оргвыводы.

Для любого «народа» вопросы: кто, где, когда, кого, сколько раз и с каким результатом — всегда наиболее интересны и обсуждаемы. Суть раздела «Светская хроника» во все времена.

Странно: попаданец, если только он не вляпался в сильно высокопоставленное тело, обязательно должен прорываться вверх по социальной пирамиде. Становиться выскочкой. И, тем самым, вызывать неприязнь всего традиционного сообщества, всех тех, чьё место он занимает. Превращаться в мишень для окружающих. Что именно летит в эту мишень — грязные сплетни ли острые дротики… ну, куда вляпался. Но эта же судьба ждёт и его близких. Я уже говорил: каждый близкий попаданцу человек — оказывается на том же «минном поле». Попадает в «Ураган по имени Ванька».

Почему-то этот очевидный элемент всякого попаданства нигде не рассматривается. За единственным известным мне исключением: попытка захвата любовницы дона Руматы. Да, внешним мотивом является захват заложницы с целью оказания давления на «вражеского агента». Вероятен и мотив мести: дону Ребе пришлось убить свою собственную фаворитку после визита к ней Руматы Эсторского. Но в основе, похоже, вполне «гамадрильский» взгляд на вещи: если ты не способен уберечь ёмкость для слива своего генетического материала, то на что ты вообще способен?

А уж наставить выскочке «рога», выставить его, в рамках местных норм и представлений, дураком, посмешищем — просто очевидное, выражающее мысли и чаяния широких народных масс, действие. Как минимум — проявлением удали. Чем выше я буду подниматься, чем ближе ко мне будет та или иная женщина, тем больше «удальцов» будет вести на неё охоту.

Это — «светлое будущее» всякого успешного попаданца.

Простите меня, глубокоуважаемый Марк Твен, но Ваш «Янки» в этой части — недостоверен. Я понимаю — в условиях Вашей протестантско-пуританской семейки дать достоверное описание поведения всяких лордов и баронов в отношении благородной девицы, столь вызывающе пренебрёгшей нормами благопристойности, обычаями благородного сословия и законами божьими, вышедшей замуж за простолюдина… Будь он даже «первый советник короля», «Хозяин» и реформатор с примесью чертовщины.

Но ведь совсем не обязательно прямое, наказываемое королевской плахой, насилие. Есть и другие технологии. Как, например, добился А.С.Пушкин «благосклонности» графини Воронцовой. Просто потому, что — «жена начальника». «Начальник» — это раздражает:

Бедной женщине некуда было деться и пришлось отдаться.

А как доставала атмосфера всеобщей «куртуазности» и «бордельности» французскую королеву Марию-Антуанет в первые годы её замужества! А всего-то — «жена короля».

А — «на волчиц»? С её потом ночными слезами в подушку… А уж кому «лаять»… А также брехать и подгавкивать… и кобельков, и сучек… ну просто — сворами бегают.

Но это — при непрерывной успешности. А вот при всяком сомнении… Если я не смогу построить вокруг моих женщин стену запрета, страха… Стереотипа, как на трансформаторной будке: «не влезай — убьёт», то стаи «гамадрилов» из этой популяции, которая называется «святорусский народ», будут насиловать их просто потому, что они мои, и хвастаться этим друг перед другом. Как насиловали раз за разом инокиню Ольгу — царевну Ксению, дочь Бориса Годунова. Можно ли сказать, что ей повезло? Остальных-то Годуновых — Самозванец вырезал сразу.

Зарезать этого парня? Просто за пристальный взгляд? Как-то я… не готов. Надо сказать Маре, чтобы дала этим «кучам» чего-нибудь типа брома. И — побольше. Или устроить им «великий пост» с ГУЛАГовскими нормами выработки?

Кстати, я же видел на лицах «лесовиков», когда они меня пытались своему медведю скормить, красные полосы! Вроде — глина.

— Фанг, в окрестностях вашего селища есть глина?

— Да, господин. Как ты узнал? Там же никогда не было ваших!

«Зверь Лютый» отличается умом и сообразительностью. А ещё занудством и наблюдательностью. Я же — не ГГ, я же — ДД. И не пропускаю того, что мне может пригодиться.

Вот так и началась история «Невестинского кирпичного завода».

Я уже говорил, что я жадный? Да, «жаба» есть неотъемлемая часть моего мировоззрения. Я, как только увидел… А потом шагами померил, а потом палкой поковырял… Потом такой хай был… Короче, вместо нормальной глинобитной домашней печки я велел построить круглую. Но не кольцевую.

Вот спроси какого-нибудь нормального попаданца: а в чём разница? В лучшем случае скажет, что кольцевая печка — квадратная.

Печка называется кольцевой не из-за своей круглой формы, а потому, что состоит из отсеков, которые разогреваются по очереди, по кольцу. В одном отсеке кирпич — дожаривается, из соседнего — готовый вынимают, в следующий — заготовки грузят и так далее. Чего ж проще? Ага. Но только начиная со второй половины 19 века. А раньше? — А раньше — ждём-с.

Вот уж точно: «душа не принимает». Идея конвейерной организации производства у каждого перед глазами: подготовка каждого приличного застолья в любом доме организуется конвейером. Пока одно — «доходит», другое — «варится», третье — «крошиться». А вот в производстве… где там Генри Форд? Не родился ещё?

И не надо говорить, как про икру в Советском Союзе: «спроса нет — вот и не завозим». В этом, в 12 веке, именно здесь, в Смоленске, поставят в предместье монастырёк. Количество потребного для его строения кирпича оценивается, с учётом боя, в миллион с четвертью штук. В понятиях моего времени — сотни две-три гаражей. Это что, не массовое производство?

Нет, предки будут городить ряды печек, как раскопаны 5 штук в ряд в Чернигове. Печки будут прогорать и заваливаться, как построены в Смоленске три печки одна над другой, на фундаменте предыдущей, как Шлимановская Троя. Их будут топить и ремонтировать годами, но устроить на порядок более эффективное непрерывное производство… то, что любая нормальная повариха в большой семье устраивает… «душа не принимает».

«Воюют не числом, а уменьем». Так это, если кто забыл — Суворов сказал. Вольтер, хоть и атеист, а понимал: «Бог на стороне тех, кто лучше стреляет, а не — больших батальонов». Но эти цитаты — из 18 века. Типа: эпоха всякого гумнонизьма и общей человекнутости. Когда человек не — «прах», а — «венец творения». Когда, хоть бы в военном деле, до людей дошло: профессионалы — выигрывают. Мало молиться — надо уметь.

Но у меня здесь — среднее средневековье. Основной принцип здесь: «иншалла». В смысле: «на всё воля божья». Не, я ж не возражаю: если у тебя ГБ — в подсоблятниках, то кельму — и в руки брать без надобности. «По щучьему велению, по божьему соизволению, напечатай мне, печка, большой джек-пот». Это даже не «Билл-с-холма», это — «Емеля-с-печи».

Я с уважением отношусь к «коллегам по несчастью» — по вляпу и попадизму. Понимаю и сочувствую их стремлению хоть как-то улучшить новое место обитания, чего-нибудь там сделать, построить. Но… эти обжиговые печки… ведь без них же никуда! Никакого каменного строения не сделаешь. А они тут такие… уродины! — вообще без верхнего свода делаются! Как очаг в шалаше. Даже простая домовая чёрная печь — сверху закрывается сводом. Самоё тёплое место в избе — лежанка на печи, на этом своде. А у этих… всё открыто небесам.

В самой обжиговой печке функционально разделяются два пространства: нижнее — топочная камера, и верхнее — жарочная. В нижнем — топливо горит, в верхнем — кирпич жарится. Как всё просто! Но… в «Святой Руси» у печей для обжига кирпича верхняя камера — дна не имеет.

Ме-е-едленно.

Диаметр печки: 4–5 метров. Сковородок таких не бывает, железо в этих установках вообще не используется. Размер местного кирпича, примерно, 3x17x27 сантиметров. Смешивать заготовки кирпича с топливом — нельзя. Как его обжарить?

Детская такая, чисто геометрическая задачка.

Ещё из геометрии: у киевских и черниговских обжиговых печей этой эпохи толщина стенок по всей окружности — под метр, у смоленских и суздальских — большая часть периметра 20–30 сантиметров. Почему? И как мне тут делать?

И вновь удивляюсь точности Твена даже в мелких деталях:

«Отец мой был кузнец, мой дядя — ветеринар, и сам я в юности был и кузнецом и ветеринаром. Потом я поступил на оружейный завод и изучил мое теперешнее ремесло, изучил его в совершенстве: научился делать все — ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки. Я умел сделать все, что только может понадобиться, любую вещь на свете; если не существовало на свете новейшего способа изготовить какую-нибудь вещь быстро, я сам изобретал такой способ, и это мне ровно ничего не стоило».

Да, такой человек, «янки из янки», как он о себе говорит, способен выжить в «попадизме».

Каждый человек, оказавшись в новой для себя ситуации, сталкиваясь с новой задачей, использует свой прежний опыт. Наверняка — негодный. Ибо получен он в других условиях. Но хоть что-то близкое есть? Я могу понять успешность, хотя бы — выживаемость в «Святой Руси», или в каком другом средневековье, хоть — историческом, хоть — фэнтайзийном, профессиональной «плечевой» проститутки или, например, копача-стахановца. Спрос на их услуги практически вечен. А вот остальные… как слепой котёнок. Потыкался-потыкался… и волной смыло.

Всю жизнь мою приходилось мне принимать решения, не имея на то довольно

знания или навыка. Сколь можно было — спрашивал у людей сведущих. Сам думы

думал аж до боли, до бессонницы. Говорят иные: «удачлив Воевода

Всеволжский, Богородица к нему благоволит». И это есть. И труды мои

бессонные есть. И к каждому делу желание научиться — есть. А ошибок, всё

едино — не избежать. А тогда не каяться да плакать надобно, лбом в пол

стуча: «Господи, научи, Господи, просвети», а ошибки свои — себе же на

пользу оборачивать. Вот и печка эта — ошибка моя. Не от того, что сказал:

«Делай так», а оттого, что сведущим людям доверился да не сказал: «Так —

не делай». Но и с этой печи польза получилась. А вот ныне мы более так не

строим.

Когда поутру Фанг своих «лесовиков» привёл, пошла у меня в Пердуновке санобработка.

Может, кто видел в послевоенной хронике, как маленькая немка плачет, когда американский солдат её голову дустом посыпает? Так вот, у меня тут ни немцев, ни американцев, ни дуста, ни маленьких девочек. И плач быстро кончился. «Мужчины не плачут, мужчины огорчаются». Это не грузин в кино говорит, это один маленький голядин в парилке другого, ещё меньшего, жизни учит. А так-то — всё похоже.

 

Глава 167

Детей помыли, постригли, одели, накормили, спать уложили. Сбегали с Фангом к этому глинищу. Ага. И ещё два раза — «ага».

Факеншит! Не пойму я — попаданцы что, по земле не ходят?! Только по дорогам с твёрдым покрытием? «Полоса препятствий» по периметру Велесова святилища… не только лошадь не пройдёт — человек, только физически здоровый и с толковым проводником. Дальше — болото. Как я к болотам… Ну, я уже об этом… В болоте — цепочка грязных луж и ям с водой. Зверушка там какая-то сидела. Как зовут — в кустах не разобрать. Нас услыхала, в лужу плюхнулась и только осока на той стороне волной пошла.

— Это речка, Невестинка.

Да ну?! Это вот оно?!

И рядом с этим сыро-мокро-мягко-болотным безобразием — горушка. Естественный выход природной красной глины хорошего качества. Что красная глина — «хорошо», здесь уже понимают. Лет сто уже как дошло. До того кирпич на Руси делали только из каолиновых глин. Цвет другой — розовый, палевый… Таскали часто издалека. Потом кто-то додумался. Вот как бы мне таких, «додумывающихся», сыскать…

Судя по деревцам на макушке холма — не во всякое половодье затапливается. «И обуяла меня радость несказанная». И — «обуяла», и — «обула». Точно, что «несказанная» — слов нет. Только скрежет зубовный. У меня там народ под снег без печей пойдёт, а здесь… А здесь, как всегда… В смысле — сопли в сторону, решаем нормальную технологическую задачу. Либо копать глину и тащить её через всё это… безобразие в Пердуновку. Там строить печи и делать кирпич. Либо чего-то прямо здесь удумать. Песок, вода, лес на дрова — есть недалече. Потом, может, и торф…

Стоп! Кто это недавно кричал: «ирригировать всю Россию»? Именно, что через «И», а не через «Э». Ежели через эти лужи да ямы канавку прокопать… и получиться у меня исконно-посконное средство сообщения. В смысле — водный путь. Не — «Из Варяг в Греки», конечно, а из болота в Пердуновку. Ну и ладно — «какие сами — такие и сани» — русская народная мудрость.

Как справедливо сказал Владимир Семёнович в своей общенародной песне:

— Чему нас учит, так сказать, семья и школа?

— Что жизнь сама таким, как мы, заплатит много.

Что, безусловно, верно при условии наличия глубокой переработки первичного сырья. Моя Россия и так — сырьевой придаток всего мира. Ну, половины. То есть — полупридаток. Нафиг-нафиг, менять будем здесь и сейчас, прямо в «Святой Руси», прямо вот в этом болоте.

А страшно, однако. Ножкой-то топнуть я могу, но тут делов… Поднимать мужиков надо, на работы расставлять… А я в этом… Что в болотах, что в половодьях, что в средневековых кирпичных заводах… А если ошибусь? И весь мой наработанной потом и кровью, и, между нами говоря — немалой уже кровью, авторитет… Нет, что «Зверь Лютый» — это останется. Но — бестолочь, неудачник. А это клеймо на «Святой Руси» — хуже рабского ошейника, как прокажённый. С тобой рядом никто и на одном поле не сядет.

Утром устроил консилиум. Или — симпозиум? Скорее — базар. Собрал матёрых мужиков, в ком мозги заметил, в лесу. Вывел их на этот островок с глиной, показал план местности, ночью нарисованный — как я это себе представляю, и спросил:

— Ну, что скажите?

Я же говорю — базар. Сперва — вежливенько. Потом маты пошли, потом — друг дружку за грудки таскать. Матёрые «пауки», которых Хрысь привёл для совета, уже пару рябиновских, что с конюхом-управителем заявились, за бороды ухватили:

— А…! Ты…! Орехи-то в позапрошлом годе…

— А нехрен было хлебалом щёлкать. А в ентом годе и вовсе…

Мужички толкаются всё сильнее, кто-то уже в болотище упал, кому-то уже помогли… упасть. Крики с соплями в разлёт. Тут спокойный голос со стороны:

— А навесы, чтобы кирпичи сырые сушить, надо с южной стороны ставить. Вон тама. (Потаня в свару не ввязывается: он же — не пауковский и не рябиновский, он же теперь — пердуновский. Вот и показывает спокойно — где тут чего должно быть по его разумению).

— Ты! Молодой ещё! Указывать! Холопина безрукая! Каки таки навесы! Чего сушить-то?! Осень-жа! Дожди-жа! Болота-жа! (Мужичок из «пауков» эмоционально предлагает послать всю эту задумку. Сначала — до весны, а там… как получиться).

— Замолчь. Так где, ты говоришь — навесы ставить? (Хрысь пытается снизить накал дискуссии? Нет, тут что-то другое. И интонация… скрываемое изумление?).

— Тама. А песок вон оттелева таскать можно…

— Откелева?! А хрен потаскать не хошь? Иёк…

Болтун выразил некоторое несогласие с предложениями Потани, каковое (выражение выраженное) было прервано резким тычком Хрыся по болтуновским рёбрам.

Странно: Хрысь руки распускать привычки не имеет. И взгляд у него… Не туда, куда Потаня показывает, а на сына. Не в лицо, а на руку Потанину. Вона чего! Когда Потаня ко мне пришёл, правая рука у него плетью висела, а теперь он её поднимает, показывает места на местности. Ну, так нормально же, макивара же, каждое утро уже два месяца. Так и должно быть. Чего он вылупился?

— Вот как сынок показал… правой ручкой… так и сделаем. Вели — чего кому. Хозяин.

Последнее — уже мне. И мужики все затихли. Разглядывают десницу моего холопа. Умершую, и колдовством «Зверя Лютого» к жизни возвращённую. Потаня понял — куда все смотрят, смутился, покраснел, руку за спину убрал. Убрал! Раньше не мог. Теперь все меня разглядывают. Ребята! Да я ж не колдун! Да нет же здесь ничего такого! Просто каждое утро, просто стукнуть, просто… Блин! Теперь им хоть что говори… Но работать они будут.

Интересно: я же Потане всю жизнь поломал, ему же эту руку — из-за меня перебили, я же его похолопил, с женой развёл, он же каждое утро от боли зубами скрипит, когда в это лыко на заборе молотит. И меня же благодарит. И, на него глядя, и другие… переполняются ко мне уважением и почитанием.

Да уж… Чётко по старому еврейскому анекдоту: «купи козу, продай козу». Всё познаётся в сравнении. И кому «спасибо» говорить — тоже.

Дальше пошло уже без глупых взвизгов. Но стыдно мне было… через слово.

— Вот там поставим корыта. Глину мешать. С песком и водой.

— Каки таки корыта, боярыч? Глину ж в ямах месят.

Заткнулся быстренько, попадун бестолковый, и дальше — не ценными руководящими, а осторожными и наводящими.

Из «напримеров». Я как-то говорил, что на здешний кирпич-плинфу наносят разные знаки. Так это — целая наука. Бывают знаки вдавленные — клейма, бывают выпуклые — в 21 веке никогда такого не видал, бывают царапины. Тоже — со смыслом. Маленький пример: кирпич-сырец сушат. Сперва раскладывают заготовки рядами, потом собирают в штабеля-«банкеты».

«Банкет» — это не пьянка, где гости — штабелем, это — правильно организованная куча кирпича. А на торец одного из верхних кирпичей в каждом таком «банкете» наносят метку — когда этот кирпич сделан. Потому что, кирпич продолжает сохнуть, и загрузить его в печку для обжига слишком рано или слишком поздно… выкинь в мусор.

— А тута рассадим плинфотворителей.

Кого?!

— Ежели четверых — места, поди, хватит. А, хозяин?

И тут я ему высоко и глубоко аргументированно отвечаю:

— Лады. Попробуем.

Из этнографии знаю, что профессиональный лепильщик кирпича, с навыком, опытом, инструментом и правильной организации труда делает до 1500 штук этих заготовок за день. А непрофессиональный — 2000. За месяц. Делаем расчёт и получаем… по Самуилу, знаете ли, нашему, Маршаку:

— Да. Попробуем четверых… этих… плин-творцов…

Инструмент, оснастка…

— Чем там у вас, в Рябиновке, мой Прокуй занимается?

— Дык… Известно чем — прокуячит. И так, ты понимаешь, истово… Как с самого, стал быть, с утра звон с кузни пойдёт, так и безотрывно до самого, значится, дотемна. И прокуячит, и прокуячит… Молотками своими. Будто по голове. Вот прежний-то кузнец был…

— Скажи ему, чтобы четыре штыковых лопаты отковал. Я ему про них рассказывал — он знает. Надо эти буераки волхвовские раскопать. Ладно, мужики, пошли. Дорогой договорим.

…

От Пердуновки до НКЗ — Невестинского Кирпичного Завода по прямой — 10 вёрст. По тропе — 12. Каждое утро, ещё сильно затемно:

— Сухан, подъём. Домна — тормозок. Побежали.

Какой я молодец! В том смысле, что предыдущий месяц бегом занимался. Теперь хоть дыхалки хватает. Туда-обратно сбегал, там навставлял… Не то, что вы подумали, а ценных и руководящих. И больше уже никуда ничего вставлять не тянет. Даже без утяжеления сапог.

И тут ребята притащили кирпичника, Жиляту этого. Который прийти — пришёл, а вот почему, как, зачем… — до сих пор понять не может.

Как и положено русскому или советскому мастеру среднего уровня, он начал с охаивания всего и вся, что на глаза попадалось. И лес-де, у вас не такой, и тропки кривые, и небо мутное… Традиция давняя и удивительно устойчивая. Нормальный специалист в третьем тысячелетии, нанимаясь на работу где-нибудь в европах-америках, квалифицировано восторгается тем, что ему показывает потенциальный работодатель. А наш соотечественник пытается найти ошибки и недостатки в работе своего будущего хозяина. Типа:

— Мужик, ты, конечно, бестолочь безрукая-безмозглая, но я, так и быть, соглашусь поучить тебя уму-разуму.

Такой способ самопозиционирования в профессиональном пространстве эффективен, наверное, с точки зрения самоуважения. В чьём-то представлении. Но как элемент стратегии при поиске работы… А вам нравиться, когда вам всякое… неизвестно что… разные гадости говорит да ещё и денег хочет?

Вот и я… Несколько… напрягло это. Улыбаюсь вежливенько всю дорогу, аж скулы сводит. Но когда этот… «мастер по здению» начал мне вычитывать перед людьми моими, уже на островке…

— Глина — не та, песок — не тот, кончайте смешивать — дерьмо у вас…

А у меня в работе тут уже человек тридцать: Фанг со старшим голядином — дерева валяют, из Рябиновки — четверо мужиков, гать строят, Хрысь молодых «пауков» десятка два прислал. Дел-то всем хватает. И тут все на этого… мастера вылупились. Работа встала, ждут истины, «гласа божьего с небес». Жилята продолжает молотить в нормальном «святорусском», да и просто, без «свято», стиле:

— Всё — не так, всё — дерьмо, поломать-прекратить, толку не будет и вообще…

Прямо на глазах моя команда скисает, трудовой дух — падает и скукоживается как… как на морозе, но не у волка. Вместо энтузиазма коллективного труда — сплошной «стрючок скрюченный». Все смотрят на меня совершенно растерянно и очень даже обиженно. А я… А я тут кто?! «Зверь Лютый» или «сопля плешивая»?!

Тут мастер поворачивается ко мне спиной (а вот этого — никому не посоветую), делает, от лёгонького толчка в спину (так оступился ж я, с кем не бывает) шаг и, споткнувшись об корягу (натащили, понимаешь, мусора всякого) летит носом в болото. Не вообще во всё болото — оно большое, в длину — вёрст 10–12 будет, а в конкретную лужу. Где и загруз.

Жилята — в крик. Народ мой — бегом на помощь. Но я им сразу… перекур объявил.

— Эта… Боярич… А чего это? Кур-то… ну… нетути… Вот…

— Это просто: исчезни с глаз моих. До — пока не позову.

Сел я на бережку, подпёр ладошкой личико своё белое и стал слушать: что ж мне этот добрый молодец говорить-то будет? До-о-олго слушал. Терпеливо. Так только, изредка, побрызгаю на него водичкой болотной, ну, когда уж он очень сильно распалится, и дальше жду-ожидаю. Пока он по грудь не утоп. Тут его малость сдавило, и стал он высказываться поспокойнее, ко мне, здешних мест владетелю, поуважительнее. Я его очень неторопливо и доброжелательно расспросил: кто тут, по его высокопрофессионально-кирпичному мнению, хозяин. И под чью дудку, с его точки зрения человека опытного и много повидавшего, кому плясать. Путём нескольких последующих итераций, используя метод половинного деления, добрались мы и до консенсуса. Правда, к этому моменту Жилята уже по плечи в болото ушёл. Но ведь не по ноздри же!

Сухан ему еловину свою подал, стали вытягивать мужика. А тот сапоги там, в болоте, оставил и начал об этом переживать. Сильно сокрушался-печалился. Пришлось Сухану еловину отпустить. Потом — снова, потом — опять. Сапоги, сами понимаете, от этого не вынырнули. А вот печаль об них — прошла. Кто помнит разъяснительную беседу, которую проводил Добрыня Никитич со Змеем Горынычем в одноимённом мультфильме — тот понимает. О чём я.

Вытащили болезного. Стоит мокрый, холодный, весь трусится, траву болотную с ушей снимает. Потом я его вежливенько спрашиваю:

— Ну что, мастер-ломастер, сам работать пойдёшь, или тебе сперва ошейник одеть, да плетями ободрать?

— Как?! Что?! Я — вольный человек! У нас ряд есть!

— Не ори. В ряде, тобой подписанном, сказано: «до отпадения надобности». Надобность моя — печи в избах. Пока вот эту, обжиговую, не сделаем — и домовых печек не будет. Так что, сидеть тебе в этом болоте до… до морковкиного заговения. По ряду с меня — корм и кров. Ребятишки мои сейчас шалашик поставят, вот и кров тебе будет. В нём и перезимуешь. А ведро лягушек тебе на пропитание, они в один момент наберут. Ну так как, дядя, будем дело делать или глазки строить?

Жилята долго отплёвывался, сморкался, губы надувал. Начал даже снова возражать и голос повышать. Видать, сильно привык к уважению окружающих. Понятно, на двести вёрст — единственный кирпичник. Пришлось Сухану свою оглоблю снова наизготовку разворачивать. Эх, дядя, у нас тут не детская песочница, а средневековый техпроцесс. Или — делай, или — сдохни. Но когда в мокром да на ветерке стоишь, да озноб колотит… понты кидать — не весело. Я-то — в сухом. Могу и подождать-потерпеть. Как у него зубы такой степ стали выбивать, что и ни слова не сказать — отвёл к костру. Народ мой подошёл, Жилята отогрелся, опять начал… «по местам боевой и трудовой».

— Да я… да мы…

Снова пришлось дрючком. В грудь упёр:

— Что ты всё о себе, любимом? Давай о деле.

Он снова рот открыл. И — закрыл. И это очень хорошо. А то я уже всерьёз заводиться начал. Дальше пошло уже… конструктивно. Но как же был прав Урфин Джюс, уделяя особое внимание воспитанию капралов в своём дуболомном воинстве! Вот же проблема: и мужик, вроде, нормальный, и мастер, похоже, неплохой. А веры ему у меня нет. Нужен постоянный присмотр да проверяние. Или сбежит, или напортит, или шкоду какую сотворит. Потому что — он мною обижен. Я же часть решений — до него принял. И, тем самым, поставил под сомнение его профессиональную исключительность и эксклюзивность. Теперь он будет старательно, но — не прямо, а — косвенно, доказывать, что и «глина — не та, и песок — не тот». Каждой ошибкой, задержкой, производственным браком — будет колоть мне глаза и самоустраняться. Типа:

— Господин-то у вас, конечно… но в кирпичах — ни уха, ни рыла… вот кабы меня послушал с самого начала… а теперь-то что? Теперь-то только разломать да выбросить…

О-хо-хо… Мне ли не знать, как строится «верноподданнический» саботаж в иерархических системах! Когда старший и младший клерки, сидящие в соседних комнатах, гоняют друг другу «простыни» мейлов, напряжённо обдумывая каждое слово, каждую запятую, чтобы и — уколоть побольнее, и — не подставиться, потому как, копия каждого сообщения автоматом идёт в головную контору в Москву.

Сходный, «верноподданнический», саботаж звучит и в персидском походе Стеньки Разина. Типа: «Ай-яй-яй! Ахти мне, старому! Да что ж, ты, царь-государь батюшка, раньше-то не сказал… Я-то — со всей душой… каждое слово-повеление… но в грамотке царской про то ни слова не было…». Для главного астраханского воеводы князя Прозоровского такие игры закончились смертью. А здесь как будет?

Другого мастера у меня нет, и этому доверять нельзя. У него нет мотивов работать на меня честно. Дружбы у меня с местными быть не может: разные мы, не понимаем друг друга. А дружбы без взаимопонимания не бывает. Любовь тоже отпадает. Во всех смыслах этого слова. Жилята меня невзлюбил. Да и я его… Преданность? Вон, Ивашко мне предан. Но этот-то… думает о себе, что он хитрый. И будет хитрить. Глупо, мелко. Но — гадостно. Устроить ему «великий перелом»? Выбить из него прежнюю «правду» и вбить новую, мою? Не тот типаж, условия не подходящие, времени нет. Да и уж больно сильно я для него — неподходящий персонаж на роль «абсолютной истины». «Герой, но не его романа». Интереса особого к моим делам у него нет, прибыльность от сотрудничества… да ему его собственный гонор дороже!

Плохо. Нет хендлов. Чисто внешний, неглубокий страх. А у мелкого человека глубокий страх воспитывать… Может и не пережить… Остаётся одно: спешно воспитывать замену. Тогда, утратив иллюзию исключительности и уникальности, мужик будет вести себя прилично. А до тех пор — чисто по Ленину: «Социализм — это учёт и контроль». И феодализм — тоже. В моём, в Ванькином, исполнении.

Честно говоря — мне просто повезло: сентябрь был сухим и тёплым. В «Святой Руси» все каменщицкие работы, включая изготовление кирпича, идут с 20 мая до 1 сентября. Но… в Центральной России даже начало жатвы пляшет по погоде в месячном диапазоне. Кирпич-сырец должен сохнуть две недели. Как минимум. Вот у меня для этого минимума — тепла и хватило. Моей заслуги какой, какого-то геройства или изворотливости с прозорливостью — здесь нет. Чисто — божьим соизволением. Пошёл бы дождь, и всё моё «пердуновское зодчество» — накрылось бы «медным тазом» до весны. А не было бы у меня тёплого жилья в эту зиму… многое бы иначе сложилось.

Но мы успели. Сплели из ивовых прутьев кружало. Не хочу повторяться, но кто из моих современников видел конструкцию вроде туннеля, по которому опасных хищников в цирке на арену выпускают, но из ивовых прутьев? А кто делал? 8 локтей длиной, полтора локтя шириной-высотой. Я сначала думал сделать не один длинный «туннель», а восемь одинаковых и коротких, на длину кирпича. Располагаем по прямой линии с промежутками… И получаем фигню. При таком превышении высоты над глубиной, кружало становится неустойчивым. Потом кусок выгорит, а остальное завалится. Разбить процесс на части и зажигать по частям — не получается. Так что — «туннель». В восьми местах по длине всё это аккуратненько обложить сырцом — арочные своды для семи внутренних перегородок и внешней стенки, где устье. Называется: «главный топочный канал»… Как у больших!

Поперёк, привязываясь к будущим сводам топочного канала, выложить внешнюю стенку и семь внутренних перегородок. Тот же сырец, на том же глиняном растворе, два с половиной локтя высотой.

Вот и решение «детской» задачи: расстояние между поперечными стенками-перегородками получается около 20 сантиметров. Агрегат работает так: заготовка кирпича укладывается концами на эти перегородки, топочный канал набивается дровами, всё поджигается, и раскалённые газы гуляют между перегородками как пьяные дембиля по плацкартному вагону.

Нас спасло моё занудство и… несовпадение тезаурсов. В мой время, всякий завод, и кирпичный — тоже, это что-то под крышей. Мне вот такая конструкция — производство под крышей — довлеет постоянно. А местные такой идеи не понимают. Здесь все обжиговые печи — под открытым небом. «Открыты в небеси». Почему — не знаю. И так будет до 19 века. Крыши — нет, свода — нет… Когда идёт загрузка кирпича для нормального обжига, два последних, верхних ряда заготовок укладываются плотно плашмя вплотную друг к другу. Они и образуют такую… временную крышку. Да ещё сверху засыпаются песком или шлаком.

А я, со своими предрассудками и стереотипами, заставил поставить нормальный большой высокий навес над печкой. Какой хай стоял!

— А!.. Дурость!.. Тяги не будет!.. Печь не разгорится!.. Кирпич не прокалится!..

— Встанешь раком перед устьем — будешь ветры пускать, тягу делать. Я тебя так горохом накормлю — ураганом дуть начнёшь.

Чистой воды хамство. От моего невежества и с перепугу. А что я ещё могу сказать? Он-то печник-профессионал, а я печных тягах… Другой аргумент:

— Из печи жар пойдёт, навес загорится.

— Напою всех пивом. Как терпеть сил не будет — посмотрим, у кого струя до потолка достанет.

Мда… Брандспойтов-то здесь нет. Но столбы поставили повыше, соответственно — площадь покрытия сделали пошире. Дождик-то на Руси не только сверху падает, но и сбоку задувает.

Запалили в устье бересту, потом лучинок подкинули, потом дровишки принялись, кружало ивовое занимается, дым повалил… Начала печка прогреваться, твердеть. А я вокруг неё вприпрыжку. Как вокруг мангала. Шашлыки все делали? Тут принцип сходный: жар должен быть, а пламени — нет. Только здесь-то шампур с места на место не переложишь. Жар должен быть равномерный. Вот я и скачу вокруг. С ведёрком воды и охапкой сухих дровишек. Чуть не слетел в это… пекло. Так бы и зажарился живьём. Есть тут… некоторые, которым это блюдо — «ванька запечённый» — очень по вкусу бы пришлось. А вот и не дождётесь.

А поутру дождь пошёл.

У нас и — «не просят», и — «не ждут». А он — идёт. Но мы под навесом и нам — плевать. Греем дальше.

Печку грели три дня. Жилята всё время нос воротил: «не получится». Я это и сам знаю! Ты мне расскажи — как сделать, чтобы получилось!

Все три дня просидел безвылазно на глинище. Прокоптился… как копчёный угорь. Вообще — дурдом. Тут у меня дымовуха в 4 метра диаметром. Дрова-то все сырые — дым клубами валит. Ниже по горушке — в ямах глину с песком смешивают. Хорошо, штыковые лопаты есть — здешними «вёслами» глину не враз провернёшь. Чтобы парни не намокали — навес. Рядом «творцы» сидят — набивают в формовочные рамки смесь, срезают верх деревянным ножом, вытряхивают заготовку. Ещё навес для «творцов» нужен, рамки им надо какие-то… на защёлках, что ли, придумать? А то эти, неразборные, долго не проживут. Рядом кирпич сушится. Сначала рядами плашмя, потом — на торце, потом в «банкетах». Раз «сушится» — как минимум — воды сверху быть не должно. Не, я, конечно, видал как-то новгородский средневековый кирпич со следами дождя. Но… сомневаюсь.

На кирпичах много чего видно. Что в Киеве и в Чернигове по ним дети собак гоняли, и рисунки рисовали. Более всего тогдашние детишки рисовали лошадок. В Новгороде кирпичи на траве раскладывали, а в Смоленске даже на ряднине. Но мы по-простому — площадку песочком засыпали и сверху навес поставили.

Вот ещё одна «святорусская загадка». Кирпичи на Руси делали в нескольких местах. Эти центры кирпичного производства запускались в разное время, под разными правителями, для разных целей. Но есть общая закономерность: в каждом таком промышленном центре первый, самый древний кирпич — около 38 сантиметров длиной, а последний, после, примерно, полутораста лет функционирования любого такого центра — около 27 сантиметров. Соответственно менялась и ширина, но не толщина. Почему «святорусский» кирпич всегда вот так эволюционирует — никто не знает.

Я, по простоте душевной, полагаю здесь проявление более общей закономерности, отмеченной ещё Гоголем:

— Что там в России?

— Да всё воруют.

Заказ кирпичей в «Святой Руси», как и в моей России, шёл тысячами штук. Поэтому мастера, устанавливая цены «по старине, как с дедов-прадедов повелось», потихоньку уменьшали размер изделия. Следуя примеру своих же правителей: русские князья в эту эпоху постоянно «портили серебро» — подмешивая в основную платёжную единицу — куну — медь, олово и свинец. «Каков поп — таков и приход» — русская народная мудрость. Пока правители в деньгах обманывают — народ… кирпичи укорачивает. Такое вот наглядное, «кирпичное», выражение понятия «инфляция».

Потом пошла, наконец-то, загрузка в печку уже для дела. Первый ряд укладывается концами на перемычки, на ребро, поперёк перемычек, второй плашмя и поперёк первого. И так далее. Всего, судя по высоте, до которой мы внешние стенки довели, должно быть рядов 12. В ряду — примерно 450 штук. Причём первый будет явный брак. Кирпич-сырец… Он же сырой. Он под нагрузкой изгибается. И самый верхний ряд — он лежит на предпоследнем, который тоже укладывается плотно, как крыша. Соответственно — не пропечётся. Плюс, подозреваю, и вторые ряды. Второй снизу и второй сверху. Плюс естественный бой, бой при транспортировке, брак при изготовлении смеси и при сушке, температурные перекосы… Как бы у меня тут половина продукции не оказалось бракованной…

Может, я чего не так делаю, может чего подправить можно… Весь испереживался.

Да, кстати, помниться я как-то сильно грустил, что нечем померить температуру под тысячу градусов, которая должна быть при обжиге кирпича? Сделал я термометр высокотемпературный. Ни у одного попаданца не встречал, а я вот додумался! Прокуй по моей команде посадил на штырь две полосы металла: кованного железа и меди. Вот этим, общим концом со штырём, прибор сквозь стенку печки я и вмазал. А свободные концы снаружи оставил. Прикол в том, что при нагреве медь и железо расширяются по-разному. Разница — примерно 6 микрометров на градус цельсия. По медяшке — насечку сделали, в полмиллиметра деления, примерно. Медяшка при нагреве растёт, а железка — отстаёт. Разница в полсотни градусов… если присмотреться — видна на глаз. Теперь бы протарифицировать этот… прибор. Типа: какая рисочка должна быть, чтобы — «всё у нас хорошо». Печка должна отрабатывать два основных режима. Сначала — прогрев, водичка испаряется, градусов 300–350. Потом кирпич жарится, надо держать градусов 900–950.

Как известно, самый вкусный шашлык делается под лёгким, моросящим дождём. Вы не знали? Так поверьте старому шашлычнику.

«Сколько я нарезал, сколько замочил

У мангалов разных сколько насадил…».

А у меня тут — водяная пыль со всех сторон. Жарим кирпичи в надежде на достижение «тонкого, изысканного вкуса»…

Цикл работы такой печки 10–15 дней. Три дня греем, повышая температуру, потом неделю ждём — пока остынет.

Но ждать мне не дали — пришли Аким с Яковом. О, дед уже и к длительным пешим прогулкам гож стал!

Жилята, углядев старшего, кинулся плакаться:

— Вот, сыночек ваш, бестолочь плешивая, всё не по-людски делает… добрых людей не слушает, только добро переводит… смердов-то попусту мучает… сам малой, ума-то ещё нет, а гонору-то…

Аким поглядел, послушал, похмыкал и выразился по-семейному:

— Яша, дай дурню в морду.

А когда битый Жилята вылез под общим присмотром из очередной лужи, объяснил:

— Ежели всякое мурло смердячее будет сына боярского в его же земле ругать да поносными словами называть, то никого порядка не будет. А будет в людях смущение и неустроенность.

Если мне удалось «нормализовать» Жиляту только с третьего раза, то Акиму он начал кланяться с одного. И больше — не выступал. Ну, понятно: Аким — «муж добрый». И годами, и бородой, и вообще: «знаменитый сотник славных смоленских стрелков». Аким только бородёнкой дёрнет, а все вокруг уже внимают и прислушиваются. Факеншит! Когда же я вырасту?!

Но Аким, отозвав меня в сторону, убил наповал:

— Людей надо отпускать по домам. Вот-вот гуси-лебеди полетят.

Я, естественно, сначала решил встать на дыбы:

— А что нам всякие гуси-лебеди? Отобьёмся.

Но озвучить не успел, а подумавши малость, под внимательными взглядами родителя-благодетеля и слуги его верного, поклонился им в пояс да сказал:

— Спасибо тебе, батюшка, за поучение, за совет да заботу.

Опять я лопухнулся. А ведь говорили мне мужики, да я отмахивался. Впёрся в эту печку, как в девку красную, ничего другого ни слышать, ни думать не хотел.

 

Глава 168

Кто из моих прежних соотечественников слышал термин: «осенняя поколка»?

Для многих охотничьих племён это — самое важное событие в году. С наступлением холодов масса разных копытных начинает откочёвывать. С летних пастбищ на зимние. В тундре Америки и Евразии собираются огромные стада диких оленей и двигаются к северной границе лесов. Южнее лесной полосы — массы бизонов по ту сторону Атлантики заполняют прерии, уходя к югу. Самое большое стадо парнокопытных — 200 миллионов голов.

В Великой степи косяки, прежде всего — лошадей-тарпанов, собираются вместе и тоже уходят. Одни — на север, прижимаясь к границе леса, другие — к югу. Есть ещё варианты, смотря по местной географии.

«Летит, летит степная кобылица

И мнёт ковыль».

— А почему — «летит»?

— Так осень же пришла! Вот все и полетели.

Идёт миграция огромных масс съедобного мяса. И на их пути всегда возникают маленькие сообщества всеядных обезьян-хомосапиенсов, старательно превращающих «мясо мигрирующее» в «мясо съеденное». Во всех узостях — на речных переправах, в речных долинах и оврагах, в горных проходах — охотники ждут дичь. Только это не охота в представлении моих современников — это промышленная заготовка мяса. На неё выходят не одиночные охотники-мужчины, а всем племенем. Пока мужчины режут этот «посланный богом» скот, женщины разделывают туши, снимают шкуры, рубят мясо, оттаскивают к кострам, на которых оно коптится… Удачная поколка позволяет племени сыто прожить зиму. Очень удачная — несколько веков.

Вот так прожило непрерывно четыре века на одном месте какое-то охотничье племя на территории нынешней Праги, над обрывистым берегом Влтавы. Уж очень удобный был здесь рельеф местности для организации загонной охоты. Раз за разом массы копытных приходили сами или сгонялись охотниками к этому обрыву. А внизу их уже ждали женщины с инструментом для добивания «прыгунов с трамплина» и разделки их тушек.

В лесной полосе таких массовых кочёвок копытных нет. Но есть аналог мигрирующего мяса степей и прерий — перелётные птицы. И снова — это не охота в понимании того же Тургенева:

«За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу, с ружьем, без собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; молодая трава блестит веселым блеском изумруда… Вы ждете. Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается всё выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам… Вот и самые верхушки потускнели; румяное небо синеет. Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает. Птицы засыпают — не все вдруг — по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки. В лесу всё темней да темней. Деревья сливаются в большие чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятли одни еще сонливо посвистывают… Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз».

Тургенева — забыть напрочь. Вот совсем другое описание:

«При пролёте стаи над фортом непрерывно палили из пушек и ружей, фермеры сбивали птиц жердями, а рыбаки — вёслами. Стригальщики овец тыкали в пролетавших низко птиц ножницами, и даже собаки выбегали на возвышения, откуда прыгали в воздух и хватали птиц зубами».

Даже пулемёт был впервые изобретён для стрельбы по этим стаям.

Речь идёт об американском странствующем голубе. Численность популяции оценивается до начала 19 века — от 3 до 10 миллиардов птиц. Пролетающие стаи закрывали свет солнца, растягивались, при перелёте на новое место, на полтысячи километров. При посадке стаи в лесу на ночёвку под грузом птиц ломались деревья. Сила их крыльев была такова, что они пролетали за 6 часов 300–400 английских миль, по миле в минуту, вес одной стаи оценивался в полмиллиона тонн, а слой помёта, остававшийся на земле и строениях от пролетавших птиц, измерялся футами.

Это и имел в виду Аким, сказав: «Вот-вот гуси-лебеди полетят». Понятно, что птичьих стай такой численности, как у американцев, у нас тут нет. Но северные пернатые, прежде всего — серые гуси, собираются в стаи в несколько сотен, иногда — до тысячи, голов. Взять такую стаю, при весе отдельного экземпляра 3–5 кг… Какое там «побродить с ружьишком»! Массовые заготовки на зиму. Поколка.

К стыду своему, я, как и широкие массы моих современников, не имею опыта проведения подобных мероприятий. Самое важное дело в истории человечества, событие, под которое развивалась и вторая сигнальная система хомосапиенса, и социализация, и технологии… А мы-то… Утратили мы нормальный, естественный, человеческий образ жизни, позабыли о своих исконно-посконных корнях, о загонной охоте, о массовом забое, о поколке…

Мне как-то, чисто случайно, попадалась на глаза инструкция по использованию картечи четвёртого калибра при стрельбе по стаям диких гусей в низовьях Оби:

«Ружьё устанавливается посередине лодки в станке на подвесе. Ствол направляется в сторону стаи, желательно в вертикальном положении». Потом — бздынь… и пошли собирать чего упало. Такой… дробовик-зенитка.

Но ружья у меня тут нет, ничего подходящего у попаданцев я вспомнить не могу, остаётся слушаться туземцев.

А туземцы используют рыбацкие сети. Прошу заметить — для охоты на птиц. Идея простая: водоплавающие птицы ночуют на воде. Находят заводи со слабым течением, прячут головы под крылом и дрыхнут. Правда, «часовые — не спят». По тревоге вся эта плавающая птицефабрика начинает орать, бить крыльями, разгоняется, перебирая лапами по водной глади, и взлетает. Здешние луки… не ружьё, поднялись твоя еда выше 20–30 метров…

Да хоть в какое время суток! Но летит мимо твоего котла, мимо желудков твоих людей…

Самый эффективный способ — уложить сети на дно водоёма в месте предстоящей ночёвки птичек до их прилёта. Потом ночью аккуратненько поднять сеть к поверхности воды и вспугнуть стаю. Как они спросонок начнут взлетать и по воде лапками хлопать, так сетку и дёрнуть. Они и запутаются. Ага. Ещё бы знать, где они в эту ночь отдыхать будут…

Я уже говорил, что Русь нигде с нивы не живёт. Русь живёт с реки. А самое «хлебное» время, это, как раз — сентябрь-октябрь. Сначала — жатва. Потом — грибы-ягоды.

«Гриб и огурец — в брюхе не жилец» — ещё одна сомнительная народная мудрость. Не в смысле — «жилец», ну зачем мне в животе — живой гриб? А в смысле питательности, усвояемости и ощущению сытости. «Грибы варят, осторожно помешивая веслом». Ну что тут непонятного? Это из той же инструкции для потребкооперации, что и про стрельбу из зенитного дробовика.

Ещё — ягоды. Важнейшая из которых клюква — главный источник витамина «це» в наших краях. Не нравиться — не ешь. Потом вообще жевать перестанешь — цинга.

Одновременно — рыбалка. Тоже — не для развлечения удочками, а сетями, бреднями, мордами, вершами… Рыбка жирок нагуляла — самое время её брать. Одновременно — добирается позднее на полях. Лён надо дёргать, а для нашей вотчинки это — важнейшая культура. Одновременно — молотьба, одновременно — вот, птицу надо бить, одновременно — подготовка к зиме: дрова, крыши, сани, тара под заготовки, тёплая одежда… Куча срочных крестьянских дел в эти два месяца. И тут я со своей печкой… Несколько не ко времени.

Так что, пришлось мне свой пыл несколько по-уменьшить и людей распустить по домам. Ну что сказать — сам дурак. Затянул время, не подумал, не предусмотрел… Грустно.

Но не смертельно, при ближайшем рассмотрении. Аким меня послушал, головой покрутил и согласился. Оставляю здесь на хозяйстве Жиляту. Даю ему в подмогу четверых стариков. Из «лесовиков» и из «пауков». Старуху-голядину оставляю для обихода. Пусть кирпичи лепят да обустраиваются. А что б не спали — «урок». В смысле — норму в штуках. Пока не сделает — «на Большую землю» не выпущу.

Когда печка остынет, и кирпич можно будет взять — нагоню мужиков, чтобы готовое на руках вынесли через болото. Много мужиков, но — на один день. Заново печку загрузим-запалим, кого-то из дедков старшим поставлю, а Жилята будет уже в Пердуновке домовые печи складывать.

Честно говоря, я расстроился: так хотелось побыстрее у себя тёплое жильё сделать. А так… холодает же! Пришлось самых малых голядин «паукам» в семьи раздать. Не то — по-заболеют дети, помрут. Думал, тяжело пойдёт — кому охота лишние рты кормить, да ещё — «поганых нерусских». Наутро ко мне Хрысь в Пердуновку пришёл, я ему так это осторожненько, типа: а что вы по этому поводу думаете?

— Это воля твоя боярская?

— Да нет, посоветоваться хочу. Возьмут «пауки» малолеток или нет?

— Ну… за всех не скажу… спросить надо, поразговаривать. А вон тех двоих малят я к себе в дом заберу.

— Хрысь, я ведь не про тебя именно…

— Чего? Стар? Не боись. У меня-то в доме теперь бабья полно. А с этими-то… хоть поговорить с кем будет по-мужски. Разным разностям научить. Опять же, Шарка, баба моя… Ну… Я ж её столько лет бил… сама-то она уже… а тут у ей перед глазами — матка с дочками… а так… вроде свои будут…

Дальше всю малышню разобрали в два дня. Причины… Разные. И просто человеческие:

— Замучишь ты их, боярич, приморозишь.

И экономические:

— Дык, с него ж, бог даст, годика через два работник будет. Чем от титьки до таких лет выкармливать… ну… дешевше же…

И вовсе непонятные:

— Хрысь-то… он-то… не дурень какой… видит, стал быть, каку выгоду… ну… боярич-то, мабуть, какое послабление даст… или там хлеба на прокорм подкинет,

Хотя я предупреждал, что детей отдаю не навсегда, а только на время, что никаких поблажек крестьянам от этого не будет, что за всякое упущение в части принятых детей, взыщу сурово… Я только троих самых старших, лет по 11–12, при себе оставил — надо же мне из кого-то себе дружину строить. Сверстников-то у меня тут мало.

Тут пошли гуси. И стало вообще ни до чего. Пух, перья летят, вонь, потроха кучами, от коптильни несёт… Но первую стаю — мы взяли! По сказкам Андерсона или Сельмы Лагерлеф. Ну, «Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции». Там такая классная групповуха описана! Ну это ж все знают! «Когда одна палочка и семь дырочек спасут город…».

Среди дня в версте от селища расстелили на голой полянке на берегу сеть, замаскировали травкой, из разных мест выдранной. И посыпали густо мусором с пердуновского тока. Всякая полова, что после молотьбы да провеевания остаётся.

Дальше — вполне по детскому стишку:

Прилетели на закате гуси-лебеди, начали по полянке по нашей — похаживати, зёрнышко за зёрнышком — поклёвывати. Тут-то мы сетку и дёрнули. «Потом быстро побежали». Кто улетел — тот улетел. Но штук 70 осталось. Такой здоровенный вопящий рулон — гуси в сетке. Птиц не режут — разбивают головы дубьём, сворачивают шеи. Они шипят, кричат, крыльями друг по другу бьют, клювами кидаются ущипнуть… Дубьём по голове. Или куда попало, но без крови — запах будет, зверьё да вороньё соберётся. Всё равно — эту площадку в другой раз использовать можно только после сильного дождя. Клин журавлиный-гусиный-лебединый туда, где кровью или сильно помётом пахнет — не сядет.

Всю ночь птиц из сетки выворачивали, били, ощипывали, потрошили, пластовали для копчения-соления. На утренней зорьке пошли другие сети снимать — рыбацкие. Голавль хорошо идёт. Не такой уж и крупный, но густо. С рыбкой — аналогично. Она тоже ждать не будет — завоняется. Опять — чистить, потрошить, сушить, солить. Опять — вонь, грязь. Половина селища смесью засыпана — перья с чешуёй. В природе чешуйчатых пернатых не бывает. Но мы же — хомосапиенсы! Мы ж и не такое можем… уелбантурить…

Шутки-шутками, но «сейчас не потопаешь — зимой не полопаешь». Сейчас эти птички улетят — будешь зимой перепёлок из-под снега выковыривать. Река льдом станет — сети не кинешь. Будут мужички по домам сидеть, ремёсла всякие ремесленничать. Разве что, по первому снегу, по пороше, пойдёт охота на лесного зверя. По чернотропью его брать тяжко. А вот по глубокому снегу да на лыжах… Когда от охотника даже и лось уйти не может: проваливается, устаёт.

Вот в таком режиме, изо дня в день, птицо-рыбо-комбинат. Как-то я раньше не встречал у попаданцев и авантюрников описания Чикагских боен как обязательного элемента их авантюризма-попадизма. Везёт, наверное. Им уже на стол готовое подают. А я как не любил рыбу чистить в своём 21, так и не люблю. Но выбор невелик: ещё можно подучиться малость и садиться сети чинить. Сети, естественно, либо в рыбьей чешуе и слизи, либо в перьях, крови и помёте. Самое ГГешное занятие.

Я уже говорил, что между литературой и реалом есть принципиальная разница в мере связности? Довлеет нам, знаете ли, Аристотель с его «Поэтикой». В изложении одного небезызвестного Николо Буало из 17 века:

А как за нарушение этих принципов ругали Шекспира! Во Франции Шекспир считался «диким» и «необразованным» гением, не соблюдавшим классических норм, и его пьесы при переводе на французский одновременно переделывались с учётом «трёх единств».

Пушкин, в своём рассуждении «О трагедии», советует оказаться от единства времени и места. Но: «Поскольку занимательность — первый закон драматического искусства, единство действия должно быть соблюдаемо».

Жизнь, по моему мнению, всегда — штука очень занимательная. В отличии от литературы. Самая большая занимательность обеспечивается не «единством действия», а единством личности — меня, любимого. И занимает она меня аж 24 часа в сутки без выходных, праздничных и отпускных. Посему у меня «любовные истории» прерываются «печными», благородный мордобой — забоем дикой птицы, а юридические изыскания — сбором клюквы.

Кстати о клюкве. Ну, про то, как мы с Прокуем «хапалку» для клюквы сделали — рассказывать особо не буду. Просто в очередной раз удивляюсь человечеству. Ягоды собирают… давно. Ну, не знаю, ещё с обезьяньих времён. Что клюкву с кочек болотных проще растопыренными пальцами собирать, будто причёсываешь эти кочки, а не выклёвывать поштучно щепотью — любому понятно. А вот простейшая приспособа, которая ту же человеческую ладонь с пальцами имитирует… Ну ладно, неандертальцы с кроманьонцами — предположим, тупые они. Но предки-то… «человеки как бы разумные». Тысячи лет… десятки миллионов людей, и никто не додумался, что «пальцы» можно сделать чуть длиннее, числом — чуть больше… «Душа не принимает»?

И не надо мне рассказывать как эти «хапалки» разрушают плодородный слой и экологию вообще. Это не вопрос приспособления — это вопрос человеческой дурости и жадности. А клюква здесь… Можете тыкать в меня пальчиками и хихикать:

— Вот, де, дурень, ягодками озаботился. «Хапалками» всякими. Прогресс надо делать, ход мировой истории менять!

Кто ж спорит? Надо. Поменяем. Только — «дела людьми делаются». Больными людьми, как лопатой деревянной — многого не наделаешь. А для здоровья люди должны получать аскорбиновую кислоту с пищей. Поскольку у нас, так же как у высших приматов — всяких «сухоносых обезьян», ген, отвечающий за образование одного из ферментов синтеза аскорбиновой кислоты, не функционален. Понятно, что витамина С в клюкве раз в тридцать меньше, чем барбадосской вишне, но где я здесь Барбадос найду?

Поэтому мы, здешние «сухоносые обезьяны», очень заинтересованы в клюкве мочёной. Даже больше, чем в «клюкве развесистой». А уж как заинтересованы некоторые из нас, которые от холода и сырости уже совсем «мокроносые обезьяны»!

Местные тоже сперва хихикали:

— А боярич-то того… Заленился… Сбёг от рыбки потрошения… По ягодки собрался, быдто дитё мало…

— Да не… Это не с лености, это — с блудливости. Девок выглядает. Ну… эта… с которыми побаловаться… хи-хи-хи…

На «Святой Руси» практически каждое занятие предназначено для конкретной поло-возрастной группы. Взрослые мужчины и женщины почти никогда не собирают грибы и ягоды — другие дела есть, несерьёзно это. Девчонки не ходят на речку с удочками. А мальчишки — с лукошками по лесу. Как всегда — бывают исключения. Не с кем пятилетнего малыша дома оставить и старшая сестра тянет братишку в лес с подружками на ягодник. Дети ещё не выросли, а малина в хозяйстве нужна — и хозяйка сама в малинник побежала. С медведями конкурировать.

Из-за неприятия туземцами нового инструмента, я раздал сделанные два экземпляра своим рабыням. Им-то — не отвертеться. «Хозяин — барин» — русская народная мудрость. Но возможность девкинского саботажа — предполагал. Поэтому, когда к месту, где мы снова растягивали сеть на гусей, прибежал младшенький голядина с криком:

— Йусу Елитса атейо невейкиа!

я решил, что девки, Елица с Трифеной, поломали или потеряли инструменты.

Щёлкнул малька по лбу, чтоб не забывал добавлять «Господин», вытер ему сопли рукавом его же рубахи, накрутил ухо, чтобы говорил по-русски, и пошёл себе не спеша на подворье.

Елица, раскрасневшаяся, без платка, растрёпанная и битая — синяк под глазом и губа уже опухла, сидела в поварне в окружении Домны. Именно, что в окружении. Припав к обширной груди моей поварихи, она рыдала в её объятиях. Мрачный взгляд Домны мгновенно избавил меня от иллюзий мелочности пришествия. Ну что, блин, у них опять?!

— Соку клюквенного налить, боярич?

Ежели так издалека, то… совсем скверно. При упоминании о клюквенном соке, Елица зарыдала ещё пуще. Чисто автоматически погладил девку по головке, по плечику. Вспомнив о её специфической реакции на мужское прикосновение, я, было, отдёрнул руку. Но девка ухватила её, воткнулась в ладонь лицом, прижала к столу и принялась бурно поливать слезами, сопровождая процесс соответствующими бессвязными жалобными звуками. Пришлось сесть за стол, принять другой рукой кружку от Домны, и ждать. Женщины… они такие. Пока не справятся с эмоциями — никакой информации. Даже если они ещё не вполне женщины. Зато уж потом…

Мои переживания от всего этого… от ощущения неизвестной, но, безусловно, глобальной катастрофы… Ну кому это интересно? Потерпи, Ванёк, ты же у нас мужик, тебе же положено терпеть. Женщин. Вот сейчас сопли все вытекут, запас слёз закончится, и мы узнаем… «что день грядущий нам готовит». Какую именно подлянку, приготовленную окружающим миром, мне предстоит «вкушать» сегодня на ужин.

Наконец, девка начала просто икать. Домна подступила к ней со здоровенной кружкой холодной воды и заставила пить крест-накрест, то поднося ко рту, то отодвигая и поворачивая кружку, с приговором:

Приговор этот мне знаком ещё по 20 веку: жена так у дочки икоту останавливала. Только здесь местный, явно адаптированный под наши Рябиновские реалии, вариант. В оригинале должно быть «иди на Федота». И в рифму — точнее получается. Но цель приговора — концентрация внимания икателя на посторонних предметах. А местный владетель со своим верным слугой… ну что ещё может быть более посторонним при безудержной икоте?

Наконец, рефлекторные содрогания затихли, и я получил содержательную информацию. Катастрофа выглядела не настолько глобальной. Как всегда: ожидание неизвестной неприятности рисует нам картину более страшную, чем на самом деле. А так-то… Всего-то делов: Трифену украли. Ё! Мда…

Эка невидаль: здесь постоянно воруют детей, девок и молодых баб. Нехорошо, конечно, но что поделаешь — «Святая Русь», дикое средневековье, предки — одним словом.

О повседневности, рутинности покражи рабынь и рабов свидетельствует тщательность, с которой в «Русской Правде» прописана такая ситуация. Тщательнее чем, например, кража скота. Глубокая и всесторонняя проработанность вопроса говорит о частоте и распространённости данного преступления. И о некоторых странностях «борьбы с преступностью»: порядок поиска украденного «до третьей руки» — третий владелец краденного, даже если он был «добросовестным приобретателем», считается виноватым и обязанным компенсировать убытки из своего имущества. О виро-обложении, при котором потерпевшему просто возвращается краденное двуногое имущество, а штраф идёт в княжескую казну. О возможной замене и условии эквивалентности. Эквивалентность устанавливается на уровне половой принадлежности: украли робу — отдай робу, украли холопа — отдай холопа. А как звать, сколько лет, есть ли семья-дети… О том, что украденная рабыня стоит в два раза дороже мёртвой. Поэтому, при возникновении предчувствия провала, преступникам дешевле убить женщину, чем живой вернуть её правообладателю.

Между тем, Елица, запинаясь на каждом слове, изложила суть проблемы.

С утра Мара послал обеих девочек за клюквой. Те полазили по луговой «тарелке» — там есть несколько мест, где достаточно сыро для ягоды. Но «хапалки» позволяют быстрее очищать территорию. Возвращаться раньше времени не хотелось — Мара бездельничать не даёт, выдаст новый урок. Девушки нагрузили всё собранное на приданного им в качестве носильщика и защитника «мусорного куча», которому я мозги сотряхнул. Но не вышиб же совсем! Мозги его уже разложились по своим полочкам, ходить уже может. Парня отправили на заимку, а сами ягодо-сборщицы решили пройтись ещё по ягодникам вдоль реки. Должна же там тоже быть ягода. Или грибы…

В приречном осиннике они набрали кучу подосиновиков, спустились к воде, чтобы перебрать грибы да напиться — время уже дошло до полудня, и малость вздремнули на последнем тёплом осеннем солнышке.

Пробуждение было резким: им заткнули рты и схватили за руки. То ли — Елица спала более чутко, то ли — её реакция при пробуждении была более резкой, а, вернее всего, её похитители были более бестолковыми, но она ухитрилась вырваться. Вопя, в истерике от хватающих её мужиков, она подхватила с земли ножик, ибо ни один грибник в лес без ножика не ходит, и, достаточно успешно размахивая им во все стороны, судя по следам крови на лезвии, убежала вглубь леса. Её пытались догнать, но не сумели.

А вот дальше сработали её гадский характер и личный рефрен — «хорьки вонючие». Вместо того, чтобы, как и положено нормальной девке в такой ситуации, продолжать вопить и, не помня себя от страха, лететь стрелой под защиту отеческого дома, или его эквивалента в форме заимки с «богиней смерти», Елица проскочила вдоль берега вперёд, чуть вверх по реке за ближайший мысок, и увидела, как куль с замотанной с ног до головы Трифеной, гребцы положили в лодию. После чего лодка отчалила от берега и пошла вверх. Непрерывно повторяя себе под нос свой «хорьковый» слоган, девка бросилась к «отвечальщику за всё» — то есть, к господину своему, ко мне.

А что я? Какие-то гребуны… где-то в лесу… в какую-то лодку… Ну и какие у меня варианты? Да куча! При моём-то опыте из 21 века… Сходу вижу аж три.

В третьем тысячелетии мне следовало бы выждать три дня и подать в полицию заявление о пропаже человека. Здесь сходная ситуация: выйти на ближайший торг — это в Елно, и три дня выкликать пропавшую рабу. Если за три дня никто не отзовётся, то считать беглой или краденной, и кланяться вирнику или самому посаднику, чтобы сыск начали.

По ГГешному… Возбудиться, воодушевиться… Побежать, поубивать… Неизвестно кого, неизвестно где… Как-то это… глупо. Не моё.

Ну, нормальный ГГ не трахает сироту, дочку только что убитого им священника, прямо в церкви перед ликом древнейшей чудотворной иконы, используя собственные смутные представления о садо-мазо из третьего тысячелетия и средневековый артефакт древесно-лесного происхождения типа «дрючок берёзовый», в качестве замены всех тамошних, из эпохи торжества прогресса, демократии и феминизма, прибамбасов. Не, не ГГ я.

Есть третья, общепринятая здесь, исконно-посконная линия поведения. Состоит она в многократном повторении христианских аналогов «иншалла» и «аллах акбар». Естественно, с добавлением кучи крика, плача, мощных вдохов-выдохов, сначала яростных, а позже — печальных, сжимаемых кулаков и прочих эмоций. Обычно сопровождается избиением домашних:

— Ты…! Дура старая! Куда смотрела! Почему девку со двора отпустила!.. А! Псина облезлая! Почему не гавкала….!

Иногда уровень раздражения пейзан доходит до набивания морд друг другу. Иногда бьют местного «козла отпущения» — какого-то деревенского дурачка или маргинала. Повод можно найти всегда: спал, не спал, спал, но не там… Потом, выпустив пар и излив свою грусть-тоску, такими, всегда доступными, способами, пейзане снова возвращаются к своим обычным делам. К главному своему делу: кормить себя и, заодно, «Святую Русь».

Всё бросить и пойти искать украденную девку или бабёнку… А куда? А как? А с кем? А кто тут останется? А работы деревенские не ждут, каждая должна быть исполнена в свой срок. Пропустил, например, перелёт этих гусей-лебедей — зимой остальным детишкам голодновато будет. Давай подождём, запас семье на зиму оставим да и пойдём. А через неделю-другую уже и след остыл. А и был ли он, след этот? Крестьяне — не охотники, в следах разбираются слабо. Да и то — в лесных. А какой след может быть на воде? Если девку, как тут у меня, в лодейку кинули. А пойдёт та лодейка в городки. А в городках да на торгах следы человека искать по-другому надо. А пейзане этого и вовсе не умеют. А риск? Ведь чужие-то люди и самого «искателя» похолопить могут. Или за медяшку пристукнуть в тёмном углу — чужак же, искать никто не будут. А расходы? А будет ли толк? А время-то идёт, может, девка твоя уже в Царьграде, в Суде тамошней, задком своим своему хозяину серебро под пристанью шлёпает? Да и жива ли? О-хо-хо, грехи наши тяжкие… А может оно и к лучшему? Пойдём-ка, стара, новую себе девку изделаем…

Практика воровства людей в массе разных технологий будет распространена в России всегда. Можно вспомнить «сексуальных рабынь» из числа россиянок начала 21. Иногда для принуждения достаточно просто изъятия паспорта. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек» — народная советская мудрость. Остаётся мудростью и при демократиях.

Можно вспомнит русскую классику — «Станционного смотрителя» Пушкина:

«При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила…

…

— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка; — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: 'Сидите смирно, а я схожу на кладбище'».

Там милая сентиментальная история. Об украденной, для сексуальных услуг, проезжим российским офицером — девочке. Закончилась счастливо для всех, кроме отца девушки. Который сам, будучи введённым в заблуждение, и велел девочке ехать с похитителем.

Можно вспомнить, как российские офицеры в 18 веке воровали мальчишек на почтовых трактах, продавая их в крепостные в соседнем уезде.

Вообще, история похищений людей в России старше самой России. Ещё в «Повести временных лет» отмечается обычай большинства славянских племён воровать себе женщин.

Причём, как и в законах франков, различается умыкание с уговором и без. Традиция давняя и очень живучая: всех трёх братьев Карамазовых, например, сделали уже и в 19 веке «умыканием со сговором», то есть — похищение невест с их согласия. Невест, которым больше деваться было некуда. Вторую вообще из петли вынимали.

Сходная форма продолжает и в 21 веке функционировать на Северном Кавказе. Ну, как известно: «… и передать невесту кунакам влюблённого джигита». Или — ещё кому. Или — не очень влюблённому. Тогда девушке, которая считается обесчещенной, остаётся только кидаться с высокой скалы. Впрочем, в самом конце 20 века у таких горянок появился ещё один выход — пойти в смертницы. Именно этот, восходящий к глубокой древности и такой же человеческой глупости, «красивый обычай» является одним из способов формирования шахидов женского рода.

Уже и в начале третьего тысячелетия с трибуны ООН озвучиваются числовые оценки количества людей, живущих в рабских условиях. На уровне 20 миллионов. «Каждый год сотни тысяч мужчин, женщин и детей похищаются и продаются в рабство». Около 60 % из них — «сексуальные рабы», около 80 % из этих «рабов» — женщины.

Молотилка послушно вытаскивала со свалки разные этно-историко-литературные пассажи разных времён и народов по интересующей теме. Типа: как хорошо получилось украсться у Анны Ярославны — королевы Франции. Хотя её, вдовствующую королеву, похитил женатый мужчина, и она несколько лет провела на положении наложницы, отказываясь вернуться к положению королевы, что приводило в бешенство её сына — уже действующего короля, а папа римский упорно не давал похитителю разрешения на развод, но законная жена похитителя успешно умерла, все помирились, и Анна снова подписывала государственные документы вместе со своим сыном.

 

Глава 169

Возможно, и Трифена найдёт с этими похитителями своё счастье. И станет как та Дуня у Пушкина: вполне счастливая «прекрасная барыня». А может, она даже и сговаривалась…

Я, явно, «обсвяторуссился», меня тянуло сказать: «на всё воля божья» и не загружать мозги внезапно возникшей проблемой. Да что я им — 01, 02 и 03 в одном лице?! Ванька с Пердуновки — спаситель-спасатель-глупых девок возвращатель?

Но под всем этим академически-элегическим трёпом, сквозь желание поскорее вернуться к прерванным занятиям, к полезным, насущным, разумным и актуальным… к растягиванию сети, к засолке рыбы, к изготовлению кирпичей… всё чётче нарастало бешенство.

Я не ГГ, и мне плевать — будет она счастлива с кем-то из этих гребунов или последующих приобретателей, мне глубоко плевать на изысканно-этнографические обычаи и исконно-посконные нравы. Мне даже плевать, что спёрли единственную нормально грамотную девчонку. Единственного человека на сотню вёрст, который владеет греческим языком. Мне вообще плевать на полезность и разумность! Я — не ГГ, я — ДД! У меня другие приоритеты: они украли МОЮ рабыню! Они взяли МОЁ! Право собственности — священно. Моей — точно.

Я перевёл глаза на прилипшего к косяку двери мелкого голядину:

— Скажи Ивашке: Филькину лодку немедленно вычистить, на воду с вёслами. Стоять! Ещё: Чарджи и Сухану — на выход по боевому. Бегом. Домна, тормозок на дорогу, эту… — переодеть в чистое и сухое. В мужское. Хоть в моё — по размеру подойдёт. Делай.

Мужская одежда в походе удобнее женской. Да и не хочу я светить девкин подол, когда по реке «людоловы» ходят.

Ничего мгновенно не делается. Но у нас был недавний опыт похода в Невестино с телом отца Геннадия. Филька на команду: «отдай лодку» — даже не бурчал. Сухан, кроме своей рогатины запасся ещё и пуком сулиц — мы ж их кидали, тренировались. Может пригодиться. Дольше всех пришлось ждать… ну, естественно — даму. Елица явилась в моей рубахе, штанах, армяке, сапогах и шапке. А вот так, когда коса под шапку убрана и затылок открыт, она… даже очень.

Елица была крайне смущена своей мужской одеждой и всё порывалась как-то ото всех спрятаться. Это её настолько взволновало, что когда мне пришлось поддержать её за руку при посадке в лодку, она даже внимания не обратила. Зато стразу же перебралась в лодке на носовую банку, где старательно, мучительно краснея, начала закрывать свои ноги полами армяка. От нескромных мужских взглядов.

«Отец Федор с удивлением и стыдом посматривал на свои открытые взорам всех мирян полосатые брюки». Вот же ж дура! И — не священник, и штаны — без полосок, и не на охоту за «Двенадцатью стульями» собралась, а эмоций как у какого-нибудь… пресвитера. Мне-то, после эпохи мини и микро… Разве что — «нано» какое-нибудь интересное сделают. Блин, детка, я же тебя и так — всю видел и даже щупал. Нашла время…

Чарджи с Суханом взяли весла, рванули, Елица чуть не слетала со скамейки, и мы пошли вверх по реке.

Есть тут одна проблема… Точнее — проблем-то много, но, для начала, одна меня гнетёт. «Проблема опознания» — называется. Мы же живём на реке Угре. Фактически — на большой дороге. Едва в начале сентября пошли сплошные дожди, как начала подниматься вода в реке. Соответственно, снизу и сверху начали появляться лодейки. Не так уж и много, что бы подземный переход под рекой строить или, хотя бы, светофор ставить. Но — есть. Идут они днём, когда у нас сети из реки уже вытянуты, к берегу не пристают, на ночлег не останавливаются. Хотя, при моей привычке ожидать гадости от всего наблюдаемого — нервируют. Но у нас сейчас все три поселения достаточно многочисленные. Почти все мужики — на реке или возле. Так что, гости лодейные — не шкодничают. Пока…

Торговля всегда была сопряжена с разбоем. Всякий торговый караван — боеспособен.

«Али-баба и сорок разбойников» — разбойники попадают в город в форме груза и собираются резать горожан. Средневековье даёт массу аналогичных случаев. Выбор типа операции зависит исключительно от оценки ожидаемого соотношения потери/убытки. Можешь пограбить — грабь, не можешь — торгуй. В русской истории вершиной такого подхода были новгородские ушкуйники. Они настолько хорошо совмещали грабёж и торг, что довели дело до основания новых городов вроде Хлынова-Вятки. Чтобы было удобнее и торговать, и грабить.

В крестьянских общинах воровства нет. Всё на распашку — бери что хочешь. А дальше? Украл у соседа курицу, ощипал, сварил и съел? Уже на стадии варки у тебя спросят:

— А что это у тебя в котле булькает? Курочка? А откуда? Твои-то все по двору бегают.

Все — всё знают, видят и оценивают. Такой образ жизни совершенно естественно воспитывает кристальную честность. Просто отсутствием успешных негативных примеров и наличием позитивных — неотвратимостью наказания.

На дороге ситуация прямо противоположная. Спёр курицу в деревне, отошёл на десяток вёрст и жуй её спокойно — никто за тобой не побежит. Главное — не возвращаться, не попасться раздражённым хозяевам.

Фольк формулирует эту мысль так: «Если ты гулял где попало — не гуляй там больше — опять попадёт».

Купцы идут маршрутами, которые они знают, и где их знают. И, при этом, ведут себя достаточно прилично: «не воруй где живёшь, не живи где воруешь» — общероссийская криминальная мудрость. Однако кто-то постоянно срывается.

В документах этой эпохи достаточно часто встречаются эпизоды, когда группы купцов попадают в застенок за грехи своих земляков. Новгородских купцов сажают в Смоленске, смоленских — в Суздале. Тут речь не о бурсаке, спёршим мимоходом, проходя через село, вывешенную на плетне для просушки нижнюю женскую юбку. Тут дела куда серьёзнее. После которых запускается механизм «коллективной ответственности».

Ограничители — есть. Правда, не — «честное купеческое слово». Но ведь купец никогда и не обещает — не тянуть по дороге в карман всё, что «плохо лежит». А вот честь гильдии, цеха, землячества, с которых князья могут силой взыскать убытки — помогает. Такая… выстраданная и непрерывно поддерживаемая казнями и тюремными заключениями «честь».

«Честность — лучший рэкет», говорит герой Сэленджера. «Честный бизнес — прибыльнее» — говаривал мой приятель в 21 веке. Посидев в «Крестах» и в «Кащенке», погуляв по «Бандитскому Петербургу» Веллера, но в реале, он любил поделиться своей выкристаллизовавшийся честностью.

Здесь — аналогично. Особенно, когда альтернативой является тотальное кнутобитие с конфискацией. Не тебя лично — ты-то убежал и спрятался, а твоих партнёров, соседей, родственников, земляков вообще.

Это работает, если гости — настоящие, гильдийные. Если есть власть, которая может взыскать. Лесные племена Урала и Сибири при появлении русских лодок на реке просто убегали в лес. Бросая свои чумы и прочее. Так же вели себя и древние славяне при появлении варяжских или греческих караванов. Но землепашцам бегать неудобно, и славяне ставили мощные заборы вокруг своих приречных селений. Селища вдоль рек стали превращаться в крепостицы. А проплывавшие по рекам викинги дурели от такой застройки — ну не пограбить же свободно! И назвали Русь — Гардарик, Страна городов.

Не было взыскивающей власти. Взыскивающей не с преступников-«гостей» — их-то не догнать, а с их земляков или единоверцев. С тех, про кого можно сказать:

— Да они все такие! Да они все одним миром мазаны!

Но вот пришли князья. Они могут взыскать, если попадёшься. У них достаточно бойцов, у них есть общее соглашение — «Русская Правда», они гоняют гонцов друг к другу. Даже тот, кто не собирается возвращаться туда «где гулял», может быть пойман и наказан в княжеских землях.

Это — в теории. А в реале — раннефеодальная восточно-славянская империя — разваливается, «Святая Русь» сейчас въезжает в очередную фазу феодальной раздробленности.

Слова-то какие… будто книжной пылью припорошены, скулы от скуки сводит. Но это — в теории. А в реале — скулы от скуки не сводит, скулы от этой «скуки» — ломают да на сторону сворачивают.

Тут, у меня конкретно, срабатывает специфика «здесь и сейчас» геополитических обстоятельств. Во Владимире-на-Клязьме сидит сын Юрия Долгорукого — Андрей Боголюбский. Выше по Оке — Рязань. Боголюбский как-то, ещё по приказу своего отца, выбивал из Рязани тамошнего князя. Отношения между Рязанью и Суздалем-Владимиром — постоянно на грани войны. До такой степени, что рязанские князья в ближайшие годы уйдут от присяги Суздальским князьям под власть Великого князя Киевского, под Ростика. Позже, лет через тридцать уже наследник Андрея Боголюбского заморит голодом в темнице четверых рязанских князей.

Это не фантазии Данте, это эпизод из реальной политики в доме Рюриковичей.

Эта вражда, трансформируясь со временем, станет на века основой Московско-Рязанских отношений. К Куликову полю на подмогу Мамаю шли ещё две, союзных Золотой Орде армии — рязанская и литовская. Шли, но не поспели. Долго будет длиться это соперничество, пока в 1517 году последнюю правительницу Рязани не постригут насильно в монахини.

У меня в Пердуновке — власть смоленского князя Романа. Который Киевскому Великому Князю — Ростику — сын и верный союзник. И, естественно, явный, но пока не воюющий, враг Андрею Боголюбскому. Ниже смоленского Елно на Десне сидят три князя из Черниговской ветви. Все — близкие родственники. И каждый — враг соседу. Половецкий набег хана Боняка и князя Изи Давайдовича на Чернигов, тот самый набег, под который и я сам попал, из-за чего я и жив-то остался, двое из этих князей — поддерживали.

Понятно, что такие игры в тайне не сохранишь — Черниговский Свояк, прогнав половцев, пошёл на племянников, взыскивать… по-отечески. Остановили его только угрозы Ростика из Киева, присланная на Десну для защиты союзника суздальская дружина, да увещевания грека — митрополита Фёдора, как раз прибывшего этим летом из самого Константинополя. Это погасило войну. Но не взаимную злобу. Которая, естественно, очень хорошо выражается в местных повседневных правоприменительных практиках.

То есть: «Святая Русь» — есть, Великий Князь и всякие прочие — есть, «Русская Правда» — есть. Но нормальной, человеческой правды, даже по здешним законам — не сыскать. И на кой чёрт здешние люди налоги платят? Толку-то всё равно нет. Ну, это — не ново, это я и по своей России помню.

Если купец не собирается возвращаться назад тем же путём, если он собирается уйти в соседний удел, если под здешними властями нет заложников — таких же купцов-земляков, то он может грабить не опасаясь. Разве уж совсем сдуру нарвётся на сопротивление…

Путь Угра-Усия-Голубой Мох, на котором сидит моя Пердуновка — верхний путь из Окской речной системы в Деснянскую. Другой, основной, путь ниже — по Болве. Выводит с Оки на Десну к Брянску, а это уже не смоленские земли. Если эти умники, которые Трифену украли, планируют назад возвращаться по тамошнему волоку — они вообще под смоленский суд не попадают. А что тамошние княжии люди потребуют с меня за «свершение справедливого суда»… Как гласит русский фольк, неоднократно проверенный на множестве русских шкур: «с сильным — не дерись, с богатым — не судись».

Не буду драться-судиться — буду бить на своей земле. И бить буду сразу, без разговоров.

Так это, по ГГешному. Подошёл, спросил типа:

— Закурить не найдётся?

и сходу в морду. И чтоб — наповал. Хорошее слово — «наповал». Выражает мои чувства. А ещё — «кусочничать». В смысле: порвать в куски. Как я их всех по-кусочничаю! Ух, какой я злой! Как увижу — сразу, без здрасьте, в мелкую капусту! Чтобы — и мявкнуть не успели! Так это, эффектно-благородно. Как настоящий ГГ. Потому что, при предполагаемом соотношении численности… остаётся только на внезапность надеяться.

А может у них сурово так поинтересоваться:

— Как пройти в библиотеку?

Они тогда точно одуреют, задумаются, и мы их как стоячих затопчем. Или — задавим. Как «лежачих полицейских». Медленно, с удовольствием… Потому что без этого — вряд ли…

Елица описывает лодейку как приблизительный аналог «поповской кошёлки». Тоже — плоскодонная, значительно шире обычной «рязаночки», раза в полтора длиннее, десяток гребцов. Но народу больше: купцы-пассажиры в середине сидят. Всего человек 15–16. Ещё и девку мою туда сунули… гады.

Я же — «гумнонист», мне же невинных людей резать… неприлично-c, уголовно-наказуемо-c. А то как кинемся на какую-нибудь лодочку, как там всех посечём-порежем… Без «здрасьте», внезапно, наповал… А они — не те… Нехорошо как-то получится… И время потерям. Поэтому и тащу с собой девку для опознания.

Мои гребцы рвали вёсла, лодочка, следуя движению кормового весла, летела, прижимаясь к берегу, по тихой, спокойной, местами почти стоячей воде. Погода, с утра солнечная, постепенно портилась, с запада снова потихоньку натягивало дождь. Я упорно пытался понять — с кем мне предстоит столкнуться на этот раз. Какие-то отморозки вроде недавних пруссов? Тогда я получаюсь полным дураком: взял только двоих. Да и вообще — полный пролёт, второй раз мне таких — не осилить. Не надо иллюзий: успех того боя — случайность, совпадение кучи редких условий, просто везения. Бить серьёзных местных воинов десятками… да это просто мне не по зубам! Я вспомнил свой изматывающий, обессиливающий страх во время тогдашнего боестолкновения… «Отделался лёгким испугом. От средней степени — просто помру».

Как оценить боеспособность вероятного противника? Конкретный вопрос успокаивал конкретно. Постепенно уходило истеричное бешенство: «Моё!? Воровать?!». Всовывающийся в сознание местечковый оппортунизм: «А может — ну его? Как бы хуже не было. И дома дел — выше крыши. Не велика потеря — новых найдём…» — запинывался ногами и затихал. Есть конкретная задача. Почему она возникла, насколько важна — не суть. Суть — сделать дело. Сделать хорошо. Холопку — вернуть, ворьё — наказать.

По моей команде Елица поднатужилась, напряглась памятью, закрыла глаза и вспомнила картинку погрузки захваченной девки в лодку. Вот по такой, мысленной картинке, она выдала нам и количество людей, и как одеты были, и, что её поразило при разглядывании картинки — все черноволосые. Ну, кого разглядела-вспомнила: под шапками не очень-то высмотришь. А ещё — большинство маленькие и безбородые. Дети, что ли? Гребцами?! Да ну, фигня…

— А ещё, господине, у них вот тут в уголке глаза, такая, ну, будто ячмень вскочил… но в обоих глазах сразу…

Офигеть! Эпикантус? Складка у внутреннего уголка глаза, прикрывает слёзный бугорок. Монголоиды? Вот только монгол мне здесь не хватало! Да ну, не может быть, рано же ещё. Не в смысле: мало выпили, а в смысле: по эпохе рановато. Наверное, какой-то другой народ. И вообще: Чарджи — торк, тоже из этих, тюркоязычных, а у него такого признака нет. Или он — не монголоид? Что не негр — сомнений нет, а вот…

Я внимательно посмотрел на Чарджи. Тот понял мой взгляд как вопрос и пожал плечами. Ответ ясен: этнос девко-ворователей по описанию не идентифицируются.

— А ты, красавица, не путаешь? Ты ж на них издалека смотрела. Как же ты такие мелочи углядеть могла?

— Они… ну когда я со сна подскочила… а он на меня навалился… прям — нос к носу… Ну я и углядела… И это…

Елица густо покраснела, замялась, но, движимая осознанием важности всякой информации о нападавших, глубоко вздохнула и, глядя мне в глаза, выпалила:

— И уд у него твёрдый! Колется сильно. Вот…

Чарджи от неожиданности промахнулся веслом по речке. Лодку немедленно развернуло влево. Мы оба высказались. Выровняли лодку. И я посоветовал девке не пугать бедного торкского принца и несомненного секс-символа всех трёх наших деревень такими словами. Елица покраснела ещё пуще и принялась оправдываться:

— Ну… он же на мне лежал… ну, за руки держал… а тут у него… а я как почувствовала-то через рубаху… как испугалась… ногой-то его ка-ак подцепила. И через голову-то и перекинула. Вот…

Мда… определить национальную принадлежность индивидуума, обученность, вооружённость и боеспособность подразделения… по степени эрекции… не, не умею. Пулемётов у них точно нет, но не поэтому — просто эпоха не пулемётная. А вот остальное… Догоним — посмотрим.

Да уж — «догоним»… Нас-то трое, а их-то десятка полтора. Я не про греблю — у них лодочка тяжёлая, гружёная. Хоть они и в десяток вёсел идут, но мы-то вообще налегке. Догоним. А вот что дальше? Подойти да крикнуть:

— Эй, дяденьки, отдайте мне мою девку?

Тут они мне и… ответят. Пришибут на месте. Ну, может, поговорим? А я не понимаю — кто они. Как с ними разговаривать? И на каком языке? Со слов Елицы — между собой они говорили не по-русски, и не по-голядски. Она уже понимает маленько — за битыми «кучами» ухаживая, немного язык выучила.

Может как-нибудь хитростью? Забежать вперёд и как тот кот в сапогах… Чего-то он такое убедительное толкал… Ага. Речка одна — забеги-ка незаметно вперёд. Может, когда они ночлег встанут? Типа, мы тоже, лягушки-путешественники, мимо проходили, на огонёк заглянули… То-то и оно: «лягушки». С пустой лодкой на купцов мы не тянем.

Как я не крутил в голове ситуацию, пытаясь придумать хоть какую-то разумную стратегию — ничего не получалось. Персональная свалка подкидывала картинки из «Крепкого орешка» или тренировок спецназа на полигоне в Дзержинске. Потом, естественно, пошли кадры из Будёновска, «Норд-Оста», Беслана… Как-то… малооптимистично.

Я не умею освобождать заложников! А ещё — пленников, рабынь, захваченных и удерживаемых силой людей. Меня этому не учили! Собственного опыта — никакого. Ноль полный! Вообще-то — радоваться этому надо. Прыгать от восторга. Что ни мне самому, ни кому из моих знакомых и близких… «Слава тебе, господи, что пронёс мимо меня чашу сию». Искренне и от всей души.

Но вот сейчас… Ну не готовят у нас нормальных попадунов с навыками освобождения людей при захвате средневековыми людоловами! А читанное или много раз в разных боевиках виденное…. «Спускаясь по тросу с бесшумно подлетевшего вертолёта… забросав территорию свето-шумовыми гранатами… короткими очередями подавляя последние очаги сопротивления…». Да я «за»! Руками и ногами! Но здесь… такой опыт только мешает.

И ещё. Я не сомалийский пират и не гринписовец. Мне никогда в жизни не приходилось вести бой на воде. Брать кого-то на абордаж, захватывать плавающие объекты. Пару раз видел в исторических фильмах. Ну там, всякие пираты, всех времён и народов. Но даже в киношном варианте… не радостно.

У Бориса Заходера — хорошо. Вот это я знаю и умею. Только это — про «морской бой». А у меня тут в реале… даже карандашей нет…

Ух как хреново. Повёл себя по ГГешному, вскочил-побежал… «Я — не ГГ, я — ДД…». А сам-то… Дур-рак. Куча вопросов и все без ответов. А есть, наверняка, масса вещей, о которых я не задумываюсь, потому что просто не знаю, что о них нужно задумываться. Возможен ли абордаж с гребного судна на гребное же при нагонянии? Относительная-то скорость маленькая. При Саламине греки атаковали персов на встречных курсах, и при сближении ломали носами своих трирем вёсла вражеским кораблям. А здесь? Подойти с кормы и попросить:

— Эй, дяденьки, вёсла внутрь уберите. А то нам к вам запрыгивать неудобно.

Сплошной туман, болото и некомпетентность. Давненько я себя такой бестолочью не чувствовал. Уже с неделю. Единственное, что я полезного здесь умею — командовать гребцам на основе музыкального отсчёта по-даосистски. «Делай что можешь…». Делаю.

— Раз-и, два-и. Навались, ребята.

У наших соперников по этой не-академической гребле была существенная фора во времени. Где-то часа два. Но их лодия была сильно гружёная и шла медленно. Я как-то не рассчитал. Мои уже и разогрелись, и пропотели, и устали. Темп начал снижаться. Я начал, было, подгонять Чарджи. Сухану-то — пофиг — «живой мертвец». У него выносливость… почти как у меня, «предводителя белых мышей». Тут мы выскочили из-за очередного поворота на длинный плёс. И увидели далеко впереди, на верхнем конце прямого отрезка реки, большую тяжёлую лодку. Елица среагировала первой. Вскочила на передней банке во весь рост и заорала, как и положено деревенской дуре — во весь голос:

— Вона! Вона те гады!

Глупость — заразительна. Это к тому, что я сразу скомандовал:

— Стоп!

Уставшие, намахавшиеся за эти часы непрерывной работы, гребцы среагировали мгновенно — упёрлись в вёсла. Вода вокруг лопастей — забурлила, лодка — встала, Елица — ойкнула и вылетела за борт. Ныряльщица, прости господи. Дайвинистка безмозглая. Или правильнее — драйвердристка? А, всё равно: хорошая у меня была шапка. Когда девка вынырнула с выпученными глазами, шапки уже не стало.

Чтобы всем было понятно: на «Святой Руси» плавать не умеют. За исключением прибрежных жителей больших рек и озёр — славяне не пловцы. Основная масса населения живёт-то возле маленьких рек, речушек, озерков, болот, а там не научишься.

Тысячи ног русских моряков, болтающихся над гладью Японского моря после Цусимского боя — тому подтверждение. Спасательные пробковые пояса они затянули на поясе, а не на груди. Где у человека центр тяжести… Для плавающего человека — это азбука.

Или можно вспомнить стоистический ужас персонажа Буркова в «Они сражались за Родину» перед переправой через Дон «на подручных средствах».

Но ещё хуже положение с женским плаванием. Его здесь нет вообще. Во всём «развитом мире», что — христианском, что — мусульманском, — нет ни пловчих, ни ныряльщиц, ни синхронисток. Даже просто купальщицы — экзотика. Чтобы войти в воду — нужно раздеться, обнажиться. Обнажённое женское тело — табу. И плавает такой табуированный визжаще-вопящий субъект соответственно — как топор. Но на этом топоре — моя одежда.

«Они зацепят меня за одежду, -

Значит, падать одетому — плюс».

Вот за этот «плюс» мы и ухватили, вывернули наглотавшееся воды чудо в лодку. Её — рвёт, в перерывах — орёт. Ногами машет. А лодочка у нас — невелика. Как бы нам всем тут не… искупаться.

Надавал пощёчин и стал раздеваться. Ну, положим, штаны свои я такой дуре второй раз не отдам. Рубахой обойдётся. На команду «раздевайся» у «утопленницы» реакция стандартная, негативная. Ещё разок по мордасам. С выражениями и обещаниями.

Факеншит! Сплошной детский сад. «Тут буду — тут не буду. А вы не смотрите…». Перебралась на нос, переоделась. Сухан — армяк отдал. Чарджи, пижон, он даже на такие дела кушак широкий одевает — отдал волосы замотать. А мою рубаху так, на обтирку пустила. Хорошо хоть уговорили косу расплести — мокрая же, аж течёт. Распустить косу девке при посторонних мужчинах — стыд и позор.

Только когда я со зверским выражением лица полез на нос, предлагая на выбор «… или за борт», с воем и плачем начала ленточку из косицы выдёргивать. Как-то мне все эти предковые заморочки… А тут ещё и кольчужка моя снова на голое тело… А куда деваться? В любой момент возможен огневой контакт. Ну, не огневой. Ножевой, сабельный, стрельный, копейный… Один чёрт — полная боевая готовность. Ходу, ребята, ходу.

Пока мы вытаскивали «утопленницу» и преодолевали туземные традиции и обычаи по теме: что кому носить не стыдно и как причёсываться не зазорно, интересующее нас судно удалилось из поля зрения. В смысле — завернуло за изгиб берега. Уже сереть начинает, видимость падает, надо догонять.

Мы снова наддали и… повторили прежнюю ошибку — вылетели из-за мыса на полном ходу. А лодейки-то и нет! Я несколько мгновений ошалело крутил головой и панически вглядывался в серую полосу реки, пока не понял: нет на реке лодейки. Потому что она — у берега стоит. У речки — берег левый, от меня справа. И народ из неё какие-то тюки таскает.

Я их вижу, они меня… аналогично. Оглядываются. Назад сдавать — сразу будет понятно, что мы именно за ними охотимся. «Собрался мышонок лиса затравить»… Вона их сколько. И чего она говорила, что они мелкие? Отсюда, с воды, вполне нормального роста. А, может, она на них сверху, с берега смотрела? Или мне со страху кажется? Ходу ребята, ходу. Пройдём-ка мимо. Типа: мы тут не по вашу душу, а чисто случайно, в одном направлении…

Жванецкий в одной из своих миниатюр чётко показывает, что с незнакомым человеком можно долго сидеть вместе. Например, на парковой скамейке или в поезде метро. Можно долго стоять вместе. Например, в очереди или в том же метро. Можно даже долго лежать вместе. Например, на пляже. Но вот идти вместе с незнакомым человеком… Он сразу инстинктивно нервничать начинает. «Вам чего надо? Вы почему меня преследуете?». Как это относится к «Идущим вместе»? Не знаю, вопрос не ко мне, а к Мих. Миху. А пока не будем будоражить инстинкты, «с глаз долой — из сердца вон».

И мы, и они внимательно по-рассматривали друг друга. Жаль, девка — не соврала. Я-то надеялся, что приврала с перепугу. «Не приврёшь — не расскажешь» — наше ж, народное. А эту… хоть в разведку посылай. Это я к тому, что их и вправду много. И оружие есть — саблю я углядел. Правда, в ножнах, в руках у одного. И пару длинных кинжалов на поясах. А что там у них ещё… Проверять не хочется.

— Конец тридцатой первой части

 

Идея о внезапном лобовом ударе скоропостижно умерла при столкновении с реальностью. Конечно, Чарджи — классный лучник. А Сухан — славно сулицы кидает. Но сколько они смогут положить до начала ответного огня? Или чем тут отвечают? Ну, по паре. Потом эти… «гости»… начнут сами… высказываться. Чем-нибудь тяжёлым и острым. У них-то борта высокие, завалятся у себя под борт и будут нас долбать. А у меня тут… и по колено не прикрыть. А на абордаж… Типа: подвалили как порядочные и вдруг… Ага. Втроём на такую ораву… Ну и кому тогда в речку идти — раков кормить? Ходу, ребята, ходу. Может — это не те, кого мы ищем. Хорошо бы… Смотрим искоса. Не пялимся, не раззявиваемся, интереса особого не проявляем, мы тут тихо-благородно, между делом мимо…

Едва лодейка оказалась на траверзе, как Елица сползла на дно лодки и изумлённо-обиженно уставилась на меня:

— А чего же… а как же… это же — те самые — я их узнала! Вы что — струсили?! Вы их испугались?!!

— Тихо. Замолчь. Узнала — молодец, конфетку дам. Спокойно идём мимо. Мявкнешь — утоплю. Ходу, ребята.

Она меня ещё храбрости учить будет! Тут дело надо сделать, а не перед девкой петушком прыгать. Головы свои сберечь, а не понты глупые кидать. Сберечь и сделать. Именно — «и», а не — «но», или там — «несмотря на тяжёлые потери в личном составе»…

Но! Ситуация кристаллизуется! Вместо совершенно непонятного боя на воде вырисовывается ночной бой на суше. Что тоже… Но я это уже один раз «кушал». Страшно, опасно… но мера неопределённости уменьшилась. Теперь хоть первый шаг понятен: высадиться на правильный берег вне их видимости.

Мы выскочили за следующий поворот реки. Факеншит! И продолжали грести: река поворачивает не в ту сторону — часть следующего плёса просматривается с места их стоянки. Наконец, их уже не видно, но на берегу встать некуда — сплошное болото. Гребём ещё с полверсты. Елица на меня смотрит, а у самой слёзы текут. Темновато, видно плохо, но я ещё различаю. Это она по Трифене так убивается? Интересно: они просто подружки или ещё и любовницы? При Елицинской заморочке — почему нет? Да, блин, мозги по делу не работают — поговорим о сексе. Всё, мужики — давай к берегу.

Вытащили лодку в хмыжник на берегу, пошли назад. Мокрое густое редколесье. Именно так: «густое редколесье». И под ногами чавкает. Далековато, темновато и грязновато.

Я — дурак. Как же надоело это повторять! Поторопился — не взял Ивашку. А у него скотопическое, ночное зрение. Не взял Фанга. А от него, что в лесу, что в болоте — куда больше толку, чем от меня. Да вообще — надо было послать Фанга с его молодцем и спокойно заниматься своими делами. Пара голядин, ночью, в таких зарослях… Да они бы этих… А то я как… будто настоящий ГГ — вскочил и побежал… Будто береста в заднице загорелась… В каждой дырке — пробка. А так бы делом своим занимался — глобальные планы составлял. В части прогрессизма и в народе благорастворения. Задним-то умом мы все… Найти бы ещё тот зад, в котором этот ум.

Наша «дичь» ещё ничего не знала об «охотниках из Пердуновки». Но встали они грамотно, с учётом местности. Два костерка на расстоянии полуверсты друг от друга. Один у воды. Там лодка привязана, у костра три или четыре фигуры. Лодку на берег не вытянули, значит — более вероятную опасность ожидают с суши. Караул у лодки оставили, и — немалый. Но у воды — сыро. И остальная часть экипажа поднялась выше, на язык песчаного, поросшего кустарником холма. Там основной стан. Нижний костёр — в поле видимости.

Наверху и народу больше, и костёр по-мощнее, и какую-то палатку поставили. Не шатёр из русских сказочных фильмов, но начальство, наверняка, там. А вот где моя Трифена? Или в лодке оставили, или «на ковёр вызвали»? Какие у них тут ковры? Персидские, бухарские? Я чисто интересуюсь в смысле — не жмёт ли Трифене спинку? Это не цинизм, это реальность — зачем ещё девок воровать? Была бы она девственницей — ещё были бы возможны варианты, за них платят больше. А так-то… лишь бы не замордовали. Я-то ей крепкую установку дал. На свою исключительность. Может драться начать, сопротивляться, царапаться… А эти… не знаю кто… могут сгоряча и силу применить. Чрезмерную. Жалко девчушку.

Непонятно: нормальный русский православный купец, да в такую погоду, обязательно поискал бы себе место под крышей, попросился бы на постой в приречное селение. А эти выбрали место вдали от людей. Это что-то значит? Может, шиши какие? Так те же пруссы мои встали на постой в селище. А эти… или мест здешних не знают, или с местными общаться избегают… Может, просто опасаются погони? Моей?! Не верю… Да что ж это за команда такая?! На мою голову…

Уже совсем стемнело, какие-то фигуры в темноте прошли несколько раз от одного костра к другому и обратно. Далеко, темно, кто, сколько — не разобрать. Мы сидели в кустарнике в полуверсте от нижнего костра, ближе не подобраться — открытое место. Я дрожал от… от холода, от сырости, от волнения, от осознания собственной непригодности к таким делам, неумения, непонимания… И от необходимости принимать решение. Какое-то. Был бы Ивашко… Или кто ещё из матёрых мужиков… Сзади раздался шорох. Я аж подпрыгнул, выдёргивая из-за спины свою шашечку. Из темноты, из какого-то пятна в этом кустарнике раздался женский всхлип:

— Ой не надо! Ой не бейте!

Елицу мы оставили в лодке. Теперь она припёрлась за нами.

— Тама страшно! Водяной плещет. Тёмно! И холодно. Не убивайте. Я тихонько.

Класс. А тут тепло, светло и мухи не кусают. Теперь я видел её очертания в темноте. И сразу бросилось в глаза: её почти не видно, а светлая рубаха Сухана маячит как бельмо в глазу. Опять прокол по маскировке. Я же об этом уже в Елно погрустил! Погрустил, но не поумнел.

— Снимай армяк.

— Не… не…

И чего она дёргается? Что я тут, в этой темноте, сырости и холодрыге — её насиловать буду? Когда нам вот-вот в бой идти? Рявкнул. Шёпотом. Сняла, передал Сухану. Вот так значительно лучше — моего зомби почти не видно. А вот она… Белеет в темноте. А белеет она всем своим, естественно — другого-то нет — девичьим телом. Которое от холода и сырости непрерывно дрожит. Которое, как известно, вызывает типовую реакцию у всякого нормального мужчины. Вне зависимости от этнической принадлежности, социального статуса, вероисповедания и вооружённости. Даже если он монголоид неизвестной национальности.

— Чарджи, а вот что будет, если мы сделаем так…

Чарджи послушал, хмыкнул, уточнил. Усомнился, но загорелся.

Накинув на плечи дрожащей полусогнувшейся девушке свою овчинную безрукавку, я шёпотом старательно объяснял мизансцену, которую хочу увидеть. Слава богу — реплик по сценарию ни у кого нет. Но все выходы-уходы должны быть чётко синхронизированы. Никакой отсебятины и импровиза. А то если нас начнут освистывать, то, боюсь, стрелами.

Нет, это не «Танцы». Ни «Со звёздами», ни «На льду». Ну надо же быть такой бестолковой! Полное отсутствие бэкграунда и неспособность к сценической пластике. Хотя… Чарджи же вон, воспринимает, аж пыхтит. Это когда я попытался отрепетировать хотя бы базовые движения этой… «кустарниковой актрисы». Ну ладно, ну хоть что-то вроде получилось.

И вот мы, пригибаясь в темноте к высокой траве, пошли по сырому лугу к костру у лодочки.

Я очень боялся. Так сильно, что даже вспотел. Даже на моих собственных премьерах такого страха не было. А ведь мы серьёзные залы собирали. Театральные, конечно. Не стадионы, но всё-таки. А здесь-то…

У прогоревшего костра на кучах веток сидели двое из «гостей». Оба уже придрёмывали, когда из темноты ночи в круг слабого багрового отсвета вдвинулась полностью обнажённая женская фигура. Постояла на краю освещённого пространства, тяжко вздохнула и сняла со своих плечей руки, которыми старательно закрывалась. Встряхнула распущенными волосами, извечным женским движением поправляя их, отводя за спину. Безвольно уронила руки, постояла так мгновение и, чуть всхлипнув, повела ладонью вверх по бедру, по талии, по рёбрам. Демонстративно сжала и оттянула сосок левой груди большим и указательным пальцами, несколько жеманно оттопырив остальные. Выждав мгновение, снова нервно вздохнула, неуверенно переступила на месте и, с отчаянной решимостью, вставила средний палец другой руки между своих слегка раздвинутых ног. Затем, после очередного глубокого вздоха, наполненного безысходностью и неизбежностью, медленно провела им вверх по животу, между припухлостями едва начавших формироваться грудей, по тонкой шее. До подбородка, до самых губ. C несколько глуповатым видом маленького ребёнка, сунула палец в рот. Мгновений пять-шесть она обсасывала свой палец, не отрывая широко распахнутых глаз от мужчин по другую сторону костра, словно пребывая в раздумьи: а чего бы ещё хорошенького сделать? Потом вынула палец изо рта и медленно, считая про себя по-даосски, что было видно по движению её губ, три раза поманила пальчиком караульных. Один из них, как сомнамбула, поднялся и двинулся к девушке. Осторожно, плавно. Чтобы не спугнуть… «чудное виденье». Она, не поворачиваясь, не отрывая остановившегося взгляда от двигавшегося к ней молодого мужчины, продолжая замедленно помахивать пальчиком, начала почти незаметно отступать в окружающую темноту. Словно желая исчезнуть, раствориться в ней. Но, казалось, темнота отступает вместе с девушкой — отсветы костра, играя на её белом теле, не отпускали её. Свет тянулся за схваченной им жертвой, лишь добавлял ей живости своими оттенками красного на её коже, игрой своих теней на её теле. Чудилось, что внезапно возникшая мраморная статуя, особенно белая на фоне окружающего со всех сторон мрака, одновременно и оживает, согреваемая костром, и отступает, растворяется в темени глухой осенней ночи за её спиной. Это медленное, текучее движение, переливающееся из видимого в невидимое, на грани света и тьмы, на грани человеческого восприятия, действовало завораживающе. Мужчины неотрывно смотрели на женщину. А она, не моргая, глядела ни них. Казалось, невидимые нити мужских взглядов, привязанных к женскому телу, постепенно натягиваются в тишине осенней ночи, натягиваются до предела и вот-вот порвутся.

Второй стражник попытался остановить плавно обтекающего костёр напарника, не отрывая взгляда от женщины протянул к нему руку и… упал на спину, негромко хрипя, судорожно дёргая ногами, выгибаясь всем телом и быстро затихая. А девушка отступала во тьму, во мрак окружающего мира, и парень шёл за ней, не отрывая взгляда, не обращая внимания на треск прогорающих сучьев в костре, на далёкий крик ночной птицы, на недолгую возню за своей спиной. Улыбаясь всё увереннее, всё конкретнее… Вдруг он подпрыгнул на месте и рванулся к девушке. Та взвизгнула, резко разрывая тишину, в которой прежде были лишь шипение пламени, ночные шорохи да плеск рыбы в реке. Резко отступила, споткнулась, падая на спину. Парень с разбега, выставив вперёд, как ныряльщик, руки, прыгнул на это обнажённое, беззащитное, столь привлекательное в темноте белое женское тело… и страшный удар в бок торцом мгновенно вылетевшей из темноты еловой жерди изменил траекторию его полёта.

Сухан одинаково уверенно работает обоими концами рогатины. И средней частью — тоже. Беззвучно корчившееся тело недавнего «соискателя» было перевёрнуто на спину, рогатина положена поперёк шеи… Как прижать палку одной ногой и топнуть другой — я своему «ходячему мертвецу» показывал. Стандартный «горлолом». Я ещё приводил в чувство совершенно очумевшую Елицу, как Сухан уже принёс одежду свежепреставившегося покойника. Проводя пальцем по вылинявшей красной вышивке на правой стороне ворота трофейной рубахи из сероватого небелёного полотна, он, в ответ на мой вопрос, провёл идентификацию этнической принадлежности покойника:

— Мокша.

Никогда не слыхал про такой народ. Чуть позже меня просветили. То, что в моё время называется мордва, является, на самом деле, двумя разными народами с разными языками. Кстати, себя они мордвой не называли. А самоназвание по смыслу — довольно распространённое. Типа: «настоящие мужики». Вот эти мокши — более восточная мордва, чем другие — эзря. Народы разные, но странно близкие:

«Ой, вечером ложится сурский эрзянин, думая,

Утром просыпается сурский мокшанин, гадая…».

Ещё одна этнографическая загадка. Когда эзря и мокша говорят на своём мордовском языке — они друг друга не понимают, переходят на русский. А вот чтобы одному стать другим, по приведённой цитате из песенного фолька, достаточно ночь переспать.

С чем это сравнить? Для русского человека… аналогов я не знаю — славянские языки все как-то понятны, или при написании, хоть в кирилице, хоть в латинице, или при медленном произнесении. Вот разве что из этнографии:

«В каждом большом финне живёт маленький русский. Когда финн напивается — русский вылезает».

Какой-то аналог вот этой мордовской песни: вечером упал одним человеком — пьяным, утром встал другим — непохмелённым. Да и общение схожее: убедившись во взаимном непонимании языка, русский и финн нормально переходят на иностранный, на английский.

Для меня мордва — это помесь Мордора (ну, «Властелин Колец» в обработке Гоблина) и Арзамаса. «Эрзя-маа» — земля народа эрзя. Это слово — «маа» — «земля», часто встречается в угро-финских языках. И в русской топонимике.

Кострома — не то от «костра» — одеревеневшей часть стебля прядильных растений, льна, конопли. Не то — от костра. Спутники Магеллана назвали остров к югу от найденного ими пролива — «Огненная земля» — именно за обилие костров ночью.

Вязьма — Васа-маа. Про династию шведских королей — Ваза — слышали? Между речкой — притоком верхнего Днепра и королевским домом Швеции — никакой связи нет. Кроме финского языка: первый Ваза начинал свой путь к трону в Стокгольме с большого камня в фамильных владениях в Финляндии, в полусотне километров к северу от Хельсинки.

Второй сторож, которому Чарджи так успешно накинул запасную тетиву от лука на шею, тоже перестал елозить ножками. Елицу можно было бы одеть и ещё раз, но меня тревожила лодка. Пока было достаточно светло — здесь топталось значительно больше народа. А вот сколько ушло в темноте к другому костру — неизвестно.

Усадили задушенного покойника у огня с Елицой в качестве подпорки, чтоб не падал. Она сейчас такая… деревянная. И трясётся как осиновый лист. Единственное возможное применение — подпорным столбиком: лучше, чтобы на свету торчали две фигуры — сверху наверняка посматривают. Раз пока никто не бежит, не кричит, значит — пронесло. Пока…

И стали мы рассматривать лодейку. Тёмный силуэт почти не покачивался — похоже, она одним бортом сидит на грунте. Странно глубокая у неё осадка. Хотя кто эти лодки поймёт, каждая — эксклюзив. Привязана к деревцу на берегу только носовым канатом. От берега до борта с метра полтора воды. Есть там ещё сторожа или нет? И где моя девка, из-за которой вся эта каша заварилась? Вернее всего — в шатре у второго костра. Ковры спинкой приминает. Тогда придётся идти туда. А народу там много, и повторить хохмочку с ловлей «на живца» женского пола… второй раз — вряд ли получится.

Я не учёл недавно прозвучавшее взвизгивание Елицы, и развитие музыкального слуха как следствие церковных песнопений.

Мои глубокие и безрезультатные размышления на тему: «ну и где же эта дура?» были прерваны женским голосом:

Это звучало как стихи, похоже на молитву. Или — на эпос. Типа Илиады. Ну, вот и ответ на второй вопрос. Смысла я не понимаю, но что это греческий… ну, явно не славянский. И — не мордовский. В чём я немедленно убедился. Старческий голос раздражённо произнёс:

— Кусс курва. Ванак заваро алунди.

Другой, более молодой голос отозвался:

— Хагутан хоги… мегерентерини…

— Нем. Нем лехет. Маст мергсертодотт. Хассак…

Похоже, это ответ и на первый вопрос. Двое сторожей, как минимум. Чего-то задумали. Явное отрицание, даже — запрет, звучащие в начале последней реплики, сменились интонацией предположения в окончания. Уж не знаю — что он имел в виду, но реализация и последовавшая реакция были озвучены незамедлительно. Женский ойк, удар, пощёчина и снова взвизг. После чего раздались хруст со стоном и «хек», перешедший в хрип.

Никаких чудес — Сухан перекинул с берега на борт свою рогатину и по ней метнулся на ладью. В темноте ничего не видно, но ему-то слышно — он приземлился прямо на источник одного из этих мордовских звуков. А я не стал отставать, и когда в темноте лодки в шаге от меня, спрыгнувшего внутрь, отшатнулась какая-то тень — ударил. Как учился — прямой выпад типа штыкового удара дрючком в корпус. В корпус не попал — человек стоял низко, на коленях. Попал в шею. Парень ещё елозил, пытался дышать, схватившись за горло. Пришлось врубить ему по кистям рук. И повторить сегодняшнее Сухановское подпрыгивание на палочке. Хорошо с безбородыми: один удар носком сапога в подбородок — и доступ к горлу открыт полностью.

Потом шагнул к куче тёмных тюков, на вершине которой шевелился Сухан. Сбоку, из под носового навеса, имевшегося на этой лодии, донеслось несколько неуверенно:

— Господин…

— Привет, Трифена. Их только двое было?

— Господин! Ты пришёл! Я услышала! Там Елица была! Господи! Я знала! Я молилась…

— Ты не ответила.

— Да! Их оставалось на лодке двое. Господин! Я так рада! Гневайся на меня! Наказывай меня! Бей меня! Ты пришёл за мной! Слава Пресвятой Богородице!

Унять Трифену удалось не сразу. Хорошо, что она была связана и засунута в какой-то меховой мешок под этим низеньким навесом. Встать в полный рост она не могла. Не смогла и задушить меня. Только поэтому я и остался живым.

Пока я гладил её по лицу и пытался остановить этот плач сквозь радость, Сухан нашёл сходни и перекинул на берег. Чарджи притащил Елицу, и я сдал подружек друг другу. Счастье их было искренним, а нервы — не к чёрту. Так что слёзы… вплоть до икоты. Что не удивительно после таких приключений.

Малость подумавши, мы с Чарджи обнаружили интересную закономерность: все сегодняшние покойники были упокоены без пролития крови. Каждый раз бить железом было или — неудобно, или — руки другим заняты. Наверное, это что-то значит. Во всяком случае, отсутствие крови и следов явной борьбы на берегу позволяет попробовать сбить с толку всю эту остальную… мокшу.

Мы затащили на борт трупы обоих береговых сторожей, чуть прибрались у костра и аккуратненько развязали канат. Гипотеза о побеге части экипажа с хищением судна и груза — получает право на существование. Что создаёт нам дополнительную проблему — Филькина лодочка. Чарджи выразил своё резкое неудовольствие. Но сдержанно — это самое разумное решение. И утопал в темноту — забирать наш пердуновский речной транспорт.

А мы, не дожидаясь его — вот только на смену караулов, или чего тут у них, мне нарваться осталось! — снялись со стоянки. Сухан встал к рулевому веслу и вывел лодку на стрежень.

— Cухан, а как ты узнаёшь, что мы на самой сильной струе? Нет, я понимаю, что середину реки можно определить по плеску волн о берега. Но ведь стрежень не всегда посередине.

— Где течение сильное — там глубоко. Звучит иначе.

Ну что сказать? «Глубокая вода тихо течёт» — русская народная мудрость. Как известно, хороший слух нужен не для того, чтобы слышать звуки, а для того, чтобы слушать тишину.

Возбуждение от удачно проведённой боевой операции постепенно оставляло меня. Снова стало холодно. Надо что-нибудь из мертвяковской одежды подобрать, а то в кольчужке на голое тело… На моё шевеление из-под носового навеса высунулись две девичьи головки. Я автоматически погладил Трифену по щёчке и был пойман за руку:

— Ой, господине! Руки-то какие холодные. Замёрз же совсем. А давай к нам — у нас тут тепло.

Если кто думает, что я буду отказываться… Нет, я, конечно, устал, и перенервничал, и … Но это — в прошлом. Вот сейчас водичкой забортной ополоснусь… Шипение Елицы с упоминание пресловутых хорьков, сопровождавшее стягивание кольчужки через голову, я проигнорировал. При моём приближении, она вылетела из этого мешка пулей. Ну и ладно. Потом пришла холодненькая, после своего умывания, Трифена.

А мешок такой называется — «медвежья полость». Я раньше никак понять не мог: зачем медведям — полость. Где она у них? Брюшную полость — знаю, гайморова полость — помню, полость кенгурячьей сумки — слышал. Но медвежья… А она, оказывается — не для медведей, она — для людей. Которые конкретного мишку — убили, шкурку — сняли, мешок из неё — пошили. Для тепла. И теперь два молодых голых разнополых человеческих тела в медвежьей полости очень быстро… перестают замерзать. Даже совсем наоборот — дышать нечем. Пришлось откинуть клапан этого… места близкого общения. Пока я… близко общался, Трифена — делилась впечатлениями от похищения.

Прежде всего, она попыталась доказать свою невиновность в этом инциденте:

— Я же не знала! Видела сквозь дрёму, что они мимо прошли, по реке вверх, но и подумать не могла. А они нас углядели, к берегу пристали выше и… О-ой! Господин мой! Что ж ты делаешь! Ещё…

Что я делаю — я знаю. Но рассказывать не буду, занят я. Что твоей вины нет — не верю. Вы должны были подумать о том, что вздремнуть в пустынном месте в зоне видимости с реки — опасно. Но «разбор полётов» будем делать позже. А пока главное — все целы.

Вопрос о своей целостности девочка пыталась обсудить отдельно:

— Они меня… я с ними… Господин! Я верна тебе! Ты мне веришь? Они там — бессермены, Коран почитают. Поэтому… Ой-ёй-ёй…. Ой не надо так… Ох… Cтыдно-то… Сильнее… Ох как… Ещё…

У мусульман есть широко распространённое правило, что новую рабыню можно употреблять как наложницу только на третий день после приобретения. Понятно, что в боевых условиях… или приближённых к ним… Да вообще есть куча ситуаций и причин, по которым этим правилом пренебрегают. Как часто не исполняется православное правило о похоронах на третий день. Но всё равно — «слава аллаху». Хотя странно как-то: мордва, сколько я помню, были язычниками. Ну и фиг с ними. Не до того.

Трифена страстно ахала и охала подо мной. Просила ещё и ещё. И я давал… «просимого». Избавляясь от страшного напряжения последних часов, от бездонности неопределённости, собственной глупости и непонимания, тяжести ответственности и ощущения беззащитности. Я очень мало знаю и ещё меньше — умею в этом мире. Кроме вот этого — «ещё».

Как особенно приятно, по контрасту с остальными занятиями, делать то, в чем ты уверен, что вполне знакомо и получается хорошо. «Делай что можешь…». Вот я и стараюсь.

Подняв глаза, я разглядел сидевшую у борта, в двух шагах от нас, Елицу. Видно плохо, темно, но когда к смутно белеющему лицу с обеих сторон рывком прижались белеющие же в темноте кисти рук, явно затыкая уши, а сама девка подхватилась с места и метнулась на корму к Сухану, я удовлетворённо хмыкнул: достали мы девку своей озвучкой. И это правильно: живёшь среди людей — живи по-людски. Или — по не-людски. Как я. Но — в коллективе.

Трифена, не вполне отошедшая от недавних переживаний, несколько пренебрегла ограничениями местной классики и вцепилась в меня. Что, безусловно, есть разврат, похоть и диавольское наущение — здешние приличные женщины так не делают. Да и мне… Когда тебя со всех сторон и со всех сил обнимают и руками, и ногами, и прижимают к телу… Я, вообще-то, люблю всё сам, а для этого нужна кое-какая свобода… Но сейчас… У меня же тоже… эмоциональная отдача. «Битвы постельные», на мой вкус, куда приятнее битв ножевых-сабельных. Вот весь пыл свой, заготовленный для боя с мокшей, и надо выпустить в этой… схватке в полости. Так что я и сам могу… и обнять, и прижать, и воткнуть…

Потом мы лежали рядом в этой медвежьем мешке, медленно остывая. Дыхание девочки постепенно успокоилось, она засыпала. Вдруг я услышал вполне не сонный, напряжённый голос:

— Господине… можно попросить… от щедрот твоих…

Блин! Как всегда… Ну и что она будет выпрашивать? Какую ей цацку захотелось?

— Яви милость твою, господине. Сделай мне… как с той девкой, с Пригодой, сделал. Пожалуйста.

Чего?! Не понял.

— Ты хочешь, чтобы я на тебя наложил заклятие? От которого она умерла? Зачем?

— Когда они меня схватили… а потом… они смеялись, щипали, щупали, в рот лазили зубы смотреть и в… ну, что я баба уже… чужие, дикие, безъязыкие, лопочут бессмысленно… так противно и страшно… я чуть не умерла. Если вдруг… ну, в другой раз… чтоб меня никто трогать не мог… лучше смерть. Сделай, господин, со мною — как с той девкой.

Ё! И ещё раз… Просить после очень даже неплохих «мгновений любви», после освобождения из лап похитителей, в момент счастливого возвращения домой после всяких переживаний… Просить о… о смерти?!

Ближайший аналог — ампула с цианистым калием, зашитая в воротник агента. Но это атрибут человека, действующего на вражеской территории! Причём, враг отличается особой жестокостью. А тут ещё хуже — самоликвидатор без права выбора. Как у ракеты — срабатывает по команде с пульта управления или автоматически при уходе с траектории. И то, и другое из серии боевых действий. В основе — стремление не причинить вреда своим. Избавить других людей от опасности. Но то, что она просит — только личная смерть, «бесприбыльное» самоуничтожение. Эта девочка… у нас же тут нет войны! Тут же просто средневековье, тихая мирная жизнь, «Святая Русь»!

Хотя… ей просто чуть больше дано. Чуть больше знаний и чувств. Может быть, от церковных служб и книг. Чуть больше «горяченького до слёз» от её личной жизни. Вот попала она ко мне, где её не обижают, не унижают, не бьют ежедневно по поводу и без. И она готова умереть, но не возвращаться в нормальную «святорусскую жизнь». Как подпольщик — в гестапо.

Да уж… Сама «раскусить ампулу с ядом» она не может — грех, христианство запрещает. Я «подать команду на самоликвидацию», возможно, не смогу — далеко буду. Вот как в этом прошедшем случае. Нужно аккуратно продумать условия срабатывания. Всеобъемлющие, но так, чтобы не было ложных.

У одного из французских партизан Второй Мировой попался пассаж о его друге. После успешного проведения диверсии тот застрелился. Хотя мог избежать захвата немцами. В состоянии крайнего нервного напряжения тяжело адекватно оценивать обстановку.

— Хорошо. Сделаю. Домой придём — тогда.

В Пердуновку мы пришли под утро. Вёрст за пять нас догнал и Чарджи на лодочке. Всё-таки, гружёная лодия идёт вниз по течению очень ходко. По сравнению с лёгкой лодочкой, даже и с гребцом.

Я опасался появления этих… мокшей. Поэтому лодейку в аварийном порядке разгрузили и саму посудину с реки убрали.

И оказался прав: после полудня вниз спешно пробежали две лодочки. Обычных, рыбацких. Видать, «гостям» всё-таки пришлось пообщаться с местными. Представляю — какую цену за эти корыта заломили туземцы.

Лодки были перегружены барахлом, протекали, судя по ритмичным движениям пассажиров, похожим на вычерпывание воды. Лодейщики торопились, однако дважды приставали к вотчинным берегам. Довольно долго простояли на том месте, откуда украли Трифену. Но там — ни тропок нахоженных, ни жилья рядом. Пристали они и у нас, прямо перед Пердуновкой. Я поднял всех своих наличных мужиков с оружием и послал на переговоры Николашку.

Это оказалось правильным решением. На вопрос:

— А не слыхали ли у вас о воровстве девок?

Николай ответил абсолютно честно:

— Да. Бывало. Но — раньше. А нынче у нас все девки на месте, пропавших нет.

И это — абсолютная правда: Трифена с Елицей отсыпались у меня на подворье.

Также убедительно прозвучал и ответ на другой принципиальный вопрос текущего момента:

— А не пробегала ли здесь ночью торговая лодия?

— Дык бегают тут лодейки всякие. То — вверх, то — вниз. Почитай — каждый день. Но — днём. А вот ночью мы реку сетями перегораживаем. Но не в эту ночь — дождь был. Так что, знать — не знаем, ведать — не ведаем.

Лодейщики побежали вниз несолоно хлебавши. А вот Николай вынес из этой беседы интересную дополнительную информацию. Чем и поделился вечером со мною и ближниками.

— Лодейка — булгарская. Купцы на ней — из Булгара Великого. Бывал я там, сам торг вёл. Народ мастеровой — кожи хорошо делают, сапоги, упряжь разную. Но — бессермены. И купцы они… так себе. Под властью царя ихнего — кагана булгарского, живут разные народы. Вот и мокша эта — из данников булгарских. Купцы их в гребцы наняли. Далеко в Русь булгаре не ходят. Муром, Владимир, Ярославль, Рязань… Но в этот год прослышали они, что, из-за похода Великого Князя Киевского на Олешье, чумаки за солью в степь не пошли. Вот и надумали взять своей соли, есть у них, с Камы возят, и распродать на Руси. Но не по краю, а внутри. Где цены-то повыше, нежели в Залесье. Ещё всякого своего товара взяли. А мест-то они не знают, язык-то понимают через раз. Так-то, по купеческому делу — всё нормально. А вот просто поболтать с местными, всяких новостей да слухов набраться… Иноязыцицы и иноверыцы… А то б им по-рассказывали про «Зверя Лютого»… Слух-то идёт… То-то остальные-то лодейки у нас становиться не спешат…

Николай, гордый от всеобщего внимания и проявленной им сообразительности с эрудицией, оглядел присутствующих и умильно уставился на сидевших в уголке Трифену с Елицей. Но был прерван задумчивым вздохом Потани:

— Это — да. Это — хорошо. Ну, соль-то. А то у нас уже намале. Я уж думал дела останавливать. Надо ж к мясоеду оставить. А теперь-то… Где сетку-то для гусей нынче растягивать будем? А, боярич?

Вот такие мне загадки задаёт туземная «святорусская» жизнь.

 

Глава 171

Размышляя над различиями жизни реальной и придуманной, литературной ли, сказочной ли, обнаруживаю я странное свойство, вполне проявляющееся в этой истории с похищением Трифены.

Во множестве сказаний и эпосов описывается похищение женщины и её вызволение. История Елены Прекрасной — лишь один из примеров. Возможны варианты с носительницей страшных тайн, или сокрытых знаний, или удивительных артефактов, или с принадлежностью к древнему и великому роду. Какие-то династические, или дипломатические, или матримониальные задачи. История Шрека — одна из разновидностей.

Мотив всегда — любовный. Или — изначально, или — страсть вспыхивает уже в процессе. Но отнюдь не нормальное, по моему мнению, стремление к свободе и справедливости, желание просто освободить человека, пусть бы и женщину, из рук похитителей.

Удивительно, что и иная, очевидная причина для «операции по освобождению», не рассматривается ни в эпосе или фольклоре, ни в литературе.

Ни один чабан не позволит спокойно воровать своих овец. Ни один пастух не позволит уводить коров из своего стада или лошадей из своего табуна. Скот воруют всегда. И если пастух не хочет защищать свою животинку, то он скоро потеряет всё.

Аналогия между воровством скота и воровством людей звучит и в 20 веке в песне Яшки-цыгана из «Неуловимых мстителей»:

и

Хорошо видно: различие чисто технологическое, состоящее лишь в способе ограничения свободы доступа.

Как говорил Наполеон: «Народ, не желающий кормить свою армию, вскоре будет вынужден кормить чужую». Но очевидно и обратное: «пастух, не сохраняющий своё стадо, вскоре будет вынужден сам пастись в чужом». В здешних реалиях: с ошейником на шее.

Мотив сохранения своей собственности, своего скота, своих рабов и рабынь, типичный, постоянный, составляющий обязательный элемент повседневной деятельности великого множества людей, племён, государств в продолжение тысячелетий, практически отсутствует в художественной литературе. И наоборот: мотив весьма редкий, встречающийся в жизни человека единственный раз, да и то весьма не у каждого, мотив спасения возлюбленной — наполняет собой огромное количество страниц, песен, кинолент…

Для меня, выросшего при социализме с его «общенародной» собственностью, и пережившего становление российского «дикого» капитализма, ощущение: «Это — моё. Моё — надо защищать» — очень острое. Жизнь научила. Там ещё, на рубеже второго и третьего тысячелетия.

За «просто женщиной» в той жизни я бы в такую авантюру не полез: равноправие, демократия, эмансипация… «Кто тебе дал право её освобождать? Как ты посмел принять решение без предварительного согласования со всеми заинтересованными дееспособными лицами и компетентными органами?». Правовое поле, цивилизованное государство, уровень достаточной самообороны… Позвоните в полицию, вызовите пожарников… Да ну их, сами разберутся… А вот здесь свою личную овечку, пусть и двуногую… кроме меня — выручать некому.

По обычаю своему, немало обдумывал я это дело и кое-какие пользы в нём

углядел. Не единожды применял я и «ловлю дураков на голую бабу», и лодейку

особую изделал, дабы по рекам быстро бегать да с татей речных взыскивать.

Примечал — как своё сохранить, как чужое забрать. Да и просто скажу: когда

в Бряхимовском бое повалил на нас супостат, когда закричали все: «Мордва!

Мордва!» да назад подалися, то я, сдуру конечно, вспомянув об этом деле, о

победе своей лёгкой да о после того ласках жарких, со всеми-то назад не

успел, впереди строя оказался. А уж потом — только и оставалося голову

свою — уберечь да в других делах умения полученные — употребить.

Дальше пошла рутина обычной сельской жизни. Один из «печных дедков» помер, а двое слегли по болезни — на НКЗ требуется пополнение личного состава.

Светана не дала Фангу: «чудище лесное, а туда же лезет!». Тот, следуя своим велесо-голядским нормативам «приличного поведения в отношениях с дамой», отделал её так, что она три дня лежала — на кухне «минус один».

Домна мне всё про это высказала — «по-натащил с лесу нехристей!» — и сгоряча разругалась со своим Хохряковичем. Естественно — «вся на нервах» — обварила себе ногу. Ничего принципиально нового — смотри «Законы миссис Паркинсон». На кухне — «минус два».

С утра я обнаружил перед крыльцом стоящего на коленях «горниста»: выгнанный Домной из общей постели Хохрякович собрал молодёжь, включая уже и старшего из «мусорных кучев», и устроил «бордельеро» с бывшей Кудряшковой жёнкой в качестве главного инструмента. «Инструмент» несколько пострадал, исполнять основные производственный обязанности по кухне — временно не может. «Минус три».

Прав был Наполеон: «Проститутки — это необходимость. Иначе мужчины набрасывались бы на порядочных женщин на улицах».

Надо вводить специализацию. А то мы тут постоянно голодными ходить будем. Община — растёт, отношения между людьми ещё не устоявшиеся, проблемы будут продолжаться. А пока… удваиваем норму выработки. С учётом улучшения качества питания. Сами понимаете: гусино-лебединые потрошка три раза в день уже неделю. Меньшак возмущается:

— Мясо — есть, мёду — дают. А девки где? Хоть за двенадцать вёрст к своей законной беги.

Я его понимаю, но пока нечем помочь не могу. Терпи дядя, накапливай… «семенной фонд». Во встроенных ёмкостях.

Жердяй с хлебом пришёл. Порадовал. И что — пришёл, и что — вовремя. И новостью: его общество в старосты «на постоянно» выбрало. Так что, «отрубаться» и «хуториться» он пока погодит. И он порадовался: дебил его, вроде, нормальнее становится. В чем причина — не знаю. То ли — на него так травки от Мараны подействовали, то ли — размеренный образ жизни с монотонным однообразным трудом на одном месте — в кузне. Некоторых это успокаивает. А может — большие дозы общения с Любавой.

Любава опять на меня обижается:

— Вот, за своей черномазой гречанкой ты по всей реке бегал, головой рисковал, а ко мне и зайти-глянуть времени нет.

И в слёзы. Плаксивая она чего-то стало. Рановато вроде. Или опять братец подучил? Тоже чудо… лесное-поселковое. То — хнычет, то — щерится. И прозвище у него вполне подходящее — Плаксень. Ну и имена у наших предков!

Возьми-ка, красавица, чистый лист, да напиши-ка вот что:

О погибели земли Русской, об от той погибели избавлении и о глупости Воеводы Всеволжского.

— Вот так вот и пиши: о глупости…

Ныне пришло время, и уже можно рассказать о самой главной моей ошибке и о самой главной для всей Святой Руси радости. О самой большой от дел моих «догонялке».

Едва уяснил я — куда попал да какое время на дворе, то тут же вспомнилось мне и самое главное несчастие вскорости грядущее на народ сей. Бедствие называемое «Погибелью Земли Русской» или «Великим Несчастием», подобно чуме, «Чёрной Смерти», что уничтожит треть людей в странах христианских. Ибо и от сего несчастия каждый третий человек из людей русских убит будет, или от голода да холода сгинет, или в полон в страны незнаемые угнан. Однако же беда сия многократно хуже чумы. Да хоть одно сказать: после чумы пусть и пусты города, а — стоят. После же сего бедствия из каждых трёх русских городов — два пепелищами стали. Половину сих пепелищ заново и отстроить не смогли. Это на Руси-то, где всякое селение через год горит да заново строится!

Несчастие сиё состоит в нашествии новых народов степных. Сколько их разных на Русской Земле бывало… Авары и угры, торки и хазары, печенеги и половцы… Однако же новые народы — татаре и мунгалы — против всех злее. Хуже даже и гуннов с их Аттилой, которому прозвание — «Бич божий». Народы дикие, лютые, в воинском деле — искусные, в бою — хитрые да яростные… «Погибель».

Предожидая сиё бедствие, тщился я поначалу об нём и не заботиться. Ибо быть ему нескоро, лет через восемьдесят от моего здешнего появления. А по делам моим выходило, что и до завтра дожить — иной день удача немалая. Да и силы мои малы были. Размышлять же о бедах, от которых защититься не по силам, полагаю занятием вредным и бессмысленным.

Однако же, когда силы мои возросли, когда основан был городок мой Всеволжск, когда голос мой стал по Руси звучать, вспомнил я и об этой «Погибели». Неверно сказал: не — вспомнил. Ибо и не забывал никогда. Но начал о сей заботе думать, и дела свои так делать, чтобы Святую Русь от «Погибели» уберечь.

Предвидя беду величайшую, предпринимал я и меры, сему несчастию соответствующие. Великие, скорые, жестокие. Следуя часто не исконным стремлениям да нуждам народа русского да князей славных да церкви христовой, но заботам об избежании сего грядущего бедствия. В спорах с новогородцами ли, волынцами ли, в раздорах с государями ли, народами ли сопредельными почитал я уместными деяния особливо жестокие, ибо сравнивал лютость свою не с обычаем, для мест здешних привычным, но с лютостью грядущей, с несчастиями будущими, с «Погибелью».

Да и то сказать: коли идёт человек к смерти, то всякое деяние его от смерти отвращающее — уже благо. Поломай такому руки-ноги — хоть он и криком кричит, а живой. Покуда кости срастутся — глядишь, и ума-разума набраться успел. Вот и я так Русь ломал. Ломал ныне, чтобы наперёд целее осталась. Казнил казнями злыми. Но меньшими, нежели предожидаемыми. Мучил муками тяжкими, да не в пример легче мук грядущих. Противу особой беды и предосторожности особливые уместны.

А зря. Попусту людей рвал да и сам рвался. Не придёт на Русь эта погибель. Иные будут и не мало. Но вот от этой — господь боронил. Не разумом моим, не трудами — божьим промыслом.

А уж кого господь выбрал, чтобы силу свою явить… — ну, пути-то его неисповедимы. А моей заслуги в том, в спасении Святой Руси от «Погибели» — и не видать, «на горчишное зёрнышко».

У Потани со Светаной были дочка — Любава, да сын — Плаксень. Прозвание вполне по характеру его. Родился он от блуда владетеля Рябиновкого Акима Яновича Рябины и рабыни его Светаны. О чём вся усадьба знала. Светана, сойдясь с владетелем-вдовцом при живом-то муже, искала себе в том выгоды, чуть ли не в хозяйки вотчины метила. И брюхом своим, а после и народившимся сынком — хвастала. Владетеля, сынов не имеющего, то отпрыском этим приманивала, то — попрекала. Аким же, оставшись вдовцом, по естеству своему мужскому то подпускал её к себе, то дочерью своей Марьяной и другими пристыжаемый — прогонял. Тако же — и сынка своего Плаксеня.

Ложное положение сего дитяти во всю меру проявлялось и в отношениях дворни, а особливо — сверстников. То все были добры к сему ублюдку и даже и заискивали, то, безо всякой с его стороны причины, начинали дразнить да унижать и даже и бивали жестоко. От того образовался у сего младенца характер вздорный, слабый, но и злобный.

Не имея часто сил дать отпор обидчикам своим, кои собирались в немалом количестве, привык он хитрить да прятаться, откупаться да обманывать. Так, в первое же наше знакомство, погнал он свою сестру Любаву мне для забав постельных. Хоть и была Любава ему едва ли не единственной защитой, превосходя сверстников его и других детишек дворовых силой и ростом, но тщился сей Плаксень сестрицей своей меня подкупить.

С годами сей мерзкий характер отнюдь не изменился к лучшему, но лишь многими хитростями приукрасился, новыми гадостями преумножился. Я же, к стыду своему, до души его достучаться не сумел, не имея на то довольно сил и времени. Может, кто и скажет: на то воля божья была. Да только я-то про себя знаю — не сумел. От чего и случилась для всей Святой Руси великая радость несказанная. И — несказанная, и — несведомая. Окромя меня да ещё одного человека на Святой Руси никто не знал, не ведал — какова «чаша кровавая» нам предназначена была.

Плаксень сей, как и большинство людей моих из Рябиновкой вотчины, перебрался со временем ко мне во Всеволжск. Но в кругу новых сотоварищей своих проявил он в полной мере и злобность, и лживость, и иные таковые же душевные качества. Наконец, учинив особливую шкоду противу воспитателей отроков, устремился он более всего избежать положенного наказания. Для того спрятался на судах проходившего купеческого каравана. А будучи корабельщиками обнаружен, слёзно просил их не выдавать и увезти в края дальние.

Как стало мне позднее ведомо, с караваном купцов кызылбашских прошёл он по Волге. В низовьях же был продан другим купцам — самаркандским. Так и ушёл он в Самарканд и след его на многие годы затерялся.

А ныне вот сошлись вести из разных мест, и могу про дела его далее рассказать.

Переменив пару раз господ своих, Плаксень попал рабом в один из караванов, что ходят ещё далее на восток, в страну Сун. Дорогою новый владелец его уступил мальчишку местному князьку. Плаксень волосом рус был, что в местностях тех есть редкость немалая. Вот и купил местный князёк уродца для забавы. Забава же состояла в подарке сего отрока другому местному князю из народа монгол, из племени тайчиутов — Тартугаю-Кирилтуху. Подарок же сей был с издёвкой.

По преданию, Алан-гоа, проматерь сего народа, родила пятерых сыновей, причём троих младших, которые и числятся родоначальниками собственно монголов («нирун») она родила в блуде, уже после смерти мужа. Когда же двое старших её сыновей стали стыдить свою вечно беременную матушку-вдовицу, то она им отвечала:

— Вы, двое сыновей моих, Бельгунотай да Бугунотай, осуждали меня и говорили между собой: «Родила мол, вот этих троих сыновей, а от кого эти дети?». Подозрения-то ваши основательны. Но каждую ночь, через дымник юрты, в час, когда светило внутри погасло, входит ко мне светло-русый человек; он поглаживает мне чрево, и свет его проникает мне в лоно. А уходит так: в час, когда солнце с луной сходится, процарапываясь, уходит, словно желтый пес. Что ж болтаете всякий вздор? Ведь если уразуметь все это, то выйдет, что эти сыновья отмечены печатью небесного происхождения. Как же вы могли болтать о них как о таких, которые под пару простым смертным? Когда станут они царями царей, ханами над всеми, вот тогда только и уразумеют все это простые люди!

От пятого, самого младшего сына Алан-гоа, Бодончара, по прозвищу Простак, ведёт своё происхождение славный в тех краях род Борджигинов.

Подаренный русоголовый рабёныш был живым намёком: корми сопляка сего и он, когда ты сам, хан, помрёшь, будет брюхатить, подобно вашей проматери, твоих жён. И станут те ублюдки — «царями царей, ханами над всеми». И над детьми самого Тартугая — тоже.

Отказаться от подарка Тартугай не мог, но, уязвлённый в гордости своей, искал повод извести Плаксеня до смерти. Отрок же, видя такую к себе от хозяина неприязнь безо всякой его вины, пребывал в страхе великом и всякими способами старался не допустить ошибки какой-нибудь.

Среди прочих колодников был в том становище и родственник Тартугая по имени Темуджин из рода Борджигинов. 16-го числа Первого летнего месяца в год 1166 от Рождества Христова племя это праздновало Полнолуние веселым пиршеством на крутом берегу реки Онон. Расходились люди с праздника, когда уже заходило солнце. На это празднество Темучжина привёл, по приказу хана, Плаксень. Выждав время, когда все праздновавшие разошлись, Темучжин бежал от слабосильного сопроводителя своего, вырвавшись у него из рук и ударив его по голове своей шейной колодкой. Ибо были они почти ровесниками, а ни силы, ни сноровки в драке — у Плаксеня, привыкшего исподтишка гадости делать, не было.

Темуджин, опасаясь, как бы его не заметили, скрылся в воду. Он лежал в заводи лицом вверх, а шейную колодку свою пустил плыть вниз по течению. Между тем, Плаксень, в страхе от неизбежного наказания, громко возопил:

— Упустил я колодника!

На его крики со всех сторон стали собираться люди. Они тотчас же принялись обыскивать рощу Ононскую: светил месяц, и было светло, как днем. Работник хана Тортугая, сулдусский Сорган-Шира проходил как раз мимо того места, где Темуджин лежал в заводи. Он заметил беглеца и сказал:

— Вот это дело! За то, видно, ты и не мил своим братцам, что так хитер; что:

Во взгляде — огонь,

А лицо — что заря.

Но не робей, так и лежи, а я не выдам!

и проехал дальше. Плаксень же, не имея навыка поиска сокрытого в местностях диких, смотрел более не на кусты и деревья, но на людей. Не увидев Темуджина в водах речных, он, однако, углядел заминку Сорган-Шира, и, подойдя к заводи, где скрывался беглец, в досаде от непонимания причины сей заминки, топнул босой ногой по воде. Разбежавшаяся от сего топанья волна плеснула во все стороны, и залила Темуджину выставленные над поверхностью заводи ноздри. Он захлебнулся, закашлялся и выскочил из своего тайного убежища. Однако колодка его от рывка запуталась в прибрежной траве, так что кашляющий, задыхающийся и беспорядочно мечущийся беглец вновь упал в воду. Когда сбежавшиеся люди хана вынули Темуджина из вод реки, то откачать его уже не смогли.

Утопление почитается у народа сего смертью злой, позорной. Особым проявлением немилости духов. Посему, Темуджин, сын Есугея-баатура, внук Бартан-баатура, правнук великого Хабул-хана, впервые собравшего эти племена воедино, был закопан без почестей в пустом месте на окраине той рощи, где пытался безуспешно спрятаться.

Вот так, одним топаньем ножкой по едва текучей воде одного ни на что не гожего рабёныша был изведён самый корень великой «Погибели» всей Святой Руси. Да и не только её одной. Ибо тот утопленник Темуджин выросши, должен был бы собрать все народа тамошней степи и основать величайшее государство. Истребив для того великие и богатые царства, многие народы, несметное количество людей разных. Цинь и Сун, Тангут и Катай, Бухара и Хорезм, Синд и Иран… А ещё — аланы, яссы, мадьяры, ляхи, немцы, чехи, кипчаки, буртасы, булгары, мордва… были бы унижены или уничтожены, порабощены и разорены. Самим ли Темуджином или отпрысками его.

Не будет этого! Самый корень «Великого Несчастия» — изведён есть!

Похоронив же утопленника, тамошние жители повели обычное своё существование далее. Плаксень по осени был хозяином своим пойман на воровстве мелком, бит нещадно и в холода помер.

Племена тамошние, даже и не ведая сколь велика была бы их слава, стань Темуджин их предводителем, и поныне воюют в степях своих, то объединяясь в союзы и нападая на соседей, то схватываясь между собой. Люди мои называют имена вождей тамошних: Джамуха-сечен из племени джадаран, Тоорил-хан из племени кереит, Чильгир-хан из племени меркит. Первый из них избран тамошними народами предводителем с титулом «гурхан» — «хан ханов». Во многих походах он преуспел, однако собрать всю степь в кулак ошмётком, как родился с кровавым мясом в кулаке Темуджин — не сумел. Нету там, за восточными горами, никакого «чингисхана».

Имя Чингис, данное Темуджину народом его по славе великой и кровавой, означает «сильный» как в части качеств телесных, так и в одарённости редким умом, твёрдой волей, военным и организаторским талантами, красноречием.

Вот, девочка, говорят иные: Воевода — мудр, Воевода — пророк, Воевода — всякое грядущее прозревает… А самого-то главного я предвидеть-то и не сумел! Хороший мне урок от гордыни да зазнайства. Вон, дитё худое, бестолковое ножкой топнуло, и десяток стран да царств не завалился. Уготовано им было пасть, а не упали. Вон оно какое — дело из великих величайшее. А моей доли в том — и не разглядеть. Что дал Плаксеню этому живым быть? Так сотни мальчишек на моём хлебе выращены. Что в новое место жить перевёл да чуток, краешек мира увидать позволил? Так тысячи от меня нового повидали. А вот в то место на той реке да в тот день привести да надоумить по воде топнуть… — промысел божий. От меня-то мелочь мелкая — бы было кому «прийти» да «топнуть».

Говорят ныне: сильна Русь славными героями, храбрыми воинами, мудрыми правителями. Верно говорят. Только крепко запомнить надо: ни один человек во всём мире, ни я сам, ни ещё хоть кто — столь великой пользы для Руси не сделал, как тот плаксивый, слабый, лживый мальчонка, который за тридевять земель с досады водой плеснул. В нужное время да в нужном месте. А мы-то, «витязи русские», все так, «за горой стояли да в носу ковыряли».

Вот и выходит, что моя забота — народ русский беречь да приумножить. А уж добрые дела люди и сами сделают. «Была бы шея — хомут найдётся». «Шеи» — и есть забота моя. Чтоб было господу — кому «хомуты» свои надевать.

Да ты, никак, деточка, меня утешать собралася?! На милосердие божье уповать?! Это Ему передо мною каяться пристало! Что мне дадено было — я всё использовал. Я таланты свои в землю не зарывал, на печи-то не отлёживался. Не берёг ни тела своего, ни души, ни разума. Сколь сил да умений было — ничего не таил, не прятал. Чем Господь наградил — то и в дело пустил. Это Он всевидящий да всезнающий — не я! Это Он мне не сказал, не просветил! И уж коли я ныне в крови людской — по плечи, в дерьме человеческом — по ноздри, так это — по дарам Его! Это Ему у меня прощения просить надобно!

Не утешай, деточка. Да и не сможешь — ты-то в нынешнем выросла, тебе такая вот Русь, как солнца восход — от веку данной кажется. А я-то и иные пути вижу. Где крови да муки по-менее. Альтернативные… истории.

Кстати о детях. Повтора истории с Трифеной мне не надо. Пришлось устроить совещание с Акимом, Потаней, Хрысем и другими «матёрыми» по этой теме.

Свободная дискуссия показала: вокруг меня живут нормальные русские люди. В смысле: «Пока гром не грянет — мужик не перекрестится» — общепринятая русская мудрость.

— Да, конечно… ай-яй-яй как не хорошо… вот же ж каки нехристи бывают…

— А делать-то чего?

— А зачем «делать»? Ты же вернул же…

Мать вашу, не ругавшись! Как исключить такие ситуации в будущем?! Отвечайте, вы, факеншит, мужи добрые!

— Дык… Оно ж… Ну, не пускать девок с селища…

— А хто ягоды собирать будет? А другие дела делать? Не…

— Слышь… Эта… Cказать чтоб опаску имели…

— Во! Точно — как чужих углядели — бегом домой…

— Ну ты сказал — это ж детва, они ж и под носом чего — не видят. У меня давеча во дворе, слышь-ка, идёт меньшая к хлеву да и…

— У тя по двору завсегда хрень всякая разбросана, любой ноги поломает. Я вот третьего дня зашёл…

— А чё те по моему двору ходить? К кому это?

Можно долго рассуждать об особенностях селянского образа жизни, о его прелестности, элегичности, народности, гармоничности… Но жить так нельзя. Крестьяне не в состоянии себя защитить. Они не обладают предусмотрительностью в отношении потенциальных опасностей, выходящих за рамки повседневной, с отцов-прадедов заведённой, жизни. Не потому, что тупые, а потому, что не имеют опыта планирования долговременных периодов. Нет накопления и анализа информации, связанной с низкочастотными событиями.

Крестьянский цикл — год. Зиму они предусматривают. Это уже прогресс: в 21 веке на Земле найдены человеческие племена, которые вообще не имеют концепции времени. Живут сегодняшним днём, понятия «вчера» и «завтра» у них нет. Соответственно, запасов пищи — не делают.

Понятно, что такая «вневременная» популяция может выжить только в тропиках. Где постоянно есть бананы и — что под ними пожевать.

У здешних хлебопашцев — воспринимаемый временной период больше. Но уже двух-трёх-летний севооборот — предел интеллектуального напряжения. Одиннадцатилетний солнечный цикл и связанная с этим периодичность неурожаев — запредельно.

Другая крайность в части накопления опыта редких событий — евреи. Ещё не развеялся дым над пожарищем Второго Храма, как на улицах Иерусалима зазвучал псалом, составленный по случаю разрушения Первого. Через шесть с половиной веков.

«Дочь Вавилона, опустошительница!

Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!».

Но это не фольк, не сказки и былины. Это религиозные, сакральные тексты. Записанная, стабилизированная информация. Другой способ хранения. Память церковников, но не память народа.

Мда… Как-то не по-христиански. «Разобьёт младенцев о камень»… Хотя исполняется в каждую пятничную заутреню во всех православных храмах. Но тут хоть есть долговременная цель. А в системах без памяти или с кратковременной памятью — и цели такие же. Излил собственную обиду кулаком на морду соседа — цель достигнута, переходим к следующей серии.

Если бы у здешних пейзан девок воровали еженедельно — они бы запомнили. Нашли бы средства защиты и приняли бы меры. А так…

— У боярича робу покрали.

— И чего? На всё воля божья… Да он же и вообще не из наших… Не наше это дело — наша хата с краю, нам-то чего корячиться…

Я как-то от этой русско-общинной непроходимой глупости растерялся.

«Не спрашивай — по ком звонит колокол. Он звонит и по тебе» — это же азбука! Ведь понятно же: прохожим татям да шишам без разницы — чья девка под руку попалась.

Селяне к таким вещам относятся… сдержанно. При здешней детской смертности… одним больше — одним меньше… «Доброжелательное равнодушие».

Похоже на особенности поведения медведицы: очень резкая реакция при попытке украсть медвежат во время прогулок по лесу. И почти нулевая — при воровстве из берлоги: «а и был ли медвежонок»? Смутно как-то помниться…

На «Святой Руси» — к медвежьей амнезии от зимней спячки добавляется ещё и проповедь от Иисуса. Достоевский в «Братьях Карамазовых» приводит пример:

«Или не знаешь ты, — сказал ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, господи, даровал нам жизнь, говорят они богу, и только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что господь даёт им немедленно ангельский чин. А посему, — молвил святой, — и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у господа в сонме ангелов его пребывает».

При таком подходе, первое, что должен сделать искренне верующий человек для своего искренне любимого ребёнка — помочь ему умереть. Или, как минимум, не прилагать усилий для сохранения его живым.

— Ты помыла руки после нужника?

— Не-а. А зачем?

— Притащишь заразу, ребёнок заболеет и умрёт.

— Так слава богу — ангелом станет! А руки мыть… да ну его, только возни больше.

«Радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у господа»…

Приведённое выше утешение от Фёдора Михайловича обращено к женщине, которая последовательно спокойно похоронила всех своих четверых детей, но переживает исключительно по четвёртому. При такой смертности… может быть что-то в доме не в порядке? Может, просто помыть надо? Продезинфицировать? Щели в рамах законопатить? Выгребную яму вычистить?

В Москве в 80-е годы 19 века — ну это когда:

треть младенцев умирает, не дожив до года, половина — не дожив до пяти. Причина — отсутствие обустроенных отхожих мест и достаточного числа ассенизаторских обозов. Проще: свежее дерьмо по дворам и улицам. Поэтому «Гимназистки румяные… Грациозно сбивают» всякое… прилипшее к каблучкам.

Как-то странно у нас получается: или Царь-пушка — или нужники. А чтоб вместе — не сходится. То-то городские санитарные врачи той эпохи, даже будучи государственными чиновниками, состояли во всевозможных противу правительственных оппозициях. Нормальному человеку видеть постоянно дохнущих детей и верить в систему…

 

Глава 172

Мне это тоже… дико. «Гумнонизм», знаете ли, довлеет. Но если свои «общечеловекнутые ценности» я могу, по нужде и обстоятельствам, и ногами запинать, то свой личный имущественный интерес — нет.

Я не могу прямо сейчас заткнуть сразу все дырки предкового маразма. Некоторые — и вообще не смогу. Но… «дорогу осилит идущий». Начнём с простого: воровать — нельзя. Как этого избежать? В конкретно Рябиновской вотчине?

Нет, туземцы все вполне разумные люди. Если поймают людолова — до княжеского суда не доведут, забьют насмерть. Но вот придумать систему защиты, организовать нормальный контроль поголовья и обеспечить быстрое силовое реагирование… Пейзане… Они скотину «пасут» более плотно, чем своих детишек! А я ничего пока придумать не могу.

Тогда… нормальный инженерный приём — выворачиваем задачу наизнанку. Если мы не можем дать каждому ребёнку мобильник с отслеживанием текущего местонахождения и физического состояния, если за «дичью» в этой «охоте на людей» — не уследить, то почему нельзя взять под контроль «охотников»? Если нельзя навесить ботало на корову, то почему бы не навязать бубенцов на волков?

Сначала снова пошёл хай. Но тут вступил Аким:

— Так. Замолкли все. Ну-ка, сынок повтори не торопясь.

Аким — не крестьянин, он — воин, воинский начальник. Причём — не линейной части, а специального подразделения — «сотни смоленских стрелков». Аналога, как минимум, егерей более позднего времени. Понятия — охрана объекта, посты, патрули, секреты, наблюдение за перемещением противника, скрытное сопровождение… ему понятны. Вплоть до разведки боем и досмотра транспортных средств. Вот это последнее — не надо. Это для нас — явное превышение полномочий. Пока.

«Пока» — потому что я очень хочу поковыряться в этих лодейках. Потому что, если какие-то… придурки у меня девку украли, то ведь такие же… деятели и в других местах подобные акции устраивают. Тут я князю Ярославу Мудрому, который хвалился, что Русь поставляет в Византию великое множество рабов — верю.

Решение, для начала, мы придумали простое: 4 парных наблюдательных поста на высоких местах вдоль реки. Набрали мальчишек, дали каждой паре по рожку — ух как противно поют! Аким им старательно мозги промыл. Чувствуется — «славный сотник». И вперёд — каждый день через день. А мне — посты проверять. Ох, и набегаюсь я за день!

Вот так, из мальчишек-наблюдателей, начала формироваться моя первая служба. Первая, пока ещё — иррегулярная, «силовая структура» — ВОХРА.

Странно мне: серьёзных проработок по этой теме у попаданцев не встречалось. Я понимаю — вохровцы в попадизм… избегают. А другие? Что, с охраняемыми периметрами дела не имели? А просто подумать? Опыт-то — у каждого. Общенациональный и многолетний. По ту и сю сторонний. Как у Владимира Семёновича о поездке в рай, в «Райских яблочках»:

Тут некоторые господа-товарищи старательно открещиваются. «Совковость» поругивают. Пытаются, знаете ли, явить свою кондовую двадцатьпервовекость. Полностью пренебрегая предшествующим наше-народным опытом. Зря, товарищи, зря. «Выплеснуть ребёнка вместе с водой» — английское народное выражение. Не надо нам этого… англичаньяния. У нас и свои мудрости есть.

Вот к примеру: «Навык карман не тянет».

Или вот ещё: «Не садись на пенёк, не ешь пирожок».

Смысл-то очевидный: съел не тот «пирожок» — сядешь не на «пенёк», а на существенно более продолжительное время. И тогда «навык», который «не тянет» — очень даже пригодиться. Навык работы с охраняемыми периметрами. Как с той, так и с другой стороны.

Есть же очевидные вещи: контроль целостности, визуальное наблюдение, система оповещения, форма и время реагирования… Понятно, что полностью «закрыть» объект типа «Вотчина Рябиновская» я не могу, но некоторые меры принять сам бог велел.

Икон тут полно, запретку я сам устанавливаю. Вот только чекистов нет. И вышек пока не построил. Но — есть подходящего размера деревья в удобных, для организации постов наблюдения, местах.

Охраняемые периметры бывают разные. Разницу между зверинцем и дурдомом понимаете? Если открыть клетки зверей — они побегают и возвращаются. К месту кормёжки. А вот психи — расползаются по планете. У меня тут… — зверинец для психов?

На следующий день Елица убила выздоравливающего голядского «куча».

Донесли эту новость до меня весьма драматическим образам. Прямо говоря: «сногсшибательно».

Только я заявился после своей ежеутренней многокилометровой пробежки во двор своей Пердуновской усадьбы, только собрался поинтересоваться у стоящей там толпы моих людей:

— И чего мы тут толпимся? Заняться нечем?

как один из них кинулся на меня с ножом.

Самый старший из голядин, восемнадцатилетний парень, вдруг, в три шага, подскочил ко мне. Нож в его руке, направленный снизу в мой живот, я увидел уже в движении.

Один из великих физиков, насмотревшись вестернов в компании своих более молодых коллег, как-то выдвинул гипотезу: «Положительный герой побеждает злодея потому, что не думает».

Вывалившаяся из кинотеатра дебатирующая гипотезу компания, немедленно накупила игрушечных револьверов и устроила посреди ночного благопристойного европейского городка — «Дикий Запад». Экспериментальная проверка показала справедливость гипотезы: великие физики чисто инстинктивно употребляют «Смит энд Вессон» эффективнее, нежели просто талантливые — обдуманно.

Злодей планирует своё злодейство, потом приступает к его реализации. В этом процессе задействована кора головного мозга. А «Белый рыцарь» — сплошные инстинкты, «всадник без головы». Он инстинктивно вытаскивает револьвер и инстинктивно, не думая, давит на курок. Мозги — не работают, процесс — не тормозят, пуля — вылетает раньше. Очевидное следствие: безмозглость при стрельбе — признак благородных намерений и возвышенной души.

Вот и у меня так — ничего подумать я не успел. Просто, совершенно инстинктивно, закрылся левой рукой. С зажатым в кулаке дрючком. Мой кулак попал под кулак нападающего, и дрючок снёс его кисть вправо от меня. Его нож проскочил мимо моего живота и воткнулся в полу моей овчинной безрукавки. Насквозь. Парень, продолжая движение, попал мне плечом в лицо и локтем в грудь. Сшиб меня с ног, и сам свалился сверху.

В следующее мгновение его с меня снесло. «Как пушинку ураган сметёт с ладони». «Ладонь» здесь изображал я. А «ураганом» был мой зомби.

Хорошо, что Сухан на наши пробежки берёт жердь, а не рогатину. При такой силе удара… был бы «шампур насаженный». Хотя здесь говорят — «вертел».

Я, видимо, имел очень целеустремлённый вид, когда стал подниматься. Потому что подскочивший ко мне Фанг, начал, быстро мешая голядские и русские слова, нервно плясать передо мною, старательно демонстрируя разведённые в стороны, пустые руки:

— Господине! Нескубиките! Дуоти пасакути! Твоя мергина убила карус!

— Назад! Отойди назад, Фанг. Не прыгай. Ноготок… этого связать. Я говорю — не прыгай! Фанг! Я — в себе. Ивашко, спокойно. Убери саблю. Всем заткнуться. Всем сесть. Быстро! Мать вашу!

Ну вот. Почему-то я снова живой. Вот в безрукавке — дырка здоровенная. А во мне — нет. Тут — дырка есть, а тут… кажется, нет. И мокрого ничего нет. В смысле — крови не видно. Странно. Расстояние до проскочившей мимо «костлявой» — около 12 сантиметров. Половина — снаружи — до острия ножика, половина — внутри — в брюшной полости. Вот бы был он на эти 12 сантиметров ближе и… и вскрыл бы меня как консервную банку. Дальше… Ну, понятно.

Глубокие ранения в живот в эту эпоху, практически всегда и мучительно смертельны. Исключительно по гигиенистическим показаниям. Заражение, блин. «Антонов», извиняюсь за выражение, огонь. Что-то мне… подташнивает… где бы тут присесть… а то ножки-то у меня… и утереться. За ушами, блин, течёт, и в промежности, извиняюсь, того, хлюпает… Как-то я… потею сильно от такой… физкультуры. Вот сюда на брёвнышки… И тихохонько при… прибревниться.

У-ух. Даже, пожалуй, и 10 сантиметров хватило бы. Всего-то… А вот и Домна квасу несёт. Стандартное святорусское успокоительное. Пока глотаешь — не дуреешь. Выпью и очухаюсь. Или восьми достаточно? Найду свою кольчужку, и буду носить не снимая. И в баню, и на женщину… И вообще — танк бы мне. Или космический корабль. Без этих всех… предков. Кха-кха. Да, уже писка нет, горло звук держит. Можно и полюбопытствовать.

— Что случилось? Рассказывайте.

Рассказали. Шестнадцатилетний парень-голядина, которому я так удачно сотряхнул мозги при первой встрече, уже практически закончил свой курс лечения у Мараны, и та посылала его в качестве сопровождающего в лес с девушками. После нашего возвращения, я оставил Трифену у себя в Пердуновке. Ну уж очень мне понравилось, как она страстно шепчет «ещё, ещё». Да и грамоте подучиться надобно. А Елица отправилась на заимку. Сегодня с утра Мара погнала молодёжь за кое-какими травами в лес, а часа через три из леса прибежала «вся из себя вне себя» Елица. И сообщила… ну пусть будет — «сообщила», что она убила своего напарника.

Мара подняла второго выздоравливающего голядина, у которого «ахилл» был порван, и отправила его на костылях в Пердуновку. Теперь здесь и я появился. Появился и узнал эту сногсшибательную новость. Вот таким 12-сантиметровым способом. Или — восьми? Хотя, наверное, и шести хватило бы.

Всё это очень интересно, ребята, но у меня возникла более важная задача. Более насущная. В смысле — вопрос существования. Существования меня, любимого.

— Фанг, почему этот парень хотел меня убить?

Быстрый обмен репликами на голядском. Парень… крепкий. Похоже, у него сломано плечо, но виду не подаёт. Только — весь белый и пот выступил. «Белый индеец» — будет петь песни у пыточного столба в окружении злобных врагов.

— Он говорит: «Ты нарушил договор. Ты обещал нам защиту. А твоя… кале… убила одного из наших юношей». Он говорит: «Никогда кале не может одолеть воина. Только колдовством. Ты дал ей волшбу, и она убила человека. Ты хочешь перехитрить нас — ты делаешь вид, что ты — друг, но ты — враг. Ты уничтожишь нас всех. Ты крестами закрыл для нас тропу Велеса. Теперь ты отправишь нас к твоему богу. Твоему богу нужно много душ людей. Тех из вас, кто приводит к нему много душ — ваш бог награждает». Он хотел убить тебя — тогда договор кончится, тогда мы сможем уйти тропой Подземного бога.

Ребята! Как вы все мне надоели! Я же нормальный человек из 21 века! Я просто хочу спокойно жить, а не разгадывать ваши семантически-символические загадки сакрально-астрального толка! Кто такой «Подземный бог»? «Тропа» этого… «метростроевца» — это что? Путь в свиту Велеса, смерть вообще или подземный ход к «Звёздным вратам» в районе пирамид египетских? Почему женщина не может убить мужчина? «Нажал на кнопочку и человек готов». В смысле — получил уже всё, ему по жизни уготованное. Что такое «кале»? Пролив между Францией и Англией? Тогда почему «моя»? Нефига мозги не варят. Раз я не понимаю их смыслов — попробуем предложить им мои.

— Он солгал. Он сказал, что я делаю вид, будто я вам друг. Эта ложь. Я никогда не делал вид, что я вам друг. Я вам не друг — я вам господин. А вы — мои рабы. Он раб, который поднял руку на своего господина. Ивашко, каково наказание за такой проступок?

— Так это… Смерть. Господине.

— Фанг, этот раб повинен смерти. Убей его.

Фанга трясло не меньше, чем меня минуту назад. Я смотрел ему в лицо. Который раз я смотрю в твоё лицо, боевой волхв? На грани твоей смерти, на грани — моей, теперь — ещё чьей-то. Жил ты себе спокойно в своём святилище, жертвы приносил, христиан резал. Так бы и дожил до старости. Но явился Ивашка-попадашка. И нет ни святилища, ни медведя, ни Велеса. А есть непрерывная мучительная последовательность отказов от истин, «впитанных с молоком матери» и принятия новых, чуждых, непонятных. Личный «Рагнарек», персональный «Конец Света». Цепочка болезненных, выворачивающих твою душу, решений.

Вот и ещё одному время пришло. Или ты отвечаешь за свои слова, как и должно мужчине, тогда ты — раб, ты должен выполнить приказ господина и убить своего, соотечественника, сородича. Или ты безответственный инфант, и тогда ты просто говорящий кусок мяса. Тоже раб, но с более ограниченными функциями, для вспомогательно-хозяйственного применения. «Орудие не-мычащее».

Мара его немножко подлечила — гной по лицу уже не течёт, струпья по краям менее насыщенного цвета. Жаль будет потерять мужика.

— Какой смертью ты хочешь его казнить? Господин.

Вот только теперь, после вопроса Фанга, парень издал стон. А мои вокруг выдохнули. А я нет. Как-то я не сомневался. Или я так его хорошо понимаю, что могу точно просчитать его решения? Да нет, просто устал, просто мне всё как-то… одночленисто сейчас — один будет покойник или два. Или больше. Душевные переживания есть функция отдохнутости. А у меня пока организм реагирует чисто минимально, на уровне фактов: Фанг остаётся рабом, парень становится покойником.

— Любой. На твой вкус. Более быстрой, менее болезненной, без большого пролития крови.

Убивать надо легко. Не умножая количества боли в этом мире. Он и так… весь больной. Чисто функционально: «нет человека — нет проблемы». И хорошо бы… поменьше грязи на дворе. А то опять мухи слетятся.

— Ты хочешь, чтобы я выбрал смерть своему воину?! Которого я учил 7 лет?! Которого я воспитывал как младшего брата?! В которого вложил свою душу?!!!

Вона как… Он вложил… И чего мне с того?

— Ты вложил в него мало души, Фанг. Ты не сделал его способным меняться. Он остался душой там, в лесу. Для него старый закон — месть за родича, сильнее нового — защита господина. Ты научил его твёрдости, ты не научил его изменчивости. Мир — изменился, а он — остался. Теперь — навсегда. Его вина — твоя вина, его смерть — твоя казнь.

«Твоя казнь» — это когда ты казнишь, или — когда тебя? Впрочем, для Фанга сейчас верны оба смысла.

Волхв сглотнул, подошёл к связанному парню. Кажется, тот что-то спросил. Фанг развернул его, стоящего на коленях, ко мне лицом, чуть прижал ему шею, тот опустился, почти касаясь травы грудью. Бывший учитель перекинул через своего бывшего ученика ногу, будто усаживаясь верхом на связанные за спиной парня руки. Положил ему свою левую ладонь на затылок, кажется, даже погладил, запустил пальцы в волосы. Потом, чуть нагнувшись, взял в ладонь правой безбородый ещё подбородок осужденного. И резко рванул обеими руками в разные стороны. Одновременно и поворачивая голову слева направо, и чуть поднимая её снизу вверх. Негромкий хруст был почти заглушён ахом зрителей, пронёсшимся по двору. Лицо парня было у меня перед глазами, и я хорошо видел, как его глаза сначала резко распахнулись после рывка палача, а затем начали медленно закрываться. Из уголка рта через расслабившиеся мышцы губ побежала струйка слюны.

Фанг осторожно опустил тело на землю, несколько мгновений постоял над ним согнувшись. Потом выпрямился и уставился мне в глаза. Кажется, он плакал. Нет, ни — всхлипов, ни — текущих слёз. Просто… блестят глаза.

— Спасибо Фанг. Ты хорошо исполнил мою волю. Пошли дальше. Потаня, отправь людей копать могилы. Я же говорил — две нужно всегда держать готовыми. Запрячь телегу. Ноготок, Сухан — со мной. Поедем на заимку, заберём тело и проведём разбирательство. Фанг?

— Я… я останусь… подготовлю… умершего. Если позволишь. Господин.

— Хорошо. Поговори с остальными мальчишками. Я не хочу терять своих… людей.

В толпе народа, собравшейся во дворе, я видел и троих мальчишек-голядин, которых я оставил здесь и использовал то для мелких работ, то в качестве рассыльных, то, в последние дни, на постах наблюдения за рекой. На крыльце сидел последний из «старшей группы воспитанников Велеса», последний из юношей-свидетелей нашего «исторического договора» с Фангом. Нога стянута лубками, рядом костыли. Тогда этот парень первым кинулся на меня. И досталось ему больше всех. Что и сохранило ему жизнь. Кто будет следующим «шахидом-малолеткой»?

— Ты останешься здесь. Фанг, Потаня — устройте парня. Вещи его мы привезём. Ну, долго там ещё запрягать будут?

Через час мы заявились на заимку. Я был рад, что с нами нет голядин — нет уверенности, что не будет какого-то нового… взбрыка. Разобраться я хочу сперва сам.

— Ну, Марана, сказывай. Как живёшь-можешь. И почему у тебя люди друг друга насмерть режут.

Елицу пришлось поднимать со сна — Мара накачала её успокаивающими отварами так, что у девчонки постоянно закрывались глаза. Опухший от слёз вид привлекательности не добавлял. Сонное встрёпанное чучело изложило нам собственную версию произошедшего.

Пошли собирать травы, остановились отдохнуть, болтали, шутили. Парень начал приставать, она отказала, он накинулся, она отбивалась, случайно подвернулся под руку ножик, случайно попала по горлу… Испугалась, кровь вытекала так быстро… Когда поняла, что ничего сделать не может — кинулась на заимку. Всё.

Чистой воды несчастный случай на основе юношеской гиперсексуальности и взаимного непонимания.

Елицу после очередной литровой кружки отвара отправили «на — горшок и — спать», Ноготок с Суханом повели телегу к месту событий — забирать тело и оставленные вещи. А мы остались с Марой с глазу на глаз.

— Выпьешь узвару, волчонок? Я такой узвар варю… пальчики оближишь.

— Благодарствую, Мара. Что-то не хочется.

Я что, псих полный, пить неизвестно что на ведьминой кухне?! Тут даже колодезная вода — пять минут постояла и уже… возможны сюрпризы. Мара поняла, что я понял насчёт предлагаемого «узвара» и несколько расстроилась… Интересно, а что именно она хотела в меня влить? Но она мгновенно сняла с лица всякие свои специфические расчёты и перешла в режим болтовни доброжелательной светской дамы.

— А чего там у вас слыхать? Как там твои кирпичи лепятся?

Умная женщина. «Старика расспрашивай о здоровье, женщину — о детях, мужчину — о его делах». Азбука тактики построения диалога, вызывающего положительные эмоции у собеседника.

— Кирпичи — лепятся. А головы — валятся. Фанг только что, по моему приказу, сломал шею старшему из голядин.

Я изложил Маре сюжет сегодняшней казни на Пердуновском подворье. Марана перестала улыбаться, но старательно помалкивала, делая вид, что всё это дерьмо, в котором я оказался, её не касается.

— А теперь, Мара, я хочу узнать, что там было на самом деле.

— Волчонок, тебе ж девка всё сказала, ни словечка не соврала. А я ж там не была, сама не видала…

— Марана! Сколько ещё ты будешь меня за придурка держать! Мы ж с тобой вроде договорились — по честному.

— А я что? Я ж там не была… А ты? Ты сам-то! Какое — по честному! Печка не сложена! Зельев нет! Девку грамотную забрал! Амбары эти…

— Кончай ныть-крохоборничать. На Кудряшка становишься похожей. По делу. Что там было?

Я люблю рассматривать Марану. Это зрелище не для слабонервных, так что каждый раз у меня появляется некоторая внутренняя гордость:

— А — вот. А я — могу.

Но когда она пребывает в столь глубокой задумчивости, когда оба её глаза — и вертикальный, и нормальный — полуприкрыты, а по лицу прокатываются волны неконтролируемых её сознанием гримас… Мда… Когда всё это закончиться — моя гордость будет сильнее обычного.

Мара вдруг спрыгнула со своего довольно высокого сидения и быстро пробежала в противоположный угол поварни. Когда она перемещается на своих чудовищно, неестественно вывернутых ногах… Какое-то гигантское насекомое стремительно прыгает на копытцах-пуантах, сметает всё вокруг ненормально широкой юбкой и вдруг замирает. Поднятый ветерок успокаивается, но чувство смертельной угрозы не исчезает. Стремительность и неестественность дают в сумме опасность. Или — в произведении?

— Ты сам в этом виноват! Это твоя вина!

Здрасьте. Девка прирезала юнца, а вина — моя. Даже я на Фанга наезжал более обоснованно. Не, Марана, я — где, а они — где? Что-то ты не…

— Что глядишь? Ты вспомни-то тот день, когда ты гречанку свою вызволял. А, волчонок? У Елицы душа и так-то… покарябана да на сторону скрючена. А тогда… Она ж сперва до смерти, до рвоты перепугалась, когда её эти… людоловы схватить пробовали. Потом — когда ты её подружку выручать идти не хотел. Не хотел, не хотел. Девка-то мне всё по-рассказывала. Потом ты её в мужское платье одел. В первый раз в жизни. Ей это… Да любой девке такое — вспоминать надолго хватит. Потом она чуть не утонула, перед вами раздеваться пришлось, косу расплетать. Да у иной бабы и за всю жизнь такого позора не бывает! А дальше ты её, считай, в бой послал. От первого боя и взрослые мужи слезьмя ревут и к мамке просятся! А тут… её, одну, голую, перед ворогами оружными, злыми, чужедальними… плясать заставил. Да любая бы — в сопли растеклась! Белугой бы выла, ручками-ножками сучила. Она же через себя, через всю душу свою, через все страхи — тебя ради перешагнула. В узел всё своё естество завязала да в кулачок зажала. А ты? Ты хоть доброе слово ей сказал? Хоть похвалил как, прикрасу бы какую, подарочек за труды её? Хоть бы по головке погладил. А ты… Там ведь и твоя голова под мечом лежала. Чурбан берёзовый.

Мда… Крыть нечем. Как сказал Наполеон: «Только правда — оскорбительна». Но это ж не по-нашему! Не по ГГуйскому! Это ж нас, очень ГГуёвых мужиков, принцессы должны… «одаривать благодарностью». А если ГГуиня — то принцы. А благодарить служанку, рабыню… за исполнение моих команд… за исполнение корявое и с взвизгами… Это её должностная обязанность! Она за это деньги получает! Ну, не получает — рабыни не на зарплате. Но всё равно — скотинка двуногая, «орудие говорящее». А что, Ванюша, ты собаку за добрую службу по ушам не потреплешь, кусок повкуснее не подкинешь? А тут… хомосапиенка. Хоть бы кумачку кусочек.

Не, можно, конечно: «пальцы — веером, зубы — шифером»… И морду — кирпичом. Я-де, не хрен собачий, а «пришелец из будущего». Во мне куча всякого-разного научно-технического и социально-морального… прогресса. Как-бы мудрость, где-то тысячелетия. И вы тут все, по мановению пальчика моего… Но туземцам весь этот попадуйский трындёж… «как пришелец, так и ушелец».

Можно и по-туземному: я — Иван, почти боярский сын. Тут, конечно, «Святая Русь». И такое же население. Но… это ж люди! Которые, конечно, разных сословий и состояний бывают. Но остаются всё той же бесшёрстной обезьяной… Хоть бы блестяшку какую… А я так глупо… Но-но! Не надо всё на меня, помахивай там…

— И Елица от моей неблагодарности воткнула нож голядине в горло? Так, что ли?

— Дур-р-рак ты, волчонок. То, вроде, смысл какой имеешь, а то… Ты дальше-то вспоминай. Елица с Трифеной встретилися. Обнялись подруженьки, поплакали. И тут ты явился. Елицу из тепла, от души близкой… — долой. А подруженька-то, изменщица, и сама рада. И все муки-страхи, Елицой пережитые — всё попусту. И тебе не надоть, и подружке закадычной… так это. А вот что у тебя уд крепкий да ручонки жадные… враз и дружба, и смелость — будто не были. Была подруженька — и не стало. Сколько волнений пережито, да бед вытерплено, да трудов сделано, а как кончилось надобность… «Коли нужен — сарафан пригожается, а прошла нужда — по подлавью валяется».

Да уж. Я там в себя приходил да любовным утехам предавался, а в двух шагах геройская девка обидой да тоской-печалью мучилась. Коряво как-то у меня получилось. Глупо, грубо и неблагодарно. Стыдновато… Но.

— Мара, ты не ответила. Почему девка убила парня?

— Почему-почему… Потому. Она парней боится. А ты в один день ей столько страхов всунул, сколько у неё и с рождения не было. А напоследок заставил голой к чужим мужикам идти, всякие срамности перед ними выплясывать. И что вышло-то? Она себя переломила, она по твоему сделала, да и поняла: в ей власть есть. Власть над мужиками. Тут покрутила, там повертела, а он встал да и пошёл. И долг свой сторожевой забыл, и товарища бросил. Как бычок на верёвочке.

— И она решила проверить свою власть над этим парнем?

— А ты чего ждал? Она-то после всех страхов ваших только одну прибыль и получила: вот это, тобой ставленное научение. И чтоб не проверить, не попробовать?! Ну, знаешь, «нашему уроду все не в угоду».

Мушкетёрка… А что мы втроём вокруг неё в темноте сидели, пока она выплясывала? Что того мокшу только Сухановская рогатина остановила? Не подумала.

Хотя она и сама, когда её повязать пытались, от одного-то отбилась. А тут, вроде, свой же, был больным, лежачим, выглядел слабым. Не рассчитала, заигралась… Насмерть.

Дать ребёнку в руки пистолет, и чтобы он не попробовал «а громко ли бабахнет?»… Ей же 13 лет. Я постоянно об этом здесь забываю. Я и сам-то ростом не велик. Вот и кажется, что и все, выглядящие моими сверстниками, такие же, как я сам. Да, здесь полно тринадцатилетних замужних женщин. Есть уже и детные. Но сами-то они ещё дети…

И чего теперь делать? Преступление, совращение с убийством — должно быть наказано. А убийство в целях самозащиты — нет. Но женщина, убившая мужчину — да. А рабыня, убившая раба… на усмотрение рабовладельца. Но женщина, овладевшая властью над мужчинами, доказавшая эту свою способность…

Сегодняшний покойник был прав: я дал девочке «волшбу» — «кокетство» называется. Навык провоцирования молодого самца хомосапиенса на сексуальную атаку. За это в мужском мире… Наказание в особо жестокой форме. Публичное унижение, избиение, изнасилование, изуродование, калеченье, «выбивание глупостей», «избавление от гордыни», втаптывание в грязь, подавление психики, приведение к состоянию забитой скотинки. «Чтоб другим неповадно было», «дабы закон божий не забывала», «по естеству своему жила»… Мужской шовинизм как выражение стайной иерархии. Инстинкты самосохранения, саморазмножения и социализации — в одном флаконе, в массовом выражении. Цирцеи выживают только на неоткрытых островах.

 

Глава 173

Похоже, клубок моих сомнений клубился у меня прямо на лице — Мара, внимательно меня разглядывавшая, успокоено вздохнула и с хитренькой улыбочкой поинтересовалась:

— Ну и чего ты теперь делать будешь? А, ногорукий головозадишка?

— Тебя, красавица, послушаю. Может, чего умного скажешь.

Не любит Марана «красавицу». И это хорошо — вдруг с досады, в сердцах, и прямо выскажет? «Кузнечик в юбке» проковыляла к своему высокому мягкому сидению, долго устраивалась там, уселась:

— А ничего. Ничего делать не надо. Холоп пробовал снасильничать твою наложницу. Она отбилась да насильника зарезала. За что ей от господина и хозяина — похвала и уважение. А людям сказать: «и дальше тако же будет». Чтобы и впредь не лезли. Ну, и приври чего-нибудь. Ты ж у нас колдун, ты ж — «Зверь Лютый».

Вот язва. Ещё и подкалывает. Идея мне близка: я тут как-то недавно размышлял о необходимости защиты собственного «курятника» от стай «бродячих гамадрилов». Первый кирпич в «ограду страха» вокруг моего «сада наслаждений»?

Принято. Тут и врать-то ничего не надо, сами всё придумают. Только сказать, что она — моя наложница, помолчать многозначительно, и тот же Хотен такие страсти рассказывать начнёт… Только… какая она мне наложница? Эта «яблоня» у меня не «цветёт». Только деревенеет. Кстати…

— Мара, а как у Елицы с её бзиком? Толк-то от твоего лечения есть? За битыми же «кучами» она нормально ухаживала.

— Не равняй. Они же — не люди, зверьё лесное, дикари нерусские, язычники битые. А чего ж больную зверушку не обиходить? А вот когда ты на них кресты понавесил, а тот лапать начал…

Так, опять я виноват. Способность женщины обвинять во всех бедах мужчину — беспредельна. И часто — обоснована.

— А как же я? Она — то меня за руку держала, то я её из воды тащил, одежду мою на себе носила.

— Так ты тоже — нелюдь. Хоть и с крестом. Ты ж для неё не мужик, ты ж — хозяин, владетель. Господи-и-и-н.

Сарказм, прозвучавший в последнем слове, напомнил: Мара не перед кем коленей своих гнуть не будет. И не только из-за их физической нерасгибаемости. Ей здешние «святорусские» поклоны да прогибы… Любые-всякие. Она чувствует себя «богиней смерти» и ведёт себя соответственно.

А вот это её: «ты — не мужик» — звучит обидно. Я как-то про себя несколько иначе…

— Раз я — «не мужик», я могу её трахнуть?

Чего это я такое сказал? Логически вытекающее следствие из очевидных предпосылок оказалось абсолютно абсурдным. Или — «не абсолютно»?

— Всё бы тебе трахаться. Вон волоса на теле нет, всё в… в туда и ушло. Волчонок плешивый…

Ну чего она так? И вообще, я же не головой работаю. В смысле — я работаю головой, но не по этому делу. В смысле: я и по этому делу головой работаю. Ну, типа, думаю. Типа — ну не со всеми же я… А, без толку — не высказать.

А вот чего это она теперь? Когда Мара распахивает сразу оба глаза, и вертикальный и горизонтальный… А потом начинает улыбаться… До самых задних коренных зубов… и распахивает коленки… они у неё и так — сильно тупой угол. «Комбайн Дон-1500, 8 метров захвата». Хорошо — под юбкой не видно. Но когда выглядывающие носки тапочек разворачиваются вообще за спину… А сама потягивается, колыхая бюстом. Или правильнее — колыша? На мой взгляд, правильнее — потрясая. Меня, например — точно. И из всего этого, наполненного не то радостью прозрения, не то предвкушением сытного обеда доносится восторженное… мурлыканье:

— Волчонок. Плешивый. Господин. Нелюдь.

Это она меня так ругает? Или — поносит? А может — стыдит?

— Слушай внимательно, ящерка.

Я — не ящерка. Я — большой и страшный крокодил. Но послушать могу.

— У Елицы — искорёженная душа. Я могу её зельями своими так накачать — станет как бревно еловое. «Что воля, что неволя — всё едино». Но… долго не проживёт. Либо — с тоски помрёт, либо — совсем свихнётся. Утопится, повесится. Однако в миру, кроме мужиков и парней, и иные есть. Бабы, к примеру. Я уж думала… да вот, не срослось у них с Трифеной. Из-за тебя, макак вечно озабоченный. Это ты в тот мешок между ними влез… Ладно, кто прошлое помянет… А ещё есть звери лесные… А? Что скажешь, волчара облезлый?

Опять я виноват? Что не в тот мешок не тогда влез. А там запретительной надписи — не было. Нужник без ручки. Шильдик «Занято» не повесили. А то я — я ж вежливый человек, я бы подождал. А они сами… не информировали. И чего это я облезлый? Чтобы быть облезлым нужно сначала быть волосатым, а я здесь изначально…

Стоп! Не понял. Эта… ведьма… предлагает для лечения душевного заболевания девчонки устроить какой-то вариант зоофилизма?!

— Мара, у тебя с головой как? Мне чего, поймать в лесу серого волка да устроить девке с матёрым кобелём случку? Ты чего, с ума сошла?!

Мара продолжала меня внимательно разглядывать, улыбаясь всё шире. Хорошие у неё коренные зубы. Крепкие, белые. Лучше чем у волка. Интересно: чем она их чистит?

Вообще-то, в моё время кое-какие игры в этом поле случались. И уголовно наказывались. В известных мне уголовных делах дамы традиционно предпочитают собак больших пород: сенбернары, доги, овчарки. Хотя как-то попалась на одном светском рауте девица, которая вроде и выпила немного, но взахлёб рассказывала о своей китайской собачонке с удивительно длинным и подвижным языком. Это, конечно, рентабельнее — маленькая собачка много не ест, уход за ней проще и дешевле. Мара что, про китайских мопсов в курсе? Захоронение арменоида с китаянкой и четырьмя скифскими конями найдено в Воронежской области. Но это другая эпоха, ещё до славян. И собачек там нет. А лесной волк в этой роли… Хотя у туземцев могут быть всякие, накопленные ещё в до-святорусский период, технологии. Какой-нибудь… ведизм-славянизм.

Язычество изначально зооморфно. Во всех языческих системах богам и богиням поклонялись и в звероподобных ипостасях. Хорошо, если это Зевс в роли быка или Пан в облике козла. А ведь были и хищники. Вроде льва или пантеры. Или всеядные, как медведь-Велес.

Я тут уже вспоминал частушку: «Уж медведь, ты мой батюшка».

Звери, в качестве прародителей, существуют в легендах большинства народов. Только в древности и средневековье нет принципиальной разницы между легендами и, например, отчётом о командировке. И то, и другое — достоверное описание реальности.

«Не лжесвидетельствуй» — девятая заповедь. Всякий рассказчик — «свидетельствует». Чтобы не совершит тяжкий грех — никакой художественной литературы! Человеку не дано придумывать, изобретать, творить. Творец — Он, мы же, «прах земной», можем только найти уже существующее — спрятанное, утерянное, сокрытое. Даже и в 19 веке многие книги начинаются с фраз о том, как кто-то рассказал эту история автору, или автор нашёл чьи-то записки и «привёл к удобному для чтения благосклонной публики виду». «Рукопись найденная в Сарагоссе» — не личный бред поляка, воюющего против французов в Испании в составе британской армии, а «найденное». «Янки» — не сочинение Марка Твена, а записки ГГ, переданные им автору.

Не об этом ли смелые, прямо-таки революционные, слова Пушкина:

Ересь по тем временам: как можно всерьёз переживать над чем-то вымышленным, над «лжесвидетельствованием»?

Всё достоверно и конкретно: имена, фамилии, адреса, социальный статус, древность рода…, явки, пароли…

Никакой выдумки — можно плакать.

Каждое слово в древних или средневековых текстах — правда. Именно так это воспринимается слушателями.

И если тотем племени — волк, то он и является всем папой. В прямом смысле этого слова. Отнюдь не приёмный или там, чисто духовный, отец.

Воспроизводство единоплеменников — дело святое, божественное. «И боги спускались на землю». «И входили они к дочерям человеческим. И те рождали от них исполинов». Никакой выдумки — вот же, посмотрите, пощупайте — мегалитические сооружения, сплошь «made in Ispolinia»!

Все языческие культы связаны с сексом. Если все вокруг точно знают, что такая-то великая прародительница родила от Священного «Чего-то Там», то нужно найти этого «Чего-то Тама» и повторить процесс. Для улучшения качества и умножения численности народа.

Эта идея овладевает массами и становится делом чести, подвигом для любой истинно верующей женщины. Особенно — в периоды национально-племенных кризисов.

Общество и священнослужители традиционно такое стремление поддерживают. Все надеются: вот выродится сейчас какой-нибудь ну очень крутой… выродок, вырастет, «не по дням, а по часам». И нам всем сразу сделает «хорошо». Сытнее, теплее, здоровее, безопаснее… Можно даже — умнее. Но не сильно — а то не поймём.

Производятся соответствующие конкурсы и кастинги кандидаток, очищения душ и промывание тел, постижение ступеней самосовершенствования и погружение в глубины сакральности… Всё — для соответствия предполагаемым сексуальным предпочтениям этого «Чего-то Тама».

Зоофилия торчит из всех щелей человеческой культуры. Зевс, например, приставал к женщинам в форме лебедя, Святой Дух в форме — голубя. Который так круто подставил честную девушку, что ей пришлось бежать за сотни вёрст к единственной нормальной, практичной, а не в теологию сдвинутой, родственнице — спрашивать. Ну, типа — как бороться с ранним токсикозом и вообще… как бы… чтоб не было… А у той…

Старший братан, который позже — Иоанн Креститель, младшего сразу учуял. Шестимесячный плод, а чуйка — как у большого. И так мамашке изнутри по животу приложил — еле успокоили. Какие уж тут советы для девушки? Иди-иди, рожай давай.

Только будущий дедуля, немой по жизни, хоть и раввин, сразу предупредил:

— Мессия, однако.

И ещё что-то добавил себе под нос по-арамейски, но остальные — не поняли.

Поэтому нет данных о других попытках использования голубей для целей зачатия? Результат оказался несколько… чересчур? И птичек «с душком» с тех пор или — едят, или — отпугивают?

Самая массовая межвидовая вязка — это, конечно, «невесты христовы». Понятно, что ГБ не «ишак серенький». Но, явно — не хомосапиенс. Ну, если предположить, что разница между богом и человеком примерно того размера, как между человеком и тараканом…

Вот вы входите на кухню, включаете свет, а со всех сторон — тараканихи в белом… Толпам… Рядами и колоннами… Визжа от восторга и с требованием немедленного исполнения вашего супружеского долга. Прямо тысячи. И всё прибывают и прибывают, всё лезут и лезут. Изо всех щелей и окон. Сплошь ваши невесты, которые мечтают немедленно стать вашими жёнами. Многоголосый несрепетированный хор несёт дикую какофонию, кандидатки злобно хвастают друг перед другом своими неиспользованными яйцекладами, простираются ниц, благоговейно шевелят усиками, отчитываются в количестве разбитых лбами полов, прочитанных молитв, в длительностях и суровостях перенесённых голодовок, лет не-умывания, рубах не-снимания, вас лично благодарения… И всего прочего, что в тараканьем племени считается соответствующим вашим сексуальным вкусам. А вам их всех надлежит немедленно осеменить, ублажить и в царство горнее положить. Наверное, на полку, где сахар стоит.

Так это ещё мягкий вариант! Потому что ГБ ещё хуже — он же с вечностью работает! То есть, очередную невесту надо не только сделать фактической женой, но и, доведя до состояния полного… восторга, что само по себе бывает нелёгкой задачей — дихлофос на хомосапиенсов так не действует, — поддерживать её в этом состоянии до Страшного Суда. Причём, одновременно — многих.

К 21 веку в Раю собрались, вероятно, уже десятки миллионов дам, с вполне законным слоганом: «божественный оргазм — во веки веков!». Не исключу, что процесс оказался настолько увлекателен, что ГБ стал меньше уделять внимание живущим на Земле. Диалектика, знаете ли, переход количества в качество. Там стало… забавнее?

Это если по теологии. С другой стороны — племенное восприятие мира не делает большой разницы между зверями и человеками.

Всякое племя называет себя — «настоящие люди». Все остальные — не люди. Звери. Животные. Скоты. Некоторые могут быть как-то похожи на людей. Возможно, не постоянно, а только временами. В сказках и легендах всего мира звучат мотивы рождения детей от оборотней — волков, медведей, рысей, пантер, леопардов, быков, коней, оленей, козлов…

Тут он — зверюга, тут он — «мил дружочек». Тут — наоборот. «А мой-то козёл после вчерашнего — такая скотина».

«— Не пей, Иванушка, из колеи — „Белорусом“ станешь.

— А когда выросту?

— Тогда — „Катерпиллером“.»

Милая сказочка про «Аленький цветочек» — из этой же серии. Девушка влюбилась в чудище лесное, в зверя, в «нелюдь»:

«Да и страшен был зверь лесной, чудо морское: руки кривые, на руках ногти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый отверху донизу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные».

Точно — не хомосапиенс. Тут и «серый волк — зубами щёлк» — секс-символом покажется. Но это — временно. Набежали косметологи со стоматологами, окулисты с визажистами. И как, известно:

«нимало не медля принялись весёлым пирком да за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать».

Что есть человек? И возможна ли сексуальная связь человека с не-человеком?

Если по-украински — безусловно «да». Иначе — деваться некуда. Ибо «чоловик» всегда мужчина. «Вильну Украйну» на любви одних «чоловиков» между собой — не построишь. Конечно:

«Украинцы — сильна нация.

Не страшна нам депиляция».

Но сексуальный контакт двух «чоловиков» нацию не приумножит.

Если брать по христианству, то опять же, безусловно «да».

Есть пастырь, обычно — человек. И есть паства. Пасомое стадо. «Овцы и козлищи». Одна из которых объявляется законной женой. Жениться на овечке? Для человека, собирающегося стать православным священником — весьма желательно. Обвенчанная овечка становиться «матушкой», и проблема из поля зоофилии переходит в поле инцеста.

Как же это у них всё… по грани УК. Надо исправлять. УК, естественно. Учитывая социально-общественные тенденции и приближающуюся руководящую роль. Над чем «голубое лобби в РПЦ» уже работает. Чтобы и «баранов» тоже…

Вообще-то, «Устав Ярославов» требует за секс со скотиной 12 гривен. Как за выдранный кусок бороды или за пару убитых чужих холопок.

Кстати. Рабовладение, переводя человека в состояние «орудие говорящее», в один ряд с «орудием мычащим», превращает часть нации в несвободных, в стадо. «Быдло» изначально означало — «скотина». Именно — мясомолочная. Соответственно и отношение — скотское. При всём множестве оттенков.

«Птичка в золотой клетке». «Птичка» поёт, хозяин её… ну, предположим, «слушает». Хотя возможны варианты:

«— Вчера муж назвал меня курицей!

— А ты?

— А я снесла ему яйцо. Ногой с разбега».

«Крепенькая тёлка», «горячая кобылка»… характерные эпитеты тысячелетиями. Дальше идут рыбки, мышки и зайки. Сплошной зоопарк в постели.

Естественно, эти фундаментальные, архетипические стереотипы и образы проявляются в массовом сознании и в третьем тысячелетии.

Женское фэнтези бывает весьма показательным. Например, в «Наследнице драконов» героиня-попаданка потребовала от обоих своих возлюбленных синхронного участия в акте собственной дефлорации. Синхронистки бывают такие разные!

Понятно, что для нормальной русской девушки начала 21 века добрачное «растление девства»… даже и слов таких…

Это только Андрей Макаревич переживает:

Групповуха… — тоже нормально. «Мы же любим друг друга!». Все — всех. «Третьим будешь?» уже не исключительно фирменный слоган русских алкоголиков. Хотя, возможно, в переполненной магией душе героини и промелькнули добрые дедушкины сказки, слышанные ею в детстве.

Самцы в этом трио и раньше составляли нормальную однополую семью. Прочность связи подтверждена периодом совместного проживания, сравнимым с продолжительностью средней человеческой жизни. Финансово — самостоятельны, социально — активны, инфекционные и психические заболевания — не обнаружены.

Но особый оттенок отношений в этом… коллективе состоит в том, что самцы не относятся к хомосапиенсам, к человеческой расе. Эльфы они.

Вообще-то — не новость. Тургенев рассказывал как-то Ги де Мопассану, что вздумалось ему однажды искупаться в жару. И вот едва русский классик и знаток мелкопоместной охоты, позволил себе несколько задремать и расслабиться (чего в России никому не посоветую), как явилась, невесть откуда, но вблизи нашего мастера нашего же языка, некая особа женского пола. Пребывавшая не только безо всякой одежды (о! ужас!), но и полностью обросшая длинной тёмной шерстью. («О! Ужас!» — два раза).

Испуганный вершин отечественной словесности устремился сажёнками к берегу, дабы, подобно былинному богатырю, припасть к родной землице и поднабраться силушки, не уточняя, правда, для какого именно подвига. Но волосатая нимфоманка не оставляла певца деревенского быта, плыла с ним рядом и щипала его, как он скромно сообщил французу — «за ноги». Лишь благотворное влияние, проистекшее из самой толщи народа нашего, в формате матерящегося пастуха с кнутом, освободило блистательный пик русской интеллигенции от сексуальных притязаний реликтовой гоминиды.

Ну про это ж все знают! «Снежный человек» и всякое такое «бигфутовое».

Известна история и другой шерстистой дамы по кличке Зана, которую как-то в Пермской губернии поймали в лесу и посадили в яму. Где и применяли в мирных целях — для разгрузки «чресел молодеческих». Зана родила десять человек детей, которых местные «добры молодцы» разбирали по избам и воспитывали нормальными русскими людьми. Без всякой «снежности» или «гималайности».

Последняя перепись в России показала наличие семи печенегов. Странно, что нет ни одного йети — должны, должны были остаться гоминидные потомки среди моих соотечественников!

Но это две истории — с самками разных видов, которые пристают к самцам хомосапиенса. Количество же случаев обратных межвидовых связей — огромно. Понятно, что основная масса историй — просто удобное обоснование причины рождения ребёнка в неурочное, по мнению конкретного социума, время.

Однако археологи однозначно высказываются за то, что разные архантропы и палеантропы издавна выступали в роли «трахантропов» — воровали человеческих женщин и вступали с ними в успешные сексуальные связи. В смысле — не всегда со смертельным исходом. Последние исследования генетиков дают цифру в 2.5 %. Столько генов неандертальцев в генах человечества всех рас. Кроме африканских. Чистокровные хомосапиенсы сохранились только к югу от Сахары.

Но и там в числе любителей «дочерей человеческих» — случались различные персонажи. Ещё Брем в своей «Жизнь животных» отмечал, что в некоторых африканских местностях женщины, перед выходом на полевые работы, намазывали лицо шафраном, чтобы избежать похищения самцами горилл. Можно понять предубеждение африканок против такого секс-туризма: размер мужского полового члена у горилл — самый маленький среди высших приматов — 5–7 сантиметров.

А как с этим делом у эльфов? Наблюдатели отмечают длинные заострённые уши, тонкие длинные пальцы… Может, и всё остальное выдержанно в таком же стиле? Тонкое, длинное, заострённое…

Тогда, конечно, — «да», тогда исполнение страстного пожелания героини о синхронизме в дефлорации — возможно. Два таких длинных тонких острозаточенных «карандаша»…

Пожалуй, на начальном этапе, достаточно будет просто ударной дозы алкоголя. Затем, если достаточно широко развести этой «наследнице драконов» ноги…

Эльфов-то двое. Эльфы, конечно, тощие. Как сомалийцы. Но — двое. Причём один из них — уже столетний. Но ещё очень бодренький. Нужен соответствующий свободный объём для размещения участников мероприятия. Построить такой… «биг-мак со съехавшей крышей». Разместиться, пристроиться, прицелиться… Допуски по позиционированию в пространстве — существенно меньше обычных… Потом по команде «поехали!»… Не «гагарины», но всё же… Можно.

Но есть проблемы: как обеспечить параллельность «карандашей», как в начале, так и в процессе? Или это — не критично? Картинка пересекающихся в ночном небе Москвы лучей прожекторов противовоздушной обороны — чувства дисгармонии не вызывает? Не в небе, конечно. И более существенное — крайне проблематична синхронность завершения. Три столь разных персонажа… У них только возрастные различия составляют несколько десятилетий.

Но, судя по её воспоминаниям, ощущения были синхронные и восхитительные… Магия применялась? Или какой-то вариант «женской Виагры». Каким образом? Перорально? Вместе с вином? Или какой-то гель? Сгущённый сок из нераспустившихся почек чудесных деревьев? Ну, ясное дело — из Эльфийского леса!

Ещё один вопрос — чисто цветовой. Эльфы, как известно, бывают разноцветные. Покрывают своими шкурами весь видимый спектр — от красного до фиолетового. Во избежание цветового диссонанса можно использовать, например, такую последовательность:

Белый цвет символизирует чистоту и невинность. Это, очевидно, героиня. Красный — цвет любви, окрас полного страсти взрослого самца. Я же предупреждал — он ещё бодренький. Голубой… ну, понятно. Вот в таком порядке построенной «этажерке», героиня сама, по собственной моральной и физической готовности, совершает ключевое движение. Как и рекомендует медицина.

Как-то я не задумывался о том, насколько такой триколор — медицински правилен. Уместно будет и спеть что-нибудь типа:

«Простор для мечты» с такой вершины открывается не мелкий. Прямо по русской сказке «Маша и медведь»: «Высоко сижу, далеко гляжу». Снова фольк прав: поза героини ближе к сидячей. Хотя засиживаться на «грядущие года» — не рекомендуется: застойные, знаете ли, явления…

Используя такое, широко народно-международное, соответствие между цветами радуги и ролями участников сексуальных процессов, можно применить, в качестве моделей, множество разных государственных флагов. Сербский неплохо пойдёт, голландский. Вот британский пробовать не советую — слишком много пересекающихся участников. Тут уже нужна хорошо сыгранная футбольная команда.

И, конечно, французский. Три стоячие, в колонну по одному, разноцветные полосы. Стоя… Хотя… школа уже закончена, общефизическая подготовка уже получена. Группа «Китай», выпускной бал в натуральную величину:

Но непонятно — как у них с контрацепцией? Я, собственно, чего переживаю — у героини идёт трансформация. Из куколки в дракониху. Нормальное такое, типическое женское превращение. Но в её ситуации использование гормональных таблеток, или каких других биологически активных веществ — может дать нежелательный эффект.

Явно, без магии и здесь не обошлось, но как именно? Ну, не демона же для этого в туда вызывали! Формирование предохранительного колпачка на основе кокона из наведённого силового поля? А сохранение его позиционирования при асинхронных колебаниях окружающей среды? — С ориентацией по неподвижным звёздам?

Ещё сложнее получается с нуль-переходами. Ну, чтобы ненужное — в другую вселенную сливать.

Или резкий скачок кислотности среды путём произнесения заклинания трансмутации веществ? Но там, кроме слов, ещё и пассы должны быть. Кто это делать будет? И вообще, не могу вспомнить ни одного случая произнесения магических заклинаний в ходе группового полового акта. Похоже, есть проблема с достижением необходимого градуса ментального состояния.

А проблема-то серьёзная: эльфы — не гориллы. Скорее, ближе к неандертальцам. От связи с гориллой детей не рождается, а вот от эльфов, судя по известной литературе, женщины человеческие вполне могут принести жизнеспособное потомство. От орков — так это точно. Здесь, в 12 веке — таких — вся Панония. А ещё пол-Чехии и пол-Моравии. Хазарские мятежники-орки там очень хорошо погуляли вместе с уграми.

Принцип племени, принцип нацистов: «мы — люди, остальные — нет» — превращает всякий сексуальный контакт с представителями другого народа, другой веры — в зоофилию. «Церковный Устав Ярослава Мудрого» это чётко понимает и поддерживает:

«Аще кто с бесерменкою или с жидовькою блуд сьтворить, от Церкви да отлучится и от христиан, а митрополиту 12 гривень». Вира — как за скотоложество.

Другой вариант предназначен для иностранцев:

«Аще жидовин или бесерменин с рускою будеть иноязычници, митрополиту 8 гривень, а руска понята в дом церковный».

Опять иноверцам-инородцам скидка и льготные условия! С этих-то, с пришлых — всего-то 8 гривен. А вот нашей-то, как и всегда — тюрьма. До 7 лет исправительных работ.

Что-то не нравиться мне в стае, в племени. Когда все остальные люди вокруг — звери. Страшновато как-то. Как в бассейне с голодными крокодилами. Рептилии просто кидаются рвать и жрать. Молча. А поговорить?

Итого: язычество говорит — секс с волками возможен. Христианство с его паствой из «пасомых козлищ» — не возражает, а на примере голубя — поддерживает. Сословная структура, рабовладение — аналогично. Чувство племенной общности, преклонение перед прародителями — тоже «за».

Что-то у меня от предков крышу сносит! С их родо-племенно-языческо-ведическими заморочками. Подложить девку под реального лесного волка… Да ну — дурдом же!

— Мара, твой эксперимент — смертельно опасен. Лесной волк… чего ты хочешь? Что б он порвал девчонку?

— Не-а. Чтоб он её… как ты говоришь — трахнул. Покрыл, поял, случился. А кто это такой — «э-кс-пер-и-мент»?

Блин! Это такой мент с вот такой длинной испанской аристократической фамилией! Менто-гранд.

— Эх ты, головозад. — нужен зверь. Чтобы она попробовала и от своих страхов избавилась. Нужно — 6, а лучше — 8. Волков и волчиц. Живьём. И не тяни, как снег ляжет — высылай Фанга своего в лес.

— Мара! Ты сдурела?! Целую стаю живых волков?!

— Я тебе покажу «сдурела»! Ты мне ещё тут поговори! Не только без волос — без шкуры останешься! И вели спешно баньку поставить. А то я на тебя самого… волков со всего леса соберу. Иди.

Я вышел на дорогу, поджидая своих людей с телегой и покойником. В состоянии крайнего недоумения и полной растерянности. Не врубаюсь напрочь.

Как-то мне померещилось, что я что-то в этом мире стал понимать, как-то прыгаю-бегаю-уворачиваюсь довольно удачно. Но вот, чуть в сторону от повседневных дел — и сразу трясина и «нихт ферштейн». Слова все поодиночке понятны, а вот смыслов… мозги кипят.

А кормить их чем? Волков этих. Им же до 4 килограммов мяса в день надо! Каждому! А как она такую стаю удержать собирается? Клетки-то строить или нет? Может, она слово какое знает? Какие-то древние заклинания? Что-нибудь эдакое на «истинном языке»? Типа того «Ап!» у Боярского?

Фигня какая-то! Предки у нас… ну явно психи!

…

Стояла поздняя осень. Начало ноября, тёмные, глухие ночи, мокрый лес скрипит на ветру. Уже оттрепетался — листья облетели, стоит голый. По утрам уже холодно, заморозки начинаются. Народ спешно добирает оставшееся на полях, по лесам. В воду с сетями уже не лезут — холодно. Егорий идёт. Юрьев день. Праздник на Руси — начало зимнего сезона. На Егория — окончательный расчёт землевладельца, хозяина с работниками. Отсюда и русское народное выражение: «объегорить». Все дела на улице должны быть закончены. Конечно, будут и зимой выходить мужички и за сеном — оно в стогах на лугах осталось, и за дровами.

Но это уже экзотика. Нормально — всё семейство под крышей, у печки. А у меня печек нет. Плохо.

Я, всё-таки, сорвал «пауков» с их дел на один день, и они мне вынесли остывшие кирпичи на руках через болото. Перевёл с глиняного островка и Жиляту:

— Вот тебе кирпич, глина, песок. Давай печки делать.

— Эй! А помощник где? По ряду с тебя — подсобник должен быть.

А с помощником получилось смешно. Ещё одна маленькая догонялочка. Попался на глаза «альф». Ну, та длинномерная рожа, которой я, в своё время, на морду лица раков навесил. Парень после той истории как-то потерял своё лидерство в молодёжной компании. А как относятся молодые самцы к смещённому лидеру… Короче, пока тащили кирпичи через болото, его в эту, ледяную уже жижу, сбили. И посмеиваются:

— В ногах слаб, стоит нетвёрдо. Головёнку не держит, на сторону заваливается…

Предполагали, что и я эти насмешки поддержу, по старой памяти. Парнишка, конечно, завалился смешно. Ещё смешнее пытался выбраться. Но мне, этих мест и людей владетелю, всякие смердячьи глупые шутки… Велел, чтоб помогли, вытащили из грязюки. На подворье — дал отогреться да обсушиться, горяченького похлебать.

И предложил ему к Жиляте в подсобники пойти.

— А чего? Ремесло серьёзное. Абы где такому не выучишься. Это ж редкий случай, чтобы кирпичник — ты подумай — сам кирпичник! На двести вёрст — единственный! Тут вот, в нашей вотчине. И тебя возьмёт. По моему приказу и без всякой платы. Да такая удача и во сне не пригрезится! А нет… так другие сыщутся.

Жилята попытался капризничать:

— Сопляк он ещё, взрослого мужика давай!

— Да какие дела, Жилята?! Не гож парень — выгоним. Я тебе новых на выбор найду. С десяток. И молодых, и старых. А пока я искать буду — ты вещички свои собирай и давай назад, на болото. Согласен?

Тема показалась закрытой нам обоим.

 

Глава 174

Я уже несколько раз говорил: мир — вещь очень связная. За какую ниточку не дёрни — звон идёт как при воровстве Иван-царевичем молодильных яблочек. И хорошо, если поднятая тобой волна уходит за горизонта. Пока она земной шар обогнёт — глядишь, и спрятаться успеешь. Но чаще мир ведёт себя проще, непосредственнее. «Плюнешь в морду — драться лезет». Или, хотя бы, загадки подкидывает.

Мы с Жилятой как раз пытались решить, с каких печек начинать. У меня и часть боярской усадьбы поставлена, и кое-какие общинные строения выведены, и типовые крестьянские подворья на разной степени завершённости. Потихоньку-полегоньку, но я и специализацию развиваю, и конвеерность внедряю.

Так что, «с чего начать» — актуально. Понятно, любое моё предложение «мастером» отвергается. Ну просто потому, что моё. Тяжко так работать. Но другого у меня нет. И тут прибегает Трифена. Полуодетая. В смысле — без овчины на плечах. Холодно уже. Так-то мы с ней ночью в той медвежьей полости… не мёрзнем. Даже совсем.

Прибежала, отдышаться не может, встала рядом с нами, кулачки к груди прижала и молчит. Молодец, девочка, если не пожар и не война, то приличной женщине рот следует открывать только по вопросу мужчины. А, ещё — для еды.

— Что случилось?

— Там… Братьев моих привезли. Христодула и младших. Беда там.

Ну, кто бы сомневался. С твоим семейством — всегда беда. С каждым из вас. Но меня это порадовало: можно вздорного мастера оставить. После, как бы он не сделал, я ведь найду повод придраться. А то возомнил, понимаешь. Что ни слово — то поперёк. Ежели каждое смердячее рыло будет мне в моей земле перечить… Так, кажется, Аким это уже говорил.

В поварне сидели три мелких потомка покойного отца Геннадия, Хрысь и ещё какой-то мужичок. Вроде, я его в Невестино на поминках видел? Точно, хорошая у меня память на лица. Ну, люди добрые, у меня тут дел выше крыши, давайте излагайте. По-быстренькому.

По-быстренькому не получилось. Очередное следствие дел моих — меня догнало. Говорливое следствие.

После моего грабежа, учинённого на подворье упокоенного мною же Невестинского попа, и интимной брижки вдребезги пьяной вдовы-попадьи, вдовица принялась распродавать оставшиеся активы, собираясь уйти куда-то к родне. Естественно — по реке, естественно — до ледостава. Завершив распродажу, попадья договорилась с проходящими лодейщиками, и устроила, напоследок, отвальную для односельчан. Погуляли здорово. Так, что среди ночи подворье полыхнуло. Из-за общей сырости пожар на соседние дворы не распространился, гости успели выскочить, детишки вообще у соседей ночевали, но вот попадья…

— Вся обгорела. Быдто головешка какая. Земля ей пухом.

Лодейщики, повздыхав на пепелище, быстренько свалили. Пока не начались вопросы о уже полученном задатке.

Часть подготовленного к отправке майна погорела или исчезла.

— Да и твоего серебра не сыскали. Ну, которым ты, боярич, с попадьёй за поповское-то барахло расплачивался.

Вот и причина. Причина пожара. Я так старательно делал многозначительное лицо, когда меня пейзане расспрашивали: почём я столько поповского майна купил? Кого-то из односельчан, похоже, жадность задавила. «Всё пропало! Клиент уезжает! Гипс снимают!». Значит, не лодейщики — им было бы проще придавить семейство по дороге и просто забрать всё. А кто? Вот этот мужичок, который представляется соседом поповского семейства и благодетелем сироток? Он привёз мальчишек к «Паучьей веси» и теперь, сокрушённо вздыхая, рассказывает мне эту историю. Однозначно идентифицировать эмоции по столь заросшей морде… Кое-какая хитроватость во взгляде… предположительно, недоказуемо… Как и моя гипотеза о поджоге. А оно мне надо? Мозги выкручивать? Поиск улик, сбор показаний, представление доказательств… Не моя деревня, пускай сами.

— Ты тогда сказал… ну, когда с села уходил… что «сестра нужна богатая». И что мне через сестрину… ну, «сухарик обломится». Вот по твоему слову и получилось. Прими нас, христа ради. Господине.

Христодул, мрачно смотревший в пол во время всего предыдущего рассказа, тяжко вздохнул, и опустился передо мной на колени, привычно уперев лоб в утоптанный пол нашей поварни. Оба его младших брата, начав уже поскуливать и ныть, последовали наглядному примеру. Остальные… Невестинец и рот открыл:

— Дык… эта… как это «по слову»? Он чего, всё наперёд предсказал?!

Тяжёлый, исподлобья, взгляд Хрыся. Внимательный, напряжённый — Домны из-за печки. Меня постоянно проверяют, оценивают. Насколько ты, «Зверь Лютый» — «муж добрый»? Насколько на тебя, на твои таланты, доброту, удачу можно положиться? «А на что ты годен?…». Можно ли тебе — верить? Можно ли — в тебя верить? Или просто терпеть, как явление природы, как мелкое неудобство? Достоин ли ты, господин и владетель, чтобы эти смерды и холопы, были преданы тебе душой? Или так, «спустя рукава», «пронесло нашего дурня мимо — и ладно»?

Мне очень не хотелось брать Христодула к себе. Я ведь не забыл, как он пытался воткнуть мне нож в спину, с какой злобой говорил тогда, при расставании. Я тут недавно одного «чудака с ножиком» едва пережил. И вот снова подпускать к себе… А причины для ненависти у него не исчезли. Наоборот, он не дурак, и моё гипотетическое серебро как мотив смерти его матери и пожара…

Полувсхлип-полувздох и рядом с братьями стекает на колени Трифена. Смотрит на меня с мольбой своими чёрными глазищами и «падает ниц». Мда… только сегодня ночью мы с ней очень даже неплохо отрабатывали и эту позу. Воспоминания, видимо, обоюдные, потому что она чуть смещается, переставляя колени под платьем пошире и прогибая спинку. А может, послать все эти проблемы? В господском доме сейчас нет никого, растянем нашу медвежью полость и…. «И пусть весь мир подождёт». Пару разиков.

А она ведь пытается мною манипулировать! Переключить внимание, вызвать приятные ассоциации, поманить «пряником». Предлагается. Готова оплатить своим телом желаемое решение. Обычный женский подход. Использовать таким способом любящую тебя женщину — жену, дочь, сестру, любовницу… для получения личных выгод — обычный мужской. Может, Христодул сестрицу и настропалил… История всех монархий буквально набита такими эпизодами. И этот конкретный эпизод, наверняка, будет… приятным.

Стоп, абстрагируемся.

— Христодул, кем ты собираешься стать, когда вырастешь?

Вопрос, явно, из серии неожиданных. Здесь не принято спрашивать такое у детей. Ни пожарником, ни космонавтом они быть не собираются. Христодул, не вставая с колен, в недоумении выпрямляется. Сейчас будет один из трёх вариантов: «как отец мой был», «как господин повелит» и «на всё воля божья». Его взгляд скользит по спине стоящей рядом сестры, лицо искажается злобной гримасой — парень понял, чем именно его судьба выкупается. Ошибся я, плохо о мальчишке подумал — он сестрицу на «платёж телом» не настраивал. Совсем наоборот. В слух он не произносит, но я достаточно чётко читаю такие слова по губам.

Хорошо, что Трифена — не боярыня. «Устав» очень не ободряет словесных оскорблений:

«Аще кто зоветь чюжюю жону блядью: великых бояр — за сором ее 5 гривень золота, а митрополиту 5 гривень, а князь казнит…».

Самые дешёвые наказания — за сельских жительниц. Там по кунской гривне митрополиту и князю. Всего-то 4 коровы. За горожанок — уже втрое. А вот 10 гривен золотом… Это ж больше 2 кг! Как за физическое изнасилование. Если у нас, в моей России за каждую… будут давать от 8 до 12… Страна точно опустеет. Мечта феминистки: все мужики в бушлатах, за колючей проволокой. А вокруг — одни бабы. С автоматами наизготовку. «Пол-народа — сидит, пол-народа — сторожит». Наше это, исконно-посконное.

И не скажешь — «не нормативная лексика». Поскольку используется в нормативном документе. В одном из двух главных нормативных документов «Святой Руси». В нормативном документе самого длительного в российской истории, семивекового, действия.

Пару мгновений я думал, что Христодул взорвётся. Как-то даже дрючок свой покрепче ухватил. Но… «по одёжке протягивай ножки» — русская народная мудрость. На дворе — мокро и холодно. Тащиться «в никуда», выпрашивая милостыню…

— Да хоть кем. Лишь бы — отсюда подальше. Господин.

Честный ответ. Взгляд исподлобья, мало что скрежета зубовного нет. Ещё один ненавидящий меня холоп. Зря ты так, деточка. Право на ненависть принадлежит свободным. А раб… может любить, может не любить, но зубки скалить… вышибут.

— Вот и хорошо. Пойдёшь в болото, кирпичи жарить. Да этого, голядину хромого, прихвати. А то там толку никак не получается. А братьев твоих… Хрысь, поставь мальков у себя по дворам. Всё. Трифена, пойдём-ка со мною.

Мы с ней быстренько покинули общее собрание и, войдя в главный дом, естественно, забрались в медвежью полость. Где она продемонстрировала мне отнюдь не просительно прижатый к полу лобик, а совсем даже противоположную часть тела.

Одежда только мешала, от помех мы быстро избавились, и я, отнюдь не привлекаемый перспективой кашляющей и сморкающейся наложницы, заботливо прикрыл ей обнажённую спинку углом медвежьей шкуры. Процесс активно пошёл, но тут дверь скрипнула, и на пороге образовался Христодул с котомкой. Он начал, было, что-то говорить. Типа:

— Вот, зашёл с сестрицей простится, бог знает когда свидимся…

Аборигены, факеншит! Запоров на дверях не имеют, и стучаться не приучены!

Тут он поднял глаза и обнаружил нашу обнажённую скульптурную группу. Трифена, у которой сползшая шкура закрывала спину и голову, не услышала появления нового зрителя, и продолжала активно двигаться и так же озвучивать свои ощущения. Парень рванулся назад, но за спиной у него, в темноте сеней, уже стоял Сухан. А я, внимательно поглядев на посетителя, поманил его пальцем. Парень замер на месте. Ни закрыть рот, ни оторвать глаз — он не мог.

Не отрываясь взглядом от него, я выпустил на своё лицо ухмылку. Премерзкую. Такую… нагло-похабную. Её концентрированность всё возрастала. Синхронно с частотой и силой моих движений. Сначала я довольно медленно отодвинулся от попки стоящей на коленках и локотках, девки. Позволил братцу-малолетке полюбоваться моим… инструментом. Затем оттянул ладонями чуть вверх и в стороны её прелестные крепенькие ягодички, так сказать: «очистив место бою», немножко поводил «инструментом» в этом пространстве. И медленно вдвинул. Страстный стон сестры-наложницы отозвался болезненной гримасой на лице её брата-наблюдателя. Эк как его перекосило.

В помещении темновато — открытое окошко-душник даёт мало света. Подробности плохо наблюдаемы. Но оторваться он не может. Недостаток визуальной информации компенсируется аудио-каналом. И, самое главное, богатством воображения. «А чтобы вы хотели здесь увидеть?». «Просите и обрящете». Маленькая щепотка реала работает как катализатор в котле подростковых фантазий. Если я правильно понимаю — вот этот процесс для него, в этом его возрасте — самое интересное дело в мире. В обоих мирах: и в дольнем, земном, и в горнем, небесным. Явись сюда даже ангелы божии — он бы попросил их просто отойти в сторонку и не загораживать обзор.

Девушка была признательна мне за решение по братьям, так что — старалась. Её, обычные для такой ситуации, возгласы, пожелания и оценки были особенно искренними, громкими и разнообразными. Шкура постепенно сползала ей на плечи, открывая уже не только очень мило подрагивающую попку, но и тонкую талию, ритмичные изгибы которой вносили дополнительный изысканный нюанс в динамику общего движения двух наших обнажённых тел. Каждый мой толчок внутрь девушки, вызывал её страстный «ах», вздрагивание всего её тела, пожелание «ещё». И гримасу на лице наблюдателя. Синхронность реакций — завораживала, наглядность причинно-следственных связей — впечатляла. Такое чувство, что я трахаю сразу обоих.

Чувствуя приближение своего оргазма, Трифена внезапно упёрлась в пол ладонями, резким толчком буквально вскинула вверх верхнюю половину своего тела, и, подняв голову и прогнув до предела спинку, начала, всё ускоряясь, надеваться на мой член, сопровождая свои учащающиеся движения каким-то пульсирующим… воем страсти. Наконец, негромко, но очень выразительно, она застонала сквозь плотно сжатые зубы и, опустив голову с мотающейся на ней чёрной косой, неподвижно замерла, переживая и прислушиваясь к собственным ощущениям. Молодец, девочка. Женщина в минуты страсти, хоть с какой стороны — едва ли не самое приятное зрелище в жизни мужчины. По крайней мере, для того, который принимал в этом участие.

Трифена со счастливой улыбкой на лице обернулась ко мне, собираясь, вероятно, поделится своей радостью. И увидела Христодула. Тот так и не сообразил выдохнуть после её последнего стона. У неё хорошая реакция — один-единственный рывок, как будто она попыталась убежать от меня на четвереньках. Но я крепко держал её за бёдра. Тогда она молча опустилась лицом в медвежий мех, с маленькой паузой натянула на голову сползший угол шкуры, и предоставила своё тело в моё полное распоряжение. Чем я и воспользовался. Христодулу не пришлось долго переминаться под моим насмешливым взглядом. Впрочем, финал в моём исполнении также полностью захватил его внимание. Он неотрывно смотрел в моё лицо, снова открыв от волнения рот.

Ну, вот и хорошо, ну вот и славненько. Как-то раньше я таких публичных… экзибишинов не устраивал. Но, что поделаешь — «Святая Русь». Видиков нет, интернета нет, дикари-с. Всё приходиться делать самому. А как говорит русская народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Судя по состоянию штанов ребёнка — мудрость достоверная.

С чувством успешно исполненного долга я похлопал девочку по торчащей всё ещё попке:

— Отдыхай пока.

Неторопливо поднялся, неторопливо оделся. А куда спешить? Я здесь хозяин, остальные… так, челядь. «Орудия говорящие», «скотинка двуногая». Вас что, смущает пристальный взгляд веерохвостого гуппи из-за стекла аквариума? Поглядел, малыш? Сравнил? Проглотил слюну от восторга? Тебе до меня ещё расти и расти.

По-вслушивался в обиженное сопение мальчишки. Сопи-сопи. Я тебя чем-то обидел? Так скушай её, эту свою обиду. Зажуй и проглоти. И скажи спасибо, что позволили рядом постоять. Почему не слышно аплодисментов и слов искренней, горячей благодарности? Ты… как там тебя… который только что ко мне в рабёныши на коленях просился… Учись, пока господин дозволяет. В своей господской милости…

Но кольчужку я одел. И, выходя на двор, послал его вперёд. А отойдя на дворе от крыльца чуть в сторону, врубил зажатым в кулаке кончиком дрючка в поддых. Парень был не готов, не оклемался ещё от нашего представления. Поэтому пришлось подождать, пока он отдышится и перестанет корчиться в согнутом состоянии.

— Я видел, как ты сестру назвал. Это был не первый, но последний раз. Впредь — сдохнешь. Всей твоей жизни — пока моей елде в её дырке — сладко. Вот об этом и молись господу. Ты здесь — никто и звать тебя — никак. Сумеешь стать чем-то — буду с тобой разговаривать. А пока ты… Как старая игрушка детская: только что память. Ей — память, не мне. Если мявкнешь, на сестру не так глянешь… самого раком поставлю. Ясно?

— Чем?

— Чем-чем. Не понял, что ли? Раком. Хочешь сразу попробовать?

— Ты сказал: «стать чем-то». Чем я должен здесь стать?

Во как. Угрозы и обещания — закончились, переходим к конструктивному обсуждению. Я даже растерялся от такой резкой перемены.

— Я тебя послал кирпичи жарить. Вот и иди. Посмотри там, как оно делается, подумай. Завтра я туда не прибегу — послезавтра. Расскажешь что надумаешь. И — как сделать. Погляжу — на что ты годен, Христово Дуло. Иди.

Вот так начала формироваться моя вторая «силовая структура» — «управление исправления и наказания».

Христодул ненавидел меня многие годы. Но ненависть ко мне держал при себе. А копившиеся в душе злобы выплёскивал на окружающих. Люди вскоре стали его бояться. Именем его — «Христово Дуло» — детей пугали. Ставил я его на дела жестокие, грязные, кровавые. И он от этого ещё пуще злобился. И пуще трудился. Только когда поставил он первый большой каменный мост, самый нижний мост на Оке, когда отпраздновали мы это великое дело, положил передо мной ножик. Тот самый, с которым мне на спину кидался.

— Вот, убери. Сколько лет хранил, сколько лет точил. А ныне понял: кабы ты мне тогда всю жизнь не поломал — и этой бы жизни ныне не было. Ты у меня всё забрал. А и дал всё. Сторицей.

Как-то не могу вспомнить попаданцев, которые в первых же своих прогрессистских начинаниях организовывали «зоны». Как-то мои «товарищи по несчастью», как марксисты-ленинцы в подполье: «… за освобождение труда». А я что, против? Да я сам в душе анархист! Вполне по «батьке Махно»:

— И по свободной степи будут бегать свободные кони и люди.

Почему «будут»? Здесь некоторые уже бегают. Называются: «тарпаны» и «бродники». Но — недолго, до первого волосяного аркана.

В средневековье нет свободного рынка труда. Он же формируется путём обезземеливания крестьян. То есть, сначала нужно согнать массу людей с земли, отнять у них всё, включая родственные связи, образ жизни, имущество. Довести их до крайнего обнищания, превратить их в голодную, озлобленную толпу, потом измордовать этот свой народ, потому что такая толпа более склонна к грабежу, чем к труду. А уж потом… Вот так формировался английский рабочий класс в 17 веке, советский — в годы коллективизации и голодомора.

Сходным образом — российский в ходе реформ Александра Освободителя. Благородное российское дворянство отобрало у своего народа треть его пахотных земель, хватануло из казны запредельную сумму, а богопомазанные Романовы потом сорок лет выдавливало эти денюжки из своего голодающего народа.

Ситуация здесь, в «Святой Руси» — противоположная. Ближе к Америке 19 века. Сгони здешних смердов с земли. И что? Здесь достаточно свободных земель, крестьянская община может встать и уйти. Так зачем им идти в найм?

Хочешь заработать, хочешь жить лучше? Лучше чем кто? Чем соседи? Община ответит так… Одного из моих прадедов в начале коллективизации комбедовцы забили. Не хотел «как все», четыре коровы имел. А чего ж нет, когда пятеро здоровых сыновей в доме? Забили до смерти. И это ещё благостный вариант — дети успели убежать в Питер, уже шла индустриализация, уже было куда сбежать.

Хочешь разбогатеть? «Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому войти в царство божие». Христианство — против. Нет, если джек-пот сорвал — нормально. Удача — от бога. И сразу же — раздать людям. «Что легко пришло, то легко и ушло». Но вот своим трудом…

Хочешь просто подстраховаться на «чёрный день»? В 1024 году волхвы подняли в Суздале народное восстание против бояр, которые во время голода прятали продовольствие. Волхвы отправили караван за хлебом к соседним булгарам и тем самым спасли людей от вымирания. Князь Ярослав Мудрый не одобрил этой меры, сказав: «Бог посылает голод, мор, засуху или иную казнь за грехи, и не человекам судить о том». А ты — против? И бога, и князя?

Это ещё не касаясь толп нищих, разбойников, властей… Для которых человек с достатком выше среднего — мишень, дичь на охоте.

Это «философствование» по мотивам христианско-общинных психологических приоритетов даёт чудовищную отдачу в реальной жизни «Святой Руси». В стоимости рабочей силы. День работы землекопа — ногата, плотника — полторы ногаты. Две-три недели работы по найму — почти гривна. А весь годовой урожай ржи для крестьянского семейства — полгривны. Такие «ценовые ножницы» — никаким большевикам не снились. «Святорусский» крестьянский труд очень дешёв. В отличии от «пролетарского». Потому что в работники — не хотят. Плотничает здесь — каждый второй, но в найм…

А как же дело делать? Общенародным рывком? Как церковку-однодневку? Но у меня непрерывное производство. Мне нужно планировать на месяцы вперёд. Строить продолжительные технологические цепочки на основе «чистого энтузиазма широких народных масс»?

Можно приказать. Но — кому? Рассуждая о «Святой Руси» мы часто «опрокидываем» в прошлое более позднюю ситуацию. Стереотипы уже имперских времён, «крепостная Россия». А здесь нет крепостных! Основная масса населения — свободные общинники-смерды. Они и — лично свободные, и — к земле не прикреплены. Отношение между боярином и смердами, живущими на его земле, есть, скорее, отношения между арендодателем и арендаторами, «соглашение о разделе продукции», но не «о тотальной мобилизации». Оброк, но не барщина. Даже несвободного «закупа» нельзя использовать на произвольных работах — его обязанности ограничены договором.

Приказать я могу своим рабам. Или слугам, которые связаны со мною договором личной и безоговорочной службы. Могу послать Чарджи кирпичи лепить. Как я послал хромого голядину. Вони будет… Да и не в этом дело. У меня нет свободных людей. Не в смысле юридическом, а в смысле технологическом. Каждый, кто попадается мне в руки, довольно быстро получает специфическое место в структуре, в «штатном расписании» вотчины. Я закручиваю темпы обустройства, и мне просто не хватает рабочей силы. А взять — негде. Кроме как из смердов.

Наверное, я бы пошёл путём частных решений:

— Уж вы будьте столь добры-то ко мне, дяденьки, уж вы поработайте-то на меня по возможности, уж я вам и заплачу-то да по щедрому, самоцветами отдам, златом-серебром…

Пейзане, ясное дело, стали бы кочевряжиться да выпендриваться. Как, обычно, и ведёт себя всякая монополия на любом рынке:

— Ой да мы-то рады бы, да тама мокро. Ой да мы пошли бы, да тама тёмно. Не оставим мы тебя, мал бояричев сын, как пройдёт Рождество — так подтянемся.

Под это дело они бы выторговали бы у меня и «луговую тарелку» — после этого лета до туземцев дошло, что бояться там нечего, «божественная цапля» мною уничтожена. Тот же спорный орешник. Да и сам оброк — штуки тонкого полотна — по-уменьшили бы.

Я бы на их месте именно так и поступил. А предков глупее себя — не считаю.

Вывод отношений со смердами на новый уровень произошёл не по моему желанию, а в силу обстоятельств. Я уже говорил: мне тут довлеют не эпизоды автором измысленного сюжета, а цепочки причинно-следственных связей, подкидываемых окружающим миром.

Цепочка простая:

— Девок воруют? — Да.

— Ставим посты? — Да.

— Восемь пар мальчишек, через день, от темна до темна? — Да.

«И говорят в глаза -

Никто не против, все — за».

Какое отношение имеет эта цепочка к производству кирпича? — А прямое. Мир-то весь связанный, за какой хвостик не потяни — весь клубок разматывается. Только лови да оттаскивай.

«Сказано — сделано» — русское народное выражение. Но — в сказках. А в реале — фиг. Энтропия возрастает, всякая система, не получающая энергию извне — дохнет и рассыпается. «Извне» — это «аз есмь».

Пробегаю я как-то мимо сосны. Ну, с которой я однажды за «Паучьей весью» наблюдал. Которая — сосна, но гендерно — кедр. Поскольку:

«На севере диком

Стоит… одиноко».

И вижу: ну совсем одиноко стоит! Хотя на ней должен сидеть один из моих наблюдательных постов. Что я должен подумать? Правильно: все воображаемые несчастья сразу. Мальчишек стащили с дерева какие-то злые люди. И теперь каким-то зверским образом мучают. Неизвестно где.

Тут Сухан головой покрутил, послушал.

— Там.

И рукой в сторону показал. Мой дрючок с его оглоблей — на изготовку. Сейчас мы этих «людоловов»… Чуть ли не ползком… Ага. За холмом в лесу мальчишки рябину обдирают. Заморозки прошли, ягода сладкой стала, самое время.

— А пост? На сосне-то?

— А тама… эта… дык нет же ничего! А чего сидеть-то? А батя велел рябины набрать. А мы вот… уже почти… и сейчас — сразу назад. Дык никакого же худа не случилось, а корзины вот уже набранные…

Моё состояние? — Бешенство. «Самовольный уход с поста в боевых условиях». Почему — «в боевых»? А у меня тут других нету. Для меня вся эта… «святорусская жизнь» — не жизнь, а сплошная война на выживание. Я постоянно ожидаю вражеского нападения, со всех сторон. Поэтому и жив ещё.

«Расстрел на месте» устроить не могу — не из чего. Но в римских легионах за такие дела — головы рубили. Незамедлительно. Перерезать им глотки? Забить насмерть Сухановской оглоблей? Вызвать Ноготка с его секирой и устроить публичную казнь?

Просто набить морды — не поможет. Нет, молодые раздолбаи быстро понимают, если им хорошенько люлей навешать. Но понимают они не суть, а что попадаться нельзя. И это… воспитание нужно повторять регулярно.

В 21 веке боец выходит из учебки вполне зная устав. И через два-три месяца, максимум, так его старательно забывает, что это видно невооружённым взглядом. Нужно устраивать публичные казни каждые выходные, чтобы обеспечить наглядность и актуальность.

Ладно, забрал обалдуев, пошли к Хрысю в селище.

— Вот такие дела, Хрысь. Что посоветуешь?

Хрысь молчит, хмыкает. У него полное подворье народу, детишки приёмные бегают. Меньшаковы дочки с маленькими голядинами в догонялки играют. Ещё куча народа толпиться. Тут отец этих двух… братьев-рябиносборщиков прибежал.

— Эта… ну… здрав будь боярич! Кака така нужда приключилася? Сыночки мои каку каверзу зробили? Ой же ж бестолочи за грехи мой тяжкие даденные… Кажну неделю прутом расписываю! Уж и сам не знаю что поделати… «Пост самовольно покинули»?! Ай-яй-яй! Ах же ж какие они такие-сякие-этакие… Так мы накажем! Вот прям нонеча. Посечём крепенько. Чтобы значится вперёд не шкодничали. Ума-разума стал быть в задницы… Как с дедов-прадедов. У, я вас оглоеды бешеные!

Красиво дядя выпевает. Сказочник-былинник. Рубашку бы ему красную и на сцену можно выпускать. Только мальчишки говорили, что рябину собирать — по его приказу пошли. Мораль? А мораль известная: нельзя из местных службу собирать. У них, кроме прямого начальника по службе, ещё куча начальников из местных. Которые им «прямее». Надо брать людей со стороны. Лучше — сирот. Но это — на будущее. А сейчас что делать?

— Как тебе сыновей воспитывать — твоя забота. А моя забота — вотчину беречь. Сыны твои наш ряд порушили, с места указанного ушли раньше времени. За это с них — мой боярский спрос. Собирай им припас на две недели — пойдут в болото кирпичи лепить.

— Да не… да ты шо… дык они ж малые… да и по двору вон делов сколько. Вот пройдёт Егорий — тада. Ну… отыграем свадебки… приберёмся… дровишек вот надоть… А сена-то скоко привезть! А куды ж я без помощников? Не, боярич, погодь малость, а мы-то само собой посечём. Вот те крест! Вот прям сщас!

Мужик уже начал судорожно пытаться снять опояску, предлагая мне незамедлительно полюбоваться голыми задницами сыновей, которые визжат от заправляемого в них ума-разума. Процедура, как я понимаю, регламентная, повторяется, со слов отца-воспитателя, еженедельно… Честно скажу: такое зрелище у меня лично восторга не вызывает. А эффективность, как я понял данного «просветителя» — нулевая.

— Лады. Уговорил. Мальчишек не трону. Да и в рябинник они по твоей указке пошли. Так что, с тебя и спрос. Собирайся. Отработаешь за сыновей.

Тут и Хрысь голову ко мне развернул. А мужичок впал в крайнее недоумение:

— Дык… как же… а дровы?… не… куды я? Опять же дочкина свадьба… и с чего? Худа ж никакого не случилось. Ну, слезли с дерева, ну, отошли в сторонку. Дык они ж доброе дело сделали — во, ягода. А за что казнить-то? Беды-то нет.

 

Глава 175

То, что туземцы не понимают основ караульной службы — понятно. Суть совершённого преступления — у них в голове просто не существует. Я могу тут долго рассказывать о важности, о возможных и необратимых последствиях, о дисциплине… Они со всем согласятся. Они будут кивать, вздыхать и поддакивать. И постараются забыть сразу после моей проповеди. «Не было такого у нас с отцов-прадедов. И нам — ненадь».

Вольные славяне. Не рабы, не слуги, не крепостные — свободные люди. Их даже пороть нельзя. Дёрнул за бороду — вира. Пуганул мечом — вира. Они в своей воле. В рамках которой понятие: «своевольное оставление поста» — вообще отсутствует.

Один из Бонч-Бруевичей встретил Первую Мировую в должности полкового командира. В первые дни войны полк пополняется резервистами и выступает к Западной границе. Все солдаты полны энтузиазма: «за веру, царя и отечество», «защитим сербских братьев», «крест на Святую Софию»… Ещё нет никакой революционной пропаганды, «все — за». Закончив всякие бумажные дела в покинутом расположении части, командир догоняет свой полк и уже в сумерках по дороге, в леске, обнаруживает толпу в несколько сот своих «православных воинов».

— Вы почему не в части?

— Дык… поход же… надоть проститься со своими-то…

— Так вы ж уже прощались! Как вы посмели самовольно покинуть строй?! Это же дезертирство!

— Да ну… вашскоблагородие, худа ж никакого не случилося, мы ж вот — догоняем. Мы ж не по злобе. К утру — вместе со всеми будем. С боевыми товарищами, со всем нашем христолюбивым воинством. Како тако «дезертирство»?

А то, что после такого ночного «догоняния» дневной пеший марш с полной выкладкой в два пуда… Что уже к вечеру «боевым товарищам» придётся на себе тащить и самого «прощевальника», и его снаряжение… Боевые уставы не обсуждаются, а исполняются. Потому что — пишутся кровью. И не только кровью лично того дурака, который в меру своей персональной сообразительности решил: «никакого ж худа не случилось».

Я могу тут долго исходить от злости… разными собственными физиологическими жидкостями. Могу побить этого мужика. Начнётся конфликт, сельчане прибегут защищать своего. А я шашечку не взял. Кольчужку одел, а вот шашечку… Как тебя, Ванюша, жизнь раз за разом носом в… учит. На любую прогулку — только по боевому. Утреннюю мантру надо расширить: «Я — дурак, у меня — мания величия, одеть — кольчужку, нацепить — шашку». Повторять каждое утро. Но это — по утрам, на будущее. А сейчас-то что делать?

Нормальный ГГ в моей ситуации должен полезть в драку и всех супротивников истребить. Но я — не ГГ. Мне просто нельзя истребить всех своих супротивников — не с кем работать будет, не с кем попадизмом заниматься. Я к конфликту не готов. Значит — и нефиг ввязываться.

— Ладно, идите. Учи, дядя, сынов. А послезавтра пускай ко мне в Пердуновку придут.

Я дождался, пока народ с подворья несколько разошёлся и скомандовал хмурому Хрысю:

— Собирайся, сходим к Акиму. Надо менять этот бардак.

— Чего «дак»?

— Того, Хрысь. И бересты свои возьми.

Ещё после боя с пруссами я понял, что для управления селением мне нужна «полная перепись» — люди, скот, ресурсы. Я не ГГ — на взгляд оценить, например, квалификацию ткача, когда он лес валяет — не умею. А знать профессиональные склонности своих людей… одно из множества необходимых знаний. За эти месяцы я несколько раз долбал Хрыся: сделал список? Сделал? Вот кое-какой прототип созрел. Такая… нулевая редакция.

А дальше я честно столкнул лбами военных и гражданских. Хрыся и вызванного в Рябиновку Потаню — с Акимом и Ивашкой. Яков сидел, естественно, молча, «по-лаоконски». Ольбег только глаза туда-сюда гонял — ума-разума набирался. А мы с Николаем разбирались в корявых записях Хрыся.

Как всегда — крику было… Чуть крышу не вынесло. И не надо думать, что русские холопы по команде господина берут под козырёк и бегом бегут исполнять. Пока не уразумеют, не воспримут идею как свою, не начнут её в голове крутить и всякие к ней довески да прибамбасы придумывать — толку не будет.

Конечно, владетель может заорать по-дурному:

— А! Всех порублю!

И все испугаются. Потом отойдут за ворота да и плюнут. Не будут серьёзные мужики за страх работать. И плевать им на все сословные установления и юридические положения. Они с Акимом уважительно говорят не потому, что — «владетель», а потому что — «муж добрый».

Только часа через два позволил себе предложить высочайшему синклиту ну совершенно новую новизну. Прогрессизм высочайшей степени концентрации! Ну просто революционный! Не побоюсь этого слова — эпохальный! Называется: «закрепощение русского крестьянства».

Обгоняю эпоху на триста лет. Коллеги-попаданцы и прогрессоры будут плеваться, возмущаться и тыкать пальчиками:

— Да как можно?! Да это же ересь и профанация! Да это ж извращение великой идеи прогресса и «пусть всегда было счастье»! «Прогрессор-крепостник» — плевок в лицо всей «славной когорте борцов за счастливое прошлое»!

Дальше, очевидно, пойдут некоторые различия. Дерьмократы с либерастами со своей стороны, а просриоты и госусратники — со своей… Как в договоре Рабиновича с Одесским пароходством о покраске парохода. Потом они сцепятся между собой, про меня забудут… И это хорошо. Потому как у меня — производство стоит. А работников — нет, времени — нет, и выбора у меня тоже — нет. Только принудительный труд.

У моих современников представление о крепостничестве несколько… упрощённое. По русской классике 19 века. Но даже и Чичикова спрашивают: «А не опасаетесь ли вы покупать крестьян на вывод?».

Начиналось-то всё вполне разумно и взаимовыгодно. Мне сейчас больше и не надо. Ванька, конечно, «крепостник», но в разумных пределах. Перегнёшь палку… да пожгут напрочь! Как там, у Ленина, насчёт революционной ситуации: «ухудшение выше обычного положения народных масс». Сделаем «ухудшение». Но — по чуть-чуть. А то так рванёт… «По-русски рубаху рванув на груди»… Если — на моей груди, то зачем оно мне надо?

Вот типовой ряд боярина с общиной. Прописан оброк. И всё! Всё остальное — по старине, по обычаю. Включая фразу типа: «а ежели будет у боярина в работах каких нужда, то людишкам ему в том помощниками быть».

— Постойте, люди добрые, вот же записано! Владетелю нужна помощь в работах: реку сторожить, кирпичи лепить, лес валить. Так об чём речь? А, Хрысь?

— Ряд, как отцами нашими заведено есть, толкует о делах редких, коротких. А ты хочешь… вечно.

— Вот буковки накарябаны. Это ж ряд, а не бабушкины сказки любимому внучеку: «долго ли, коротко ли, а наехал Иван-царевич на двойную разделительную». Здесь про «долго-коротко» — ни словечка.

«Мужи добрые» побухтели, в затылках почесали… и согласились. Не по моему наезду, а по своему «закону русскому». Значит — будут делать, не за страх, а за совесть.

И всё моё «крепостничество» свелось к одной мелочи. Ну чётко по отечественной истории.

«Юрьев день». Который, как известно, лучший подарок для бабушки. Кто из смердов хочет — пусть уходит. Но только в этот день.

И всё. Вот и весь прогрессизм с инновизмом! Вся разница между крепостным смердом и вольным славянином.

Ни свободы совести, ни свободы слова — не затрагивается. Право на отдых, право на труд, на свободное волеизъявление… прямые и равные… право выдвигать, отодвигать и задвигать… И быть задвинутым… Всё — как в наилучшей демократии! Ничего не трогал! Одной свободы перемещения достаточно. Точнее — её отсутствия. Чтобы превратить человека в раба.

Мысль для меня сперва удивительная, но, при ближайшем рассмотрении, не новая. Познера как-то спросили:

— Какую из свобод в России вы считаете наиболее важной?

Ну, типа: когда же вы отсюда сбежите? Он примерно так и ответил:

— свободу перемещений.

В смысле:

— Как ездить запретят, так и придёт время ехать.

А у меня к той однодневной мелочи — всего-то два маленьких дополнения. В карательную часть. Чисто для ясности и однозначности.

За нарушение правила выхода — перевод в холопы. Выскочил из вотчины? — Всё, дальше ты беглый холоп со всеми вытекающими по «Русской Правде». И всякий, давший тебе кров — холопий вор. Со стандартной вирой в 12 гривен за каждую холопскую голову.

А за всякое любое-остальное — вообще смех — по ногате за каждый день неисполнения приказа. Никаких зверств, членовредительства, массовых порок и мордобоя. В отношении свободных людей. А вот если ты требуемую сумму не внёс, то ты уже не свободный общинник, а — «закуп». И разговор с тобой — соответственный.

Чётко в русле «Русской Правды» — там тоже к свободным только штрафами. А кто не платёжеспособным оказался — в закупы, потом — в холопы. И их уже конечно… Но свободного — ни-ни. Демократия, понимаешь, раннефеодальная, права человека, знаете ли, «святорусские». А я не империалист какой. Нет, я местные законы блюду и уважаю. И букву, и запах. В смысле — дух. Только одну мелочь мелкую дописал. И сразу скачок на триста лет! Шапку мне Мономахову. Прям с Ивана Третьего.

Затем мы старательно подсластили пилюлю. Правом общины собирать орехи — в орешнике, рябину — в рябиннике, и косить сено — на лучшем покосе, на «луговой тарелке». Конечно, с поставкой части продукции «ко двору». «Исполу или как владетель скажет».

Такая, знаете ли, элегантная, непротиворечивая, многовариантная конструкция получается. Вполне по Лукашенко: «Пора принять меры и наложить вето на табу». Однозначно — «Наложить!», но — в мягкой форме. Я даже сам на себя порадовался. Ревнитель, понимаешь, народных свобод и защитник, откровенно говоря, стародавних исконно-посконных вольностей.

Поутру — сельский сход в «Паучьей веси». Вот тут уже мы все по-боевому. Моя команда — как на пруссов шли. Да и Аким со своими тоже в бронях. Тот же двор, где мы битых мучителей-потрошителей под дождиком раскладывали. Только дождя ещё нет и народ другой — «пауки». Неразложенные… Пока…

Помянули, первым делом, тогда погибших. Постояли минуточку в молчании. Чтобы вспомнилось. Как пришлые их тогда били да резали безо всякого отпора. Как после местные против меня ротики по-раскрывали — захоронку Хохрякову забрать пыталися. И чем дело кончилось. «Повторение — мать учения». Лучше уж по этой матери, чем по ихней.

Дальше… скучно. Джон Рид, описывая Петроградский Совет, говорит о том, что столь многочисленным составом что-то осмысленное решать — невозможно. Паркинсон указывает предельное число членов любой действительно функционирующей комиссии или комитета — 21. При дальнейшем росте — выделяется реально действующая группа. А остальные… вотируют. Накладывают «вето на табу». Как в Евросоюзе или в НАТО в 21 веке.

У нас решение есть, оно продумано и внутри себя сцеплено. Начни от кусочка отказываться — нужно всё менять. А альтернативы продуманной — нету. Мужики орут:

— Не хотим! Не согласные мы! Давай по старине!

А Аким отвечает:

— Давай! Что из общины ушедший называется «изверг» — помните? Как с таким по старине? А я вот милость являю — даю возможность назад вернуться. Хоть и холопом.

Снова вой:

— На работы всякие посылать надумали! Чёрте куда загоните! Трудами непосильными замордуете! Не пойдём!

Тут я всунулся:

— После Юрьева дня открываю в Пердуновке школу. Буду детишек грамоте учить. Кошт — мой. Силком гнать не буду. Но кто пойдёт, тот должен будет доучиться. Вот, к примеру, будет такая работа по слову господскому.

Тут народ несколько… «Ученье — свет, а неученье — тьма». Это на Руси всегда хорошо понимали. Только аж в начале третьего тысячелетия обострение общенационального маразма уронило престиж образования. А так-то всю русскую историю по всей Руси звучит: «вот дитятко выучится — в люди выйдет» — общенародная родительская мечта. Тысячу лет, десятки миллионов людей. У некоторых — сбылась.

До главного аргумента, до «тяжёлой артиллерии» — хлеб-то их на зиму — у Акима в Рябиновке лежит — дело не дошло. Меньше всего мне хочется ГГуйничать перед Угрянскими смердами. Всякие там «на колени поставлю», «в бараний рог сверну»… Зачем мне эти возгласы? Сами станут, сами свернуться. Добровольно и с песней. С пониманием безусловной необходимости и необходимой полезности.

Так что, по возвращению в Пердуновку, двоих рябинщиков-самовольщиков, которые после батиного научения и сидеть не могли, отправил на «кирпичи». Согласно уточнённому пункту договора об общественных работах по указанию вотчинника. А там Христодул сразу их побил, построил и к делу приспособил.

…

Три вещи мне надлежало сделать. И, хоть и с рывками, со скандалами, но они начали исполняться.

Во-первых, я всё-таки запустил детскую школу. В первую неделю декабря четыре десятка мальчишек в возрасте от 8 до 15 лет были размещены в моей усадьбе и приступили к обучению. Гонять детей по морозу за двенадцать вёрст я посчитал неправильным. Поэтому — интернат.

С организацией обучения были кое-какие проблемы. Но об этом потом.

Во-вторых, были загнаны в лес две больших группы лесорубов. Одна — валить лес взамен использованных штабелей и для нового строительства в Пердуновке. Другая — на другом краю вотчины. Лес на дрова для НКЗ и на брёвна для строительства необходимых для зимней жизни там строений.

Сразу же было установлено правило — работают все. Правило — из первобытно-общинного коммунизма. «Мы придём к победе коммунистического труда!» — а мы и не уходили.

Исключений из «коммунизма» два: беременные и кормящие женщины, дети младше 8 лет. И, пожалуй, всё.

И не надо кричать: «Ванька — эксплуататор детского труда!». Посмотрите с чего начинал «Союз борьбы за освобождение труда». 14-ти часовой рабочий день для подростков — нормально. И не только в «немытой России», а в глубоко задвинувшихся в демократию Англиях и Америках.

«Раздался второй гудок, когда он входил в фабричные ворота. Он взглянул на восток. Над ломаной линией крыш небо начало слегка светлеть. Вот и весь дневной свет, который доставался на его долю. Он повернулся к нему спиной и вошел в цех вместе со всеми».

«Он» — Джонни. «Отступник», Джек Лондон. И так было нормально не где-то в древности, а и в начале 20 века. Только мясорубка Первой Мировой и эпидемия «испанки», избавившие мир от десятков миллионов людей, от массы работников и работодателей, для которых это было «правильно», да ещё возникновение альтернативы — Советской России — изменило эту «нормальность» Западной цивилизации.

Джонни было 7 лет, когда он впервые попал на фабрику. Маленьким был. Поэтому первый год рабочий день — 10 часов.

«Перед ним над ящиком с мелкими шпульками быстро вращались шпульки более крупные. На них он наматывал джутовую нить с маленьких шпулек. Работа была несложная, требовалась только сноровка». Вот это для меня здесь — запредельная мечта.

«В жизни Джонни не было радостей. Дней он не видел. Ночи проходили в беспокойном забытьи. Остальное время он работал, и сознание его было сознание машины». Это здесь — как царство божие. Обеспечить такой уровень технологии — человечеству потребуется ещё семь с половиной веков.

Читая прелестные романы «серебряного века», переживая и сопереживая возвышенным чувствам прекрасных леди и благородных сэров нужно помнить, что все эти переживания, высоко духовные и глубоко моральные, возможность тратить время и силы на то, чтобы «ледить» и «серить» — держится на труде вот таких мальчишек. Для которых чуть светлеющее небо над ломаной линией крыш — «весь дневной свет» годами. Всю их жизнь.

Если какой-то прогрессор, вляпавшийся в средневековье, не понимает, что всё его подвиги и подпрыгивания имеют своей целью превратить существенную часть его народа вот в такие тощие, сутулые, больные «машины», сделать это превращение — существенно раньше и более массово, чем у других народов, чем в реальной истории, то он ничего не понимает. Ни в технологии, ни в экономике, ни в людях.

Возможно, это неприятно звучит, но опыт человечества показывает: прогресс без массовой ненависти — невозможен. Покрутите в голове эту фразу.

Прогресс — всегда изменение. Замена чего-то существующего чем-то новым. Значит — от старого нужно отказаться. Все 193 вида обезьян более предпочитают сохранить имеющееся, чем приобрести новое. Они не могут выпустить «кашу из кулака» даже под угрозой потери свободы или смерти. Хомосапиенс — вполне обезьяна. Он начинает двигаться только когда у него «чистые руки» — нет «каши в кулаке». И первое, что делает такая «чисторукая» мартышка — пытается отобрать «кашу» у соседки.

Вполне по-христиански: «И последние станут первыми, а первые — последними». Какие эмоции будут испытывать эти «бывшие первые»? «Чувство глубокого удовлетворения и искренней благодарности»?

А теперь посмотрите на это с точки зрения носителя этого самого прогресса. Прогрессор или — создаёт новое поле ненависти внутри общества, которое он собирается осчастливить своим «прогрессом», или — собирает вместе, объединяет существующие уже в обществе очаги взаимной ненависти в один большой пожар. А реально — всё вместе. И если хочется прогрессировать успешно — делай это жестоко. Иначе будет хуже всем.

Многие исследователи отмечают сходство целей реформ Самозванца Лжедимитрия Первого и Петра Великого. Но Пётр рубил боярам бороды и головы, тысячами казнил бунтовавших стрельцов, окружил Кремль гирляндами повешенных. А Самозванец пытался убедить, договориться. «Ребята! Давайте жить дружно!». Были бы казни, сходные по масштабу с казнями после стрелецкого бунта, и не было бы миллионов погибших, половины населения России, в Смутное время? Цена отсутствию предельной ненависти, жестокости, злобы — у реформатора есть распространение запредельной взаимной ненависти — в широких народных массах?

Ни у одного попаданца не встречал чёткого понимания: мы, прогрессоры, неизбежно привносим в целевое общество вирус озлобления. Иисус-то чётко формулировал: «Не мир я принёс вам, но меч».

Опять — в поперёк. Против самого себя. Против души моей. Против того, что я считаю «правильным», против души моей! Я же добрый и мягкий! Гуманный и человечный! Мне эпидемия озлобления… да не хочу я этого!

А что, у меня есть варианты?

Погрустил, повздыхал и… приступил. «Не корысти ради, а пользы для».

Для начала — классика. Использование «национальной розни». Европейцы на Мадагаскаре, например, организовывали труд туземцев, формируя команды работников из одного племени, а начальников ставя из другого. Сакалава под командой мерина очень хорошо копают канавы.

У меня здесь, на Верхней Угре, малагасийцев нет. Но есть голядины. Которых я принял под свою защиту. Которые — сироты, которых мало, которых местные уже пытаются обижать. «Защищать сирых и малых» — обязательный принцип каждого благородного рыцаря. «Благородю». Назначил всех троих — десятниками над группами мелких «пауков», велел взыскивать за упущения. Решение стандартное: «начальник-вражина». Как известно из опыта стройбатов Советской Армии: наиболее эффективны отделения азиатов с сержантом-украинцем во главе. В роли узбеков и таджиков у меня тут — славяне, «пауки»-кривичи. Но система работает аналогично.

Были кое-какие взбрыки. Особо «брыкливых» — отчислить из школы и «на кирпичи». А уж там Христово Дуло… довёл рабочий день до 16 часов и поставил карцер на болоте. Такой… решётчатый. По здешней погоде… хорошо остужает горячие головы.

Не надо думать, что я сразу загнал всех детишек в болото — «кирпичи жарить». Я себе не враг, «дети — наше будущее». И моё — тоже. Во всяком большом хозяйстве есть куча неприятных или тяжёлых работ, которые, естественно, навешиваются на двоечников, лентяев, неудачников. «Два наряда вне очереди» — повсеместно используемое русское воинское выражение. По моим наблюдениям — произносится значительно чаще, чем «Ура!» или «Служу России!».

В отличие от детей, взрослые работники давали значительно более интенсивный поток «штрафников». Что обеспечивалось просто ясной постановкой задачи и проверяемостью результата.

Взамен общепринятой на «Святой Руси» «повремёнки» я везде, где мог, внедрял «сделку». Хотя правильнее говорить, используя терминологию Российской Императорской каторги — «урок».

Что-то типа: сто брёвен, пяти саженей длины, пяти вершков толщины. Обрубленных, ошкуренных, на усадьбу вывезенных. С каждого. Лесосеку — вычистить, ветки, кору, обрубки — на дровяной склад.

Первые две бригады отработали нормально. Ну, там Хрысь команды подбирал, старших ставил, с мужиками разговаривал. Были кое-какие… негоразды. Более всего — по части убрать за собой.

— Да мы ж делянку всю вычистили! Да тама будто изба метённая… одни пни стоят, сучья — убранные до единого…

Мужики, вы кого дурить надумали? Снежком позакидали и «так и было»? Или я не знаю, как в Северлаге зимой насыпи под железную дорогу делали? Дяденьки, ну не надо попаданцу из социума с ГУЛАГовским опытом — «лапшу на уши вешать»!

Пришёл, дрючком своим поковырял. Я что, кучу веток под снегом не увижу?

— Дык это ж случайно! Вот те истинный крест! Бес глаза отвёл! Запамятовали, обмишулились! Счас всё подчистую начисто…!

— Это хорошо. И что — «счас», и что — «начисто». Потому как ежели я завтра хоть ветку под снегом найду, то вы тут сделаете как сами сказали — «полы в избе метённые». Весь снег с лесосеки вынесете и вон туда в болото сложите.

Дошло. Что со «Зверем Лютым» шутки шутить — себе дороже встанет.

Это были первые две команды. Два десятка матёрых, взрослых, разумных «пауков». Отцы семейств. Была у меня надежда, что они своих односельчан да домашних уму-разуму научат, и дальше нормально пойдёт. Ага. «Кабы соловому мерину черную гриву, был бы буланый жеребчик» — русская народная, прямо от Даля.

Прихожу на другой день — нет никого. Смена не пришла. Боярка, однако, получается. Только без Павки Корчагина. Бегу назад, между прочим — 10 вёрст в одну сторону. Поднимаю свою команду, брони вздеть, сани запрячь, едем в «Паучью весь». Ещё двенадцать вёрст.

— Хрысь, где работники?

Хрысь молчит, только желваками играет.

— Я им сказал. Вот список. Сказались больными.

Пошли по списку. Не то — комбедовцы, не то — продотрядовцы. Или — гитлеровские каратели? Ну, это по результату поглядим.

В избе… Что такое «изба по-чёрному» я уже рассказывал. Ни дышать, ни разглядеть что-либо — невозможно. Первая забота — не задохнуться, вторая — ноги не поломать. Ну, и не наступить ни на кого. Потому что, в доме на 20 квадратных метрах, кроме печки, ещё человек десять. Все сразу начинают выть, скулить и плакать. Хорошо, что здешние… жилища строят однообразно — почётное место, лежанка хозяина всегда слева от входа. Сухан помацал там на ощупь, что-то там взвыло-заорало, вытащил на двор мужичка.

— Грабют-убивают-мучают! Помогите люди добрые! Я сирота убогий, с трудов непосильных безногий! Не трожь меня бесово порождение! Яви, господине, снисхождение! Ой, пришла ко мне болесть ярая, подвернулася ножка правая! Ой, разобидел я Богородицу светлую, ой, не ступить мне на ноженьку левую! Искалечился я да на землю пал. Не ходить-то мне, немощному, на лесоповал…

Фольклор аж прёт. Изо всех дыр выпирает. Вроде ж, в лесной глуши живут, а выпевает-то как складненько, по городскому. Поэт, блин. Былинник, итить его ять. Дядя, как «закосить» в разных заведениях — я в прошлой жизни проходил. Не скажу, что все ваши ходы-выходы «на раз» раскалываю. Ну так, у меня за плечами и «уполномоченный по правам человека» не стоит. Ошибусь… ну, стыдно мне будет. Но я потерплю. А вот звёзд с погонами с меня не снять. За неимением оных.

Мне ни — майором, ни — капитаном здесь никогда не быть. Так что и терять нечего. А вот тебе… Сейчас узнаем.

— Какие такие проблемы-сложности? Ноженьки не стоят-подгибаются? Так это беда — не беда. Такую беду — рукой разведу. Что ж это ты, мил человек, раньше-то не сказался? Управителю бы моему наперёд намекнул-высказал. Я ж таких как ты жду — не дождуся. По ночам не сплю — всё выглядываю: не ползёт ли ко мне кто калечный-безногинький? Уж и место для тебя приготовлено, уж и инструмент-то для тебя весь настроен лежит. Эй, хозяйка! Собери-ка ты своему орлу шизокрылому припасу сытного да одежонки тёплой на пятнадцать дён. А повезём мы тебя, добрый молодец, да на те дела, на полезные, какие и вовсе без ног делать можноти. Ножки резвые — тебе там без надобности. Вот и пообрубаем.

Мужик, неожиданно для себя столкнувшийся с потоком встречной былино-речистости, несколько растерялся, и, выйдя из образа, спросил по-простому:

— Эта… ну… а кудой-то?

— А тудой-то. Кирпичи лепить. Сидя работать будешь.

Дальше… как обычно. Или правильнее — «КеГеБычно»?

За спиной осталась воющая беременная баба, штук семь детишек мал-мала меньше, взбаламученное село и Хрысь с красными ушами. Поскольку я, хоть и негромко, с глазу на глаз, но высказался откровенно. По теме: что я о такой организации трудовых ресурсов думаю, и где таким управителям место.

Единственный, кого эта история порадовала — Христодул. Он уже всё своё заведение организовал. Очень эффективно использовал наличие у себя инородцев-голяди. Два старика, старуха и хромой, обеспечивали ему полный контроль и управляемость контингента.

Этот юный… «начальничек, ключек-чайничек» не сильно волновался по поводу личной жизни своего контингента, зато выпросил у меня некоторые дополнительные права. Типа продления срока отработки при ненадлежащем поведении работника. Разрешение на использование некоторых технических приспособлений вроде колодки деревянной нашейной и наножной. Введение индивидуального режима питания. И — обмундирования. Бардовского фасона:

После чего пришёл в радостное расположение духа и, ощерившись, просил только об одном: о достаточном количестве исправляемых и уму-разуму научаемых. Что в ближайшие дни и исполнилось.

Да, кстати, ещё когда тащили дурака-былинника через гать с вывернутыми за спину руками, обнаружилось, когда в ледяную жижу уронили случайно, что он бегает очень резво и немочь в ногах ему не помеха. А когда одели железное кольцо на шею да цепь замкнули вокруг творильной доски, на которой кирпичи лепят, стал он и к маленькому Христодулу обращаться… как к старшему, по вежеству.

Интересно, что вся остальная бригада «больных» уже к полудню старательно махала топорами на лесосеке — наглядный пример оказался убедительным.

Вот как-то так. Мне нужны печки в дома. И если у работников нет на то доброй воли, то будут работать подневольно. Хотя, конечно, для всего попадизма это ересь и плевок в лицо. Ну и плевать.

Третья тема это, конечно, бабы. Точнее — демография и народа приумножение.

Я Хрысю и другим матёрым «паукам» несколько раз говорил. Они покивали и из головы выкинули. Начиная с Покрова пошли свадьбы в селище. Но сколько я не повторял, чтобы все гожие девки и вдовы были взяты замуж…

«Мели Емеля, твоя неделя» — русская народная мудрость. Про меня.

Смысл происходящего понятен: у «пауков» свои резоны. То жених косой, то невеста рябая. Хотя, конечно, дела эти решают родители и у них другие проблемы: приданое, подарки, давние ссоры, кому с кем родниться, мастерица ли?

— А давай погодим… Через годик-другой у меня и меньшая вырастет, а твой пущай пока жеребёнка подрастит… А сынок владетелев… болтанул и ладно. Или — забудет, или — отбрешемся, господь боронит…

Я — не ГГ, я — ДД. Роль прапорщика-надсмотрщика — мне не в кайф. Но склерозом — не страдаю. Можно было, конечно, пойти в лоб. Как сделал Его Императорского Величество сирот призрения департамент.

При ликвидации сиротских приютов, так называемых «государевых детей», подходящие по возрасту юноши и девушки были построены парами по росту и в таком порядке препровождены под венец. Были и другие примеры такого же толка.

Но я ж демократ! Зачем мне эта… аракчеевщина? Тем более, что у меня тут в ходу «Устав церковный», под статью которого я сам чуть было не попал. А теперь спокойно могу пугануть ею некоторых нерасторопных. И откормленный Меньшак. У которого аж звенит. Который для этого дела и привезён был.

 

Глава 176

Первую печку мы с Жилятой сложили в усадебной бане. Получился монстр. Два часа топим, три дня моемся. В первые часы в парилке — только ползком. Уши в трубочку мгновенно сворачиваются. Но проблема с горячей водой на боярском подворье решилась однозначно: «всегда!».

А имея «главное достижение человеческой цивилизации» просто стыдно не применить его по его «главному назначению». Банщиком я назначил Меньшака и запустил «вертушку»: каждые три дня пара новых баб приглашается на боярский двор для исполнения уборочно-приборочных работ. Каковые начинаются и заканчиваются процедурами из личной гигиены типа «помывка банная». Под контролем, естественно, банщика.

Не сразу пошло, не сразу. У кого там у них менопауза — под платочками не разглядеть. Пришлось Меньшака к Маре на несколько дней заслать. С парой бабушек в качестве наглядных пособий. Для прохождения ускоренного курса бойца-гинеколога.

Понятно, что ручного (бимануального) обследования (пальпации) внутренних половых органов — от него и ждать не приходится. Ситуация, честно говоря, тупиковая: УЗИ у меня — нет и не предвидится. При правильной пальпации работают подушечки на внутренней поверхности пальцев. Это — чрезвычайно чувствительная зона: ими можно «видеть», а не только чувствовать. Но это — и опыт, и талант. Как «орлиное» зрение или «абсолютный» слух. В третьем тысячелетии только 2 % врачей корректно используют эту технологию. А здесь, в «Святой Руси» внутренние органы малого таза принципиально остаются вне обследования. Придётся искать и растить профессионалов.

Потому что Меньшак… ну понятно. Вот я сдёрнул его со смолокурни, где он топором пни колол. Что получается, когда «чрезвычайно чувствительными подушечками» топором машут… Да почти весь здешний труд даёт такой же эффект — талант чувствительности уничтожается! Как «забивает» пальцы «захват за боковые грани» у каменщика… ну я уже об этом говорил.

Состояние кожи, молочных желез, поверхностные группы лимфатических узлов посмотрел — и ладно. Ещё и общий медицинский осмотр на него же взвалил. Мне ж надо понимать: как у моих-то со здоровьем. Не дай бог какой-нибудь туберкулёз в вялотекущей форме. Или грибок где. Я уж про аскарид не говорю.

Начали мы сверху, со старших. Кажется у Гаршина, земский врач, одуревший от тоски и темени осенних ночей в российской глубинке, регулярно насилует семидесятилетнюю старуху-прислужницу в больничке. У нас таких проблем нет. Поскольку — ни врачей, ни старух таких нет — не доживают. Или они возраста своего не знают?

Понятно, что Хрысь специфических вопросов о здоровье не задавал и графа «способность к деторождению» в его сводной таблице ресурсов отсутствует. Элементарные вопросы приходиться решать агентурным путём на основе бабских слухов с перепроверкой по факту. Маразм, конечно.

Факеншит! Поймаю попаданца и буду совать носом в это… место. Пока не придумает ответ на простой вопрос: как приумножить свой народ без нормальной гинекологии и акушерства? Я не говорю — «лечить». Хотя бы элементарные меры профилактики. Хотя бы минимальная статистика. А, без толку. Если табу ведёт к вымиранию народа, то тем хуже для этого народа.

По моим прикидкам получается, что изменение гормонального фона у женщин здесь, в «Святой Руси», в среднем заканчивается к 35 годам. Что соответствует возрастному цензу, действовавшему в Российской Империи в 18–19 веках при приёме кандидатов в монастыри: женщины — старше 35, мужчины — старше 50. После этого можно и господу послужить — всё равно в миру от тебя толку не будет. Правда, были нарушители и по этим статьям: Серафим Саровский, например, даже и 13-летних девочек брал в управляемую им обитель.

Что радует — на «Святой Руси» нет венерических заболеваний. Хотя понятно: селения довольно замкнуты снаружи, но очень плотно связаны внутри. Как в старом тосте:

— Выпьем за здоровье твоей жены, Гиви. Пока она здорова — здоровы все мужчины в ауле. Пока здоровы мужчины — здоровы и все женщины в селении. Пока все женщины здоровы — здоров и ты. Так что — за тебя, дарагой!

Исконно-посконный общинный образ жизни. Стоит занести любую инфекцию — вся община быстренько вымирает.

А вот на лобковую вошь нарваться можно. Поэтому — сперва в баньку. Потом — к Меньшаку на медосмотр. «Вертолёт» ему построили. Новая забота — зеркальцев не из чего понаделать. Нормальной нержавейки нет, серебрение по железу Прокуй делать не умеет. Пришлось из медяшки мастырить. Я уже говорил: рукодельничаю помаленьку. Не помню ни одного попаданца с аналогичными проблемами. Может, они и вправду думают, что детей — аисты приносят?

Как же у нас, у попадунов, всё… лапидарно-фрагментировано! Как объяснить взрослым женщинам с полным набором «святорусских» обычаев — необходимость такой процедуры? Какие такие ведические-евангелические образы использовать? Ну хоть один мой коллега, ну хоть бы какую заготовочку по этой теме…

Меньшаку, когда он прокипятить инструмент поленился, я с одного раза мозги вправил. Прямо этим же инструментом. Но бабы-то… Ну что, бить каждую смертным боем?

Десяток первых бабушек-старушек дал полный спектр возможных реакций. От непрерывного хихикания и застенчивых просьб:

— А можно я… это… ещё приду?

До истерик, драк и всенародных оскорблений. Доставалось и Меньшаку, и мне, и всей России в целом. Все варианты отказников я быстренько свёл к двум: «не могу» и «не хочу». Первые отправлялись к Маране для излечения от немочей. Мара предпочитает использовать наиболее сильнодействующие средства. Поэтому вопросы отпадали быстро. Кстати, кое-кого она и вправду подлечила.

Остальных — «на кирпичи». «Танцуют — все» — прекрасный слоган. Особенно, когда танцы в обнимку с лопатой. А Христово Дуло — тот ещё… балетмейстер. И очень предусмотрительный: по краю болота сразу стал новое кладбище раскапывать. Как раз возле гати. Как идёт новичок на островок — ему сразу показывают:

— Вон тут у нас такой-то лежит, вон там — такая-то. А вот ещё две пустые ямки. На всякий случай.

И снова: не надо думать, что рычание «Лютого Зверя» или обещание хоть каких неприятностей делает людей послушными. Необходимо постоянное поддержание довольно высокого уровня страха.

Ругань, крик, мордобой очень мало помогают. Чёткое ощущение: пока на пейзанина рычишь, пугаешь — пугается. Может побежать, схватить, тащить. И через полчаса — эффект заканчивается. При следующих наездах — реакция всё слабее. Нужно от слов, угроз переходить к делу, к порке. Задалбывает несколько.

Поэтому везде, сколько можно, пытался заменять телесные наказания — работами. Здесь чисто по физиологии — вместо кратковременной памяти, которая на 15 минут, загружается память долговременная. И — мышечная. Неделями пупок рвать под брёвнами — на дольше хватает. И — умственная: ночами напролёт себя дурнем поминать — лучше запоминается, чем полчаса панического визга под плетью.

Как это работает? Не — по Карнеги. Противно. Медленно. Не — эффектно. Но — эффективно.

Вот стоит передо мной баба. Лет пятьдесят, здоровая, ширококостная, седая уже. Лицо и руки морщинистые, глаза по-выцвели. И кроет в семь загибов. И Меньшака, и Хрыся, и меня, и Акима. «И всю систему в целом».

Тётенька! Я готов подписаться под каждым вашим словом! А уж «систему в целом», он же — мир дольний, «Русь Святая», люди-человеки… да я и двенадцать коленцев могу построить! Но приказы мои ты будешь исполнять. Любые. Просто потому что — мои. И если не хочешь с Меньшаком «безобразием заниматься», то топаешь «на кирпичи». Вы все там будете. И твои хихикающие товарки — тоже. Кроме тех, у кого от этого «безобразия» — животы вырастут. Потому что иначе — ты мне не интересна. Нет у тебя какого-то особого таланта.

Я понимаю, что ты десяток детей выродила, пяток — похоронила, другой пяток — вырастила, выкормила, уму-разуму выучила. Что делов за свою жизнь — гору неподъёмную переделала. Натрудилась-настрадалась.

Меня учили уважать пожилых женщин. Потому что это наши матери. Потому что именно от них — большая часть того немногого хорошего, что есть в нас самих. Мы сами — из них. И телами, и душами. Об этом много прекрасных слов сказано и будет сказано. И про первое воспоминание, и про детскую память о материнском прикосновении, и про материнскую любовь…

Я помню как великолепно поёт Таисия Павалий, как рвёт душу ей «Пiсня про Матiр»:

Я же помню мою мать! Помню как она умирала. Я мотался по свету, звонил через пол-мира. Она была в сознании, но говорить уже не могла — ураганная форма рака горла. И такое бывает. Очень быстро… Мой последний звонок… Я как-то пытался… «оптимизировать» — внушить хоть какой-то оптимизм. «Всё будет хорошо»… Через полчаса мне позвонил отец — «Всё».

Я не могу сказать — «в меня это вбито». Это просто я и есть! Мама — это хорошо, это правильно, это надо любить и беречь. Это… я не знаю… Как дышать. Это ж душа моя! Вырвать кусок и выбросить… Кровавым ошмётком.

Но… Сейчас мне нужны кирпичи. А слать туда, в сырое болото, мальчишек… Их ещё можно чему-то научить. Если они живыми останутся. А ты… Ты умрёшь. Может — в эти две недели, может — в ближайшие 20 лет. Но уже не выучишься.

Сволочная страна. Сволочной мир. Сволочное занятие. Попадизм.

В котором приходиться делать это сволочной выбор. Чтобы выжило чуть больше детей и внуков — посылать на смерть их матерей и бабушек. Из-за неразвитости сволочного рынка сволочной рабочей силы. Были бы у меня волосы — выдрал. С тоски. Но — нету. Не тоски — волос.

Баба обругала меня напоследок, на мои слова:

— Завтра чтоб с рассветом была на островке.

показала кукиш и, пылая возмущением, удалилась. Её напарница, повздыхав, отправилась следом. С моим напутствием:

— Напомни там мужикам: за простой-прогул — ногата в день.

Конечно — обидно. Когда кукиши показывают и матом кроют. Но мне всякие порки-драки — не в кайф. Всё должно быть «по согласию».

Поутру её сын привёз упрямую бабу прямо ко мне. Поступил как его учили, «як на свiтi по совiстi жити».

Наказание плетями, конечно, больно. Но не столь эффективно, как разорение семейства. Они очень боятся взыска серебром — у здешних смердов серебра почти нет.

Сын её принёс мне извинения за недостойное поведение матушки и отвёз её на островок. Баба не угомонилась и там. На третий день она упала в болото и захлебнулась. Так Христодул сказал. И добавил… непечатно.

По хорошему, по уму, по технологии — надо было бы сделать иначе. Выбрать более-менее случайным образом десяток персонажей и загнать их в болото на постоянно. Тогда они накапливали бы трудовые навыки, росла бы производительность труда. А остальные пейзане… А забили бы они на все мои поползновения!

«Выбрать случайным образом»… Власть должна быть логичной. Хоть какая идиотская логика, но должна быть. Какие-то писанные законы. Я уже говорил, что только это и отличает бандитов от государства. Если логики нет, то это не власть, а просто стихийное бедствие. Тогда нужно молиться и близко не подходить.

И ещё. Мне кирпичи эти — не «мечта поэта», не самоцель или «венец творения». Мне нужны не кирпичи, а печки. На готовых нормальных подворьях. Где живут нормальные, внятные, управляемые люди. Цель — люди. Всё остальное — средства.

Есть в индустриальных процессах такое выражение: «пропустить через грохот». Вот так же и я: «пропускаю через грохот» попавших мне в руки людей. Просеиваю и сортирую человеческий материал. А те, кто не хочет или не может стать чем-то полезным для меня, смириться с моей властью, превращается в «избоину», в отходы. Которые — отсеивается и складируется на болотном островке. Или — на кладбище возле.

Загонять людей в болезненные, мучительные, смертельные условия труда…

У меня есть смягчающее обстоятельство: Никколо Макиавелли в своём знаменитом трактате «О государе» пишет: «Наследному государю, чьи подданные успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого ему достаточно не преступать обычая предков и в последствии без поспешности применяться к новым обстоятельствам».

Я, явно, не попадаю под понятие «наследный государь». И своим официально «ублюдочным» происхождением, и своим «приходом» в эти места. И возраст мой. Точнее — внешность подростка. Плюс — собственное постоянное стремление «преступать обычаи предков». Всё против меня, против инстинктивного, привычного уважения к главе дома, рода.

Нет у меня здесь поколений предков, слуг, соседей. Нет кучи бабушек-дедушек, нянек-тёток, которые всякому встречному-поперечному со слезами умиления готовы рассказать, как они мне попку мыли, а я уже тогда гугукал и нрав господский проявлял.

— А я-то, дура старая, не доглядела, а он-то как заорёт басовитенько, да и цап меня за сиську. Я ж и света белого не взвидела. Так это у него ещё зубов не было! А теперь-то… Одно слово — орёл.

Масса связей, слухов, воспоминаний, любви и ненависти, и людей — их носителей, окружают каждого человека с самого рождения. Человек постоянно живёт в этом коконе из нитей человеческих эмоций. Кокон, который его защищает от несчастий, опасностей окружающей среды. Пожар? Болезнь? Война? Вокруг масса народа, которые считают нужным тебе помочь. Не смотреть на тебя как на колоду берёзовую, мимо пролетающую, а как на человека. Знакомого, понятного, своего.

А я здесь — «нелюдь». Чужак, выскочка, попаданец… Есть много слов. Но суть одна. Суть простая — не «наследный государь».

Макиавелли даёт несколько советов таким, не «от дедов-прадедов» правителям. Смысл которых очень прост: «все обиды надо наносить сразу». Уничтожить максимальное количество потенциальных противников одномоментно, в одной большой бойне. А потом спокойно проявлять милость, уменьшая количество жестокостей.

Мне ещё хуже: я не вижу своих противников, я не понимаю — кто из туземцев скоро им станет. Аутизм у меня. Да я их просто не различаю! Одетых в серо-коричевое, бесформенное, кудлатых, бородатых под глаза — мужиков. Чуть более светлых, но тоже вполне бесформенных, замотанных по самые глаза — баб.

Поэтому всех — «пропустить через грохот». Максимально быстро, достаточно резко. Выявить таланты. Хотя бы — талант подчинения, покорности, дисциплинированности, исполнительности. «Сказано — сделано». Мною — «сказано», тобой — «сделано». И — талант «непокорности». Таких — в «избоину».

Уже лежал снег, как однажды вечером на дворе бурно, явно на чужого, залаяли собаки. Прибежавший дежурный воротник Хохрякович несколько растерянно сообщил:

— Боярич, эта… тама… ну вот такой!.. Вот те крест! Тебя ищет.

«Вот такой!» и вправду был велик ростом и широк в плечах. Особенно, в куче своих шкур. Однако, стоило ему смести снег с бороды и усов, да снять шапку…

— Опа! Могутка! Ты ли это?! Давай, разоблачайся. Домна, помнишь проводника моего? Сообрази-ка гостю с морозца чего горяченького. Сбитень будешь? Ну, садись, гость дорогой. Рассказывай как живёшь-можешь.

Ещё одна моя «догонялочка» пришла. Ростом — самая большая. Могутка, наш проводник из «отравительской веси», у которого я вытащил из памяти и показал смерть его матери, сирота-приёмыш из неизвестного народа, выросший в могучего охотника в маленьком лесном селении. И полгода не прошло, как он привёл нас с Ивашкой, Николаем и Марьяной сюда, вот к этой Пердуновке, где тогда был ещё владетелем дед Перун. Потом довёл до Рябиновки, где тогда был ещё живой управитель Доман. Из-за соли для Могутки я тогда с Доманом и сцепился. И понеслось… Поленом по голове, поруб, раскачка Храбрита, «убийца зятя — приёмный сын»…

Да уж… Как интенсивно я здесь живу! Времени-то всего чуть, а наворотил уже кучу всего. И всё равно — не успеваю. Быстрее надо. Быстрее взрослеть, быстрее людей собирать, быстрее печки белые делать…

Ванька! Эти слова — как тот замок древненовгородский: узлом завязал, в дырку пробкой заткнул и пробку заподлицо срезал. Потому что вытаскивать такие задачи на передний план…

«Утюг» должен быть горячий. Иначе — толку не будет.

Могутка притащил здоровенный мешок и начал доставать из него разные вещи:

— Вот, стал быть, дозволь поклониться тебе лисой доброй. Матёрый лис был. Вона, аж седину в шкуре видать. Неделю, почитай, в лесу сидел, поджидал, разбойничка рыжего. Прими, боярич, не побрезгуй. А вот — зайчишек набитых пяток.

Хороших зайчишек Могутка взял. Это, насколько я понимаю, заяц-беляк. Мех снежно-белый, кроме чёрных кончиков ушей. У русака такого чистого белого окраса не бывает.

— А вот, медку лесного бочонок маленький. Не обессудь, господине, нету ныне более. А вот… сеструха с соседками вышивала. Запомнили-то бабы наши, что ты плат на голове носишь да вяжешь его по-своему. Вот и вышили скачным жемчугом как запомнили. Прими, Иване, от чистого сердца. Ты уж прости ежели мы чего по скудоумию своему… Мы ж люди лесные, вежеству необученные, ежели что не так, прости неразумность нашу…

Что такие учтивые речи даются Могутке с немалым трудом — хорошо видно. Аж пот на лбу выступил. Кто-то его учил, кто-то эту торжественную речь ему придумал да заставил наизусть выучить. Уж не сестра ли его? Вспомнилось, как дрожала над её горлом заточенная до бритвенности, первый раз взятая в руки, моя половецкая шашечка. Как хотелось просто отпустить клинок, чуть ослабить хват, чуть мизинчиком потянуть… Как сминалась в моей руке грудь этой женщины, затаившей дыхание, не рискующей даже взглянуть мне в глаза. «Зверь Лютый». Там это первый раз прозвучало.

Во, уже есть про что и мемуары писать. Но — а чего это он так? Подарки, поклоны… Расставались-то мы с ним без поклонов-прогибов, по-товарищески.

— Могута, давай по делу. Коротко суть.

— Эта… А чего — не любы подарки? Дык мы ж… ну… нет богачества-то. Откуда?

— Любы. Спасибо. В чём беда?

— Да уж. Экий ты, Иване… прозорливец. Я ж помню: как я с отседова-то уходил, ты ж мне и припас дал и сказал-то на дорогу: «Нужен буду — найдёшь». Вишь ты как. Будто знал. Вот меня, стал быть, и того… ну… прислали. Просить, стал быть. Ну, я вот и пришёл. Подарки-то как? Угодили? Или — так себе?

— Могута! Кончай. Говорун из тебя… Дело давай.

Могута ещё дважды пытался переключиться на подарки. Из чего я понял, что подарки собирались большой командой и сопровождались бурным обсуждением. Что были разные мнения, и он очень переживает — правильно ли он отдал, «по вежеству» ли, и те ли слова сказал, потому как в лесу-то он, конечно… но вот слова всякие, или там подношения с поклонами…

Я уж собрался его побить. Но, наконец, охотник прорвался через дебри своих междометий и изложил, хоть и петляя как пьяный заяц по сугробам, суть проблемы.

Наше посещение «отравительской веси» было катастрофическим. Хуже набега поганых. Только что — не сожгли. Но мы перебили почти всё взрослое население. Как мужское, так и женское. Главной причиной, как я теперь понимаю, был мой собственный страх. Наскочить в глухих лесных дебрях, не понимая, как тут вообще ходят и живут, на попытку разбоя со стороны туземцев. А потом — на попытку отравления… Два подряд смертельно опасных наезда… А в обжитые места не сунешься — там сыск идёт по золоту смоленской княжны… Вот я с перепугу и угробил такую кучу народу. Наверняка можно было как-то… Мягче, что ли.

Мы с Могуткой и остальными ушли, а соседи с недалёкого хутора тут же заявились в беззащитную весь. Не для — «пограбить», а для — «похолопить». Слов таких сказано не было, а по факту дело было сделано. Кого — побили, кого — добили, баб с девками — изнасиловали. Жильё, майно и скот, естественно — приспособили под себя.

Тут из леса вышел вернувшийся из похода Могутка. Точнее — не вышел. Он же охотник, а не воин. Углядев с околицы произошедшие за время его отсутствия изменения, он устроил на новоявленных рабовладельцев охоту. И остался один. Один-единственный мужик, пара битых подростков и штук десять баб от 12 и старше. Половина: свеженькие «новобрачные поневоле». Ещё десятка четыре детишек. Кони, скот есть, дома стоят, нивы колосятся… Хозяйство в обоих селениях — на мази. Живи — не хочу. Точнее — не могу. Потому, что мужиков нет. Сестра этого Могутки оказалась толковой бабой и сделала невозможное: местные и пришлые не перегрызлись между собой, а, простив друг другу обиды, попытались справиться с образовавшимся хозяйством. И это им почти удалось: скот не потеряли и хлеб сжали. Даже часть обмолотили. А дальше — труба. Дальше смерть. Сперва холодная, потом голодная.

Дров они запасти не смогли — сил не хватает. На хворосте долго не проживёшь — собирать замучаешься. Сена нормально не накосили, осеннюю рыбалку с поколкой — пропустили. Наконец, стал санный путь, и по замёрзшим болотам вот-вот появятся торговцы. А такая ущербная, беззащитная весь — ну просто очевидная добыча. И для разбойничков, и для работорговцев. Или — сама в зиму вымрет.

Единственная защита для такой общины — сильный покровитель. Боярин. Из бояр, которых пейзане знают, первым вспомнили самое недавнее имя — Марьяна Акимовна Рябина. Вот Могутку и послали посмотреть — как в Рябиновке дела и примут ли их тут, христа ради, от голода и холода спастись.

Я ж говорил: мир — сущность очень связная. В одном месте дёрнешь — из другого такое толпами вылетит…

— А зачем вам спасаться? Я ныне владетелем признанный сын. Селище это — моё. Давай-ка я тебя повожу да что тут у меня — покажу. А ты прикинь — не пойти ли вам всей весью ко мне в вотчину?

Весь следующий день я показывал Могуте селение. И избы поставленные, и заимку, и кирпичный завод. А Ивашко с Николаем, Потаней и Хрысем собрали обоз в два десятка саней. Край не ближний, но пока снегопады не пошли, можно быстро обернуться.

Могутка чесал в затылке, вздыхал, но предложение принял: вся «отравительская весь» вместе с остатками семей «рабовладельцев-неудачников» со скотом, хлебом и майном переехали ко мне в Пердуновку. «Похолопились».

Новосёлок из «отравительской веси» пришлось сразу прогнать через санобработку — вшей они, всё-таки, навезли. Но бабы были настолько замучены и испуганы, что и стрижку-брижку перенесли без серьёзного нытья. Вот Меньшак очень разозлился — столько женщин, а его клиенток нет — все беременные.

Приток новосёлов, точнее — новосёлок, решил ещё одну мою проблему — заселение новостроек.

Это заселение… Тут такая смесь заморочек получилась… Из дурацкой экономики, изуродованной демографии, исконно-посконных обычаев, общехомосапиенской зависти с обезьянничанием и моего личного во всём этом… Как на Руси говорят — ни-уха-ни-рыльства. Но об этом потом.

И тут пришло Рождество Христово. Самый чистый, самый детский праздник. Время надежд. Когда ещё не знают, что для исполнения мечты нужны и терновый венец, и Голгофа.

На Рождество все собрались у Акима в Рябиновке. В лучшей одежде, с подарками.

Но самый главный подарок себе я сам сделал. Лестницу в Рябиновкий поруб. Полгода меня эта хрень мучила, и вот — сделал-таки! Широкая, cтупеньки — доски, а не палки какие-нибудь. На брусочки поставлены, на чопики посажены, сверху к боковинам — крюки для устойчивости, снизу подкосы для крепости… Красота! Я поставил, а потом за вечер три раза сбегал — порадовался.

Я ещё не знал, что эту лестницу украдут через три дня. Конюхи. Им с неё сено в конюшню закидывать понравилось. После моего крика они вернули лестницу на место. И снова украли через неделю. Мне пришлось сделать ещё три таких же. И для своих в Пердуновку — тоже. Зря говорят, что наш народ к хорошему не восприимчив. Очень даже. Особенно, когда и — «хорошее», и — «плохо лежит».

Пока возился, пока гостей встречали — уже и вечер прошёл.

Сказочный, святочный сизый сумерек потемнел, стал ночью. Спели псалом. Аким заставил всех ходить в два паровозика навстречу друг другу. Называется знакомо: катавасия. Первое в литургическом году песнопение «Христос рождается…».

Аким, ещё днём важно и старательно почитал всем с выражением из «Царских Часов», а к моему появлению переключился на литургию Василия Великого. По канону шпарит:

«Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы. Как стадо, вел Ты народ Твой рукою Моисея и Аарона».

Так вот откуда Пушкинское:

Не хочу я, чтобы мой народ вели «как стадо». Я лучше сам, своей рукой. И «стезя в водах»… Мы тут как-нибудь… по-сухопутному.

Наконец, и звёзды выглянули. «До первой звезды — нельзя». А теперь можно — пошли кушать сочиво.

Народ веселиться, смеётся, радуется. А мне что-то из Бродского вспомнилось:

«Бездомный в бездомном»… Похоже на меня самого. Или — на слоган капитана Немо в его «Наутилусе»: «Подвижный в подвижном».

Я улизнул от общей веселящейся толпы и залез на крышу Акимовского долгостроя. Ровный, нетронутый снег. Девственный. По нему даже ходить жалко. Я опустился на колени, закутался по-плотнее в полушубок. Снизу от реки полыхнуло пламя. Аким расщедрился: выкатил бочку смолы. Теперь высокий костёр и освещал, и веселил людей. Женский визг и смех чуть приутих, заиграли музыка. На льду реки развернулись две стенки — мужская и женская. Начали по очереди наступать друг на друга под припевки. Потом развернулись кольцами хороводов.

Над плясками, частушками, над смехом и пламенем — огромное чёрное небо. Очень чёткий, крупный рисунок созвездий. А вот и Большая Медведица. Как тогда. Ровно год назад я лежал связанным в дровнях. Смотрел вверх и видел такое же небо. Меня везли на казнь, меня везли по «Святой Руси», меня везли в 12 веке. А я ничего этого не понимал! Даже представить себе не мог. Господи! Какой же я был глупый! Совершенно не… от мира сего. От этого мира — совсем. Сколько же всякого разного обрушилось на мою бедную голову за этот год! На мою душу. В памяти всплывали картинки столь недавнего прошлого. Юлька, плачущая над моими зубами, расширяющиеся зрачки Хотенея, обнаружившего под платьем мою голую кожу, остановившиеся зрачки Фатимы, возмечтавшей меня убить. Заплывшие, после изнасилования и комаров, глаза Марьяши. Тоскливо-внимательные глаза смоленской княжны. Остекленевшие, чудовищно расширенные глаза Елнинского «россомаха». Глаза Фанга сквозь полотна бинтов, когда он рассказывал о древней руси. Затуманенные глаза Трифены после «посещения царства божьего»… Глаза, в которые я смотрел. Глаза, которые смотрели в меня. «Бездомный в бездомных»…

Я хмыкнул про себя. Можно сказать, что я вышел на второй уровень. Как в какой-нибудь компьютерной игре. Боже мой! Когда-то были компьютерные игры, стрелялки, бродилки… Какой-то совершенно чужой для меня теперь мир.

А здесь… Здесь не уровни, здесь, как в аду — круги. Первый был у Юльки в избушке. Где с меня слезла кожа. Где я был просто истекающим гноем куском мяса. Выжил, дорос до уровня хомосапиенса «не-дохлус вульгарис».

Потом был второй, в Киеве. «Орудие говорящее», рабёныш-игрушка. Там я тоже много чего потерял. «Первая брачная ночь лишает невинности и избавляет от иллюзий» — русская народная мудрость. Но кое-что — осталось. Не только жизнь, но и мозги, и свобода.

Был и третий круг. Квест Буратины. Не столь уже наглого и самоуверенного, но ещё вполне глупого, «деревянного». Беглый холоп. Отброс из отбросов. Буратино убегающий — кукла взбесившаяся. Убежал, добежал, спрятался.

Попал в «четвёртый круг». Снова другой социальный статус, иное душевное состояние. Есть семья. Хоть я им и ублюдок. Есть команда. Хотя я им… сопляк-колдун? «Мудрый ребёнок»? Главное — есть люди, которых я называю «своими». И которые так же думают обо мне.

Этот мир уже не пытается меня постоянно уничтожить. Только — изредка. Но жить здесь уже можно. В этот «круге» этой моей второй жизни. Всё становиться понятнее, устойчивее, спокойнее. Меньше героизму — больше толку.

В наступающем году будет «пятый круг» — «боярский сын Иван Акимович Рябина»… Звучит. Доведу до ума вотчину, соберём боярскую дружину «установленного образца», Аким получит боярскую грамоту, цепь и шапку. Будем являться на ежегодные сборы «конно, людно и оружно». Нести «государеву службу» и аккуратненько уклоняться от неё — у меня и своих дел по горло. Буду жить-поживать, да добра наживать. Как в конце каждой доброй сказки.

Я представлял себе свой здешний жизненный путь с избами и печками, школой

и зоной, с текстильной мануфактурой и производством колёсной мази. С

грядущим боярством Акима и соответствующей боярской дружиной. Строил планы

и прикидывал необходимые ресурсы. Но где-то глубоко внутри уже сидело

воспринятое здесь, в «Святой Руси» чувство: «Человек - предполагает, а

Господь - располагает». Так что, Ивашка-попадашка - «Будь готов!», и по

песне: «а что-то тебя найдёт».

Зря я так расслабился: в открытом люке крыши бесшумно возникла тень. Пошмурыжила носом и голосом Долбонлава сообщила:

— Тама… эта… болялин кличет… Вот.

«Глас судьбы». Интересно, «труба архангела» со столь мощным «фефектом фикции» — ещё кому-нибудь доставалась? Или такое счастье — только для меня?

Спускаясь по лестнице за Долбонлавом я ещё тешил себя надеждой, что Аким скажет мне что-нибудь доброе, ласковое. Рождество же! Так не хотелось расставаться с этим моментом покоя, ощущением какого-то детского светлого счастья, мирной радости. Но внутренний голос, особенно циничный по контрасту со святочным покоем окружающей среды, шепнул мне:

— Эта… ну… Ё! И «Ё» — будет неоднократно.

Я, некстати, вспомнил, что в аду — 9 кругов. Есть ещё куда…

— Конец тридцатой второй части