«Люблю я пышное природы увяданье»… А ещё — стенанье, отползанье и матеренье. В смысле — «матерщинье»…

— Стоять! Зарежу!

Сначала я разглядел на фоне осеннего кустарника Елицу, стоящую в странной позе с запрокинутой головой, а лишь потом сообразил, что эта её стойка обеспечивается третьей «мусорной кучей». Девке вывели руки за спину и приставили нож к горлу. «Держателя» на фоне осенней листвы было видно плохо — если только внимательно присмотреться. Может, тут и ещё кто есть? Из недопрелого и малосгнившего?

Моя первая «вязанка хвороста» почти неслышно подвывала, держась за свой «обработанный мировой энергией» «нижний сучок». Пинок сапогом несколько улучшил его положение с точки зрения нарастающей энтропии видимой вселенной, а приставленный к верхний части засапожник — обеспечил стабилизацию в пространстве. Наверное, у него тут шея. Ну что за «заколдованное место»: то «птицы» всякие с клювами лезли, то вот — мусор прыгающий попался!

— Брось нож! А то сучку твою в куски порву!

— Махнём не глядя? Рви.

Несколько мгновений мы молча переглядывались через полянку. Чудак, валявшийся посередине между нашими неподвижными скульптурными группами, начал шевелиться, охнул и снова затих. В этой тишине особенно чётко прозвучал низкий мужской голос:

— Лейсти. Атсаргиай.

«Лесной мусор», державший нож у горла Елицы, демонстративно чётко отвёл клинок, чуть подтолкнул девку вперёд, так что она, споткнувшись на первом же шаге, почти бегом пробежала всю полянку ко мне. И — исчез! Я ведь только на секундочку отвёл от него глаза, когда Елица чуть не упала! А его уже нет! Хреново. Здесь их как минимум ещё двое на ногах. А я ни одного не вижу. Как слепой.

«Долг платежом красен» — русская народная мудрость. Делаем по мудрости. Тоже демонстративно, с фиксацией промежуточного положения отведённого клинка, я убрал нож и поднялся на ноги, закрывая Елицу личной благородной боярской грудью от центра поляны.

Хотя… Тут с какой стороны смотреть. Для меня важнее, что она закрывает мне спину. От леса, в котором есть два невидимых мне противника. Если нападут сзади — им придётся сначала зарезать девчонку.

— Что будешь делать, ненугалимаш звериш? Убивать или разговаривать?

Хороший вопрос. И — обращение интересное. Где-то я этот «звериш» слышал…

— И то, и другое. В любом порядке.

— Мёртвые не разговаривают.

— У меня?!

Идиотский вопрос. Сверхглупость, сверхнаглость… Но пусть хоть разговаривают. Я же их не вижу! Да где же они тут?!

Пауза. «Мусор» перед моими ногами осторожненько, почти незаметно, собирает в кучу свои конечности. Группируется. Кажется, судя по положению его головы, не для атаки, а для бегства. Хотя… Ни лица, ни глаз под этой маской с разводами и висящими пучками травы разобрать невозможно. Как их учили в их «школе боевого мусора», какая у них там исходная стойка — представления не имею.

Вторая мусорная куча тоже пытается сдвинуться. И снова заваливается со стоном. Движение сбоку. На четверть циферблата вправо от звучания голоса. Блин! Да как же я его раньше не видел! Один посох чего стоит! Чёрный, обгорелый, выше человеческого роста с загогулиной на верхнем конце. Посох жреца Велеса — волхва. Одежонка у него, правда, вполне маскировочная. А вот маска под капюшоном… скорее чисто для эстетики. Белая береста.

— Маску сними.

Снова пауза раздумья. Какой-то сигнал, знак, который я пропустил, но из-за моей спины (блин! — из-за спины!) бесшумно проскакивает ещё один лесовик. Волхв отдаёт ему посох и осторожно, двумя руками снимает маску.

Мда… «следы разлуки на лице». Точнее — встречи. Встречи со мной, любимым. Когда я обижаюсь — я обижаюсь больно для окружающих. В тот раз выражать мою обиду мне помогала горевшая еловая жердина. Торцом которой я проводил бритьё моего нынешнего собеседника.

Ну вот, ещё одна «догонялка». Он пришёл мстить? Ему есть за что. И за своё обожжённое, изуродованное лицо, и за убитых собратьев-волхвов, и за раненного сулицей Сухана божественного медведя, которому меня чуть не скормили. Кстати…

— Как там ваш мишка поживает?

— Убил я его.

Что?! Жрец Велеса убил живое воплощение своего бога?! Это… «медведь в лесу сдох»! Точно, именно — медведь, именно — в лесу. Волхв мотнул головой. Оставшийся на ногах «кучок мусора» приседает над лежащим возле моих ног собратом, пытается помочь ему подняться.

— Елица, помоги.

Девка за моей спиной судорожно вздыхает, но подхватывает лежащего за рукав. Вдвоём они тянут пострадавшего в сторону, к стайке сосен — там суше, а здесь, на полянке, очень сыро.

— Хорошая у тебя девка. Чуткая. И — молчит.

— Хочешь купить?

Елица спотыкается и чуть не падает. Но не оборачивается. Потом продолжает дальше тащить пострадавшую «кучу мусора».

— А продашь? За сколько?

— Нет. Ни за сколько.

Мы внимательно наблюдаем за действиями этих «санитаров леса». Мы же в лесу — значит «санитары леса». Чего ж он тянет? Чего молчит? Ожоги у него на лице явно не зарубцевались, тяжко мужику, больно. Может, ему направление выписать? К Маране?

— К боярину я бы не пришёл. Да вообще — к христианину. Но ты… «ненугалимаш звериш».

— И поэтому ты велел своим людям напасть на меня?

— Прости. Я… Мне нужно было убедиться. Ты убил многих. Ты перебил пришлых людей Перуна. Ты убил цаплю. Ты убил попа. Это хорошо. Ты силён. И твоя сила растёт. Но… Ты невелик ростом. Ты работаешь вместе со смердами, как простой крестьянин, ты бегаешь по лесу как мальчишка…

Они следили за мной?! Идиотский вопрос — ответ очевиден. А я даже не почувствовал слежки. Сколько раз за эти месяцы они могли спокойно меня прирезать? А Сухан? А что «Сухан»?! Я же не спрашивал его о посторонних людях в лесу. Чтобы задать вопрос — нужно знать ответ. Хотя бы подумать о возможности разных ответов. Хочешь увидеть кретина — поглядись в лужу! В любую.

— «Зверь Лютый» — это сила, мощь. А ты… маленький, тощий… Мои люди мне не поверили. Теперь они увидели сами. Ни человек, ни зверь в лесу не встаёт на голову, чтобы ударить ногами. Ты и вправду из другого мира.

Ребята, вы ещё капорейры не видели! И не увидите. Поскольку я и сам не умею.

Резкий вскрик, характерный звук выворачивающихся внутренностей. Елица, ухватившись рукой за берёзку, сгибается в приступе рвоты. Один из лесовиков стонет, лёжа на земле, второй, в явном недоумении, разглядывает мою рабыню.

— Скажи своим, чтобы девку мою не трогали. Она мужиков и парней не выносит. Елица, как закончишь — подойди сюда.

— Кха… ЧуднО… А как же она?… Ну, как же ты её?…

— Вот и я о том. Не продам. Теперь понял?

Волхв настороженно рассматривает меня, потом — Елицу. Ищет глубокий сакральный смысл в наблюдаемом факте пребывания половозрелой девки-рабыни, которая не выносит мужских прикосновений, вблизи непрерывно сексуально озабоченного юноши-хозяина, который, на самом деле, не мужчина, а «Зверь Лютый», пришедший скрытыми тропами из иного мира.

Какой-то тайный смысл, он, безусловно, найдёт. В рамках своего зверячье-божественного мировоззрения. Вернее всего, будет шить мне какой-нибудь вариант зоофилизма по типу, например, истории Минотавра.

По преданию, Минотавр был рождён царицей Пасифией от божественного быка, присланного Посейдоном. Значит, от меня тут потребуется изобразить бычару, а от Елицы — царицу. Как же тяжело с язычниками! У них же постоянно «единение с природой»! Соответственно, всякие отношения-сношения описываются в скотско-зверском контексте. А потом «идея, овладевшая массами, становиться реальной силой», и адептам соответствующих культов приходиться повторять всякие божественные безобразия.

Никогда не понимал, зачем Минотавру с его головой быка и, соответственно, коровьими зубами — кушать пленных юношей и девушек. У него же зубы другого типа! А юные афиняне как жвачка… так опять же — визжат, писаются и воняют.

А вот Пасифея… Царица заставила великого мастера Дедала сделать чучело чудо-коровы, вызывавшее гормональный всплеск у «бычка от бога». И, предварительно надев этот костюм третьей степени защиты, приступила к совокупительному процессу.

Бедный «бычок божественный». Морячок, наверное. Хотя, может быть, и лётчик. Не то — от Посейдона, не то — от Зевса. Вопрос об отце-производителе данного экземпляра — обсуждается уже три тысячи лет. Так вот: скота опять обманули. Вместо нормальной тёлки — двуногая бесшёрстая обезьяна в клёвом прикиде. Что не ново и в моём времени. А уж уровень «дедализма» у визажистов-чучельников 21 века… Один «силикон повсеместно» чего стоит! Чего-чего… Вы столько не зарабатываете.

Кстати… А ведь это интересная мысль! Я не про силикон, а про психов. Не было ли у той самой Пасифеи такой же идиосинкразии на мужчин, как у моей Елицы? Может, если сделать подходящее чучело… Есть у меня в хозяйстве быки подходящего размера? Или какие другие скоты не-хомосапиенского вида? Эх, жаль, по хромосомам мы с крупным рогатым не совмещаемся. А то бы Елица родила, процесс этот здорово меняет обмен веществ и психику женщины — глядишь, и бзик бы прошёл.

А иметь Минотавра в хозяйстве… очень даже полезно. Не в смысле пожирания афинян, а в мирных целях. Мы бы ему сразу кольцо в нос поставили. И применили бы — служебно-охранно. Если есть служебное собаководство, то почему не быть такому же быководству? В прежней своей жизни я постоянно встречал «быковатых» мужиков в охранниках…

Продолжая строит в мозгах бредовые гипотезы, я не забывал внимательно следить за моим визави. Сначала он что-то втолковывает своим спутникам. Теперь я вижу их лучше и понимаю, что все трое — молодые парни, лет 15–18. А где же взрослые мужи?

— Ты пришёл ко мне. Зачем?

— Кха… Ты спрашиваешь так, будто… Ты снова втаптываешь меня, унижаешь. Как тогда, перед священным деревом. Равные так не говорят. Но ты прав — я мал перед тобой.

Волхв медленно, тяжело опускается передо мной на колени. Потом кланяется ещё ниже, прижимается лицом к траве, разбрасывает крестом руки. Ещё совсем недавно, несколько месяцев назад, я бы, едва уловив смысл его движения, кинулся бы останавливать. Поддержать, помешать… «да что вы! Да как можно! Да зачем это! Сядем рядком, поговорим ладком…».

А сейчас взрослый, матёрый мужчина, боевой волхв, распластывается на земле перед тощим, плешивым подростком, и я спокойно выжидаю: правильно ли он примет позу покорности передо мною? Вот так, коленопреклонением, подползанием, лобызанием… фиксируются, оформляются здесь отношения между людьми.

Волхв пришёл просить. Просить у «Зверя Лютого». Здесь даже не отношения обычного, светского господина к своей двуногой скотинке. Здесь высокодуховные отношения. «Сакрал» ползающий в чистом виде.

И я ставлю ногу ему на голову. Да, «Святая Русь» уже многому научила меня. Научила давить сапогом шею ветерана и инвалида. Не испытывая угрызений совести, чувства смущения или неуместности, неприличности такого действия. Потому что здесь так принято. Здесь это нормально, «правильно». Это ритуал. По «закону русскому». Если я не сделаю это — меня не поймут, меня не будут уважать, будут считать слабаком. И исправлять это заблуждение придётся кровью. Немалой кровью здешних человеков. И не важно, что мне, с моими привычками и нормами из 21 века, этот ритуал как… да я собаку так давить не буду! Да это ж глупость и дикость! С обеих сторон! Но они этого ждут. Наглядного выражения собственной униженности. До «Униженных и оскорблённых» — восемьсот лет. Пока — «Униженные и унижающиеся». Маразм…

Не прижимая, не надавливая — что я, садист какой? — прижать лицо, покрытое незаживающими ожогами к траве… — зачем мне делать ему больно? Но отношения обозначены чётко. И его желание подчиняться, и моё согласие принять его подчинение. Договор всегда есть «согласие при непротивлении сторон». Даже договор раба и господина.

Искренне ли его «согласие»? Как далеко оно доходит?

— Как твоё имя?

«Неприличный» вопрос. Имя, в отличие от прозвища, есть личная тайна. Человек открывает его только священникам или жрецам, которые имя и дают. Волхв осторожненько уклоняется. Он распластался передо мной, он принял мою пяту на выю свою. Ритуал подчинения, покорности — вполне исполнен. А вот некоторые мелочи… Кое-какие детали смыслов…

Его тело, его земная сущность — отдаётся во власть мою. Но частицу себя, частицу небесную, или, для жреца Велеса — подземную, он сберегает. Вместо «истинного имени» — прозвище:

— Меня называют Фанг. Балта Фанг.

«Белый клык»? Вроде бы, это волчье прозвище? Хотя и у медведей клыки белые. Я чуть надавливаю сапогом ему на голову.

— Когда говоришь со мной — не забывай добавлять «господин».

Пауза. Мне нужен чёткий ответ. Не сколько — от него, сколько — для остальных. Пауза всё тянется. Слышно, как волхв сглатывает. Никак не может решиться. Напряжённое молчание на полянке. Всё присутствующие затаили дыхание. Выпученные глаза одного из этих мальчишек очень интересно смотрятся в маскировке. Два таких… чайных блюдца с кустиками травы по краям. Лежащие — лежат. Но последний из лесовиков выше, тяжелее, старше меня. Не уверен, что смогу с ним справиться, если… «если что».

— Господин.

— Итак, как мне называть тебя?

— Меня называют Фанг, господин.

Упорствует. Но давить не буду — мало знаю. Разошлись.

Я не стал добивать его с «истинным именем» — волхв «сохранил лицо». Снова пауза. Теперь молчание тяну я. Типа — момент моего торжества и величия. А чего я такого выдающегося сделал? Непонятно. И чего дальше?

Фанг оценил мою способность к компромиссу, он воспринимает мою нерешительность как вопрос и начинает говорить:

— Господин мой, я, Фанг Балта, клянусь служить тебе до смертного часа или покуда ты не прогонишь меня. И если я нарушу свою клятву, то пусть…

Не так. Просто служба мне недостаточна. «Велесоиды» слишком опасны, слишком непонятны и малопредсказуемы. Да я просто не понимаю смыслов, которые они вкладывают в свои ритуальные клятвы! Смыслов, ограничений, подразумеваний. «Служить до смертного часа…» — его? Моего? Если он организует мне «смертный час» в рамках службы — это как? «Отправить экпресс-почтой к Велесу» — концентрированное выражение должностных обязанностей? Просто основание для законного прекращения договора?

Вот он проговаривает формулу подчинения на русском. В моё время большинство национальных законодательных актов в Европе, даже в официальном переводе на русский язык, имеет приписку: «Юридической силы не имеет». Действуют только тексты на местном государственном языке. А здесь как? Только на голядском? Так я просто не пойму! Проще надо быть, проще. И — всеобъемлюще. По Иисусу, знаете ли, нашему, Христу.

— Довольно. Пусть будет твоё «да» — да, а твоё «нет» — нет. Будешь ли ты служить мне?

— Да. Господин.

— А теперь сядь и расскажи мне — какая беда привела тебя ко мне.

Какая-какая… А то я не знаю? «Беда по имени Ванька».

Как всё связано в мире! Какая там «свобода воли»! Меня просто несёт течение. Сплошная обязаловка.

Вот я непрерывно и «хожу с бубей». Поскольку «хода» у меня в этой «Святой Руси» — нету. Всей моей «свободы воли» — что очень умирать не хочется. «Очень вредно это». И я как-то изворачиваюсь да уворачиваюсь из всех этих… убивальных для меня хеппинсов.

Но каждый мой «изворот» или «уворот» порождает новую цепочку следствий. Которых я не понимаю, которые возвращаются ко мне. «Догонялочки» мои.

Три месяца назад я пришёл с Марьяшей в Рябиновку. А куда ещё я мог прийти? У меня в этом чужом мире «Святой Руси» нет никакого «своего» места, а для неё — это родительский дом. За время нашего квеста я как-то привык принимать решения, брать на себя ответственность. А как иначе? Ведь мои попутчики — Марьяша, Ивашко, Николай — попадались мне в такие моменты, когда они нуждались в моей помощи. Они привыкли смотреть на меня как на старшего, на главного. Вот и я привык… «решать вопросы». Когда на одного из моих спутников — охотника Могутку наехал местный управитель Доман, ныне уже покойный, то я схватился за свою шашечку, пуганул старого дурня клинком. И оказался в порубе. А Марьяша — в объятьях своего законного мужа. Чтобы не попасть под наказание, не вернуться в состояние холопа, «орудия говорящего», я так накапал её мужу Храбриту на мозги, что тот избил и жену, и тестя — Акима Рябину, и сына своего — Ольбега. Из двух вариантов: «лечь в мать сыру землю» или пойти «двуногой скотинкой на вывоз» — я выбрал третий. И мне пришлось идти убивать пьяного и сонного Храбрита. Чтобы избавить семейство от новых побоев и смерти. За что я получил вдруг открывшуюся вакансию: «родной внебрачный сын Акима Яновича Рябины, принятый им в семью с некоторыми ограничениями в правах наследования». Одним словом — «ублюдок рябиновский».

И всё было так хорошо и благостно, но Аким захотел свежих речных раков. У меня был выбор? Я пошёл, забрёл, сдуру, в чужие владения, подрался с местными мальчишками, захватил в плен девку — Пригоду. А что, нужно было бросить в лесу на тропинке пару полных корзин только что наловленных раков? «Пауки» явились разбираться, пришлось устроить им представление с несколько шокирующими элементами стриптиза. У меня был выбор? Спокойно смотреть, как они разносят Рябиновку? «Пауки» устроили на меня засаду. И стали покойниками. Пошла эскалация конфликта, и они натравили на меня «детей Велесовых» — волхвов голядских и их лесовиков. Мне что, надо было смиренно дать скормить себя ихнему медведю-переростку? Удалось устроить им маленький кошмарик и сбежать. Потом я промыл этому, пленённому мною Фангу, мозги по теме «пришествие Зверя Лютого в мир земной и проистекающие от этого возможные неприятности» и отпустил. С единственной и чётко выраженной надеждой: чтобы вся эта голядская… голядина мне больше на глаза не попадалась.

Но вот — обожжённая голядская морда, с тёмными, мокнущими пятнами ожогов на лице, сидит передо мной, и чего-то от меня хочет. Да я всё сделаю, что смогу, лишь бы тебя больше никогда не видеть! Ни тебя, ни твоих соратников и выкормышей. Лишь бы вы убрались отсюда куда подальше. Потому что получить что-нибудь остренькое в спину из кустов на лесной тропинке… Или влететь в какую-нибудь ловушку… А защититься от этого я не смогу. Я не знаю, не чувствую лес, как они. Я, как всякий горожанин, в лесу — слепой, глухой и бессмысленный. Я и так-то в этой «Святой Руси»… Не надо иллюзий. А уж в лесу — особенно.

Как можно «идти в попаданцы» в доиндустриальные эпохи не имея доведённого до автоматизма навыка распознавания в лесу лёжки — не логова — лиса или волка с двадцати шагов? А медведя или кабана — с пятидесяти? А то эти «милые зверушки» слишком часто бегут не от человека, а наоборот.

В африканской саванне новости передавались барабанным боем тамтамов на 30 вёрст. Этот «барабанный» язык надо знать, чтобы там выжить. Зулусы за 15–20 вёрст по дыму костра определяли, не только — что там жарят и сколько человек, но и — что думает главный охотник. Такое странное сочетание телепатии, условных сигналов, знания местности и образа жизни в ней, интуиции. У лесовиков в русских лесах — другие, но — функционально схожие, средства общения. Надо знать — на что смотреть, надо уметь видеть.

В сибирской тайге неопытный проводник не замечает брошенную поперёк тропы ветку. И караван геологов вляпывается в «мёртвый лес» — «тля пожрала». Вьючные животные остаются без подножного корма, а геологи, очень скоро, без животных и, соответственно, без вьюков.

Только в лесу — ни ветра, ни солнца. Но задание партии и правительства будет выполнено!

Просто не заметили веточку. Одну ветку в лесу. Надо учиться этому с младенчества…

И тут я — «асфальтовый человек» из 21 века… Рассориться с «лесовиками» — отложенная смерть. Ненадолго отложенная. Вот такой «догонялки» мне ну совсем не надо!

Фанг говорил негромко, чуть напевно, чуть покачиваясь на месте. Будто снова выпевал мне очередную священную песню своего народа. Средневековый скальд занимается своим средневековым скальдированием. На меня эти гипно-танцы не действуют — мы в 20 веке перешли к другой, более резкой ритмике. А вот Елица, устроившаяся на коленях за моим плечом в паре шагов, смотрит на волхва неотрывно. И чуть покачивается в такт ритму его речи.

Суть прямо у меня на глазах складывающейся баллады о погибели велесовой голяди на Верхней Угре состояла в следующем.

Пришёл в мир дольний «Зверь Лютый». Но не увидели его волхвы Велесовы. Ибо заплыли жиром глаза их душ, ибо отвыкли они от перемен и покрылись тиной болотной. Паутина самодовольства оплела разум верховного волхва. И попытался старик сотворить глупость невозможную: скормить «Зверя» — зверю. Но священный мишка распознал и воспротивился. Сам Велес обрушился на недостойных прислужников своих и стал убивать упорствующих в заблуждениях. Столь велик был гнев подземного бога на неразумных слуг, что в святилище оставалось только два живых волхва: Фанг и «неудачник».

Помню я этого парня. Когда волхвы из Сухана вынимали душу, «неудачник» то — шёл не туда, то — нёс не то. Но в живых он ухитрился остаться.

Как говаривал бравый солдат Швейк: «если два человека подошли к развилке дороги, то они обязательно выберут разные направления». Когда «священный медведь» вернулся в святилище и начал снова убивать всех попавшихся на его пути хомосапиенсов, «неудачник» убежал, а Фанг ударил медведя рогатиной. «Ибо вышел Велес, в гневе на людей, из своего зверя, и стал тот — просто больной и голодной лесной скотиной». Медведь издох, а спасённые от страшной смерти хомнутые сапиенсы набросились на спасителя с проклятиями: мишка-то — ипостась самого Велеса! «А Велес-то точно из него выходил?!».

Фактически, столкнулись две теологические концепции «правильного поведения» в условиях местного Рагнарека.

Фанг предлагал «строительный» вариант, что-то вроде плаката по технике безопасности: «Не стой под стрелой». Имеется в виду — под стрелой молнии очередного громовержца. Типа: дела начались — божеские, Велес со Зверем сами разберутся. Наше дело — сохранить задницы. И приделанные к ним головы. Пока победитель или союзники не надумают заливать в эти головы новые порции очередной божественной белибердени. Такой пацифически-гуманистически-оппортунистический подход под лозунгом:

Его противники были ближе к Апокалипсису, предполагая войну «до последнего солдата» с собственным временным поражением, длительным отступлением, последующей всеобщей мобилизацией и, как сказал товарищ Молотов в своей знаменитой речи в полдень 22 июня 1941 года: «победа будет за нами». Но — сильно потом. И — «праведники спасутся».

Здесь тоже довлел оппортунизм, но в «туристическом» варианте:

Единственное, в чём все живые представители общины сошлись — само это место проклято. Поэтому отсюда, со старого урочища, с перешейка между двумя болотами в нескольких километрах от Верхней Угры надо уходить. А вот — как и куда…

«Неудачник» собрал своих сторонников, прихватил существенную часть имущества и припасов и рванул в сторону Велесова варианта «Земли Обетованной». Вполне по Блоку и его «Скифам»:

Типа: туда, где реки текут молоком и мёдом. А медведи — сами собой стригутся и доятся. В общем направлении — куда-то «далеко на север».

Координаты цели указывались столь расплывчато, что речь могла идти и о гипотетической прародине славян, арийцев, гиперборейцев и атлантов. Что-то типа полуострова Таймыр. Я там бывал — могу согласиться. Место с 10 месяцами зимы и выходами природного газа вполне годится на роль вотчины подземного бога.

Другая часть «велесоидов» тоже хотела в «Землю Обетованную», но сомневалась. Не в Велесе! Это-то — не дай бог! А исключительно в собственной способности вот прям счас дойти до конечной станции, где «всем будет счастье».

Тут вот какой демографический фактор: когда 13 лет назад северские гридни Свояка и половцы Гоши Долгорукого вырезали здешнее население — почти все маленькие дети погибли.

Увы, при бегстве — дети не спят. При набегах дети до 4 лет, как правило, погибают поголовно — слишком малы, чтобы бежать или прятаться сами, слишком шумны, чтобы прятаться вместе с родителями. Часто родители сами, или по приказу старейшин, душат своих детей, чтобы те своим плачем не выдали их врагам.

Ситуация не столь «палеолитическая», как может кому-нибудь показаться. В начале 19 века североамериканские индейцы, окружённые отрядами российских моряков в своём становище в Русской Америке, просто передавили всех своих детишек в возрасте до 4 лет, чтобы обеспечить скрытность своего выхода из окружения. В 20 веке… Я ещё помню историю молодой пары немцев из ГДР, пытавшихся сбежать на запад в автомобильном тайнике. Своего годовалого ребёнка они задушили во время прохождения пограничного досмотра.

Итак, в становище велесовой голяди были, большей частью, мужчины от 18 лет и старше, и мальчишки от 12 лет и младше. Мальчишек было относительно немного, потому что и женщин в становище было мало, и дети в окружении этих болот часто умирали. Девочек не было вообще — их или убивали, согласно «божьей воли», или отдавали и продавали на сторону. Но всё равно — тащить малышню в «Велесову Землю Обетованную» никто не хотел. В результате у Фанга на руках осталось около двух десятков сопляков в возрасте до 12 лет, трое молодых людей 15–17 лет, которых я наблюдаю, два старика и старуха. Остальных «неудачник» увёл в свой личный «исход».

Сделать приличных запасов на зиму таким составом — невозможно, перебраться в какое-то другое место за тридевять земель — аналогично. А уйти надо. И тогда Фанг проявил удивительную мудрость и смелость: он решился положить «свой народ» под самую большую силу в округе, как он понял после беседы со мной в Рябиновском порубе, под «Зверя Лютого».

— Наша земля — проклята. Дальше — голодная смерть. Прими моих людей под свою власть, под свою защиту, Ненугалимаш Звериш. Иначе они погибнут.

Я услышал, как за спиной выдохнула, задержавшая в течение рассказа дыхание, Елица. Все три спутника Фанга тоже будто очнулись ото сна. Они чуть шевельнулись, один сразу охнул, другой ощупывает голову — здорово я ему врубил.

Фанг открывает полуприкрытые во время рассказа глаза. А я наоборот — закрываю и задумываюсь.

 

Глава 166

«Сбылась мечта идиота». Как всегда, «идиот» здесь — я. И тут началась «сбыча мечт»…

Для дела — нужны люди, для нового дела — нужны новые люди. Люди, которых можно научить новому. Лучше всего учатся дети, у взрослых… проблемы. Конфликты этических систем, когнитивный диссонанс, проблемы импринтинга, вредные привычки и устоявшиеся навыки. Вообще — хуже соображают.

«Янки» это понимал, у него в окружении вообще не было взрослых мужчин из туземцев. Единственный человек, положивший жизнь свою, защищая женщину дона Руматы — мальчишка-слуга. Настоящую, надёжную, эффективную команду можно построить, только выращивая себе помощников годами. С детства. С их детства.

Но… два с лишком десятка едоков… Положим, прокормлю. Если Жердяевский хлеб придёт. И как-то размещу. Амбары пока у меня пустые стоят… А уход, присмотр? Это ж дети! Да ещё лесовики… Среднерусские «маугли» стаей… Они хоть знают, что надо не — зарычать, не — убежать, а — сказать? «Мы с тобой одной крови…». А так ли это? Мы, конечно, все — человеки. «Одной крови». Хоть в доноры бери. Но мозги-то — разные. Они-то — инородцы и иноверцы.

— Они будут служить мне, так же как и ты? Телом и душой, умом и сердцем?

Тут я несколько передёргиваю: о душе и далее — Фанг не говорил. Они хотят еды, жилья и защиты, но не хотят сменить бога. Нет, ребята, «кто девушку ужинает, тот её и танцует». Или — всё, или — пошли нафиг.

Судя по паузе — Фанг прекрасно понимает моё «расширительное толкование». Но… призрак голодной смерти — мощный аргумент в торговле. Покупая жизнь своего народа можно заплатить высокую цену.

— Да, господин.

Вот так-то! Но — уточним.

— Они станут моими вечными рабами и примут закон христианский?

— Мы все — твои рабы в этом мире. Но наша вера останется с нами.

Прежде чем ответить, Фанг бросил взгляд на своих спутников. Похоже, полного подчинения ему среди «беженцев из осквернённого святилища» — нет. Кое-кто упорно «держится за старину». А у меня своих… «традиционалистов» — выше крыши. Да для меня здесь всё — «старина»! Хоть язычество, хоть христианство.

Самое подходящее занятие для Ивашки-попадашки — проповедь «благой вести». Ну всё поперёк! Против моего мировоззрения, мироощущения и мировосприятия. Против души моей! Опять себя ломать и наизнанку выворачивать… Ванька-благовестник. А кому ещё крестить нехристей на «Святой Руси», как не воинствующему атеисту? Маразм…

Но пускать в дом иноверцев, которые могут, следуя каким-то, мне вообще неизвестным, правилам и обетам, сунуть мне же нож под ребро, исходя из своих, «с молоком матери впитанных», лесных, иноплемённых, иноверных представлений о правильности… Но и ломать сразу такую толпу народа… «Не сгибай слишком сильно кочергу, а то в лоб ударит» — английская народная мудрость…

Да что я тут выплясываю?! «Но… но…». Сплошной Салтыков-Щедрин: «С одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться».

Наплевать и забыть? К Рождеству не меньше половины сдохнет, а оставшиеся приползут на коленях… С дистрофией и обморожениями… Дети. Непонимающие что творят. Ради чего страдают.

Чёрт! Да я всё равно всех детей приму! Для меня они — человеческие дети. Свои. А вот для Фанга — питомцы Велеса, дикие голядины из леса. Чужие. Это он так думает, что я так о них думаю. Иноверцы, инородцы, иноязычцы. И мои люди думают также. Дать таким кров, корм, защиту, а не прогнать, избить, затравить собаками…

«Церковный Устав» Ярослава Мудрого на этот счёт формулирует чётко:

«С некрещеными ни пити, ни ести;…».

Азбука хомосапиенсов: «чужака — убей». «Устав» очень человечен. В том смысле, что в церковно-славянской форме ярко выражает коренные человеческие ценности и стереотипы. Ксенофобия как выражение базовых инстинктов плешивых обезьян.

Слава Иисусу, а точнее — апостолу Павлу, который заменил критерий этнической принадлежности — условием конфессиональной общности. «Братья во Христе». Но «Устав» по-язычески смешивает постоянно «иноверцев» и «иноязычицы». Не русский? Не православный? — «ни пити, ни ести».

Англичане в Австралии и Тасмании травили аборигенов собаками. «Помогали» отравленной мукой. Просто отстреливали. Американцы добавляли в свою благотворительность для индейцев — одеяла из инфекционных бараков. Фашисты загоняли евреев и цыган в газовые камеры или овраги типа Бабьего Яра.

Мы же — люди? А они же не такие как мы? — Значит, они не люди. Значит, они звери. А от зверья земли надо очистить для улучшения условий хозяйствования, для ускорения прогресса и роста процветания настоящих людей.

Вот так же и эта «велесова голядь». Хоть и состоящая из «дошкольного и младшего школьного» возраста. «Чужие», пусть и без жвал, яйцекладов и маленькие.

Я-то знаю, что у меня выбора нет. Но Фанг этого не знает. Он-то думает, что я такая же сволочь, как и всякий здешний христианин. Ну, чуть лучше. А значит, мне можно блефовать, можно торговаться, включая в соглашение их души. И уменьшая поле будущих конфликтов лесовиков с моими людьми. Но оставаясь в рамках допустимого для «Велесова отродья». Знать бы ещё эти рамки. «Не перегибай кочергу»…

Я вытаскиваю из-за отворота рубахи нательный крестик. Серебряный крестик Юльки-лекарки. «Противозачаточный». Упокой, господи, её суетливую душу.

— Вот — нательный крест. Под ним — тело. В теле — душа. В душе — вера. Мне плевать, что у вас там, в самом внутри, на донышке. Опивки ваших душ — мне не интересны. Но души и тела свои — вы отдаёте мне. И вы будете носить на телах ваших то, что я прикажу. Не вот эти кусты и копны сена, а нормальные штаны и рубахи. И кресты. Или ты солгал мне и наш договор — обман.

— Ты хочешь слишком много, господин.

— Я хочу всего. Всё что ты есть. В этой жизни и после. Ваши волхвы, вынув душу из Сухана, собирались посылать её и в мир верхний, и в мир нижний, и в мир земной. Служба во всех трёх мирах Мирового Дерева. Неужели ты думал, что «Зверь Лютый» может и хочет меньше жреца Велеса? Ты пришёл служить мне? Моя служба — всегда, везде, всем, что у тебя есть, всем, что есть ты. И для каждого — тако же. Решай. И пусть твоё «да» — будет «да» на земле, под землёй и на небе.

Ну и формулировочки у меня, не то — «договор о запрете ядерных испытаний в трёх средах», не то — японское аниме. Хотя эмоционально ближе к советским песням:

Моря у меня тут нет — одна речка Угра. А так-то… Как на войне — постоянное ощущение опасности. Моя «война» не — «если завтра», а уже — «здесь и сейчас». Эти ребята уже пару месяцев непрерывно держат меня «на мушке», и я очень не хочу каких-то вариаций в продолжение.

Фанг долго смотрит мне прямо в глаза. Видно, как из трещинки в корке струпа ожога на скуле собирается капелька гноя, и по мокрой дорожке скатывается ему за ворот. Извини, дядя, благотворительность — не мой конёк. Принять на свою шею пару десятков чужаков-малолеток… Или сдавайся, или убирайся. И то, и другое — полностью. Мне-то все ваши веры — фиолетовы. Но мои люди… будут конфликты. Как английские бифштексы — горячо и с кровью.

— Да, господин. Мы примем всю твою волю. Мы будем носить кресты на теле.

Дальше мы обговорили с Фангом разные детали, завтра утром он приведёт «свой народ» ко мне в Пердуновку. Там, естественно, первым делом — санитарная обработка. Что, нужно объяснять в каком виде выходят люди из леса после серьёзных потрясений? Баньки — топить, кашу — варить, одежонку — подобрать… Наверняка, надо будет и в Рябиновке провести «сбор вещей в помощь беженцам из леса». Как бы и «пауков» не пришлось растрясти на этот секондхенд…

Насчёт размещения… Они-то, конечно, хотят быть все вместе. Гетто формируется не только «снаружи», но и «изнутри». Гарлем, Брайтон-Бич,… Кажется, только правительство Финляндии в начале 21 века имело и проводило вполне осознанную и последовательную политику недопущения формирования национальных районов. В Стокгольме четыре этнических района… не лучшие места. Или, например — «арабский пояс Парижа»…

А что я хочу? Надо думать. Варианты, которые попадались у попаданцев (извиняюсь за каламбур) как-то не очень. Решение этнических проблем, в отличие от политических и технологических — попаданцам не свойственно? Слишком «горячо» и в третьем тысячелетии?

Как бесконфликтно смешать две стаи хомосапиенсов? Различных по языку, национальности, вере… Да ещё и по возрасту! Вот же ж — ещё и диаспор никаких нет, а «министерство абсорбции» уже нужно! Причём не в Тель-Авиве, а в угрянских лесах в серёдке «Святой Руси».

Странно: много раз попадались описания или картинки со стадами крупных копытных разных видов, мирно пасущихся вместе. Огромные «разноплемённые» стада в африканской саванне. Достаточно часто видел хищников разных видов, поедающих одну тушу. Понятно, что хоть бы ту же антилопу и гепарды завалили, но пришёл лев… и «добытчики» ожидают в сторонке, рядом со всякими… шакалами. Но, в принципе, «босс» поел — можно и остальным. В порядке «живой очереди». Типа: кто тут ещё живой остался? — Подходи.

Но никогда не видел смешанных стай обезьян разных видов, кормящихся вместе. Мартышки не садятся кружком, ожидая объедков от шимпанзе. Почему? Такое обще-обезьянье переразвитое чувство собственности? «Не съем — так по-надкусываю»? Или вид близкого вида вблизи — вызывает крайнюю неприязнь и раздражение?

Кажется, есть только одна ситуация, когда две стаи обезьян кормятся на одном поле — когда это поле третьей обезьяны. На разорение сельскохозяйственных угодий «лысой бесхвостой обезьяны» собираются стаи всех наличных видов. «Грабь награбленное» — безусловно объединяет даже обезьян. Почему «награбленное»? — Так с точки зрения «собирателя-натурала» всякое специально выращенное — награблено у природы.

Реально есть два варианта смешения двух обезьяньих иерархий. Либо две стаи живут вместе на одной территории, соблюдая какие-то договорённости, стараясь не замечать друг друга, оставаясь достаточно автономными в своих структурах. Так жили евреи в средневековой Европе, цыгане в России, индейцы в резервациях Америки… Это то самое поле, в котором только и могут существовать национальные мафии. Этническая организованная преступность, собственно говоря, и является ярким выражением стайной иерархии.

Или одну из стай целиком загоняют на самое дно. Всех членов превращают в «омег». Каста неприкасаемых в Индии после прихода арийцев, ирландцы в Британской империи, американские негры до Кинга. Такая система неустойчива — отдельная стайная иерархия вырастает и на самом дне социума.

А вот идеал — интеграция… Ересь, но правда — интеграция двух стай невозможна. Просто первое поколение вымирает, и их дети, если воспитание организовано «правильно», являются членами новой стаи уже по рождению, они изначально наполняют собой новую иерархию. «Президентом Соединённых штатов может быть только человек, родившийся на территории Соединённых Штатов».

Старое правило иммигрантов: «Мы здесь только удобрение. Почва для своих детей». Тут как в физике: «Неправда, что физики принимают новые открытые законы природы. Просто старые физики вымирают, а для новых — новые законы — новыми не являются».

«Для биологического прогресса нужна смерть индивидуума. Для социального — смерть поколений». Иначе — «а судьи кто?»:

«Сужденья черпают из забытых газет

Времен Очаковских и покоренья Крыма».

Стагнация советского общества времён брежневского непотизма — один из примеров. Но и в других социальных системах прогресс очень часто связан именно со сменой поколений, с приходом к власти новых, более молодых правителей. Что полностью противоречит принципам демократии. Индивидуумы, как в одиночку, так и поколениями, очень не хотят умирать. Почему-то. А являясь источником власти в демократическом обществе, предпринимают туеву кучу мер, чтобы реализовать своё нежелание и, тем самым, остановить все прогрессы. Ну, кроме материального — в сфере потребления, и медицинского — в части геронтологии.

Хорошо, что у «велесоидов» — дети до 12 лет, демографическая яма — на уровне нижней границы подросткового возраста. «Нет ничего хуже молодых фанатиков». Пик сочетания агрессивности с твердолобостью наступает у «плешивых обезьян» чуть в более позднем возрасте. «Шахиды-малолетки» в больших количествах — маловероятны. Но единичные экземпляры будут обязательно. Как их выявить? При моём тотальном аутизме в понимании «святорусских предков». А уж по отношению к «лесовикам»…

Двое битых мною «лесных мусоров» ходить не могли, и пришлось тащить их на заимку к Маране. Её реакция на наше появление и требование «прекратить чаепитие в пути» и немедленно заняться пострадавшими… Нет, она не богиня. К счастью. Если бы всё, что она сказала… а уж что подумала да пожелала… — тут на сотню вёрст была бы выжженная ядовитая пустыня. Как зона поражения ядерного удара, обильно политая фосгеном и напалмом. Но когда Сухан по моей команде встал да пошёл… Когда на таком-то лице на смену ярости неудовлетворённой женщины приходит выражение обиженной девочки, у которой любимую куклу отобрали… Я чуть не расчувствовался.

Мара с девочками занялись пострадавшими: одному я ухитрился порвать ахиллесово сухожилие, у другого — лёгкое сотрясение мозга. Придётся оставлять ребят здесь на постельном режиме.

Но не всех. Я перехватил вполне определённый неотрывный взгляд сидевшего во дворе на корточках третьего «куча», которым он проводил пробегавшую по двору Трифену. А Фанг — перехватил мой.

— Уноты… Мы сперва хотели девок себе взять, в лес утащить. В становище женщин не осталось. Всех на север увели. Но я подумал… Парни молодые… А потом ты придёшь. И обидишься. Как в прошлый раз… Лучше сперва поговорить…

Фанг — умница. Точнее — дурак. Он слишком высокого мнения обо мне, он не понимает мою слабость, ограниченность в этом мире.

«Лесовики» могли спокойно «прибрать» обеих девушек, увести их в лес и приспособить там для своих нужд. А я бы тут рвал на себе волосы. Из бровей, поскольку в других местах волосы на моём лысом теле не растут.

Я что, «Следопыт» со «Зверобоем»?! А Фанг — не идиот-ирокез, который тащит в лес пленных англичанок на лошадях. Девочки сами бы побежали как миленькие. Следов бы я не нашёл — «лесовики» умеют прятать и путать. А даже если бы со временем догадался или мои бы люди чего-нибудь углядели… И куда? Через «полосу препятствий», где «лесовики» только в этом году уже били смердов и княжьих? Ждать зимы, пока болота замёрзнут? И чтобы я там нашёл? Елица бы уже умерла. Просто от своей идиосинкразии. А вот в каком бы состоянии была Трифена… Мда… Репутация «Лютого Зверя» спасла девчушек от принудительного группового секса и тяжёлого домашнего труда в антисанитарных условиях. Хоть какая-то польза.

— Предупреди своих, Фанг. Моё без спроса трогать нельзя. Ни людей, ни баб, ни скот, ни майно. Вам придётся научиться жить среди нас. Здесь другие законы, и я буду взыскивать по моим правилам. Пусть сначала спрашивают — это лучше, чем смерть.

«Куч» провожает глазами снова пробежавшую по двору Трифену. Девочка смущённо мне улыбалась, но парень, явно, принял её улыбку на своё счёт. Слова-то мои услышал. И, дай господь, понял. Головой. Но не головкой. То-то он никак усесться не может. Будто «плохой танцор».

Паранджей, что ли, по-нашить? Страна не та. Да и не поможет: в начале третьего тысячелетия показатель «каждый десятый» — типовая нижняя граница доли взрослых мужчин в мусульманских странах хотя бы раз в жизни насиловавших женщин. Это по докладам ООН. По другим источникам — лидирует Египет: 97 % женщин, подвергавшихся насилию, 91 % — обрезанию. Женщин — не мужчин. Это — нормально: ислам, однако.

Впрочем, страны с языческим или буддистским населением мало отличаются. Массовая форма социально-сексуального выражения инстинктивного ощущения самца гамадрила: «я — сую, значит, я — главный». Здесь, в «Святой Руси» что-то такое же. Силовая реализация «основного инстинкта», отягчённая патриархальностью, несбалансированной демографией, экономической и правовой ущербностью женщин.

Мне, который как всякий попаданец для успешности своего прогрессизма должен постоянно доказать, что именно он тут — «самый главный», придётся «перегамадрилить» туземцев. Перетрахать всех их самочек. Или хотя бы тех, у которых самцы претендуют на роль каких-то лидеров в этом человеческом стаде. Крайне не новая идея. Нерон и Иван Грозный — просто пара примеров навскидку.

Но есть и обратная сторона: надо как-то защитить свой собственный «курятник». Потому как, если какой-то посторонний «гамадрил» начнёт моих «гамадрилок гамадрилить»… То будет мне от этого — «ущерб и бесчестие». Сам-то я к этому отношусь… философски. Поскольку жизнь — штука длинная, люди в ней встречаются разные… «Лишь бы по согласию» — снова фольк. Но — существенно более поздней эпохи. В «вот здесь и сейчас» меня «народ русский» просто не поймёт. «Всенародно» обсудит, осудит и сделает оргвыводы.

Для любого «народа» вопросы: кто, где, когда, кого, сколько раз и с каким результатом — всегда наиболее интересны и обсуждаемы. Суть раздела «Светская хроника» во все времена.

Странно: попаданец, если только он не вляпался в сильно высокопоставленное тело, обязательно должен прорываться вверх по социальной пирамиде. Становиться выскочкой. И, тем самым, вызывать неприязнь всего традиционного сообщества, всех тех, чьё место он занимает. Превращаться в мишень для окружающих. Что именно летит в эту мишень — грязные сплетни ли острые дротики… ну, куда вляпался. Но эта же судьба ждёт и его близких. Я уже говорил: каждый близкий попаданцу человек — оказывается на том же «минном поле». Попадает в «Ураган по имени Ванька».

Почему-то этот очевидный элемент всякого попаданства нигде не рассматривается. За единственным известным мне исключением: попытка захвата любовницы дона Руматы. Да, внешним мотивом является захват заложницы с целью оказания давления на «вражеского агента». Вероятен и мотив мести: дону Ребе пришлось убить свою собственную фаворитку после визита к ней Руматы Эсторского. Но в основе, похоже, вполне «гамадрильский» взгляд на вещи: если ты не способен уберечь ёмкость для слива своего генетического материала, то на что ты вообще способен?

А уж наставить выскочке «рога», выставить его, в рамках местных норм и представлений, дураком, посмешищем — просто очевидное, выражающее мысли и чаяния широких народных масс, действие. Как минимум — проявлением удали. Чем выше я буду подниматься, чем ближе ко мне будет та или иная женщина, тем больше «удальцов» будет вести на неё охоту.

Это — «светлое будущее» всякого успешного попаданца.

Простите меня, глубокоуважаемый Марк Твен, но Ваш «Янки» в этой части — недостоверен. Я понимаю — в условиях Вашей протестантско-пуританской семейки дать достоверное описание поведения всяких лордов и баронов в отношении благородной девицы, столь вызывающе пренебрёгшей нормами благопристойности, обычаями благородного сословия и законами божьими, вышедшей замуж за простолюдина… Будь он даже «первый советник короля», «Хозяин» и реформатор с примесью чертовщины.

Но ведь совсем не обязательно прямое, наказываемое королевской плахой, насилие. Есть и другие технологии. Как, например, добился А.С.Пушкин «благосклонности» графини Воронцовой. Просто потому, что — «жена начальника». «Начальник» — это раздражает:

Бедной женщине некуда было деться и пришлось отдаться.

А как доставала атмосфера всеобщей «куртуазности» и «бордельности» французскую королеву Марию-Антуанет в первые годы её замужества! А всего-то — «жена короля».

А — «на волчиц»? С её потом ночными слезами в подушку… А уж кому «лаять»… А также брехать и подгавкивать… и кобельков, и сучек… ну просто — сворами бегают.

Но это — при непрерывной успешности. А вот при всяком сомнении… Если я не смогу построить вокруг моих женщин стену запрета, страха… Стереотипа, как на трансформаторной будке: «не влезай — убьёт», то стаи «гамадрилов» из этой популяции, которая называется «святорусский народ», будут насиловать их просто потому, что они мои, и хвастаться этим друг перед другом. Как насиловали раз за разом инокиню Ольгу — царевну Ксению, дочь Бориса Годунова. Можно ли сказать, что ей повезло? Остальных-то Годуновых — Самозванец вырезал сразу.

Зарезать этого парня? Просто за пристальный взгляд? Как-то я… не готов. Надо сказать Маре, чтобы дала этим «кучам» чего-нибудь типа брома. И — побольше. Или устроить им «великий пост» с ГУЛАГовскими нормами выработки?

Кстати, я же видел на лицах «лесовиков», когда они меня пытались своему медведю скормить, красные полосы! Вроде — глина.

— Фанг, в окрестностях вашего селища есть глина?

— Да, господин. Как ты узнал? Там же никогда не было ваших!

«Зверь Лютый» отличается умом и сообразительностью. А ещё занудством и наблюдательностью. Я же — не ГГ, я же — ДД. И не пропускаю того, что мне может пригодиться.

Вот так и началась история «Невестинского кирпичного завода».

Я уже говорил, что я жадный? Да, «жаба» есть неотъемлемая часть моего мировоззрения. Я, как только увидел… А потом шагами померил, а потом палкой поковырял… Потом такой хай был… Короче, вместо нормальной глинобитной домашней печки я велел построить круглую. Но не кольцевую.

Вот спроси какого-нибудь нормального попаданца: а в чём разница? В лучшем случае скажет, что кольцевая печка — квадратная.

Печка называется кольцевой не из-за своей круглой формы, а потому, что состоит из отсеков, которые разогреваются по очереди, по кольцу. В одном отсеке кирпич — дожаривается, из соседнего — готовый вынимают, в следующий — заготовки грузят и так далее. Чего ж проще? Ага. Но только начиная со второй половины 19 века. А раньше? — А раньше — ждём-с.

Вот уж точно: «душа не принимает». Идея конвейерной организации производства у каждого перед глазами: подготовка каждого приличного застолья в любом доме организуется конвейером. Пока одно — «доходит», другое — «варится», третье — «крошиться». А вот в производстве… где там Генри Форд? Не родился ещё?

И не надо говорить, как про икру в Советском Союзе: «спроса нет — вот и не завозим». В этом, в 12 веке, именно здесь, в Смоленске, поставят в предместье монастырёк. Количество потребного для его строения кирпича оценивается, с учётом боя, в миллион с четвертью штук. В понятиях моего времени — сотни две-три гаражей. Это что, не массовое производство?

Нет, предки будут городить ряды печек, как раскопаны 5 штук в ряд в Чернигове. Печки будут прогорать и заваливаться, как построены в Смоленске три печки одна над другой, на фундаменте предыдущей, как Шлимановская Троя. Их будут топить и ремонтировать годами, но устроить на порядок более эффективное непрерывное производство… то, что любая нормальная повариха в большой семье устраивает… «душа не принимает».

«Воюют не числом, а уменьем». Так это, если кто забыл — Суворов сказал. Вольтер, хоть и атеист, а понимал: «Бог на стороне тех, кто лучше стреляет, а не — больших батальонов». Но эти цитаты — из 18 века. Типа: эпоха всякого гумнонизьма и общей человекнутости. Когда человек не — «прах», а — «венец творения». Когда, хоть бы в военном деле, до людей дошло: профессионалы — выигрывают. Мало молиться — надо уметь.

Но у меня здесь — среднее средневековье. Основной принцип здесь: «иншалла». В смысле: «на всё воля божья». Не, я ж не возражаю: если у тебя ГБ — в подсоблятниках, то кельму — и в руки брать без надобности. «По щучьему велению, по божьему соизволению, напечатай мне, печка, большой джек-пот». Это даже не «Билл-с-холма», это — «Емеля-с-печи».

Я с уважением отношусь к «коллегам по несчастью» — по вляпу и попадизму. Понимаю и сочувствую их стремлению хоть как-то улучшить новое место обитания, чего-нибудь там сделать, построить. Но… эти обжиговые печки… ведь без них же никуда! Никакого каменного строения не сделаешь. А они тут такие… уродины! — вообще без верхнего свода делаются! Как очаг в шалаше. Даже простая домовая чёрная печь — сверху закрывается сводом. Самоё тёплое место в избе — лежанка на печи, на этом своде. А у этих… всё открыто небесам.

В самой обжиговой печке функционально разделяются два пространства: нижнее — топочная камера, и верхнее — жарочная. В нижнем — топливо горит, в верхнем — кирпич жарится. Как всё просто! Но… в «Святой Руси» у печей для обжига кирпича верхняя камера — дна не имеет.

Ме-е-едленно.

Диаметр печки: 4–5 метров. Сковородок таких не бывает, железо в этих установках вообще не используется. Размер местного кирпича, примерно, 3x17x27 сантиметров. Смешивать заготовки кирпича с топливом — нельзя. Как его обжарить?

Детская такая, чисто геометрическая задачка.

Ещё из геометрии: у киевских и черниговских обжиговых печей этой эпохи толщина стенок по всей окружности — под метр, у смоленских и суздальских — большая часть периметра 20–30 сантиметров. Почему? И как мне тут делать?

И вновь удивляюсь точности Твена даже в мелких деталях:

«Отец мой был кузнец, мой дядя — ветеринар, и сам я в юности был и кузнецом и ветеринаром. Потом я поступил на оружейный завод и изучил мое теперешнее ремесло, изучил его в совершенстве: научился делать все — ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки. Я умел сделать все, что только может понадобиться, любую вещь на свете; если не существовало на свете новейшего способа изготовить какую-нибудь вещь быстро, я сам изобретал такой способ, и это мне ровно ничего не стоило».

Да, такой человек, «янки из янки», как он о себе говорит, способен выжить в «попадизме».

Каждый человек, оказавшись в новой для себя ситуации, сталкиваясь с новой задачей, использует свой прежний опыт. Наверняка — негодный. Ибо получен он в других условиях. Но хоть что-то близкое есть? Я могу понять успешность, хотя бы — выживаемость в «Святой Руси», или в каком другом средневековье, хоть — историческом, хоть — фэнтайзийном, профессиональной «плечевой» проститутки или, например, копача-стахановца. Спрос на их услуги практически вечен. А вот остальные… как слепой котёнок. Потыкался-потыкался… и волной смыло.

Всю жизнь мою приходилось мне принимать решения, не имея на то довольно

знания или навыка. Сколь можно было — спрашивал у людей сведущих. Сам думы

думал аж до боли, до бессонницы. Говорят иные: «удачлив Воевода

Всеволжский, Богородица к нему благоволит». И это есть. И труды мои

бессонные есть. И к каждому делу желание научиться — есть. А ошибок, всё

едино — не избежать. А тогда не каяться да плакать надобно, лбом в пол

стуча: «Господи, научи, Господи, просвети», а ошибки свои — себе же на

пользу оборачивать. Вот и печка эта — ошибка моя. Не от того, что сказал:

«Делай так», а оттого, что сведущим людям доверился да не сказал: «Так —

не делай». Но и с этой печи польза получилась. А вот ныне мы более так не

строим.

Когда поутру Фанг своих «лесовиков» привёл, пошла у меня в Пердуновке санобработка.

Может, кто видел в послевоенной хронике, как маленькая немка плачет, когда американский солдат её голову дустом посыпает? Так вот, у меня тут ни немцев, ни американцев, ни дуста, ни маленьких девочек. И плач быстро кончился. «Мужчины не плачут, мужчины огорчаются». Это не грузин в кино говорит, это один маленький голядин в парилке другого, ещё меньшего, жизни учит. А так-то — всё похоже.

 

Глава 167

Детей помыли, постригли, одели, накормили, спать уложили. Сбегали с Фангом к этому глинищу. Ага. И ещё два раза — «ага».

Факеншит! Не пойму я — попаданцы что, по земле не ходят?! Только по дорогам с твёрдым покрытием? «Полоса препятствий» по периметру Велесова святилища… не только лошадь не пройдёт — человек, только физически здоровый и с толковым проводником. Дальше — болото. Как я к болотам… Ну, я уже об этом… В болоте — цепочка грязных луж и ям с водой. Зверушка там какая-то сидела. Как зовут — в кустах не разобрать. Нас услыхала, в лужу плюхнулась и только осока на той стороне волной пошла.

— Это речка, Невестинка.

Да ну?! Это вот оно?!

И рядом с этим сыро-мокро-мягко-болотным безобразием — горушка. Естественный выход природной красной глины хорошего качества. Что красная глина — «хорошо», здесь уже понимают. Лет сто уже как дошло. До того кирпич на Руси делали только из каолиновых глин. Цвет другой — розовый, палевый… Таскали часто издалека. Потом кто-то додумался. Вот как бы мне таких, «додумывающихся», сыскать…

Судя по деревцам на макушке холма — не во всякое половодье затапливается. «И обуяла меня радость несказанная». И — «обуяла», и — «обула». Точно, что «несказанная» — слов нет. Только скрежет зубовный. У меня там народ под снег без печей пойдёт, а здесь… А здесь, как всегда… В смысле — сопли в сторону, решаем нормальную технологическую задачу. Либо копать глину и тащить её через всё это… безобразие в Пердуновку. Там строить печи и делать кирпич. Либо чего-то прямо здесь удумать. Песок, вода, лес на дрова — есть недалече. Потом, может, и торф…

Стоп! Кто это недавно кричал: «ирригировать всю Россию»? Именно, что через «И», а не через «Э». Ежели через эти лужи да ямы канавку прокопать… и получиться у меня исконно-посконное средство сообщения. В смысле — водный путь. Не — «Из Варяг в Греки», конечно, а из болота в Пердуновку. Ну и ладно — «какие сами — такие и сани» — русская народная мудрость.

Как справедливо сказал Владимир Семёнович в своей общенародной песне:

— Чему нас учит, так сказать, семья и школа?

— Что жизнь сама таким, как мы, заплатит много.

Что, безусловно, верно при условии наличия глубокой переработки первичного сырья. Моя Россия и так — сырьевой придаток всего мира. Ну, половины. То есть — полупридаток. Нафиг-нафиг, менять будем здесь и сейчас, прямо в «Святой Руси», прямо вот в этом болоте.

А страшно, однако. Ножкой-то топнуть я могу, но тут делов… Поднимать мужиков надо, на работы расставлять… А я в этом… Что в болотах, что в половодьях, что в средневековых кирпичных заводах… А если ошибусь? И весь мой наработанной потом и кровью, и, между нами говоря — немалой уже кровью, авторитет… Нет, что «Зверь Лютый» — это останется. Но — бестолочь, неудачник. А это клеймо на «Святой Руси» — хуже рабского ошейника, как прокажённый. С тобой рядом никто и на одном поле не сядет.

Утром устроил консилиум. Или — симпозиум? Скорее — базар. Собрал матёрых мужиков, в ком мозги заметил, в лесу. Вывел их на этот островок с глиной, показал план местности, ночью нарисованный — как я это себе представляю, и спросил:

— Ну, что скажите?

Я же говорю — базар. Сперва — вежливенько. Потом маты пошли, потом — друг дружку за грудки таскать. Матёрые «пауки», которых Хрысь привёл для совета, уже пару рябиновских, что с конюхом-управителем заявились, за бороды ухватили:

— А…! Ты…! Орехи-то в позапрошлом годе…

— А нехрен было хлебалом щёлкать. А в ентом годе и вовсе…

Мужички толкаются всё сильнее, кто-то уже в болотище упал, кому-то уже помогли… упасть. Крики с соплями в разлёт. Тут спокойный голос со стороны:

— А навесы, чтобы кирпичи сырые сушить, надо с южной стороны ставить. Вон тама. (Потаня в свару не ввязывается: он же — не пауковский и не рябиновский, он же теперь — пердуновский. Вот и показывает спокойно — где тут чего должно быть по его разумению).

— Ты! Молодой ещё! Указывать! Холопина безрукая! Каки таки навесы! Чего сушить-то?! Осень-жа! Дожди-жа! Болота-жа! (Мужичок из «пауков» эмоционально предлагает послать всю эту задумку. Сначала — до весны, а там… как получиться).

— Замолчь. Так где, ты говоришь — навесы ставить? (Хрысь пытается снизить накал дискуссии? Нет, тут что-то другое. И интонация… скрываемое изумление?).

— Тама. А песок вон оттелева таскать можно…

— Откелева?! А хрен потаскать не хошь? Иёк…

Болтун выразил некоторое несогласие с предложениями Потани, каковое (выражение выраженное) было прервано резким тычком Хрыся по болтуновским рёбрам.

Странно: Хрысь руки распускать привычки не имеет. И взгляд у него… Не туда, куда Потаня показывает, а на сына. Не в лицо, а на руку Потанину. Вона чего! Когда Потаня ко мне пришёл, правая рука у него плетью висела, а теперь он её поднимает, показывает места на местности. Ну, так нормально же, макивара же, каждое утро уже два месяца. Так и должно быть. Чего он вылупился?

— Вот как сынок показал… правой ручкой… так и сделаем. Вели — чего кому. Хозяин.

Последнее — уже мне. И мужики все затихли. Разглядывают десницу моего холопа. Умершую, и колдовством «Зверя Лютого» к жизни возвращённую. Потаня понял — куда все смотрят, смутился, покраснел, руку за спину убрал. Убрал! Раньше не мог. Теперь все меня разглядывают. Ребята! Да я ж не колдун! Да нет же здесь ничего такого! Просто каждое утро, просто стукнуть, просто… Блин! Теперь им хоть что говори… Но работать они будут.

Интересно: я же Потане всю жизнь поломал, ему же эту руку — из-за меня перебили, я же его похолопил, с женой развёл, он же каждое утро от боли зубами скрипит, когда в это лыко на заборе молотит. И меня же благодарит. И, на него глядя, и другие… переполняются ко мне уважением и почитанием.

Да уж… Чётко по старому еврейскому анекдоту: «купи козу, продай козу». Всё познаётся в сравнении. И кому «спасибо» говорить — тоже.

Дальше пошло уже без глупых взвизгов. Но стыдно мне было… через слово.

— Вот там поставим корыта. Глину мешать. С песком и водой.

— Каки таки корыта, боярыч? Глину ж в ямах месят.

Заткнулся быстренько, попадун бестолковый, и дальше — не ценными руководящими, а осторожными и наводящими.

Из «напримеров». Я как-то говорил, что на здешний кирпич-плинфу наносят разные знаки. Так это — целая наука. Бывают знаки вдавленные — клейма, бывают выпуклые — в 21 веке никогда такого не видал, бывают царапины. Тоже — со смыслом. Маленький пример: кирпич-сырец сушат. Сперва раскладывают заготовки рядами, потом собирают в штабеля-«банкеты».

«Банкет» — это не пьянка, где гости — штабелем, это — правильно организованная куча кирпича. А на торец одного из верхних кирпичей в каждом таком «банкете» наносят метку — когда этот кирпич сделан. Потому что, кирпич продолжает сохнуть, и загрузить его в печку для обжига слишком рано или слишком поздно… выкинь в мусор.

— А тута рассадим плинфотворителей.

Кого?!

— Ежели четверых — места, поди, хватит. А, хозяин?

И тут я ему высоко и глубоко аргументированно отвечаю:

— Лады. Попробуем.

Из этнографии знаю, что профессиональный лепильщик кирпича, с навыком, опытом, инструментом и правильной организации труда делает до 1500 штук этих заготовок за день. А непрофессиональный — 2000. За месяц. Делаем расчёт и получаем… по Самуилу, знаете ли, нашему, Маршаку:

— Да. Попробуем четверых… этих… плин-творцов…

Инструмент, оснастка…

— Чем там у вас, в Рябиновке, мой Прокуй занимается?

— Дык… Известно чем — прокуячит. И так, ты понимаешь, истово… Как с самого, стал быть, с утра звон с кузни пойдёт, так и безотрывно до самого, значится, дотемна. И прокуячит, и прокуячит… Молотками своими. Будто по голове. Вот прежний-то кузнец был…

— Скажи ему, чтобы четыре штыковых лопаты отковал. Я ему про них рассказывал — он знает. Надо эти буераки волхвовские раскопать. Ладно, мужики, пошли. Дорогой договорим.

…

От Пердуновки до НКЗ — Невестинского Кирпичного Завода по прямой — 10 вёрст. По тропе — 12. Каждое утро, ещё сильно затемно:

— Сухан, подъём. Домна — тормозок. Побежали.

Какой я молодец! В том смысле, что предыдущий месяц бегом занимался. Теперь хоть дыхалки хватает. Туда-обратно сбегал, там навставлял… Не то, что вы подумали, а ценных и руководящих. И больше уже никуда ничего вставлять не тянет. Даже без утяжеления сапог.

И тут ребята притащили кирпичника, Жиляту этого. Который прийти — пришёл, а вот почему, как, зачем… — до сих пор понять не может.

Как и положено русскому или советскому мастеру среднего уровня, он начал с охаивания всего и вся, что на глаза попадалось. И лес-де, у вас не такой, и тропки кривые, и небо мутное… Традиция давняя и удивительно устойчивая. Нормальный специалист в третьем тысячелетии, нанимаясь на работу где-нибудь в европах-америках, квалифицировано восторгается тем, что ему показывает потенциальный работодатель. А наш соотечественник пытается найти ошибки и недостатки в работе своего будущего хозяина. Типа:

— Мужик, ты, конечно, бестолочь безрукая-безмозглая, но я, так и быть, соглашусь поучить тебя уму-разуму.

Такой способ самопозиционирования в профессиональном пространстве эффективен, наверное, с точки зрения самоуважения. В чьём-то представлении. Но как элемент стратегии при поиске работы… А вам нравиться, когда вам всякое… неизвестно что… разные гадости говорит да ещё и денег хочет?

Вот и я… Несколько… напрягло это. Улыбаюсь вежливенько всю дорогу, аж скулы сводит. Но когда этот… «мастер по здению» начал мне вычитывать перед людьми моими, уже на островке…

— Глина — не та, песок — не тот, кончайте смешивать — дерьмо у вас…

А у меня в работе тут уже человек тридцать: Фанг со старшим голядином — дерева валяют, из Рябиновки — четверо мужиков, гать строят, Хрысь молодых «пауков» десятка два прислал. Дел-то всем хватает. И тут все на этого… мастера вылупились. Работа встала, ждут истины, «гласа божьего с небес». Жилята продолжает молотить в нормальном «святорусском», да и просто, без «свято», стиле:

— Всё — не так, всё — дерьмо, поломать-прекратить, толку не будет и вообще…

Прямо на глазах моя команда скисает, трудовой дух — падает и скукоживается как… как на морозе, но не у волка. Вместо энтузиазма коллективного труда — сплошной «стрючок скрюченный». Все смотрят на меня совершенно растерянно и очень даже обиженно. А я… А я тут кто?! «Зверь Лютый» или «сопля плешивая»?!

Тут мастер поворачивается ко мне спиной (а вот этого — никому не посоветую), делает, от лёгонького толчка в спину (так оступился ж я, с кем не бывает) шаг и, споткнувшись об корягу (натащили, понимаешь, мусора всякого) летит носом в болото. Не вообще во всё болото — оно большое, в длину — вёрст 10–12 будет, а в конкретную лужу. Где и загруз.

Жилята — в крик. Народ мой — бегом на помощь. Но я им сразу… перекур объявил.

— Эта… Боярич… А чего это? Кур-то… ну… нетути… Вот…

— Это просто: исчезни с глаз моих. До — пока не позову.

Сел я на бережку, подпёр ладошкой личико своё белое и стал слушать: что ж мне этот добрый молодец говорить-то будет? До-о-олго слушал. Терпеливо. Так только, изредка, побрызгаю на него водичкой болотной, ну, когда уж он очень сильно распалится, и дальше жду-ожидаю. Пока он по грудь не утоп. Тут его малость сдавило, и стал он высказываться поспокойнее, ко мне, здешних мест владетелю, поуважительнее. Я его очень неторопливо и доброжелательно расспросил: кто тут, по его высокопрофессионально-кирпичному мнению, хозяин. И под чью дудку, с его точки зрения человека опытного и много повидавшего, кому плясать. Путём нескольких последующих итераций, используя метод половинного деления, добрались мы и до консенсуса. Правда, к этому моменту Жилята уже по плечи в болото ушёл. Но ведь не по ноздри же!

Сухан ему еловину свою подал, стали вытягивать мужика. А тот сапоги там, в болоте, оставил и начал об этом переживать. Сильно сокрушался-печалился. Пришлось Сухану еловину отпустить. Потом — снова, потом — опять. Сапоги, сами понимаете, от этого не вынырнули. А вот печаль об них — прошла. Кто помнит разъяснительную беседу, которую проводил Добрыня Никитич со Змеем Горынычем в одноимённом мультфильме — тот понимает. О чём я.

Вытащили болезного. Стоит мокрый, холодный, весь трусится, траву болотную с ушей снимает. Потом я его вежливенько спрашиваю:

— Ну что, мастер-ломастер, сам работать пойдёшь, или тебе сперва ошейник одеть, да плетями ободрать?

— Как?! Что?! Я — вольный человек! У нас ряд есть!

— Не ори. В ряде, тобой подписанном, сказано: «до отпадения надобности». Надобность моя — печи в избах. Пока вот эту, обжиговую, не сделаем — и домовых печек не будет. Так что, сидеть тебе в этом болоте до… до морковкиного заговения. По ряду с меня — корм и кров. Ребятишки мои сейчас шалашик поставят, вот и кров тебе будет. В нём и перезимуешь. А ведро лягушек тебе на пропитание, они в один момент наберут. Ну так как, дядя, будем дело делать или глазки строить?

Жилята долго отплёвывался, сморкался, губы надувал. Начал даже снова возражать и голос повышать. Видать, сильно привык к уважению окружающих. Понятно, на двести вёрст — единственный кирпичник. Пришлось Сухану свою оглоблю снова наизготовку разворачивать. Эх, дядя, у нас тут не детская песочница, а средневековый техпроцесс. Или — делай, или — сдохни. Но когда в мокром да на ветерке стоишь, да озноб колотит… понты кидать — не весело. Я-то — в сухом. Могу и подождать-потерпеть. Как у него зубы такой степ стали выбивать, что и ни слова не сказать — отвёл к костру. Народ мой подошёл, Жилята отогрелся, опять начал… «по местам боевой и трудовой».

— Да я… да мы…

Снова пришлось дрючком. В грудь упёр:

— Что ты всё о себе, любимом? Давай о деле.

Он снова рот открыл. И — закрыл. И это очень хорошо. А то я уже всерьёз заводиться начал. Дальше пошло уже… конструктивно. Но как же был прав Урфин Джюс, уделяя особое внимание воспитанию капралов в своём дуболомном воинстве! Вот же проблема: и мужик, вроде, нормальный, и мастер, похоже, неплохой. А веры ему у меня нет. Нужен постоянный присмотр да проверяние. Или сбежит, или напортит, или шкоду какую сотворит. Потому что — он мною обижен. Я же часть решений — до него принял. И, тем самым, поставил под сомнение его профессиональную исключительность и эксклюзивность. Теперь он будет старательно, но — не прямо, а — косвенно, доказывать, что и «глина — не та, и песок — не тот». Каждой ошибкой, задержкой, производственным браком — будет колоть мне глаза и самоустраняться. Типа:

— Господин-то у вас, конечно… но в кирпичах — ни уха, ни рыла… вот кабы меня послушал с самого начала… а теперь-то что? Теперь-то только разломать да выбросить…

О-хо-хо… Мне ли не знать, как строится «верноподданнический» саботаж в иерархических системах! Когда старший и младший клерки, сидящие в соседних комнатах, гоняют друг другу «простыни» мейлов, напряжённо обдумывая каждое слово, каждую запятую, чтобы и — уколоть побольнее, и — не подставиться, потому как, копия каждого сообщения автоматом идёт в головную контору в Москву.

Сходный, «верноподданнический», саботаж звучит и в персидском походе Стеньки Разина. Типа: «Ай-яй-яй! Ахти мне, старому! Да что ж, ты, царь-государь батюшка, раньше-то не сказал… Я-то — со всей душой… каждое слово-повеление… но в грамотке царской про то ни слова не было…». Для главного астраханского воеводы князя Прозоровского такие игры закончились смертью. А здесь как будет?

Другого мастера у меня нет, и этому доверять нельзя. У него нет мотивов работать на меня честно. Дружбы у меня с местными быть не может: разные мы, не понимаем друг друга. А дружбы без взаимопонимания не бывает. Любовь тоже отпадает. Во всех смыслах этого слова. Жилята меня невзлюбил. Да и я его… Преданность? Вон, Ивашко мне предан. Но этот-то… думает о себе, что он хитрый. И будет хитрить. Глупо, мелко. Но — гадостно. Устроить ему «великий перелом»? Выбить из него прежнюю «правду» и вбить новую, мою? Не тот типаж, условия не подходящие, времени нет. Да и уж больно сильно я для него — неподходящий персонаж на роль «абсолютной истины». «Герой, но не его романа». Интереса особого к моим делам у него нет, прибыльность от сотрудничества… да ему его собственный гонор дороже!

Плохо. Нет хендлов. Чисто внешний, неглубокий страх. А у мелкого человека глубокий страх воспитывать… Может и не пережить… Остаётся одно: спешно воспитывать замену. Тогда, утратив иллюзию исключительности и уникальности, мужик будет вести себя прилично. А до тех пор — чисто по Ленину: «Социализм — это учёт и контроль». И феодализм — тоже. В моём, в Ванькином, исполнении.

Честно говоря — мне просто повезло: сентябрь был сухим и тёплым. В «Святой Руси» все каменщицкие работы, включая изготовление кирпича, идут с 20 мая до 1 сентября. Но… в Центральной России даже начало жатвы пляшет по погоде в месячном диапазоне. Кирпич-сырец должен сохнуть две недели. Как минимум. Вот у меня для этого минимума — тепла и хватило. Моей заслуги какой, какого-то геройства или изворотливости с прозорливостью — здесь нет. Чисто — божьим соизволением. Пошёл бы дождь, и всё моё «пердуновское зодчество» — накрылось бы «медным тазом» до весны. А не было бы у меня тёплого жилья в эту зиму… многое бы иначе сложилось.

Но мы успели. Сплели из ивовых прутьев кружало. Не хочу повторяться, но кто из моих современников видел конструкцию вроде туннеля, по которому опасных хищников в цирке на арену выпускают, но из ивовых прутьев? А кто делал? 8 локтей длиной, полтора локтя шириной-высотой. Я сначала думал сделать не один длинный «туннель», а восемь одинаковых и коротких, на длину кирпича. Располагаем по прямой линии с промежутками… И получаем фигню. При таком превышении высоты над глубиной, кружало становится неустойчивым. Потом кусок выгорит, а остальное завалится. Разбить процесс на части и зажигать по частям — не получается. Так что — «туннель». В восьми местах по длине всё это аккуратненько обложить сырцом — арочные своды для семи внутренних перегородок и внешней стенки, где устье. Называется: «главный топочный канал»… Как у больших!

Поперёк, привязываясь к будущим сводам топочного канала, выложить внешнюю стенку и семь внутренних перегородок. Тот же сырец, на том же глиняном растворе, два с половиной локтя высотой.

Вот и решение «детской» задачи: расстояние между поперечными стенками-перегородками получается около 20 сантиметров. Агрегат работает так: заготовка кирпича укладывается концами на эти перегородки, топочный канал набивается дровами, всё поджигается, и раскалённые газы гуляют между перегородками как пьяные дембиля по плацкартному вагону.

Нас спасло моё занудство и… несовпадение тезаурсов. В мой время, всякий завод, и кирпичный — тоже, это что-то под крышей. Мне вот такая конструкция — производство под крышей — довлеет постоянно. А местные такой идеи не понимают. Здесь все обжиговые печи — под открытым небом. «Открыты в небеси». Почему — не знаю. И так будет до 19 века. Крыши — нет, свода — нет… Когда идёт загрузка кирпича для нормального обжига, два последних, верхних ряда заготовок укладываются плотно плашмя вплотную друг к другу. Они и образуют такую… временную крышку. Да ещё сверху засыпаются песком или шлаком.

А я, со своими предрассудками и стереотипами, заставил поставить нормальный большой высокий навес над печкой. Какой хай стоял!

— А!.. Дурость!.. Тяги не будет!.. Печь не разгорится!.. Кирпич не прокалится!..

— Встанешь раком перед устьем — будешь ветры пускать, тягу делать. Я тебя так горохом накормлю — ураганом дуть начнёшь.

Чистой воды хамство. От моего невежества и с перепугу. А что я ещё могу сказать? Он-то печник-профессионал, а я печных тягах… Другой аргумент:

— Из печи жар пойдёт, навес загорится.

— Напою всех пивом. Как терпеть сил не будет — посмотрим, у кого струя до потолка достанет.

Мда… Брандспойтов-то здесь нет. Но столбы поставили повыше, соответственно — площадь покрытия сделали пошире. Дождик-то на Руси не только сверху падает, но и сбоку задувает.

Запалили в устье бересту, потом лучинок подкинули, потом дровишки принялись, кружало ивовое занимается, дым повалил… Начала печка прогреваться, твердеть. А я вокруг неё вприпрыжку. Как вокруг мангала. Шашлыки все делали? Тут принцип сходный: жар должен быть, а пламени — нет. Только здесь-то шампур с места на место не переложишь. Жар должен быть равномерный. Вот я и скачу вокруг. С ведёрком воды и охапкой сухих дровишек. Чуть не слетел в это… пекло. Так бы и зажарился живьём. Есть тут… некоторые, которым это блюдо — «ванька запечённый» — очень по вкусу бы пришлось. А вот и не дождётесь.

А поутру дождь пошёл.

У нас и — «не просят», и — «не ждут». А он — идёт. Но мы под навесом и нам — плевать. Греем дальше.

Печку грели три дня. Жилята всё время нос воротил: «не получится». Я это и сам знаю! Ты мне расскажи — как сделать, чтобы получилось!

Все три дня просидел безвылазно на глинище. Прокоптился… как копчёный угорь. Вообще — дурдом. Тут у меня дымовуха в 4 метра диаметром. Дрова-то все сырые — дым клубами валит. Ниже по горушке — в ямах глину с песком смешивают. Хорошо, штыковые лопаты есть — здешними «вёслами» глину не враз провернёшь. Чтобы парни не намокали — навес. Рядом «творцы» сидят — набивают в формовочные рамки смесь, срезают верх деревянным ножом, вытряхивают заготовку. Ещё навес для «творцов» нужен, рамки им надо какие-то… на защёлках, что ли, придумать? А то эти, неразборные, долго не проживут. Рядом кирпич сушится. Сначала рядами плашмя, потом — на торце, потом в «банкетах». Раз «сушится» — как минимум — воды сверху быть не должно. Не, я, конечно, видал как-то новгородский средневековый кирпич со следами дождя. Но… сомневаюсь.

На кирпичах много чего видно. Что в Киеве и в Чернигове по ним дети собак гоняли, и рисунки рисовали. Более всего тогдашние детишки рисовали лошадок. В Новгороде кирпичи на траве раскладывали, а в Смоленске даже на ряднине. Но мы по-простому — площадку песочком засыпали и сверху навес поставили.

Вот ещё одна «святорусская загадка». Кирпичи на Руси делали в нескольких местах. Эти центры кирпичного производства запускались в разное время, под разными правителями, для разных целей. Но есть общая закономерность: в каждом таком промышленном центре первый, самый древний кирпич — около 38 сантиметров длиной, а последний, после, примерно, полутораста лет функционирования любого такого центра — около 27 сантиметров. Соответственно менялась и ширина, но не толщина. Почему «святорусский» кирпич всегда вот так эволюционирует — никто не знает.

Я, по простоте душевной, полагаю здесь проявление более общей закономерности, отмеченной ещё Гоголем:

— Что там в России?

— Да всё воруют.

Заказ кирпичей в «Святой Руси», как и в моей России, шёл тысячами штук. Поэтому мастера, устанавливая цены «по старине, как с дедов-прадедов повелось», потихоньку уменьшали размер изделия. Следуя примеру своих же правителей: русские князья в эту эпоху постоянно «портили серебро» — подмешивая в основную платёжную единицу — куну — медь, олово и свинец. «Каков поп — таков и приход» — русская народная мудрость. Пока правители в деньгах обманывают — народ… кирпичи укорачивает. Такое вот наглядное, «кирпичное», выражение понятия «инфляция».

Потом пошла, наконец-то, загрузка в печку уже для дела. Первый ряд укладывается концами на перемычки, на ребро, поперёк перемычек, второй плашмя и поперёк первого. И так далее. Всего, судя по высоте, до которой мы внешние стенки довели, должно быть рядов 12. В ряду — примерно 450 штук. Причём первый будет явный брак. Кирпич-сырец… Он же сырой. Он под нагрузкой изгибается. И самый верхний ряд — он лежит на предпоследнем, который тоже укладывается плотно, как крыша. Соответственно — не пропечётся. Плюс, подозреваю, и вторые ряды. Второй снизу и второй сверху. Плюс естественный бой, бой при транспортировке, брак при изготовлении смеси и при сушке, температурные перекосы… Как бы у меня тут половина продукции не оказалось бракованной…

Может, я чего не так делаю, может чего подправить можно… Весь испереживался.

Да, кстати, помниться я как-то сильно грустил, что нечем померить температуру под тысячу градусов, которая должна быть при обжиге кирпича? Сделал я термометр высокотемпературный. Ни у одного попаданца не встречал, а я вот додумался! Прокуй по моей команде посадил на штырь две полосы металла: кованного железа и меди. Вот этим, общим концом со штырём, прибор сквозь стенку печки я и вмазал. А свободные концы снаружи оставил. Прикол в том, что при нагреве медь и железо расширяются по-разному. Разница — примерно 6 микрометров на градус цельсия. По медяшке — насечку сделали, в полмиллиметра деления, примерно. Медяшка при нагреве растёт, а железка — отстаёт. Разница в полсотни градусов… если присмотреться — видна на глаз. Теперь бы протарифицировать этот… прибор. Типа: какая рисочка должна быть, чтобы — «всё у нас хорошо». Печка должна отрабатывать два основных режима. Сначала — прогрев, водичка испаряется, градусов 300–350. Потом кирпич жарится, надо держать градусов 900–950.

Как известно, самый вкусный шашлык делается под лёгким, моросящим дождём. Вы не знали? Так поверьте старому шашлычнику.

«Сколько я нарезал, сколько замочил

У мангалов разных сколько насадил…».

А у меня тут — водяная пыль со всех сторон. Жарим кирпичи в надежде на достижение «тонкого, изысканного вкуса»…

Цикл работы такой печки 10–15 дней. Три дня греем, повышая температуру, потом неделю ждём — пока остынет.

Но ждать мне не дали — пришли Аким с Яковом. О, дед уже и к длительным пешим прогулкам гож стал!

Жилята, углядев старшего, кинулся плакаться:

— Вот, сыночек ваш, бестолочь плешивая, всё не по-людски делает… добрых людей не слушает, только добро переводит… смердов-то попусту мучает… сам малой, ума-то ещё нет, а гонору-то…

Аким поглядел, послушал, похмыкал и выразился по-семейному:

— Яша, дай дурню в морду.

А когда битый Жилята вылез под общим присмотром из очередной лужи, объяснил:

— Ежели всякое мурло смердячее будет сына боярского в его же земле ругать да поносными словами называть, то никого порядка не будет. А будет в людях смущение и неустроенность.

Если мне удалось «нормализовать» Жиляту только с третьего раза, то Акиму он начал кланяться с одного. И больше — не выступал. Ну, понятно: Аким — «муж добрый». И годами, и бородой, и вообще: «знаменитый сотник славных смоленских стрелков». Аким только бородёнкой дёрнет, а все вокруг уже внимают и прислушиваются. Факеншит! Когда же я вырасту?!

Но Аким, отозвав меня в сторону, убил наповал:

— Людей надо отпускать по домам. Вот-вот гуси-лебеди полетят.

Я, естественно, сначала решил встать на дыбы:

— А что нам всякие гуси-лебеди? Отобьёмся.

Но озвучить не успел, а подумавши малость, под внимательными взглядами родителя-благодетеля и слуги его верного, поклонился им в пояс да сказал:

— Спасибо тебе, батюшка, за поучение, за совет да заботу.

Опять я лопухнулся. А ведь говорили мне мужики, да я отмахивался. Впёрся в эту печку, как в девку красную, ничего другого ни слышать, ни думать не хотел.

 

Глава 168

Кто из моих прежних соотечественников слышал термин: «осенняя поколка»?

Для многих охотничьих племён это — самое важное событие в году. С наступлением холодов масса разных копытных начинает откочёвывать. С летних пастбищ на зимние. В тундре Америки и Евразии собираются огромные стада диких оленей и двигаются к северной границе лесов. Южнее лесной полосы — массы бизонов по ту сторону Атлантики заполняют прерии, уходя к югу. Самое большое стадо парнокопытных — 200 миллионов голов.

В Великой степи косяки, прежде всего — лошадей-тарпанов, собираются вместе и тоже уходят. Одни — на север, прижимаясь к границе леса, другие — к югу. Есть ещё варианты, смотря по местной географии.

«Летит, летит степная кобылица

И мнёт ковыль».

— А почему — «летит»?

— Так осень же пришла! Вот все и полетели.

Идёт миграция огромных масс съедобного мяса. И на их пути всегда возникают маленькие сообщества всеядных обезьян-хомосапиенсов, старательно превращающих «мясо мигрирующее» в «мясо съеденное». Во всех узостях — на речных переправах, в речных долинах и оврагах, в горных проходах — охотники ждут дичь. Только это не охота в представлении моих современников — это промышленная заготовка мяса. На неё выходят не одиночные охотники-мужчины, а всем племенем. Пока мужчины режут этот «посланный богом» скот, женщины разделывают туши, снимают шкуры, рубят мясо, оттаскивают к кострам, на которых оно коптится… Удачная поколка позволяет племени сыто прожить зиму. Очень удачная — несколько веков.

Вот так прожило непрерывно четыре века на одном месте какое-то охотничье племя на территории нынешней Праги, над обрывистым берегом Влтавы. Уж очень удобный был здесь рельеф местности для организации загонной охоты. Раз за разом массы копытных приходили сами или сгонялись охотниками к этому обрыву. А внизу их уже ждали женщины с инструментом для добивания «прыгунов с трамплина» и разделки их тушек.

В лесной полосе таких массовых кочёвок копытных нет. Но есть аналог мигрирующего мяса степей и прерий — перелётные птицы. И снова — это не охота в понимании того же Тургенева:

«За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу, с ружьем, без собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; молодая трава блестит веселым блеском изумруда… Вы ждете. Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается всё выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам… Вот и самые верхушки потускнели; румяное небо синеет. Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает. Птицы засыпают — не все вдруг — по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки. В лесу всё темней да темней. Деревья сливаются в большие чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятли одни еще сонливо посвистывают… Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз».

Тургенева — забыть напрочь. Вот совсем другое описание:

«При пролёте стаи над фортом непрерывно палили из пушек и ружей, фермеры сбивали птиц жердями, а рыбаки — вёслами. Стригальщики овец тыкали в пролетавших низко птиц ножницами, и даже собаки выбегали на возвышения, откуда прыгали в воздух и хватали птиц зубами».

Даже пулемёт был впервые изобретён для стрельбы по этим стаям.

Речь идёт об американском странствующем голубе. Численность популяции оценивается до начала 19 века — от 3 до 10 миллиардов птиц. Пролетающие стаи закрывали свет солнца, растягивались, при перелёте на новое место, на полтысячи километров. При посадке стаи в лесу на ночёвку под грузом птиц ломались деревья. Сила их крыльев была такова, что они пролетали за 6 часов 300–400 английских миль, по миле в минуту, вес одной стаи оценивался в полмиллиона тонн, а слой помёта, остававшийся на земле и строениях от пролетавших птиц, измерялся футами.

Это и имел в виду Аким, сказав: «Вот-вот гуси-лебеди полетят». Понятно, что птичьих стай такой численности, как у американцев, у нас тут нет. Но северные пернатые, прежде всего — серые гуси, собираются в стаи в несколько сотен, иногда — до тысячи, голов. Взять такую стаю, при весе отдельного экземпляра 3–5 кг… Какое там «побродить с ружьишком»! Массовые заготовки на зиму. Поколка.

К стыду своему, я, как и широкие массы моих современников, не имею опыта проведения подобных мероприятий. Самое важное дело в истории человечества, событие, под которое развивалась и вторая сигнальная система хомосапиенса, и социализация, и технологии… А мы-то… Утратили мы нормальный, естественный, человеческий образ жизни, позабыли о своих исконно-посконных корнях, о загонной охоте, о массовом забое, о поколке…

Мне как-то, чисто случайно, попадалась на глаза инструкция по использованию картечи четвёртого калибра при стрельбе по стаям диких гусей в низовьях Оби:

«Ружьё устанавливается посередине лодки в станке на подвесе. Ствол направляется в сторону стаи, желательно в вертикальном положении». Потом — бздынь… и пошли собирать чего упало. Такой… дробовик-зенитка.

Но ружья у меня тут нет, ничего подходящего у попаданцев я вспомнить не могу, остаётся слушаться туземцев.

А туземцы используют рыбацкие сети. Прошу заметить — для охоты на птиц. Идея простая: водоплавающие птицы ночуют на воде. Находят заводи со слабым течением, прячут головы под крылом и дрыхнут. Правда, «часовые — не спят». По тревоге вся эта плавающая птицефабрика начинает орать, бить крыльями, разгоняется, перебирая лапами по водной глади, и взлетает. Здешние луки… не ружьё, поднялись твоя еда выше 20–30 метров…

Да хоть в какое время суток! Но летит мимо твоего котла, мимо желудков твоих людей…

Самый эффективный способ — уложить сети на дно водоёма в месте предстоящей ночёвки птичек до их прилёта. Потом ночью аккуратненько поднять сеть к поверхности воды и вспугнуть стаю. Как они спросонок начнут взлетать и по воде лапками хлопать, так сетку и дёрнуть. Они и запутаются. Ага. Ещё бы знать, где они в эту ночь отдыхать будут…

Я уже говорил, что Русь нигде с нивы не живёт. Русь живёт с реки. А самое «хлебное» время, это, как раз — сентябрь-октябрь. Сначала — жатва. Потом — грибы-ягоды.

«Гриб и огурец — в брюхе не жилец» — ещё одна сомнительная народная мудрость. Не в смысле — «жилец», ну зачем мне в животе — живой гриб? А в смысле питательности, усвояемости и ощущению сытости. «Грибы варят, осторожно помешивая веслом». Ну что тут непонятного? Это из той же инструкции для потребкооперации, что и про стрельбу из зенитного дробовика.

Ещё — ягоды. Важнейшая из которых клюква — главный источник витамина «це» в наших краях. Не нравиться — не ешь. Потом вообще жевать перестанешь — цинга.

Одновременно — рыбалка. Тоже — не для развлечения удочками, а сетями, бреднями, мордами, вершами… Рыбка жирок нагуляла — самое время её брать. Одновременно — добирается позднее на полях. Лён надо дёргать, а для нашей вотчинки это — важнейшая культура. Одновременно — молотьба, одновременно — вот, птицу надо бить, одновременно — подготовка к зиме: дрова, крыши, сани, тара под заготовки, тёплая одежда… Куча срочных крестьянских дел в эти два месяца. И тут я со своей печкой… Несколько не ко времени.

Так что, пришлось мне свой пыл несколько по-уменьшить и людей распустить по домам. Ну что сказать — сам дурак. Затянул время, не подумал, не предусмотрел… Грустно.

Но не смертельно, при ближайшем рассмотрении. Аким меня послушал, головой покрутил и согласился. Оставляю здесь на хозяйстве Жиляту. Даю ему в подмогу четверых стариков. Из «лесовиков» и из «пауков». Старуху-голядину оставляю для обихода. Пусть кирпичи лепят да обустраиваются. А что б не спали — «урок». В смысле — норму в штуках. Пока не сделает — «на Большую землю» не выпущу.

Когда печка остынет, и кирпич можно будет взять — нагоню мужиков, чтобы готовое на руках вынесли через болото. Много мужиков, но — на один день. Заново печку загрузим-запалим, кого-то из дедков старшим поставлю, а Жилята будет уже в Пердуновке домовые печи складывать.

Честно говоря, я расстроился: так хотелось побыстрее у себя тёплое жильё сделать. А так… холодает же! Пришлось самых малых голядин «паукам» в семьи раздать. Не то — по-заболеют дети, помрут. Думал, тяжело пойдёт — кому охота лишние рты кормить, да ещё — «поганых нерусских». Наутро ко мне Хрысь в Пердуновку пришёл, я ему так это осторожненько, типа: а что вы по этому поводу думаете?

— Это воля твоя боярская?

— Да нет, посоветоваться хочу. Возьмут «пауки» малолеток или нет?

— Ну… за всех не скажу… спросить надо, поразговаривать. А вон тех двоих малят я к себе в дом заберу.

— Хрысь, я ведь не про тебя именно…

— Чего? Стар? Не боись. У меня-то в доме теперь бабья полно. А с этими-то… хоть поговорить с кем будет по-мужски. Разным разностям научить. Опять же, Шарка, баба моя… Ну… Я ж её столько лет бил… сама-то она уже… а тут у ей перед глазами — матка с дочками… а так… вроде свои будут…

Дальше всю малышню разобрали в два дня. Причины… Разные. И просто человеческие:

— Замучишь ты их, боярич, приморозишь.

И экономические:

— Дык, с него ж, бог даст, годика через два работник будет. Чем от титьки до таких лет выкармливать… ну… дешевше же…

И вовсе непонятные:

— Хрысь-то… он-то… не дурень какой… видит, стал быть, каку выгоду… ну… боярич-то, мабуть, какое послабление даст… или там хлеба на прокорм подкинет,

Хотя я предупреждал, что детей отдаю не навсегда, а только на время, что никаких поблажек крестьянам от этого не будет, что за всякое упущение в части принятых детей, взыщу сурово… Я только троих самых старших, лет по 11–12, при себе оставил — надо же мне из кого-то себе дружину строить. Сверстников-то у меня тут мало.

Тут пошли гуси. И стало вообще ни до чего. Пух, перья летят, вонь, потроха кучами, от коптильни несёт… Но первую стаю — мы взяли! По сказкам Андерсона или Сельмы Лагерлеф. Ну, «Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции». Там такая классная групповуха описана! Ну это ж все знают! «Когда одна палочка и семь дырочек спасут город…».

Среди дня в версте от селища расстелили на голой полянке на берегу сеть, замаскировали травкой, из разных мест выдранной. И посыпали густо мусором с пердуновского тока. Всякая полова, что после молотьбы да провеевания остаётся.

Дальше — вполне по детскому стишку:

Прилетели на закате гуси-лебеди, начали по полянке по нашей — похаживати, зёрнышко за зёрнышком — поклёвывати. Тут-то мы сетку и дёрнули. «Потом быстро побежали». Кто улетел — тот улетел. Но штук 70 осталось. Такой здоровенный вопящий рулон — гуси в сетке. Птиц не режут — разбивают головы дубьём, сворачивают шеи. Они шипят, кричат, крыльями друг по другу бьют, клювами кидаются ущипнуть… Дубьём по голове. Или куда попало, но без крови — запах будет, зверьё да вороньё соберётся. Всё равно — эту площадку в другой раз использовать можно только после сильного дождя. Клин журавлиный-гусиный-лебединый туда, где кровью или сильно помётом пахнет — не сядет.

Всю ночь птиц из сетки выворачивали, били, ощипывали, потрошили, пластовали для копчения-соления. На утренней зорьке пошли другие сети снимать — рыбацкие. Голавль хорошо идёт. Не такой уж и крупный, но густо. С рыбкой — аналогично. Она тоже ждать не будет — завоняется. Опять — чистить, потрошить, сушить, солить. Опять — вонь, грязь. Половина селища смесью засыпана — перья с чешуёй. В природе чешуйчатых пернатых не бывает. Но мы же — хомосапиенсы! Мы ж и не такое можем… уелбантурить…

Шутки-шутками, но «сейчас не потопаешь — зимой не полопаешь». Сейчас эти птички улетят — будешь зимой перепёлок из-под снега выковыривать. Река льдом станет — сети не кинешь. Будут мужички по домам сидеть, ремёсла всякие ремесленничать. Разве что, по первому снегу, по пороше, пойдёт охота на лесного зверя. По чернотропью его брать тяжко. А вот по глубокому снегу да на лыжах… Когда от охотника даже и лось уйти не может: проваливается, устаёт.

Вот в таком режиме, изо дня в день, птицо-рыбо-комбинат. Как-то я раньше не встречал у попаданцев и авантюрников описания Чикагских боен как обязательного элемента их авантюризма-попадизма. Везёт, наверное. Им уже на стол готовое подают. А я как не любил рыбу чистить в своём 21, так и не люблю. Но выбор невелик: ещё можно подучиться малость и садиться сети чинить. Сети, естественно, либо в рыбьей чешуе и слизи, либо в перьях, крови и помёте. Самое ГГешное занятие.

Я уже говорил, что между литературой и реалом есть принципиальная разница в мере связности? Довлеет нам, знаете ли, Аристотель с его «Поэтикой». В изложении одного небезызвестного Николо Буало из 17 века:

А как за нарушение этих принципов ругали Шекспира! Во Франции Шекспир считался «диким» и «необразованным» гением, не соблюдавшим классических норм, и его пьесы при переводе на французский одновременно переделывались с учётом «трёх единств».

Пушкин, в своём рассуждении «О трагедии», советует оказаться от единства времени и места. Но: «Поскольку занимательность — первый закон драматического искусства, единство действия должно быть соблюдаемо».

Жизнь, по моему мнению, всегда — штука очень занимательная. В отличии от литературы. Самая большая занимательность обеспечивается не «единством действия», а единством личности — меня, любимого. И занимает она меня аж 24 часа в сутки без выходных, праздничных и отпускных. Посему у меня «любовные истории» прерываются «печными», благородный мордобой — забоем дикой птицы, а юридические изыскания — сбором клюквы.

Кстати о клюкве. Ну, про то, как мы с Прокуем «хапалку» для клюквы сделали — рассказывать особо не буду. Просто в очередной раз удивляюсь человечеству. Ягоды собирают… давно. Ну, не знаю, ещё с обезьяньих времён. Что клюкву с кочек болотных проще растопыренными пальцами собирать, будто причёсываешь эти кочки, а не выклёвывать поштучно щепотью — любому понятно. А вот простейшая приспособа, которая ту же человеческую ладонь с пальцами имитирует… Ну ладно, неандертальцы с кроманьонцами — предположим, тупые они. Но предки-то… «человеки как бы разумные». Тысячи лет… десятки миллионов людей, и никто не додумался, что «пальцы» можно сделать чуть длиннее, числом — чуть больше… «Душа не принимает»?

И не надо мне рассказывать как эти «хапалки» разрушают плодородный слой и экологию вообще. Это не вопрос приспособления — это вопрос человеческой дурости и жадности. А клюква здесь… Можете тыкать в меня пальчиками и хихикать:

— Вот, де, дурень, ягодками озаботился. «Хапалками» всякими. Прогресс надо делать, ход мировой истории менять!

Кто ж спорит? Надо. Поменяем. Только — «дела людьми делаются». Больными людьми, как лопатой деревянной — многого не наделаешь. А для здоровья люди должны получать аскорбиновую кислоту с пищей. Поскольку у нас, так же как у высших приматов — всяких «сухоносых обезьян», ген, отвечающий за образование одного из ферментов синтеза аскорбиновой кислоты, не функционален. Понятно, что витамина С в клюкве раз в тридцать меньше, чем барбадосской вишне, но где я здесь Барбадос найду?

Поэтому мы, здешние «сухоносые обезьяны», очень заинтересованы в клюкве мочёной. Даже больше, чем в «клюкве развесистой». А уж как заинтересованы некоторые из нас, которые от холода и сырости уже совсем «мокроносые обезьяны»!

Местные тоже сперва хихикали:

— А боярич-то того… Заленился… Сбёг от рыбки потрошения… По ягодки собрался, быдто дитё мало…

— Да не… Это не с лености, это — с блудливости. Девок выглядает. Ну… эта… с которыми побаловаться… хи-хи-хи…

На «Святой Руси» практически каждое занятие предназначено для конкретной поло-возрастной группы. Взрослые мужчины и женщины почти никогда не собирают грибы и ягоды — другие дела есть, несерьёзно это. Девчонки не ходят на речку с удочками. А мальчишки — с лукошками по лесу. Как всегда — бывают исключения. Не с кем пятилетнего малыша дома оставить и старшая сестра тянет братишку в лес с подружками на ягодник. Дети ещё не выросли, а малина в хозяйстве нужна — и хозяйка сама в малинник побежала. С медведями конкурировать.

Из-за неприятия туземцами нового инструмента, я раздал сделанные два экземпляра своим рабыням. Им-то — не отвертеться. «Хозяин — барин» — русская народная мудрость. Но возможность девкинского саботажа — предполагал. Поэтому, когда к месту, где мы снова растягивали сеть на гусей, прибежал младшенький голядина с криком:

— Йусу Елитса атейо невейкиа!

я решил, что девки, Елица с Трифеной, поломали или потеряли инструменты.

Щёлкнул малька по лбу, чтоб не забывал добавлять «Господин», вытер ему сопли рукавом его же рубахи, накрутил ухо, чтобы говорил по-русски, и пошёл себе не спеша на подворье.

Елица, раскрасневшаяся, без платка, растрёпанная и битая — синяк под глазом и губа уже опухла, сидела в поварне в окружении Домны. Именно, что в окружении. Припав к обширной груди моей поварихи, она рыдала в её объятиях. Мрачный взгляд Домны мгновенно избавил меня от иллюзий мелочности пришествия. Ну что, блин, у них опять?!

— Соку клюквенного налить, боярич?

Ежели так издалека, то… совсем скверно. При упоминании о клюквенном соке, Елица зарыдала ещё пуще. Чисто автоматически погладил девку по головке, по плечику. Вспомнив о её специфической реакции на мужское прикосновение, я, было, отдёрнул руку. Но девка ухватила её, воткнулась в ладонь лицом, прижала к столу и принялась бурно поливать слезами, сопровождая процесс соответствующими бессвязными жалобными звуками. Пришлось сесть за стол, принять другой рукой кружку от Домны, и ждать. Женщины… они такие. Пока не справятся с эмоциями — никакой информации. Даже если они ещё не вполне женщины. Зато уж потом…

Мои переживания от всего этого… от ощущения неизвестной, но, безусловно, глобальной катастрофы… Ну кому это интересно? Потерпи, Ванёк, ты же у нас мужик, тебе же положено терпеть. Женщин. Вот сейчас сопли все вытекут, запас слёз закончится, и мы узнаем… «что день грядущий нам готовит». Какую именно подлянку, приготовленную окружающим миром, мне предстоит «вкушать» сегодня на ужин.

Наконец, девка начала просто икать. Домна подступила к ней со здоровенной кружкой холодной воды и заставила пить крест-накрест, то поднося ко рту, то отодвигая и поворачивая кружку, с приговором:

Приговор этот мне знаком ещё по 20 веку: жена так у дочки икоту останавливала. Только здесь местный, явно адаптированный под наши Рябиновские реалии, вариант. В оригинале должно быть «иди на Федота». И в рифму — точнее получается. Но цель приговора — концентрация внимания икателя на посторонних предметах. А местный владетель со своим верным слугой… ну что ещё может быть более посторонним при безудержной икоте?

Наконец, рефлекторные содрогания затихли, и я получил содержательную информацию. Катастрофа выглядела не настолько глобальной. Как всегда: ожидание неизвестной неприятности рисует нам картину более страшную, чем на самом деле. А так-то… Всего-то делов: Трифену украли. Ё! Мда…

Эка невидаль: здесь постоянно воруют детей, девок и молодых баб. Нехорошо, конечно, но что поделаешь — «Святая Русь», дикое средневековье, предки — одним словом.

О повседневности, рутинности покражи рабынь и рабов свидетельствует тщательность, с которой в «Русской Правде» прописана такая ситуация. Тщательнее чем, например, кража скота. Глубокая и всесторонняя проработанность вопроса говорит о частоте и распространённости данного преступления. И о некоторых странностях «борьбы с преступностью»: порядок поиска украденного «до третьей руки» — третий владелец краденного, даже если он был «добросовестным приобретателем», считается виноватым и обязанным компенсировать убытки из своего имущества. О виро-обложении, при котором потерпевшему просто возвращается краденное двуногое имущество, а штраф идёт в княжескую казну. О возможной замене и условии эквивалентности. Эквивалентность устанавливается на уровне половой принадлежности: украли робу — отдай робу, украли холопа — отдай холопа. А как звать, сколько лет, есть ли семья-дети… О том, что украденная рабыня стоит в два раза дороже мёртвой. Поэтому, при возникновении предчувствия провала, преступникам дешевле убить женщину, чем живой вернуть её правообладателю.

Между тем, Елица, запинаясь на каждом слове, изложила суть проблемы.

С утра Мара послал обеих девочек за клюквой. Те полазили по луговой «тарелке» — там есть несколько мест, где достаточно сыро для ягоды. Но «хапалки» позволяют быстрее очищать территорию. Возвращаться раньше времени не хотелось — Мара бездельничать не даёт, выдаст новый урок. Девушки нагрузили всё собранное на приданного им в качестве носильщика и защитника «мусорного куча», которому я мозги сотряхнул. Но не вышиб же совсем! Мозги его уже разложились по своим полочкам, ходить уже может. Парня отправили на заимку, а сами ягодо-сборщицы решили пройтись ещё по ягодникам вдоль реки. Должна же там тоже быть ягода. Или грибы…

В приречном осиннике они набрали кучу подосиновиков, спустились к воде, чтобы перебрать грибы да напиться — время уже дошло до полудня, и малость вздремнули на последнем тёплом осеннем солнышке.

Пробуждение было резким: им заткнули рты и схватили за руки. То ли — Елица спала более чутко, то ли — её реакция при пробуждении была более резкой, а, вернее всего, её похитители были более бестолковыми, но она ухитрилась вырваться. Вопя, в истерике от хватающих её мужиков, она подхватила с земли ножик, ибо ни один грибник в лес без ножика не ходит, и, достаточно успешно размахивая им во все стороны, судя по следам крови на лезвии, убежала вглубь леса. Её пытались догнать, но не сумели.

А вот дальше сработали её гадский характер и личный рефрен — «хорьки вонючие». Вместо того, чтобы, как и положено нормальной девке в такой ситуации, продолжать вопить и, не помня себя от страха, лететь стрелой под защиту отеческого дома, или его эквивалента в форме заимки с «богиней смерти», Елица проскочила вдоль берега вперёд, чуть вверх по реке за ближайший мысок, и увидела, как куль с замотанной с ног до головы Трифеной, гребцы положили в лодию. После чего лодка отчалила от берега и пошла вверх. Непрерывно повторяя себе под нос свой «хорьковый» слоган, девка бросилась к «отвечальщику за всё» — то есть, к господину своему, ко мне.

А что я? Какие-то гребуны… где-то в лесу… в какую-то лодку… Ну и какие у меня варианты? Да куча! При моём-то опыте из 21 века… Сходу вижу аж три.

В третьем тысячелетии мне следовало бы выждать три дня и подать в полицию заявление о пропаже человека. Здесь сходная ситуация: выйти на ближайший торг — это в Елно, и три дня выкликать пропавшую рабу. Если за три дня никто не отзовётся, то считать беглой или краденной, и кланяться вирнику или самому посаднику, чтобы сыск начали.

По ГГешному… Возбудиться, воодушевиться… Побежать, поубивать… Неизвестно кого, неизвестно где… Как-то это… глупо. Не моё.

Ну, нормальный ГГ не трахает сироту, дочку только что убитого им священника, прямо в церкви перед ликом древнейшей чудотворной иконы, используя собственные смутные представления о садо-мазо из третьего тысячелетия и средневековый артефакт древесно-лесного происхождения типа «дрючок берёзовый», в качестве замены всех тамошних, из эпохи торжества прогресса, демократии и феминизма, прибамбасов. Не, не ГГ я.

Есть третья, общепринятая здесь, исконно-посконная линия поведения. Состоит она в многократном повторении христианских аналогов «иншалла» и «аллах акбар». Естественно, с добавлением кучи крика, плача, мощных вдохов-выдохов, сначала яростных, а позже — печальных, сжимаемых кулаков и прочих эмоций. Обычно сопровождается избиением домашних:

— Ты…! Дура старая! Куда смотрела! Почему девку со двора отпустила!.. А! Псина облезлая! Почему не гавкала….!

Иногда уровень раздражения пейзан доходит до набивания морд друг другу. Иногда бьют местного «козла отпущения» — какого-то деревенского дурачка или маргинала. Повод можно найти всегда: спал, не спал, спал, но не там… Потом, выпустив пар и излив свою грусть-тоску, такими, всегда доступными, способами, пейзане снова возвращаются к своим обычным делам. К главному своему делу: кормить себя и, заодно, «Святую Русь».

Всё бросить и пойти искать украденную девку или бабёнку… А куда? А как? А с кем? А кто тут останется? А работы деревенские не ждут, каждая должна быть исполнена в свой срок. Пропустил, например, перелёт этих гусей-лебедей — зимой остальным детишкам голодновато будет. Давай подождём, запас семье на зиму оставим да и пойдём. А через неделю-другую уже и след остыл. А и был ли он, след этот? Крестьяне — не охотники, в следах разбираются слабо. Да и то — в лесных. А какой след может быть на воде? Если девку, как тут у меня, в лодейку кинули. А пойдёт та лодейка в городки. А в городках да на торгах следы человека искать по-другому надо. А пейзане этого и вовсе не умеют. А риск? Ведь чужие-то люди и самого «искателя» похолопить могут. Или за медяшку пристукнуть в тёмном углу — чужак же, искать никто не будут. А расходы? А будет ли толк? А время-то идёт, может, девка твоя уже в Царьграде, в Суде тамошней, задком своим своему хозяину серебро под пристанью шлёпает? Да и жива ли? О-хо-хо, грехи наши тяжкие… А может оно и к лучшему? Пойдём-ка, стара, новую себе девку изделаем…

Практика воровства людей в массе разных технологий будет распространена в России всегда. Можно вспомнить «сексуальных рабынь» из числа россиянок начала 21. Иногда для принуждения достаточно просто изъятия паспорта. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек» — народная советская мудрость. Остаётся мудростью и при демократиях.

Можно вспомнит русскую классику — «Станционного смотрителя» Пушкина:

«При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила…

…

— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка; — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: 'Сидите смирно, а я схожу на кладбище'».

Там милая сентиментальная история. Об украденной, для сексуальных услуг, проезжим российским офицером — девочке. Закончилась счастливо для всех, кроме отца девушки. Который сам, будучи введённым в заблуждение, и велел девочке ехать с похитителем.

Можно вспомнить, как российские офицеры в 18 веке воровали мальчишек на почтовых трактах, продавая их в крепостные в соседнем уезде.

Вообще, история похищений людей в России старше самой России. Ещё в «Повести временных лет» отмечается обычай большинства славянских племён воровать себе женщин.

Причём, как и в законах франков, различается умыкание с уговором и без. Традиция давняя и очень живучая: всех трёх братьев Карамазовых, например, сделали уже и в 19 веке «умыканием со сговором», то есть — похищение невест с их согласия. Невест, которым больше деваться было некуда. Вторую вообще из петли вынимали.

Сходная форма продолжает и в 21 веке функционировать на Северном Кавказе. Ну, как известно: «… и передать невесту кунакам влюблённого джигита». Или — ещё кому. Или — не очень влюблённому. Тогда девушке, которая считается обесчещенной, остаётся только кидаться с высокой скалы. Впрочем, в самом конце 20 века у таких горянок появился ещё один выход — пойти в смертницы. Именно этот, восходящий к глубокой древности и такой же человеческой глупости, «красивый обычай» является одним из способов формирования шахидов женского рода.

Уже и в начале третьего тысячелетия с трибуны ООН озвучиваются числовые оценки количества людей, живущих в рабских условиях. На уровне 20 миллионов. «Каждый год сотни тысяч мужчин, женщин и детей похищаются и продаются в рабство». Около 60 % из них — «сексуальные рабы», около 80 % из этих «рабов» — женщины.

Молотилка послушно вытаскивала со свалки разные этно-историко-литературные пассажи разных времён и народов по интересующей теме. Типа: как хорошо получилось украсться у Анны Ярославны — королевы Франции. Хотя её, вдовствующую королеву, похитил женатый мужчина, и она несколько лет провела на положении наложницы, отказываясь вернуться к положению королевы, что приводило в бешенство её сына — уже действующего короля, а папа римский упорно не давал похитителю разрешения на развод, но законная жена похитителя успешно умерла, все помирились, и Анна снова подписывала государственные документы вместе со своим сыном.

 

Глава 169

Возможно, и Трифена найдёт с этими похитителями своё счастье. И станет как та Дуня у Пушкина: вполне счастливая «прекрасная барыня». А может, она даже и сговаривалась…

Я, явно, «обсвяторуссился», меня тянуло сказать: «на всё воля божья» и не загружать мозги внезапно возникшей проблемой. Да что я им — 01, 02 и 03 в одном лице?! Ванька с Пердуновки — спаситель-спасатель-глупых девок возвращатель?

Но под всем этим академически-элегическим трёпом, сквозь желание поскорее вернуться к прерванным занятиям, к полезным, насущным, разумным и актуальным… к растягиванию сети, к засолке рыбы, к изготовлению кирпичей… всё чётче нарастало бешенство.

Я не ГГ, и мне плевать — будет она счастлива с кем-то из этих гребунов или последующих приобретателей, мне глубоко плевать на изысканно-этнографические обычаи и исконно-посконные нравы. Мне даже плевать, что спёрли единственную нормально грамотную девчонку. Единственного человека на сотню вёрст, который владеет греческим языком. Мне вообще плевать на полезность и разумность! Я — не ГГ, я — ДД! У меня другие приоритеты: они украли МОЮ рабыню! Они взяли МОЁ! Право собственности — священно. Моей — точно.

Я перевёл глаза на прилипшего к косяку двери мелкого голядину:

— Скажи Ивашке: Филькину лодку немедленно вычистить, на воду с вёслами. Стоять! Ещё: Чарджи и Сухану — на выход по боевому. Бегом. Домна, тормозок на дорогу, эту… — переодеть в чистое и сухое. В мужское. Хоть в моё — по размеру подойдёт. Делай.

Мужская одежда в походе удобнее женской. Да и не хочу я светить девкин подол, когда по реке «людоловы» ходят.

Ничего мгновенно не делается. Но у нас был недавний опыт похода в Невестино с телом отца Геннадия. Филька на команду: «отдай лодку» — даже не бурчал. Сухан, кроме своей рогатины запасся ещё и пуком сулиц — мы ж их кидали, тренировались. Может пригодиться. Дольше всех пришлось ждать… ну, естественно — даму. Елица явилась в моей рубахе, штанах, армяке, сапогах и шапке. А вот так, когда коса под шапку убрана и затылок открыт, она… даже очень.

Елица была крайне смущена своей мужской одеждой и всё порывалась как-то ото всех спрятаться. Это её настолько взволновало, что когда мне пришлось поддержать её за руку при посадке в лодку, она даже внимания не обратила. Зато стразу же перебралась в лодке на носовую банку, где старательно, мучительно краснея, начала закрывать свои ноги полами армяка. От нескромных мужских взглядов.

«Отец Федор с удивлением и стыдом посматривал на свои открытые взорам всех мирян полосатые брюки». Вот же ж дура! И — не священник, и штаны — без полосок, и не на охоту за «Двенадцатью стульями» собралась, а эмоций как у какого-нибудь… пресвитера. Мне-то, после эпохи мини и микро… Разве что — «нано» какое-нибудь интересное сделают. Блин, детка, я же тебя и так — всю видел и даже щупал. Нашла время…

Чарджи с Суханом взяли весла, рванули, Елица чуть не слетала со скамейки, и мы пошли вверх по реке.

Есть тут одна проблема… Точнее — проблем-то много, но, для начала, одна меня гнетёт. «Проблема опознания» — называется. Мы же живём на реке Угре. Фактически — на большой дороге. Едва в начале сентября пошли сплошные дожди, как начала подниматься вода в реке. Соответственно, снизу и сверху начали появляться лодейки. Не так уж и много, что бы подземный переход под рекой строить или, хотя бы, светофор ставить. Но — есть. Идут они днём, когда у нас сети из реки уже вытянуты, к берегу не пристают, на ночлег не останавливаются. Хотя, при моей привычке ожидать гадости от всего наблюдаемого — нервируют. Но у нас сейчас все три поселения достаточно многочисленные. Почти все мужики — на реке или возле. Так что, гости лодейные — не шкодничают. Пока…

Торговля всегда была сопряжена с разбоем. Всякий торговый караван — боеспособен.

«Али-баба и сорок разбойников» — разбойники попадают в город в форме груза и собираются резать горожан. Средневековье даёт массу аналогичных случаев. Выбор типа операции зависит исключительно от оценки ожидаемого соотношения потери/убытки. Можешь пограбить — грабь, не можешь — торгуй. В русской истории вершиной такого подхода были новгородские ушкуйники. Они настолько хорошо совмещали грабёж и торг, что довели дело до основания новых городов вроде Хлынова-Вятки. Чтобы было удобнее и торговать, и грабить.

В крестьянских общинах воровства нет. Всё на распашку — бери что хочешь. А дальше? Украл у соседа курицу, ощипал, сварил и съел? Уже на стадии варки у тебя спросят:

— А что это у тебя в котле булькает? Курочка? А откуда? Твои-то все по двору бегают.

Все — всё знают, видят и оценивают. Такой образ жизни совершенно естественно воспитывает кристальную честность. Просто отсутствием успешных негативных примеров и наличием позитивных — неотвратимостью наказания.

На дороге ситуация прямо противоположная. Спёр курицу в деревне, отошёл на десяток вёрст и жуй её спокойно — никто за тобой не побежит. Главное — не возвращаться, не попасться раздражённым хозяевам.

Фольк формулирует эту мысль так: «Если ты гулял где попало — не гуляй там больше — опять попадёт».

Купцы идут маршрутами, которые они знают, и где их знают. И, при этом, ведут себя достаточно прилично: «не воруй где живёшь, не живи где воруешь» — общероссийская криминальная мудрость. Однако кто-то постоянно срывается.

В документах этой эпохи достаточно часто встречаются эпизоды, когда группы купцов попадают в застенок за грехи своих земляков. Новгородских купцов сажают в Смоленске, смоленских — в Суздале. Тут речь не о бурсаке, спёршим мимоходом, проходя через село, вывешенную на плетне для просушки нижнюю женскую юбку. Тут дела куда серьёзнее. После которых запускается механизм «коллективной ответственности».

Ограничители — есть. Правда, не — «честное купеческое слово». Но ведь купец никогда и не обещает — не тянуть по дороге в карман всё, что «плохо лежит». А вот честь гильдии, цеха, землячества, с которых князья могут силой взыскать убытки — помогает. Такая… выстраданная и непрерывно поддерживаемая казнями и тюремными заключениями «честь».

«Честность — лучший рэкет», говорит герой Сэленджера. «Честный бизнес — прибыльнее» — говаривал мой приятель в 21 веке. Посидев в «Крестах» и в «Кащенке», погуляв по «Бандитскому Петербургу» Веллера, но в реале, он любил поделиться своей выкристаллизовавшийся честностью.

Здесь — аналогично. Особенно, когда альтернативой является тотальное кнутобитие с конфискацией. Не тебя лично — ты-то убежал и спрятался, а твоих партнёров, соседей, родственников, земляков вообще.

Это работает, если гости — настоящие, гильдийные. Если есть власть, которая может взыскать. Лесные племена Урала и Сибири при появлении русских лодок на реке просто убегали в лес. Бросая свои чумы и прочее. Так же вели себя и древние славяне при появлении варяжских или греческих караванов. Но землепашцам бегать неудобно, и славяне ставили мощные заборы вокруг своих приречных селений. Селища вдоль рек стали превращаться в крепостицы. А проплывавшие по рекам викинги дурели от такой застройки — ну не пограбить же свободно! И назвали Русь — Гардарик, Страна городов.

Не было взыскивающей власти. Взыскивающей не с преступников-«гостей» — их-то не догнать, а с их земляков или единоверцев. С тех, про кого можно сказать:

— Да они все такие! Да они все одним миром мазаны!

Но вот пришли князья. Они могут взыскать, если попадёшься. У них достаточно бойцов, у них есть общее соглашение — «Русская Правда», они гоняют гонцов друг к другу. Даже тот, кто не собирается возвращаться туда «где гулял», может быть пойман и наказан в княжеских землях.

Это — в теории. А в реале — раннефеодальная восточно-славянская империя — разваливается, «Святая Русь» сейчас въезжает в очередную фазу феодальной раздробленности.

Слова-то какие… будто книжной пылью припорошены, скулы от скуки сводит. Но это — в теории. А в реале — скулы от скуки не сводит, скулы от этой «скуки» — ломают да на сторону сворачивают.

Тут, у меня конкретно, срабатывает специфика «здесь и сейчас» геополитических обстоятельств. Во Владимире-на-Клязьме сидит сын Юрия Долгорукого — Андрей Боголюбский. Выше по Оке — Рязань. Боголюбский как-то, ещё по приказу своего отца, выбивал из Рязани тамошнего князя. Отношения между Рязанью и Суздалем-Владимиром — постоянно на грани войны. До такой степени, что рязанские князья в ближайшие годы уйдут от присяги Суздальским князьям под власть Великого князя Киевского, под Ростика. Позже, лет через тридцать уже наследник Андрея Боголюбского заморит голодом в темнице четверых рязанских князей.

Это не фантазии Данте, это эпизод из реальной политики в доме Рюриковичей.

Эта вражда, трансформируясь со временем, станет на века основой Московско-Рязанских отношений. К Куликову полю на подмогу Мамаю шли ещё две, союзных Золотой Орде армии — рязанская и литовская. Шли, но не поспели. Долго будет длиться это соперничество, пока в 1517 году последнюю правительницу Рязани не постригут насильно в монахини.

У меня в Пердуновке — власть смоленского князя Романа. Который Киевскому Великому Князю — Ростику — сын и верный союзник. И, естественно, явный, но пока не воюющий, враг Андрею Боголюбскому. Ниже смоленского Елно на Десне сидят три князя из Черниговской ветви. Все — близкие родственники. И каждый — враг соседу. Половецкий набег хана Боняка и князя Изи Давайдовича на Чернигов, тот самый набег, под который и я сам попал, из-за чего я и жив-то остался, двое из этих князей — поддерживали.

Понятно, что такие игры в тайне не сохранишь — Черниговский Свояк, прогнав половцев, пошёл на племянников, взыскивать… по-отечески. Остановили его только угрозы Ростика из Киева, присланная на Десну для защиты союзника суздальская дружина, да увещевания грека — митрополита Фёдора, как раз прибывшего этим летом из самого Константинополя. Это погасило войну. Но не взаимную злобу. Которая, естественно, очень хорошо выражается в местных повседневных правоприменительных практиках.

То есть: «Святая Русь» — есть, Великий Князь и всякие прочие — есть, «Русская Правда» — есть. Но нормальной, человеческой правды, даже по здешним законам — не сыскать. И на кой чёрт здешние люди налоги платят? Толку-то всё равно нет. Ну, это — не ново, это я и по своей России помню.

Если купец не собирается возвращаться назад тем же путём, если он собирается уйти в соседний удел, если под здешними властями нет заложников — таких же купцов-земляков, то он может грабить не опасаясь. Разве уж совсем сдуру нарвётся на сопротивление…

Путь Угра-Усия-Голубой Мох, на котором сидит моя Пердуновка — верхний путь из Окской речной системы в Деснянскую. Другой, основной, путь ниже — по Болве. Выводит с Оки на Десну к Брянску, а это уже не смоленские земли. Если эти умники, которые Трифену украли, планируют назад возвращаться по тамошнему волоку — они вообще под смоленский суд не попадают. А что тамошние княжии люди потребуют с меня за «свершение справедливого суда»… Как гласит русский фольк, неоднократно проверенный на множестве русских шкур: «с сильным — не дерись, с богатым — не судись».

Не буду драться-судиться — буду бить на своей земле. И бить буду сразу, без разговоров.

Так это, по ГГешному. Подошёл, спросил типа:

— Закурить не найдётся?

и сходу в морду. И чтоб — наповал. Хорошее слово — «наповал». Выражает мои чувства. А ещё — «кусочничать». В смысле: порвать в куски. Как я их всех по-кусочничаю! Ух, какой я злой! Как увижу — сразу, без здрасьте, в мелкую капусту! Чтобы — и мявкнуть не успели! Так это, эффектно-благородно. Как настоящий ГГ. Потому что, при предполагаемом соотношении численности… остаётся только на внезапность надеяться.

А может у них сурово так поинтересоваться:

— Как пройти в библиотеку?

Они тогда точно одуреют, задумаются, и мы их как стоячих затопчем. Или — задавим. Как «лежачих полицейских». Медленно, с удовольствием… Потому что без этого — вряд ли…

Елица описывает лодейку как приблизительный аналог «поповской кошёлки». Тоже — плоскодонная, значительно шире обычной «рязаночки», раза в полтора длиннее, десяток гребцов. Но народу больше: купцы-пассажиры в середине сидят. Всего человек 15–16. Ещё и девку мою туда сунули… гады.

Я же — «гумнонист», мне же невинных людей резать… неприлично-c, уголовно-наказуемо-c. А то как кинемся на какую-нибудь лодочку, как там всех посечём-порежем… Без «здрасьте», внезапно, наповал… А они — не те… Нехорошо как-то получится… И время потерям. Поэтому и тащу с собой девку для опознания.

Мои гребцы рвали вёсла, лодочка, следуя движению кормового весла, летела, прижимаясь к берегу, по тихой, спокойной, местами почти стоячей воде. Погода, с утра солнечная, постепенно портилась, с запада снова потихоньку натягивало дождь. Я упорно пытался понять — с кем мне предстоит столкнуться на этот раз. Какие-то отморозки вроде недавних пруссов? Тогда я получаюсь полным дураком: взял только двоих. Да и вообще — полный пролёт, второй раз мне таких — не осилить. Не надо иллюзий: успех того боя — случайность, совпадение кучи редких условий, просто везения. Бить серьёзных местных воинов десятками… да это просто мне не по зубам! Я вспомнил свой изматывающий, обессиливающий страх во время тогдашнего боестолкновения… «Отделался лёгким испугом. От средней степени — просто помру».

Как оценить боеспособность вероятного противника? Конкретный вопрос успокаивал конкретно. Постепенно уходило истеричное бешенство: «Моё!? Воровать?!». Всовывающийся в сознание местечковый оппортунизм: «А может — ну его? Как бы хуже не было. И дома дел — выше крыши. Не велика потеря — новых найдём…» — запинывался ногами и затихал. Есть конкретная задача. Почему она возникла, насколько важна — не суть. Суть — сделать дело. Сделать хорошо. Холопку — вернуть, ворьё — наказать.

По моей команде Елица поднатужилась, напряглась памятью, закрыла глаза и вспомнила картинку погрузки захваченной девки в лодку. Вот по такой, мысленной картинке, она выдала нам и количество людей, и как одеты были, и, что её поразило при разглядывании картинки — все черноволосые. Ну, кого разглядела-вспомнила: под шапками не очень-то высмотришь. А ещё — большинство маленькие и безбородые. Дети, что ли? Гребцами?! Да ну, фигня…

— А ещё, господине, у них вот тут в уголке глаза, такая, ну, будто ячмень вскочил… но в обоих глазах сразу…

Офигеть! Эпикантус? Складка у внутреннего уголка глаза, прикрывает слёзный бугорок. Монголоиды? Вот только монгол мне здесь не хватало! Да ну, не может быть, рано же ещё. Не в смысле: мало выпили, а в смысле: по эпохе рановато. Наверное, какой-то другой народ. И вообще: Чарджи — торк, тоже из этих, тюркоязычных, а у него такого признака нет. Или он — не монголоид? Что не негр — сомнений нет, а вот…

Я внимательно посмотрел на Чарджи. Тот понял мой взгляд как вопрос и пожал плечами. Ответ ясен: этнос девко-ворователей по описанию не идентифицируются.

— А ты, красавица, не путаешь? Ты ж на них издалека смотрела. Как же ты такие мелочи углядеть могла?

— Они… ну когда я со сна подскочила… а он на меня навалился… прям — нос к носу… Ну я и углядела… И это…

Елица густо покраснела, замялась, но, движимая осознанием важности всякой информации о нападавших, глубоко вздохнула и, глядя мне в глаза, выпалила:

— И уд у него твёрдый! Колется сильно. Вот…

Чарджи от неожиданности промахнулся веслом по речке. Лодку немедленно развернуло влево. Мы оба высказались. Выровняли лодку. И я посоветовал девке не пугать бедного торкского принца и несомненного секс-символа всех трёх наших деревень такими словами. Елица покраснела ещё пуще и принялась оправдываться:

— Ну… он же на мне лежал… ну, за руки держал… а тут у него… а я как почувствовала-то через рубаху… как испугалась… ногой-то его ка-ак подцепила. И через голову-то и перекинула. Вот…

Мда… определить национальную принадлежность индивидуума, обученность, вооружённость и боеспособность подразделения… по степени эрекции… не, не умею. Пулемётов у них точно нет, но не поэтому — просто эпоха не пулемётная. А вот остальное… Догоним — посмотрим.

Да уж — «догоним»… Нас-то трое, а их-то десятка полтора. Я не про греблю — у них лодочка тяжёлая, гружёная. Хоть они и в десяток вёсел идут, но мы-то вообще налегке. Догоним. А вот что дальше? Подойти да крикнуть:

— Эй, дяденьки, отдайте мне мою девку?

Тут они мне и… ответят. Пришибут на месте. Ну, может, поговорим? А я не понимаю — кто они. Как с ними разговаривать? И на каком языке? Со слов Елицы — между собой они говорили не по-русски, и не по-голядски. Она уже понимает маленько — за битыми «кучами» ухаживая, немного язык выучила.

Может как-нибудь хитростью? Забежать вперёд и как тот кот в сапогах… Чего-то он такое убедительное толкал… Ага. Речка одна — забеги-ка незаметно вперёд. Может, когда они ночлег встанут? Типа, мы тоже, лягушки-путешественники, мимо проходили, на огонёк заглянули… То-то и оно: «лягушки». С пустой лодкой на купцов мы не тянем.

Как я не крутил в голове ситуацию, пытаясь придумать хоть какую-то разумную стратегию — ничего не получалось. Персональная свалка подкидывала картинки из «Крепкого орешка» или тренировок спецназа на полигоне в Дзержинске. Потом, естественно, пошли кадры из Будёновска, «Норд-Оста», Беслана… Как-то… малооптимистично.

Я не умею освобождать заложников! А ещё — пленников, рабынь, захваченных и удерживаемых силой людей. Меня этому не учили! Собственного опыта — никакого. Ноль полный! Вообще-то — радоваться этому надо. Прыгать от восторга. Что ни мне самому, ни кому из моих знакомых и близких… «Слава тебе, господи, что пронёс мимо меня чашу сию». Искренне и от всей души.

Но вот сейчас… Ну не готовят у нас нормальных попадунов с навыками освобождения людей при захвате средневековыми людоловами! А читанное или много раз в разных боевиках виденное…. «Спускаясь по тросу с бесшумно подлетевшего вертолёта… забросав территорию свето-шумовыми гранатами… короткими очередями подавляя последние очаги сопротивления…». Да я «за»! Руками и ногами! Но здесь… такой опыт только мешает.

И ещё. Я не сомалийский пират и не гринписовец. Мне никогда в жизни не приходилось вести бой на воде. Брать кого-то на абордаж, захватывать плавающие объекты. Пару раз видел в исторических фильмах. Ну там, всякие пираты, всех времён и народов. Но даже в киношном варианте… не радостно.

У Бориса Заходера — хорошо. Вот это я знаю и умею. Только это — про «морской бой». А у меня тут в реале… даже карандашей нет…

Ух как хреново. Повёл себя по ГГешному, вскочил-побежал… «Я — не ГГ, я — ДД…». А сам-то… Дур-рак. Куча вопросов и все без ответов. А есть, наверняка, масса вещей, о которых я не задумываюсь, потому что просто не знаю, что о них нужно задумываться. Возможен ли абордаж с гребного судна на гребное же при нагонянии? Относительная-то скорость маленькая. При Саламине греки атаковали персов на встречных курсах, и при сближении ломали носами своих трирем вёсла вражеским кораблям. А здесь? Подойти с кормы и попросить:

— Эй, дяденьки, вёсла внутрь уберите. А то нам к вам запрыгивать неудобно.

Сплошной туман, болото и некомпетентность. Давненько я себя такой бестолочью не чувствовал. Уже с неделю. Единственное, что я полезного здесь умею — командовать гребцам на основе музыкального отсчёта по-даосистски. «Делай что можешь…». Делаю.

— Раз-и, два-и. Навались, ребята.

У наших соперников по этой не-академической гребле была существенная фора во времени. Где-то часа два. Но их лодия была сильно гружёная и шла медленно. Я как-то не рассчитал. Мои уже и разогрелись, и пропотели, и устали. Темп начал снижаться. Я начал, было, подгонять Чарджи. Сухану-то — пофиг — «живой мертвец». У него выносливость… почти как у меня, «предводителя белых мышей». Тут мы выскочили из-за очередного поворота на длинный плёс. И увидели далеко впереди, на верхнем конце прямого отрезка реки, большую тяжёлую лодку. Елица среагировала первой. Вскочила на передней банке во весь рост и заорала, как и положено деревенской дуре — во весь голос:

— Вона! Вона те гады!

Глупость — заразительна. Это к тому, что я сразу скомандовал:

— Стоп!

Уставшие, намахавшиеся за эти часы непрерывной работы, гребцы среагировали мгновенно — упёрлись в вёсла. Вода вокруг лопастей — забурлила, лодка — встала, Елица — ойкнула и вылетела за борт. Ныряльщица, прости господи. Дайвинистка безмозглая. Или правильнее — драйвердристка? А, всё равно: хорошая у меня была шапка. Когда девка вынырнула с выпученными глазами, шапки уже не стало.

Чтобы всем было понятно: на «Святой Руси» плавать не умеют. За исключением прибрежных жителей больших рек и озёр — славяне не пловцы. Основная масса населения живёт-то возле маленьких рек, речушек, озерков, болот, а там не научишься.

Тысячи ног русских моряков, болтающихся над гладью Японского моря после Цусимского боя — тому подтверждение. Спасательные пробковые пояса они затянули на поясе, а не на груди. Где у человека центр тяжести… Для плавающего человека — это азбука.

Или можно вспомнить стоистический ужас персонажа Буркова в «Они сражались за Родину» перед переправой через Дон «на подручных средствах».

Но ещё хуже положение с женским плаванием. Его здесь нет вообще. Во всём «развитом мире», что — христианском, что — мусульманском, — нет ни пловчих, ни ныряльщиц, ни синхронисток. Даже просто купальщицы — экзотика. Чтобы войти в воду — нужно раздеться, обнажиться. Обнажённое женское тело — табу. И плавает такой табуированный визжаще-вопящий субъект соответственно — как топор. Но на этом топоре — моя одежда.

«Они зацепят меня за одежду, -

Значит, падать одетому — плюс».

Вот за этот «плюс» мы и ухватили, вывернули наглотавшееся воды чудо в лодку. Её — рвёт, в перерывах — орёт. Ногами машет. А лодочка у нас — невелика. Как бы нам всем тут не… искупаться.

Надавал пощёчин и стал раздеваться. Ну, положим, штаны свои я такой дуре второй раз не отдам. Рубахой обойдётся. На команду «раздевайся» у «утопленницы» реакция стандартная, негативная. Ещё разок по мордасам. С выражениями и обещаниями.

Факеншит! Сплошной детский сад. «Тут буду — тут не буду. А вы не смотрите…». Перебралась на нос, переоделась. Сухан — армяк отдал. Чарджи, пижон, он даже на такие дела кушак широкий одевает — отдал волосы замотать. А мою рубаху так, на обтирку пустила. Хорошо хоть уговорили косу расплести — мокрая же, аж течёт. Распустить косу девке при посторонних мужчинах — стыд и позор.

Только когда я со зверским выражением лица полез на нос, предлагая на выбор «… или за борт», с воем и плачем начала ленточку из косицы выдёргивать. Как-то мне все эти предковые заморочки… А тут ещё и кольчужка моя снова на голое тело… А куда деваться? В любой момент возможен огневой контакт. Ну, не огневой. Ножевой, сабельный, стрельный, копейный… Один чёрт — полная боевая готовность. Ходу, ребята, ходу.

Пока мы вытаскивали «утопленницу» и преодолевали туземные традиции и обычаи по теме: что кому носить не стыдно и как причёсываться не зазорно, интересующее нас судно удалилось из поля зрения. В смысле — завернуло за изгиб берега. Уже сереть начинает, видимость падает, надо догонять.

Мы снова наддали и… повторили прежнюю ошибку — вылетели из-за мыса на полном ходу. А лодейки-то и нет! Я несколько мгновений ошалело крутил головой и панически вглядывался в серую полосу реки, пока не понял: нет на реке лодейки. Потому что она — у берега стоит. У речки — берег левый, от меня справа. И народ из неё какие-то тюки таскает.

Я их вижу, они меня… аналогично. Оглядываются. Назад сдавать — сразу будет понятно, что мы именно за ними охотимся. «Собрался мышонок лиса затравить»… Вона их сколько. И чего она говорила, что они мелкие? Отсюда, с воды, вполне нормального роста. А, может, она на них сверху, с берега смотрела? Или мне со страху кажется? Ходу ребята, ходу. Пройдём-ка мимо. Типа: мы тут не по вашу душу, а чисто случайно, в одном направлении…

Жванецкий в одной из своих миниатюр чётко показывает, что с незнакомым человеком можно долго сидеть вместе. Например, на парковой скамейке или в поезде метро. Можно долго стоять вместе. Например, в очереди или в том же метро. Можно даже долго лежать вместе. Например, на пляже. Но вот идти вместе с незнакомым человеком… Он сразу инстинктивно нервничать начинает. «Вам чего надо? Вы почему меня преследуете?». Как это относится к «Идущим вместе»? Не знаю, вопрос не ко мне, а к Мих. Миху. А пока не будем будоражить инстинкты, «с глаз долой — из сердца вон».

И мы, и они внимательно по-рассматривали друг друга. Жаль, девка — не соврала. Я-то надеялся, что приврала с перепугу. «Не приврёшь — не расскажешь» — наше ж, народное. А эту… хоть в разведку посылай. Это я к тому, что их и вправду много. И оружие есть — саблю я углядел. Правда, в ножнах, в руках у одного. И пару длинных кинжалов на поясах. А что там у них ещё… Проверять не хочется.

— Конец тридцатой первой части